АЛЬФОНСЪ ДОДЭ.
правитьТ. 1.
Изданіе I. А. Маевскаго.
Москва.
1914 г.САФО.
правитьПереводъ съ французскаго Ал. Чеботаревской.
http://az.lib.ru/I.
править— Ну, взгляните же на меня… Мнѣ нравится цвѣтъ вашихъ глазъ… Какъ васъ зовутъ?
— Жанъ.
— Просто Жанъ?
— Жанъ Госсенъ.
— Вы — южанинъ, это слышно по говору… А сколько вамъ лѣтъ?
— Двадцать одинъ годъ.
— Художникъ?
— Нѣтъ сударыня.
— Неужели! Тѣмъ лучше!
Этими отрывочными фразами, едва слышными среди криковъ, смѣха и звуковъ музыки, подъ которую танцовали на маскированномъ балу, обмѣнивались въ іюньскую ночь, въ оранжереѣ, переполненной пальмами и древовидными папоротниками и занимавшей глубину мастерской Дешелетта, египтянка и итальянскій дудочникъ.
На настойчивые вопросы египтянки итальянскій дудочникъ отвѣчалъ съ наивностью его нѣжной молодости, съ радостью и облегченіемъ южанина, долго просидѣвшаго молча. Чужой среди этого міра художниковъ, скульпторовъ, разлученный при входѣ съ другомъ, привезшимъ его на балъ, онъ два часа томился, ходилъ въ толпѣ, привлекая къ себѣ вниманіе своимъ красивымъ лицомъ, съ золотистымъ загаромъ, съ бѣлокурыми вьющимися волосами, короткими, густыми, какъ завитки на бараньей шкурѣ его костюма; успѣхъ, котораго онъ и не подозрѣвалъ, росъ вокругъ него, возбуждая шепотъ.
Его то и дѣло толкали танцоры, молодые живописцы высмѣивали и его волынку, которую онъ неловко держалъ въ рукѣ, и его старое платье горца, казавшееся тяжелымъ и неуклюжимъ въ эту лѣтнюю ночь. Японка, съ глазами, выдававшими дѣвушку изъ предмѣстья, со стальными кинжалами, поддерживавшими ея взбитый шиньонъ, напѣвала ему, выводя его изъ терпѣнія: «Ахъ, какъ хорошъ, какъ хорошъ нашъ маленькій оффейторъ!..» межъ тѣмъ какъ молодая испанка, въ бѣлыхъ, шелковыхъ кружевахъ, проходя подъ руку съ вождемъ апашей, настойчиво совала ему въ носъ свой букетъ изъ бѣлыхъ жасминовъ.
Онъ ничего не понималъ въ этихъ заигрываніяхъ, считалъ себя крайне смѣшнымъ, и укрывался въ прохладной тѣни стеклянной галлереи, гдѣ въ зелени стоялъ широкій диванъ. Вслѣдъ за нимъ вошла и сѣла съ нимъ рядомъ эта женщина.
Была ли она молода, красива? Онъ не съумѣлъ бы этого сказать… Изъ длиннаго, голубого, шерстяного хитона, въ которомъ колыхался ея станъ, виднѣлись руки, тонкія, округлыя, обнаженная до плечъ; крошечные пальчики, унизанные кольцами, сѣрые, широко открытые глаза, казавшіеся еще больше отъ причудливыхъ металлическихъ украшеній, ниспадавшихъ ей на лобъ, — сливались въ одно гармоничное цѣлое.
Актриса, безъ сомнѣнія… Ихъ немало бываетъ у Дешелетта… Мысль эта не обрадовала его, такъ какъ этого рода женщинъ онъ особенно боялся. Она говорила подсѣвъ совсѣмъ близко, облокотясь на колѣно и подперевъ рукою голову, говорила нѣжнымъ, серьезнымъ, нѣсколько утомленнымъ голосомъ…
— Вы въ самомъ дѣлѣ съ юга? откуда же у васъ такіе свѣтлые волосы?.. Это прямо необыкновенно!
Она спрашивала, давно ли онъ живетъ въ Парижѣ, труденъ ли консульскій экзаменъ, къ которому онъ готовился, много ли у него знакомыхъ, и какимъ образомъ очутился онъ на вечерѣ у Дешелетта, на улицѣ Ромъ, такъ далеко отъ своего Латинскаго квартала.
Когда онъ назвалъ фамилію студента, который провелъ его (Ла-Гурнери, родственникъ писателя, она навѣрное его знаетъ…), выраженіе ея лица вдругъ измѣнилось и померкло. Онъ не обратилъ на это вниманія, будучи въ томъ возрастѣ, когда глаза блестятъ, ничего не видя. Ла-Гурнери пообѣщалъ ему, что на вечерѣ, будетъ его двоюродный братъ, и что онъ познакомитъ его съ нимъ. Я такъ люблю его стихи… Я былъ бы такъ счастливъ съ нимъ познакомиться…
Она улыбнулась, пожалѣвъ его за его наивность, красиво повела плечами, раздвигая рукою легкіе листья бамбука, и взглянула въ залу, словно ища его великаго человѣка.
Праздникъ, въ эту минуту, блисталъ и гудѣлъ какъ апоѳеозъ фееріи. Мастерская, или вѣрнѣе огромный, центральный залъ, такъ какъ въ ней никто не работалъ, занимала всю вышину особняка; она сверкала свѣтлою, легкою обивкою, тонкими соломенными или кисейными занавѣсками, лакированными ширмами, цвѣтными стеклами и кустомъ желтыхъ розъ, украшавшимъ высокій каминъ въ стилѣ Возрожденія, отражая причудливый и разнообразный свѣтъ безчисленныхъ китайскихъ, персидскихъ, мавританскихъ и японскихъ фонариковъ, то ажурныхъ съ овальными, какъ двери мечети арками, то склеенныхъ изъ цвѣтной бумаги и похожихъ на плоды, то развернутыхъ въ видѣ вѣера, то причудливой формы цвѣтовъ, ибисовъ, змѣй; время отъ времени внезапные потоки электрическаго свѣта, быстрые и голубоватые, какъ молній, заставляли блѣднѣть всѣ тысячи огней и заливали луннымъ сіяніемъ-лица и обнаженныя плечи, фантасмагорію тканей, перьевъ, блестокъ и лентъ, сливавшихся въ одно цѣлое въ бальной залѣ, поднимавшихся по голландской лѣстницѣ, ведшей на галлерею перваго этажа, изъ-за широкихъ перилъ которой виднѣлись ручки контрабасовъ и отчаянно мелькала. дирижерская палочка.
Молодой человѣкъ видѣлъ все это съ своего мѣста, сквозь сѣтку зеленыхъ вѣтвей и цвѣтущихъ ліанъ, сливавшихся съ этою картиною, обрамлявшихъ ее, и въ силу оптическаго обмѣна то бросавшихъ гирлянды глициній на серебристый трэнъ какой-нибудь принцессы, то украшавшихъ листкомъ драцены личико пастушки въ стилѣ помпадуръ; теперь зрѣлище это пріобрѣтало въ его глазахъ особенный интересъ, оттого что египтянка называла ему фамиліи, по большей части извѣстныя и знаменитыя, скрывавшіяся подъ этими забавными и фантастическими масками.
Этотъ псарь съ короткимъ бичемъ черезъ плечо, — Ждэнъ; немного дальше — поношенная ряса деревенскаго священника скрывала старика Изабэ, придавшаго себѣ росту, съ помощью колоды картъ, подложенной въ башмаки съ пряжками. Коро улыбался изъ подъ огромнаго козырька фуражки инвалида. Она указала ему также Томаса Кутюра, наряженнаго бульдогомъ, Жента, одѣтаго тюремнымъ смотрителемъ, Шама, наряженнаго экзотическою птицею.
Нѣсколько серьезныхъ историческихъ костюмовъ, — Мюратъ, въ шляпѣ съ перомъ, принцъ Евгеній, Карлъ I, — въ которые были наряжены самые юные художники, подчеркивали разницу между двумя поколѣніями артистовъ; самые молодые были серьезны, холодны, съ лицами биржевыхъ дѣльцовъ, старыхъ отъ морщинъ, проводимыхъ денежными заботами; другіе же были болѣе шаловливы, шумливы, разнузданы.
Не взирая на свои пятьдесятъ пять лѣтъ и на Академическія пальмы, скульпторъ Каудаль, одѣтый гусаромъ, съ обнаженными руками, съ геркулесовскими мускулами, съ палитрою живописца, болтавшейся вмѣсто шашки у его длинныхъ ногъ, откалывалъ «соло» эпохи grande chaumiere, передъ композиторомъ Де--Поттеръ, наряженнымъ подгулявшимъ муэззиномъ, въ тюрбанѣ, съѣхавшемъ на бокъ, и подражавшимъ пляскѣ живота, выкрикивая тонкимъ голосомъ: «Ла Аллахъ, иль Аллахъ».
Эти веселящіеся знаменитости были окружены широкимъ кругомъ отдыхавшихъ танцоровъ; въ первомъ ряду стоялъ Дешелеттъ, хозяинъ дома щуря маленькіе глазки, подъ высокою персидскою шапкою съ калмыцкимъ носомъ съ сѣдѣющею бородкою, радуясь веселью другихъ, и веселясь самъ безъ памяти, хотя и не давая это замѣтить.
Инженеръ Дешелеттъ, видное лицо въ художественномъ Парижѣ десять — двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, — добрый, очень богатый, проявлявшій свободные артистическіе вкусы, и презрѣніе къ общественному мнѣнію, которое дается путешествіями и холостою жизнью, участвовалъ въ то время въ постройкѣ желѣзнодорожной линіи изъ Тавриза въ Тегеранъ; ежегодно, въ видѣ отдыха, послѣ десяти мѣсяцевъ утомленія, послѣ ночей, проведенныхъ въ палаткѣ, лихорадочныхъ переѣздовъ по пескамъ и болотамъ, — пріѣзжалъ онъ проводить лѣто въ этомъ домѣ на улицѣ Рима выстроенномъ по его рисункамъ, и омеблированномъ, какъ лѣтній дворецъ; здѣсь онъ собиралъ талантливыхъ людей и красивыхъ женщинъ, требуя, чтобы культура въ нѣсколько недѣль отдавала ему все, что въ ней есть наиболѣе обаятельнаго и возбуждающаго.
«Дешелеттъ пріѣхалъ!» Эта новость облетала всѣ мастерскія художниковъ, едва только, какъ театральный занавѣсъ, поднималась огромная бумажная стора, закрывавшая стеклянный фасадъ дома. Это значило, что открывается цѣлый рядъ праздниковъ, что въ теченіе двухъ мѣсяцевъ музыкальные вечера и пиры, балы и кутежи будутъ смѣнять другъ друга, нарушая молчаливое оцѣпенѣніе этого уголка Европы, въ пору деревенскаго отдыха и морскихъ купаній.
Лично Дешелеттъ не игралъ большой роли въ той вакханаліи, которая бушевала день и ночь у него въ домѣ. Неутомимый кутила, онъ вносилъ въ общее веселье какое-то холодное неистовство, неопредѣленный взоръ, улыбающійся, словно одурманенный гашишемъ, но невозмутимо ясный и спокойный. Преданный другъ, раздававшій деньги безъ счета, онъ относился къ женщинамъ съ презрѣніемъ восточнаго человѣка, сотканнымъ изъ вѣжливости и снисходительности; и изъ женщинъ, посѣщавшихъ его домъ, привлеченныхъ его огромнымъ состояніемъ и прихотливо-веселою средою, въ которой онъ жилъ, ни одна не могла похвастаться тѣмъ, что была его любовницей долѣе одного дня.
— Тѣмъ не менѣе онъ, добрый человѣкъ… прибавила египтянка, дававшая эти разъясненія Госсэну. Вдругъ, прерывая самое себя, она воскликнула: Вотъ и вашъ поэтъ!
— Гдѣ?
— Прямо противъ васъ… Одѣтъ деревенскимъ женихомъ…
У молодого человѣка вырвался вздохъ разочарованія. Его поэтъ! Этотъ толстый мужчина, потный, лоснящійся, старавшійся казаться изящнымъ, въ воротничкѣ съ острыми концами и въ затканномъ цвѣтами жилетѣ Жано… Ему вспомнились безнадежные вопли, переполнявшіе «Книгу Любви», которую онъ не могъ читать безъ легкаго лихорадочнаго трепета; и онъ невольно продекламировалъ вполголоса:
Pour animer le marbre orgueilleux de ton corps,
Ojsapho, j’ai donné' tout le sang de mes veines…
Она съ живостью обернулась, звеня своимъ варварскимъ головнымъ уборомъ, и спросила:
— Что вы читаете?
— Стихи Ла-Гурнери; онъ былъ удивленъ, что она не знаетъ ихъ.
— Я не люблю стиховъ… сказала она кратко; она стояла, нахмуривъ брови, глядя на танцующихъ, и нервно комкая прекрасныя лиловыя гроздья, висѣвшія передъ нею. Затѣмъ, словно принявъ какое то рѣшеніе, для нея не легкое, она произнесла: «До свиданья»… и исчезла.
Бѣдный итальянскій дудочникъ былъ ошеломленъ. «Что съ нею?.. Что я ей сказалъ»?.. Онъ сталъ припоминать и ничего не вспомнилъ, кромѣ того, что хорошо бы пойти спать. Грустно взялъ онъ волынку и снова вошелъ въ бальный залъ, менѣе смущенный бѣгствомъ египтянки, чѣмъ толпою, сквозь которую ему надо было пробираться къ выходу.
Чувство своей безвѣстности среди этой толпы знаменитостей дѣлало его еще болѣе робкимъ. Танцы прекратились; лишь кое-гдѣ немногія пары не желали пропустить послѣднихъ тактовъ замиравшаго вальса; и среди нихъ Каудаль, исполинскій и великолѣпный, закинувъ голову, кружился съ маленькою вязальщицею въ развѣвающемся головномъ уборѣ, которую онъ высоко приподнималъ на своихъ рыжеволосыхъ рукахъ.
Въ огромное окно, въ глубинѣ зала, раскрытое настежъ, вливались волны бѣлаго утренняго воздуха, колебали листья пальмъ и нагибали пламя свѣчей, словно стремясь погасить ихъ. Загорѣлся бумажный фонарь, посыпались розетки; а.слуги по всему залу устанавливали маленькіе круглые столики, какъ на открытыхъ террасахъ ресторановъ. У Дешелетта всегда ужинали, такъ сидя вчетверомъ или впятеромъ за столикомъ; люди, симпатизирующіе другъ другу, отыскивали одинъ другого, объединялись въ группы.
Въ воздухѣ не умолкали крики — неистовые возгласы предмѣстья; «Pil… ouit» несшіеся въ отвѣтъ на «you-you-you» восточныхъ дѣвушекъ, разговоры вполголоса и сладострастный смѣхъ женщинъ, увлекаемыхъ ласкою.
Госсенъ воспользовался шумомъ, чтобы пробраться къ выходу, какъ вдругъ его остановилъ его пріятель-студентъ; потъ съ него катился градомъ, глаза были вытаращены, а въ каждой рукѣ онъ держалъ по бутылкѣ:
— Да гдѣ же вы?.. Я васъ повсюду ищу… У меня есть столъ, общество дамъ, маленькая Башелери изъ театра Буффъ… Одѣта японкой, вы должно быть замѣтили… Она приказала мнѣ отыскать васъ. Идемъ скорѣе"… и онъ удалился бѣгомъ.
Итальянскаго дудочника томила жажда; манили его также и опьянѣніе бала, и личико молоденькой актрисы, дѣлавшей ему издали знаки… Вдругъ нѣжный и грустный голосъ прошепталъ у него надъ самымъ ухомъ: «Не ходи туда»…
Женщина, только что бесѣдовавшая съ нимъ, стояла рядомъ, почти прижавшись къ нему, и увлекла его къ двери; онъ пошелъ за нею, не колеблясь. Почему? То не было обаяніе этой женщины; онъ едва разглядѣлъ ее, и та, которая звала его издали, со стальными кинжалами, воткнутыми въ высокую прическу, нравилась ему гораздо больше. Но онъ подчинялся чьей то волѣ, бывшей сильнѣе его воли, стремительной силѣ чьего-то желанія.
Не ходи туда!…
Вдругъ оба очутились на тротуарѣ улицы Ромъ. Извозчики ожидали, среди блѣднаго разсвѣта. Метельщики улицъ, рабочіе отправлявшіеся на работу, поглядывали на шумный, кишѣвшій народомъ и весельемъ домъ, на эту пару въ маскарадныхъ костюмахъ, — на весь этотъ карнавалъ въ самый разгаръ лѣта.
— Къ вамъ, или ко мнѣ?.. спросила она.
Не зная почему, онъ рѣшилъ, что къ нему лучше, и сказалъ кучеру свой далекій адресъ; во время длинной дороги они говорили мало. Она держала его руку въ своихъ маленькихъ и, какъ ему казалось, ледяныхъ ручкахъ; если бы не холодъ этого нервнаго пожатія, онъ могъ бы подумать, что она спитъ, откинувшись вглубь кареты, съ легкимъ отсвѣтомъ голубой шторы на лицѣ. Остановились на улицѣ Жакобъ, передъ студенческимъ отелемъ. Подниматься приходилось на четвертый этажъ…. трудно. «Хотите, я васъ понесу»?.. спросилъ онъ, тихонько смѣясь, помня, что весь домъ спитъ. Она поглядѣла на него медленнымъ, презрительнымъ и вмѣстѣ нѣжнымъ взглядомъ, опытнымъ взглядомъ, осуждавшимъ его, и ясно говорившимъ: «Бѣдный мальчикъ»…
Тогда, охваченымъ порывомъ, такъ шедшимъ къ его возрасту и его южному темпераменту, онъ поднялъ ее на руки и понесъ, какъ ребенка; несмотря на дѣвичью бѣлизну своей кожи, онъ былъ крѣпокъ и хорошо сложенъ; онъ взбѣжалъ въ первый этажъ однимъ духомъ, счастливый этою тяжестью, висѣвшею на немъ, охватившею его шею прекрасными, свѣжими, обнаженными руками.
Второй этажъ казался выше, и юноша поднимался безъ удовольствія. Женщина забывалась и дѣлалась тяжелѣе. Металлическія подвѣски ея головного убора, ласково щекотавшія его вначалѣ, мало-по-малу стали больно царапать его тѣло.
Въ третьемъ этажѣ онъ уже хрипѣлъ, какъ перевозчикъ фортепіано; у него захватывало духъ, а она шептала, въ восторгѣ закрывъ глаза: «Ахъ другъ мой, какъ хорошо… какъ удобно»… Послѣднія ступени, на которыя онъ поднимался шагъ за шагомъ, казались ему исполинской лѣстницей, стѣны, перила и узкія окна которой вились вокругъ безконечною сгатралью. Онъ несъ не женщину, а что-то грузное, ужасное; оно душило его, и онъ ежеминутно испытывалъ искушеніе выпустить, гнѣвно бросить ее, рискуя разбить ее насмерть.
Когда они достигли тѣсной площадки, она проговорила, открывая глаза: «Уже?»… Онъ же думалъ: «Наконецъ то!» но не могъ сказать этого и стоялъ блѣдный, скрестя руки на груди, готовой, казалось, разорваться отъ напряженія.
Вся ихъ исторія — такое же восхожденіе по лѣстницѣ, въ печальномъ полумракѣ утра….
II.
правитьОнъ не отпускалъ ее двое сутокъ; затѣмъ она ушла, оставивъ впечатлѣніе нѣжной кожи и тонкаго бѣлья. Никакихъ свѣдѣній о себѣ она не дала, кромѣ своего адреса и словъ: «Когда захотите, чтобы я пришла вновь, позовите… я буду всегда готова»…
На крошечной визитной карточкѣ, изящной и благоуханной, было написано: Фанни Легранъ, — 6, улица Аркадъ.
Онъ засунулъ карточку за раму зеркала, между приглашеніемъ на послѣдній балъ министерства иностранныхъ дѣлъ и причудливо разрисованной программой вечера у Дешелетта, этихъ единственныхъ его свѣтскихъ выѣздовъ за весь годъ; воспоминаніе о женщинѣ, витавшее нѣсколько дней вокругъ камина вмѣстѣ съ этимъ нѣжнымъ и легкимъ запахомъ, испарилось одновременно съ нимъ; и Госсэнъ, серьезный, трудолюбивый и, кромѣ всего прочаго, не довѣрявшій парижскимъ увлеченіямъ, не имѣлъ ни малѣйшаго желанія возобновлять эту короткую любовную связь.
Министерскій экзаменъ предстоялъ въ ноябрѣ. Для подготовки къ нему оставалось всего три мѣсяца. Затѣмъ послѣдуетъ трехъ или четырехъ-лѣтняя служба въ канцеляріяхъ консульства; затѣмъ онъ уѣдетъ куда нибудь далеко. Мысль объ отъѣздѣ не пугала его; семейныя преданія стариннаго авиньонскаго рода Госсэновъ Д’Арманди требовали, чтобы старшій сынъ дѣлалъ то, что называется «карьерой», слѣдуя примѣру и получая поощреніе и нравственную поддержку со стороны тѣхъ, кто были его предшественниками на этомъ поприщѣ. Для этого провинціала Парпжъ былъ не болѣе какъ первымъ этапомъ весьма длиннаго путешествія, и это мѣшало ему завязывать какія-либо серьезныя любовныя или дружескія связи.
Недѣлю или двѣ спустя послѣ бала у Дешелетта, однажды вечеромъ, когда Госсэнъ зажегъ лампу, выложилъ на столъ книги и собирался сѣсть за работу, въ дверь робко постучали; и когда онъ отперъ, на порогѣ показалась женщина въ свѣтломъ, нарядномъ туалетѣ. Онъ узналъ ее лишь тогда, когда она приподняла вуаль.
— Видите, это я… вернулась…
Поймавъ безпокойный и смущенный взглядъ, брошенный имъ на начатую работу, она сказала: «О, я не оторву васъ… я понимаю, что значитъ»… Сняла шляпу, взяла книжку «Вокругъ свѣта», усѣлась и больше не шевельнулась, поглощенная, повидимому, чтеніемъ; но всякій разъ, когда онъ поднималъ глаза, онъ встрѣчалъ ея взглядъ.
И въ самомъ дѣлѣ, нужно было много мужества, чтобы не заключить ее тотчасъ въ объятія, такъ она была соблазнительна и очаровательна съ маленькимъ личикомъ, съ низкимъ лбомъ, со вздернутымъ носикомъ, съ чувственными, полными губами, и съ пышнымъ станомъ, затянутымъ въ строгое парижское платье, менѣе страшное для него, чѣмъ ея туника египтянки.
Уйдя на другой день рано утромъ, она приходила еще нѣсколько разъ на недѣлѣ, всегда съ тою же блѣдностью въ лицѣ, съ тѣми же холодными, влажными руками, съ тѣмъ же сдавленнымъ отъ волненія голосомъ.
— О, я знаю, что надоѣдаю тебѣ, утомляю тебя, — говорила она. — Я должна бы быть болѣе гордой… Повѣришь ли?.. Каждое утро, уходя отъ тебя, я клянусь не приходить, а затѣмъ къ вечеру это безуміе охватываетъ меня снова.
Онъ смотрѣлъ на нее, удивленный, восхищенный этою любовною вѣрностью, такъ расходившеюся съ его презрѣніемъ къ женщинѣ. Женщины, которыхъ онъ зналъ до сихъ поръ, и которыхъ встрѣчалъ въ ресторанахъ и на скетингахъ, часто молодыя и красивыя, оставляли въ немъ всегда непріятный осадокъ глупаго смѣха, грубыхъ кухарочныхъ рукъ, вульгарныхъ вкусовъ и разговоровъ, вынуждавшихъ его открывать послѣ нихъ окно. Въ своей неопытности, онъ предполагалъ, что всѣ женщины легкаго поведенія подобны имъ. Поэтому онъ былъ изумленъ, найдя въ Фанни чисто женскую мягкость, деликатность и значительное превосходство надъ тѣми мѣщанками, которыхъ онъ встрѣчалъ въ провинціи у матери, благодаря нѣкоторому налету искусства и знанію его, что дѣлало ея разговоръ интереснымъ и разнообразнымъ.
Къ тому же она была музыкантша, аккомпанировала себѣ на роялѣ и пѣла утомленнымъ, правда, неровнымъ, но опытнымъ контральто романсы Шопена и Шумана, и беррійскія, бургундскія или пикардійскія деревенскія пѣсни, которыхъ она знала множество. Госсэнъ, обожавшій музыку, этотъ родъ лѣни и свободы, которымъ особенно умѣютъ наслаждаться его земляки, возбуждался этими звуками въ часы работы, и восхитительно убаюкивалъ ими свой отдыхъ. Музыка Фанни приводила его въ восторгъ. Онъ удивлялся тому, что она не поетъ на сценѣ, и узналъ, что она пѣла въ Лирическомъ театрѣ. «Но недолго… Мнѣ надоѣло»…
Въ ней, дѣйствительно, не было ничего заученнаго, условнаго, что бываетъ во многихъ актрисахъ; ни тѣни тщеславія или лжи. Лишь нѣкоторая тайна окутывала ея образъ жизни, тайна, которую она хранила даже въ минуту страсти, и въ которую любовникъ не старался проникнуть, не испытывая ни ревности, ни любопытства, предоставляя ей приходить въ условленное время, не глядя даже на часы, не зная еще мучительнаго ожиданія, этихъ громкихъ ударовъ въ самое сердце, звучащихъ желаніемъ и нетерпѣніемъ….
Время отъ времени — такъ какъ лѣто было жаркое — они отправлялись на поиски хорошенькихъ уголковъ въ окрестностяхъ Парижа, карту которыхъ она знала въ совершенствѣ и въ подробностяхъ. Они вмѣшивались въ шумную толпу отъѣзжающихъ на вокзалахъ, завтракали въ какомъ-нибудь кабачкѣ на опушкѣ лѣса или надъ водою, избѣгая лишь черезчуръ людныхъ мѣстъ. Однажды, когда онъ предложилъ ей поѣхать въ Во-де-Сернэ, она отвѣтила: — нѣтъ, нѣтъ… не хочу… тамъ слишкомъ много художниковъ.
Онъ вспомнилъ, что именно непріязнью къ художникамъ были отмѣчены первыя минуты ихъ любви. Спросилъ ее о причинѣ. Она сказала: — Это люди, выбитые изъ колеи, или черезчуръ сложныя натуры, говорящіе всегда больше того, что есть…Они сдѣлали мнѣ много зла…
Онъ возражалъ: — Искусство прекрасно… вѣдь только оно украшаетъ и расширяетъ жизнь.
— Видишь ли, другъ мой, если есть на свѣтѣ прекрасное, такъ это — быть простымъ и непосредственнымъ, какъ ты, имѣть двадцать лѣтъ отъ роду и любить!
Двадцать лѣтъ! Ей также не дали бы больше двадцати лѣтъ — такъ она была оживлена, бодра, всему радуясь, все одобряя….
Однажды они пріѣхали въ Сенъ-Клеръ, въ долину Шеврёзъ, наканунѣ праздника и не нашли свободной комнаты. Было поздно, приходилось версту идти лѣсомъ въ темнотѣ, чтобы добраться до ближайшей деревни. Тогда имъ предложили деревенскую кровать, оставшуюся свободной въ сараѣ, гдѣ спали каменьщики.
— Пойдемъ, — сказала она, смѣясь. — Это напомнитъ мнѣ времена моей бѣдности…
Она, слѣдовательно, знала бѣдность?
Они пробрались ощупью, среди кроватей, на которыхъ спали люди, въ огромное помѣщеніе, выбѣленное известью, гдѣ въ глубинѣ стѣнной ниши горѣлъ ночникъ; и всю ночь, прижавшись другъ къ другу, они старались заглушить поцѣлуи и смѣхъ, слыша какъ храпѣли и кряхтѣли отъ усталости ихъ сосѣди, грубая, тяжелая обувь которыхъ лежала рядомъ съ шелковымъ платьемъ и изящными ботинками парижанки.
На разсвѣтѣ въ огромныхъ воротахъ сарая открылось маленькое отверстіе, бѣлый свѣтъ скользнулъ по кроватямъ и по земляному полу, и чей то хриплый голосъ крикнулъ: «Эй! вы, артель!» Затѣмъ въ сараѣ, снова погрузившемся въ темноту, началось мучительное, медленное движеніе, позѣвываніе, потягиваніе, громкій кашель — жалкіе звуки, сопровождающіе пробужденіе трудовыхъ людей; тяжелые и молчаливые лимузинцы удалились одинъ за другимъ, даже не подозрѣвая, что спали рядомъ съ красивой женщиной.
Вслѣдъ за ними встала и она, накинула ощупью платье, наскоро собрала волосы и сказала: «Останься здѣсь, я сейчасъ вернусь»… Черезъ минуту она пришла, съ огромнымъ букетомъ полевыхъ цвѣтовъ, обрызганныхъ росою. «Теперь заснемъ снова»… — проговорила она, разсыпая по кровати благоуханную свѣжесть этихъ даровъ утра, оживлявшихъ вокругъ нихъ воздухъ. Никогда не казалась она ему такой красивой, какъ когда стояла въ дверяхъ этого сарая, смѣясь въ полусвѣтѣ, съ развѣвающимися по вѣтру кудрями, и съ руками, полными полевыхъ цвѣтовъ.
Въ другой разъ они завтракали надъ прудомъ въ Виль-Д’Аврэ. Осеннее утро окутывало туманомъ спокойную воду и ржавые лѣса противъ нихъ; одни, въ маленькомъ садикѣ ресторана, они ѣли рыбу и цѣловались. Вдругъ изъ маленькаго домика, скрытаго въ вѣтвяхъ платана, у подножья котораго былъ накрытъ ихъ столикъ, кто-то громко и насмѣшливо крикнулъ: — Послушайте-ка, вы, тамъ! Когда же вы перестанете цѣловаться? --… Въ кругломъ окошкѣ домика показалась львиная голова, съ рыжими усами, скульптора Каудаля.
— Мнѣ хочется сойти внизъ позавтракать съ вами… Я скучаю, какъ филинъ на своемъ деревѣ…
Фанни не отвѣчала, явно смущенная встрѣчей; Жанъ, наоборотъ, согласился тотчасъ, горя нетерпѣніемъ увидѣть знаменитаго художника, и польщенный честью сидѣть съ нимъ за однимъ столомъ.
Весьма изысканный, въ свободномъ костюмѣ, въ которомъ было обдумано все, начиная съ галстуха изъ бѣлаго крепа, смягчавшаго цвѣтъ его лица, испещреннаго морщинами и красными угрями, и кончая жакеткой, охватывавшей еще стройную фигуру и обрисовывавшей его мускулы, Каудаль показался ему старше, чѣмъ на балу у Дешелетта.
Но что его изумило и поставило даже въ нѣкоторое затрудненіе, это интимный тонъ между художникомъ и его любовницей. Каудаль называлъ ее Фанни и обращался къ ней на «ты».
— Знаешь, — говорилъ онъ, устанавливая свой приборъ на ихъ столикѣ, — уже двѣ недѣли какъ я вдовъ. Марія ушла къ Моратеру. Это неособенно волновало меня въ первое время… Но сегодня утромъ, войдя въ мастерскую, я почувствовалъ себя невыразимо плохо… Не было возможности работать… Тогда я бросилъ группу и поѣхалъ за городъ завтракать. Скверно, когда человѣкъ одинъ… Еще минута, и я расплакался бы надъ своимъ рагу изъ кроликовъ…
Взглянувъ на провансальца, съ едва пробивавшейся бородкой и кудрями, отливавшими цвѣтомъ сотерна, онъ сказалъ:
— Хорошо быть молодымъ!.. Этому нечего бояться, что его бросятъ… А всего изумительнѣе то, что это заразительно… Вѣдь, у нея такой же юный видъ, какъ у него!..
— Лгунъ!.. — сказала она, смѣясь; и смѣхъ ея звучалъ чисто женскимъ обаяніемъ, не имѣющимъ возраста, желаніемъ любитъ и быть любимой.
— Она изумительна… изумительна!.. — бормоталъ Каудаль, глядя на нее и продолжая ѣсть, со складкою печали и зависти, змѣившейся въ углахъ его рта. — Скажи, Фанни, помнишь ли какъ мы однажды завтракали здѣсь… давно это было, чортъ возьми!.. Были Эзано, Дежуа, вся компанія… ты упала въ прудъ. Тебя одѣли въ платье сторожа. Это къ тебѣ чертовски шло…
— Не помню… — сказала она холодно, и при этомъ вовсе не солгала; эти измѣнчивыя созданія живутъ лишь настоящею минутой, настоящею любовью. Никакихъ воспоминаній о томъ, что было раньше, никакого страха передъ тѣмъ, что можетъ наступить.
Каудаль, напротивъ, весь въ прошломъ, выпивая стаканъ за стаканомъ, разсказывалъ о подвигахъ своей веселой молодости, о любовныхъ похожденіяхъ, о попойкахъ, пикникахъ, балахъ въ оперѣ, кутежахъ въ мастерской, о борьбѣ и побѣдахъ. Но обернувшись, со взглядомъ, горѣвшимъ тѣмъ пламенемъ, что онъ разворошилъ, — онъ вдругъ замѣтилъ, что Жанъ и Фанни его не слушали, занятые обрываніемъ виноградинъ съ вѣтокъ, изъ губъ другъ у друга.
— Какой вздоръ я говорю! — сказалъ онъ. — Я разумѣется надоѣлъ вамъ… Ахъ чортъ побери!.. Глупо быть старымъ!
Онъ всталъ и бросилъ салфетку. — Получите за завтракъ, дядя Ланглуа… — крикнулъ онъ въ сторону ресторана.
Онъ грустно удалился, волоча ноги, словно подтачиваемый неисцѣлимой болѣзнью. Любовники долго провожали глазами его высокую фигуру, горбившуюся въ тѣни золотистыхъ листьевъ.
— Бѣдняга Каудаль!.. Это правда, что онъ старѣетъ… — прошептала Фанни, съ нѣжнымъ состраданіемъ. Когда Госсэнъ началъ негодовать на то, что Марія, натурщица и дѣвушка легкаго поведенія, могла забавляться страданіями Каудаля и предпочла великому артисту… Кого же? Моратера, маленькаго бездарнаго художника, имѣющаго за себя только молодость, она захохотала: — Ахъ, ты наивный… наивный… — закинула его голову и, обхвативъ ее обѣими руками у себя на колѣняхъ, впилась въ его глаза, въ его волосы, словно вдыхая ароматъ букета.
Вечеромъ въ этотъ день, Жанъ въ первый разъ поѣхалъ къ любовницѣ, просившей его объ этомъ уже три мѣсяца:
— Въ концѣ-концовъ, почему же ты не хочешь?
— Не знаю… меня это стѣсняетъ.
— Вѣдь я же говорю тебѣ, что я свободна, живу одна…
И она увлекла его, усталаго отъ загородной прогулки, въ улицу Аркадъ, недалеко отъ вокзала. Въ антресоляхъ буржуазнаго дома, честнаго и зажиточнаго съ виду, имъ отворила старая служанка съ угрюмымъ лицомъ, въ деревенскомъ чепцѣ.
— Это — Машомъ… Здравствуй, Машомъ!.. — воскликнула Фанни, бросаясь ей на шею. — Видишь, вотъ мой возлюбленный, мой король… я привезла его… Живо, зажигай огни, сдѣлай, чтобы все въ домѣ было нарядно…
Жанъ остался одинъ въ крошечной гостинной, съ полукруглыми, низкими окнами, задрапированными банальнымъ голубымъ шелкомъ, которымъ были обиты и диваны и лакированная мебель. Три-четыре пейзажа на стѣнахъ украшали и веселили комнату; подъ каждымъ была подпись: «Фанни Легранъ», или «моей дорогой Фанни»…
На каминѣ стояла мраморная статуя въ половину человѣческаго роста — извѣстная статуя Каудаля «Сафо», бронзовыя копіи съ которой можно было видѣть повсюду, и которую Госсэнъ видѣлъ съ дѣтства въ рабочей комнатѣ отца. При свѣтѣ одинокой свѣчи, стоявшей рядомъ съ цоколемъ, Жанъ замѣтилъ легкое, какъ бы нѣсколько молодившее Фанни, сходство этого произведенія искусства со своею любовницею. Линія профиля, движеніе стана подъ драпировкой одежды, округлость рукъ, которыми она охватила колѣни, — были ему знакомы, близки; глаза его останавливались на нихъ, вспоминая знакомыя нѣжныя ощущенія.
Фанни, заставъ его передъ статуей, сказала развязно: — Въ ней есть сходство со мною, неправда ли? Натурщица Каудаля была похожа на меня — … И вслѣдъ затѣмъ она увлекла его въ спальню, гдѣ Машомъ, хмурясь, накрывала на два прибора на кругломъ столикѣ. Всѣ огни были зажжены, вплоть до подсвѣчниковъ у зеркальнаго шкафа, яркій веселый огонь горѣлъ въ каминѣ, и вся комната напоминала комнату женщины, одѣвающейся къ балу.
— Мнѣ хотѣлось поужинать здѣсь, — сказала она смѣясь. — Мы скорѣе будемъ въ постели…
Никогда въ жизни Жанъ не видѣлъ такой кокетливой меблировки. Шелковыя ткани въ стилѣ Людовика XVI и свѣтлыя кисейныя занавѣски, видѣнныя имъ у матери и у сестеръ, не давали ни малѣйшаго представленія объ этомъ гнѣздышкѣ, обитомъ, выстеганномъ шелкомъ, гдѣ деревянная отдѣлка стѣнъ скрывалась подъ нѣжными тканями, гдѣ кровать была замѣнена диваномъ, лишь болѣе широкимъ чѣмъ остальные, стоявшимъ въ глубинѣ комнаты на бѣлыхъ мѣховыхъ коврахъ.
Очаровательна была эта ласка свѣта, огня, длинныхъ голубыхъ отраженій въ граняхъ зеркалъ, послѣ прогулки по полямъ, послѣ дождя, подъ который они попали, послѣ грязныхъ выбитыхъ дорогъ, надъ которыми уже спускался вечеръ. Но, какъ истому провинціалу, ему мѣшало наслаждаться этимъ случайнымъ комфортомъ недружелюбіе служанки и подозрительные взгляды, которые она бросала на него, до тѣхъ поръ, пока наконецъ Фанни не отослала ее одною фразой: — уйди, Машомъ… мы сами все сдѣлаемъ. — Когда крестьянка ушла, хлопнувъ дверью, Фанни сказала: — Не обращай вниманія, она злится на то, что я тебя люблю… Она говоритъ, что этимъ я гублю себя… Эти деревенскія такъ алчны… Стряпня ея куда лучше ея самой… Попробуй этотъ паштетъ изъ зайца.
Она разрѣзывала паштетъ, откупоривала шампанское, забывая ѣсть сама и глядя все время на него, откидывая до плечъ, при каждомъ движеніи, рукава алжирскаго халата изъ мягкой, бѣлой, шерстяной матеріи, который постоянно носила дома. Въ этомъ видѣ она напомнила ему ихъ первую встрѣчу у Дешелетта; прижавшись другъ къ другу, сидя на одномъ креслѣ, и кушая съ одной тарелки, они вспоминали этотъ вечеръ:
— Едва я увидѣла тебя, — говорила она, — я тотчасъ почувствовала, что ты долженъ быть моимъ… Мнѣ хотѣлось взять тебя, увезти, чтобы ты не достался другимъ… А, что думалъ ты, увидя меня?…
Сначала она внушала ему страхъ; потомъ онъ почувствовалъ къ ней довѣріе и полную близость. — А, кстати, я тебя съ тѣхъ поръ ни разу не спросилъ, — сказалъ онъ. — За что ты тогда разсердилась?.. За два стиха Ля-Гурнери?
Она нахмурила брови, какъ на томъ балу, затѣмъ покачала головой: — Пустяки… не стоитъ говорить объ этомъ… — и охвативъ руками его шею, продолжала: — Я вѣдь тоже боялась… пробовала убѣжать, успокоиться… но не могла, никогда не смогу…
— Ужъ и никогда!
— Увидишь!
Онъ отвѣтилъ недовѣрчивой улыбкой, свойственной молодости, не обращая вниманія на страстный, почти грозный оттѣнокъ, которымъ она бросила ему это «увидишь». Объятія этой женщины были такъ нѣжны, такъ покорны; онъ былъ твердо увѣренъ, что ему стоитъ только сдѣлать движеніе, и онъ высвободится…
Да и къ чему освобождаться?.. Ему такъ хорошо въ убаюкивающемъ сладострастіи этой комнаты, голова такъ сладко кружится отъ ласковаго дыханія надъ его отяжелѣвшими, почти смыкающимися вѣками, а передъ глазами проходятъ, еще одѣтые ржавчиной, лѣса, луга, журчанье воды, — весь день, отданный любви и природѣ…
Утромъ онъ былъ разбуженъ голосомъ Машомъ, кричавшей надъ кроватью, во все горло: — Онъ тамъ… Хочетъ васъ видѣть…
— Какъ это «хочетъ»?.. Развѣ я не дома… Ты значитъ, впустила его?..
Въ ярости она вскочила, выбѣжала изъ комнаты, полуодѣтая, въ распахнутомъ пеньюарѣ: — Не вставай другъ мой, я сейчасъ приду… — Но онъ не сталъ дожидаться, и успокоился лишь тогда, когда въ свою очередь всталъ, обулся и одѣлся.
Подбирая платье въ наглухо запертой комнатѣ, гдѣ ночникъ освѣщалъ еще безпорядокъ вчерашняго ужина, онъ слышалъ въ сосѣдней комнатѣ звуки крупнаго разговора, заглушеннаго драпировками гостиной. Мужской голосъ, вначалѣ серьезный, потомъ умоляющій, раскаты котораго прерывались рыданіями и слезливымъ шопотомъ, чередовался съ другимъ, который онъ узналъ не сразу, жесткимъ и хриплымъ, полнымъ ненависти и бранныхъ словъ, доносившихся къ нему, какъ ругань женщины изъ пивной.
Вся эта роскошь была запятнана этою бранью, шелковыя ткани были забрызганы грязью; и женщина также была загрязнена и сведена на уровень тѣхъ женщинъ, которыхъ онъ привыкъ презирать.
Она вошла задыхаясь, и красивымъ движеніемъ руки подбирая разсыпавшіеся волосы: — Какое идіотство, когда мужчина плачетъ!.. — Затѣмъ, увидя его одѣтаго, на ногахъ, она крикнула съ бѣшенствомъ: — ты всталъ?… ложись сейчасъ… я хочу… — Но вдругъ растроганная, обнимая его, сказала вкрадчиво: — нѣтъ, нѣтъ, не уходи… Ты не можешь уйти такъ?… Во-первыхъ, я увѣрена, что ты не вернешься…
— Нѣтъ… отчего же?…
— Поклянись, что ты не сердишься, что ты придешь снова… О, какъ я тебя знаю.
Онъ далъ клятву, которою она требовала, но не легъ, несмотря на ея мольбы и на повторныя увѣренія, что она дома, что она вправѣ свободно располагать своею жизнью, своими поступками. Наконецъ, она повидимому покорилась, отпустила его, проводила до двери, не напоминая уже собою изступленной вакханки, а, наоборотъ, стояла смиренно, моля прощенія.
Долгія и нѣжныя прощальныя ласки задержали ихъ въ прихожей.
— Когда же?… когда?.. — спрашивала она, глядя ему въ глаза. Онъ собирался отвѣтить, хотѣлъ вѣроятно, солгать, торопясь уйти, какъ вдругъ его остановилъ звонокъ. Машомъ вышла изъ кухни, но Фанни сдѣлала ей знакъ: — Нѣтъ… не отпирай! — всѣ трое стояли, не двигаясь и не произнося ни звука.
Послышался заглушенный, жалобный стонъ, затѣмъ шелестъ письма, просунутаго подъ дверь, и медленно удалявшіеся шаги. — Я говорила тебѣ что я свободна… Смотри… — Она подала любовнику распечатанное письмо, жалкое любовное письмо, низкое, малодушное, торопливо нацарапанное карандашемъ за столикомъ въ кафе, письмо въ которомъ несчастный просилъ прощенія за свою утреннюю безумную выходку, подтверждалъ, что не имѣлъ на нее никакихъ правъ, кромѣ тѣхъ, которыя она захочетъ ему предоставить, молилъ, со сложенными руками, чтобы она его не прогоняла навсегда, обѣщая принять все, подчиниться всему… Только бы не потерять ее… Боже, только бы не потерять!..
— Видишь — … сказала она, со злобнымъ смѣхомъ; этотъ смѣхъ окончательно сковалъ его душу, которую ей такъ хотѣлось покорить. Жанъ подумалъ, что она жестока. Онъ не зналъ еще, что женщина, когда любитъ, добра только для предмета своей любви, что всю свою доброту и состраданіе она цѣликомъ отдаетъ одному ему.
— Ты напрасно смѣешься… Это письмо прекрасно и трагично. — И, понизя голосъ, держа ее за руки, спросилъ серьезно:
— Скажи… зачѣмъ ты его гонишь?..
— Я не могу его видѣть… я не люблю его.
— Межъ тѣмъ онъ — твой любовникъ. Онъ доставилъ тебѣ эту роскошь, въ которой ты живешь, въ которой ты всегда жила, которая для тебя необходима!
— Другъ мой, — сказала она, съ оттѣнкомъ чистосердечія, — когда я тебя не знала, я находила все это весьма пріятнымъ… Теперь же для меня это — мука, позоръ: меня тошнитъ отъ этого… О, я знаю, ты скажешь, что я не должна думать о тебѣ серьезно, что ты меня не любишь… Но это ужъ мое дѣло… Хочешь или не хочешь, но я тебя заставлю любить меня.
Онъ не отвѣтилъ, условился относительно свиданія на слѣдующій день и ушелъ, оставивъ Машомъ нѣсколько золотыхъ — почти все свое студенческое состояніе — въ видѣ платы за ея паштетъ. Для него здѣсь все было кончено. Какое имѣетъ онъ право смущать жизнь этой женщины, и что можетъ онъ предложить ей взамѣнъ того, чего она лишается?
Онъ написалъ ей въ тотъ же день, со всею возможною нѣжностью и сердечностью, но не говоря, что въ ихъ связи, въ легкомъ и миломъ капризѣ, онъ почувствовалъ вдругъ что-то нездоровое, недоброе, когда послѣ любовной ночи услышалъ рыданія обманутаго любовника, перемежавшіяся со смѣхомъ и бранью Фанни, достойными прачки.
Въ этомъ юношѣ, выросшемъ вдали отъ Парижа среди полей Прованса, отцовская рѣзкость соединялась съ сердечностью и нервностью матери, которую онъ напоминалъ какъ портретъ. Въ видѣ предостереженія его отъ увлеченій и опасностей любви, передъ нимъ вѣчно стоялъ еще примѣръ одного изъ братьевъ отца, безпорядочная жизнь и безумства котораго почти раззорили ихъ семью и запятнали ихъ имя.
Дядя Сезэръ! Этихъ словъ и той семейной драмы, которую они напоминали, было достаточно чтобы потребовать отъ Жана еще болѣе тяжкихъ жертвъ, чѣмъ отказъ отъ этой связи, которой онъ никогда и не придавалъ особеннаго значенія. В межъ тѣмъ порвать ее оказалось труднѣе, чѣмъ онъ думалъ.
Не взирая на то, что онъ форменно разстался съ Фанни, она приходила вновь, не смущаясь ни его отказами, ни запертою дверью, ни неумолимыми запретами. «У меня нѣтъ самолюбія»… писала она ему. Она ожидала часа когда онъ обѣдалъ въ ресторанѣ, простаивала передъ кафе, гдѣ онъ читалъ газеты. Ни слезъ, ни сценъ. Если онъ былъ не одинъ, она довольствовалась тѣмъ, что шла за нимъ, выжидая минуты, когда онъ останется одинъ.
— Хочешь, чтобы я пришла сегодня вечеромъ?.. Нѣтъ?.. Тогда до свиданья, до другого раза… — И она уходила, съ покорною кротостью уличнаго торговца, укладывающаго свои товары за отсутствіемъ покупателей, заставляя его страдать отъ своей суровости и отъ унизительной лжи, которую онъ бормоталъ при каждой встрѣчѣ. «Экзаменъ близко… Времени не хватаетъ… Попозже, если она не раздумаетъ»… На самомъ же дѣлѣ онъ разсчитывалъ тотчасъ послѣ экзамена на мѣсяцъ уѣхать на югъ, а она за это время забудетъ его…
Къ несчастью, сдавъ экзаменъ, Жанъ заболѣлъ. Въ министерствѣ, въ одномъ изъ корридоровъ, онъ схватилъ ангину; въ самомъ началѣ онъ запустилъ ее, и она превратилась въ злокачественную. Онъ никого не зналъ въ Парижѣ, кромѣ нѣсколькихъ студентовъ-земляковъ, которыхъ его требовательная связь отдалила отъ него и разсѣяла. Сверхъ того, здѣсь требовалось нѣчто большее, чѣмъ простая преданность, и съ перваго вечера у его постели очутилась Фанни Легранъ; она не отлучалась цѣлыхъ десять дней, ухаживая за нимъ безъ устали, безъ страха и отвращенія, ловкая, какъ сестра милосердія, нѣжная, шутливая и ласковая. Во время сильнаго жара онъ переносился мыслью къ тяжелой болѣзни которую онъ перенесъ въ дѣтствѣ, звалъ тетку Дивонну, говорилъ «спасибо, Дивонна», чувствуя руки Фанни на своемъ влажномъ лбу.
— Это не Дивонна… это я… Я за тобой ухаживаю…
Она избавляла его отъ ухода наемной сидѣлки, отъ копоти лампъ, отъ настоекъ, приготовленныхъ руками консьержки; и Жанъ не могъ надивиться, сколько быстроты, изобрѣтательности и исполнительности было въ этихъ ручкахъ, привыкшихъ къ лѣни и наслажденіямъ. По ночамъ она спала часа два на диванѣ, — типичномъ студенческомъ диванѣ жесткомъ, какъ скамья полицейскаго участка.
— Но, дорогая Фанни, ты совсѣмъ не ходишь домой?.. — сказалъ онъ ей однажды. — Теперь мнѣ лучше… Слѣдовало бы успокоить Машомъ…
Она расхохоталась. Гдѣ находится теперь Машомъ, да и весь домъ вмѣстѣ съ нею! Все было продано — мебель, одежда, даже кровать. Осталось только платье, которое было на ней, да немного дорогого бѣлья, спасеннаго прислугой… Теперь, если онъ ее прогонитъ, она очутится на улицѣ…
III.
править— На этотъ разъ, кажется, я нашла… Улица Амстердамъ, противъ вокзала… Три комнаты и большой балконъ… Если хочешь, пойдемъ посмотрѣть, когда ты придешь со службы… Высоко… въ пятомъ этажѣ!.. Но ты меня будешь носить! Это было такъ пріятно, помнишь?..
И смѣясь, подъ вліяніемъ забавнаго воспоминанія, она прижималась къ нему, обвивала рукою его шею, искала прежняго мѣста, — своего мѣста.
Жизнь вдвоемъ въ меблированныхъ комнатахъ, съ неспокойными ихъ нравами, съ хожденіемъ по лѣстницѣ полуодѣтыхъ женщинъ, въ сѣткахъ и въ мягкихъ туфляхъ, съ картонными перегородками, за которыми слышалась возня другихъ паръ, общность ключей, свѣчей, ботинокъ, — становилась для нихъ невыносимой. Не для нея, конечно; съ Жаномъ она нашла бы уютнымъ жить всюду — подъ крышей, въ подвалѣ, даже въ сточной трубѣ. Но его щепетильность любовника оскорблялась нѣкоторыми обстоятельствами, которыхъ раньше, будучи одинокимъ, онъ не замѣчалъ. Эти однодневныя сожительства стѣсняли его, опорачивали и его связь, внушали грусть и отвращеніе, какъ тѣ обезьяны, въ клѣткахъ Jardin des Plantes, которыя подражаютъ всѣмъ движеніямъ и выраженіямъ человѣческой любви. Рестораны тоже наскучили, надоѣдало отправляться два раза въ день на бульваръ Сенъ-Мишель, въ громадную залу, переполненную студентами, воспитанниками школы изящныхъ искусствъ, художниками, архитекторами, которыя, совершенно не зная его, тѣмъ не менѣе привыкли къ его лицу за тотъ годъ, что онъ тамъ обѣдалъ.
Открывая дверь, онъ краснѣлъ при видѣ взглядовъ, устремленныхъ на Фанни, и входилъ съ вызывающимъ и смущеннымъ видомъ юноши, впервые сопровождающаго женщину; онъ боялся встрѣтить кого-нибудь изъ земляковъ. Затѣмъ былъ вопросъ денежный.
— Какъ дорого! — повторяла она каждый разъ, унося домой и провѣряя скромный счетъ за обѣдъ. Если бы мы жили своею квартирой, я могла бы на эту сумму вести хозяйство три дня.
— Хорошо, что же намъ мѣшаетъ?.. — и они стали искать квартиру.
Это обычная западня. Всѣ попадаются въ нее, лучшіе, честные, влекомые стремленіемъ къ чистотѣ, любовью къ «домашнему очагу», внушенной воспитаніемъ въ семьѣ и тепломъ родного дома.
Квартира на улицѣ Амстердамъ была снята, и ее нашли очаровательной, несмотря на то, что всѣ комнаты были проходныя, кухня и столовая выходили на черный, заплеснѣвѣлый дворъ, откуда изъ англійской таверны неслись запахи помоевъ и хлора, а спальня — на улицу, покатую и шумную, сотрясаемую день и ночь телѣгами, ломовыми, омнибусами, съ ежеминутными свистками, извозчиками, словомъ, всѣмъ грохотомъ Западнаго вокзала, фасадъ котораго, съ его грязноватою стеклянною крышею, рисовался у нихъ передъ окнами. Преимущество заключалось лишь въ томъ, что поѣзда останавливались словно у ихъ подъѣзда, а Сенъ-Клу, Виль-д’Аврэ, Сенъ-Жермэнъ, зеленыя мѣстечки на берегахъ Сены — были почти у ихъ террасы.
У нихъ была терраса, широкая и удобная, сохранившая отъ щедротъ прежнихъ жильцовъ цинковую крышу, выкрашенную подъ полосатый тикъ, мокрую и печальную въ зимніе дожди, но подъ которой было хорошо обѣдать лѣтомъ на воздухѣ, словно въ шалэ, въ горахъ.
Занялись покупкою мебели. Жанъ, сообщивъ роднымъ о своемъ намѣреніи устроиться на квартирѣ, получилъ отъ тетки Дивонны, какъ завѣдующей домомъ, необходимую сумму денегъ; а въ письмѣ тетка писала о скорой присылкѣ парижанину шкафа, комода и большого камышеваго кресла, хранившихся въ «угловой комнатѣ» спеціально для парижанина.
Эта комната, которую онъ словно видѣлъ въ глубинѣ корридора въ Кастеле, вѣчно пустая, со ставнями, задвинутыми желѣзнымъ засовомъ, съ дверью, запертою на задвижку, своимъ расположеніемъ была осуждена на порывы вѣтра, отъ которыхъ все въ ней трещало, словно на маякѣ. Въ ней нагромождали старье, все, что каждое поколѣніе, дѣлая новыя покупки, завѣщало прошлому.
Ахъ, если бы Дивонна знала, для какихъ своеобразныхъ отдохновеній послужитъ камышевое кресло, сколько шелковыхъ юбокъ и кружевныхъ панталонъ наполнятъ ящики комода въ стилѣ empire!.. Но угрызенія совѣсти Госсэна тонули въ тысячѣ маленькихъ радостей по поводу устройства гнѣзда.
Такъ пріятно было послѣ службы, въ сумерки, отправляться подъ руку, прижавшись другъ къ другу, въ далекіе концы города, посѣщать какую-нибудь улицу предмѣстья, выбирать столовую — буфетъ, столъ и полдюжины стульевъ, — или цвѣтныя кретоновыя занавѣски для оконъ и для постели! Онъ на все соглашался, съ закрытыми глазами; но Фанни смотрѣла за обоихъ, пробовала стулья, опускала крышки столовъ, обнаруживала умѣнье торговаться.
Она знала магазины, гдѣ по фабричной цѣнѣ продавались полные комплекты кухонной посуды для маленькихъ хозяйствъ: четыре желѣзныя кастрюли, пятая эмалированная для утренняго кофе, но отнюдь не мѣдныя, ихъ слишкомъ долго чистить; шесть металлическихъ приборовъ съ разливательной ложкой и двѣ дюжины тарелокъ изъ англійскаго фаянса, прочныхъ и красивыхъ — все было сосчитано, приготовлено, уложено, словно обѣденный сервизъ для куколъ. Что касается простынь, салфетокъ, бѣлья столоваго и носильнаго, то она знала торговца, представителя большой фабрики въ Рубэ, которому можно было выплачивать въ разсрочку; она постоянно выжидала, высматривала въ витринахъ и на выставкахъ, разыскивала распродажи — эти остатки кораблекрушеній, которыя Парижъ постоянно несетъ вмѣстѣ съ пѣною у своихъ береговъ, и нашла на бульварѣ Клиши великолѣпную кровать, продававшуюся по случаю, почти новую, и такой ширины, что на ней можно было уложить подрядъ семь дѣвицъ людоѣда.
Возвращаясь домой со службы, онъ также пробовалъ дѣлать пріобрѣтенія; но ничего не понималъ въ товарѣ, не умѣлъ отказаться или уйти съ пустыми руками. Зайдя однажды къ старьевщику, чтобы купить старинную лампу, на которую указала ему Фанни, онъ принесъ, вмѣсто проданнаго уже предмета, зальную люстру съ подвѣсками, совершенно ненужную, такъ какъ у нихъ не было гостинной.
— Мы повѣсимъ ее на верандѣ… — сказала Фанни, чтобы его утѣшить.
А какое счастье вымѣривать, обсуждать мѣсто каждаго предмета; а крики, а безумный хохотъ, а вздѣтыя руки, когда замѣчали, что, несмотря на всю заботливость, несмотря на подробный списокъ необходимыхъ покупокъ, что нибудь всегда оказывалось забытымъ!
Такъ, напримѣръ, было съ теркой для сахара. Неужели возможно завести хозяйство безъ терки!..
Затѣмъ, когда все было куплено и разставлено, занавѣски повѣшены, новая лампа зажжена, что за чудный вечеръ провели они, осматривая всѣ три комнаты прежде чѣмъ лечь спать, и какъ смѣялась она, свѣтя ему, когда онъ запиралъ на замокъ дверь: — еще разъ, еще… запирай покрѣпче… Мы у себя дома…
Началась новая и восхитительная жизнь. Окончивъ работу, онъ возвращался домой быстро, торопясь придти и, надѣвъ туфли, сѣсть къ камину. Идя по черной уличной грязи, онъ представлялъ себѣ свою комнату, освѣщенную и теплую, уютную отъ этой старой провинціальной мебели, которую Фанни заранѣе называла рухлядью, и которая, состояла изъ очень красивыхъ старинныхъ вещей; особенно хорошъ былъ шкафъ, драгоцѣнность въ стилѣ Людовика XVI, съ расписными дверями, изображавшими провансальскія празднества, пастушковъ въ цвѣтныхъ кафтанахъ, танцы подъ свирѣль и подъ тамбуринъ. Присутствіе въ квартирѣ этихъ старомодныхъ вещей, привычныхъ ему съ дѣтства, напоминало отцовскій домъ, освящало его новое жилище, удобствомъ котораго онъ вполнѣ наслаждался.
Заслыша его звонокъ, Фанни выходила, тщательно одѣтая, кокетливая, «на палубу», какъ она говорила про себя сама. Черное шерстяное платье, простое, но сшитое по выкройкѣ хорошаго портного, обличавшее скромность женщины, которой надоѣло рядиться, засученные рукава, широкій бѣлый фартукъ. Она стряпала сама и довольствовалась помощью наемной служанки, приходившей для черныхъ работъ, отъ которыхъ трескаются и портятся руки.
Она знала кухню хорошо, знала множество рецептовъ сѣверныхъ и южныхъ кушаній, разнообразныхъ, какъ ея репертуаръ народныхъ пѣсенъ, которыя послѣ обѣда, снявъ фартукъ и повѣсивъ его за дверь запертой кухни, она пѣла низкимъ, нѣсколько утомленнымъ, но по-прежнему страстнымъ голосомъ.
Внизу шумѣла, катилась рѣкой, улица. Холодный дождь стучалъ по цинковой крышѣ балкона, Госсэмъ, грѣя передъ огнемъ ноги, развалясь въ креслѣ, смотрѣлъ въ окна вокзала напротивъ на чиновниковъ, гнувшихъ спины надъ бумагами, подъ бѣлымъ свѣтомъ лампъ, съ огромными рефлекторами.
Ему было хорошо, и онъ позволялъ убаюкивать себя. Былъ ли онъ влюбленъ? Нѣтъ; но онъ былъ благодаренъ за любовь, которою его окружали, за всегда ровную нѣжность. Какъ могъ онъ такъ и долго лишать себя этого счастья изъ боязни — надъ которой онъ теперь смѣялся — быть одураченнымъ, попасть въ западню? Развѣ жизнь его была чище, когда онъ переходилъ отъ одной женщины къ другой, ежеминутно рискуя своимъ здоровьемъ?
Никакой опасности и въ будущемъ. Черезъ три года, когда онъ уѣдетъ, разрывъ произойдетъ самъ собою, безъ потрясеній. Фанни все объяснено заранѣе; они говорили объ этомъ, какъ о смерти, какъ объ отдаленной, роковой, но неизбѣжной вещи. Остается лишь горе его домашнихъ, когда они узнаютъ, что онъ живетъ не одинъ, гнѣвъ отца, суроваго и быстраго на рѣшенія…
Но какъ они узнаютъ? Жанъ ни съ кѣмъ не видится въ Парижѣ. Его отецъ, «консулъ», какъ его звали, былъ весь годъ занятъ надзоромъ за имѣніемъ, которое онъ улучшалъ, и упорнымъ уходомъ за виноградными лозами. Мать, больная, не могла безъ посторонней помощи сдѣлать ни шага, ни движенія, предоставляя Дивоннѣ веденіе хозяйства, уходъ за его близнецами-сестричками, Мартой и Маріей, внезапное рожденіе которыхъ навсегда отняло у нея силы. Что касается дяди Сезэра, мужа Дивонны, то это былъ взрослый ребенокъ, котораго никуда не пускали одного.
Фанни знала теперь всю семью. Когда Жанъ получалъ письма изъ Кастеле, съ припискою внизу крупными буквами, сдѣланною маленькими пальчиками сестеръ, Фанни читала письмо черезъ его плечо и умилялась вмѣстѣ съ нимъ. О ея прежней жизни онъ ничего не зналъ и не спрашивалъ. Онъ обладалъ прекраснымъ и безсознательнымъ эгоизмомъ юности, безъ всякой ревности, безъ всякаго безпокойства. Полный собственной жизни, онъ расплескивалъ ее черезъ край, мечталъ вслухъ, говорилъ о себѣ, межъ тѣмъ какъ она оставалась безмолвною.
Такъ протекали дни и недѣли, въ счастливомъ спокойствіи, которое однажды было нарушено однимъ обстоятельствомъ, сильно взволновавшимъ ихъ, хотя и на разный манеръ. Ей показалось, что она беременна, и она заявила ему объ этомъ съ радостью, которую онъ могъ только раздѣлить… Въ сущности, онъ испугался. Ребенокъ въ его годы!.. Что онъ будетъ съ нимъ дѣлать?.. Долженъ ли онъ признать его своимъ?.. И какое обязательство между нимъ и этою женщиной! Какія осложненія въ будущемъ!
Внезапно ему представилась цѣпь, тяжелая, холодная, замкнутая. Ночью онъ не спалъ, такъ же, какъ и она; лежа рядомъ на широкой постели, оба бодрствовали, съ открытыми глазами, мысленно витая за тысячу верстъ одинъ отъ другого.
По счастью, эта ложная тревога разсѣялась, и они вновь принялись за свою мирную, изящно-замкнутую жизнь. Затѣмъ, когда зима кончилась и вернулось настоящее солнце, жилище ихъ стало еще красивѣе и просторнѣе, благодаря балкону подъ навѣсомъ. Вечеромъ они обѣдали на балконѣ, подъ сводомъ зеленоватаго неба, по которому зигзагами проносились ласточки.
Съ улицы къ нимъ доносились горячій воздухъ и шумъ сосѣднихъ домовъ; но за то малѣйшее дуновеніе вѣтерка всецѣло принадлежало имъ, и они цѣлыми часами забывались, прижавшись другъ къ другу, ничего не видя. Жанъ припоминалъ такія же ночи на берегу Роны, мечталъ объ отдаленныхъ консульствахъ въ жаркихъ странахъ, о палубахъ отплывающихъ кораблей, гдѣ вѣтеръ будетъ дуть съ такою же непрерывностью, какъ тотъ, отъ котораго дрожала занавѣска балкона. И когда она, съ невидимою ласкою, шептала у его губъ: «Любишь ли ты меня?..» Онъ долженъ былъ очнуться и видимо вернуться изъ далека, чтобы отвѣтить: «О, да, я люблю тебя»… Вотъ что значитъ любить молодого; у нихъ голова занята слишкомъ многимъ!…
На томъ же балконѣ, отдѣленная отъ нихъ желѣзной рѣшеткой, обвитой вьющимися растеніями, ворковала другая парочка, г. и г-жа Эттэма, законные супруги, очень толстые, поцѣлуи которыхъ раздавались громко, словно пощечины. Они были удивительно похожи другъ на друга годами, вкусами, тяжеловѣсными фигурами, и трогательно было слышать, какъ эти влюбленные, на закатѣ юности, опираясь на балюстраду, тихо распѣвали дуэтомъ старинные сантиментальные романсы:
«Но слышу вздохъ его въ тиши ночной…
О, чудный сонъ! Пусть длится вѣчно онъ…»
Супруги нравились Фанни. Она хотѣла бы съ ними познакомиться. Иногда сосѣдка обмѣнивалась съ нею, черезъ потемнѣвшее желѣзо перилъ, улыбкой счастливыхъ и влюбленныхъ женщинъ; но мужчины, какъ всегда, были болѣе сдержаны другъ съ другомъ, и не разговаривали.
Однажды Жанъ шелъ послѣ полудня, направляясь отъ набережной д’Орсэ, какъ вдругъ услышалъ, что кто-то окликнулъ его по имени, на углу улицы Рояль. День былъ чудесный, было ясно и тепло, и Парижъ разцвѣталъ на этомъ поворотѣ бульвара, который, въ минуту заката, во время катанья въ Булонскомъ лѣсу, не имѣетъ себѣ равнаго во всемъ мірѣ.
— Сядьте здѣсь, прекрасный юноша, выпейте чего-нибудь… Поглядѣть на васъ и то праздникъ!
Его охватили двѣ огромныя руки и усадили подъ навѣсомъ кафэ, захватившаго тротуаръ тремя рядами столиковъ. Онъ не противился, польщенный тѣмъ, что вокругъ него толпа провинціаловъ, въ полосатыхъ пиджакахъ и круглыхъ шляпахъ, съ любопытствомъ шептала имя Каудаля.
Скульпторъ, сидѣлъ передъ стаканомъ абсента такъ шедшимъ къ его военному росту и офицерскому значку, бокъ-о-бокъ съ инженеромъ Дешелеттомъ, пріѣхавшимъ наканунѣ, желтымъ и загорѣлымъ по-прежнему, съ выдающимися скулами, и маленькими добрыми глазками, съ жадными ноздрями, вдыхавшими ароматъ Парижа. Едва молодой человѣкъ сѣлъ, Каудаль, указывая на него съ комическимъ ужасомъ, сказалъ:
— До чего онъ красивъ, животное!.. Подумаешь, что я былъ такъ же молодъ, что у меня были такія же кудри!.. Ахъ, молодость, молодость!..
— Все по-прежнему? — сказалъ Дешелеттъ, улыбаясь выходкѣ друга.
— Милый мой, не смѣйтесь… Все, что я имѣю, все, что я изъ себя представляю — медали, кресты, Академію, Институтъ — все отдалъ бы я за эти волосы, за этотъ загорѣлый цвѣтъ лица… — Затѣмъ, обратясь съ обычною рѣзкостью къ Госсэну, спросилъ:
— А гдѣ же Сафо, что вы съ нею сдѣлали?.. Отчего ея не видно?
Жакъ взглянулъ на него широко раскрытыми глазами, не понимая.
— Развѣ вы уже разошлись съ нею? — и, глядя на остолбенѣвшаго Жана, нетерпѣливо прибавилъ: — ну, Сафо… Фанни Легранъ… помните, Виль-д’Аврэ…
— О, все это давно кончено…
Какъ выговорилъ онъ эту ложь? Вслѣдствіе какого-то стыда, какой-то неловкости при этомъ имени, данномъ его любовницѣ; быть можетъ, стѣсняясь говорить о ней съ другими мужчинами, а, быть можетъ, изъ желанія узнать о ней вещи, которыя ему безъ этого не разсказали бы.
— А-а… Сафо?.. Развѣ она еще живетъ? — разсѣянно, спросилъ Дешелеттъ совершенно опьяненный счастьемъ видѣть вновь ступени Мадлэны, цвѣточный рынокъ, длинный рядъ бульваровъ между двумя рядами зеленыхъ букетовъ.
— Какъ! вы не помните ее у себя въ прошломъ году?.. Она была великолѣпна въ одеждѣ египтянки… А нынѣшнею осенью, утромъ, я засталъ ее за завтракомъ съ этимъ красивымъ юношей у Ланглуа; вы сказали бы, что это новобрачные, всего двѣ недѣли какъ повѣнчавшіеся.
— Сколько ей можетъ быть лѣтъ? Съ тѣхъ поръ, какъ мы ее знаемъ…
Каудаль поднялъ голову, припомнмая: — Сколько лѣтъ?.. Сколько?.. Въ пятьдесятъ третьемъ году, когда она позировала мнѣ для моей статуи, ей было семнадцать; теперь семьдесятъ третій годъ. Вотъ и считайте! — вдругъ глаза его заблистали: — Ахъ! если бы вы видѣли ее двадцать лѣтъ тому назадъ!.. Длинная, тонкая, шея рѣзко очерченныя губы, высокій лобъ… руки, плечи, нѣсколько худыя, но это такъ шло къ знойному темпераменту Сафо!… А какая женщина, какая любовница!.. Чего только не было въ этомъ тѣлѣ, созданномъ для наслажденія, какого только огня нельзя было высѣчь изъ этого кремня, изъ этого дивнаго инструмента, въ которомъ не было ни одного недостатка!.. «Полная лира»!.. какъ говорилъ о ней Ля-Гурнери. Жанъ, поблѣднѣвъ, спросилъ:
— Развѣ и онъ также былъ ея любовникомъ?..
— Ля-Гурнери?.. Я думаю! И это причинило мнѣ много страданій… Четыре года жили мы вмѣстѣ, какъ мужъ и жена, четыре года я берегъ ее, дѣлалъ все, чтобы удовлетворить всѣ ея капризы… Уроки пѣнія, уроки фортепіано, уроки верховой ѣзды, чего-чего только не было! А когда я ее отполировалъ, отшлифовалъ, какъ драгоцѣнный камень, поднятый мною въ лужѣ однажды ночью, по выходѣ съ бала Рагашъ, этотъ франтъ, этотъ риѳмоплетъ отнялъ ее у меня, увелъ изъ-за того самаго дружескаго стола, за которымъ онъ приходилъ обѣдать по воскресеньямъ.
Онъ глубоко вздохнулъ, чтобы прогнать старую любовную досаду, дрожавшую въ его голосѣ, потомъ сказалъ болѣе спокойно:
— Впрочемъ, его вѣроломство не принесло ему пользы… Три года, прожитые ими вмѣстѣ, были настоящимъ адомъ. Этотъ поэтъ, съ вкрадчивымъ голосомъ и манерами, былъ капризенъ, золъ, какой-то маньякъ! Надо было видѣть, что между ними происходило!.. Бывало придешь къ нимъ, у нея завязанъ глазъ, у него лицо исцарапано ногтями… Но самое лучшее — когда онъ собрался ее покинуть! Она липла къ нему, какъ смола, слѣдила за нимъ, врывалась въ его квартиру, ожидала его, лежа на коврикѣ у его дверей. Однажды ночью, въ разгаръ зимы, она простояла пять часовъ кряду внизу, у Ла-Фарси, куда они поднялись цѣлою толпою… Жаль было смотрѣть на нее!.. Но элегическій поэтъ былъ невозмутимъ до той минуты, когда, чтобы избавиться отъ нея, онъ призвалъ полицію. Нечего сказать, благородный человѣкъ!.. И въ заключеніе, въ видѣ благодарности этой красавицѣ, отдавшей ему свою молодость, свой умъ, свое тѣло, онъ вылилъ ей на голову цѣлый томъ стиховъ, полныхъ ненависти, грязи, проклятій, жалобъ, «Книгу Любви», — его лучшую книгу!..
Сидя неподвижно, словно застывъ, Госсэнъ слушалъ, потягивая сквозь длинную соломинку, крошечными глотками, поданное ему замороженное питье. Ему казалось, что въ стаканъ подлили яду, леденившаго ему кровь въ жилахъ.
Онъ дрожалъ, несмотря на чудную погоду, и, какъ сквозь сонъ, смутно видѣлъ скользившія взадъ и впередъ тѣни, бочку для поливки улицъ остановившуюся передъ Мадлэной, и мельканье каретъ, неслышно катившихся по мягкой землѣ словно по ватѣ. Ни уличнаго шума, ничего не существовало для него, кромѣ того, что говорилось за этимъ столомъ. Теперь говорилъ Дешелеттъ — это онъ вливалъ теперь ядъ…
— Что за ужасная вещь эти разрывы… — Его спокойный, насмѣшливый голосъ дѣлался нѣжнымъ, безконечно участливымъ. — Люди прожили вмѣстѣ года, спали, прижавшись другъ къ друту, вмѣстѣ мечтали, вмѣстѣ работали! Все высказали, все отдали другъ другу. Усвоили себѣ привычки, манеру держаться, говорить, даже черты любимаго человѣка. Двое слились въ одно… Однимъ словомъ то, что мы привыкли называть «collage»!.. Затѣмъ внезапно бросаютъ другъ друга, расходятся… Какъ это случается? Откуда является это мужество? Я никогда не могъ бы… Да будь я обманутъ, оскорбленъ, запачканъ грязью и осмѣянъ, все таки если бы женщина заплакала и сказала мнѣ: «останься», — я не ушелъ бы… Вотъ почему, когда я схожусь съ женщиной, то всегда лишь на одну ночь… Пусть не будетъ завтрашняго дня… или тогда уже женитьба! Это по крайней мѣрѣ, окончательно и благородно.
— Пусть не будетъ завтрашняго дня!.. Вамъ хорошо говорить! Есть, однако, женщины, которыхъ нельзя брать на одну ночь… Напримѣръ, эта женщина…
— Я и для нея не сдѣлалъ исключенія, — сказалъ Дешелеттъ, съ ясною улыбкой, показавшейся несчастному любовнику отвратительной.
— Ну, такъ это потому, что вы не возбудили въ ней любви, иначе… Эта женщина, когда любитъ, то такъ вцѣпляется… У нея есть пристрастіе къ семейному уюту… Только не везетъ ей во всѣхъ попыткахъ этого рода. Она сходится съ романистомъ Дежуа — онъ умираетъ… Она переходитъ къ Эзано — онъ женится… Затѣмъ настаетъ очередь красавца Фламана, гравера, бывшаго натурщика — она всегда увлекалась талантомъ или красотою — и… вы навѣрное слыхали про это ужасное дѣло?..
— Про какое дѣло? — спросилъ Госсэнъ сдавленнымъ голосомъ; и снова принялся сосать свою соломинку, слушая любовную драму, захватившую нѣсколько лѣтъ тому назадъ весь Парижъ.
Граверъ былъ бѣденъ и безъ ума отъ этой женщины; изъ боязни, что она его броситъ, и для поддержанія ея роскошной жизни, онъ поддѣлалъ банковые билеты. Уличенный тотчасъ, посаженный въ тюрьму одновременно со своей любовницей, онъ былъ присужденъ къ десятилѣтнему тюремному заключенію, а ей были зачтены шесть мѣсяцевъ предварительнаго заключенія въ Сенъ-Лазарской тюрьмѣ, такъ какъ на судѣ была доказана ея невиновность.
Каудаль напомнилъ Дешелетту, слѣдившему въ то время за процессомъ, какъ она была красива въ маленькомъ тюремномъ чепчикѣ, и какъ была мужественна, безъ тѣни слабости, какъ вѣрна до конца своему возлюбленному… А ея отвѣтъ этой старой туфлѣ, предсѣдателю, а поцѣлуй, который она послала Фламану поверхъ жандармскихъ треуголокъ, крича ему голосомъ, способнымъ тронуть камни: «Не скучай, другъ мой!.. Вернутся еще красные деньки, мы еще будемъ любить другъ друга»!.. Тѣмъ не менѣе это нѣсколько отвратило ее отъ семейной жизни, бѣдняжку!
— Съ тѣхъ поръ, пустившись въ міръ элегантныхъ людей, она брала любовниковъ на мѣсяцъ, на недѣлю, и никогда больше не сходилась съ художниками…Ужъ и боится же она ихъ!.. Я, кажется, единственный, съ которымъ она продолжала еще видѣться… Время отъ времени она приходила въ мою мастерскую выкурить папиросу… Потомъ прошли мѣсяцы, и я ничего не слыхалъ о ней до того самаго дня, когда встрѣтилъ ее за завтракомъ съ этимъ красивымъ мальчикомъ, кушавшей виноградъ съ вѣтки, которую онъ держалъ въ зубахъ. Я подумалъ: вотъ и опять попалась моя Сафо!
Больше Жанъ не былъ въ состояніи слушать. Ему казалось, что онъ умираетъ отъ того яда, который проглотилъ. Послѣ недавняго холода, теперь грудь сжигалъ ему огонь, и какъ раскаленное добѣла желѣзо, охватывалъ его голову, въ которой шумѣло и которая готова была треснуть. Онъ перешелъ черезъ дорогу, пошатываясь среди колесъ экипажей. Кучера окликали его. Что нужно было этимъ болванамъ?
Проходя по рынку Мадлэны, онъ былъ взволнованъ запахомъ геліотропа, любимымъ запахомъ его любовницы. Онъ ускорилъ шаги, чтобы бѣжать отъ него, и въ ярости, терзаемый бѣшенствомъ, подумалъ вслухъ: "Моя любовница… Да, порядочная грязь!.. Сафо, Сафо! Подумать только, что я прожилъ цѣлый годъ съ нею! " Онъ гнѣвно твердилъ ея прозвище, припоминая, что встрѣчалъ его въ маленькихъ газеткахъ, въ числѣ другихъ прозвищъ легкомысленныхъ женщинъ, въ юмористическомъ Готскомъ Альманахѣ любовной хроники: Сафо, Коро, Каро, Фрина, Жанна де Паутье, Тюлень…
Вся жизнь этой женщины, вмѣстѣ съ четырьмя буквами ея отвратительнаго имени, грязнымъ потокомъ проносилась передъ его воображеніемъ. Мастерская Каудаля, ссоры съ Ля-Гурнери, ночныя дежурства у дверей притоновъ или на половикѣ передъ входомъ въ квартиру поэта… Затѣмъ красавецъ-граверъ, фальшивыя деньги, судъ… бѣленькій тюремный чепчикъ, такъ шедшій къ ней, поцѣлуй, посланный поддѣлывателю банковыхъ билетовъ: «Не скучай, другъ мой». Другъ мой! То же названіе, то же ласкательное слово, которымъ она зоветъ и его! Какой стыдъ! А! онъ смоетъ съ себя эту грязь!.. И все тотъ же запахъ геліотропа, преслѣдовавшій его въ сумеркахъ того же блѣдно-лиловаго оттѣнка, какъ и эти цвѣточки.
Вдругъ онъ замѣтилъ, что онъ все еще ходитъ по рынку, словно по пароходной палубѣ. Онъ пошелъ дальше, быстро добѣжалъ до улицы Амстердамъ, твердо рѣшивъ выгнать изъ своего дома эту женщину, вышвырнуть ее на лѣстницу безъ всякихъ объясненій, крикнувъ ей вслѣдъ въ видѣ оскорбленія ея прозвище. У двери онъ поколебался, раздумывая, и прошелъ нѣсколько шаговъ дальше. Она будетъ кричать, рыдать, выкрикивать на весь домъ весь запасъ уличныхъ ругательствъ какъ тамъ, на улицѣ Аркадъ…
Написать? Да, лучше написать ей, дать ей отставку въ четырехъ словахъ, какъ можно болѣе суровыхъ! Онъ вошелъ въ англійскую таверну, пустынную и мрачную при свѣтѣ газа, присѣлъ къ грязному столику, вблизи единственной посѣтительницы, дѣвицы, съ лицомъ мертвеца, пожиравшей копченую лососину, ничѣмъ не запивая ее. Онъ спросилъ кружку эля, но не дотронулся до нея и принялся за письмо. Но въ головѣ его тѣснилось слишкомъ много словъ, обгонявшихъ другъ друга, а загустѣвшее, испорченное чернило межъ тѣмъ набрасывало ихъ на бумагу чудовищно медленно.
Онъ разорвалъ два-три начатыхъ листка, собирался уйти, наконецъ, ничего не написавъ, какъ вдругъ чей-то жадный, набитый ротъ спросилъ его: «Вы не пьете?… можно?..» Онъ сдѣлалъ знакъ головою, означавшій: можно. Дѣвица набросилась на кружку, осушила ее залпомъ, обнаруживъ этимъ всю свою нищету, такъ какъ у несчастной было въ карманѣ какъ разъ сколько нужно, чтобы утолить голодъ, но не на что было купить немного пива. Въ немъ проснулось состраданіе, смирившее его гнѣвъ и обнажившее передъ нимъ внезапно ужасы женской жизни; онъ сталъ судить съ большею человѣчностью и снова сталъ обдумывать свое горе.
Въ концѣ-концовъ, она ему не солгала; и если онъ ничего не зналъ о ея жизни, то это оттого, что онъ никогда о ней не спрашивалъ. Въ чемъ онъ упрекаетъ ее?.. Въ томъ, что она сидѣла въ тюрьмѣ?.. Но коль скоро она была оправдана и вынесена почти на рукахъ изъ залы суда?.. Такъ что же? То, что она имѣла любовниковъ до него? Развѣ онъ не зналъ этого?.. Развѣ можно сердиться на нее за то, что ея любовники извѣстны, знамениты, что онъ могъ встрѣчаться съ ними, говорить, любоваться ихъ портретами на выставкахъ магазиновъ? Неужели онъ вмѣнитъ ей въ преступленіе то, что она предпочитала именно такихъ людей?
Въ глубинѣ его души поднималась скверная гордость, въ которой онъ самъ не хотѣлъ себѣ признаться, гордость тѣмъ, что онъ дѣлилъ ея любовь вмѣстѣ съ этими художниками, и тѣмъ, что и они находили ее прекрасной. Въ его годы мужчина никогда не увѣренъ, не знаетъ навѣрное. Любитъ женщину, любитъ любовь, но глаза и опыта не хватаетъ, и молодой любовникъ, показывающій портретъ своей любовницы, ищетъ одобренія, которое успокоило бы его. Фигура Сафо казалась ему выросшей, окруженной ореоломъ, съ тѣхъ поръ какъ онъ зналъ, что она воспѣта Ля-Гурнери и запечатлѣна Каудалемъ въ бронзѣ и мраморѣ.
Но внезапно, снова охваченный яростью, онъ вскакивалъ со скамейки, на которую въ раздумьѣ сѣлъ, на внѣшнемъ бульварѣ, среди кричавшихъ дѣтей, сплетничавшихъ работницъ, въ пыльный іюньскій вечеръ; и принимался снова въ бѣшенствѣ ходить, говорить вслухъ… Красивая бронзовая статуя «Сафо»… рыночная вещь, имѣвшаяся повсюду, пошлая, какъ мотивъ шарманки, какъ самое слово «Сафо», которое, переживъ вѣка, загрязнило свою первоначальную поэзію нечистыми легендами, и изъ имени богини превратилось въ названіе болѣзни… Боже! Какъ все это отвратительно!…
Поперемѣнно, то успокаиваясь, то приходя въ ярость, онъ шелъ впередъ, отдаваясь приливу противоположныхъ чувствъ и мыслей. На бульварѣ темнѣло, становилось пустынно. Въ горячемъ воздухѣ ощущалась какая-то приторность; онъ узналъ ворота огромнаго кладбища, гдѣ въ прошломъ году, вмѣстѣ съ массою молодежи, онъ присутствовалъ при открытіи бюста Каудаля, на могилѣ Дежуа — романиста Латинскаго квартала, автора Cenderinette. Дежуа, Каудаль! Странно звучали для него теперь эти имена. Какою лживою и мрачною казалась ему исторія подруги студента и ея маленькаго хозяйства, когда онъ узналъ печальную подкладку, услышалъ отъ Дешелетта ужасное прозвище, даваемое этимъ уличнымъ бракамъ!
Весь этотъ мракъ, сгустившійся еще благодаря сосѣдству кладбища, пугалъ его. Онъ пошелъ назадъ, сталкиваясь съ блузниками, молчаливо бродившими, какъ ночныя тѣни, и съ женщинами въ грязныхъ юбкахъ у входа въ притоны, въ окнахъ которыхъ рисовались, какъ въ волшебномъ фонарѣ, проходившія и обнимавшіяся парочки… Который часъ?.. Онъ чувствовалъ себя разбитымъ, словно рекрутъ къ концу перехода; и отъ ноющей боли, сосредоточившейся въ ногахъ, у него осталась одна только усталость. Ахъ, если бы лечь, уснуть!.. Потомъ, проснувшись, онъ скажетъ женщинѣ, холодно, безъ гнѣва: «Вотъ… Я знаю, кто ты!.. Ни ты, ни я не виноваты; но мы не можемъ больше жить вмѣстѣ. Разойдемся». А чтобы защититься отъ ея преслѣдованій, онъ поѣдетъ къ матери и сестрамъ, и ронскій вѣтеръ, свободный и цѣлительный мистраль, смоетъ всю грязь и ужасъ его кошмарнаго сна.
Фанни легла въ постель, уставъ ждать его, и спала крѣпкимъ сномъ подъ лампою, съ раскрытою книгою на одѣялѣ. Его шаги не разбудили ее, и онъ смотрѣлъ на нее съ любопытствомъ, какъ на новую, чужую женщину.
О, какъ она была прекрасна! Руки, шея, плечи словно изъ янтаря, безъ пятнышка, безъ малѣйшаго изъяна. Но какая усталость, какое краснорѣчивое признаніе въ ея покраснѣвшихъ вѣкахъ — быть можетъ отъ романа, который она читала, быть можетъ отъ безпокойства и ожиданія, — въ этихъ чертахъ, спокойныхъ, не оживленныхъ острою жаждою женщины, желающей, чтобы ее ласкали и любили! Ея годы, ея жизнь, ея приключенія, ея капризы, ея минутные браки, Сенъ-Лазарская тюрьма, побои, слезы, боязнь — все можно было прочесть въ нихъ, и синева наслажденій и безсонныхъ ночей, и складка отвращенія, оттягивавшая нижнюю губу, утомленную, словно закраина колодца, изъ котораго пила вся деревня, и начинавшаяся полнота, растягивавшая кожу для старческихъ морщинъ…
Это предательство сна, среди глубокаго мертваго молчанія, окутывающаго все, было величественно и мрачно; какъ поле сраженія ночью, со всѣми его ужасами, какъ видимыми, такъ и угадываемыми по смутнымъ движеніямъ тѣни.
Бѣднаго юношу вдругъ охватило огромное, непобѣдимое желаніе плакать.
IV.
правитьОни кончали обѣдъ сидя у открытаго окна, подъ протяжный свистъ ласточекъ, привѣтствовавшихъ заходъ солнца. Жанъ молчалъ, собираясь заговорить, и все о той же жестокой вещи, которая преслѣдовала его и которою онъ мучилъ Фанни съ минуты своей встрѣчи съ Каудалемъ. Она, видя его опущенный взоръ и мнимо безразличный видъ, съ которымъ онъ предлагалъ ей все новые вопросы, угадала, и предупредила его:
— Послушай, я знаю, что ты мнѣ скажешь… Избавь насъ, прошу тебя… Нѣтъ силъ, наконецъ… Вѣдь все это давно умерло, я люблю одного тебя, и кромѣ тебя для меня никто не существуетъ!..
— Если прошлое умерло, какъ ты говоришь… — онъ заглянулъ въ самую глубину ея прекрасныхъ глазъ сѣраго цвѣта, трепетавшаго и мѣнявшагося при каждомъ новомъ впечатлѣніи. — Ты не хранила бы вещей, которыя тебѣ его напоминаютъ… тамъ въ шкафу…
Сѣрый цвѣтъ глазъ превратился въ черный:
— Итакъ ты знаешь?
Приходилось проститься съ этимъ ворохомъ любовныхъ писемъ, портретовъ, съ этимъ побѣднымъ любовнымъ архивомъ, который она не разъ уже спасала отъ крушеній.
— Но будешь ли ты мнѣ вѣрить послѣ этого?
Въ отвѣтъ на скептическую улыбку, бросавшую ей вызовъ, она пошла за лаковымъ ящикомъ, металлическая рѣзьба котораго, среди стопокъ ея тонкаго бѣлья, такъ сильно интересовала въ послѣдніе дни ея любовника.
— Жги, рви, все это — твое…
Но онъ не торопился повертывать въ замкѣ крошечный ключикъ, разглядывая вишневыя деревья изъ розоваго перламутра и летящихъ журавлей, выложенныхъ инкрустаціей на крышкѣ, которую онъ вдругъ рѣзко открылъ… Всевозможные форматы, почерки, цвѣтная бумага, съ золочеными заглавными буквами, старыя пожелтѣвшія записки, истершіяся на складкахъ, листочки изъ записныхъ книжекъ, съ словами, нацарапанными карандашомъ, визитныя карточки, — все это лежало кучей, безъ всякаго порядка, какъ въ ящикѣ, въ которомъ часто рылись и въ который теперь онъ самъ запускалъ свои дрожащія руки…
— Дай ихъ мнѣ! Я ихъ сожгу на твоихъ глазахъ!
Она говорила лихорадочно, стоя на колѣняхъ передъ каминомъ; рядомъ съ нею на полу стояла зажженная свѣча.
— Дай же…
Но онъ сказалъ:
— Нѣтъ… погоди… — и полушопотомъ, словно стыдясь, прибавилъ: Мнѣ хотѣлось бы прочесть…
— Къ чему? Тебѣ это будетъ тяжело…
Она думала лишь объ его страданіяхъ, а не о вѣроломствѣ съ ея стороны выдавать тайны страсти, трепещущія признанія всѣхъ этихъ людей, когда-то любившихъ ее; подвинувшись къ нему и не вставая съ колѣнъ, вмѣстѣ съ нимъ читала, искоса на него поглядывая.
Десять страницъ, подписанныхъ Ля-Гурнери, помѣченныхъ 1861-ымъ годомъ и написанныхъ длиннымъ, кошачьимъ почеркомъ, въ которыхъ поэтъ, посланный въ Алжиръ для оффиціальнаго отчета о путешествіи императора и императрицы, описывалъ своей любовницѣ ослѣпительныя празднества…
Алжиръ, кишащій народомъ, настоящій Багдадъ тысячи и одной ночи; жители всей Африки, собравшіеся вокругъ города и хлопающіе дверями домовъ, какъ налетѣвшій Самумъ. Караваны негровъ и верблюдовъ, нагруженныхъ гумми, раскинутыя палатки, запахъ мускуса надъ всѣмъ этимъ бивуакомъ, расположенномъ на берегу моря; пляски ночью вокругъ огней, толпа разступавшаяся каждое утро передъ появленіемъ начальниковъ съ Юга, напоминавшихъ маговъ съ ихъ восточною пышностью, съ разноголосою музыкою: тростниковыми флейтами, маленькими хриплыми барабанами, окружающими трехцвѣтное знамя пророка; а позади, ведомыя подъ уздцы неграми лошади, предназначенныя въ подарокъ императору, украшенныя шелкомъ, покрытыя серебряными попонами, потряхивавшія съ каждымъ шагомъ бубенчиками и шитьемъ…
Талантъ поэта оживлялъ все это и заставлялъ проходить передъ глазами; слова сверкали какъ драгоцѣнные камни безъ оправы, высыпанные ювелиромъ на бумагу. Поистинѣ должна была гордиться женщина, къ ногамъ которой бросались всѣ эти сокровища! Можно было себѣ представить, какъ ее любили, ибо, несмотря на все очарованіе этихъ празднествъ, поэтъ думалъ только о ней, умиралъ отъ того, что не видѣлъ ее:
«Ахъ, сегодняшнюю ночь я провелъ съ тобою, на широкомъ диванѣ, на улицѣ Аркадъ. Ты была безумна, обнаженная, ты кричала отъ восторга, осыпаемая моими ласками, когда я вдругъ проснулся укутанный ковромъ на моей террасѣ, подъ сводомъ звѣздной ночи. Крикъ муэдзина поднимался въ небо съ сосѣдняго минарета, словно яркая и чистая ракета, скорѣе страстная, нежели молящая, и я снова слышалъ словно тебя, просыпаясь отъ моего сна».
Какая злая сила заставила его продолжать чтеніе письма, несмотря на ужасную ревность, отъ которой у него побѣлѣли губы и судорожно сжимались руки? Нѣжно, лукаво, Фанни пробовала было отнять у него письмо; но онъ дочиталъ его до конца, а за нимъ второе, потомъ третье, роняя ихъ послѣ прочтенія, съ оттѣнкомъ презрѣнія и равнодушія, и не глядя на огонь въ каминѣ, вспыхивавшій ярче отъ страстныхъ и полныхъ лиризма изліяній знаменитаго поэта. Порою, подъ наплывомъ этой любви, переходившей всѣ границы среди Африканской атмосферы, лирическое чувство любовника вдругъ бывало запятнано какою-нибудь грубою, грязною выходкою, достойною солдата, которая удивила бы и шокировала бы свѣтскихъ читательницъ «Книги любви», утонченно-духовной и чистой, какъ серебряная вершина Юнгфрау.
Страданія сердца! На нихъ-то, на этихъ грязныхъ мѣстахъ и останавливался главнымъ образомъ Жанъ, не подозрѣвая того, что лицо его всякій разъ нервно передергивалось судорогой. Онъ имѣлъ даже духъ усмѣхнуться надъ постъ-скриптумомъ, слѣдовавшимъ за ослѣпительнымъ разсказомъ о праздникѣ въ Айсауассѣ: «Перечитываю мое письмо… Многое въ немъ недурно; отложи его для меня, оно мнѣ можетъ пригодиться…»
— Этотъ господинъ подбиралъ все! — проговорилъ Жанъ, переходя къ другому листку, исписанному тѣмъ же почеркомъ, въ которомъ ледянымъ тономъ дѣлового человѣка Ля-Гурнери требовалъ обратно сборникъ арабскихъ пѣсенъ и пару туфель изъ рисовой соломы. То былъ конецъ ихъ любви. Ахъ, этотъ человѣкъ могъ уйти, онъ былъ силенъ!
И, безостановочно, Жанъ продолжалъ осушать это болото, надъ которымъ поднимались горячія и вредныя испаренія. Настала ночь; онъ поставилъ свѣчу на столъ, и прочитывалъ коротенькія записки, набросанныя неразборчиво, словно черезчуръ грубыми пальцами, которые въ порывѣ неутоленнаго желанія или гнѣва дырявили и прорывали бумагу. Первое время связи съ Каудалемъ, свиданія, ужины, загородныя прогулки, затѣмъ ссоры, возвраты съ мольбами, крики, низменная и неблагородная мужицкая брань, прерываемая шутками, забавными выходками, упреками и рыданіями, весь страхъ великаго художника передъ разрывомъ и одиночествомъ…
Огонь пожиралъ все, вытягивалъ длинные, красные языки, среди которыхъ дымились и корчились плоть, кровь и слезы геніальнаго человѣка; но какое дѣло до этого было Фанни, всецѣло принадлежавшей теперь молодому любовнику, за которымъ она слѣдила, и чья безумная горячка сжигала ее сквозь платье! Онъ нашелъ портретъ, сдѣланный перомъ, подписанный Гаварни, и со слѣдующимъ посвященіемъ: «Подругѣ моей, Фанни Легранъ, въ трактирѣ Дампьеръ, въ день, когда шелъ дождь». Умное и болѣзненное лицо, со впалыми глазами, съ оттѣнкомъ горечи и муки…
— Кто это?
— Андрэ Дежуа… Я дорожу имъ только изъ-за подписи.
Онъ сказалъ «можешь оставить», но съ такимъ жалкимъ, принужденнымъ видомъ, что она взяла рисунокъ, изорвала его на мелкіе клочки и бросила въ огонь; а онъ погружался въ переписку романиста, въ рядъ горестныхъ посланій помѣченныхъ зимними морскими курортами, названіями купаній, гдѣ писатель, посланный для поправки и отдыха, отчаивался и страдалъ физически и духовно, ломая себѣ голову, въ поискахъ замысловъ, вдали отъ Парижа, перемежая просьбы лекарствъ, рецептовъ, денежныя профессіональныя заботы, отсылку корректуръ — все тѣмъ же крикомъ желанія и обожанія, обращенными къ прекрасному тѣлу Сафо, бывшему для него подъ запретомъ врачей.
Жанъ, въ бѣшенствѣ, прошепталъ:
— Но что же, въ самомъ дѣлѣ, заставляло всѣхъ ихъ такъ гоняться за тобою?..
Онъ видѣлъ въ этомъ единственное значеніе этихъ отчаянныхъ писемъ, раскрывавшихъ всю неурядицу жизни одного изъ великихъ людей, которымъ завидуетъ молодежь и о которыхъ мечтаютъ романтическія женщины… Да, въ самомъ дѣлѣ, что испытывали всѣ они? Какимъ питьемъ поила она ихъ?.. Онъ переживалъ страданія человѣка, который, будучи связанъ, видитъ, какъ при немъ оскорбляютъ любимую женщину; и, тѣмъ не менѣе онъ не могъ рѣшиться сразу, закрывъ глаза, выбросить все, что находилось въ этой коробкѣ.
Настала очередь гравера, который, будучи неизвѣстенъ, бѣденъ, не прославленный никѣмъ кромѣ «Судебной Газеты», былъ обязанъ своимъ мѣстомъ среди этихъ реликвій лишь огромной любви, которую она къ нему питала. Позорны были эти письма, помѣченныя Мазасской тюрьмой, глупыя, неуклюжія, сантиментальныя, какъ письма солдата къ своей землячкѣ! Но въ нихъ, сквозь подражаніе романсамъ, слышался оттѣнокъ искренней любви, уваженія къ женщинѣ, забвенія самого себя, отличавшее отъ другихъ этого каторжника; такъ, напримѣръ, когда онѣ просилъ прощенія у Фанни въ томъ, что слишкомъ любилъ ее, и когда изъ канцеляріи суда, тотчасъ по выслушаніи приговора, писалъ ей о своей радости по поводу того, что она оправдана и свободна. Онъ ни на что не жаловался; онъ провелъ вблизи ея и благодаря ей два года такого полнаго, такого глубокаго счастья, что воспоминаній о немъ достаточно, чтобы наполнить его жизнь, смягчить ужасъ его положенія, и онъ кончалъ просьбою оказать ему услугу!
«Ты знаешь, что у меня въ деревнѣ есть ребенокъ, мать котораго давно умерла; онъ живетъ у старухи родственницы, въ такомъ глухомъ углу, куда слухи о моемъ дѣлѣ никогда не проникнутъ. Всѣ бывшія у меня деньги я отослалъ имъ, говоря, что уѣзжаю въ далекое путешествіе, и разсчитываю, моя добрая Анни, что ты будешь время отъ времени справляться о несчастномъ малюткѣ и сообщать мнѣ о немъ свѣдѣнія»…
Въ доказательство заботъ Фанни, слѣдовало письмо, полное благодарности, и еще письмо, написанное недавно, менѣе полугода тому назадъ; «Ахъ, какъ ты добра, что пришла навѣстить меня… Какъ ты была прекрасна, какъ ты благоухала, рядомъ съ моею курткой каторжника, которой мнѣ было такъ стыдно»… Жанъ прервалъ самого себя въ бѣшенствѣ:
— Ты, значитъ, продолжала видѣться съ нимъ?
— Изрѣдка, изъ состраданія…
— Даже когда мы уже жили съ тобой вмѣстѣ?.
— Одинъ разъ, единственный, въ конторѣ… только тамъ и можно съ ними видѣться.
— А! Ты, дѣйствительно, добра!..
Мысль, что, несмотря на ихъ связь, она продолжала посѣщать этого каторжника, выводила его изъ себя. Онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы признаться въ этомъ; но послѣдняя связка писемъ, перевязанная голубою ленточкой и надписанная мелкимъ и косымъ почеркомъ женщины, — довела его ярость до крайнихъ предѣловъ.
"Я буду переодѣвать тунику послѣ бѣга на колесницахъ. Приходи ко мнѣ въ уборную…
— Нѣтъ!.. нѣтъ!.. не читай этого!..
Фанни бросилась къ нему, вырвала у него изъ рукъ и бросила въ огонь всю связку писемъ; а онъ ничего не понялъ, даже при видѣ любовницы, обнимавшей его колѣни съ лицомъ, залитымъ отсвѣтомъ камина и краскою позора, сопровождавшей признаніе:
«Я была молода, это — Каудаль… безумецъ… Я дѣлала то, что онъ хотѣлъ».
Только тутъ понялъ онъ, и лицо его покрылось смертельною блѣдностью.
— Да, конечно… Сафо… «полная лира»… — И отталкивая ее ногою, какъ нечистое животное, продолжалъ: — Уйди, не прикасайся ко мнѣ, я не могу тебя видѣть!..
Крикъ его потонулъ въ ужасномъ грохотѣ, долгомъ близкомъ, межъ тѣмъ какъ яркій свѣтъ освѣтилъ комнату. Пожаръ!.. Она выпрямилась, испуганная, схватила машинально графинъ на столѣ, вылила его на кучу бумаги, пламя которой пожгло накопившуюся въ трубѣ сажу, затѣмъ схватила кувшинъ съ водою, кружки, но, видя свое безсиліе, такъ какъ пламя вырывалось достигая середины комнаты, побѣжала къ балкону, крича: «Пожаръ! пожаръ»!
Первыми прибѣжали Эттэма, затѣмъ привратникъ, потомъ полицейскіе. Слышались крики:
— Задвиньте чугунную доску въ каминѣ!.. Лѣзьте на крышу!..
Пораженныя ужасомъ, они смотрѣли, какъ ихъ квартира заполнялась чужими людьми, заливалась водою, грязнилась; затѣмъ, когда толпа народа внизу, при свѣтѣ газа, разсѣялась, когда сосѣди успокоились и вернулись къ себѣ, они стояли посреди своей квартиры затопленной водою, выпачканной сажей, съ мокрою, опрокинутою мебелью, и чувствовали такое отвращеніе и такую слабость, что не имѣли силъ ни продолжать ссору, ни убрать комнаты. Что-то мрачное, низменное вошло въ ихъ жизнь, и въ этотъ вечеръ, забывъ свое отвращеніе къ отелямъ, они отправились ночевать въ гостинницу Ж.
Жертва Фанни не повела ни къ чему. Изъ писемъ, которыя исчезли, которыя были сожжены, цѣлыя фразы, заученныя наизусть, не выходили у Жана изъ головы, и заставляли его внезапно краснѣть, какъ нѣкоторыя мѣста изъ дурныхъ книгъ. Бывшіе возлюбленные Фанни были почти всѣ знаменитостями. Тѣ, которые умерли, продолжали жить въ памяти людей; портреты и имена живыхъ виднѣлись повсюду, о нихъ говорили въ его присутствіи, и всякій разъ онъ испытывалъ стѣсненіе, боль, словно отъ порванныхъ семейныхъ узъ.
Боль обострила его умъ и зрѣніе; вскорѣ онъ сталъ находить у Фанни слѣды прежнихъ вліяній и слова, мысли, и привычки, оставшіяся у нея отъ нихъ. Манера двигать большимъ пальцемъ, словно придавая форму, вылѣпляя предметъ, о которомъ она говорила, и прибавлять: «видишь здѣсь»… принадлежали скульптору. У Дежуа она заимствовала страсть къ каламбурамъ и народнымъ пѣснямъ, сборникъ которыхъ онъ издалъ и который былъ извѣстенъ во всѣхъ углахъ Франціи; у Ля-Гурнери — пренебрежительный оттѣнокъ, высокомѣріе, строгость сужденій о новой литературѣ.
Она усваивала все это, наслаивая вещи несходныя, подобно наслоенію, позволяющему по геологическимъ пластамъ угадывать перевороты, происшедшіе подъ земною корою въ различныя эпохи; быть можетъ даже, она не была такъ умна, какъ показалась ему въ началѣ. Но дѣло было не въ умѣ; если бы она была глупой на рѣдкость, вульгарной и лѣтъ на десять старше, она все же сумѣла бы его удержать силою своего прошлаго, низменною ревностью, пожиравшею его, мукъ и уколовъ которой онъ уже не скрывалъ, обрушиваясь ежеминутно то на одного, то на другого.
Романовъ Дежуа никто уже не покупаетъ, все изданіе валяется у букинистовъ на набережной и продается по двадцать пять сантимовъ за томъ. А старый дуракъ Каудаль все еще мечталъ о любви въ его годы!.. «Знаешь, у него нѣтъ зубовъ. Я смотрѣлъ на него за завтракомъ, когда мы были въ Виль-Д’Аврэ. Онъ жуетъ какъ коза, передними зубами». Конченъ и его талантъ! Какое уродство его вакханка въ послѣднемъ Салонѣ! «Она не стоитъ на ногахъ»… Это выраженіе онъ заимствовалъ у Фанни, которая, въ свою очередь, переняла его отъ скульптора. Когда онъ накидывался, такимъ образомъ, на одного изъ своихъ соперниковъ въ прошломъ, Фанни вторила ему, желая ему понравиться; стоило послушать какъ этотъ мальчикъ, ничего не смыслившій въ искусствѣ, въ жизни, и эта поверхностная женщина, слегка отшлифованная умомъ и талантомъ знаменитыхъ артистовъ, перебирали и безаппелляціонно осуждали ихъ!..
Но самымъ заклятымъ врагомъ Госсэна былъ граверъ Фламанъ. Объ этомъ онъ зналъ лишь, что онъ былъ красивъ, бѣлокуръ, какъ онъ, что она называла его «другъ мой», совершенно такъ Жана, что она видѣлась съ нимъ тайкомъ, и что, когда онъ нападалъ на него, какъ на остальныхъ, и называлъ его «сантиментальнымъ каторжникомъ» или «красавцемъ-арестантомъ», то Фанни отворачивалась и не произносила ни слова. Вскорѣ онъ уже обвинялъ свою любовницу въ томъ, что она продолжаетъ питать нѣжныя чувства къ этому бандиту, и она объяснялась по этому поводу кротко, но съ извѣстной твердостью:
— Ты знаешь, Жанъ, что я его не люблю, такъ какъ люблю тебя. Я не хожу къ нему, я не отвѣчаю на его письма; но ты никогда не заставишь меня говорить дурно о человѣкѣ, любившемъ меня до безумія, до преступленія.
На слова, произнесенныя такимъ искреннимъ тономъ — лучшее что въ ней было — Жанъ не возражалъ, но продолжалъ мучиться ревностью и ненавистью, обостренною тревогой, которая заставляла его иногда внезапно возвращаться среди дня въ улицу Амстердамъ. «Не ушла ли она къ нему?»…
Онъ находилъ ее дома, въ маленькой квартирѣ, бездѣятельную, какъ восточная женщина, или за фортепіано, дававшею урокъ пѣнія толстой сосѣдкѣ, мадамъ Эттэма. Съ того вечера, когда случился пожаръ, Фанни и Жанъ подружились съ этими добрыми, спокойными, полнокровными людьми, постоянно жившими среди сквозняковъ, съ открытыми дверями и окнами…
Мужъ, служившій чертежникомъ въ артиллерійскомъ музеѣ, бралъ работу на домъ, и каждый вечеръ въ будни, а по воскресеньямъ и весь день можно было видѣть его, склонившагося надъ широкимъ столомъ, покрытаго потомъ, тяжело дышавшаго, въ одной жилеткѣ, и встряхивавшаго рукавами, чтобы впустить въ нихъ немного воздуха. Рядомъ съ нимъ его толстая супруга, въ кофточкѣ, обмахивалась, хотя никогда ничего не дѣлала; чтобы освѣжиться, время отъ времени они затягивали одинъ изъ своихъ любимыхъ дуэтовъ.
Вскорѣ между двумя семьями установилась близость. Утромъ, около десяти часовъ, сильный голосъ Эттэма кричалъ передъ дверью: «Готовы ли вы, Госсэнъ?» Ихъ канцеляріи находились по сосѣдству, и они отправлялись на службу вмѣстѣ. Тяжеловатый, грубый, по своему общественному положенію нѣсколькими ступенями ниже своего молодого товарища, чертежникъ говорилъ мало, бормоталъ, словно во рту у него росла такая же борода, какъ на подбородкѣ; но чувствовалась, что онъ — честный человѣкъ, и моральная неустойчивость Жана нуждалась въ этой поддержкѣ. Особенно дорожилъ онъ ими изъ-за Фанни, жившей въ одиночествѣ, населенномъ воспоминаніями и сожалѣніями, болѣе опасными, чѣмъ связи, отъ которыхъ она добровольно отказалась, и находившей въ госпожѣ Эттэма, безпрестанно занятой своимъ мужемъ — лакомымъ сюрпризомъ который она приготовитъ ему къ обѣду, новымъ романсомъ, который она споетъ ему за дессертомъ — честную и здоровую компанію.
Когда дружба, однако, дошла до взаимныхъ приглашеній, Госсэнъ началъ колебаться. Сосѣди, вѣроятно, считали ихъ повѣнчанными, и его совѣсть возставала противъ лжи; онъ поручилъ Фанни предупредить сосѣдку, чтобы не вышло недоразумѣнія. Это подало ей поводъ смѣяться безъ конца. Бѣдный ребенокъ! Только онъ и можетъ быть такимъ наивнымъ!
— Да они ни одной минуты не предполагали, что мы женаты… Къ тому же для нихъ это безразлично. Если бы ты зналъ, гдѣ онъ познакомился со своею женой! Вся моя жизнь на ряду съ ея жизнью — постъ. Онъ женился на ней, чтобы она принадлежала ему одному, и, видишь, прошлое нисколько его ни стѣсняетъ.
Жанъ не могъ опомниться отъ изумленія. Эта матрона, эта добрая кумушка съ свѣтлыми глазами, съ дѣтскимъ смѣхомъ, отъ котораго дѣлались ямочки на щекахъ, съ провинціальнымъ говоромъ, для которой романсы никогда не были достаточно сантиментальны и слова — достаточно возвышенны; а онъ, спокойный, увѣренный въ своемъ любовномъ благоденствіи… Жанъ смотрѣлъ, когда тотъ шелъ съ нимъ рядомъ, держа въ зубахъ трубку, вздыхая отъ счастья, межъ тѣмъ какъ онъ постоянно думалъ и мучился безсильнымъ бѣшенствомъ.
— Это у тебя пройдетъ, другъ мой, — кротко говорила ему Фанни въ тѣ минуты, когда люди говорятъ другъ другу все, и успокаивала его, нѣжная и очаровательная, какъ въ первый день ихъ любви, но съ какимъ то оттѣнкомъ самозабвенія, котораго Жанъ не понималъ.
Въ ней замѣчалась болѣе свободная манера держать себя и говорить, сознаніе своей силы; она дѣлала странныя непрошенныя признанія о своей прошлой жизни, о былыхъ кутежахъ, о безумствахъ, которыя дѣлались ею изъ любопытства. Она не стѣснялась теперь курить, свертывая и оставляя повсюду на мебели вѣчныя папиросы, сокращающія день для подобнаго рода женщинъ, и въ разговорахъ высказывала о жизни, о низости мужчинъ и о глупости женщинъ самыя циничныя сужденія. Даже ея глаза, выраженіе которыхъ обычно мѣнялось, дѣлались теперь похожими на стоячую воду, по которой пробѣгали искры циничнаго смѣха.
Ихъ близость также преобразилась. Осторожная въ началѣ, щадившая юность своего любовника, относясь съ уваженіемъ къ его первой иллюзіи, впослѣдствіи она перестала стѣсняться, видя, какое дѣйствіе произвело на этого ребенка ея внезапно раскрытое развратное прошлое — та болотная лихорадка, которою она зажгла ему кровь. И распутныя ласки, которыя она такъ долго сдерживала, весь бредъ, который она останавливала, стиснувъ зубы, теперь она уже перестала таить, предавалась имъ со всею страстью влюбленной и опытной куртизанки, являлась во всей ужасающей славѣ Сафо.
Чистота, сдержанность… къ чему все это? Всѣ люди одинаковы, всѣ заражены порокомъ, всѣ его жаждутъ, и этотъ юноша не лучше другихъ. Насытить ихъ тѣмъ, что они любятъ — лучшее средство удержать ихъ при себѣ, и всѣ извращенія наслажденій, въ которыя она была посвящена другими, она передавала Жану, который, въ свою очередь, долженъ былъ передавать ихъ другимъ. Такъ распространяется ядъ, сжигая тѣло и душу, и напоминая тѣ факелы, о которыхъ говоритъ латинскій поэтъ, и которые изъ рукъ въ руки переходили по аренѣ.
V.
правитьВъ ихъ спальнѣ, рядомъ съ великолѣпнымъ портретомъ Фанни, писаннымъ Джемсомъ Тиссо, остаткомъ ея былого великолѣпія продажной женщины, висѣлъ южный пейзажъ, съ рѣзкими тѣнями и пятнами свѣта, грубо снятый деревенскимъ фотографомъ при солнцѣ.
Скалистый берегъ, покрытый виноградниками, обнесенный каменными оградами, а выше, за рядомъ кипарисовъ, защищавшихъ отъ сѣвернаго вѣтра, вблизи маленькой свѣтлой сосновой рощицы, и миртовыхъ деревьевъ, стоялъ большой бѣлый домъ, полу-ферма, полу-замокъ, съ широкимъ крыльцомъ, съ итальянской крышей, съ гербами на дверяхъ; продолженіемъ его служили желтыя стѣны провансальскихъ хижинъ, насѣсты для павлиновъ, загоны для скота, черныя отверстія сараевъ, въ которыя виднѣлись блестѣвшіе плуги и бороны. Уцѣлѣвшая отъ старыхъ укрѣпленій высокая башня, выдѣлявшаяся на безоблачномъ небѣ, господствовала надъ окрестностями, вмѣстѣ съ нѣсколькими крышами и романской колокольней Шатонёфъ-де-Папъ, гдѣ издавна жили Госсэны Д’Арманди.
Кастеле — виноградники и усадьба — знаменитый своимъ виноградомъ, какъ Нертъ Эрмитажъ, переходилъ отъ отца къ сыновьямъ, не дѣлясь между дѣтьми; хозяйничалъ всегда младшій сынъ, вслѣдствіе семейныхъ традицій, въ силу которыхъ старшій сынъ служилъ консуломъ. Къ несчастью, природа нерѣдко противится этимъ планамъ, и если когда-нибудь существовалъ человѣкъ, менѣе способный управлять имѣніемъ и вообще, чѣмъ-бы то ни было, то это былъ Сезэръ Госсэнъ, которому выпала эта обязанность, когда ему было двадцать четыре года.
Распутный, завсегдатай игорныхъ домовъ и деревенскихъ притоновъ, Сезэръ, или точнѣе «Фена» — лѣнтяй, шалопай, какъ его прозвали въ юности, являлся типомъ выродка, противоположнаго общему характеру семьи, встрѣчающагося время отъ времени и въ самыхъ суровыхъ и строгихъ семьяхъ, въ которыхъ онъ играетъ роль какъ бы клапана.
Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ бездѣлья, безумной расточительности и отчаянныхъ кутежей въ клубахъ Авиньона и Оранжа, онъ заложилъ землю, опустошилъ запасы погребовъ, продалъ на корню будущіе сборы; затѣмъ, однажды, наканунѣ наложенія на имущество ареста, Фена поддѣлалъ подпись брата, выдалъ три векселя съ переводомъ уплаты на консульство въ Шанхаѣ, убѣжденный, что до наступленія срока найдетъ деньги и выкупитъ векселя; но они въ свое время были присланы старшему брату; одновременно онъ получилъ отчаянное письмо, сообщавшее о разореніи и о подлогѣ. Консулъ тотчасъ пріѣхалъ въ Шатонёфъ, выручилъ всѣхъ изъ ужаснаго положенія съ помощью своихъ сбереженій и приданаго жены; видя полную неприспособленность Фена къ хозяйству, онъ отказался отъ карьеры, сулившей ему блестящее будущее, и превратился въ простого винодѣла.
То былъ настоящій Госсэнъ — ярый хранитель традицій, страстный, но спокойный, на манеръ потухшихъ вулкановъ, всегда хранящихъ грозную возможность изверженія; вмѣстѣ съ тѣмъ трудолюбивый и свѣдущій въ культурѣ виноградниковъ. Благодаря ему, имѣніе пришло въ цвѣтущій видъ, округлилось еще нѣсколькими участками, до самой Роны, и такъ какъ благополучіе никогда не приходитъ одно, то подъ миртами родной усадьбы вскорѣ появился на свѣтъ маленькій Жанъ. Межъ тѣмъ Фена бродилъ по дому, угнетенный своею виною, едва осмѣливаясь глядѣть на брата, презрительное молчаніе котораго его удручало; онъ дышалъ свободно только въ полѣ, на охотѣ, на рыбной ловлѣ, стараясь разсѣять горе пустыми занятіями, собирая улитокъ, вырѣзывая великолѣпныя тросточки изъ миртоваго дерева или изъ камыша, и завтракая одинъ дичью, которую жарилъ на кострѣ изъ оливковыхъ вѣтокъ, въ лѣсу. Вечеромъ, вернувшись къ обѣду и садясь за столъ брата, онъ не произносилъ ни слова, несмотря на благосклонную улыбку невѣстки, жалѣвшей несчастнаго, и снабжавшей Фена карманными деньгами тайкомъ отъ мужа, относившагося къ нему по-прежнему строго, гораздо менѣе за его прошлыя глупости, чѣмъ за тѣ, которыя онъ могъ совершить въ будущемъ; дѣйствительно, едва былъ заглаженъ его поступокъ, какъ гордость Госсэна-старшаго подверглась новому испытанію.
Три раза въ недѣлю приходила въ Кастеле швея, красивая дочь рыбака, Дивонна Абріэ, родившаяся на берегу Роны, въ ивнякѣ — настоящая водоросль, съ длиннымъ, колеблющемся стеблемъ. Въ своемъ мѣстномъ головномъ уборѣ, охватывавшемъ съ трехъ сторонъ ея маленькую головку, откинутыя завязки котораго открывали ея смуглую шею и нѣжныя очертанія груди и плечъ, она напоминала какую-нибудь даму изъ старинныхъ пріютовъ любви, находившихся нѣкогда вокругъ Шатонёфа, въ Куртезонѣ, въ Вакера, въ старинныхъ замкахъ, развалины которыхъ раскинуты по холмамъ.
Эти историческія воспоминанія не играли, конечно, никакой роли въ увлеченіи Сезэра, простодушнаго, не имѣвшаго никакихъ идеаловъ и ничего не читавшаго; но, будучи маленькаго роста, онъ любилъ крупныхъ женщинъ, и съ перваго дня увлекся Дивонной. Ему знакомъ былъ порядокъ деревенскихъ ухаживаній; кадриль на воскресномъ балу, дичь, принесенная въ подарокъ, а при встрѣчѣ въ полѣ, смѣлое нападеніе на травѣ или на соломѣ. Случилось такъ, что Дивонна не танцовала, присланную ей дичь отослала на кухню, и стройная и сильная, какъ прибрежный тополь, бѣлый и гибкій, такъ оттолкнула соблазнителя, что онъ отлетѣлъ на десять шаговъ. Съ тѣхъ поръ она держала его на почтительномъ разстояніи, угрожая постоянно острыми ножницами, висѣвшими у ея пояса на стальномъ крючкѣ, увлекла его до безумія, такъ что онъ заговорилъ о женитьбѣ и признался во всемъ невѣсткѣ. Послѣдняя, съ дѣтства зная Дивонну Абріэ, за серьезную, любящую дѣвушку, рѣшила въ глубинѣ души, что этотъ союзъ, предосудительный съ точки зрѣнія свѣта, былъ бы быть можетъ спасеніемъ для Фена; но гордость консула возмутилась при мысли о женитьбѣ Госсэна Д’Арманди на крестьянкѣ: «Если Сезеръ сдѣлаетъ это, я прекращу съ нимъ всякія сношенія»… и онъ сдержалъ слово.
Сезэръ, женившись, покинулъ Кастеле и поселился на берегу Роны у родителей жены, живя на маленькую пенсію, которую выдавалъ братъ и ежемѣсячно приносила снисходительная невѣстка. Маленькій Жанъ сопровождалъ мать во время этихъ посѣщеній, восхищался хижиной Абріэ, закоптѣлой ротондой, вѣчно сотрясаемой трамонтаной или мистралемъ, которую поддерживалъ единственный вертикальный столбъ, словно мачта. Въ открытую дверь виднѣлся небольшой молъ, на которомъ сушились сѣти, сверкала и дрожала перламутромъ и жидкимъ серебромъ рыбья чешуя, внизу двѣ-три лодки, качавшіяся и скрипѣвшія на якоряхъ, и огромная рѣка, веселая, широкая, блестящая, съ пышными, ярко зелеными островами. Маленькимъ мальчикомъ Жанъ здѣсь почувствовалъ влеченіе къ далекимъ путешествіямъ и любовь къ морю, котораго еще не видѣлъ.
Изгнаніе дяди Сезэра продолжалось два-три года, и по всей вѣроятности никогда бы не кончилось, если бы не одно семейное событіе, а именно рожденіе двухъ дѣвочекъ-близнецовъ, Марты и Маріи. Мать отъ этихъ двойныхъ родовъ заболѣла и Сезэру и женѣ его было разрѣшено навѣстить ее. Произошло примиреніе братьевъ, безпричинное, инстинктивное, вслѣдствіе того лишь, что они были одной крови; молодые поселились въ Кастеле, и когда неизлѣчимое малокровіе, осложненное подагрой и ревматизмомъ, приковало къ постели бѣдную мать, Дивонна взяла на себя веденіе всего дома, надзоръ за кормленіемъ малютокъ, за многочисленной прислугой, и должна была два раза навѣщать Жана въ Авиньонскомъ лицеѣ, не говоря уже о томъ, что уходъ за больною требовалъ ея постояннаго присутствія.
Любившая порядокъ, умная Дивонна, восполняла пробѣлы своего образованія чуткостью, острымъ крестьянскимъ умомъ и обрывками знаній, уцѣлѣвшихъ въ головѣ Фена, укрощеннаго и подчинявшагося теперь дисциплинѣ. Консулъ довѣрилъ ей всѣ заботы по дому, тѣмъ болѣе тяжелыя, что расходы возростали, а доходы уменьшались изъ года въ годъ, подточенные у самаго корня виноградныхъ лозъ филоксерой. Вся долина была охвачена этимъ бѣдствіемъ, но ихъ виноградники еще уцѣлѣли, благодаря заботамъ консула: онъ во что бы то ни стало хотѣлъ спасти землю путемъ разныхъ изысканій и опытовъ. Дивонна Абріэ, не желавшая разстаться ни съ своимъ головнымъ уборомъ, ни съ крючкомъ у пояса, и державшаяся такъ скромно въ роли завѣдывающей и компаньонки, охраняла отъ нужды всю семью въ эти критическіе годы; больная была по-прежнему окружена дорого стоящими заботами, малютки воспитывались при матери, какъ барышни; пособіе Жану высылалось аккуратно, сначала въ гимназію, потомъ въ Эксъ, гдѣ онъ началъ изучать юридическіе науки, и, наконецъ въ Парижъ, куда онъ поѣхалъ кончать образованіе.
Какимъ чудомъ порядка и бдительности добивалась Дивонна всего этого, никто кромѣ нея не зналъ. Но всякій разъ, когда Жанъ вспоминалъ Кастеле, когда онъ поднималъ глаза на выцвѣтшую фотографію, то первое лицо встававшее передъ нимъ, первое имя приходившее на память было имя Дивонны, — крестьянки съ великою душой, которая, какъ онъ чувствовалъ составляла главный нервъ всего ихъ дома и поддерживала его усиліемъ своей воли. Въ послѣдніе дни, однако, съ тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ, кто его любовница, онъ избѣгалъ произносить передъ нею это уважаемое имя, какъ имя матери, или кого либо изъ родныхъ; ему даже непріятно было смотрѣть на фотографію, неумѣстную, и неизвѣстно какъ попавшую на эту стѣну, надъ кроватью Сафо.
Однажды, вернувшись къ обѣду, онъ былъ удивленъ, увидя на столѣ три прибора вмѣсто двухъ и былъ совершенно пораженъ, заставъ Фанни играющею въ карты съ маленькимъ человѣчкомъ, котораго онъ сначала не узналъ, но который, обернувшись, обнаружилъ свѣтлые глаза шальной козы, длинный носъ на загорѣломъ, красномъ лицѣ, лысую голову и бородку дяди Сезэра. На восклицаніе племянника онъ отвѣтилъ не выпуская изъ рукъ картъ: «Видишь не скучаю; играю въ безикъ съ племянницей».
«Племянница»!
А Жанъ такъ старательно скрывалъ отъ всего свѣта свою связь! Эта фамильярность не понравилась ему, равно какъ и вещи, которыя ему говорилъ дядя Сезэръ вполголоса, пока Фанни занималась обѣдомъ. «Поздравляю, племянникъ… Какіе глаза… Какія руки… Лакомый кусочекъ»… Но было еще хуже, когда за обѣдомъ Фена началъ неосторожно говорить о дѣлахъ Кастеле, и о томъ, что привело его въ Парижъ. Предлогомъ для его путешествія было полученіе восьми тысячъ франковъ, которые онъ нѣкогда одолжилъ своему другу Курбебесу, и въ полученіи которыхъ онъ уже отчаялся, какъ вдругъ письмо нотаріуса извѣстило его о смерти Курбебеса и о предстоящей выдачѣ ему восьми тысячъ франковъ. Но главная причина, (деньги ему можно было переслать) "настоящая причина — это здоровье твоей матери, бѣдняжки… За послѣднее время она стала очень слаба, временами у нея путаются мысли, она забываетъ все, даже имена дочерей. На-дняхъ, вечеромъ, когда твой отецъ вышелъ изъ комнаты, она спросила у Дивонны, кто этотъ добрый господинъ навѣщающій ее такъ часто. Никто не замѣтилъ еще этого, кромѣ тетки, и она сказала это мнѣ только для того, чтобы я поѣхалъ посовѣтоваться съ Бушеро относительно здоровья бѣдной женщины, которую онъ нѣкогда лечилъ.
— Были ли у васъ съумасшедшіе въ семьѣ? — спросила Фанни наставительнымъ и важнымъ тономъ, напуская на себя видъ Ля-Гурнери.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Фена, и съ лукавой улыбкой расползшейся до висковъ, прибавилъ что онъ въ своей молодости обнаруживалъ признаки безумія… — Не могу, однако, сказать, чтобы мое безуміе не нравилось женщинамъ; запирать меня также не приходилось…
Жанъ глядѣлъ на нихъ съ отчаяніемъ. Къ горю, причиненному ему этою печальною вѣстью, присоединилось еще неудовольствіе слушать, какъ эта женщина говоритъ о его матери, о ея недомоганіяхъ, приписываемыхъ критическому возрасту, съ развязностью и опытностью матроны, облокотясь на столъ и крутя папироску. А тотъ, болтливый, нескромный, забывался и выбалтывалъ всѣ семейныя тайны,
Ахъ, виноградники!.. конецъ виноградникамъ!.. Да и земля не долго продержится; большая часть лозъ уже подточена, а остальныя еще живутъ какимъ-то чудомъ: за каждою кистью, за каждымъ зерномъ ухаживаю, какъ за больнымъ ребенкомъ, покупая дорогія лекарства. Самое ужасное то, что консулъ упрямо сажаетъ новыя лозы, на которыя червь набрасывается тотчасъ, вмѣсто того, чтобы отвести подъ каперцы и подъ оливковыя деревья всю эту землю, безплодно покрытую больными и ржавыми лозами.
Къ счастью у него, у Сезэра, есть нѣсколько гектаровъ своей земли на берегу Роны; онъ примѣняетъ къ нимъ особые способы затопленія, — чудесное открытіе, которое можно примѣнять лишь на низинахъ. Ему мерещится уже хорошій сборъ; вино, правда, не крѣпкое, «лягушиное вино», какъ презрительно называлъ его консулъ, но Фена упрямъ, а на восемь тысячъ, которыя онъ получитъ отъ Курбебеса, онъ собирается купить еще имѣніе Пибулеттъ…
— Знаешь, мальчикъ, это первый островъ на Ронѣ, пониже Абріэ… Но это — между нами: Боже упаси, если кто-нибудь въ Кастеле узнаетъ…
— Даже Дивонна? — спросила Фанни, улыбаясь.
При имени жены, глаза Фена сдѣлались влажны:
— Ахъ, безъ Дивонны я никогда ничего не предпринимаю; она вѣритъ въ мой планъ и была бы счастлива, если бы бѣдный Сезэръ вернулъ Кастеле его богатства, положивъ нѣкогда начало его раззоренію!
Жанъ вздрогнулъ; неужели онъ хочетъ исповѣдываться, разсказать злополучную исторію съ подлогомъ? Но провансалецъ, охваченный нѣжностью къ Дивоннѣ, заговорилъ о ней, и о томъ счастьѣ, которое она ему давала. И такая красавица, сверхъ всего, такъ великолѣпно сложена!
— Вотъ, племянница, вы — женщина; вы должны это оцѣнить!
Онъ протянулъ ей фотографическую карточку, вынутую изъ бумажника, съ которою никогда не разставался.
По оттѣнку сыновняго чувства, съ которымъ говорилъ о теткѣ Жанъ, по материнскимъ совѣтамъ, которые писала крестьянка неровнымъ, дрожащимъ почеркомъ, Фанни представляла ее себѣ типичною крестьянкою Сены и Уазы, и была поражена ея прекраснымъ лицомъ, съ чистыми линіями, обрамленнымъ узкимъ, бѣлымъ чепцомъ, и изящнымъ и гибкимъ станомъ тридцатипятилѣтней женщины.
— Очень красива, въ самомъ дѣлѣ… — сказала она, кусая губы съ какимъ то страннымъ выраженіемъ.
— А какъ она сложена! — снова сказалъ съ восхищеніемъ дядя.
Всѣ перешли на балконъ. Послѣ жаркаго дня, накалившаго цинковую крышу веранды, изъ бѣглаго облачка шелъ мелкій, освѣжающій дождь, весело стучавшій по кровлямъ, и смачивавшій плиты тротуаровъ. Парижъ улыбался подъ этимъ дождемъ, и толпа людей, и экипажи, и шумъ, поднимавшійся съ улицы, опьяняли провинціала, возрождали въ его пустой и легкой, какъ бубенчикъ, головѣ, воспоминанія юности и трехмѣсячнаго пребыванія, тридцать лѣтъ тому назадъ, въ Парижѣ у своего друга Курбебеса.
Что это были за кутежи, дѣти мои, что за приключенія!.. Напримѣръ, ихъ выѣздъ однажды ночью на масляницѣ въ Прадо: Курбебесъ былъ одѣтъ щеголемъ, а его любовница Морна — продавщицей пѣсенъ, и костюмъ принесъ ей въ то время счастье, такъ какъ она вскорѣ сдѣлалась кафешантанною знаменитостью. Самъ же дядя сопровождалъ дѣвчонку изъ ихъ квартала, по прозвищу Пелликюль. Развеселясь окончательно, дядя хохоталъ во все горло, напѣвалъ мелодіи для танцевъ, и, увлекаясь, обхватывалъ талію племянницы. Въ полночь, разставшись съ ними, чтобы ѣхать въ гостинницу Кюжасъ, единственную, которую онъ зналъ въ Парижѣ, онъ горланилъ пѣсни на лѣстницѣ, посылая воздушные поцѣлуи племянницѣ, свѣтившей ему, и кричалъ Жану:
— Знаешь, ты у меня поберегись!
Едва онъ ушелъ, какъ Фанни, съ морщинкой на лбу, выдававшей ея тревогу, быстро прошла въ уборную, и въ полуоткрытую дверь, пока Жанъ раздѣвался, почти равнодушно сказала:
— Знаешь, тетка твоя очень красива; теперь я не удивляюсь, что ты такъ часто говоришь о ней… Вы, должно быть, украсили славными рогами бѣднаго Фена; впрочемъ, съ такою внѣшностью, какъ у него…
Онъ возмутился и сталъ возражать. Дивонна заступила ему мать, когда онъ былъ совсѣмъ маленькимъ, ходила за нимъ, одѣвала его… Она спасла его отъ болѣзни, отъ смерти… Нѣтъ, онъ никогда не могъ бы и подумать о подобной низости.
— Разсказывай! — кричала она пронзительнымъ голосомъ, держа въ зубахъ шпильки для волосъ.
— Ты не увѣришь меня, что съ такими глазами, съ такимъ положеніемъ, о которомъ твердитъ этотъ болванъ, она могла остаться равнодушной къ бѣлокурому красавцу съ дѣвичьей кожей, какъ ты… Гдѣ бы мы ни жили, на Ронѣ, или гдѣ въ другомъ мѣстѣ, мы всюду одинаковы…
Она говорила убѣжденно, считая всѣхъ женщинъ одинаково доступными капризу, уступающими первому желанію. Онъ защищался, но, взволнованный, сталъ припоминать, спрашивая себя, не могла ли когда-нибудь какая нибудь невинная ласка намекнуть ему объ опасности; и, хотя ничего не припомнилъ, но чистота его любви была уже опорочена, какъ, чистая камея, поцарапанная ногтемъ.
— Посмотри, вотъ головной уборъ, который носятъ у васъ въ провинціи!
На роскошные волосы, уложенные двумя широкими бандо, Фанни нашпилила бѣлую косынку, похожую до извѣстной степени на чепецъ, который носятъ дѣвушки Шатонёфа; и, стоя передъ нимъ, въ мягкихъ складкахъ своего батистоваго пеньюара, съ горящими глазами, спрашивала:
— Похожа ли я на Дивонну?
Нѣтъ, нисколько; она походитъ лишь на самую себя въ этомъ чепчикѣ, напоминавшемъ другой чепчикъ Сенъ-Лазарской тюрьмы, который къ ней, говорятъ, такъ шелъ въ ту минуту, когда она предъ лицомъ цѣлаго суда послала прощальный привѣтъ своему каторжнику: «Не скучай, другъ мой, красные деньки еще вернутся».
Воспоминаніе объ этомъ причинило ему такую боль, что едва его любовница улеглась, какъ онъ загасилъ свѣтъ, не желая ее видѣть.
На слѣдующій день утромъ дядя явился, весело размахивая тростью и крича: «Эй, вы, малютки» съ тѣмъ развязнымъ и покровительственнымъ видомъ, какой нѣкогда бывалъ у Курбебеса, когда онъ заставалъ его въ объятіяхъ Пелликюль. Онъ казался еще болѣе возбужденнымъ, чѣмъ наканунѣ: виною тому были, разумѣется, отель Кюжасъ и восемь тысячъ франковъ, лежавшія у него въ бумажникѣ. Деньги эти, правда, предназначались для покупки Пибулеттъ, но имѣлъ же онъ право истратить изъ нихъ нѣсколько золотыхъ и угостить племянницу завтракомъ за городомъ?
— А Бушеро? — спросилъ племянникъ, который не могъ пропускать на службѣ два дня кряду.
Было условлено, что они позавтракаютъ въ Елисейскихъ поляхъ, а затѣмъ мужчины отправятся на консультацію.
Но Фена мечталъ не объ этомъ. Ему хотѣлось съ шикомъ проѣхаться въ Сэнъ-Клу, въ коляскѣ, съ огромнымъ запасомъ шампанскаго; завтракъ, тѣмъ не менѣе, вышелъ очаровательнымъ, на террасѣ ресторана, убранной въ японскомъ стилѣ и осѣненной акаціями, куда доносились звуки дневной репетиціи изъ сосѣдняго кафешантана. Сезэръ, болтливый, любезный, старался во всю, останавливалъ лакеевъ и хвалилъ метрдотеля за мучной соусъ; Фанни смѣялась глупо и принужденно, какъ смѣются въ отдѣльныхъ кабинетахъ, что причиняло боль Госсэну, равно какъ и близость, устанавливавшаяся, помимо него, между дядей и племянницей.
Можно было подумать, что они были друзьями съ дѣтства. Фена, впавъ за дессертомъ и винами въ сентиментальный тонъ, говорилъ о Кастеле, о Дивоннѣ и о дорогомъ Жанѣ; онъ счастливъ, зная, что племянникъ живетъ съ женщиной положительной, которая съумѣетъ удержать его отъ легкомысленныхъ поступковъ. Едва ворочая языкомъ, съ потускнѣвшими, влажными глазами, онъ похлопывалъ ее по плечу и предупреждалъ, словно новобрачную, насчетъ подозрительнаго характера Жана и давалъ совѣты какъ подойти къ нему.
Онъ отрезвился у Бушеро. Два часа ожиданія въ первомъ этажѣ на площади Вандомъ, въ огромныхъ пріемныхъ, высокихъ и холодныхъ, наполненныхъ молчаливой, томящейся толпой; цѣлый адъ страданій, со всѣми стадіями котораго они познакомились, когда проходили по анфиладѣ комнатъ въ кабинетъ знаменитаго ученаго.
Бушеро, обладавшій удивительною памятью, прекрасно помнилъ госпожу Госсэнъ, которая пріѣзжала къ нему на консультацію изъ Кастеле десять лѣтъ тому назадъ, въ началѣ своей болѣзни; онъ распросилъ объ измѣненіяхъ въ ея теченіи, перечелъ старые рецепты и успокоилъ обоихъ мужчинъ насчетъ появившихся у больной мозговыхъ явленій, которыя онъ приписалъ употребленію нѣкоторыхъ лѣкарствъ. Пока онъ писалъ длинное письмо своему собрату въ Авиньонѣ, недвижно опустивъ толстыя вѣки на бѣгающіе проницательные глазки, дядя и племянникъ, затаивъ дыханіе, прислушивались къ поскрипыванію его пера, и этотъ звукъ для нихъ покрывалъ собою весь шумъ роскошнаго Парижа; передъ ними вставало все могущество современнаго врача, послѣдняго жреца, послѣдняго чаянія непобѣдимаго суевѣрія.
Сезэръ вышелъ изъ кабинета серьезный и успокоенный:
— Я ѣду въ гостинницу укладываться. Видишь-ли, милый, парижскій воздухъ мнѣ вреденъ… Если я останусь, то надѣлаю глупостей. Поѣду вечеромъ съ семичасовымъ поѣздомъ, а ты извинишься за меня передъ племянницей, не такъ-ли?
Жанъ не сталъ его удерживать, напуганный его мальчишескимъ легкомысліемъ; но на другой день, когда, проснувшись, онъ радовался мысли, что дядя вернулся къ себѣ, водворенъ дома съ Дивонной, дядя вдругъ появился съ разстроенной физіономіей, и безпорядочно одѣтый:
— Боже милосердый! Дядя, да что съ вами случилось?
Упавъ въ кресло, безъ голоса и безъ движеній, но оживляясь постепенно, дядя разсказалъ о встрѣчѣ со знакомыми изъ эпохи своей дружбы съ Курбебесомъ, объ обильномъ обѣдѣ и о восьми тысячахъ франкахъ, проигранныхъ ночью въ притонѣ… А теперь, ни гроша!.. Какъ вернуться домой, какъ разсказать объ этомъ Дивоннѣ! А покупка Пибулетта… И, внезапно охваченный отчаяньемъ, онъ, закрывъ руками глаза, затыкалъ пальцами уши, рычалъ, всхлипывалъ, сердился, ругался со страстностью южанина и изливалъ угрызенія совѣсти въ изобличеніи всей своей жизни. Да, онъ — позоръ и несчастіе семьи; такихъ, какъ онъ, родные имѣютъ право убивать, какъ волковъ. Если бы не великодушіе брата, гдѣ бы онъ былъ теперь?.. На каторгѣ, съ ворами и фальшивомонетчиками!
— Дядя, милый дядя!.. — горестно говорилъ Госсэнъ, пытаясь его остановить.
Но дядя, не желая ничего видѣть и слышать, наслаждался публичнымъ покаяніемъ въ преступленіи, которое онъ разсказалъ въ малѣйшихъ подробностяхъ, межъ тѣмъ какъ Фанни смотрѣла на него съ жалостью и восхищеніемъ. По крайней мѣрѣ у него пламенный темпераментъ, онъ прожигатель жизни, а она любила такихъ; и тронутая до глубины души, она придумывала способы помочь ему. Но какимъ образомъ? Уже годъ, какъ она ни съ кѣмъ не видится, у Жана совсѣмъ нѣтъ знакомыхъ… Вдругъ ей припомнилось одно имя: Дешелеттъ!.. Онъ долженъ быть теперь въ Парижѣ, и онъ такой добрый малый…
— Но вѣдь я едва знакомъ съ нимъ… — сказалъ Жанъ.
— Я пойду, я…
— Какъ! ты хочешь…?
— Почему же нѣтъ?
Взгляды ихъ встрѣтились, и они поняли другъ друга. Дешелеттъ былъ также ея любовникомъ, однимъ изъ тѣхъ любовниковъ одной ночи, которыхъ она едва помнитъ. Но Жанъ зато не забываетъ ни одного изъ нихъ; они всѣ по порядку записаны у него въ головѣ, какъ святые въ календарѣ.
— Но если тебѣ непріятно… — сказала она, смутившись.
Тогда Сезэръ, прервавъ вопли на время этого короткаго спора, встревоженный, снова обратилъ къ нимъ взглядъ, полный такой отчаянной мольбы, что Жанъ уступилъ и, скрѣпя сердце, согласился… И долгимъ же показался обоимъ часъ, пока они поджидали на балконѣ возвращенія женщины, терзаемый каждый своими мыслями, въ которыхъ ни за что не признались бы другъ другу.
— Развѣ такъ далеко живетъ этотъ Дешелеттъ?
— Да нѣтъ улицѣ Ромъ, въ двухъ шагахъ отсюда, — отвѣчалъ Жанъ съ раздраженіемъ, находя, что Фанни слишкомъ долго не возвращается. Онъ старался успокоить себя, припоминая любовный девизъ инженера «нѣтъ завтрашняго дня» и пренебрежительный тонъ, которымъ онъ говорилъ о Сафо, какъ о сошедшей уже со сцены веселой жизни: но гордость любовника возмущалась въ немъ, и онъ почти желалъ, чтобы Дешелеттъ нашелъ ее еще прекрасной и обольстительной. Ахъ! и нужно же было старому полоумному Сезэру открыть всѣ его раны!
Наконецъ, накидка Фанни показалась изъ-за угла улицы. Она вошла, сіяющая:
— Готово!.. Вотъ деньги.
Когда восемь тысячъ франковъ лежали передъ дядей, онъ заплакалъ отъ радости, хотѣлъ выдать расписку, назначить проценты и время уплаты.
— Все это лишнее, дядя… Я не называла вашего имени… Деньги эти одолжены мнѣ, и вы будете моимъ должникомъ пока захотите.
— За такія одолженія, дитя мое, — отвѣчалъ Сезэръ внѣ себя отъ благодарности, — платятъ дружбой, которой нѣтъ конца…
А на вокзалѣ, куда его проводилъ Госсэнъ, чтобы на этотъ разъ убѣдиться въ его отъѣздѣ, онъ повторялъ, со слезами на глазахъ:
— Что за женщина, что за сокровище!.. Ее надо сдѣлать счастливой, говорю тебѣ…
Жанъ былъ разстроенъ этимъ приключеніемъ: онъ чувствовалъ, что цѣпь его, и безъ того тяжелая, смыкается все тѣснѣе, и что сливаются двѣ вещи, которыя онъ по врожденной чуткости старался всегда сдѣлать раздѣльными и различными: его семья и его любовь. Теперь Сезэръ посвятилъ его любовницу въ свои работы, въ свои наслажденія, разсказалъ ей новости Кастеле; Фанни осуждала упрямство консула въ вопросѣ о виноградникахъ, говорила о здоровьѣ матери, раздражала Жана неумѣстными совѣтами и заботливостью. Но ни одного намека на оказанную услугу или на старое приключеніе Фена, — на это пятно дома Арманди, которое дядя не счелъ нужнымъ скрыть отъ нея. Всего разъ она воспользовалась этимъ, какъ оружіемъ для отраженія удара, при слѣдующихъ обстоятельствахъ:
Они возвращались изъ театра и садились въ карету, подъ дождемъ, на площади, возлѣ бульваровъ. Экипажъ (то былъ старый фургонъ, ѣздящій по городу только послѣ полуночи), долго не могъ тронуться съ мѣста, кучеръ заснулъ, лошадь помахивала мордой. Пока они сидѣли въ ожиданіи, подъ защитой крытаго экипажа, къ дверцѣ спокойно подошелъ старый извозчикъ, занятый прилаживаньемъ нахвостника къ кнуту и державшій его въ зубахъ; онъ обратился къ Фанни хриплымъ голосомъ, выдыхая винные пары:
— Добрый вечеръ… Какъ поживаешь?
— А, это вы?
Она вздрогнула. но быстро оправилась и тихо сказала своему возлюбленному: «Это мой отецъ!..»
Ея отецъ, плутъ, въ длинной грязной хламидѣ, когда-то служившей ливреей, съ оторванными металлическими пуговицами, обращавшій къ нимъ въ газовомъ освѣщеніи свое раздутое, отечное отъ алкоголя лицо, въ которомъ Госсэну всѣ же почудился правильный и чувственный профиль Фанни и ея большіе жизнерадостные глаза!.. Не обращая вниманія на мужчину, сопровождавшаго его дочь, словно не видя его, папаша Легранъ сообщалъ ей домашнія новости.
— Старуха уже двѣ недѣли, какъ лежитъ въ больницѣ Неккеръ; здоровье ея плохо… Сходи-ка навѣсти ее въ ближайшій четвергъ, это ее подбодритъ… У меня, слава Богу, брюхо здоровое, какъ всегда; хорошъ нахвостникъ — хорошъ и кнутъ. Вотъ только доходы неважные… Если бы тебѣ понадобился хорошій извозчикъ помѣсячно, мнѣ это было бы на руку… Не надо? Тѣмъ хуже для насъ — и до свиданья, до новой встрѣчи!..
Они вяло пожали другъ другу руки; извозчикъ тронулся.
— Ну, что? видѣлъ?.. — пробормотала Фанни; и тотчасъ же стала разсказывать о своей семьѣ, чего до сихъ поръ избѣгала дѣлать… «въ этомъ было столько уродливаго, низкаго»… Но теперь они лучше знали другъ друга; скрывать нечего. Она родилась въ «Муленъ-озъ-Англэ», въ предмѣстьѣ, отъ этого отца, бывшаго драгуна, служившаго въ то время извозчикомъ между Парижемъ и Шатильономъ, и трактирной служанки, съ которой онъ сошелся между двумя стаканчиками, распитыми у стойки. Она не знала своей матери, умершей отъ родовъ; но сердобольные хозяева станціи заставили отца признать малютку и платить за нее кормилицѣ. Онъ не посмѣлъ отказаться, потому что сильно задолжалъ хозяевамъ, и когда Фанни исполнилось четыре года, онъ возилъ ее въ своемъ экипажѣ, какъ маленькую собачку, усаживая высоко на козлахъ подъ парусиннымъ навѣсомъ; ее забавляла быстрая ѣзда по дорогамъ, убѣгающіе съ обѣихъ сторонъ огни фонарей, дымящіеся и тяжело дышащіе бока животныхъ, нравилось засыпать въ темнотѣ, подъ завыванья вѣтра, внимая звону бубенцовъ.
Но Легранъ скоро сталъ тяготиться ролью отца семейства; какъ мало это ни стоило, все же приходилось кормить и одѣвать маленькую замарашку. Кромѣ того, она мѣшала его женитьбѣ на вдовѣ огородника, а онъ давно заглядывался на выпуклыя дыни и на квадраты капусты, расположенные вдоль дороги. У нея тогда создалось ясное ощущеніе, что отецъ желаетъ ея смерти; освободиться отъ ребенка какими бы то ни было средствами — стало навязчивой идеей пьяницы, и если бы сама вдова, добродушная Машомъ, не взяла ребенка подъ свое покровительство…
— Да, вѣдь ты знаешь Машомъ! — сказала Фанни.
— Какъ! Та служанка, которую я у тебя видѣлъ?..
— Это и была моя мачиха… Она была такъ добра ко мнѣ въ дѣтствѣ. Я брала ее къ себѣ, желая вырвать ее у негодяя мужа, который, проѣвъ все ея состояніе, нещадно колотилъ ее и заставлялъ прислуживать потаскушкѣ, съ которою жилъ… Ахъ, бѣдная Машомъ: она знаетъ, чего стоитъ красивый мужчина… И что-жъ! когда она ушла отъ меня, несмотря на все, что я ей говорила, она спѣшила снова сойтись съ нимъ, а теперь вотъ лежитъ въ больницѣ! И на кого же онъ похожъ безъ нея, старый негодяй! До чего грязенъ! Точно каменьщикъ! Только и остался одинъ кнутъ… …Замѣтилъ ли ты, какъ онъ его держитъ?… Даже когда онъ пьянъ и еле стоитъ на ногахъ, то носитъ его передъ собой, какъ свѣчу, и прячетъ у себя въ комнатѣ; только этотъ предметъ и былъ всегда для него чистъ… «Хорошъ нахвостникъ, хорошъ и кнутъ» — его любимая поговорка.
Безсознательно, она говорила о немъ, какъ о постороннемъ, безъ отвращенія, безъ стыда; Жанъ ужасался, слушая ее. Вотъ такъ отецъ!.. Вотъ такъ мать!.. Особенно въ сравненіи со строгимъ лицомъ консула и ангельской улыбкой госпожи Госсэнъ! Вдругъ понявъ, что таилось въ молчаніи ея возлюбленнаго, какое возмущеніе противъ житейской грязи, которой онъ коснулся въ ея близости, Фанни сказала съ философскимъ спокойствіемъ: — Въ концѣ концовъ, это бываетъ во всѣхъ семьяхъ, и за это нельзя быть отвѣтственнымъ… у меня — отецъ Легранъ; у тебя — дядя Сезэръ.
VI.
править"Дорогое мое дитя; пишу тебѣ, все еще волнуясь большимъ огорченіемъ, только что пережитымъ нами: наши дѣвочки пропадали, исчезнувъ изъ Кастеле на цѣлый день, на цѣлую ночь, до слѣдующаго утра!..
"Въ воскресенье, въ часъ завтрака, мы замѣтили, что малютокъ нѣтъ. Я нарядила ихъ къ восьмичасовой обѣднѣ, куда долженъ былъ вести ихъ консулъ, потомъ упустила ихъ изъ виду, такъ какъ хлопотала около твоей матери, которая нервничала болѣе обычнаго, предчувствуя несчастіе, витавшее надъ домомъ. Ты вѣдь знаешь, что послѣ болѣзни у нея навсегда осталась эта особенность, предвидѣть то, что должно случиться; и чѣмъ меньше она двигается, тѣмъ упорнѣе работаетъ ея мысль.
"Къ счастью, она была въ спальнѣ; но представь себѣ всѣхъ насъ, въ залѣ, въ ожиданіи малютокъ; ихъ кличутъ въ поляхъ, пастухъ свиститъ въ раковину, которою сзываетъ барановъ, потомъ Сезэръ — въ одну сторону, я — въ другую, Руселинъ, Тардивъ, всѣ мы бѣгаемъ по Кастеле, и всякій разъ при встрѣчѣ: «Ну, что? Никого не видѣли». Подъ конецъ не рѣшились уже спрашивать; съ бьющимся сердцемъ заглядывали въ колодцы, искали подъ высокими чердачными окнами… Ну, выдался денекъ!.. Я должна была еще поминутно бѣгать къ твоей матери, улыбаться ей со спокойнымъ видомъ, объяснять отсутствіе малютокъ тѣмъ, что я услала ихъ на воскресенье къ теткѣ въ Вилламури. Казалось, она вѣритъ этому; но вечеромъ, когда я сидѣла у ея постели, поглядывая въ окошко на огни, мелькавшіе въ долинѣ и по Ронѣ, въ поискахъ за дѣтьми, я услышала, какъ она тихонько плакала, и спросила ее о причинѣ слезъ. «Я плачу о томъ, что отъ меня скрываютъ, но что я, тѣмъ не менѣе, угадала»… отвѣчала она тѣмъ дѣтскимъ тономъ, который ей вернули ея страданія; мы больше не говорили, но продолжали безпокоиться обѣ, погруженныя каждая въ свое горе…
"Наконецъ, дорогой, чтобы не слишкомъ затягивать эту мучительную исторію, скажу тебѣ, что въ понедѣльникъ утромъ малютки были приведены къ намъ рабочими, которыхъ твой дядя держитъ на островѣ и которые нашли ихъ на кучѣ лозъ, блѣдныхъ отъ холода и голода, послѣ цѣлой ночи проведенной на открытомъ воздухѣ, на водѣ. Вотъ, что онѣ разсказали намъ въ чистотѣ своихъ дѣтскихъ сердецъ. Уже давно ихъ мучило желаніе поступить такъ, какъ сдѣлали ихъ святыя — Марта и Марія, жизнеописаніе которыхъ онѣ читали, т. е. отправиться на безпарусной лодкѣ, безъ веселъ, безъ провизіи, проповѣдовать Евангеліе, куда принесетъ ихъ дуновеніе Божіе. Итакъ, въ воскресенье послѣ обѣдни, онѣ отвязали рыболовную лодку и, опустившись на колѣни на дно ея, какъ святыя жены, когда ихъ уносило теченіе, медленно уплыли и застряли въ камышахъ Пибулетта, несмотря на весенній разливъ, на страшные порывы вѣтра. Да, Господь Богъ сохранилъ и вернулъ намъ нашихъ дорогихъ дѣвочекъ; только праздничные нагрудники ихъ были измяты, да попорчена позолота ихъ молитвенниковъ! Не хватило мужества бранить ихъ; ихъ встрѣтили горячіе поцѣлуи и раскрытыя объятья; но отъ перенесеннаго страха мы всѣ заболѣли.
«Наиболѣе пострадала твоя мать, и, хотя ей ничего не говорили, она почувствовала, по ея словамъ, дыханіе смерти, пронесшееся надъ Кастеле; всегда спокойная, веселая, она теперь хранитъ печаль, которую ничто не можетъ исцѣлить, несмотря на то, что отецъ, я и всѣ мы окружаемъ ее нѣжными попеченіями. А если я скажу тебѣ, Жанъ, что она томится и безпокоится, главнымъ образомъ, о тебѣ? Она не смѣетъ высказать этого при отцѣ, который не захочетъ отрывать тебя отъ работы; но ты не былъ у насъ послѣ экзамена, какъ обѣщалъ. Сдѣлай намъ этотъ подарокъ къ Рождеству, и пусть къ нашей больной вернется ея добрая улыбка. Если бы ты зналъ, когда теряешь стариковъ, какъ сожалѣешь о томъ, что не удѣлялъ имъ больше времени при ихъ жизни»!..
Жанъ читалъ это письмо, стоя у окна, въ которое проникалъ изъ тумана лѣнивый зимній день, и наслаждался его наивнымъ ароматомъ, дорогими воспоминаніями о ласкахъ и солнцѣ.
— Что это?… Покажи…
Фанни только что проснулась отъ желтоватаго свѣта, когда раздвинули занавѣски, вся опухшая отъ сна, и машинально протянула руку къ пачкѣ мэрилэндскаго табаку, лежавшей на ночномъ столикѣ. Онъ колебался, зная, что одно имя Дивонны вызываетъ въ ней жестокую ревность; но какъ утаить письмо, происхожденіе и форматъ котораго она узнала?
Вначалѣ дѣтская выходка растрогала и умилила ее, и она продолжала читать дальше, крутя папироску и откинувшись на подушки, въ волнахъ темныхъ волосъ, съ обнаженными плечами и шеей. Но конецъ привелъ ее въ ярость, она скомкала письмо и швырнула черезъ всю комнату: — я тебѣ покажу святыхъ женщинъ!..Все это выдумки, чтобы только заставить тебя пріѣхать… Она тоскуетъ по красавцу-племяннику, эта…
Онъ хотѣлъ установить, удержать то низкое слово, которое у нея вырвалось, и за которымъ потекло еще много другихъ. Никогда въ его присутствіи она такъ грубо не разражалась потокомъ грязной злобы, словно лопнувшая сточная труба, испускающая свое зловонное содержимое. Весь жаргонъ ея прошлаго — прошлаго бездомной продажной женщины — тѣснилъ ей глотку и лился изъ ея устъ.
Нетрудно было понять, чего они хотятъ. Сезэръ разсказалъ все, и на семейномъ совѣтѣ они рѣшили порвать ихъ связь и привлечь его на родину, съ Дивонной въ видѣ приманки.
— Во-первыхъ знай, что если ты поѣдешь, я тотчасъ напишу твоему рогоносцу-дядѣ… Я предупрежу… Нѣтъ, это уже слишкомъ!..
Она злобно приподнималась на постели, блѣдная, съ осунувшимся лицомъ, съ увеличенными чертами, какъ злой звѣрь, готовясь къ прыжку.
Госсэнъ вспомнилъ, что видѣлъ ее такой на улицѣ Аркадъ; теперь эта рычащая злоба была направлена противъ него, и внушала ему искушеніе броситься на любовницу и избить ее, такъ какъ въ чувственной плотской любви, гдѣ нѣтъ мѣста уваженію къ любимому существу, въ гнѣвѣ и въ ласкахъ неизмѣнно проявляется грубость. Онъ испугался самого себя и поспѣшилъ уйти на службу, возмущаясь той жизнью, которую онъ себѣ устроилъ. Это ему урокъ за то, что онъ подчинился такой женщинѣ!.. Сколько низостей, какой ужасъ! Сестры, мать, всѣмъ досталось!.. Какъ! не имѣть даже права поѣхать къ роднымъ? Да въ какую же тюрьму, онъ себя заперъ! И передъ нимъ встала вся исторія ихъ отношеній: онъ видѣлъ, какъ прекрасныя, обнаженныя руки египтянки, обвившія его шею вечеромъ на памятномъ балу, охватили его, властныя и сильныя, и разлучили его съ семьей, съ друзьями. Теперь, рѣшеніе его принято! Въ этотъ же вечеръ, во что бы то ни стало, онъ ѣдетъ въ Кастеле.
Написавъ нѣсколько бумагъ и получивъ въ министерствѣ отпускъ, онъ вернулся домой, ожидая ужасной сцены, готовый на все, даже на разрывъ. Но кроткое привѣтствіе Фанни при встрѣчѣ, ея опухшіе глаза, щеки, какъ бы размякшія отъ слезъ, отняли у него всю силу воли.
— Я ѣду сегодня вечеромъ… — сказалъ онъ, дѣлаясь непреклоннымъ.
— Ты правъ, мой другъ… Повидай мать, а главное… — Она ласково подошла къ нему. — Забудь, какая я была злая. Я слишкомъ люблю тебя, это мое безуміе…
Весь остальной день, съ кокетливой заботливостью занимаясь укладкой чемодана и напоминая своей кротостью первое время ихъ совмѣстной жизни, она хранила видъ раскаянія, быть можетъ, въ надеждѣ удержать его. Межъ тѣмъ она ни разу не попросила: «Останься»… и когда въ послѣднюю минуту окончательныхъ приготовленій, потерявъ эту надежду, она прижалась къ своему возлюбленному, какъ бы стараясь наполнить его собою на все время его отсутствія, ея прощаніе, ея поцѣлуи говорили только одно: «Скажи, Жанъ, ты не сердишься?..»
О, какое блаженство проснуться утромъ въ своей дѣтской, съ душою, полною горячихъ родственныхъ объятій и радостныхъ изліяній встрѣчи, увидѣть вновь на пологѣ узкой кровати яркую полосу свѣта, которую въ дѣтствѣ искали его глаза при пробужденіи, услышать крикъ павлиновъ, скрипѣніе блока въ колодцѣ, спѣшный топотъ бѣгущаго и толкающагося стада; распахнувъ со стукомъ ставни, увидѣть чудный горячій свѣтъ, вливающійся водопадомъ, какъ струя, изъ-подъ плотины, и роскошный горизонтъ до самой Роны — склоны, покрытые виноградниками, кипарисами, оливковыми деревьями и отливающими въ синій цвѣтъ сосновыми лѣсами; надъ ними чистое, голубое, безъ малѣйшей дымки тумана, несмотря на раннее утро, зеленоватое небо, всю ночь освѣжаемое сѣвернымъ вѣтромъ, бодрымъ и сильнымъ дуновеніемъ котораго еще полна широкая долина.
Жанъ сравнивалъ это пробужденіе съ парижскимъ, подъ грязнымъ, какъ и его любовь, небомъ и чувствовалъ себя счастливымъ и свободнымъ. Онъ сошелъ внизъ. Домъ, бѣлый на солнцѣ, еще не пробуждался, всѣ ставни были закрыты, словно глаза; онъ былъ счастливъ этой минутой одиночества, дававшаго ему возможность собраться съ силами для духовнаго выздоровленія, которое, онъ чувствовалъ, въ немъ уже начиналось.
Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по террасѣ и сталъ подниматься по идущей кверху аллеѣ парка; паркомъ здѣсь называли лѣсъ изъ елей и миртовъ, безъ всякаго порядка разбросанныхъ по каменистому склону Кастеле; его пересѣкали неправильныя тропинки, скользкія отъ покрывавшей ихъ хвои. Песъ Миракль, старый и хромой, вышелъ изъ конуры и молчаливо слѣдовалъ за нимъ по пятамъ; въ былое время они такъ часто совершали вдвоемъ утреннія прогулки!
У входа въ виноградникъ, съ оградой изъ кипарисовъ, склонявшихъ свои остроконечныя вершины, собака остановилась въ нерѣшительности; она знала, что толстый слой песку — новое средство отъ филоксеры, примѣнявшееся въ эту минуту консуломъ, — окажется не подъ силу для ея старыхъ лапъ, также какъ и ступени террасы. Но радость сопровождать хозяина заставила ее рѣшиться; въ каждомъ трудномъ мѣстѣ она боязливо ворчала, дѣлала мучительныя усилія, остановки и неуклюжія движенія, напоминавшія краба на скалѣ. Жанъ не замѣчалъ ее, весь поглощенный новыми насажденіями аликанте, о которыхъ наканунѣ такъ много говорилъ ему отецъ. Ростки на ровномъ, блестящемъ пескѣ оказались прекрасными. Наконецъ-то бѣдняга будетъ награжденъ за свои упорные труды; поля Кастеле вернутся къ жизни, межъ тѣмъ какъ Нертъ, Эрмитажъ, всѣ крупные виноградники юга гибнутъ!
Передъ нимъ вдругъ появился бѣлый чепчикъ. То была Дивонна, встававшая въ домѣ раньше всѣхъ; въ рукѣ у нея былъ садовый ножъ и еще какой-то предметъ, который она отбросила, межъ тѣмъ какъ ея щеки, всегда матово-блѣдныя, зардѣлись яркимъ румянцемъ.
— Это ты, Жанъ?.. Напугалъ меня… Я думала, что это отецъ… — Овладѣвъ собою, она поцѣловала его: — Хорошо-ли спалъ?
— Очень хорошо, тетя; но почему бы вамъ бояться прихода отца?..
— Почему?..
Она подняла ростокъ лозы, только что вырванный изъ земли:
— Не правда-ли, консулъ говорилъ тебѣ, что на этотъ разъ онъ ручается за успѣхъ… Какъ же! Вотъ и здѣсь…
Жанъ разглядывалъ желтоватый мохъ, внѣдрившійся въ лозу, едва замѣтную плѣсень, разрушавшую, однако, мало-по-малу цѣлыя провинціи; этотъ безконечно малый, но несокрушимый разрушитель, въ это чудное утро, подъ животворнымъ солнцемъ казался какой-то насмѣшкой природы.
— Это начало… Черезъ три мѣсяца все поле будетъ уничтожено, и отецъ съизнова примется за работу, потому что тутъ задѣто его самолюбіе. Начнутся новыя посадки, новыя средства до той поры, когда…
Жестъ отчаянія закончилъ и подчеркнулъ ея слова.
— Правда? Дѣла значитъ плохи?
— О! ты знаешь консула… Онъ ничего не говоритъ, выдаетъ мнѣ деньги на мѣсяцъ; но я вижу, какъ онъ озабоченъ. Ѣздитъ въ Авиньонъ, въ Оранжъ: ищетъ денегъ…
— А Сезэръ? А его система орошенія? — спросилъ молодой человѣкъ, озадаченный слышаннымъ.
— Благодареніе Богу, съ этой стороны все благополучно. Послѣдній сборъ далъ пятьдесятъ бочекъ вина, а въ этомъ году будетъ вдвое больше. Въ виду успѣха, консулъ уступилъ брату всѣ виноградники въ долинѣ, лежавшіе до сихъ поръ подъ паромъ, и усѣянные мертвыми лозами, словно деревенское кладбище; теперь они подъ водой на три мѣсяца…
И гордая работой мужа, своего Фена, уроженка Прованса показала Жану съ холма, на которомъ они стояли, огромные пруды, окруженные невысокими плотинами изъ извести, какъ это дѣлаютъ въ солончакахъ.
— Черезъ два года этотъ способъ воздѣлыванія лозы принесетъ плоды; черезъ два года будутъ доходы и съ Пибулетта, и съ острова Ламотъ, купленнаго дядей втихомолку… Тогда мы разбогатѣемъ… Но до тѣхъ поръ надо держаться, пусть каждый вкладываетъ свое, приноситъ жертвы…
Она говорила о жертвахъ весело, какъ женщина хорошо съ ними знакомая, и такъ увлекательно, что Жанъ, подъ вліяніемъ внезапной мысли, отвѣтилъ ей въ тонъ: — Каждый принесетъ свою жертву, Дивонна…
Въ тотъ же день онъ написалъ Фанни, что родные не могутъ дольше оказывать ему правильной поддержки, что ему придется ограничиться жалованьемъ, получаемымъ въ министерствѣ, и что при этихъ условіяхъ жить вдвоемъ немыслимо. Это значило порвать съ ней раньше, чѣмъ онъ самъ думалъ, за три-четыре года до своего отъѣзда; но онъ разсчитывалъ на то, что его любовница пойдетъ на столь убѣдительные доводы, отнесется къ нему и къ его тяжелому положенію съ сочувствіемъ, и поможетъ ему выполнить свой грустный долгъ.
Была-ли то жертва? Не являлось-ли наоборотъ, облегченіемъ, возможность — покончить-съ жизнью, казавшейся ему гнусной и нездоровой, особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся къ природѣ, къ семьѣ, къ простымъ, прямымъ привязанностямъ?… Написавъ письмо безъ борьбы, безъ страданій, онъ надѣялся, что отъ отвѣта, яростнаго, и полнаго угрозъ и безумствъ, его защититъ вѣрная и честная привязанность добросердечныхъ людей, окружавшихъ его, примѣръ гордаго, лояльнаго отца, искренняя улыбка маленькихъ «святыхъ женъ», а также и широкіе, мирные горизонты, здоровый горный воздухъ, высокій небесный сводъ, быстрая плѣнительная рѣка; когда онъ вспоминалъ о своей страсти и о тѣхъ мерзостяхъ, которыхъ она была полна, ему казалось, что онъ выздоравливаетъ отъ злокачественной лихорадки, вродѣ той, которую вызываютъ болотныя испаренія.
Пять-шесть дней послѣ нанесенія этого тяжкаго удара протекли спокойно. Утромъ и вечеромъ Жанъ ходилъ на почту и возвращался съ пустыми руками и смущенный. Что она дѣлаетъ? Что она хочетъ предпринять и почему не отвѣчаетъ? Всѣ его помыслы были устремлены на это. А ночью, когда въ Кастеле всѣ спали подъ убаюкивающій шумъ вѣтра, гулявшаго по длиннымъ корридорамъ, они говорили все о томъ же, вдвоемъ съ Сезэромъ, въ маленькой дѣтской комнатѣ.
— Она можетъ пріѣхать!.. — говорилъ дядя; его безпокойство усугублялось тѣмъ, что въ письмо племянника съ извѣщеніемъ о разрывѣ, онъ вложилъ два векселя срокомъ на шесть мѣсяцевъ и на годъ, на сумму своего долга съ процентами. Какъ уплатитъ онъ по этимъ векселямъ? Какъ объяснитъ Дивоннѣ? Онъ начиналъ дрожать при одной мысли объ этомъ и доставлялъ тяжелыя минуты племяннику, когда, послѣ долгой ночной бесѣды, онъ, выколачивая трубку, грустно говорилъ, съ вытянутымъ лицомъ:
— Ну, покойной ночи… Во всякомъ случаѣ, ты поступилъ хорошо.
Наконецъ, отвѣтъ пришелъ, и съ первыхъ же строкъ: «Милый мой, я не писала тебѣ до сихъ поръ потому, что хотѣла доказать тебѣ не на словахъ, а на дѣлѣ, какъ я тебя люблю и понимаю»… Жанъ остановился, пораженный тѣмъ, что слышитъ словно симфонію вмѣсто боевого сигнала, котораго ожидалъ. Онъ быстро перевернулъ послѣднюю страницу и прочелъ «…остаться до самой смерти твоей собакой, которую ты можешь бить, но которая любитъ тебя и страстно цѣлуетъ…»
Быть можетъ она не получила его письма? Но прочтя письмо вновь безъ пропусковъ, строка за строкой, со слезами на глазахъ, онъ долженъ былъ признать, что это дѣйствительно, отвѣтъ; въ немъ говорилось, что Фанни давно ожидала вѣсти о разореніи Кастеле и о неизбѣжно связанномъ съ этимъ разрывѣ. Тотчасъ же принялась она за поиски дѣла, чтобы не быть ему въ тягость, и взялась завѣдывать меблированными комнатами, на улицѣ Буа-де-Булонь, принадлежавшими какой-то очень богатой женщинѣ. Сто франковъ въ мѣсяцъ, полное содержаніе и свободныя воскресенья…
«Понимаешь-ли, милый, цѣлый день въ недѣлю для нашей любви; ты потребуешь, конечно, большаго? Ты вознаградишь меня за то усиліе, которое я дѣлаю, работая въ первый разъ въ жизни, за мое добровольное рабство днемъ и ночью, связанное съ униженіями, которыхъ ты не можешь себѣ представить и которыя будутъ мнѣ очень тягостны при моей страсти къ свободѣ… Но я испытываю особое удовлетвореніе, страдая изъ любви къ тебѣ. Я такъ многимъ тебѣ обязана — ты заставилъ меня понять такъ много хорошихъ, честныхъ вещей, о которымъ мнѣ никто раньше не говорилъ!.. Ахъ, если бы мы встрѣтились раньше!.. Но ты еще не умѣлъ ходить, когда я уже переходила изъ рукъ въ руки. И однако, ни одинъ мужчина не можетъ похвастать, что внушилъ мнѣ подобное рѣшеніе, съ цѣлью удержать его еще немного… Теперь можешь вернуться, когда захочешь, квартира очищена. Я увезла всѣ мои вещи; это вѣдь самое тяжелое — перетряхивать ящики и воспоминанья. Остался лишь мой портретъ, который тебѣ ничего не будетъ стоить; я прошу для него только добрыхъ взглядовъ. Ахъ, другъ мой, другъ мой… Въ концѣ-концовъ, если ты оставишь для меня воскресенья и маленькое мѣстечко на шеѣ, знаешь…» И нѣжности, и ласки, и чувственное смакованіе страстныхъ словъ, заставлявшія любовника прижимать къ лицу шелковистую бумагу, словно отъ нея исходила теплая, человѣческая ласка…
— Она пишетъ о моихъ векселяхъ? — робко спросилъ дядя Сезэръ.
— Она присылаетъ ихъ вамъ обратно… Вы заплатите, когда разбогатѣете…
Дядя вздохнулъ съ облегченіемъ, и щурясь отъ удовольствія, съ важностью честнаго человѣка и съ сильнымъ акцентомъ южанина сказалъ:
— Знаешь, что я скажу тебѣ? Эта женщина — святая.
Потомъ, со свойственной ему подвижностью, отсутствіемъ логики и памяти, что составляло одну изъ забавнѣйшихъ сторонъ его характера, онъ перескочилъ на мысли совсѣмъ иного порядка:
— А какая страсть, мой милый, какой огонь! У меня ротъ сохнетъ какъ тогда, когда Курбебесъ читалъ мнѣ письма своей Морна…
И Жану снова пришлось пережить первое путешествіе дяди въ Парижъ со всѣми его подробностями: Отель Кюжасъ, Пеликюль… но онъ не слушалъ и, облокотясь на окно, смотрѣлъ въ тихую ночь, залитую свѣтомъ луны, такой полной и блестящей, что пѣтухи, обманутые свѣтомъ, привѣтствовали ее, какъ занимающійся день.
Значитъ существуетъ искупленіе черезъ любовь, о которомъ говорятъ поэты! И онъ гордился мыслью, что всѣ великія знаменитости, которыхъ любила Фанни до него, не только не способствовали ея возрожденію, но развращали ее еще больше, межъ тѣмъ какъ онъ, силою своей порядочности, вырветъ ее, быть можетъ, изъ когтей порока.
Онъ былъ благодаренъ ей за найденный ею средній выходъ, за этотъ полу-разрывъ, въ которомъ она освоится съ новой привычкой къ труду, что будетъ не легко для ея безпечной натуры; на слѣдующій день онъ написалъ ей письмо въ отеческомъ тонѣ, одобряя ея перемѣну жизни, безпокоясь о характерѣ тѣхъ меблированныхъ комнатъ, которыми она завѣдывала, объ ихъ жильцахъ и посѣтителяхъ; такъ какъ зналъ ея снисходительность и легкость, съ которой она говорила, примиряясь со многимъ: «Чего же ты хочешь? Такъ ужъ устроено на свѣтѣ»!..
Въ цѣломъ рядѣ писемъ, съ дѣтскимъ послушаніемъ, описала Фанни ему свой отель, настоящій семейный пансіонъ для иностранцевъ. Въ первомъ этажѣ живутъ перуанцы: отецъ, мать, дѣти и прислуга; во второмъ — русскіе и богатый голландецъ, продавецъ коралловъ. Въ комнатахъ третьяго этажа помѣщаются два наѣздника съ ипподрома, шикарные англичане, очень порядочные, и наконецъ, симпатичная семья: мадемуазель Минна Фогель, гитаристка изъ Штутгарта, съ братомъ Лео, чахоточнымъ мальчикомъ; онъ вынужденъ прервать свое обученіе на кларнетѣ въ Парижской консерваторіи, а пріѣхавшая сестра ухаживаетъ за нимъ, не имѣя другихъ средствъ къ жизни, кромѣ добытыхъ путемъ нѣсколькихъ концертовъ для уплаты за комнаты и пансіонъ.
«Все это трогательно и достойно всякаго уваженія, какъ видишь, мой милый. Меня принимаютъ здѣсь за вдову и относятся ко мнѣ съ большимъ вниманіемъ. Да я бы и не допустила, чтобы было иначе; твоя жена должна быть уважаема. Когда я говорю „твоя жена“, пойми меня. Я знаю, что въ одинъ прекрасный день, ты уйдешь отъ меня, я потеряю тебя, но послѣ этого у меня не будетъ другого; я навсегда останусь твоей, сохраню воспоминаніе о твоихъ ласкахъ и добрыхъ чувствахъ, которыя ты во мнѣ пробудилъ… Смѣшно, не правда-ли: добродѣтельная Сафо!.. Такъ будетъ, когда ты уйдешь; но для тебя я буду такой, какою ты меня любилъ — безумной, жгучей… Я обожаю тебя».
Жана охватила глубокая, тоскливая печаль. Возвратившійся блудный сынъ, послѣ радостной встрѣчи, послѣ закланія жирнаго теленка и нѣжныхъ изліяній, всегда страдаетъ воспоминаніями о бродячей жизни, тоскуетъ о горькихъ желудяхъ и о лѣнивомъ стадѣ. Разочарованіе несутъ ему всѣ люди и вещи, опустошенныя и обезцвѣченныя. Зимнія утра Прованса потеряли для него всю свою здоровую прелесть, не привлекала его и охота на красивую темно-красную выдру вдоль крутого берега, ни стрѣльба по чернымъ уткамъ, на прудахъ старика Абріэ. Вѣтеръ казался Жану рѣзкимъ, вода унылой, прогулки по затопленнымъ виноградникамъ съ дядей, объясняющимъ свою систему шлюзовъ, отводовъ и канавъ — непомѣрно скучными.
Деревня, на которую въ первые дни онъ смотрѣлъ сквозь призму своихъ веселыхъ дѣтскихъ прогулокъ, состояла изъ ветхихъ домишекъ, частью заброшенныхъ, отъ которыхъ вѣяло смертью и запустѣніемъ итальянскаго поселка; отправляясь на почту, онъ долженъ былъ, стоя у каждаго ветхаго порога, выслушивать пустословіе стариковъ, искривленныхъ, какъ деревья выросшія на вѣтру, съ обрывками вязанныхъ чулковъ на рукахъ, въ видѣ варежекъ и старухъ съ подбородками словно изъ желтаго букса, въ тугихъ повязкахъ, съ маленькими живыми и блестящими глазками, какіе сверкаютъ часто изъ глубины разсѣлинъ въ старыхъ стѣнахъ.
Все тѣ же жалобы на гибель лозъ, на вырожденіе марены, на болѣзни тутовыхъ деревьевъ, на всѣ семь египетскихъ казней, губящихъ прекрасный Провансъ; чтобы избѣжать всего этого, онъ возвращался иногда переулочками, сбѣгавшими по склону, вдоль стѣнъ стараго папскаго замка; эти пустынныя тропинки поросли кустарникомъ, высокой цѣлебной травой св. Рока отъ лишаевъ, которая была какъ разъ къ мѣсту въ этомъ средневѣковомъ уголкѣ, надъ дорогой, осѣненной высокими зубчатыми развалинами.
Но тутъ онъ обыкновенно встрѣчалъ священника Малассаня, только что отслужившаго обѣдню и спускавшагося крупными шагами, съ брыжжами, сбившимися на бокъ, придерживая обѣими руками рясу и оберегая ее отъ колючекъ и смолы. Священникъ останавливался и начиналъ громить безбожіе крестьянъ и подлость муниципальнаго совѣта; проклиналъ поля, скотину, людей, мошенниковъ, которые не ходятъ въ церковь, хоронятъ покойниковъ безъ отпѣванія и лѣчатся спиритизмомъ и магнетизмомъ, лишь бы не звать священника и доктора:
— Да, сударь, спиритизмомъ!.. Вотъ до чего дошли наши мужички въ Комта… А вы хотите, чтобы виноградники не гибли!
Жанъ, у котораго въ карманѣ лежало только-что вскрытое, пламенное посланіе Фанни, слушалъ, хотя мысли его были далеко; какъ можно быстрѣе старался онъ ускользнуть отъ поученій и, вернувшись въ Кастеле, устраивался въ углубленіи скалы — по мѣстному выраженію въ «лѣнивомъ мѣстечкѣ», — защищенномъ отъ бушующаго вокругъ вѣтра и словно собравшаго въ себѣ все тепло отраженныхъ солнечныхъ лучей.
Онъ выбиралъ самое укромное, самое отдаленное изъ этихъ мѣстечекъ, поросшее терновникомъ и стелющимися дубками, садился и принимался читать; мало-по-малу отъ аромата письма, отъ ласкающихъ словъ, отъ вызываемыхъ ими образовъ, онъ начиналъ ощущать чувственное опьяненіе; пульсъ его бился сильнѣе, его охватывали видѣнія, отъ которыхъ, какъ лишнія, пропадали рѣка, цвѣтущіе острова, деревни въ разсѣлинахъ Альпилля, и вся широкая долина, гдѣ бушевалъ вѣтеръ и волнами гналъ сверкавшую на солнцѣ пыль. Весь онъ былъ тамъ, въ ихъ комнаткѣ вблизи вокзала, съ сѣрой крышей, отдаваясь безумнымъ ласкамъ, весь во власти жгучихъ желаній, заставлявшихъ обоихъ, словно утопавшихъ, сжимать другъ друга въ судорожныхъ объятіяхъ…
Вдругъ, раздавались шаги на тропинкѣ, звонкій смѣхъ: «Онъ здѣсь!..» появлялись сестры, съ босыми ножками, мелькавшими по травѣ; ихъ велъ старый Миракль, побѣдоносно помахивавшій хвостомъ и исполненный гордости, такъ какъ напалъ на слѣдъ хозяина: но Жанъ отгонялъ его пинкомъ ноги и отклонялъ робкія приглашенія дѣтей поиграть въ жмурки или побѣгать. И, однако, онъ любилъ маленькихъ сестренокъ-близнецовъ, обожавшихъ взрослаго, всегда далекаго брата; ради нихъ онъ самъ сталъ ребенкомъ съ минуты своего пріѣзда; его забавлялъ контрастъ между этими хорошенькими созданіями, рожденными одновременно и столь непохожими другъ на друга. Одна — высокая брюнетка, съ волнистыми волосами, склонная къ мистицизму и въ то же время настойчивая; это она, восторженная и увлеченная грозными проповѣдями священника Малассаня, придумала уплыть на лодкѣ; маленькая Марія Египетская увлекла бѣлокурую Марту, нѣсколько вялую и кроткую, похожую на мать и на брата.
Наивныя дѣтскія ласки, соприкасавшіяся съ манящимъ запахомъ духовъ, которымъ вѣяло отъ письма любовницы, въ ту минуту, какъ онъ предавался воспоминаніямъ, непріятно стѣсняли его. — «Нѣтъ, оставьте… мнѣ надо заниматься… — И онъ шелъ къ себѣ, съ намѣреніемъ запереться, какъ вдругъ голосъ отца звалъ его:
— Это ты, Жанъ?.. Послушай…
Почта приносила новые поводы впадать въ мракъ этому и безъ того уже угрюмому по натурѣ человѣку, сохранившему отъ своего пребыванія на Востокѣ молчаливую важность, нарушаемую лишь внезапными приливами воспоминаній, вырывавшихся подъ трескъ горящихъ сухихъ полѣньевъ камина: „Когда я былъ консуломъ въ Гонъ-Конгѣ…“ Жанъ слушалъ, какъ отецъ читалъ и обсуждалъ утреннія газеты, а самъ смотрѣлъ на бронзовую статую Сафо Каудаля, стоявшую на каминѣ, съ руками охватившими колѣна, съ лирой, стоящей подлѣ, („полная лира“, припоминалось ему), купленной двадцать лѣтъ тому назадъ, когда отдѣлывался и украшался Кастеле; эта базарная вещь, надоѣвшая ему въ парижскихъ витринахъ, здѣсь, въ одиночествѣ, вызывала въ немъ любовное волненіе, желаніе поцѣловать эти плечи, разнять холодныя гладкія руки и заставить ее сказать: „Сафо — твоя, только твоя!“
Соблазнительный образъ преслѣдовалъ его, когда онъ выходилъ изъ дому, шелъ въ ногу съ нимъ по широкой парадной лѣстницѣ. Маятникъ старинныхъ часовъ словно выстукивалъ имя Сафо, вѣтеръ нашептывалъ его въ длинныхъ, холодныхъ съ каменнымъ поломъ, коридорахъ лѣтняго дома; это имя встрѣчалъ онъ и въ книгахъ, которыя бралъ изъ деревенской библіотеки, въ старыхъ томахъ, съ краснымъ обрѣзомъ и съ крошками его дѣтскихъ завтраковъ, оставшихся между страницъ. Образъ любовницы неотступно преслѣдовалъ его и въ комнатѣ матери, гдѣ Дивонна причесывала больную, поднимая ея чудные, сѣдые волосы надъ лицомъ, сохранившимъ румянецъ и спокойствіе, несмотря на постоянныя страданія.
— Вотъ и нашъ Жанъ! — говорила мать. Но тетка, всегда совершавшая сама туалетъ невѣстки, съ засученными рукавами, съ обнаженной шеей, въ маленькомъ чепчикѣ, напоминала ему другія утра, вызывала въ его памяти образъ любовницы, встающей съ постели, въ облакахъ первой выкуренной папироски. Онъ злился на себя за эти мысли… и особенно въ этой комнатѣ! Но что дѣлать, какъ избѣжать ихъ?
— Нашъ мальчикъ такъ перемѣнился, сестра, — грустно говорила г-жа Госсэнъ. — Что съ нимъ? — И онѣ вмѣстѣ старались найти разгадку. Дивонна напрягала свой простодушный умъ, хотѣла распросить молодого человѣка; но онъ избѣгалъ оставаться съ ней наединѣ.
Однажды, послѣ долгихъ поисковъ, она нашла его на берегу, въ „лѣнивомъ“ уголкѣ, охваченнаго лихорадкой послѣ чтенія писемъ и порочныхъ мыслей. Онъ хотѣлъ встать, съ угрюмымъ видомъ… Но она удержала его и сѣла возлѣ него на горячій камень:
— Развѣ ты не любишь меня больше?.. Развѣ я для тебя уже не та Дивонна, которой ты повѣрялъ всѣ свои горести?
— О, да, конечно… — бормоталъ онъ, смущенный ея нѣжностью, и отводя взглядъ въ сторону, не желая выдать того, надъ чѣмъ онъ только что думалъ — любовныхъ призывовъ, обращенныхъ къ нему, восклицаній, страстнаго бреда издалека.
— Что съ тобой?.. Отчего ты печаленъ?.. — тихо спросила Дивонна, съ ласкою въ голосѣ и въ движеніяхъ, обращаясь съ нимъ, словно съ ребенкомъ. Да вѣдь онъ и былъ ея ребенкомъ, для нея онъ былъ все еще десятилѣтнимъ мальчикомъ, едва вышедшимъ изъ подъ опеки родныхъ.
Жанъ, сгоравшій уже послѣ чтенія письма, воспламенился подъ вліяніемъ волнующей близости и обаянія этого тѣла, этихъ свѣжихъ губъ, казавшихся еще ярче отъ морского вѣтра, разметавшаго ея волосы и откинувшаго ихъ со лба тонкими завитками, по парижской модѣ. А, припомнивъ уроки Сафо: „всѣ женщины одинаковы… въ присутствіи мужчины у нихъ только одна мысль въ головѣ…“ онъ принялъ за вызовъ счастливую улыбку деревенской жительницы, равно какъ и движенія, которыми она старалась удержать его на ласковомъ допросѣ.
Вдругъ онъ почувствовалъ, что онъ во власти соблазна, кровь ударила ему въ голову; онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы овладѣть собою, и его охватила судорожная дрожь. Дивонна испугалась, видя его блѣднымъ, со стучащими зубами. „Бѣдняжка… у него лихорадка…“ Нѣжнымъ, необдуманнымъ движеніемъ она развязала платокъ, окутывавшій ея станъ и хотѣла накинуть его Жану на плечи; но вдругъ почувствовала, какъ сильныя объятья охватили, сжали ее, и безумные поцѣлуи ожгли ей шею, плечи, все тѣло, распаленное и сверкавшее на солнцѣ. Она не успѣла ни крикнуть, ни оттолкнуть его, быть можетъ даже не дала себѣ отчета въ томъ, что произошло. „Ахъ, я съ ума схожу!.. схожу съ ума!..“ Онъ быстро удалялся уже по голой возвышенности, и камни зловѣще катились изъ подъ его ногъ
Въ этотъ день, за завтракомъ Жанъ заявилъ, что уѣзжаетъ вечеромъ, такъ какъ получилъ приказъ изъ министерства. — Какъ, уже уѣзжаешь?.. А говорилъ… Да вѣдь ты только что пріѣхалъ!.. — Раздались восклицанія, упрашиванья. Онъ не могъ оставаться дольше у родныхъ, такъ какъ всѣ его привязанности были проникнуты тревожнымъ и развращающимъ вліяніемъ Сафо. Къ тому же, развѣ онъ не принесъ уже семьѣ самой большой жертвы, отказавшись отъ совмѣстной жизни съ этой женщиной? Полный разрывъ совершится позже; тогда онъ вернется и будетъ любить и цѣловать всѣхъ этихъ добряковъ безъ стыда и стѣсненія.
Наступила ночь, весь домъ уснулъ и огни были погашены, когда Сезэръ вернулся, проводивъ племянника на поѣздъ въ Авиньонъ. Задавъ лошади овса и взглянувъ испытующимъ взоромъ на небо, взоромъ, которымъ земледѣльцы угадываютъ погоду, онъ хотѣлъ-было войти уже въ домъ, какъ вдругъ замѣтилъ бѣлую тѣнь на одной изъ скамеекъ террасы:
— Это ты Дивонна.
— Да, поджидаю тебя…
Цѣлые дни Дивонна была занята и разлучена со своимъ Фена, котораго обожала; поэтому вечеромъ они устраивали себѣ иногда такія свиданія, чтобы поболтать и погулять вмѣстѣ. Былъ ли то результатъ короткой сцены между нею и Жаномъ — которую, подумавъ, она поняла лучше, нежели хотѣла — или послѣдствіе волненія, съ которымъ она смотрѣла, какъ бѣдная мать тихо плакала цѣлый день, но голосъ ея упалъ, явилась тревога и возбужденность мысли, необычайная у этой спокойной женщины, всегда полной сознанія долга.
— Извѣстно ли тебѣ что-нибудь? Почему онъ такъ быстро покинулъ насъ?
Она не вѣрила выдумкѣ о министерствѣ и подозрѣвала какую-нибудь дурную привязанность, отнимавшую дитя у семьи. Столько опасностей, столько роковыхъ встрѣчъ въ этомъ гибельномъ Парижѣ!
Сезэръ, ничего не умѣвшій скрыть отъ нея, признался, что въ жизни Жана дѣйствительно была женщина, но очень добрая, неспособная заставить его отвернуться отъ родныхъ; онъ сталъ разсказывать о ея преданности, о трогательныхъ письмахъ, и особенно похвалилъ ея мужественную готовность работать, что деревенской жительницѣ казалось весьма естественнымъ „Надо же работать, чтобы жить“.
— Да, но не для женщинъ этого сорта… — сказалъ Сезэръ.
— Значитъ Жанъ живетъ съ негодной женщиной?.. И ты бывалъ у нихъ…
— Клянусь, Дивонна, что съ тѣхъ поръ, какъ она узнала Жана, нѣтъ женщины болѣе чистой, болѣе честной… Любовь совсѣмъ переродила ее.
Эти слова показались Дивоннѣ черезчуръ мудреными, она не понимала ихъ. По ея мнѣнію, женщина эта принадлежала къ презрѣнной категоріи тѣхъ женщинъ, которыхъ она называла „дурными“ и мысль, что Жанъ сталъ добычею одной изъ этихъ тварей, возмущала ее. Если бы консулъ зналъ объ этомъ!..
Сезэръ пытался успокоить ее и всѣми морщинками своего добраго, но нѣсколько легкомысленнаго, лица, увѣрялъ что въ возрастѣ Жана нельзя обойтись безъ женщины. — Тогда пусть женится, чортъ возьми! — сказала она съ трогательною наивностью.
— Наконецъ, они уже и не живутъ вмѣстѣ…
Тогда она сказала серьезно: — Послушай Сезэръ: Ты знаешь нашу поговорку: несчастье всегда переживаетъ того, кто его причинилъ. Если правда то, что ты разсказываешь, если Жанъ вытащилъ эту женщину изъ грязи, быть можетъ самъ онъ запачкался при этой печальной работѣ? Возможно, что онъ сдѣлалъ ее лучше и честнѣе; но кто поручится, что зло, бывшее въ ней, не испортило окончательно нашего мальчика?
Они вернулись на террасу. Спокойная, прозрачная ночь окутала молчаливую долину, гдѣ живыми были только струящійся свѣтъ луны, зыбкая рѣка, да пруды, сверкавшіе, какъ лужи серебра. Все дышало тишиной, уединеніемъ и великимъ покоемъ сна безъ грезъ. Внезапно поѣздъ, шедшій полнымъ ходомъ по берегу Роны, прогремѣлъ глухимъ грохотомъ.
— О, этотъ Парижъ! — сказала Дивонна, грозя кулакомъ этому врагу, которому провинція шлетъ всевозможныя проклятія… — Парижъ! Что мы отдаемъ ему, и что онъ намъ возвращаетъ!
VII.
правитьВъ этотъ туманный день, къ четыремъ часамъ было холодно и темно, даже въ аллеѣ Елисейскихъ Полей, по которой глухо и мягко, словно по ватѣ, катились экипажи. Жанъ съ трудомъ прочелъ въ глубинѣ палисадника, калитка котораго была открыта, надпись золотыми буквами, высоко надъ антресолями дома, внѣшній видъ котораго по роскоши и спокойствію напоминалъ англійскій коттеджъ: „Меблированныя комнаты съ семейнымъ столомъ…“ У троттуара передъ домомъ стояла карета.
Толкнувъ дверь конторы, Жанъ тотчасъ увидѣлъ ту, кого искалъ; она сидѣла у окна, перелистывая толстую счетную книгу, противъ другой женщины, нарядной и высокой, съ носовымъ платкомъ и мѣшочкамъ въ рукахъ.
— Что вамъ угодно, сударь?.. — спросила Фанни; но тутъ же, узнавъ его, вскочила, пораженная, и подойдя къ дамѣ сказала тихо: — Это мой мальчикъ… — Та оглядѣла Госсэна съ головы до ногъ, съ хладнокровіемъ и опытомъ знатока, и сказала громко, безъ всякаго стѣсненія: — Поцѣлуйтесь, дѣти… Я не смотрю на васъ. — Потомъ заняла мѣсто Фанни и продолжала повѣрку счетовъ.
Фанни и Жанъ держали другъ друга за руки и бормотали глупыя фразы: „Какъ поживаешь?“ — „Такъ себѣ, благодарю“… „Значитъ ты выѣхалъ вчера вечеромъ?“… Но волненіе въ голосѣ придавало словамъ ихъ истинный смыслъ. Присѣвъ на диванъ и придя немного въ себя, Фанни сказала тихо: — Ты не узналъ мою хозяйку?.. Ты ее встрѣчалъ… на балу у Дешелетта… Она была одѣта испанской невѣстой… Невѣста, правда, нѣсколько поблекшая.
— Такъ это?..
— Розаріо Санчесъ, любовница Де-Поттера.
Эта Розаріо, или Роза, какъ гласило ея имя, написанное на всѣхъ зеркалахъ ночныхъ ресторановъ, всегда съ прибавленіемъ какой нибудь сальности, была въ старину наѣздницей на Ипподромѣ и славилась въ мірѣ кутилъ своею циничной распущенностью, зычной глоткой и ударами хлыста, которыми награждала членовъ клуба; послѣдніе весьма высоко цѣнили ихъ и подчинялись ей, какъ лошади.
Испанка изъ Орана, она была скорѣе эффектна, чѣмъ хороша, и при вечернемъ освѣщеніи производила и сейчасъ извѣстное впечатлѣніе своими черными, подведенными глазами и сросшимися бровями; но здѣсь, даже въ этомъ полусвѣтѣ, ей можно было смѣло дать всѣ пятьдесятъ лѣтъ, отражавшіеся на плоскомъ, жесткомъ лицѣ, со вздувшейся и желтой, какъ у лимона ея родины, кожей. Будучи подругой Фанни Легранъ, она въ теченіе ряда лѣтъ опекала ее въ ея любовныхъ похожденіяхъ, и одно имя Розы наводило ужасъ на любовниковъ Сафо.
Фанни поняла, почему задрожала рука Жана, и поспѣшила оправдаться. Къ кому же было обратиться, чтобы найти мѣсто? Она была въ затрудненіи. Къ тому же, Роза ведетъ теперь спокойную жизнь: она богата, и живетъ въ своемъ отелѣ на улицѣ Виллье, или на своей виллѣ въ Ангіенѣ, принимая старыхъ друзей, но любовника имѣетъ лишь одного — своего неизмѣннаго композитора.
— Де-Поттера? — спросилъ Жанъ… — Мнѣ казалось, что онъ женатъ?
— Да… женатъ; кажется даже на хорошенькой женщинѣ, и у него есть дѣти… Но это не помѣшало ему вернуться къ прежней… И если бы ты видѣлъ, какъ она говоритъ съ нимъ, какъ третируетъ его!.. Да, ему туго приходится… — Она пожимала ему руку съ нѣжнымъ упрекомъ. Въ эту минуту дама прервала чтеніе и обратилась къ мѣшочку, прыгавшему на концѣ шнурка:
— Ну же, сиди смирно, говорятъ тебѣ!.. — А затѣмъ сказала управительницѣ тономъ приказанія: — подай Бичито кусокъ сахару.
Фанни встала, принесла кусокъ сахару, и, приблизивъ его къ отверстію мѣшочка, произнесла нѣсколько ласковыхъ, дѣтскихъ словъ. — „Взгляни, какой хорошенькій звѣрекъ… — сказала она своему любовнику, показывая укутанное ватой животное, вродѣ большой, уродливой ящерицы, зубастое, покрытое бородавками, съ наростомъ на головѣ въ видѣ капюшона, сидѣвшимъ на трясучемъ студенистомъ тѣлѣ; то былъ хамелеонъ, присланный Розѣ изъ Алжира, и она охраняла его отъ суровой парижской зимы, окружая его тепломъ и заботами. Она любила его, какъ никого въ жизни не любила; и Жанъ понялъ по угодливымъ пріемамъ Фанни, какое мѣсто въ домѣ занимало это ужасное животное.
Дама захлопнула книгу, собираясь ѣхать. — Сносно для перваго мѣсяца… Только будь экономнѣе со свѣчами.
Она окинула хозяйскимъ взглядомъ маленькую, чисто убранную гостинную, съ мебелью обитой тисненнымъ бархатомъ, сдула пыль съ растенія, стоявшаго на столикѣ, замѣтила дырочку въ гипюровой занавѣскѣ окна; наконецъ съ выразительнымъ взглядомъ сказала молодымъ людямъ. — Только, милые мои, пожалуйста безъ глупостей… Мой домъ безусловно приличный…“ и, усѣвшись въ экипажъ, покатила въ Булонскій лѣсъ на обычную прогулку.
— Видишь, какъ все это несносно!.. — сказала Фанни. — Она и ея мать мучаютъ меня своими посѣщеніями два раза въ недѣлю. Мать еще ужаснѣе, еще жаднѣе… Нужна вся моя любовь къ тебѣ, повѣрь, чтобы тянуть эту лямку въ этомъ противномъ домѣ… Наконецъ, ты тутъ и еще мой… Я такъ боялась… — Она обняла его, прильнувъ къ нему длительнымъ поцѣлуемъ, и въ его отвѣтномъ трепетѣ нашла увѣренность, что онъ еще принадлежитъ ей. Но въ коридорѣ слышны были шаги, приходилось быть насторожѣ. Когда внесли лампу, она сѣла на обычное мѣсто и взяла свое рукодѣліе; онъ сѣлъ рядомъ, какъ будто пришелъ съ визитомъ…
— Не правда ли, я измѣнилась?.. Немного осталось отъ прежней Сафо…
Улыбаясь, она показывала вязальный крючекъ, которымъ двигала неловко, словно маленькая дѣвочка. Она прежде терпѣть не могла вязанья; чтеніе, рояль, папироска или стряпня съ засученными рукавами любимаго блюда — другихъ занятій у нея не было.
Но что было дѣлать здѣсь? О роялѣ, стоявшемъ въ гостинной, нечего было и думать, она цѣлый день неотлучно должна быть въ конторѣ… Романы? Она знала такъ много настоящихъ приключеній! Тоскуя по запрещенной папироскѣ, она стала вязать кружева; давая работу рукамъ, вязанье оставляетъ свободу мысли — и Фанни поняла пристрастіе женщинъ къ различнымъ рукодѣліямъ, которыя раньше презирала.
Пока она неловко старалась нацѣпить петлю, со вниманіемъ неопытной вязальщицы, Жанъ наблюдалъ ее, спокойную, въ простомъ платьѣ со стоячимъ воротничкомъ, гладко зачесанными волосами на круглой, античной головкѣ, съ видомъ благоразумнымъ и безупречнымъ. По улицѣ, въ направленіи шумныхъ бульваровъ, непрерывно тянулся рядъ экипажей, въ которыхъ высоко сидѣли извѣстныя, роскошно одѣтыя кокотки; казалось, Фанни безъ сожалѣнія смотрѣла на эту выставку торжествующаго порока; вѣдь и она могла бы занять въ ней мѣсто, которымъ пренебрегла ради него. Только бы онъ согласился хоть изрѣдка видаться съ ней, а она ужъ сумѣетъ справиться со своею рабской жизнью и даже найти въ ней привлекательныя стороны…
Всѣ обитатели пансіона обожали ее. Иностранки, лишенныя вкуса, слѣдовали ея совѣтамъ при покупкѣ нарядовъ; по утрамъ она давала уроки пѣнія старшей изъ дѣвицъ-перуанокъ и указывала мужчинамъ, какую книгу прочесть, какую пьесу посмотрѣть въ театрѣ; мужчины осыпали ее знаками вниманія и предупредительности, особенно голландецъ, жившій во второмъ этажѣ. — Онъ усаживается на этомъ мѣстѣ, гдѣ ты сидишь и смотритъ на меня, пока я не скажу: „Кейперъ, вы мнѣ надоѣли“. Тогда онъ отвѣчаетъ: „Хорошо“ и уходитъ… Онъ преподнесъ мнѣ эту маленькую коралловую брошь… Она стоитъ пять франковъ, и я приняла ее, лишь бы отъ него отвязаться.
Вошелъ лакей и поставилъ подносъ съ посудой на круглый столикъ, слегка отодвинувъ растеніе. — Я обѣдаю здѣсь, одна, за часъ до общаго обѣда. — Она указала на два блюда изъ довольно длиннаго и обильнаго меню. Завѣдующая хозяйствомъ имѣла право лишь на супъ и на два блюда. — Ну и подлая же Розаріо!.. Хотя въ концѣ-концовъ я предпочитаю обѣдать здѣсь; не надо разговаривать и я прочитываю твои письма, — они замѣняютъ мнѣ собесѣдника.
Она прервала себя, чтобы достать скатерть и салфетки; ее безпокоили ежеминутно; то приходилось отдать приказаніе, то отворить шкафъ, то удовлетворить какое-либо требованіе. Жанъ понялъ, что, оставаясь дольше, онъ стѣснилъ бы ее; къ тому же ей стали подавать обѣдъ, и маленькая, жалкая порціонная чашка, дымившаяся на столѣ, навела обоихъ на одну и ту же мысль, на одно и то же сожалѣніе о былыхъ совмѣстныхъ обѣдахъ!
— До воскресенья… до воскресенья… тихонько повторяла она, отпуская его. Въ присутствіи служащихъ и сходившихъ по лѣстницѣ нахлѣбниковъ они не могли обнять другъ друга; Фанни взяла его руку, и долго держала ее у своего сердца, какъ бы желая впитать его ласку.
Весь вечеръ и всю ночь онъ думалъ о ней, страдая за ея рабскую приниженность передъ подлой хозяйкой и ея жирной ящерицей; голландецъ тоже смущалъ его, такъ что до воскресенья онъ не жилъ, а мучился. На дѣлѣ, этотъ полу-разрывъ, долженствовавшій безъ потрясеній подготовить конецъ ихъ связи, оказался для Фанни ножомъ садовода, оживляющимъ гніющее дерево. Почти ежедневно писали они другъ другу записки, полныя нѣжности, которыя диктуются нетерпѣніемъ влюбленныхъ; или же онъ заходилъ къ ней послѣ службы для тихой бесѣды въ конторѣ, за вязаньемъ.
Говоря о немъ въ пансіонѣ, она какъ то сказала: „Одинъ изъ моихъ родственниковъ“… и подъ защитой этой неопредѣленной клички онъ могъ провести иногда вечеръ въ ихъ гостинной, словно за тысячу верстъ Парижа. Онъ познакомился съ семьей перуанцевъ, съ ихъ безчисленными барышнями, всегда безвкусно одѣтыми въ яркіе цвѣта, и возсѣдавшими вдоль стѣнъ гостинной точь-въ-точь какъ попугаи на насѣстѣ; онъ слушалъ игру на цитрѣ расфуфыренной Минны Фогель, напоминавшей обвитую хмелемъ жердь, и видѣлъ ея молчаливаго брата; больной страстно покачивалъ головой въ тактъ музыкѣ и перебиралъ пальцами воображаемый кларнетъ — единственный инструментъ, на которомъ ему позволено было играть; игралъ въ вистъ съ голландцемъ, толстымъ, лысымъ и грязнымъ; голландецъ бывалъ во всѣхъ странахъ и плавалъ по всѣмъ океанамъ, но когда его спрашивали объ Австраліи, гдѣ онъ недавно провелъ нѣсколько мѣсяцевъ, то онъ отвѣчалъ, вытаращивъ глаза: — Угадайте, что стоитъ въ Мельбурнѣ картофель?.. — дороговизна картофеля былъ единственнымъ, обстоятельствомъ, поразившимъ его въ чужихъ краяхъ.
Фанни была душою этихъ собраній, болтала, пѣла, играя роль освѣдомленной и свѣтской парижанки; окружавшіе ее чудаки не замѣчали въ ней слѣдовъ богемы и мастерской, или же принимали ихъ за утонченныя манеры. Она поражала ихъ своими связями со знаменитостями литературнаго и артистическаго міра; а русской дамѣ, сходившей съ ума по Дежуа, сообщила подробности о его манерѣ творить, о количествѣ чашекъ кофе, выпиваемыхъ имъ за ночь, о точной цифрѣ гонорара, уплаченнаго издателемъ „Сендринетты“ за этотъ трудъ, обогатившій его. Успѣхи любовницы исполняли Госсэна гордостью, такъ что, забывая свою ревность, онъ готовъ былъ за свидѣтельствовать ея слова, если бы кто-нибудь въ нихъ усумнился.
Любуясь ею въ этомъ мирномъ салонѣ, при мягкомъ свѣтѣ лампъ подъ абажуромъ, пока она разливала чай, аккомпанировала на роялѣ молодымъ дѣвушкамъ и давала имъ совѣты, словно старшая сестра, онъ находилъ странное удовольствіе припоминать ее иною, такой, какой она приходила къ нему по воскресеньямъ утромъ, вся промокшая отъ дождя; дрожа отъ холода, но не подходя къ ярко пылавшему камину, затопленному ради ея прихода, она поспѣшно раздѣвалась и бросалась въ широкую постель, прижимаясь къ любовнику. Какія объятія, какія ласки! Ими вознаграждалось нетерпѣніе цѣлой недѣли, лишеніе испытываемое каждымъ изъ нихъ, и сохранявшимъ ихъ любви ея жизненность.
Проходили часы, они не знали счета времени и до вечера не покидали постели. Ничто не соблазняло ихъ; ни развлеченія, ни визиты къ друзьямъ, будь то даже Эттэма, которые изъ экономіи рѣшили переселиться за городъ. Послѣ завтрака, поданнаго тутъ же, они слушали, притаясь, и не дивигаясь, воскресный шумъ парижской толпы, слонявшейся по улицамъ, свистки поѣздовъ, грохотъ переполненныхъ экипажей; только крупныя капли дождя, падавшія на цинковую крышу балкона, да ускоренное біеніе ихъ сердецъ, отмѣчали это отсутствіе жизни, это незнаніе времени, вплоть до сумерекъ.
Наконецъ газъ, зажженный напротивъ, бросалъ блѣдный отсвѣтъ на обои; надо было вставать, такъ какъ Фанни должна была возвращаться къ семи часамъ. Въ полутьмѣ комнаты, пока она надѣвала непросохшіе отъ ходьбы башмаки, юбки и платье управительницы — черный мундиръ трудящихся женщинъ — всѣ непріятности, всѣ униженія казались ей еще болѣе тяжкими и жестокими.
Вокругъ была любимая обстановка, мебель, маленькая умывальная комната, напоминавшая ей прежніе счастливые дни, и это еще усиливало ея печаль… Она съ трудомъ отрывалась: „Идемъ!“ Чтобы подольше остаться вмѣстѣ, Жанъ провожалъ ее до пансіона; они медленно, прижавшись другъ къ другу, возвращались по аллеѣ Елисейскихъ Полей; фонари, возвышавшаяся Тріумфальная Арка, да двѣ-три звѣздочки на темномъ небѣ, казались фономъ діорамы. На углу улицы Перголезъ, вблизи пансіона, она приподнимала вуалетку для послѣдняго поцѣлуя, и онъ оставался одинъ, растерянный, съ отвращеніемъ къ квартирѣ, куда возвращался какъ можно позже, проклиная свою бѣдность и злобствуя на родныхъ въ Кастеле за ту жертву, на которую онъ обрекъ себя ради нихъ.
Въ теченіе двухъ или трехъ мѣсяцевъ они вели невыносимое существованіе, такъ какъ Жанъ долженъ былъ сократить и посѣщенія отеля, вслѣдствіе сплетенъ прислуги, а Фанни все больше и больше раздражалась на скупость матери и дочери Санчесъ. Она втихомолку подумывала о возобновленіи своего маленькаго хозяйства и чувствовала, что возлюбленный ея тоже выбился изъ силъ; но ей хотѣлось, чтобы онъ первый заговорилъ объ этомъ.
Въ одно апрѣльское воскресенье, Фанни явилась болѣе нарядная, чѣмъ обыкновенно въ круглой шляпкѣ, въ весеннемъ, простомъ туалетѣ — она была небогата — хорошо облегавшемъ ея стройную фигуру.
— Вставай скорѣе, поѣдемъ завтракать на дачу…
— На дачу?..
— Да, въ Ангіенъ, къ Розѣ… Она пригласила насъ обоихъ…
Сначала онъ отказался, но Фанни настояла. Никогда Роза не простила бы ему отказа. — Ты долженъ согласиться ради меня… Кажется, я, съ своей стороны, не мало дѣлаю.
Большая дача, великолѣпно отдѣланная и меблированная, въ которой потолки и зеркальные простѣнки отражали искристый блескъ воды, стояла на берегу Ангіенскаго озера, передъ громадной лужайкой, спускавшейся къ бухтѣ, гдѣ покачивалось нѣсколько яликовъ и лодокъ; роскошныя грабовыя аллеи парка уже трепетали ранней зеленью и цвѣтущею сиренью. Корректная прислуга и безупречныя аллеи, гдѣ нельзя было найти ни сучка, дѣлали честь двойному надзору Розаріо и старухи Пиларъ.
Всѣ сидѣли уже за столомъ, когда они появились, цѣлый часъ проплутавъ вслѣдствіе неточнаго адреса, вокругъ озера, по переулкамъ между садовыми рѣшетками. Смущеніе Жана достигло высшей степени отъ холоднаго пріема хозяйки, взбѣшенной тѣмъ, что ихъ пришлось ждать, и необычайнаго вида старыхъ вѣдьмъ, которымъ Роза представила его крикливымъ голосомъ уличной торговки. То были три „звѣзды“, какъ называютъ себя извѣстныя кокотки — три развалины, блиставшія когда-то при Второй Имперіи, съ именами столь же знаменитыми, какъ имена великихъ поэтовъ или полководцевъ: Вильки Кобъ, Сомбрёзъ, Клара Дефу. Разумѣется, звѣзды эти блестѣли какъ и раньше, разодѣтыя по послѣдней модѣ, въ весеннихъ туалетахъ, изящныя, нарядныя отъ воротничка до ботинокъ; но, увы, какія увядшія, намазанныя, и реставрированныя! Сомбрёзъ, съ мертвыми глазами безъ вѣкъ, вытянувъ губы, ощупью искала свою тарелку, вилку, стаканъ; Дефу — громадная, угреватая, съ грѣлкой подъ ногами, разложила на скатерти жалкіе, подагрическіе, искривленные пальцы, унизанные сверкающими перстнями, надѣвать и снимать которые было такъ трудно и сложно, какъ разбирать звенья римскаго фокуса; а Кобъ, — тоненькая, съ моложавой фигурой, что дѣлало еще болѣе отвратительной ея облысѣвшую голову больного клоуна, прикрытую парикомъ изъ желтой пакли. Она была разорена, имущество ея было описано, и она отправилась въ послѣдній разъ въ Монте-Карло попытать счастья; вернулась оттуда безъ гроша, воспылавъ страстью къ красивому крупье, не захотѣвшему ее знать. Роза, пріютившая ее у себя и кормившая, чрезвычайно хвалилась этимъ.
Всѣ эти женщины были знакомы съ Фанни и покровительственно привѣтствовали ее: „Какъ поживаете, милая?“ Фанни, съ скромномъ платьѣ, по три франка за метръ, безъ драгоцѣнностей, кромѣ красной броши Кейпера, выглядѣла „новенькой“ среди этихъ престарѣлыхъ чудовищъ полусвѣта, казавшихся еще страшнѣе отъ окружавшей ихъ роскоши, при отраженномъ блескѣ воды и неба, проникавшемъ вмѣстѣ съ весеннимъ ароматомъ въ окна и двери столовой.
Тутъ же была старуха Пиларъ, „обезьяна“, она называла себя на своемъ франко-испанскомъ жаргонѣ — настоящая макака, съ шероховатой безцвѣтной кожей, съ выраженіемъ злой хитрости на морщинистомъ лицѣ, съ остриженными въ кружокъ сѣдыми волосами, и одѣтая въ старое черное атласное платье, съ голубымъ матросскимъ воротникомъ.
— Наконецъ, господинъ Бичито… — сказала Роза, заканчивая представленіе своихъ гостей, и показывая Госсэну лежавшій на скатерти комъ розовой ваты съ дрожащимъ подъ нимъ хамелеономъ.
— А меня не слѣдуетъ развѣ представить? — спросилъ съ напускною веселостью высокій господинъ, съ сѣдѣющими усами и съ нѣсколько чопорной осанкой, въ свѣтломъ пиджакѣ и стоячемъ воротничкѣ.
— Правда… забыли: — Татава, сказали, смѣясь, женщины. Хозяйка дома небрежно назвала его фамилію. То былъ Де-Поттеръ, извѣстный композиторъ, авторъ „Клавдіи“ и „Савонароллы“; Жанъ, лишь мелькомъ видѣвшій его у Дешелетта, былъ пораженъ почти полнымъ отсутствіемъ духовныхъ чертъ въ наружности великаго артиста, съ правильнымъ, но неподвижнымъ, словно деревяннымъ лицомъ, безцвѣтными глазами, съ печатью безумной, неизлечимой страсти, державшей его уже много лѣтъ около этой развратной твари; эта страсть заставила его покинуть жену и дѣтей, и стать прихлебателемъ въ домѣ, на который онъ просадилъ уже часть своего огромнаго состоянія и театральныхъ заработковъ, и гдѣ съ нимъ обращались хуже, чѣмъ съ лакеемъ. Нужно было видѣть, какъ выходила изъ себя Роза при его попыткахъ вступить въ разговоръ, какимъ презрительнымъ тономъ она приказывала ему молчать. И Пиларъ всегда поддерживая дочь, прибавляла внушительно:
— Помолчи, пожалуйста, милый.
Жанъ сидѣлъ за столомъ рядомъ съ Пиларъ, ворчавшей и чавкавшей, во время ѣды, какъ животное, и жадно заглядывавшей въ его тарелку; это изводило молодого человѣка, уже и безъ того раздраженнаго безцеремоннымъ тономъ Розы, задѣвавшей Фанни, вышучивавшей музыкальные вечера въ пансіонѣ и наивность несчастныхъ иностранцевъ, принимавшихъ управительницу за разорившуюся свѣтскую даму. Казалось, что бывшая наѣздница, заплывшая нездоровымъ жиромъ, съ тысячными брилліантами въ ушахъ, завидовала подругѣ, ея молодости и красотѣ, которыя невольно сообщались ей ея молодымъ и красивымъ любовникомъ; но Фанни не раздражалась, а наоборотъ, забавляла весь столъ, представляя въ каррикатурномъ видѣ обитателей пансіона: перуанца, съ закатываньемъ глазъ, высказывавшаго ей свое страстное желаніе познакомиться съ извѣстной „кокоткой“, и молчаливое ухаживанье голландца, сопѣвшаго, какъ тюлень, за ея стуломъ: „Угадайте, что стоитъ въ Батавіи картофель?“
Госсэнъ не смѣялся; Пиларъ тоже была серьезна, то присматривая за дочернимъ серебромъ, то рѣзкимъ движеніемъ набрасываясь вдругъ на свой приборъ, или на рукавъ сосѣда, въ погонѣ за мухой, которую предлагала, бормоча нѣжныя слова: „ѣшь, милочка, ѣшь красавецъ“ отвратительному животному, лежавшему на скатерти, сморщенному и безформенному, какъ пальцы старой Дефу.
Иногда, за недостаткомъ мухъ поблизости, она намѣчала муху на буфетѣ или на стеклянной двери, вставала и съ торжествомъ ловила ее. Этотъ пріемъ, часто повторяемый, вывелъ наконецъ изъ терпѣнія дочь, особенно нервничавшую съ самаго утра:
— Не вскакивай каждую минуту! Наконецъ, это утомительно.
Тѣмъ же голосомъ, но сильно коверкая слова, мать отвѣтила:
— Вы вѣдь обжираетесь… Почему-же ему неѣсть?
— Уходи изъ за стола, или сиди спокойно… Ты всѣмъ надоѣла…
Старуха заупрямилась, и онѣ начали ругаться какъ испанки-ханжи, примѣшивая къ уличной брани и адъ, и дьяволовъ:
— Hija del demonio.
— Cuerno de satanas.
— Puta!..
— Mi madre!
Жанъ съ ужасомъ смотрѣлъ на нихъ, межъ тѣмъ какъ остальные гости, привыкшіе къ семейнымъ сценамъ, продолжали спокойно ѣсть. И только Де-Поттеръ вмѣшался въ ссору, изъ уваженія къ постороннему:
— Перестаньте, довольно!
Но Роза, въ бѣшенствѣ, напала и на него:
— Куда суешься?.. Вотъ новости!.. Развѣ я не смѣю говорить, что хочу?.. Сходи лучше къ женѣ, посмотри, нѣтъ ли кого нибудь тамъ… Опротивѣли мнѣ твои рыбьи глаза, да три волоса на макушкѣ… Отдай ихъ твоей гусынѣ, пока не поздно!..»
Де-Поттеръ, слегка поблѣднѣвъ, улыбался:
— Съ чѣмъ приходится мириться!.. — бормоталъ онъ про себя.
— Это чего-нибудь да стоитъ! — рычала она, навалясь всѣмъ тѣломъ на столъ. — А то знаешь, — скатертью дорога!.. Убирайся!.. Живо!
— Перестань, Роза… — молили жалкіе, тусклые глаза. А старуха Пиларъ, принимаясь за ѣду, съ комичнымъ равнодушіемъ, сказала: «Помолчи, мой милый»; всѣ покатились со смѣху, даже Роза, даже Де-Поттеръ, который теперь обнималъ свою сварливую любовницу, и, желая окончательно заслужить ея прощеніе,. поймалъ муху и, держа ее осторожно за крылья, предложилъ ее Бичито.
И это Де-Поттеръ, знаменитый композиторъ, гордость французской школы! Чѣмъ, какими чарами удерживала его эта женщина, состарившаяся въ порокѣ, грубая съ матерью, которая лишь подчеркивала ея низость, показывала ее такой, какой она будетъ черезъ двадцать лѣтъ, словно отражая ее въ зеркальномъ садовомъ шарѣ?..
Кофе былъ поданъ на берегу озера, въ маленькомъ гротѣ изъ раковинъ и камешковъ, задрапированномъ свѣтлой тканью, отливавшей волнистымъ блескомъ воды; восхитительный уголокъ для поцѣлуевъ, капризъ восемнадцатаго столѣтія, съ зеркальнымъ потолкомъ, въ которомъ отражались позы старыхъ вѣдьмъ, развалившихся на широкомъ диванѣ и охваченныхъ послѣобѣденною нѣгою; Роза, съ пылающимъ подъ бѣлилами лицомъ и вытянувъ руки, навалилась на своего композитора:
— О! мой Татавъ… мой Татавъ!..
Но этотъ приливъ нѣжности исчезъ вмѣстѣ съ шартрёзомъ, и такъ какъ у одной изъ дамъ явилась фантазія покататься по озеру, она послала Де-Поттера за лодкой.
— Только лодку, слышишь, а не яликъ!
— Я прикажу Дезире.
— Дезире завтракаетъ…
— Дѣло въ томъ, что лодка полна воды; надо воду вычерпывать, а это долгая возня…
— Жанъ пойдетъ съ вами, де-Поттеръ… — сказала Фанни, предчувствуя новый скандалъ.
Сидя другъ противъ друга, раздвинувъ ноги, и нагибаясь со скамейки, они дѣятельно вычерпывали воду, не говоря ни слова, не глядя другъ на друга, словно, загипнотизированные плескомъ воды, мѣрно лившейся изъ ковшей. Возлѣ нихъ благоухающею свѣжестью падала тѣнь высокой катальты и вырѣзывалась на фонѣ блестѣвшаго свѣтомъ озера.
— Давно ли вы живете съ Фанни? — спросилъ композиторъ, пріостанавливая работу.
— Два года… — отвѣчалъ Госсэнъ, нѣсколько удивленный.
— Всего два года?.. Въ такомъ случаѣ то, что вы видите на моемъ примѣрѣ, можетъ пойти вамъ на пользу. Я живу тридцать лѣтъ съ Розой; двадцать лѣтъ тому назадъ, вернувшись изъ Италіи послѣ трехлѣтней работы, для которой я былъ командированъ въ Римъ, пошелъ я вечеромъ на Ипподромъ и увидѣлъ ее, стоящею въ маленькой колесницѣ на поворотѣ арены и несущейся прямо на меня, съ хлыстомъ, мелькавшимъ въ воздухѣ, въ каскѣ съ восемью вампирами, и въ кольчугѣ изъ золотой чешуи, сжимавшей ея станъ до половины бедеръ. Ахъ, если бы тогда мнѣ сказали…
И принимаясь снова опоражнивать лодку, онъ продолжалъ разсказывать, какъ вначалѣ у него въ семьѣ только смѣялись надъ этою связью; затѣмъ, когда дѣло приняло серьезный оборотъ, какими усиліями, мольбами и жертвами родные хотѣли склонить его къ разрыву. Два или три раза женщину эту удаляли цѣною денегъ, но онъ постоянно отыскивалъ ее и соединялся съ нею. «Попробуемъ послать его въ путешествіе…» сказала мать. Онъ поѣхалъ; но вернулся и ушелъ къ ней снова. Тогда онъ позволилъ, чтобы его женили; красивая дѣвушка, богатое приданое, перспектива Академіи въ свадебной корзинѣ… А три мѣсяца спустя бросилъ новобрачную ради прежней любви… «Ахъ, молодой человѣкъ, молодой человѣкъ!..»
Онъ разсказывалъ свою жизнь сухо, ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его лицѣ, похожемъ на маску, неподвижномъ, какъ крахмальный воротничекъ, который его такъ прямо поддерживалъ. Проплывали лодки, полныя студентовъ и женщинъ, со взрывами молодого, пьянаго смѣха и пѣсенъ; сколько безсознательныхъ. людей должны были бы остановиться и выслушать этотъ ужасный урокъ…
Въ кіоскѣ, тѣмъ временемъ, словно утоворясь склонять Фанни къ разрыву, престарѣлыя красавицы учили ее уму-разуму…
— Красивъ мальчикъ, но вѣдь у него нѣтъ ни гроша… Къ чему же все это приведетъ?..
— Но я его люблю…
Роза сказала, пожимая плечами:
— Бросьте ее… Она упустила голландца, какъ упустила на моихъ глазахъ всѣ превосходные случаи… Послѣ исторіи съ Фламаномъ, она пыталась стать практичной, но теперь снова безумна, какъ никогда…
— Ау, vellaka… проворчала мадамъ Пиларъ.
Въ разговоръ вмѣшалась англичанка, съ лицомъ клоуна и съ ужаснымъ акцентомъ, который такъ долго способствовалъ ея успѣху:
— Очень хорошо любить любовь, малютка… Это очень пріятно, любовь, видите ли… Но вы должны также любить деньги… Теперь, если бы я всегда была богата, развѣ мой крупье сказалъ бы, что я безобразна; какъ вы думаете?..
Она вскочила гнѣвно и сказала пронзительнымъ голосомъ:
— О, это ужасно, эта вещь… Быть знаменитой въ свѣтѣ, быть извѣстной на весь міръ, какъ памятникъ, какъ бульваръ… Быть такъ знаменитой, что всякій извозчикъ, когда ему скажутъ «Вильки Кобъ» тотчасъ зналъ, гдѣ это… Видѣть у моихъ ногъ князей и королей, говорившихъ, когда я плевала, что мой плевокъ красивъ… И вдругъ теперь этотъ грязный оборванецъ смѣетъ гнать меня и говорить, что я безобразна и мнѣ не на что было купить его хотя бы на одну ночь!
Возбуждаясь при мысли, что ее могли найти безобразной, она вдругъ распахнула платье:
— Лицо, yes, я согласна; но шея, плечи… Развѣ они не бѣлы? Развѣ они не упруги?..
Она безстыдно обнажала свое тѣло колдуньи, которое какимъ то чудомъ осталось молодымъ послѣ тридцати лѣтъ, проведенныхъ въ этомъ аду, и надъ которымъ возвышалась увядшая, безобразная голова.
— Лодка готова, сударыни!.. — крикнулъ де-Поттеръ; англичанка, застегнувъ платье надъ тѣмъ, что въ ней оставалось еще молодого, пробормотала въ комическомъ ужасѣ:
— Не могла же я ходить голой по улицамъ!..
Среди этой декораціи во вкусѣ Ланкрэ, гдѣ сверкала изъ-за свѣжей зелени кокетливая бѣлизна дачъ, съ террасами, съ лужайками, окаймлявшими искрившійся на солнцѣ прудъ, странное зрѣлище представляла лодка съ этими престарѣлыми жрицами любви: слѣпая Сомбрёзъ, старый клоунъ и разбитая параличемъ Дефу, оставлявшія за лодкой вмѣстѣ со струей воды мускусный запахъ своихъ притираній…
Жанъ гребъ, согнувъ спину, стыдясь и приходя въ отчаяніе отъ того, что его могли увидѣть, приписать ему какую нибудь низменную функцію въ этой мрачной аллегорической баркѣ. Къ счастью, противъ него, въ видѣ отдыха для глазъ и для души, сидѣла Фанни Легранъ, возлѣ руля, которымъ правилъ Де-Поттеръ. Улыбка Фанни никогда не казалась ему такою молодою, разумѣется, по сравненію…
— Спой намъ, крошка, что нибудь, — попросила Дефу, разнѣженная весеннимъ воздухомъ.
Выразительнымъ и глубокимъ голосомъ, Фанни запѣла баркароллу изъ «Клавдіи»; композиторъ, тронутый этимъ напоминаніемъ своего перваго крупнаго успѣха, вторилъ ей, не разжимая губъ, подражая партіи оркестра, и эти звуки сопровождали мелодію, словно всплески воды. Въ эту минуту, въ этой обстановкѣ это было восхитительно. Съ сосѣдняго балкона крикнули «браво»; и Жанъ, мѣрно двигая веслами, жаждалъ этой божественной музыки, лившейся изъ устъ его любовницы, и испытывалъ соблазнъ прильнуть губами къ этому источнику и пить изъ него, запрокинувъ голову, безъ перерыва, всегда.
Внезапно Роза, въ ярости, прервала пѣсенку, такъ какъ ее раздражали сливавшіеся въ ней голоса:
— Эй, вы, пѣвцы, когда вы кончите ворковать другъ другу подъ носъ?.. Неужели вы думаете, что насъ забавляетъ вашъ похоронный романсъ?.. Довольно!.. Во-первыхъ поздно, да и Фанни пора домой…
Рѣзкимъ движеніемъ руки указывая на ближайшую остановку, она сказала своему любовнику:
— Причаливай сюда… Здѣсь ближе къ станціи…
Это было болѣе чѣмъ грубо; но бывшая цирковая наѣздница уже пріучила гостей къ своимъ манерамъ, и никто не смѣлъ протестовать. Пара была высажена на берегъ, съ нѣсколькими холодными прощальными привѣтствіями, обращенными къ молодому человѣку, и съ приказаніями отданными Фанни пронзительнымъ голосомъ; лодка отплыла, съ криками, обрывками ссоры, закончившейся оскорбительнымъ взрывомъ хохота, донесшимся къ нимъ по гулкой поверхности воды.
— Слышишь, слышишь, — говорила Фанни, блѣднѣя отъ бѣшенства. — Это она надъ нами смѣется…
Всѣ униженія, всѣ гнѣвныя выходки припомнились ей при этомъ послѣднемъ оскорбленіи; она перечисляла ихъ, идя къ вокзалу и разсказывала вещи, которыя до тѣхъ поръ скрывала. Роза только и старалась надъ тѣмъ, чтобы ихъ разлучить, чтобы облегчить ей возможность обмана.
— Чего-чего только она не говорила мнѣ, убѣждая согласиться на предложенія голландца… Не далѣе, какъ сейчасъ, всѣ онѣ, точно сговорившись, начали… Я слишкомъ люблю тебя, понимаешь, и это стѣсняетъ ее въ ея порокахъ, ибо она обладаетъ всѣми пороками, самыми низменными, самыми чудовищными. И вотъ за это, я не хочу, больше…
Она остановилась и умолкла, видя, что онъ страшно поблѣднѣлъ, и что губы его дрожали, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ ворошилъ пепелъ сожженныхъ писемъ.
— О, не бойся, — сказала она. — Твоя любовь излечила меня отъ всѣхъ этихъ ужасовъ… Она и ея омерзительный хамелеонъ, оба внушаютъ мнѣ отвращеніе…
— Я не позволю тебѣ больше оставаться тамъ, — сказалъ ей любовникъ, теряя разсудокъ отъ ужасающей ревности. — Слишкомъ много грязи въ хлѣбѣ, который ты зарабатываешь. Ты вернешься ко мнѣ, мы какъ нибудь выбьемся.
Она давно ждала, призывала этотъ крикъ. Тѣмъ не менѣе она колебалась, возражая, что на триста франковъ, которые онъ получаетъ въ министерствѣ, жить своимъ домомъ трудно; придется, пожалуй, снова разставаться, — а я уже перенесла такія страданія, когда прощалась въ первый разъ съ нашимъ бѣднымъ домомъ.
Подъ акаціями, окаймлявшими дорогу, съ телеграфными проволоками усѣянными ласточками, стояли скамейки; чтобы удобнѣе бесѣдовать, они сѣли на скамейку, оба взволнованные и не разнимая рукъ:
— Триста франковъ въ мѣсяцъ… — сказалъ Жанъ. — Но какъ же живутъ Эттэма, которые получаютъ всего двѣсти пятьдесятъ?
— Они живутъ въ деревнѣ, въ Шавиль, круглый годъ.
— Такъ что же; сдѣлаемъ, какъ они; я не дорожу Парижемъ.
— Въ самомъ дѣлѣ?.. Ты согласенъ?.. Ахъ другъ мой, другъ мой…
По дорогѣ проходили люди, проѣзжала на ослахъ послѣ свадьбы кавалькада. Они не могли поцѣловать другъ друга и сидѣли не двигаясь, прижавшись одинъ къ другому и мечтая о счастьѣ, которое принесутъ имъ лѣтніе вечера, свѣжесть луговъ, и теплая тишина, изрѣдка нарушаемая выстрѣлами изъ ружья или ритурнелями шарманки съ какого-то деревенскаго праздника.
VIII.
правитьОни поселились въ Шавилѣ, между холмомъ и равниною, на старинной лѣсной дорогѣ Pavè des Gardes, въ бывшемъ охотничьемъ домикѣ, у самой опушки лѣса. Въ домикѣ было три комнаты, не просторнѣе тѣхъ, что были у нихъ въ Парижѣ, и стояла все та же мебель: камышевое кресло, расписной шкафъ, а ужасные зеленые обои ихъ спальни были украшены лишь портретомъ Фанни, такъ какъ фотографія Кастеле осталась безъ рамки, которая сломалась во время перевозки и выцвѣтала теперь гдѣ то на чердакѣ.
О несчастномъ Кастеле больше не говорили съ тѣхъ поръ, какъ дядя и племянникъ прервали переписку. «Хорошъ другъ!», говорила Фанни, вспоминая готовность Фена содѣйствовать ихъ первому разрыву. Только малютки писали брату о мѣстныхъ новостяхъ; Дивонна же не писала совсѣмъ. Быть можетъ она еще сердилась на племянника; или же угадывала, что скверная женщина переѣхала къ нему вновь, чтобы распечатывать и обсуждать ея жалкія материнскія письма, написанныя крупнымъ, деревенскимъ почеркомъ.
Были минуты когда они могли вообразить себя еще въ квартирѣ на улицѣ Амстердамъ, когда просыпались подъ звуки романса, распѣваемаго супругами Эттэма, ставшими и здѣсь ихъ сосѣдями, и подъ свистки поѣздовъ, безпрестанно скрещивавшихся по ту сторону дороги и мелькавшихъ сквозь деревья большого парка. Но, вмѣсто тусклыхъ стеколъ Западнаго вокзала, вмѣсто его оконъ безъ шторъ, въ которыя виднѣлись наклоненныя головы служащихъ, вмѣсто грохота покатой улицы, они теперь наслаждались видомъ безмолвнаго и зеленаго пространства за маленькимъ огородомъ, окруженнымъ другими садиками и домами, утопавшими среди деревьевъ и спускавшимися къ подножью холма.
Утромъ, передъ отъѣздомъ, Жанъ завтракалъ въ маленькой столовой, съ окномъ, открытымъ на широкую вымощенную дорогу съ пробивающеюся кое-гдѣ травой и обнесенную изгородями бѣлаго шиповника съ горькимъ запахомъ. Этою дорогою онъ въ десять минутъ доходилъ до станціи, минуя паркъ съ шумѣвшими деревьями и распѣвавшими птицами; когда онъ возвращался, шумъ умолкалъ по мѣрѣ того, какъ тѣнь выступала изъ кустовъ и охватывала зеленый мохъ дороги, позлащеными заходящимъ солнцемъ, а кукованіе кукушекъ, раздававшееся въ всѣхъ уголкахъ лѣса, сливалось съ трелями соловьевъ, скрывавшихся въ густомъ плющѣ.
Но когда первоначальное устройство было закончено, когда кончилась новизна этой окружавшей ихъ тишины и міра, любовникъ снова вернулся къ своимъ мукамъ безплодной ревности. Ссора Фанни съ Розою и ея отъѣздъ изъ меблированныхъ комнатъ вызвали между женщинами чудовищное объясненіе, въ которомъ никто не понималъ другъ друга, и оно вновь разбередило всѣ его подозрѣнія и тревоги; когда онъ уходилъ, когда онъ видѣлъ изъ вагона свой невысокій домикъ съ круглымъ слуховымъ окномъ, взглядъ его словно стремился проникнуть сквозь стѣны. Онъ говорилъ себѣ: «Какъ знать?» И мысль объ этомъ не покидала его даже въ канцеляріи, надъ бумагами. По возвращеніи, онъ заставлялъ Фанни разсказывать весь свой день, хотѣлъ знать малѣйшіе ея поступки, занятія, большею частью безразличныя, и прерывалъ разсказъ восклицаніями: «О чемъ ты думаешь? Говори-же»!.. не переставая опасаться, что она сожалѣетъ о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь изъ своего ужаснаго прошлаго, въ которомъ она всякій разъ признавалась съ тою же отчаянною откровенностью.
Когда они видѣлись только по воскресеньямъ, скучая другъ о другѣ, у него не хватало времени на производство этого моральнаго слѣдствія, оскорбительнаго и мелочного. Но, видаясь непрерывно, въ интимной близости совмѣстной жизни, они мучили другъ друга даже среди ласкъ, даже въ минуты забвенія, терзаемые глухимъ гнѣвомъ и болѣзненнымъ чувствомъ непоправимаго; онъ выбивался изъ силъ, чтобы заставить испытать эту женщину, отравленную любовью, какое-нибудь неизвѣданное ощущеніе; она же готова на все, лишь бы доставить ему радость, которою она не дарила уже десятокъ другихъ людей, и не будучи въ состояніи выполнить этого, плакала отъ безсильнаго гнѣва.
Затѣмъ на нихъ сошелъ какой-то миръ; быть можетъ то было вліяніе пресыщенія среди теплой ласковой природы, или проще сосѣдство супруговъ Эттэма. Быть можетъ изъ всѣхъ семействъ, жившихъ на дачѣ подъ Парижемъ, ни одно такъ полно не наслаждалось деревенскою свободой, возможностью ходить въ старомъ платьѣ, въ шляпахъ изъ стружекъ, барыня безъ корсета, а баринъ въ купальныхъ туфляхъ; выйдя изъ-за стола они относили корки хлѣба уткамъ, остатки овощей кроликамъ, затѣмъ пололи, скребли, прививали и поливали садъ.
Ахъ, эта поливка!..
Супруги Эттэма принимались за нее едва мужъ, вернувшись, переодѣвалъ свое служебное платье на куртку Робинзона; послѣ обѣда онъ еще работалъ; ночь уже спускалась надъ темнымъ садикомъ, надъ которымъ поднимался свѣжій запахъ сырой земли, а все еще слышались скрипъ колодца, звонъ большихъ леекъ, и тяжелое дыханіе то надъ той, то надъ другой куртиной вмѣстѣ со струями пота, падавшими, казалось, съ чела самихъ работниковъ; время отъ времени слышались побѣдные крики:
— Я вылилъ тридцать двѣ лейки на сахарный горошекъ!..
— А я четырнадцать на бальзамины!..
Эти люди не довольствовались тѣмъ, что были счастливы, но они еще любовались собою, смаковали свое счастье, лѣзли съ нимъ ко всѣмъ; особенно мужъ, описывавшій въ яркихъ краскахъ всѣ прелести зимовки вдвоемъ на лонѣ природы:
— Теперь еще ничего, а вы увидите что будетъ въ декабрѣ! Приходишь домой, промокшій, въ грязи, съ головой, забитой всевозможными парижскими дѣлами и заботами; находишь дома яркій огонь, горящую лампу, вкусно пахнущій супъ, а подъ столомъ пару сабо, выложенныхъ соломой. Нѣтъ, видите ли, когда поглотишь тарелку сосисекъ съ капустою, да кусокъ швейцарскаго сыру, сохранявшагося подъ сырою тряпкою, когда запьешь все это литромъ хорошаго вина, не прошедшаго черезъ Берси и чистаго отъ всякихъ примѣсей, то пріятно бываетъ подвинуть кресло къ огню, закурить трубку, потягивая кофе съ нѣсколькими каплями ликера, и на минутку вздремнуть, сидя другъ противъ друга, межъ тѣмъ какъ въ окна хлещетъ дождь со снѣгомъ… Вздремнуть на минутку, чтобы только слегка облегчить начало пищеваренія… 3атѣмъ немного почертишь, жена убираетъ со стола, ходитъ взадъ и впередъ, оправляетъ постель, кладетъ грѣлку, и когда она легла на теплое мѣстечко, ты тоже заваливаешься на постель, и по всему тѣлу разливается такое тепло, словно ты весь погружаешься въ ту теплую солому, которою выстланы твои туфли…
Въ такія минуты этотъ косматый исполинъ съ тяжелою нижнею челюстью, обыкновенно такой робкій, что не могъ произнести ни слова, не запинаясь и не краснѣя, дѣлался почти краснорѣчивымъ.
Его безумная застѣнчивость, находившаяся въ такомъ странномъ контрастѣ съ черною бородой и сложеніемъ гиганта, собственно и привела его къ женитьбѣ и составила счастье всей его жизни. Въ двадцать пять лѣтъ, пышащій здоровьемъ и силою, Эттэма не зналъ ни любви, ни женщинъ, какъ вдругъ однажды въ Неверѣ, послѣ основательнаго обѣда, товарищи увлекли его, полупьянаго, въ веселый домъ и понудили его выбрать женщину. Ушелъ отъ оттуда потрясенный, затѣмъ пришелъ вновь выбрать ту же женщину; наконецъ, выкупилъ ее и увезъ къ себѣ. Изъ страха, чтобы кто нибудь у него ее не отнялъ, и чтобы не пришлось предпринимать новыя завоеванія, онъ кончилъ тѣмъ, что женился на ней.
— Вотъ тебѣ и законный бракъ, другъ мой!.. — говорила Фанни, побѣдоносно смѣясь, Жану, слушавшему ее съ ужасомъ. — Изо всѣхъ браковъ, которые я знаю, это еще самый порядочный самый честный!
Она утверждала это въ простодушіи своего невѣжества, такъ какъ всѣ законные браки, которые ей случалось видѣть, и не заслуживали другой оцѣнки; и всѣ ея понятія о жизни были такъ невѣрны и такъ же искренни, какъ это.
Супруги Эттэма были чрезвычайно удобными сосѣдями, всегда ровными, способными даже на мелкія, не слишкомъ обременительныя для себя услуги, и всего болѣе страшились сценъ и ссоръ, въ которыхъ надо становиться на чью нибудь сторону; словомъ всего, что можетъ нарушить спокойное пищевареніе. Жена пыталась даже посвящать Фанни въ воспитаніе куръ и кроликовъ, въ мирныя радости поливки, но безрезультатно.
Любовница Госсэна, какъ дочь предмѣстья, прошедшая черезъ мастерскія, любила деревню лишь минутами, какъ мѣсто, гдѣ можно покричать, покататься по травѣ, забыться въ объятіяхъ любовника. Она ненавидѣла всякое усиліе и трудъ; и за шесть мѣсяцевъ своего хозяйничанья въ меблированныхъ комнатахъ, истощивъ надолго свою дѣятельную энергію, она отдавалась теперь смутному оцѣпенѣнію, опьяненію воздухомъ и покоемъ, отнимавшему у нея всякое желаніе даже одѣваться, причесываться или хоть изрѣдка открывать свое фортепіано.
Всѣ домашнія заботы были всецѣло возложены на деревенскую прислугу, и когда наступалъ вечеръ и она припоминала весь день, чтобы описать его Жану, то не находила ничего, кромѣ визита къ Олимпіи, разговоровъ черезъ заборъ и… папиросъ, цѣлыхъ грудъ папиросъ, окурки которыхъ усыпали мраморный полъ передъ каминомъ. Уже шесть часовъ… едва остается время накинуть платье, приколоть къ поясу цвѣтокъ и идти по зеленой тропинкѣ навстрѣчу Жану.
Но, благодаря туманамъ, осеннимъ дождямъ и раннимъ сумеркамъ у нея явилось много предлоговъ, вовсе не выходить изъ дома и Жанъ не разъ заставалъ ее въ томъ же халатѣ изъ бѣлой шерстяной матеріи, съ широкими складками, который она, наскоро закрутивъ волосы, надѣвала по утрамъ, когда онъ уходилъ. Онъ находилъ ее очаровательной въ такомъ видѣ, съ молодою нѣжною шеей, съ соблазнительнымъ, выхоленнымъ тѣломъ, которое чувствовалось близко, ничѣмъ не стѣсненное. Вмѣстѣ съ тѣмъ, однако, эта неряшливость, до извѣстной степени, шокировала и пугала его, какъ опасность для будущаго.
Самъ онъ, послѣ усиленной добавочной работы, съ цѣлью увеличить свои доходы, не прибѣгая къ помощи Кастеле, послѣ ночей, проведенныхъ надъ черченіемъ плановъ, надъ воспроизведеніемъ артиллерійскихъ снарядовъ, повозокъ и ружей новаго образца, которыя онъ чертилъ для Эттэма, почувствовалъ себя вдругъ охваченнымъ тѣмъ успокаивающимъ вліяніемъ деревни и одиночества, которому поддаются даже самые сильные и самые дѣятельные люди; зерно этого чувства было заложено въ него дѣтствомъ, проведеннымъ въ тихомъ уголкѣ Прованса, на лонѣ природы.
Заражаясь во время безконечныхъ взаимныхъ посѣщеній, матеріализмомъ своихъ дородныхъ сосѣдей, съ ихъ моральнымъ отупѣніемъ и ихъ чудовищнымъ аппетитомъ, Госсэнъ и его любовница также усвоили себѣ привычку серьезно обсуждать вопросы стола во время отхода ко сну. Сезэръ прислалъ имъ бочку своего «лягушачьяго вина» и они провели цѣлое воскресенье, разливая его по бутылкамъ; дверь въ маленькій погребъ была открыта, пропуская прощальные лучи осенняго солнца, небо было сине, съ рѣдкими розовато-лиловыми, какъ лѣсной верескъ, облачками. Недалеко уже было и до сабо, выстланныхъ теплою соломою, и до мимолетнаго подремыванія вдвоемъ по обѣ стороны камина!.. Но, къ счастью, судьба послала имъ развлеченіе.
Однажды вечеромъ, Жанъ засталъ Фанни очень взволнованною. Олимпія только что разсказала ей про одного несчастнаго ребенка, проживавшаго въ Морванѣ, у бабушки. Отецъ и мать, торговцы дровами, жившіе въ Парижѣ не писали, не платили. Бабушка вдругъ умерла и рыбаки отвезли мальчишку Іонскимъ каналомъ, чтобы вернуть его родителямъ; но родителей не оказалось. Складъ былъ закрытъ, мать уѣхала съ любовникомъ, отецъ спился, опустился и также исчезъ… Хороши законные браки!.. И вотъ малютка, шестилѣтній ангелочекъ, очутился на улицѣ безъ платья, безъ куска хлѣба.
Она была растрогана до слезъ и вдругъ сказала:
— Не взять ли его намъ?.. Хочешь?
— Какое безуміе!..
— Почему?.. — И, ластясь, продолжала: — Ты знаешь, какъ мнѣ хотѣлось имѣть отъ тебя ребенка; я буду воспитывать хоть этого, буду его учить. Этихъ малютокъ, которыхъ берешь на воспитаніе въ концѣ-концовъ начинаешь любить какъ родныхъ.
Она представляла себѣ, какъ это ее развлечетъ, разсѣетъ, въ то время какъ теперь она проводитъ цѣлые дни одна, тупѣя и переворачивая въ головѣ кучи отвратительныхъ мыслей. Ребенокъ — это охрана, спасеніе. Затѣмъ, видя, что онъ боится расходовъ, сказала:
— Расходы невелики… Подумай, ему всего шесть лѣтъ; я буду перешивать для него твое старое платье… Олимпія, понимающая въ этомъ дѣлѣ, увѣряетъ, что намъ это совсѣмъ не будетъ замѣтно.
— Почему же она не беретъ его сама? — сказалъ Жанъ, съ досадою человѣка, чувствующаго себя побѣжденнымъ собственною слабостью. Тѣмъ не менѣе онъ попробовалъ возражать, привелъ послѣдніе доводы: — А когда я уѣду… — Онъ рѣдко говорилъ о своемъ отъѣздѣ, чтобы не огорчать Фанни, но подумывалъ о немъ, успокаивался на немъ, когда ему надоѣдало хозяйство, или когда тревожили замѣчанія Де-Поттера: — Какое осложненіе этотъ ребенокъ, какая обуза для тебя въ будущемъ!
— Ты ошибаешься, мой другъ; съ нимъ я хоть могла бы говорить о тебѣ, онъ былъ бы моимъ утѣшеніемъ, а также и моею отвѣтственностью; онъ заставилъ бы меня работать, полюбить жизнь…
Онъ подумалъ съ минуту, представилъ ее себѣ, одинокою, въ пустомъ домѣ:
— Гдѣ же малютка?
— Въ Нижнемъ Медонѣ, у рыбака, пріютившаго его на нѣсколько дней… А потомъ придется отдать его въ пріютъ…
— Ну, что жъ; сходи за нимъ, если тебѣ такъ хочется…
Она бросилась къ нему на шею и съ дѣтскою радостью цѣлый вечеръ играла, пѣла, счастливая, веселая, преображенная. На другой день, сидя въ вагонѣ, Жанъ заговорилъ о своемъ рѣшеніи съ толстякомъ Эттема, который, казалось, зналъ объ этомъ дѣлѣ, но не хотѣлъ въ него вмѣшиваться. Сидя въ уголкѣ и углубленный въ чтеніе «Petit journal», онъ промычалъ себѣ въ бороду:
— Да, знаю… это наши дамы… меня это не касается. — Затѣмъ высунулъ голову изъ-за развернутаго газетнаго листа, сказалъ: — Ваша жена, по-видимому, очень романтическая женщина.
Романтическая или нѣтъ, но вечеромъ она стояла на колѣняхъ, испуганно держа тарелку супа и пытаясь приручить маленькаго мальчика изъ Марвана; тотъ пятился, опустивъ голову, огромную голову съ льняными волосами, отказывался произнести хоть одно слово, не хотѣлъ ѣсть, не хотѣлъ показывать даже свое лицо и повторялъ сильнымъ, но однообразнымъ и сдавленнымъ голосомъ:
— Хочу Менинъ, хочу Менинъ…
— Менинъ, это, кажется, его бабушка… Вотъ уже два часа, какъ я не могу отъ него добиться ни слова, кромѣ этого.
Жанъ тоже былъ охваченъ желаніемъ заставить его проглотить супъ, но безуспѣшно; и оба стояли передъ нимъ на колѣняхъ; Фанни держала тарелку, Жанъ — ложку и оба говорили, словно больному ягненку, одобряющія и ласковыя слова.
— Сядемъ за столъ; быть можетъ мы его пугаемъ; онъ будетъ ѣсть, когда мы перестанемъ смотрѣть на него…
Но онъ продолжалъ стоять неподвижно, глядя изподлобья, и повторяя свою жалобу маленькаго дикаря «хочу Менинъ», раздиравшую сердце, до тѣхъ поръ, пока не заснулъ, прислонясь къ буфету; заснулъ онъ такъ крѣпко, что они могли его раздѣть и уложить въ тяжелую деревенскую люльку, взятую у сосѣдей, а онъ ни на минуту не открылъ глазъ.
— Смотри, до чего онъ красивъ… — сказала Фанни, гордясь своимъ пріобрѣтеніемъ; она заставляла Госсэна восхищаться этимъ упрямымъ лбомъ, этими тонкими и изящными чертами лица подъ деревенскимъ загаромъ, этимъ совершенствомъ маленькаго тѣла, съ крѣпкими бедрами, тонкими руками, длинными и нервными ногами маленькаго фанна, уже покрытыми внизу волосами. Она забылась, любуясь красотою ребенка…
— Прикрой же его, онъ озябнетъ… — сказалъ Жанъ; она вздрогнула, словно пробуждаясь отъ сна; и, пока она нѣжно укутывала его, малютка тихонько всхлипывалъ: волна отчаянія прорывалась даже сквозь сонъ. Однажды, когда онъ заметался, Жанъ, на всякій случай, протянулъ руку и началъ покачивать тяжелую кроватку; подъ эту качку ребенокъ успокоился и заснулъ, держа въ грубой шершавой ручкѣ руку взрослаго, очевидно принимая ее за руку бабушки, умершей двѣ недѣли тому назадъ.
Жилъ онъ въ домѣ, словно дикая кошка, которая кусалась, царапалась, ѣла отдѣльно, и ворчала, когда подходили къ ея чашкѣ; нѣсколько словъ удалось изъ него вытянуть, но они принадлежали къ варварскому нарѣчію морванскихъ дровосѣковъ и никто не могъ бы понять ихъ, если бы не супруги Эттема, оказавшіеся земляками мальчика. Межъ тѣмъ, въ результатѣ всѣхъ этихъ заботъ и ласкъ, наконецъ удалось приручить его немного. Онъ согласился смѣнить лохмотья, въ которыхъ его привели, на теплую, чистую одежду, одинъ видъ которой въ первые дни заставлялъ его кричать отъ ужаса, какъ настоящаго шакала, котораго хотѣли бы закутать въ маленькую попонку левретки. Онъ выучился сидѣть за столомъ, употреблять вилку и ложку, и отвѣчать, когда его спрашивали, какъ его зовутъ, что въ деревнѣ его звали «Жозефъ».
Относительно сообщенія ему какихъ-нибудь хотя бы самыхъ элементарныхъ познаній, нечего было и думать. Тупая голова этого маленькаго лѣсного человѣчка, выросшаго въ хижинѣ угольщика, жила вѣчнымъ гуломъ кипучей и кишащей природы. Не было никакой возможности вбить ему въ голову что-либо иное, или заставить его сидѣть дома хотя бы въ самую дурную погоду. Въ дождь, въ снѣгъ, когда голыя деревья стояли покрытыя ледяными кристаллами, онъ убѣгалъ изъ дома, рыскалъ по кустамъ, обыскивалъ норы, съ ловкостью и жестокостью охотящагося хорька, и когда онъ возвращался домой, замученный голодомъ, въ его разорванной въ клочья бумазейной курточкѣ или въ карманѣ его короткихъ панталонъ, запачканныхъ грязью даже выше живота, всегда было какое-нибудь застывшее или мертвое животное, — кротъ, птица, полевая мышь, — или же рѣпа и картофель, вырванные имъ въ полѣ.
Ничего не могло искоренить въ немъ этихъ наклонностей браконьера, осложненныхъ еще маніей деревенскаго жителя собирать мелкіе блестящіе предметы: мѣдныя пуговицы, бусы, свинцовую бумагу отъ шоколада и т. д.; все это онъ подбиралъ, зажималъ въ рукѣ, а потомъ уносилъ и пряталъ въ потайныхъ мѣстѣчкахъ, какъ вороватая сорока. Эта добыча носила у него общее названіе «запасы»; ни убѣжденія, ни колотушки не могли помѣшать ему дѣлать эти запасы, вопреки всему и всѣмъ.
Одни Эттема умѣли съ нимъ справляться: чертежникъ клалъ на разстояніи вытянутой руки, на столъ, вокругъ котораго бродилъ маленькій дикарь, привлеченный блестящимъ циркулемъ, инструментами и цвѣтными карандашами, — собачій хлыстъ, которымъ и стегалъ его по ногамъ. Ни Жанъ, ни Фанни не рѣшились бы прибѣгнуть къ подобному средству, несмотря на то, что мальчикъ по отношенію къ нимъ былъ мраченъ, недовѣрчивъ, не шелъ ни на какія нѣжности, ни на какое баловство, словно смерть Менинъ совершенно лишила его способности проявлять нѣжныя чувства. Фанни, — «такъ какъ отъ нея хорошо пахло», — изрѣдка удавалось удержать его минутку на колѣняхъ, но для Госсэна, хотя и обходившагося съ нимъ кротко, онъ оставался тѣмъ же дикимъ звѣркомъ, какимъ явился въ первый день, съ недовѣрчивымъ взглядомъ и выпущенными когтями.
Это непобѣдимое и почти инстинктивное отвращеніе маленькаго дикаря, забавное лукавство его маленькихъ голубыхъ глазокъ съ бѣлыми рѣсницами альбиноса, и особенно слѣпая, внезапная любовь Фанни къ этому чужому ребенку, неожиданно появившемуся въ ихъ жизни, — внушили Жану новыя подозрѣнія. Быть можетъ, то былъ ея ребенокъ, отданный на воспитаніе кормилицѣ или ея мачехѣ? Въ это время узнали о смерти Машомъ, и это показалось ему страннымъ совпаденіемъ, оправдывающимъ его подозрѣніе. Порою, ночью, держа маленькую ручку, вцѣпившуюся въ его руку, — ибо ребенокъ продолжалъ думать во снѣ, что онъ протягиваетъ ее «Менинъ», — Жанъ безмолвно вопрошалъ его, съ глубокимъ внутреннимъ волненіемъ, въ которомъ не хотѣлъ себѣ признаться: «Откуда ты? Кто ты?» надѣясь по теплу маленькаго существа, переходившему на него, угадать тайну его рожденія.
Но безпокойство это исчезло послѣ словъ дяди Леграна, который пришелъ просить, чтобы ему помогли уплатить за ограду вокругъ могилы его покойницы и крикнулъ дочери, завидя кроватку Жозефа:
— Вотъ тебѣ на! мальчишка!.. Ты должно быть рада… Вѣдь ты никогда не могла родить ни одного…
Госсэнъ былъ такъ счастливъ, что уплатилъ за ограду, не спросивъ даже о цѣнѣ, и оставилъ дядю Леграна завтракать.
Служа на трамваяхъ, ходившихъ отъ Парижа до Версаля, отравленный алкоголемъ и близкій къ апоплексіи, старикъ все еще былъ бодръ и веселъ, въ своемъ блестящемъ цилиндрѣ, обвитомъ для даннаго случая кускомъ грубаго крепа, превращавшимъ его въ настоящую шляпу факельщика; онъ пришелъ въ восторгъ отъ пріема, оказаннаго ему возлюбленнымъ дочери, и время отъ времени сталъ пріѣзжать къ нимъ позавтракать или пообѣдать. Его сѣдые волосы торчавшіе, какъ у клоуна, надъ бритымъ и лоснящимся лицомъ, его величественный видъ пьяницы, уваженіе, съ которымъ онъ относился къ своему кнуту, ставя его въ укромный уголокъ съ заботливостью няньки, производили сильное впечатлѣніе на ребенка, и вскорѣ старикъ и малютка сильно подружились. Однажды, когда они кончали обѣдъ, ихъ застали супруги Эттэма.
— Ахъ, извините, вы — въ кругу семьи… — жеманно сказала жена, и эти слова хлестнули Жана по лицу и оскорбили, какъ пощечина.
Его семья!.. Этотъ пріемышъ, храпѣвшій, положа голову на скатерть, этотъ старый плутъ съ трубкою во рту, объяснявшій жирнымъ голосомъ въ сотый разъ, что двухкопеечный кнутъ служилъ ему полгода и что двадцать лѣтъ онъ не мѣнялъ у него ручку… Его семья? Полноте!.. Не семья, какъ и сама Фанни Легранъ, постарѣвшая, утомленная, сидѣвшая облокотясь, и окруженная клубами дыма отъ папиросъ, не его жена! Не пройдетъ и года, какъ все это исчезнетъ изъ его жизни, какъ кончаются мимолетныя путевыя встрѣчи съ сосѣдями по табльдотамъ.
Но въ иныя минуты мысль объ отъѣздѣ, къ которой онъ прибѣгалъ, какъ къ извиненію за свою слабость, какъ только чувствовалъ, что опускается, падаетъ, — эта мысль, вмѣсто того, чтобы успокаивать его и утѣшать, заставляла его только сильнѣе ощущать многочисленныя узы, которыми онъ былъ опутанъ. Какою болью будетъ для него отъѣздъ! То будетъ не разрывъ, а десять разрывовъ; чего будетъ ему стоить покинуть эту маленькую дѣтскую ручку, которая каждую ночь покоится въ его рукѣ! Вплоть до иволги Балю, пѣвшей и свиставшей въ клѣткѣ, которая была ей мала, которую постоянно ей мѣняли, и въ которой она горбилась, какъ старый кардиналъ въ желѣзной тюрьмѣ; да, даже Балю заняла мѣстечко въ его сердцѣ, и вырвать ее оттуда будетъ мученіемъ.
А между тѣмъ, неизбѣжная разлука приближалась; великолѣпный іюнь, когда природа особенно ликовала, по всей вѣроятности — послѣдній мѣсяцъ, который они проведутъ вмѣстѣ. Это ли дѣлало Фанни нервной и раздражительной, или воспитаніе Жозефа, предпринятое съ внезапнымъ жаромъ, къ великой досадѣ маленькаго уроженца Морвана, сидѣвшаго цѣлыми часами надъ буквами алфавита, и не умѣвшаго ни прочесть, ни выговорить ихъ, съ головою словно задвинутую какимъ то засовомъ, какъ ворота двора на фермѣ. Съ каждымъ днемъ безпокойство Фанни выливалось въ неистовыхъ сценахъ и слезахъ, возобновлявшихся безпрестанно, несмотря на то, что Госсэнъ старался быть какъ можно снисходительнѣе; она такъ оскорбляла его, ея гнѣвъ содержалъ въ себѣ такой осадокъ злобы и ненависти къ молодому любовнику, къ его воспитанію, къ его семьѣ, къ той пропасти, которою жизнь расширяла между ними, она такъ умѣла попадать въ наиболѣе чувствительныя мѣста, что онъ кончалъ тѣмъ, что тоже забывался и отвѣчалъ.
Только гнѣвъ его былъ остороженъ, былъ проникнутъ состраданіемъ воспитаннаго человѣка, удары его не попадали въ цѣль, будучи слишкомъ болѣзненными и слишкомъ легкими, межъ тѣмъ какъ она предавалась своей распущенной ярости безъ всякаго стыда, безъ всякаго удержа, дѣлая себѣ изъ всего оружіе, подмѣчая съ жестокою радостью на лицѣ своей жертвы признаки страданія, которое она ей причиняла; затѣмъ она вдругъ падала въ его объятія и просила прощенія.
Выраженіе лицъ Эттэма, свидѣтелей этихъ ссоръ, разражавшихся почти всегда за столомъ, въ ту минуту, когда всѣ сидѣли, и когда приходилось поднимать крышку съ суповой миски или разрѣзывать жаркое, было достойно кисти живописца. Они обмѣнивались черезъ столъ взглядомъ комическаго ужаса. Можно ли ѣсть, или жареная баранина полетитъ сейчасъ за окно, вмѣстѣ съ подливкою и съ тушоными бобами?
— Ну, ради Бога, не надо сценъ, — говорили они всякій разъ, когда поднимался вопросъ о томъ, чтобы провести время вмѣстѣ; этими же словами они встрѣтили предложеніе позавтракать въ лѣсу, которое Фанни сдѣлала имъ однажды въ воскресенье, черезъ заборъ. — Ахъ, нѣтъ, сегодня они не будутъ ссориться, погода ужъ черезчуръ хороша!.. — и она побѣжала одѣвать ребенка и укладывать корзинку съ припасами.
Все было готово, всѣ собрались, какъ вдругъ почтальонъ подалъ заказное письмо, почеркъ котораго заставилъ Госсэна замедлить шаги. Онъ догналъ компанію у опушки лѣса и шепнулъ Фанни:
— Это отъ дяди… онъ въ восторгѣ… великолѣпный сборъ, проданный на корню… Онъ возвращаетъ тебѣ восемь тысячъ франковъ Дешелетта, съ благодарностями и комплиментами по адресу его племянницы.
— Да, племянница!.. Съ какой только стороны?.. Старая морковь!.. — проговорила Фанни, у которой не осталось никакихъ иллюзій относительно дядюшекъ съ юга; затѣмъ весело прибавила:
— Придется помѣстить эти деньги…
Онъ взглянулъ на нее съ изумленіемъ, такъ какъ зналъ ея щепетильность въ денежныхъ вопросахъ.
— Помѣстить?.. Но вѣдь это не твои деньги…
— Ахъ въ самомъ дѣлѣ, я тебѣ не сказала… — Она покраснѣла, взглядъ ея затуманился, какъ всегда при малѣйшемъ искаженіи истины… Добрякъ Дешелеттъ, узнавъ, что она дѣлаетъ для Жозефа, написалъ ей, что эти деньги помогутъ ей воспитать крошку. — Но, знаешь, если тебѣ это непріятно, я возвращу эти восемь тысячъ франковъ; Дешелеттъ сейчасъ въ Парижѣ…
Голоса супруговъ Эттэма, ушедшихъ скромно впередъ, раздались подъ деревьями:
— Направо или налѣво?
— Направо, направо… къ прудамъ!.. — крикнула Фанни; затѣмъ, обратясь къ любовнику, сказала: — Послушай, не начинай, пожалуйста, снова мучиться разными глупостями… Мы вѣдь не первый день сошлись съ тобою, чортъ побери!..
Она знала что значитъ эта блѣдность, это дрожаніе губъ, этотъ пытливый взглядъ на малютку, вопрошавшій его всего. съ головы до ногъ; но на этотъ разъ это была лишь безсильная пытка на проявленіе ревности; онъ дошелъ уже до подлости, до привычки, до уступокъ ради сохраненія мира.
— Зачѣмъ я буду терзать себя, доискиваться сути вещей?.. Если это ея ребенокъ, то что же преступнаго въ томъ, что она взяла его къ себѣ, скрывъ отъ меня правду, послѣ столькихъ сценъ, послѣ всѣхъ допросовъ, которымъ я подвергалъ ее? Не лучше ли примириться съ тѣмъ, что случилось, и провести спокойно остающіеся нѣсколько, мѣсяцевъ?
Онъ шелъ впередъ по лѣсной тропинкѣ, нагруженный тяжелой корзиной, закрытой бѣлымъ, покорный, усталый, сгорбившись какъ старый садовникъ, межъ тѣмъ какъ впереди него рядомъ шли женщина и ребенокъ — Жозефъ, одѣтый по праздничному, и неловкій въ своемъ новомъ костюмѣ, купленномъ въ магазинѣ Бель-Жардиньеръ, мѣшавшемъ ему бѣгать, и Фанни въ свѣтломъ пеньюарѣ, съ открытыми головой и шеей, защищенными лишь японскимъ зонтикомъ, растолстѣвшая, съ рыхлой походкой, а въ прекрасныхъ, черныхъ, волнистыхъ волосахъ ея виднѣлась прядь сѣдины, которую она уже не старалась скрывать.
Впереди, по спускающейся тропинкѣ, двигались супруги Эттэма въ огромныхъ соломенныхъ шляпахъ, похожихъ на шляпы всадниковъ-Туареговъ, одѣтые въ красную фланель, нагруженные провизіей, снастями для рыбной ловли, сѣтками и корзинами для ловли раковъ; жена, чтобы облегчить ношу мужа, храбро несла привѣшенный на цѣпи на своей исполинской груди охотничій рогъ, безъ котораго для чертежника прогулка по лѣсу была немыслима. На ходу супруги пѣли:
"Люблю плескъ веселъ ночью темной,
«Люблю призывный крикъ оленя»…
Репертуаръ Олимпіи былъ неисчерпаемъ но части этихъ уличныхъ сентиментальныхъ пошлостей: а когда вспоминалось, гдѣ она ихъ заучила, въ позорной полутьмѣ задернутыхъ занавѣсокъ и сколькимъ мужчинамъ она ихъ пѣвала, то ясное спокойствіе мужа, вторившаго ей, получало особенное величіе. Слова гренадера подъ Ватерлоо «ихъ такъ много!» были по всей вѣроятности, главной причиною философскаго спокойствія этого человѣка.
Въ то время, какъ Госсэнъ мечтательно поглядывалъ на исполинскую парочку, углублявшуюся въ долину, вслѣдъ за которой спускался онъ самъ, по аллеѣ пронесся скрипъ колесъ вмѣстѣ со взрывами безумнаго хохота дѣтскихъ голосовъ; и вдругъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, показалась англійская телѣжка, запряженная осликомъ, и полная дѣвочекъ, съ распущенными волосами и развѣвавшимися лентами; молоденькая дѣвушка, немного постарше остальныхъ, вела ослика подъ уздцы по тяжелой въ этомъ мѣстѣ дорогѣ.
Было нетрудно замѣтить, что Жанъ принадлежалъ къ тому же обществу, странный видъ котораго, и особенно толстая дама, съ охотничьимъ рогомъ на груди, такъ развеселилъ молодую компанію; дѣвушка пробовала хоть на минуту водворить тишину среди дѣтей. Но появленіе еще одной шляпы Туарега вызвало въ нихъ новый взрывъ насмѣшливой веселости, и проходя мимо Жана, который посторонился, чтобы дать проѣхать телѣжкѣ, она смущенно, какъ бы извиняясь, улыбнулась, удивленная тѣмъ, что у стараго садовника такое молодое и кроткое лицо. Онъ застѣнчиво поклонился и покраснѣлъ, самъ не зная отчего; телѣжка на минутку остановилась на вершинѣ холма и молодые голоса хоромъ начали читать вслухъ полустертыя дождями надписи на столбахъ, указывавшихъ дорогу; затѣмъ Жанъ обернулся и посмотрѣлъ, какъ исчезалъ въ зеленой аллеѣ, просвѣченной солнцемъ и выстланной мхомъ, по которой колеса катились какъ по бархату, — этотъ вихрь бѣлокурыхъ дѣтей и дѣвушекъ, эта колесница счастья, полная весеннихъ красокъ и смѣха, то и дѣло раздававшагося подъ сѣнью деревьевъ.
Свирѣпый звукъ рога Эттэма вдругъ вывелъ его изъ задумчивости. Они были уже на берегу пруда, вынимали и развертывали провизію, и издали было видно, какъ свѣтлая вода отражаетъ и бѣлую скатерть на зеленой короткой травѣ и: красныя фланелевыя фуфайки, сверкающія въ зелени, какъ куртки охотниковъ.
— Идите же… у васъ омаръ… кричалъ толстякъ.
А Фанни нервнымъ голосомъ спрашивала:
— Тебя остановила на дорогѣ молоденькая Бушеро?
Жанъ вздрогнулъ при имени Бушеро, напоминавшемъ ему родной домъ, Кастеле, и больную мать въ постели.
— Ну, да, — подтвердилъ чертежникъ, принимая у него изъ рукъ корзину… — Большая дѣвица, которая правила, племянница доктора, одна изъ дочерей его брата, которую онъ взялъ къ себѣ. Они живутъ лѣтомъ въ Велизи… Она хорошенькая.
— Хорошенькая?.. Нахальна, главнымъ образомъ… — и Фанни, рѣзавшая хлѣбъ, безпокойно взглянула на своего любовника.
Госпожа Эттема, степенно вынимая изъ корзины ветчину, порицала эту манеру позволять молодымъ дѣвушкамъ однѣмъ бѣгать и ѣздить по лѣсу. — Вы скажете, что это англійская мода, и что дѣвица воспитывалась въ Лондонѣ; но все равно это неприлично!
— Неприлично, но весьма удобно для приключеній!
— Фанни!..
— Извини, я забыла… Онъ вѣритъ въ существованіе невинныхъ дѣвушекъ…
— Послушайте, давайте завтракать, — сказалъ Эттэма, начиная бояться.
Но Фанни надо было высказать все, что она знаетъ о свѣтскихъ молодыхъ дѣвушкахъ. Она знаетъ о нихъ преинтересныя исторіи… Пансіоны, монастыри… Дѣвушки выходятъ оттуда блѣдныя, изнуренныя, безъ силъ, съ отвращеніемъ къ мужчинамъ, неспособныя рождать дѣтей…
— Тогда то вамъ ихъ и подносятъ, чортъ побери!.. Невинность… Какъ будто существуютъ невинныя дѣвушки! Свѣтскія или несвѣтскія и — всѣ дѣвушки знаютъ, вокругъ чего все на свѣтѣ вертится… Мнѣ уже въ двѣнадцать лѣтъ узнавать было нечего… Вы также, по всей вѣроятности, Олимпія?..
— Разумѣется… — отвѣтила госпожа Эттэма, пожимая плечами; но всего больше ее безпокоила участь завтрака, когда она услышала, что Госсэнъ начинаетъ раздражаться, заявляя, что существуютъ дѣвушки и дѣвушки, и что въ порядочныхъ семьяхъ еще можно найти…
— Ахъ, въ порядочныхъ семьяхъ, въ порядочныхъ семьяхъ! — съ презрѣніемъ отвѣтила его любовница. — Стоитъ о нихъ говорить; напримѣръ, хоть о твоей семьѣ!
— Молчи!.. Я тебѣ запрещаю…
— Мѣщанинъ!
— Распутница!.. къ счастью все это скоро кончится… Недолго ужъ мнѣ жить съ тобою…
— Пожалуйста, пожалуйста, убирайся къ чорту хотя сейчасъ, я буду только рада…
Они осыпали другъ друга оскорбленіями, возбуждая нездоровое любопытство въ ребенкѣ, лежавшемъ на травѣ, какъ вдругъ ужасающій звукъ рога, усиленный въ сто разъ эхомъ пруда, и отраженный стѣною лѣса, покрылъ собою ихъ крики.
— Не довольно ли съ васъ?.. Или хотите еще?
Красный, съ надувшимися на шеѣ жилами, толстякъ Эттэма не нашелъ иного способа заставить ихъ замолчать, и ждалъ отвѣта, угрожающе приставивъ отверстіе рога къ губамъ.
IX.
правитьОбычно ссоры ихъ бывали непродолжительны и кончались послѣ ласковыхъ объясненій Фанни, или послѣ ея музыки; но на этотъ разъ Жанъ разсердился не на шутку, и нѣсколько дней кряду хранилъ угрюмую складку на лбу и мстительное молчаніе; какъ только кончался обѣдъ, онъ садился чертить, отказываясь отъ всякихъ прогулокъ съ нею.
Его словно охватилъ стыдъ за ту отвратительную жизнь, которую онъ велъ, и боязнь встрѣтить еще разъ маленькую англійскую телѣжку, поднимавшуюся вверхъ по лѣсной дорогѣ и чистую юную улыбку, о которой онъ постоянно думалъ. Затѣмъ какъ тускнѣющая уходящая мечта, какъ декорація въ фееріи, которая убирается, чтобы уступить мѣсто слѣдующей, видѣніе стало смутнымъ, затерялось въ лѣсной дали, и Жанъ не видалъ его больше. Въ глубинѣ души осталась лишь грусть, причину которой Фанни, какъ ей казалось, угадала и она рѣшила это выяснить.
— Конечно, — сказалаона однажды съ веселымъ видомъ… — Я была у Дешелетта… и вернула ему деньги… Онъ, какъ и ты, находитъ, что такъ лучше; не знаю, впрочемъ, почему… Ну, какъ бы то мы было, дѣло сдѣлано… Впослѣдствіи, когда я буду одна, онъ позаботится о малюткѣ… Доволенъ ли ты?.. Или все еще продолжаешь сердиться на меня?
Она разсказала ему про свое посѣщеніе мастерской на улицѣ Ромъ и про то, какъ она была удивлена, найдя вмѣсто веселаго и шумнаго каравансарая, полнаго безумствующей толпой, — мирный, буржуазный домъ, входъ въ который строго охранялся. Никакихъ праздниковъ, никакихъ маскарадовъ; объясненіе этой перемѣны приходилось искать въ словахъ, которыя какой-то непринятый и озлобленный этимъ поразитъ, писалъ мѣломъ надъ входной дверью въ мастерскую: заперто по случаю «связи».
— И это правда, мой милый… Дешелеттъ по пріѣздѣ влюбился въ одну изъ дѣвушекъ на скетингъ-рингѣ, въ Аливу Дорэ; взялъ ее къ себѣ и вотъ уже съ мѣсяцъ живетъ съ нею по-семейному… Она маленькая, очень милая, очень кроткая, прелестный барашекъ… Живутъ тихо, тихо… Я обѣщала, что мы придемъ къ нимъ въ гости; это послужитъ намъ нѣкоторымъ отдыхомъ отъ дуэтовъ и охотничьяго рога… Но подумай, пожалуста, философъ то нашъ, съ его теоріями! «Не признаю завтрашняго дня, не признаю временныхъ браковъ»… Да ужъ и посмѣялась же я надъ нимъ!
Жанъ отправился съ нею къ Дешелетту, котораго не видѣлъ со времени ихъ встрѣчи на площади Мадлэны. Онъ очень удивился бы, если бы ему сказали въ то время, что онъ дойдетъ до того, что будетъ безъ отвращенія бывать у этого циничнаго любовника Фанни, и сдѣлается почти его другомъ. Но съ перваго же визита Жанъ былъ удивленъ, чувствуя себя такъ свободно, очарованный кротостью этого человѣка, добродушно, по-дѣтски, смѣявшагося въ свою казацкую бородку, и ясностью его духа, на которую нисколько не вліяли жестокіе припадки печени, придававшіе его лицу свинцовый оттѣнокъ и проводившіе синіе круги подъ его глазами.
Какъ легко было понять ту глубокую нѣжность, которую онъ внушилъ Алисѣ Дорэ, съ ея длинными, нѣжными бѣлыми руками, съ характерной красотою блондинки, но съ изумительнымъ, чисто-фламадскимъ цвѣтомъ лица, золотистымъ какъ ея имя. Золото было въ ея волосахъ, въ глазахъ, сверкавшихъ изъ-подъ золотистыхъ рѣсницъ, золотомъ отливала ея кожа даже подъ ногтями.
Подобранная Дешелеттомъ на асфальтовомъ полу скетинга, среди грубостей и рѣзкостей торга, среди клубовъ дыма, изрыгаемыхъ мужчинами вмѣстѣ съ цифрами въ нарумяненныя лица доступныхъ женщинъ, она была изумлена и растрогана его вѣжливостью. Изъ бѣднаго животнаго, служащаго для наслажденія, которымъ въ сущности она была, она вдругъ превратилась въ женщину; когда Дешелеттъ согласно своимъ правиламъ, утромъ хотѣлъ отослать ее, угостивъ сытнымъ завтракомъ и снабдивъ нѣсколькими золотыми, на душѣ у нея стало такъ тяжело и она съ такою кротостью, съ такою задушевностью попросила его «оставить ее еще немного»… что у него не хватило силъ отказать ей въ этомъ. Съ тѣхъ поръ, частью вслѣдствіе усталости, частью же изъ уваженія къ ней, онъ заперъ дверь своего дома и отдался этому неожиданному медовому мѣсяцу въ тишинѣ и свѣжести своего лѣтняго дворца, такъ хорошо приспособленнаго для покоя; они жили, счастливые, она, наслаждаясь заботами и нѣжностью, которыхъ до сихъ поръ не знала, а онъ — счастьемъ, которымъ дарило это бѣдное существо, и ея наивною благодарностью, безотчетно и впервые предаваясь острой прелести близости съ женщиной, таинственнымъ чарамъ жизни вдвоемъ, въ обоюдной добротѣ и кротости.
Для Госсэна мастерская на улицѣ Ромъ была отдыхомъ отъ той низкой, мѣщанской жизни мелкаго чиновника, съ незаконною сожительницею, которую онъ велъ; онъ наслаждался бесѣдой съ этимъ ученымъ со вкусами художника, этого философа въ персидской одеждѣ, легкой и измѣнчивой, какъ его ученіе, увлекался разсказами о путешествіяхъ, которые Дешелеттъ набрасывалъ въ немногихъ словахъ и которые такъ подходили къ восточнымъ тканямъ, окружавшимъ его, къ золоченымъ изображеніямъ Будды, къ причудливымъ фигурамъ изъ бронзы, ко всей экзотической роскоши огромнаго зала, куда свѣтъ проникалъ сверху, словно въ глубинѣ парка, на легкую зелень бамбуковыхъ деревьевъ, на вырѣзныя листья древовидныхъ папоротниковъ и на огромную листву филодендровъ, тонкихъ и гибкихъ, какъ водоросли жаждавшихъ тѣни и влаги.
Особенно по воскресеньямъ, это огромное окно, выходившее на пустынную улицу лѣтняго Парижа, шелестъ листьевъ и запахъ свѣжей земли напоминали деревню, почти такъ же, какъ Шавиль, но безъ сосѣдства и безъ охотничьяго рога супруговъ Эттэма. Никто никогда не приходилъ; впрочемъ, однажды Госсэнъ и его любовница, пріѣхавъ къ обѣду, услышали входя, оживленную бесѣду нѣсколькихъ лицъ. День склонялся къ вечеру, въ оранжереѣ пили ракію и споръ велся очень страстно:
— А я нахожу, что пять лѣтъ Мазасской тюрьмы, запятнанное имя, разрушенная жизнь — дорогая плата за безумный шагъ увлеченія… Я подпишу ваше прошеніе Дешелеттъ.
— Это голосъ Каудаля… — сказала Фанни шепотомъ, дрожа.
Кто-то отвѣтилъ сухо, словно отказывая:
— Я не подпишу и не хочу имѣть ничего общаго съ этимъ чудакомъ…
— Это Ля-Гурнери… — сказала Фанни, прижимаясь къ любовнику и прошептала: — уйдемъ отсюда, если тебѣ непріятно ихъ видѣть…
— Почему же? Нисколько!… — Въ сущности онъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что онъ почувствуетъ когда очутится въ присутствіи этихъ людей, но не хотѣлъ отступать передъ испытаніемъ желая, быть можетъ, узнать нынѣшнюю степень той ревности, которая нѣкогда создала его несчастную любовь.
— Пойдемъ, — сказалъ онъ, и оба появились въ розоватомъ свѣтѣ закатѣ, озарявшемъ лысыя головы и сѣдѣющія бороды друзей Дешелетта, лежавшихъ на низкихъ диванахъ вокругъ восточнаго столика въ видѣ табуретки, на которомъ въ пяти или шести стаканахъ дрожалъ молочнаго цвѣта напитокъ съ запахомъ аниса, который разливала Алиса. Женщины поцѣловались. — Вы знакомы съ этими господами, Госсэнъ? — спросилъ Дешелеттъ, покачиваясь въ качалкѣ.
Еще бы, конечно знакомъ!.. Двоихъ, по крайней мѣрѣ, онъ зналъ, потому что цѣлыми часами разсматривалъ ихъ портреты въ витринахъ знаменитостей. Какія страданія причинили они ему, какую ненависть чувствовалъ онъ къ нимъ, ненависть преемника, ярость, внушавшую ему желаніе броситься на нихъ, расцарапать имъ лицо, когда онъ встрѣчалъ ихъ на улицѣ… Но Фанни правильно говорила, что это пройдетъ; теперь то были для него уже лица знакомыхъ, почти родныхъ далекихъ дядей, съ которыми онъ когда то встрѣчался.
— Хорошъ по прежнему мальчикъ!.. — сказалъ Каудаль, вытянувшись во весь свой огромный ростъ и держа надъ глазами экранъ, чтобы защитить ихъ отъ свѣта. — Ну, а посмотримъ какъ Фанни… — Онъ приподнялся на локтѣ и прищурилъ глаза опытнаго человѣка: — лицо еще ничего; но фигура… Тебѣ бы слѣдовало затягиваться. Впрочемъ утѣшься, дочь моя, Ля-Гурнери еще толще тебя.
Поэтъ съ презрѣніемъ закусилъ тонкія губы. Сидя по-турецки на кучкѣ подушекъ — послѣ своего путешествія въ Алжиръ онъ увѣрялъ, что не можетъ сидѣть иначе — огромный, толстый, не имѣя въ фигурѣ ничего интеллигентнаго, кромѣ высокаго лба подъ шапкой сѣдыхъ волосъ, и жесткаго взгляда рабовладѣльца, онъ нарочно подчеркивалъ свое свѣтское обращеніе съ Фанни, свою чрезмѣрную вѣжливость, словно желая дать урокъ Каудалю.
Два пейзажиста, съ загорѣлыми деревенскими лицами, дополняли собраніе; они также знали любовницу Жана, и младшій изъ нихъ сказалъ, пожимая ей руку:
— Дешелеттъ разсказалъ намъ исторію съ ребенкомъ; это очень хорошо съ вашей стороны, дорогая.
— Да, — сказалъ Каудаль Госсэну, — да, очень шикарно взять его на воспитаніе… Совсѣмъ не банально!
Она казалась смущенною этими похвалами, какъ вдругъ кто-то постучалъ въ сосѣдней пустой мастерской и спросилъ: «Никого нѣтъ?»
Дешелеттъ сказалъ:
— Вотъ и Эзано!
Этого человѣка Жанъ никогда не видѣлъ; но онъ зналъ какое мѣсто этотъ представитель богемы, этотъ фантазеръ, въ настоящее время утихомирившійся, женатый, начальникъ отдѣленія въ министерствѣ изящныхъ искусствъ, занималъ въ жизни Фанни Легранъ, и припомнилъ связку его страстныхъ и очаровательныхъ писемъ. Появился маленькій человѣкъ, изможденный, высохшій, съ деревянной походкой, подававшій руку издали, державшій людей на разстояніи, вслѣдствіе привычки вѣчно быть на эстрадѣ, въ качествѣ представителя правительства. Онъ былъ очень удивленъ, увидя Фанни, и особенно найдя ее еще красивою, послѣ столькихъ лѣтъ:
— А-а, Сафо!… — и мимолетная краска залила его щеки.
Имя Сафо, отодвигавшее ее въ прошлое, приближавшее ее ко всѣмъ старымъ друзьямъ, вызвало нѣкоторую неловкость.
— А это господинъ Д’Арманди, который привелъ ее къ намъ, — поспѣшно сказалъ Дешелеттъ, чтобы предупредить пришедшаго. Эзано поклонился; бесѣда возобновилась. Фанни успокоенная поведеніемъ своего любовника, и гордясь имъ, его красотою и молодостью, въ присутствіи этихъ знатоковъ и художниковъ, была очень весела, очень въ ударѣ. Принадлежа всецѣло своей настоящей страсти, она едва помнила о своихъ связяхъ съ этими людьми; едва помнила годы совмѣстной жизни, налагающія, однако на человѣка печать привычекъ и пристрастій, которыми онъ заражается и которыя остаются у него навсегда; какъ, напримѣръ, манера свертывать папиросы, заимствованную ею у Эзано, также какъ и любовь къ мэрилэндскому табаку.
Жанъ безъ малѣйшаго волненія отмѣтилъ эту маленькую подробность, которая нѣкогда привела бы его въ неистовство, испытывая спокойствіе и радость заключеннаго, подпилившаго свою цѣпь и чувствующаго, что ему осталось уже недолго до бѣгства.
— Эхъ, бѣдная моя Фанни, — говорилъ Каудаль, шутливо указывая ей на гостей. — Какой упадокъ… Какъ они состарились, какъ стали плоски… Только мы съ тобою еще и держимся.
Фанни разсмѣялась:
— Извините, полковникъ, (иногда его называли такъ за его усы) это не одно и то же… я — другого выпуска!..
— Каудаль забываетъ, что онъ прадѣдъ, сказалъ Ля-Гурнери; и въ отвѣтъ на движеніе скульптора, котораго онъ задѣлъ за живое, крикнулъ пронзительнымъ голосомъ: — Каудаль получилъ медаль въ 1840-омъ году; почтенная дата!..
Между двумя старыми пріятелями существовала всегда глухая антипатія и вызывающій тонъ, который никогда не ссорилъ ихъ, но проявлялся въ ихъ взглядахъ, въ ничтожныхъ словахъ, и начало которому было положено двадцать лѣтъ тому назадъ, когда поэтъ отнялъ у скульптора любовницу. Фанни для нихъ уже давно не имѣла значенія, и тотъ и другой пережили новыя радости и новыя разочарованія, но вражда продолжала существовать и съ годами становилась все глубже.
— Взгляните на насъ обоихъ, и скажите откровенно, кто больше похожъ на прадѣда… — Затянутый въ пиджакъ, обрисовываншій его мускулы, Каудаль стоялъ прямо, выпятивъ грудь, потрясая своей огненной гривой, въ которой не замѣтно было ни одного сѣдого волоска. — Получилъ медаль въ 1840 году!.. Будетъ пятьдесятъ восемь лѣтъ черезъ три мѣсяца… Но что же это доказываетъ?.. Развѣ стариками людей дѣлаетъ возрастъ?.. Только во Французской Комедіи да въ Консерваторіи люди въ шестьдесятъ лѣтъ уже обладаютъ всѣми старческими недугами, трясутъ головою и ходятъ, сгорбясь, едва передвигая ноги. Въ шестьдесятъ лѣтъ, чортъ побери, ходятъ прямѣе, чѣмъ въ тридцать, такъ какъ слѣдятъ за собою! Да и женщины будутъ еще заглядываться на васъ, лишь бы сердце было молодо, согрѣвало бы кровь и оживляло бы васъ всего…
— Ты думаешь? — спросилъ Ля-Гурнери, насмѣшливо поглядывая на Фанни. Дешелеттъ, съ доброю улыбкою, сказалъ:
— Между тѣмъ ты только и говоришь, что на свѣтѣ всего лучше молодость, ты отъ нея безъ ума…
— Малютка Кузинаръ заставила меня перемѣнить мнѣніе… Кузинаръ, моя новая натурщица… Восемнадцать лѣтъ, кругленькая, съ ямочками повсюду, точно Клодіонъ… и такая добрая — дочь народа, дочь парижскаго Рынка, гдѣ ея мать торгуетъ птицей… Она говоритъ иногда такія глупости, что хочется ее расцѣловать… такія… На дняхъ въ мастерской она нашла романъ Дежуа, прочла заглавіе «Тереза» и отбросила его съ капризной миной: «Если бы романъ этотъ назывался „Бѣдная Тереза“, я читала бы его всю ночь…» Я отъ нея безъ ума, увѣряю васъ.
— Вотъ ты и попалъ опять въ семейные люди?.. А черезъ шесть мѣсяцевъ снова разрывъ, снова слезы, отвращеніе къ работѣ, гнѣвъ на всѣхъ…
Лобъ Каудаля омрачился:
— Правда, ничего нѣтъ прочнаго… Люди сходятся, расходятся…
— Зачѣмъ же тогда сходиться?
— Хорошо, а ты? Неужели ты думаешь, что ты всю жизнь проживешь съ твоей фламандкой?..
— О, мы ничѣмъ не связаны….. Не такъ ли Алиса?
— Разумѣется, кротко и разсѣянно отвѣтила молодая женщина, стоявшая на стулѣ, и срѣзавшая глициніи и зелень для букета къ столу. Дешелеттъ продолжалъ:
— У насъ не будетъ разрыва, мы просто разойдемся… Мы заключили договоръ провести вмѣстѣ два мѣсяца; въ послѣдній день мы разстанемся безъ отчаянія, безъ удивленія… Я вернусь въ Испагань, — я уже заказалъ себѣ мѣсто въ спальномъ вагонѣ, — а Алиса переѣдетъ снова въ свою маленькую квартирку на улицѣ Лабрюнеръ, въ которой жила до сихъ поръ.
— Третій этажъ, не считая антресолей; превосходное мѣсто, чтобы выброситься изъ окна.
Говоря это, молодая женщина улыбалась, рыжеволосая и сіяющая, въ свѣтѣ заката, съ тяжелою кистью лиловыхъ цвѣтовъ въ рукѣ; но тонъ, которымъ она произнесла эти слова былъ такъ глубокъ и такъ серьезенъ, что никто не отвѣтилъ.
Вѣтеръ свѣжѣлъ, дома напротивъ казались выше.
— Прошу за столъ, — крикнулъ полковникъ… — и давайте болтать глупости…
— Да, вѣрно, gaudeamus igitur… будемъ веселиться, пока мы молоды, не такъ ли Каудаль? — сказалъ Ля-Гурнери съ дѣланнымъ смѣхомъ.
Нѣсколько дней спустя, Жанъ снова проходилъ по улицѣ Ромъ, и нашелъ мастерскую запертою, широкую бумажную штору спущенною во все окно и гробовую тишину во всемъ домѣ вплоть до его крыши, въ формѣ терассы. Дешелеттъ уѣхалъ въ положенный срокъ. Жанъ подумалъ: «Хорошо въ жизни дѣлать то, что хочешь, управлять своимъ разумомъ и сердцемъ! Хватитъ ли у меня когда-нибудь на это мужества?»
Чья то рука опустилась на его плечо:
— Здравствуйте, Госсэнъ…
Дешелеттъ, утомленный, болѣе желтый и хмурый, чѣмъ обыкновенно, объяснилъ ему, что онъ еще не уѣхалъ, задержанный въ Парижѣ дѣлами, и что онъ живетъ въ Грандъ-Отелѣ, такъ какъ мастерской боится послѣ той ужасной исторіи…
— Что случилось?
— Да, въ самомъ дѣлѣ, вы не знаете… Алиса умерла… Убилась. Подождите минутку, я посмотрю, нѣтъ ли для меня писемъ…
Онъ вернулся тотчасъ и нервнымъ движеніемъ сорвалъ бандероли съ нѣсколькихъ журналовъ; говорилъ онъ глухо, какъ во снѣ, не глядя на Госсэна, шедшаго съ нимъ рядомъ.
— Да, убила себя, бросилась изъ окна, какъ сказала въ тотъ вечеръ, когда вы были у насъ… Что было дѣлать?.. Я не зналъ, не могъ подозрѣвать… Въ тотъ день, когда я долженъ былъ уѣхать, она сказала мнѣ спокойно: «Увези меня, Дешелеттъ, не покидай меня одну… Я не смогу больше жить безъ тебя»… Я расхохотался. Хорошъ бы я былъ тамъ, среди курдовъ, съ женщиною… Пустыня, лихорадки, ночи на бивуакахъ… За обѣдомъ она повторила еще разъ: «Я не стѣсню тебя, ты увидишь, какъ я буду тиха и кротка…» Затѣмъ, видя, что мнѣ это непріятно, она перестала объ этомъ говорить… Послѣ обѣда мы поѣхали въ театръ Варіэте, въ бенуаръ, все было условлено заранѣе… Она, казалось, была довольна, держала меня все время за руку и шептала: «Мнѣ хорошо». Я уѣзжалъ ночью, и по этому отвезъ ее домой въ каретѣ; но оба мы были грустны и всю дорогу молчали. Она даже не поблагодарила меня за маленькій свертокъ который я опустилъ ей въ карманъ, — деньги, на которыя она могла прожить спокойно годъ или два. Когда мы пріѣхали на улицу Лабрюнеръ, она попросила меня подняться наверхъ. Я не хотѣлъ. «Прошу тебя… только до двери». Но я выдержалъ характеръ и не вошелъ. Билетъ былъ купленъ, вещи уложены, и я слишкомъ много говорилъ, что уѣзжаю… Спускаясь по лѣстницѣ, с тяжестью на душѣ, я слышалъ, какъ она крикнула мнѣ, что то въ родѣ: «быстрѣе тебя», но понялъ я это лишь внизу, на улицѣ… Ахъ!.. Онъ остановился, глядя въ землю, передъ тѣмъ кошмарнымъ зрѣлищемъ, которымъ теперь ежеминутно чудилось ему на тротуарѣ, — передъ черной, неподвижной и хрипѣвшей массой…
— Она умерла два часа спустя, не произнеся ни слова, ни жалобы, и глядя на меня своими золотистыми глазами. Страдала ли она? Узнали ли меня? Мы уложили ее на постель одѣтою, окутавъ голову широкою кружевною косынкой, чтобы скрыть рану. Смертельно блѣдная, съ капелькою крови на вискѣ, она была еще красива и такъ кротка!.. Но, когда я нагнулся надъ нею, чтобы вытереть эту каплю крови, сочившуюся непрерывно, ея взглядъ, казалось, принялъ негодующее и страшное выраженіе… Бѣдная дѣвушка посылала мнѣ нѣмое проклятіе!.. Дѣйствительно, что стоило мнѣ остаться еще на нѣкоторое время или увезти ее съ собою, вѣдь она такъ мало стѣсняла меня?.. Нѣтъ, гордость, упрямство сказаннаго слова!.. Я не уступилъ, а она умерла… умерла изъ за меня, а вѣдь я ее любилъ!
Онъ былъ возбужденъ, говорилъ громко, вызывая удивленіе прохожихъ, которыхъ толкалъ, шагая по Амстердамской улицѣ; Госсэнъ, проходя мимо своей прежней квартиры, которую онъ узналъ по балкону, припоминалъ Фанни и свой собственный романъ и чувствовалъ себя охваченнымъ какою то дрожью. А Дешелеттъ между тѣмъ продолжалъ:
— Я отвезъ ее на Монпарнасское кладбище, безъ друзей, безъ родныхъ. Мнѣ хотѣлось быть съ нею одному, заботиться о ней: а съ тѣхъ поръ я здѣсь, и все думаю объ одномъ и томъ же, не могу рѣшиться уѣхать съ этою навязчивою мыслью, и бѣгу отъ дома, гдѣ провелъ съ нею два мѣсяца, такихъ счастливыхъ, такихъ ясныхъ… Я живу по чужимъ мѣстамъ, скитаюсь, хочу разсѣяться, убѣжать отъ этого взгляда покойницы, обвиняющаго меня изъ подъ струйки крови…
И, остановясь, охваченный угрызеніемъ совѣсти, съ двумя крупными слезами, скатившимися на курносое лицо, такое добродушное, такое жизнерадостное, онъ сказалъ:
— Видите ли, другъ мой; а межъ тѣмъ я не золъ… И, однако, какъ ужасно, то, что я сдѣлалъ!..
Жанъ пытался его утѣшить, относя все на счетъ случая, рока; но Дешелеттъ повторялъ, покачивая головою и сжавъ зубы:
— Нѣтъ, нѣтъ… Я никогда себѣ этого не прощу… Я хотѣлъ бы себя наказать…
Это желаніе искупленія не переставало преслѣдовать его; онъ говорилъ о немъ всѣмъ друзьямъ, Госсэну, за которымъ онъ заходилъ по окончаніи службы…
— Уѣзжайте, наконецъ, Дешелеттъ… Путешествуйте, работайте, это васъ развлечетъ… — твердили ему Каудаль и другіе, обезпокоенные его навязчивыми мыслями и упорствомъ, съ которымъ онъ повторялъ, что онъ не злой. Наконецъ, однажды вечеромъ, — хотѣлъ ли онъ проститься со своею мастерской передъ отъѣздомъ, или его привелъ туда совершенно опредѣленный планъ покончить со своими страданіями, — онъ вернулся въ свой домъ, а утромъ рабочіе, шедшіе изъ предмѣстья на работу, подняли его на тротуарѣ, передъ входомъ въ его жилище, съ раздробленнымъ черепомъ — умершаго тою же добровольною смертью, какою умерла любившая его женщина, въ томъ же припадкѣ ужаса и отчаянія, бросившихъ его на улицу.
Въ полусвѣтѣ мастерской толпились художники, натурщицы, актрисы, — всѣ танцовавшіе, всѣ ужинавшіе на послѣднихъ праздникахъ въ этомъ домѣ. Слышался непрерывный шумъ шаговъ, шопотъ, словно въ часовнѣ, освѣщенной кроткимъ пламенемъ восковыхъ свѣчей. Сквозь ліаны и другія растенія смотрѣли на тѣло, выставленное подъ шелковымъ покровомъ затканнымъ золотыми цвѣтами, съ прикрытой чѣмъ-то вродѣ тюрбана головой, съ бѣлыми руками, говорившими о безпомощности, о высшемъ освобожденіи, и лежавшее въ тѣни глициній, на низкомъ диванѣ на которомъ Госсэнъ въ ночь бала познакомился со своей любовницей.
X.
правитьИтакъ, отъ любовныхъ разрывовъ иногда умираютъ… Теперь, во время ссоръ, Жанъ боялся говоритъ о своемъ отъѣздѣ и не кричалъ больше внѣ себя: «Къ счастью, все это скоро кончится»… Она могла ему отвѣтить: «Хорошо, уходи… а я убью себя, какъ Алиса…» И эта угроза, которую онъ, казалось, видѣлъ въ ея грустныхъ взорахъ, слышалъ въ пѣсняхъ, которыя она пѣла, чувствовалъ въ грезахъ ея молчаливыхъ минутъ, приводила его въ ужасъ.
Тѣмъ временемъ онъ сдалъ экзамены, которыми заканчивается для прикомандированныхъ къ консульству пребываніе въ министерствѣ. Такъ какъ онъ былъ на хорошемъ счету, то его должны были назначить на одну изъ первыхъ освободившихся вакансій; теперь это былъ уже вопросъ недѣль и дней… а вокругъ нихъ, въ концѣ этого лѣта, подъ солнышкомъ, блиставшимъ все рѣже и рѣже, все стремилось къ зимнимъ перемѣнамъ. Однажды утромъ Фанни, открывъ окно и увидя первый туманъ, воскликнула: — Ахъ, ласточки уже улетѣли!..
Одинъ за другимъ закрывали свои ставни дома болѣе зажиточныхъ владѣльцевъ; по Версальской дорогѣ тянулись возы съ вещами, огромные деревенскіе омнибусы, нагруженные узлами, съ султанами зеленыхъ растеній наверху; листья деревьевъ кружились вихрями, уносились словно облако подъ низкимъ небомъ, а на убранныхъ поляхъ выростали стога. За фруктовымъ садомъ, обнаженнымъ и казавшимся меньше отъ облетѣвшихъ деревьевъ, запертыя дачи и сушильни прачешныхъ съ красными кровлями вселяли грусть, а по другую сторону дома обнаженный желѣзнодорожный путь вдоль почернѣвшаго лѣса развертывалъ свою темную линію.
Какъ было бы жестоко бросить ее здѣсь одну, среди этой грустной обстановки! Онъ чувствовалъ, что на сердцѣ у него холодѣетъ отъ этой мысли; никогда у него не будетъ смѣлости сказать «прости»! На это она, собственно и расчитывала, поджидая послѣдней минуты, а до тѣхъ поръ, спокойная, не говорила ни о чемъ, вѣрная своему обѣщанію не препятствовать его отъѣзду, предвидѣнному и условленному заранѣе. Однажды онъ вернулся домой съ новостью:
— Я получилъ назначеніе!..
— Неужели!.. Куда же?..
Она спрашивала, съ виду равнодушная, но губы ея поблѣднѣли, а глаза приняли такое выраженіе, лицо свело такою судорогою, что онъ поспѣшилъ сказать: "Нѣтъ, нѣтъ… не на этотъ разъ! Я уступилъ свою очередь Эдуэну… Это отодвигаетъ мой отъѣздъ по крайней мѣрѣ на полгода!
Полились потоки слезъ, смѣха, безумныхъ поцѣлуевъ, среди которыхъ можно было разобрать: «Спасибо, спасибо… Какую чудную жизнь я устрою тебѣ теперь!.. вѣдь меня и сердила именно эта мысль объ отъѣздѣ»… Теперь она лучше приготовится къ нему, примирится съ нимъ мало-по-малу; черезъ полгода будетъ уже не осень и забудутся эти разсказы о смерти.
Она сдержала слово; не было ни нервныхъ вспышекъ, ни ссоръ; и даже, во избѣжаніе помѣхи со стороны ребенка, она рѣшилась отдать его въ пансіонъ въ Версаль. Онъ приходилъ домой только по воскресеньямъ, и если новый порядокъ не измѣнилъ еще его дикой и мятежной природы, то по крайней мѣрѣ, внушилъ ему умѣнье лицемѣрить. Жанъ и Фанни жили покойно, обѣды проходили безъ бурь, въ обществѣ супруговъ Эттэма. Рояль нерѣдко открывался для любимыхъ партитуръ. Но, въ сущности, Жанъ былъ болѣе смущенъ и въ большомъ затрудненіи, чѣмъ когда бы то ни было, спрашивая себя, куда его приведетъ его слабость и, подумывая иногда о томъ, чтобы отказаться отъ службы консула и перейти на службу въ канцеляріяхъ! Это означало, Парижъ, продолженіе настоящаго образа жизни; а мечты его юности должны были рухнуть, и отчаяніе родныхъ и ссора съ отцомъ были неизбѣжны; отецъ не проститъ ему этой распущенности, особенно, когда узнаетъ ея причину!
И ради кого? Ради женщины постарѣвшей, поношенной, которую онъ уже не любилъ, въ чемъ онъ имѣлъ возможность убѣдиться недавно, въ присутствіи ея любовниковъ… Что же за проклятіе таилось въ ихъ совмѣстной жизни?
Когда, однажды утромъ, въ послѣднихъ числахъ октября, онъ вошелъ и сѣлъ въ вагонъ, взглядъ молодой дѣвушки, обращенный на него, вдругъ напомнилъ ему лѣсную встрѣчу и сіяющую красоту женщины-ребенка, воспоминаніе о которой преслѣдовало его цѣлые мѣсяцы. Она была одѣта въ тоже свѣтлое платье, на которомъ въ тотъ день такъ красиво играли солнечные блики, но на этотъ разъ оно было покрыто широкимъ дорожнымъ плащемъ; рядомъ съ нею лежали книги, небольшой саквояжъ и букетъ послѣднихъ осеннихъ цвѣтовъ, говорившій о концѣ лѣта, о возвращеніи въ Парижъ. Она также узнала его по той полуулыбкѣ, которая дрожала въ прозрачной, какъ вода, чистотѣ его глазъ, въ теченіе секунды то было взаимное проникновеніе въ невысказанную, но тождественную мысль каждаго.
— Какъ здоровье вашей матушки, мосье Д’Арманди? — спросилъ вдругъ старикъ Бушеро, котораго Жанъ сначала не замѣтилъ, такъ какъ тотъ сидѣлъ въ углу и читалъ газету, наклонивъ блѣдное лицо.
Жанъ далъ ему свѣдѣнія, растроганный тѣмъ, что кто-то помнилъ о немъ и о его родныхъ, и еще болѣе взволнованный, когда молодая дѣвушка стала распрашивать его о маленькихъ сестрахъ, написавшихъ дядѣ такое очаровательное письмо, благодаря его за заботы о ихъ матери… И такъ, она ихъ знаетъ!.. Это преисполнило его радости; но, такъ какъ въ этотъ день онъ былъ особенно чувствителенъ, онъ тотчасъ загрустилъ, узнавъ, что они возвращаются въ Парижъ, гдѣ Бушеро возобновляетъ свой курсъ на медицинскомъ факультетѣ. У него уже не будетъ случая увидѣться съ нею… Прекрасныя поля, бѣжавшія мимо, показались ему совершенно мрачными.
Раздался протяжный свистокъ; пріѣхали. Онъ раскланялся, потерялъ ихъ въ толпѣ, но у выхода они снова встрѣтились, и Бушеро среди шумной толкотни сказалъ ему, что со слѣдующей недѣли онъ принимаетъ у себя, на Вандомской площади… Если онъ захочетъ откушать у него чашку чая… Дѣвушка стояла подъ руку съ дядей, и Жану показалось, что приглашаетъ его именно она, хотя и не говоритъ ни слова.
Рѣшивъ, что непремѣнно пойдетъ къ Бушеро, затѣмъ перерѣшивъ — къ чему причинять себѣ безполезныя сожалѣнія? — онъ тѣмъ не менѣе сказалъ дома, что въ министерствѣ предвидится большой вечеръ, на которомъ ему придется быть. Фанни осмотрѣла его платье и приказала выгладить бѣлые галстуки; и вдругъ, уже въ четвергъ вечеромъ, у него пропала всякая охота ѣхать. Но любовница уговорила его, выставляя на видъ необходимость этой повинности, упрекая себя за то, что слишкомъ поглотила его, слишкомъ эгоистично удерживала его дома, въ концѣ-концовъ заставила его поѣхать; она сама помогла ему одѣться, не переставая шутить, завязала галстукъ, провела рукой по его волосамъ, смѣясь надъ тѣмъ, что пальцы ея сохранили запахъ папироски, которую она ежеминутно брала и, затянувшись, клала обратно на каминъ, и что этотъ запахъ заставитъ поморщиться дамъ, которыя будутъ танцовать съ нимъ. Она была такъ весела и добра, что онъ уже раскаивался въ своей лжи и охотно остался бы близъ нея у камина, если бы Фанни не отправила его со словами: «Я хочу… Такъ надо», и не вытолкала было шутя на темную дорогу.
Онъ вернулся поздно; она спала, и лампа освѣщала ея усталый сонъ, напомнила ему подобное же возвращеніе три года тому назадъ, послѣ ужасныхъ разоблаченій, которыя были ему сдѣланы. Какимъ трусомъ выказалъ онъ себя тогда! Въ силу какого заблужденія то, что должно было порвать его цѣпи только плотнѣе сковало его?.. Его охватило отвращеніе къ себѣ. Комната, кровать, женщина — одинаково внушали ему ужасъ; онъ взялъ лампу и тихонько унесъ ее въ сосѣднюю комнату. Ему такъ хотѣлось быть одному, подумать о томъ, что съ нимъ дѣлается… такъ, что-то почти незамѣтное…
Онъ влюбленъ!
Въ нѣкоторыхъ словахъ, произносимыхъ нами ежедневно, есть какая то скрытая пружина, которая вдругъ открываетъ ихъ до дна, даетъ намъ возможность понять ихъ сокровенный смыслъ затѣмъ слово вновь принимаетъ свою повседневную форму и произносится безъ всякаго значенія, въ силу одной лишь привычки, машинально. Любовь одно изъ такихъ словъ; тѣмъ для кого смыслъ его раскрылся вполнѣ, поймутъ сладкую тревогу, въ которой Жанъ пребывалъ уже цѣлый часъ, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что онъ испытываетъ.
Тамъ, на Вандомской площади, въ углу гостинной, гдѣ они долго бесѣдовали другъ съ другомъ, онъ ощущалъ лишь огромное, сладостное блаженство, чувство счастья, охватившее его. Очутившись за дверью, онъ вдругъ почувствовалъ безумное веселье, а затѣмъ такую слабость, словно у него открылись. «Что со мною, Боже мой»?.. Парижъ, по которому онъ шелъ, направляясь домой, казался ему инымъ, волшебнымъ, широкимъ, сіяющимъ. Да, въ этотъ часъ, когда выходятъ и бродятъ по городу ночныя твари, когда въ сточныхъ трубахъ поднимаются и разливаются грязь и тина, и словно кишатъ подъ желтымъ свѣтомъ газа, онъ, любовникъ Сафо, жаждавшій извѣдать всѣ тайны разврата, онъ видѣлъ Парижъ такимъ какимъ видѣла его молодая дѣвушка возвращаясь съ бала съ мелодіями вальса, звучащими у нее въ ушахъ и напѣвающая ихъ звѣздамъ, вся бѣлая, въ бѣломъ нарядѣ… Онъ видѣлъ цѣломудренный Парижъ, залитый луннымъ свѣтомъ, въ которомъ расцвѣтаютъ дѣвственныя души!.. И вдругъ, когда онъ шелъ по широкой лѣстницѣ вокзала, уже подходя къ своему нечистому жилищу, онъ произнесъ въ слухъ: «Но вѣдь я люблю ее!.. Люблю»! Вотъ какъ онъ узналъ объ этомъ.
— Жанъ ты здѣсь!.. Что ты дѣлаешь?
Фанни проснулась и испугалась, не видя его около себя. Надо подойти къ ней, поцѣловать ее, надо лгать, разсказывать про балъ въ министерствѣ, надо описать туалеты и сказать съ кѣмъ онъ танцовалъ; чтобы избѣжать допроса и особенно ласкъ, которыхъ онъ теперь особенно боялся, всецѣло проникнутый воспоминаніями о другой, онъ сослался на спѣшную работу на чертежи для Эттэма…
— Въ каминѣ нѣтъ огня; ты озябнешь!
— Нѣтъ, нѣтъ…
— По крайней мѣрѣ оставь дверь открытою, чтобы я могла видѣть твою лампу…
Надо довести обманъ до конца; онъ устанавливаетъ столъ раскладываетъ чертежи; потомъ сидя не двигаясь и затаивъ дыханіе, онъ отдается воспоминаніямъ и, чтобы запечатлѣть свои грезы, повѣряетъ ихъ въ длинномъ письмѣ дядѣ Сезэру, межъ тѣмъ какъ ночной вѣтеръ качаетъ хрустящими вѣтвями безъ листьевъ; другъ за другомъ съ грохотомъ отходятъ поѣзда, а иволга, сбитая съ толку свѣтомъ волнуется въ своей клѣткѣ, и нерѣшительно щебеча, прыгаетъ съ одной перекладинки на другую.
Онъ разсказываетъ все: свою первую встрѣчу въ лѣсу, сцену въ вагонѣ, странное волненіе при входѣ въ гостинныя Бушеро, которыя казались ему такими мрачными и трагическими въ дни пріема — съ бѣглымъ шепотомъ въ дверяхъ, съ печальными взглядами, которыми обмѣнивались ожидавшіе больные — и которыя сегодня раскрывались длинной сверкающей анфиладой, шумныя веселыя… Самъ Бушеро не глядѣлъ сегодня сурово, съ пытливымъ и зоркимъ взглядомъ черныхъ глазъ изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей, но хранилъ на лицѣ спокойное выраженіе человѣка, который радъ, что у него въ домѣ веселятся.
"Вдругъ она подошла ко мнѣ, больше я ничего не видѣлъ… Другъ мой, ее зовутъ Иреной. Она красива, повидимому, добра, съ рыжеватымъ оттѣнкомъ волосъ, какъ у англичанокъ, съ дѣтскимъ ротикомъ, вѣчно готовымъ смѣяться… Но не тѣмъ смѣхомъ, лишеннымъ всякой веселости, который такъ раздражаетъ во многихъ женщинахъ; въ ней это — подлинное проявленіе молодости и счастья. Она родилась въ Лондонѣ; но ея отецъ былъ французъ, и она говоритъ безъ всякаго акцента, только какъ то особенно очаровательно произноситъ нѣкоторыя слова, напримѣръ слово «дядя», чѣмъ вызываетъ каждый разъ ласковую улыбку въ глазахъ старика Бушеро. Онъ взялъ ее къ себѣ, чтобы нѣсколько облегчить огромную семью брата и замѣнить ею старшую сестру вышедшею замужъ два года тому назадъ за главнаго врача его клиники. Но ей врачи ужасно не нравятся… Какъ она забавно высмѣивала глупаго молодого ученаго, требовавшаго отъ своей невѣсты формальнаго, торжественнаго обѣщанія завѣщать ихъ тѣла антропологическому обществу!.. Она — перелетная птица. Она любитъ лодки, море; при видѣ бушприта у нея захватываетъ духъ… Все это она разсказывала мнѣ свободно, какъ товарищъ, напоминая манерами англійскую миссъ, но граціозную, какъ парижанка, а я слушалъ, восхищенный звукомъ ея голоса, съ смѣхомъ, сходствомъ нашихъ вкусовъ, увѣренный, что счастье моей жизни тутъ, у меня въ рукахъ, и что мнѣ стоитъ только схватить его и унести далеко, далеко, куда направитъ меня моя полная приключеній служба!..
— Иди же, спать дружокъ, ложись…
Онъ вздрагиваетъ, останавливается, невольно прячетъ письмо:
— Сейчасъ приду… Спи, спи…
Говоритъ гнѣвно, и, насторожась, слушаетъ, какъ дыханіе женщины снова становится ровнымъ они такъ близко одинъ отъ другого, и въ то же время такъ далеко!
«Что бы ни случилось, эта встрѣча и эта любовь будутъ моимъ освобожденіемъ. Ты знаешь мою жизнь; ты понялъ безъ словъ, что она все та же, прежняя, что я не могъ освободиться. Но ты не зналъ того, что я чуть было не пожертвовалъ моимъ положеніемъ, всѣмъ будущимъ этой роковой привычкѣ, въ которую я съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе погружался. Теперь я нашелъ ту точку опоры, которой мнѣ недоставало; чтобы не поддаваться больше моей слабости, я поклялся что поѣду на службу лишь свободнымъ и брошу все прежнее… Убѣгу завтра»…
Онъ не убѣжалъ ни на слѣдующій, ни въ одинъ изъ ближайшихъ дней. Нуженъ былъ способъ, предлогъ, нужна была ссора, во время которой говорятъ: «Я ухожу», и не возвращаются; Фанни казалась кроткой и веселой, какъ въ самое первое время ихъ совмѣстной жизни.
Написать ей «все кончено» безъ всякихъ объясненій?.. Но эта женщина не покорится, будетъ стараться его увидѣть, явится къ нему на квартиру, на службу. Нѣтъ лучше встрѣтить ее лицомъ къ лицу, убѣдить ее въ неизбѣжности этого разрыва, и безъ гнѣва, безъ жалости перечислить ей всѣ основанія для него.
Но вдругъ его снова охватилъ страхъ: ему припомнилось самоубійство Алисы Доре. Передъ ихъ домомъ, по другую сторону дороги, былъ переулочекъ, спускавшійся къ желѣзнодорожному пути и запертый барьеромъ; сосѣди проходили имъ когда спѣшили, чтобы дойти до вокзала по шпаламъ. Его воображеніе южанина рисовало ему послѣ сцены разрыва его любовницу, бѣгущую черезъ дорогу, бросающуюся въ переулокъ и падающую подъ колеса поѣзда, увлекающаго ее съ собою. Этотъ страхъ владѣлъ имъ до такой степени, что одно воспоминаніе о калиткѣ обвитой плющемъ, заставляло его постоянно откладывать объясненіе.
Если бы у нея еще былъ другъ, кто нибудь, кто могъ бы охранить ее, помочь ей, въ первыя минуты отчаянія; но живя замкнуто, какъ суслики, они не знали никого, кромѣ Эттэма, этихъ чудовищныхъ эгоистовъ, лоснившихся отъ жира и ставшихъ совершенно звѣроподобными, благодаря приближенію зимы, которую они собирались провести какъ эскимосы; несчастной въ ея отчаяніи и одиночествѣ рѣшительно не къ кому было прибѣгнуть…
Межъ тѣмъ порвать было необходимо, и порвать какъ можно скорѣе! Несмотря на обѣщаніе, данное самому себѣ, Жанъ былъ еще два или три раза на Вандомской площади, каждый разъ возвращался оттуда все болѣе и болѣе влюбленнымъ; хотя онъ ничего не говорилъ, но радушныя встрѣчи старика Бушеро, отношеніе Ирены, въ которомъ наряду съ осторожностью, проглядывали нѣжность, снисходительность и словно взволнованное ожиданіе объясненія — все торопило его, говорило что медлить нельзя. Мучили его попытка обмана, и предлоги, которые онъ придумывалъ для Фанни, и сознанье, что совершилъ бы кощунство, переходя отъ поцѣлуевъ Сафо къ чистому, робкому ухаживанью…
XI.
правитьВъ разгарѣ этихъ затрудненій, онъ однажды въ министерствѣ нашелъ на своемъ столѣ визитную карточку господина, заходившаго утромъ уже два раза, какъ доложилъ швейцаръ съ чувствомъ должнаго почтенія къ слѣдующимъ титуламъ:
Дядя Сезэръ въ Парижѣ!.. Фена — делегатъ, членъ комитета для охраненія!.. Изумленіе его еще не исчезло, какъ вдругъ появился самъ дядя, съ черной, какъ сосновая шишка, головой, съ плутоватымъ взглядомъ, съ веселыми морщинками вокругъ глазъ, когда онъ смѣялся, съ остренькою бородкой, но, вмѣсто обычной двубортной бумазейной куртки, на немъ былъ черный сюртукъ изъ моднаго сукна, нѣсколько широкій на животѣ и придававшій маленькому человѣчку поистинѣ президентское величіе.
Зачѣмъ онъ пріѣхалъ въ Парижъ? Ради покупки элеватора для затопленія своихъ новыхъ виноградниковъ (слово «элеваторъ» онъ произносилъ съ необыкновенною важностью возвышавшей его въ собственныхъ глазахъ), а также и затѣмъ, чтобы заказать скульптору свой бюстъ, которымъ товарищи желали украсить залу совѣта.
— Ты видѣлъ, — со скромнымъ видомъ прибавилъ онъ, — они избрали меня предсѣдателемъ… Моя идея о затопленіи виноградниковъ производитъ фуроръ по всему Югу… Кто бы подумалъ, что я, Фена, на пути къ тому, чтобы спасти всѣ вина Франціи!.. Значитъ, и чудаки нужны на свѣтѣ!
Но главною цѣлью его пріѣзда былъ все же разрывъ съ Фанни. Понимая, что дѣло затягивается, онъ пріѣхалъ помочь. — Я, вѣдь, въ этихъ дѣлахъ опытенъ, пожалуйста не думай!.. Когда Курбебесъ бросилъ свою Морна, чтобы жениться… — Но, прежде чѣмъ приступить къ разсказу, онъ остановился, растегнулъ сюртукъ и вынулъ небольшой бумажникъ, туго набитый деньгами.
— Прежде всего избавь меня отъ этого… Да, деньги… Это выкупъ…
Онъ не понялъ движенія племянника, и думая, что тотъ отказывается изъ скромности, сказалъ:
— Бери же! Бери! Я счастливъ, что могу сдѣлать для сына хотъ часть того, что сдѣлалъ для меня его отецъ. Кромѣ того и Дивонна тоже находитъ, что такъ нужно. Она посвящена во все, и рада, что ты собираешься жениться и стряхнуть съ себя эту старую обузу.
Въ устахъ Сезэра, послѣ услуги, оказанной ему любовницей Жана, слова «старая обуза» показались послѣднему нѣсколько несправедливыми, и онъ не безъ горечи отвѣтилъ:
— Спрячьте вашъ бумажникъ, дядя… Вы знаете лучше, чѣмъ кто-либо, насколько деньги безразличны для Фанни.
— Да, она была добрая женщина… — сказалъ дядя похороннымъ тономъ и прибавилъ, подмигнувъ:
— Пусть деньги все-таки останутся у тебя… Въ виду соблазновъ вашего Парижа, они у тебя будутъ цѣлѣе, чѣмъ у меня; къ тому же деньги при разрывѣ такъ же нужны, какъ при дуэли…
Затѣмъ онъ всталъ, заявляя, что умираетъ съ голоду, и что этотъ важный вопросъ всего лучше обсудить за завтракомъ, съ вилкою въ рукѣ. Все та же насмѣшливая легкость южанина въ отношеніи къ женщинѣ!
— Между нами, малютка… (они сидѣли въ ресторанѣ на Рю-де-Бургонь, и дядя расцвѣлъ, заложивъ салфетку за воротъ, межъ тѣмъ какъ Жанъ совершенно не могъ ѣсть), я нахожу, что ты смотришь на вещи слишкомъ трагически. Я знаю, что первый шагъ труденъ и объясненіе тяжело, но если ты на это не рѣшаешься, не говори ничего, сдѣлай какъ Курбебесъ. До самаго дня свадьбы, Морна ничего не подозрѣвала. По вечерамъ, уходя отъ невѣсты, онъ отправлялся въ театръ за пѣвицей и провожалъ ее домой. Ты скажешь, что это не корректно и не честно? Но что же дѣлать, когда человѣкъ не любитъ сценъ, и особенно съ такими женщинами, какъ Паола Морна!.. Вѣдь этотъ высокій, красивый малый лѣтъ десять дрожалъ передъ этой смуглой дѣвчонкой! Чтобы разорвать, надо было хитрить, пускаться на разные обходы…
И вотъ какъ онъ взялся за дѣло:
Наканунѣ свадьбы, пятнадцатаго августа, въ праздникъ, Сезэръ предложилъ малюткѣ Морна поѣхать въ Иветтъ ловить рыбу. Курбебесъ долженъ былъ присоединиться къ нимъ позже, къ обѣду; всѣ трое вернулись бы на другой день къ вечеру, когда воздухъ Парижа нѣсколько очистился бы послѣ пыли, ракетъ и плошекъ иллюминаціи. Сказано — сдѣлано. Оба они растянулись на травѣ, на берегу маленькой рѣчки, сверкавшей и журчащей между низкими берегами, среди зеленыхъ луговъ, подъ густыми ивами. За рыбной ловлей слѣдовало купанье. Не въ первый разъ Паола и онъ, какъ добрые товарищи, купались вмѣстѣ; но въ этотъ день маленькая Морна, съ обнаженными руками и ногами, съ тѣломъ, тѣсно обтянутымъ купальнымъ костюмомъ была такъ очаровательна, а съ другой стороны Курбебесъ предоставилъ ему полную свободу… Ахъ!.. шельма!.. Вдругъ она обернулась и сурово взглянула ему прямо въ глаза:
— Послушайте, Сезэръ; чтобы этого никогда больше не было!
Онъ не настаивалъ, боясь испортить дѣло, к сказалъ себѣ: «Оставимъ это до вечера».
Обѣдъ прошелъ весело на деревянномъ балконѣ ресторана, среди двухъ флаговъ, вывѣшенныхъ хозяиномъ въ честь пятнадцатаго августа. Было жарко, сладко пахло сѣномъ и слышны были звуки барабановъ, хлопушекъ и шарманки.
— Какъ скучно, что Курбебесъ пріѣдетъ только завтра! — сказала Морна, потягиваясь, съ глазами повеселѣвшими отъ шампанскаго. — Мнѣ хотѣлось бы позабавиться сегодня вечеромъ.
— А я то на что?
Онъ подошелъ, облокотясь на перила балкона, еще горячія отъ дневного солнца, и, щупая почву, игриво обхватилъ рукою ея талію: — Ахъ, Паола!.. Паола!.. — На этотъ разъ пѣвица не разсердилась, а расхохоталась такъ громко и такъ заразительно, что онъ послѣдовалъ ея примѣру. Новая попытка, и такимъ же образомъ отвергнутая вечеромъ по возвращеніи съ гулянья, гдѣ они танцовали и ѣли миндальное пирожное; и такъ какъ ихъ комнаты были рядомъ, она напѣвала ему сквозь перегородку: «Ты слишкомъ малъ, ты слишкомъ малъ!..» приводя невыгодныя для него сравненія съ Курбебесомъ. Онъ едва сдерживался, чтобы не сказать ей, что она овдовѣла; но было еще слишкомъ рано… На слѣдующее утро, садясь за вкусный завтракъ, когда Паола высказывала нетерпѣніе по поводу того, что Курбебесъ не приходитъ, онъ съ нѣкоторымъ удовлетвореніемъ вынулъ часы изъ кармана и торжественно сказалъ:
— Двѣнадцать часовъ, все кончено…
— Что?
— Онъ обвѣнчанъ.
— Кто?
— Курбебесъ. Бацъ!
— Ахъ, другъ мой, что это была за оплеуха!.. Во всѣхъ моихъ любовныхъ приключеніяхъ я ни разу не получалъ такой! И она тотчасъ захотѣла ѣхать въ городъ… Но до четырехъ часовъ не было поѣзда… А въ это время измѣнникъ удиралъ въ Италію съ женою! Тогда, въ бѣшенствѣ, она набрасывается на меня, бьетъ, царапаетъ… Вотъ тебѣ и разъ!.. И я же самъ заперъ дверь на ключъ! Затѣмъ принимается бить посуду, и, наконецъ, падаетъ въ ужасной истерикѣ. Пятеро человѣкъ укладываютъ ее въ постель, держатъ, межъ тѣмъ какъ я, до такой степени исцарапанный, словно вывалялся въ кустахъ терновника, бѣгу за докторомъ въ Орсэ… Въ подобныхъ случаяхъ, какъ при дуэляхъ, слѣдуетъ всегда имѣть при себѣ доктора. Можешь ли вообразить меня, бѣгущаго натощакъ по дорогѣ, въ зной… Только къ вечеру привелъ я доктора… Вдругъ, подходя къ трактиру, слышу голоса и вижу подъ окнами толпу… Ахъ, Боже мой, не убилась ли она? Не убила ли кого нибудь? Морна была болѣе способна на послѣднее… Я бросаюсь впередъ, и что же вижу?.. Балконъ разукрашенъ венеціанскими фонарями, а пѣвица стоитъ, утѣшенная и великолѣпная, закутанная въ одинъ изъ флаговъ и во все горло распѣваетъ Марсельезу, въ разгарѣ празднества въ честь императора, при громкихъ кликахъ одобренія народа…
— Вотъ какимъ образомъ, другъ мой, была разорвана связь Курбебеса; я не скажу тебѣ, что все кончилось сразу. Послѣ десятилѣтняго заточенія, всегда надо разсчитывать на нѣкоторое время надзора. Но, словомъ, самое бурное прошло на моихъ глазахъ; если хочешь, я готовъ принять все это и отъ твоей любовницы.
— Ахъ, дядя, она совсѣмъ другой человѣкъ!
— Полно, пожалуйста; — сказалъ Сезэръ, распечатывая коробку съ сигарами, и поднося ее къ уху, чтобы убѣдиться въ ихъ сухости. — Вѣдь не ты первый ее бросаешь…
— Это, положимъ, вѣрно…
Жанъ съ радостью ухватился за эту мысль, которая нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ принесла бы ему много горя. Въ сущности, дядя, съ его комическимъ разсказомъ, нѣсколько успокоилъ его; но чего онъ не могъ допустить, такъ это лжи въ теченіе цѣлаго ряда мѣсяцевъ, лицемѣрія, раздвоенія; на это онъ никогда не рѣшится!
— Въ такомъ случаѣ, какъ же ты намѣренъ поступить?
Межъ тѣмъ какъ молодой человѣкъ боролся со своею нерѣшительностью, «членъ совѣта для охраненія» поглаживалъ бородку, пробовалъ улыбнуться и принималъ эффектныя позы; затѣмъ онъ вдругъ съ небрежнымъ видомъ спросилъ:
— Далеко ли онъ живетъ отсюда?
— Кто?
— Скульпторъ, Каудаль, о которомъ ты говорилъ мнѣ по поводу бюста… Мы могли бы сходить къ нему и спросить о цѣнѣ, пока мы вмѣстѣ…
Каудаль, несмотря на всю свою славу, будучи большимъ мотомъ, жилъ все на той же улицѣ Асса, въ мастерской, видѣвшей еще его первые успѣхи. Сезэръ, идя къ нему, разспрашивалъ объ его положеніи въ художественномъ мірѣ; онъ, разумѣется, запроситъ высокую цѣну, но члены комитета хотятъ во что бы то ни стало имѣть вещь первоклассную…
— О, въ этомъ отношеніи не безпокойтесь, дядя; если Каудаль только возьмется… — И онъ перечислялъ ему всѣ титулы скульптора — члена Академіи, кавалера ордена Почетнаго Легіона и цѣлой кучи иностранныхъ орденовъ. Фена широко раскрылъ глаза:
— И ты съ нимъ друженъ?
— Да, мы съ нимъ большіе друзья.
— Только въ Парижѣ и можно завязывать такія необыкновенныя знакомства!
Госсэну, однако, было стыдно признаться, что Каудаль былъ когда-то любовникомъ Фанни, и что познакомился онъ съ нимъ благодаря ей; казалось, однако, что Сезэръ и самъ догадывается объ этомъ:
— Вѣдь это онъ вылѣпилъ ту Сафо, которая стоитъ у насъ въ Кастеле?.. Въ такомъ случаѣ, онъ знакомъ съ твоей любовницей и могъ бы помочь тебѣ въ разрывѣ. Членъ Академіи, кавалеръ ордена Почетнаго Легіона — это всегда производитъ впечатлѣніе на женщину…
Жанъ ничего не отвѣтилъ, думая, быть можетъ, также использовать вліяніе на Фанни ея перваго любовника. А дядя продолжалъ, добродушно смѣясь:
— Кстати, знаешь, бронзовая статуя уже не стоитъ больше въ кабинетѣ отца… Когда Дивонна узнала… когда я имѣлъ несчастье сказать ей, что статуя изображаетъ твою любовницу, то она не пожелала, чтобы она осталась тамъ. При странностяхъ консула и при его отвращеніи къ малѣйшей перемѣнѣ, это было не легко сдѣлать, особенно еще отъ того, что онъ не зналъ причины… Ахъ, эти женщины! Но она устроила все такъ ловко, что теперь на каминѣ въ кабинетѣ твоего отца стоитъ изображеніе Тьера, а несчастная Сафо покрывается пылью въ «угловой комнатѣ», вмѣстѣ со старыми таганами и поломанною мебелью; при переноскѣ она получила маленькое поврежденіе — у нея отломались шиньонъ и лира. Гнѣвъ Дивонны принесъ ей, повидимому, несчастье.
Они дошли до улицы Асса. Увидя скромный рабочій характеръ квартала художниковъ, мастерскія съ дверями подъ номерами, похожія на сараи, раскрывашіяся на обѣ стороны длиннаго двора, въ глубинѣ котораго виднѣлись будничныя зданія городскихъ школъ съ доносившимся изъ оконъ непрерывнымъ чтеніемъ, предсѣдатель «Общества затопленія» началъ снова сомнѣваться въ способностяхъ человѣка, живущаго въ такомъ скромномъ мѣстѣ; но едва войдя въ мастерскую Каудаля, онъ тотчасъ узналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.
— Ни за что! Ни даже за сто тысячъ, ни даже за милліонъ!.. — зарычалъ среди безпорядка и запустѣнія мастерской скульпторъ въ отвѣтъ на первыя слова Госсэна; и, приподнимая съ дивана свое исполинское тѣло, онъ сказалъ:
— Бюстъ!.. Хорошо!.. Но взгляните сюда, на эту груду алебастра, расколотаго на мелкіе куски… Это моя статуя для ближайшаго Салона… Я разбилъ ее ударами молотка… Вотъ какъ я отношусь къ скульптурѣ, и, сколь ни соблазнительна для меня физіономія господина…
— Госсэнъ д’Арманди… предсѣдатель…
Дядя сталъ перечислять всѣ свои титулы; но ихъ было такъ много, что Каудаль прервалъ его и, обращаясь къ молодому человѣку, сказалъ:
— Что вы смотрите на меня, Госсэнъ?… Вы находите, что я постарѣлъ?..
Правда, ему вполнѣ можно было дать его возрастъ при этомъ освѣщеніи, падавшемъ сверху на впадины и морщины его переутомленнаго лица кутилы, на его львиную гриву, съ плѣшинами стараго ковра, на его обвислыя и дряблыя щеки и усы, цвѣта металла, съ котораго сошла позолота и которые не были ни завиты, ни подкрашены… Къ чему? Его маленькая натурщица Кузинаръ бросила его…
— Да, мой милый; ушла съ моимъ литейщикомъ, съ дикаремъ, съ животнымъ… Но ему двадцать лѣтъ!..
Произнося эти слова гнѣвно и вмѣстѣ насмѣшливо, онъ ходилъ взадъ и впередъ по мастерской, отталкивая сапогомъ мѣшавшую ему табуретку. Вдругъ, останавливаясь передъ зеркаломъ въ мѣдной оправѣ, висѣвшемъ надъ диваномъ, онъ взглянулъ на себя съ ужасною гримасою: — До чего я, однако, сталъ безобразенъ, до чего одряхлѣлъ! Что это?.. словно подгрудокъ у старой коровы!.. — Онъ захватилъ въ кулакъ свою шею, затѣмъ съ жалобнымъ и комическимъ видомъ, съ видомъ бывшаго красавца, оплакивающаго себя, продолжалъ: — И подумать, что черезъ годъ и объ этомъ пожалѣешь!..
Дядя былъ пораженъ. Что это за академикъ, который высовываетъ языкъ и разсказываетъ о своихъ низменныхъ любовныхъ похожденіяхъ! Значитъ чудаки есть повсюду, даже въ Академіи? И его восторгъ передъ великимъ человѣкомъ уменьшался по мѣрѣ того, какъ росло сочувствіе къ его слабостямъ.
— Какъ поживаетъ Фанни?.. Вы все попрежнему живете въ Шавилѣ? — спросилъ Каудаль, успокоившись и сѣвъ рядомъ съ Госсэномъ, котораго онъ дружески похлопалъ по плечу.
— Ахъ, несчастная Фанни; намъ уже не долго жить вмѣстѣ!..
— Вы уѣзжаете?
— Да, скоро… Но раньше я женюсь… Съ нею придется разстаться.
Скульпторъ при этихъ словахъ дико захохоталъ.
— Браво! я радъ… Отомсти за насъ, мальчикъ, мсти за насъ всѣмъ этимъ негодяйкамъ! Бросай ихъ, обманывай ихъ! Пусть онѣ плачутъ, несчастныя! Ты никогда не сможешь причинить имъ столько зла, сколько онѣ сдѣлали другимъ!
Дядя Сезэръ торжествовалъ:
— Видишь? Господинъ Каудаль смотритъ на вещи не такъ трагично, какъ ты… Взгляните на этого младенца… Онъ не рѣшается бросить ее изъ страха, что она убьетъ себя!
Жанъ признался въ томъ впечатлѣніи, которое произвело на него самоубійство Алисы Дорэ.
— Но это не одно и то же, — сказалъ Каудаль съ живостью. — Та была грустная, мягкая женщина, съ повисшими руками… Жалкая кукла, въ которой было мало набивки. Дешелеттъ былъ неправъ думая, что она умерла изъ за него… Она умерла, потому что устала и ей наскучило жить. Межъ тѣмъ какъ Сафо… Ахъ чортъ побери!.. Эта не убьетъ себя!… Она слишкомъ любитъ любовь и догоритъ до конца, какъ свѣча, до самой розетки. Она принадлежитъ къ той породѣ первыхъ любовниковъ, которые никогда не мѣняютъ своего амплуа и кончаютъ беззубыми, безбровыми, но все же первыми любовниками… Взгляните на меня!.. Развѣ я убью себя?.. Пусть у меня будетъ много горя, но я знаю, что одна женщина уйдетъ и я возьму другую; я всегда буду нуждаться въ нихъ… Ваша любовница поступитъ какъ я, и она уже не разъ такъ поступала… Только теперь она уже не молода, и это будетъ труднѣе…
Дядя продолжалъ торжествовать:
— Теперь ты успокоился, да?
Жанъ не отвѣчалъ; но его щепетильность была побѣждена и рѣшеніе принято. Они собирались уже уходить, какъ вдругъ скульпторъ подозвалъ ихъ и показалъ имъ фотографическую карточку, взятую имъ съ пыльнаго стола, и которую онъ вытеръ рукавомъ. — Взгляните, вотъ она!.. До чего хороша, злодѣйка!.. На колѣни передъ нею можно встать… Что за ноги, что за шея!..
Ужасно было видѣть эти горящіе глаза, слышать этотъ страстный голосъ, вмѣстѣ со старческимъ дрожаніемъ его грубыхъ пальцевъ, въ которыхъ трепеталъ улыбающійся образъ маленькой натурщицы Кузинаръ, съ округлыми формами, украшенными ямочками.
XII.
править— Это ты?.. Какъ рано!..
Она шла изъ глубины сада, съ подоломъ полнымъ упавшихъ яблокъ, и быстро взбѣжала къ крыльцу встревоженная смущеннымъ и сердитымъ выраженіемъ лица Жана.
— Что случилось?
— Ничего, ничего… Погода… солнце… Я хотѣлъ воспользоваться послѣднимъ хорошимъ днемъ, чтобы пройтись по лѣсу вдвоемъ съ тобою… Хочешь?
Она вскрикнула, какъ уличный мальчишка, какъ дѣлала всякій разъ, когда была довольна: «Ахъ, какое счастье!..» Больше мѣсяца не выходили они изъ дома, благодаря дождямъ и ноябрьскимъ бурямъ. Въ деревнѣ не всегда бываетъ весело; все равно, что жить въ Ноевомъ ковчегѣ, со всѣми населяющими его тварями… Ей надо было отдать кое-какія приказанія на кухнѣ, такъ какъ супруги Эттэма должны были придти къ обѣду; Жанъ, ожидая ее на дворѣ, на дорогѣ «Pavè des gardes», глядѣлъ на маленькій домикъ, согрѣтый этимъ послѣднимъ позднимъ свѣтомъ, на деревенскую улицу, вымощенную каменными плитами, съ прощальнымъ чувствомъ, ласковымъ и памятливымъ къ мѣстамъ, которыя мы собираемся покинуть.
Въ раскрытое настежъ окно столовой доносилось пѣніе иволги, перемежавшееся съ приказаніями, которыя Фанни давала прислугѣ: — Главное, не забудьте, — обѣдъ въ половинѣ седьмого… Прежде всего подадите цесарку… Ахъ, я забыла выдать вамъ скатерть и салфетки… — Ея голосъ звучалъ весело счастливо, покрывая шумъ на кухнѣ и пѣніе маленькой птички, заливавшейся на солнцѣ, а ему, знавшему, что ихъ хозяйству осталось всего два часа жизни, эти праздничныя приготовленія надрывали душу.
Вдругъ ему захотѣлось вернуться въ домъ, сказать ей все сразу; но онъ побоялся слезъ, ужасной сцены, которую услышатъ сосѣди, скандала, который поставитъ на ноги весь Верхній и Нижній Шавиль. Онъ зналъ, что, когда она дастъ себѣ волю, то для нея ничего не существуетъ и остался при прежней мысли увести ее въ лѣсъ.
— Вотъ и я!..
Легко подошла къ нему, взяла его подъ руку, совѣтуя ему говорить тише и проходить быстрѣе мимо сосѣдей, изъ опасенія, какъ бы Олимпія не захотѣла идти съ ними и помѣшать ихъ славной прогулкѣ. Она успокоилась лишь когда перешли дорогу и оставили за собою желѣзнодорожный путь, откуда они свернули налѣво въ лѣсъ.
Погода была мягкая, ясная, солнце было подернуто легкой серебристой дымкой, пронизывавшей весь воздухъ; оно медлило на откосахъ, гдѣ нѣкоторыя деревья, съ пожелтѣлыми, но еще уцѣлѣвшими листьями, высоко поднимали вверхъ сорочьи гнѣзда и пучки зеленой омелы. Слышалось пѣніе птицъ, непрерывное, словно визгъ пилы, и постукиваніе клюва по дереву, которое напоминаетъ топоръ дровосѣка.
Они шли медленно, оставляя слѣды на мягкой землѣ, размытой осенними дождями. Ей было жарко, оттого что она бѣжала, щеки ея горѣли, глаза блистали, и она остановилась, чтобы откинуть широкую кружевную косынку, подарокъ Розы, которую, выходя изъ дому, она накинула на голову — драгоцѣнный и хрупкій остатокъ прошлаго великолѣпія. Ея платье изъ чернаго шелка, лопнувшее подъ рукавами и на таліи, было знакомо ему уже года три; когда она поднимала его, проходя мимо Жана черезъ лужи, онъ видѣлъ стоптанные каблуки ея ботинокъ.
Она весело мирилась съ этой бѣдностью, никогда не жаловалась, занятая только имъ, его благополучіемъ, и счастливая тѣмъ, что можетъ дотрогиваться до него, обѣими руками охвативъ его руку. Жанъ, видя ее помолодѣвшею отъ этого возврата солнца и любви, спрашивалъ себя, откуда берется столько силъ у этой женщины, какая чудесная способность забывать и прощать помогаетъ ей сохранять столько веселости и безпечности послѣ жизни полной страстей, превратностей и слезъ, оставившихъ слѣды на ея лицѣ, но исчезающихъ при малѣйшихъ проблескахъ веселости.
— Это бѣлый грибъ, говорю тебѣ, что это бѣлый…
Она шла подъ деревья, увязая по колѣно въ кучахъ сухихъ листьевъ, возвращалась растрепанная и исцарапанная колючками и показывала ему маленькую сѣтку у подножія гриба, по которой отличаютъ настоящій бѣлый грибъ отъ другихъ: — видишь, какая у него подкладка? — и она торжествовала.
Онъ не слушалъ, будучи разсѣянъ и спрашивая себя: «Настала ли минута?.. Слѣдуетъ ли?»…
Но у него не хватало мужества; то она смѣялась черезчуръ громко, то мѣсто было не подходящее; и онъ увлекалъ ее все глубже, словно убійца, обдумывающій куда и какъ нанести смертельный ударъ.
Онъ почти уже рѣшился, какъ вдругъ на поворотѣ дороги появился и встревожилъ ихъ мѣстный лѣсникъ, Гошкорнъ, котораго они изрѣдка встрѣчали. Бѣднякъ, жившій въ маленькой казенной лѣсной сторожкѣ на берегу пруда, потерялъ одного за другимъ двухъ дѣтей, затѣмъ жену, отъ одной и той же злокачественной лихорадки. Съ перваго же смертельнаго случая докторъ заявилъ, что въ этомъ помѣщеніи нельзя жить такъ какъ оно слишкомъ близко къ водѣ и къ ея вреднымъ испареніямъ; но несмотря на свидѣтельство, написанное врачемъ, правительство оставило его тамъ еще на два, на три года, въ теченіе которыхъ умерли всѣ члены его семьи, за исключеніемъ дѣвочки, съ которою онъ и переселился наконецъ въ новое жилище у опушки лѣса.
Гошкорнъ, съ упрямымъ лицомъ бретонца, со свѣтлымъ и мужественнымъ взглядомъ, съ покатымъ лбомъ подъ форменной фуражкой, типичный представитель преданности и вѣры во всѣ запреты, въ одной рукѣ держалъ ружье, а другою несъ уснувшую дѣвочку.
— Какъ ея здоровье? — спросила Фанни, улыбаясь четырехлѣтней дѣвчуркѣ, поблѣднѣвшей и похудѣвшей отъ лихорадки, которая проснулась и раскрыла большіе глаза съ красными вѣками. Сторожъ вздохнулъ:
— Да не хорошо… Вотъ беру ее всюду съ собою… а она, тѣмъ не менѣе, перестала ѣсть, ни на что не глядитъ. — Надо полагать, что перемѣнили мы мѣсто черезъ чуръ поздно, и что она уже заболѣла… Она такъ легка… попробуйте, сударыня, словно перышко… Боюсь, что скоро и она покинетъ меня, какъ остальные… Боже мой!..
Это, произнесенное шопотомъ «Боже мой» и былъ весь его бунтъ противъ жестокости канцелярій и бумажныхъ крючкотворцовъ.
— Она дрожитъ, какъ будто озябла.
— Это лихорадка, сударыня.
— Погодите, мы ее согрѣемъ… — Она взяла кружевную мантилью, висѣвшую у нея на рукѣ, и закутала его малютку: — Да, да, оставьте такъ… Пусть эти кружева пойдутъ ей на свадьбу…
Отецъ горестно улыбнулся и, сжимая ручку малютки, которая снова заснула, бѣлая подъ бѣлыми кружевами, какъ маленькій мертвецъ, пытался заставить ее поблагодарить барыню; затѣмъ удалился, твердя свое обычное «Боже мой, Боже мой», заглушаемое трескомъ вѣтвей подъ его ногами.
У Фанни пропала веселость и она прижалась къ нему съ боязливою нѣжностью женщины, которую волненіе, печаль или радость приближаютъ къ тому, кого она любитъ. Жанъ подумалъ: «Какая добрая душа»… Но не поколебался въ своемъ рѣшеніи, а напротивъ, утвердился въ немъ, ибо на склонѣ аллеи, въ которую они входили, передъ нимъ всталъ образъ Ирены, воспоминаніе о ея сіяющей улыбкѣ, плѣнившей его съ перваго раза, даже раньше, чѣмъ онъ узналъ ея глубокое очарованіе, внутренній источникъ ея ума и кротости. Онъ вспомнилъ, что дождался послѣдней минуты, что сегодня четвергъ… «Надо же наконецъ!» И, намѣтивъ на нѣкоторомъ разстояніи площадку, рѣшилъ, что это послѣдній предѣлъ. Полянка среди вырубленнаго лѣса, деревья, лежавшія на землѣ, среди щепокъ, свѣжіе обломки коры и связки хворосту, ямы для обжиганія угля… Немного дальше виднѣлся прудъ, надъ которымъ поднимался бѣлый туманъ, а на берегу стоялъ маленькій покинутый домикъ, съ разбитыми окнами, съ развалившейся крышей — больница бѣдныхъ Гошкорновъ. Дальше лѣсъ поднимался къ Велизи, высокому холму, покрытому ржавыми кустарниками и унылымъ, густымъ лѣсомъ… Вдругъ онъ остановился:
— Не отдохнуть ли намъ здѣсь?
Они сѣли на длинный стволъ дерева, сваленнаго на землю, вѣтви котораго можно было сосчитать по числу ранъ, оставленныхъ топоромъ.. Мѣстечко было тихое, съ блѣднымъ отсвѣтомъ солнечныхъ лучей; гдѣ-то пахло невидимыми фіалками.
— Какъ хорошо… — сказала она, разнѣженная, облокотясь на его плечо и отыскивая мѣстечко, чтобы поцѣловать его въ шею. Онъ немного отодвинулся и взялъ ее за руку. Тогда, видя внезапно измѣнившееся выраженіе его лица, она испугалась:
— Что такое? Что-нибудь случилось?
— Плохія вѣсти, мой бѣдный другъ… Эдуэнъ, помнишь тотъ, который поѣхалъ вмѣсто меня… — Онъ говорилъ съ трудомъ, хриплымъ голосомъ, звукъ котораго изумилъ его самого, но который дѣлался крѣпче къ концу подготовленной заранѣе рѣчи. — Эдуэнъ заболѣлъ, пріѣхавъ на мѣсто, и начальство посылаетъ Жана замѣнить его… — Онъ нашелъ, что легче солгать, чѣмъ повѣдать жестокую правду. Она дослушала его до конца, не прерывая, съ лицомъ, покрывшимся смертельною блѣдностью, съ остановившимся взглядомъ.
— Когда же ты уѣзжаешь? — спросила она, отнимая руку.
— Сегодня вечеромъ… въ ночь… — И фальшивымъ, жалобнымъ тономъ онъ прибавилъ: — Я разсчитываю провести сутки въ Кастеле, затѣмъ сѣсть на пароходъ въ Марселѣ…
— Довольно! Не лги! — крикнула она въ порывѣ бѣшенства, вскочивъ на ноги; — Не лги, ты же знаешь… Дѣло въ томъ, что ты женишься… Давно уже надъ этимъ старается твоя семья… Они такъ боятся, что я удержу тебя, что я помѣшаю тебѣ ѣхать на поиски тифа или желтой лихорадки… Наконецъ, они довольны… Барышня, надо надѣяться, въ твоемъ вкусѣ… И когда подумаешь, что я сама завязывала тебѣ галстухъ, въ четвергъ!.. Боже! до чего я была глупа!
Она смѣялась ужаснымъ, болѣзненнымъ смѣхомъ, кривившимъ ея ротъ и показывавшимъ отсутствіе одного зуба, которое онъ еще не видѣлъ, выпавшаго, очевидно, недавно, одного изъ ея чудесныхъ перламутровыхъ зубовъ, которыми она такъ гордилась; и этотъ выпавшій зубъ, и это лицо землистаго цвѣта, измученное, искаженное, причиняли Госсэну невыразимыя страданія.
— Послушай, — сказалъ онъ, схвативъ ее и усаживая рядомъ съ собою.
— Ну, да, правда, я женюсь… Мой отецъ, ты знаешь, давно этого требовалъ; но что значитъ это для тебя, разъ я все равно долженъ уѣхать?..
Она вырвалась, желая сохранить свой гнѣвъ:
— И чтобы объявить мнѣ объ этомъ ты заставилъ меня пройти цѣлую версту по лѣсу… Ты сказалъ себѣ: «По крайней мѣрѣ не будетъ слышно ея криковъ»… Нѣтъ, видишь… ни крика, ни слезъ! Во первыхъ, довольно съ меня этакого негодяя, какъ ты!.. Можешь идти, куда хочешь, не я буду тебя удерживать… Бѣги же, пожалуйста, на острова съ твоею женою, съ твоей крошкой, какъ говорятъ въ твоей семьѣ!.. Хороша, должно быть, эта крошка!.. Базобразна, обезьяна или вѣчно беременна!.. Ты вѣдь такой же простофиля, какъ и тѣ, которые тебѣ ее выбрали!..
Она уже не владѣла собою, выкрикивая ругательства, оскорбленія, до тѣхъ поръ, пока, наконецъ могла прошептать только: «Подлецъ… лгунъ… подлецъ…» прямо въ лицо и съ вызывающимъ видомъ, какъ показываютъ кулакъ.
Настала очередь Жана выслушать все, не говоря ни слова, не дѣлая никакихъ попытокъ остановить ее. Онъ предпочиталъ видѣть ее такою низменною, кричащею, ругающеюся, истою дочерью дяди Леграна; такъ разлука будетъ менѣе жестока… Сознала ли и она это? Вдругъ она умолкла, упала головою и грудью впередъ на колѣни любовника, съ рыданіями, сотрясавшими ее всю и перемежавшимися жалобами:
— Прости, пощади… Я люблю тебя, люблю тебя одного… У меня никого больше нѣтъ… Любовь моя, жизнь моя, не дѣлай этого!.. Не покидай меня!.. Что со мною будетъ?
Его охватила жалость… Вотъ чего онъ больше всего боялся… Онъ заражался ея слезами и откидывалъ назадъ голову, что бы онѣ не катились по его лицу, стараясь успокоить ее глупыми словами и повторяя все тотъ же аргументъ:
— Но вѣдь я все равно долженъ уѣхать…
Она вскочила съ воплемъ, въ которомъ прорвалась ея надежда:
— Ахъ, ты никуда не уѣхалъ бы! Я сказала бы тебѣ: подожди, я буду тебя любить еще… Неужели ты думаешь, что такую любовь, какою я люблю тебя, можно найти два раза въ жизни?.. Ты такъ молодъ… Мнѣ же не долго жить… Скоро я уже не буду въ силахъ любить тебя, и тогда мы легко разойдемся.
Онъ хотѣлъ встать, онъ имѣлъ это мужество, и сказать ей, что все, что она дѣлаетъ, безполезно; но цѣпляясь за него, тащась на колѣняхъ по грязи, наполнявшей лощину, она принуждала его снова сѣсть и, стоя передъ нимъ, дыханіемъ губъ, сладострастными взглядами и дѣтскими ласками, глядя на его лицо, которое онъ отклонялъ, запуская руки въ его волосы, пыталась зажечь остывшій пепелъ ихъ любви, напоминала ему шопотомъ о прошлыхъ наслажденіяхъ, о пробужденіяхъ безъ силъ, о страстныхъ объятіяхъ въ воскресные дни… Но все это было ничто, въ сравненіи съ тѣмъ, что она обѣщала ему въ будущемъ; она знаетъ другіе поцѣлуи, другія опьяненія, она придумаетъ ихъ для него…
И пока она шептала ему эти слова, которыя мужчины слышатъ лишь у дверей притоновъ, крупныя слезы ручьями текли по ея лицу, съ выраженіемъ смертельнаго ужаса; она билась, кричала не своимъ голосомъ: О, пусть этого не будетъ… Скажи, что это неправда, что ты не хочешь меня покинуть… — И снова рыданія, крики о помощи, стоны, будто онъ стоялъ передъ нею съ ножомъ въ рукѣ…
Палачъ не былъ храбрѣе своей жертвы. Ея гнѣва онъ больше не боялся, также какъ и ея ласкъ но онъ былъ беззащитенъ противъ ея отчаянія, противъ этихъ криковъ, оглашавшихъ лѣсъ и замиравшихъ надъ мертвой зараженною лихорадкою водою, за которую заходило печальное, красное солнце… Онъ ожидалъ, что будетъ страдать, но не могъ представить себѣ такой остроты страданія, и нужно было все ослѣпленіе новой любви, чтобы удержаться, не поднять ее съ земли и не сказать ей: «Я остаюся, молчи, я остаюсь…»
Сколько времени промучились они такимъ образомъ?.. Солнце превратилось уже въ узкую полоску на западѣ; прудъ принималъ оттѣнки грифеля, и можно было подумать, что его нездоровыя испаренія охватываютъ и пустырь, и лѣсъ, и холмы. Изъ окутывающей ихъ тѣни выступало только блѣдное лицо, поднятое къ нему, открытый ротъ, звучавшій безконечною жалобой. Нѣсколько позже, когда настала ночь, крики умолкли. Теперь полился потокъ слезъ, цѣлый ливень, смѣнившій собою грохотъ бури, и время отъ времени вздохъ глубокій и глухой, словно предъ чѣмъ то ужаснымъ, что она отъ себя отгоняла, но что неотступно преслѣдовало ее.
Затѣмъ вдругъ все стихло. Кончено! Звѣрь умеръ… Поднимается холодный вѣтеръ, колеблетъ вѣтви, напоминая о позднемъ времени.
— Пойдемъ, встань.
Онъ тихонько поднимаетъ ее, чувствуетъ ея покорность, ея дѣтское послушаніе, только тѣло ея судорожно вздрагиваетъ отъ глубокихъ вздоховъ. Кажется, будто она хранитъ страхъ и уваженіе къ мужчинѣ, выказавшему такую твердость. Она идетъ рядомъ съ нимъ, его шагомъ, но робко не давая ему руки; и, видя ихъ идущими такъ мрачно и пошатываясь по тропинкѣ, находя дорогу лишь по желтымъ отблескамъ земли, можно былъ принять ихъ за чету крестьянъ, усталыхъ, возвращающихся послѣ долгой и утомительной работы.
На опушкѣ виденъ свѣтъ, раскрытая въ домѣ Гошкорна освѣщаетъ четкіе силуэты двухъ людей. Это вы, Госсэнъ? — раздается голосъ Эттэма, подходящаго вмѣстѣ со сторожемъ. Они начали уже безпокоиться, видя, что Жанъ и Фанни не возвращаются и слыша стоны, раздававшіеся по лѣсу. Гошкорнъ. хотѣлъ уже взять ружье и отправиться на поиски…
— Добрый вечеръ, сударь; добрый вечеръ сударыня… А малютка-то ужъ какъ довольна своею шалью!.. Пришлось уложить ее въ ней спать…
Ихъ послѣднее общее дѣло, участіе, проявленное недавно; ихъ руки въ послѣдній разъ обвились вокругъ этого маленькаго умирающаго тѣльца.
— Прощайте, прощайте, дядя Гошкорнъ!
И всѣ трое спѣшатъ къ дому; Эттэма не перестаетъ распрашивать о вопляхъ, раздававшихся въ лѣсу.
— Они то усиливались, то ослабѣвали; можно было подумать, что душатъ какое нибудь животное… Но неужели вы ничего не слышали?
Ни тотъ, ни другая не отвѣчаютъ.
На углу «Pavè des gardes» Жанъ колебался.
— Останься пообѣдать, — тихо говоритъ она ему умоляющимъ голосомъ. Твой поѣздъ ушелъ… Ты можешь поѣхать съ девятичасовымъ?
Онъ идетъ домой вмѣстѣ съ нею. Чего бояться? Подобную сцену нельзя повторить два раза, и онъ смѣло можетъ доставить ей это маленькое утѣшеніе.
Въ столовой тепло, лампа свѣтитъ ярко, и, заслыша ихъ шаги по дорогѣ, служанка подаетъ супъ.
— Вотъ и вы, наконецъ!.. — говоритъ Олимпія, сидя за столомъ и подвязывая салфетку. Она снимаетъ крышку съ суповой миски и вдругъ останавливается, вскрикнувъ: — Боже мой, дорогая; что случилось?..
Осунувшая, постарѣвшая лѣтъ на десять, съ красными распухшими вѣками, въ платьѣ выпачканномъ грязью, съ растрепанными волосами, словно растерзанная уличная женщина, ускользнувшая отъ погони полиціи — вотъ какова Фанни! Она вздыхаетъ; ея воспаленные глаза щурятся отъ свѣта; мало-по-малу тепло маленькаго домика и веселый накрытый столъ возбуждаютъ въ ней воспоминанія о счастливыхъ дняхъ и снова вызываетъ слезы, сквозь которыя можно разобрать:
— Онъ бросаетъ меня… Онъ женится!
Эттэма, его жена, крестьянка подающая обѣдъ, всѣ взглядываютъ другъ на друта, затѣмъ на Госсэна. — Тѣмъ не менѣе, будемъ ѣсть, — говоритъ толстякъ, гнѣвъ котораго если и не виденъ, то чувствуется; и стукъ проворныхъ ложекъ сливается съ журчаньемъ воды въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ Фанни умывается. Когда она возвращается, съ синеватымъ налетомъ пудры на лицѣ, въ бѣломъ шерстяномъ пеньюарѣ, супруги Эттема тоскливо смотрятъ на нее, ожидая снова какого-нибудь взрыва, и удивлены тѣмъ, что она, не говоря ни слова, съ жадностью набрасывается на кушанье, словно спасенный отъ кораблекрушенія, и заглушаетъ свое горе всѣмъ, что находитъ подъ рукою — хлѣбомъ, капустой, крылышкомъ цесарки, яблоками. Она ѣстъ, ѣстъ безъ конца.
Бесѣда идетъ принужденно, затѣмъ болѣе свободно, и такъ какъ съ супругами Эттема можно говорить только о чемъ нибудь очень плоскомъ и матеріальномъ, о томъ напримѣръ, какъ перекладывать молочные блинчики вареньемъ, и на чемъ лучше спать, на конскомъ волосѣ или на пуху, то безъ особыхъ затрудненій доходятъ до кофе; супруги Эттэма, сдабриваютъ его леденцами, которые они сосутъ медленно, положа руки на столъ.
Пріятно видѣть довѣрчивый и спокойный взглядъ, которымъ обмѣниваются эти тяжеловѣсные товарищи по столу и ложу. У нихъ нѣтъ желанія броситъ другъ друга. Жанъ улавливаетъ этотъ взглядъ, и въ уютной столовой, полной воспоминаній, привычекъ, связанныхъ съ каждымъ ея уголкомъ, его охватываетъ какая-то усталость, оцѣпенѣніе. Фани, наблюдающая за нимъ, тихонько пододвинула къ нему свой стулъ, прильнула къ нему, взяла его подъ-руку.
— Слушай, — говоритъ онъ вдругъ. — Девять часовъ… Живо, прощай… Я тебѣ напишу.
Онъ уже на дворѣ, перешелъ дорогу, ищетъ въ потьмахъ калитку; чьи то руки обвиваютъ его: — Поцѣлуй же меня хоть еще разъ…
Онъ охваченъ ея распахнутымъ пеньюаромъ, надѣтымъ прямо на нагое тѣло; онъ потрясенъ этимъ ароматомъ, этою теплотою женскаго тѣла, этимъ прощальнымъ поцѣлуемъ, отъ котораго у него остается на губахъ ощущеніе лихорадки и слезъ; а она шепчетъ, чувствуя его слабѣющимъ: — Еще одну ночь, только одну…
Сигнальный гудокъ со стороны желѣзнодорожнаго пути… Это поѣздъ!..
Откуда явилась у него сила высвободиться и добѣжать до станціи, огни которой свѣтятся сквозь обнаженныя вѣтви деревьевъ? Онъ самъ изумляется этому, тяжело дыша и сидя въ уголкѣ вагона, поглядывая изъ окна на освѣщенныя окна домика, на бѣлую фигуру у забора… — Прощай, прощай!.. — Этотъ крикъ успокоилъ безмолвный ужасъ, охватившій его на поворотѣ, когда онъ увидѣлъ любовницу, стоящую на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ не разъ представлялъ ее себѣ мертвою.
Высунувъ голову, онъ видѣлъ, какъ уменьшался и словно бѣжалъ среди неровностей земли ихъ маленькій домикъ, свѣтъ котораго казался теперь маленькой, одинокой звѣздочкой. Вдругъ онъ ощутилъ радость, огромное облегченіе. Какъ легко дышется, какъ прекрасна Медонская долина и ея огромные черные холмы, среди которыхъ выдѣляется сверкающій треугольникъ безчисленныхъ огней, правильными нитями тянущихся къ Сенѣ. Ирена ждетъ его тамъ, и онъ летитъ къ ней со всею быстротою поѣзда, со всѣмъ пыломъ влюбленнаго, со всѣмъ порывомъ къ честной и молодой жизни!..
Парижъ!.. Онъ взялъ извозчика и велѣлъ отвезти себя на Вандомскую площадь. Но при свѣтѣ газа увидѣлъ, что одежда его и башмаки покрыты густою грязью, словно все его прошлое цѣпко и тяжело держится за него. «Ахъ, нѣтъ; не сегодня». И онъ входитъ въ свою старую гостиницу на улицѣ Жакобъ, гдѣ дядя Фена нанялъ ему комнату, рядомъ со своею.
XIII.
правитьНа другой день дядя Сезэръ, взявшій на себя щекотливое порученіе поѣхать въ Шавиль за книгами и вещами племянника и закрѣпить разрывъ переселеніемъ, вернулся поздно, когда Гоосэну стали уже приходить въ голову всевозможныя безумныя и мрачныя мысли. Наконецъ, ломовая телѣга, неповоротливая, какъ похоронная колесница и нагруженная завязанными ящиками и огромнымъ чемоданомъ обогнулъ улицу Жакобъ и дядя вошелъ съ таинственнымъ и растроганнымъ видомъ:
— Я долго провозился, чтобы забрать все сразу и не ѣхать туда снова… — Онъ указалъ на ящики, которые двое слугъ вносили въ комнату: — Здѣсь бѣлье и одежда, тамъ бумаги и книги… Не хватаетъ только писемъ; она умоляла меня оставить ихъ ей, чтобы перечитывать ихъ и имѣть что-нибудь отъ тебя… Я подумалъ, что въ этомъ нѣтъ никакой опасности… Она такая добрая…
Онъ долго отдувался, сидя на чемоданѣ и отирая лобъ желтоватымъ шелковымъ платкомъ, величиною въ салфетку. Жанъ не смѣлъ спросить о подробностяхъ, о томъ, въ какомъ состояніи онъ ее засталъ; тотъ не разсказывалъ, боясь его опечалить. И они наполнили это тягостное молчаніе, замѣчаніями о погодѣ, рѣзко измѣнившейся съ вечера, и повернувшей къ холоду, о жалобномъ видѣ этого уголка близъ Парижа, пустыннаго и оголеннаго, съ торчавшими заводскими трубами и огромными чугунными баками и резервуарами для рыночныхъ торговцевъ. Затѣмъ Жанъ спросилъ:
— Она ничего не просила передать мнѣ, дядя?
— Нѣтъ… Ты можешь быть спокоенъ… Она не будетъ надоѣдать тебѣ, она отнеслась къ своей участи съ большимъ достоинствомъ и рѣшимостью…
Почему Жанъ въ этихъ немногихъ словахъ увидѣлъ какъ бы порицаніе, упрекъ его въ излишней суровости?
— Какая, однако, мука! — продолжалъ дядя. — Я охотнѣе примирился бы съ когтями Морна, нежели съ отчаяніемъ этой несчастной…
— Она много плакала?
— Ахъ, другъ мой… И съ такою добротою, съ такою душою, что я самъ зарыдалъ передъ нею, не имѣя силы… — Онъ тряхнулъ головою, какъ старая коза, словно прогоняя волненіе: — Что же дѣлать? Она не виновата… Но и ты не могъ прожить съ нею всю жизнь… Все устроилось очень прилично, ты оставилъ ей деньги, обстановку… А теперь, да здравствуетъ любовь! Постарайся подарить насъ скорѣе твоею свадьбой… Для меня, по крайней мѣрѣ, дѣло это очень важное… Надо, чтобы тутъ помогъ и консулъ… Я же гожусь только для ликвидаціи незаконныхъ браковъ… — И внезапно охваченный приступомъ грусти, прислонясь лбомъ къ стеклу и поглядывая на низкое небо, съ котораго дождь лилъ на крышу, онъ сказалъ:
— Жизнь становится ужасно печальной… Въ мое время люди и расходились веселѣе!
Дядя Фена уѣхалъ, купивъ свой элеваторъ, и Жанъ, лишенный его подвижного и болтливаго добродушія, долженъ былъ провести цѣлую недѣлю одинъ, съ ощущеніемъ пустоты и одиночества, со всею мрачною растерянностью вдовства. Въ подобныхъ случаяхъ, не говоря уже о любовной тоскѣ, человѣкъ ищетъ себѣ подобнаго, чувствуетъ его отсутствіе; жизнь вдвоемъ, общность стола и ложа, создаютъ такую ткань невидимыхъ и тонкихъ узъ, прочность которой обнаруживается лишь при боли разрыва. Вліяніе взаимнаго общенія и привычки такъ чудесно, что два существа, живущіе вмѣстѣ, доходятъ до того, что начинаютъ даже по внѣшности походить другъ на друга.
Пять лѣтъ жизни съ Сафо не могли еще измѣнить его до такой степени; но тѣло его, хранило слѣды оковъ. Нѣсколько разъ, выходя изъ канцеляріи, онъ невольно направлялся въ сторону Шавиля, а по утрамъ ему случалось оглядываться и искать на подушкѣ, рядомъ съ собою, волну тяжелыхъ, черныхъ волосъ не сдерживаемыхъ гребнемъ и разсыпавшихся по подушкѣ, которые онъ привыкъ цѣловать при пробужденіи…
Особенно длинными казались ему вечера, въ этой комнатѣ отеля, напоминавшей ему первое время ихъ связи, присутствіе любовницы первыхъ дней, молчаливой и деликатной, маленькая визитная карточка которой за зеркаломъ благоухала альковомъ и тайной: Фанни Легранъ… Тогда онъ уходилъ бродить, старался утомить себя, оглушить свѣтомъ и шумомъ какого-нибудь маленькаго театра, вплоть до той минуты, когда старикъ Бушеро разрѣшилъ ему проводить у невѣсты, что бывало три вечера въ недѣлю.
Наконецъ-то они объяснились. Ирена любитъ его, дядя согласенъ; свадьба назначена на первыя числа апрѣля, по окончаніи курса Бушеро. Три зимнихъ мѣсяца на то, чтобы видѣться, привыкнуть и желать друга другу, пройти весь очаровательный искусъ любви, начиная съ перваго взгляда, соединяющаго души и съ перваго волнующаго признанія.
Въ тотъ вечеръ, когда состоялась помолвка, вернувшись домой и не имѣя ни малѣйшаго желанія спать, Жанъ захотѣлъ привести въ порядокъ свою комнату и придать ей рабочій видъ, въ силу естественнаго инстинкта, влекущаго насъ къ тому, чтобы установить связь между нашею жизнью и нашими мыслями. Онъ прибралъ свой столъ и свои книги, еще не развязанныя, и набросанныя на днѣ наспѣхъ сколоченнаго ящика, гдѣ своды законовъ лежали между стопкой носовыхъ платковъ и садовой фуфайкой. Вдругъ изъ полураскрытаго словаря торговаго права, который онъ всего чаще перелистывалъ, выпало письмо безъ конверта, написанное рукою его любовницы.
Фанни вручила письмо обычному справочнику Жана, не довѣряя кратковременному умиленію Сезэра, и думая, что такимъ образомъ письмо дойдетъ вѣрнѣе. Сначала онъ не хотѣлъ его читать, но уступилъ первымъ словамъ, кроткимъ и разсудительнымъ, волненіе которыхъ чувствовалось лишь въ дрожаніи пера и въ неровныхъ строчкахъ. Она просила его только объ одномъ, объ одной милости — навѣщать ее хоть изрѣдка. Она ничего не будетъ говорить, ни въ чемъ не будетъ его упрекать, ни въ женитьбѣ, ни въ разлукѣ, которую она считаетъ окончательной и безповоротной. Лишь бы видѣть его иногда!..
"Подумай; какой это для меня неожиданный и тяжкій ударъ… Я словно пережила смерть или пожаръ, не знаю за что приняться. Я плачу, жду, гляжу на мѣсто моего прежняго счастья. Только ты и можешь примирить меня съ моимъ новымъ положеніемъ… Это милосердіе; навѣщай меня хоть изрѣдка, чтобы я не чувствовала себя такой одинокой. Я боюсь самой себя…
Эти жалобы, этотъ молящій крикъ пронизывали все письмо и повторялись вновь въ тѣхъ же словахъ: «Приди, приди…» Онъ могъ вообразить, что находится снова въ лѣсу, на полянѣ, что Фанни лежитъ у его ногъ и онъ видитъ ея жалкое лицо, окутанное лиловатымъ отблескомъ вечера, поднятое къ нему, измученное и мокрое отъ слезъ, и ея темный раскрытый ротъ. оглашающій воплями лѣсъ. Эта картина, а не счастливое опьяненіе, вынесенное имъ изъ дома Бушеро, преслѣдовала его всю ночь, смущая его сонъ. Онъ видѣлъ постарѣвшее, измятое лицо, несмотря на всѣ усилія поставить между нимъ и собою юное личико съ нѣжными чертами, съ цвѣтомъ лица напоминавшимъ нѣжную гвоздику, которое любовное признаніе окрашивало розоватымъ отсвѣтомъ.
Письмо было написано недѣлю тому назадъ; семь дней несчастная ждала отвѣта или посѣщенія, ждала поддержки въ своей покорности. Но почему не написала она съ тѣхъ поръ вторично? Быть можетъ она больна? И его охватилъ прежній страхъ. Онъ подумалъ, что Эттэма могъ бы дать о ней свѣдѣнія, и, увѣренный въ неизмѣнности его привычекъ, пошелъ поджидать его у двери Артиллерійскаго Комитета.
Пробило десять часовъ на башнѣ св. Ѳомы Аквинскаго, когда толстякъ вышелъ изъ за угла маленькой площади, съ поднятымъ воротникомъ и съ трубкою въ зубахъ, которую держалъ обѣими руками, чтобы согрѣть пальцы. Жанъ издали увидѣлъ его и его охватила цѣлая волна воспоминаній; но Эттэма встрѣтилъ его крайне сухо.
— Вотъ и вы, наконецъ!.. Не знаю сколько разъ проклинали мы васъ на этой недѣлѣ!.. А мы-то поселились за городомъ чтобы наслаждаться покоемъ!..
Стоя у двери и докуривая трубку, онъ разсказалъ ему, что въ предыдущее воскресенье они пригласили Фанни къ себѣ обѣдать, вмѣстѣ съ мальчикомъ, чтобы немного отвлечь ее отъ ея печальныхъ мыслей. Въ самомъ дѣлѣ, они пообѣдали довольно весело; за дессертомъ она даже пѣла немного; въ десять часовъ разстались, и они готовились ложиться, какъ вдругъ раздался стукъ въ ставни и испуганный голосъ маленькаго Жозефа, кричавшаго:
— Бѣгите скорѣе, мама хочетъ отравиться!..
Эттэма бросился изъ дому, и прибѣжалъ какъ разъ во время, чтобы вырвать у нея изъ рукъ пузырекъ съ опіемъ. Пришлось бороться съ нею, схвативъ ее поперекъ тѣла, держать ее и защищаться отъ ударовъ, которыми она осыпала его лицо. Во время борьбы пузырекъ разбился, опій разлился, и кончилось тѣмъ, что ядомъ были запятнаны и пропитаны только ихъ платья.
— Но вы понимаете, что подобныя сцены, подобныя драмы, словно выхваченныя изъ газетной хроники, для такихъ мирныхъ людей… Теперь кончено! Я отказался отъ квартиры; въ началѣ мѣсяца мы переѣзжаемъ.
Онъ положилъ трубку въ футляръ и, мирно простившись, исчезъ подъ низкими сводами дворика, оставивъ Госсэна одного, потрясеннаго тѣмъ, что онъ услышалъ. Онъ представлялъ себѣ всю сцену въ той комнатѣ, которая была прежде ихъ спальней, испугъ мальчика, звавшаго на помощь, грубую борьбу съ толстякомъ, и почти ощущалъ вкусъ опія, снотворную горечь разлитаго яда. Страхъ не покидалъ его весь день, усиленный мыслью о ея одиночествѣ. Эттэма уѣдутъ и кто тогда удержитъ ея руку при новой попыткѣ?..
Вскорѣ пришло письмо, которое нѣсколько успокоило его. Фанни благодарила его за то, что онъ не такъ жестокъ, какъ хотѣлъ казаться, и что онъ интересуется еще несчастной покинутой: «Тебѣ разсказали, не правда ли?.. Я хотѣла умереть… потому что почувствовала себя слишкомъ одинокой!.. Я пыталась, но не смогла: меня остановили, быть можетъ у меня самой задрожала рука… боязнь страданій уродства… Ахъ, откуда взяла маленькая Дорэ, столько мужества?.. Послѣ перваго стыда моей неудачи, я испытала огромную радость, думая, что смогу писать тебѣ, любить тебя хоть издали, видѣть тебя; ибо я не теряю надежды, что ты придешь какъ-нибудь, какъ приходятъ къ несчастному другу въ домъ, гдѣ царятъ скорбь и страданіе изъ жалости, изъ одной только жалости»…
Съ тѣхъ поръ, каждые два-три дня изъ Шавиля приходило письмо, неровное, то длинное, то короткое — дневникъ печали, которое онъ не имѣлъ мужества отослать обратно, и которое расширяло рану, въ его сердцѣ, вызывая жалость безъ любви, не къ любовницѣ, а просто къ человѣческому существу страдающему изъ-за него.
Насталъ день отъѣздъ ея сосѣдей, свидѣтелей ея прошлаго счастья, увозившихъ съ собою столько воспоминаній… Теперь хранителями этихъ воспоминаній оставались только мебель, стѣны маленькаго домика, да служанка, несчастное дикое существо, такъ же мало интересовавшееся окружающимъ, какъ иволга, зябнувшая отъ холодовъ и сидѣвшая, грустно взъерошивъ перышки, въ углу клѣтки.
Однажды, когда блѣдный лучъ проникъ въ окно она встала веселая съ убѣжденіемъ, что онъ придетъ сегодня!.. Почему? Такъ, просто, подумалось… Тотчасъ принялась она убирать домъ, а сама нарядилась въ праздничное платье и причесалась, какъ онъ любилъ; затѣмъ до вечера, до послѣдняго луча свѣта ждала поѣзда, сидя у окна столовой, прислушиваясь, не прозвучатъ ли его шаги на «Pavè des Gardes»… Можно же было дойти до такого безумія!
Иногда она писала всего одну строчку: «Идетъ дождь, темно… Я сижу одна и плачу о тебѣ…» Или ограничивалась тѣмъ, что клала въ конвертъ цвѣтокъ, весь сморщенный дождемъ и изморозью, послѣдній цвѣтокъ ихъ садика. Краснорѣчивѣе всѣхъ жалобъ былъ этотъ цвѣтокъ, сорванный изъ подъ снѣга и говорившій о зимѣ, объ одиночествѣ, о заброшенности; онъ видѣлъ въ концѣ аллеи между клумбами женскую юбку, всю промокшую и двигавшуюся взадъ и впередъ въ одинокой прогулкѣ.
Эта жалость, сжимавшая ему сердце, заставляла его жить вмѣстѣ съ Фанни, несмотря на разрывъ. Онъ думалъ о ней и ежечасно представлялъ ее себѣ; но, по старому недостатку памяти, хотя не прошло еще пяти-шести недѣль съ минуты ихъ разлуки и онъ еще ясно помнилъ всѣ мельчайшія подробности ихъ обстановки — даже клѣтку Балю противъ деревянной кукушки, выигранной имъ на деревенскомъ праздникѣ, и вѣтви орѣшника, бившей при малѣйшемъ вѣтрѣ о стекла ихъ уборной — сама Фанни представлялась ему какъ-то неясно. Онъ видѣлъ ее, словно окутанную туманомъ, съ одною лишь подробностью ея лица, рѣзко подчеркнутою и мучительною — съ перекошеннымъ ртомъ и жалкою улыбкою, обнажавшею мѣсто выпавшаго зуба.
Когда она состарится, что будетъ съ несчастнымъ созданіемъ, съ которымъ онъ такъ долго не разставался? Когда кончатся оставленныя имъ деньги, куда она пойдетъ, на какое опустится дно? Вдругъ въ его памяти встала та несчастная женщина, которую онъ встрѣтилъ однажды вечеромъ въ англійской тавернѣ и которая умирала отъ жажды надъ ломтемъ копченной лососины. Въ такую женщину превратится и та, чью страстную и вѣрную любовь онъ принималъ столько времени… Эта мысль приводила его въ отчаяніе… А между тѣмъ, что дѣлать? Если онъ имѣлъ несчастіе встрѣтить эту женщину и жить съ нею нѣкоторое время, неужели онъ изъ-за этого осужденъ на то, чтобы не разставаться съ нею всю жизнь и принести ей въ жертву все свое счастье? Почему онъ, а не кто либо другой? Развѣ это справедливо?
Запрещая себѣ видѣться съ нею, онъ однако же писалъ ей; и его письма, намѣренно положительныя и сухія, подъ мудрыми и успокоительными совѣтами выдавали его волненіе. Онъ предлагалъ ей взять изъ школы Жозефа и заниматься съ нимъ, чтобы разсѣяться; но Фанни отказалась. Къ чему ставить ребенка лицомъ къ лицу съ ея горемъ, съ ея отчаяніемъ? Достаточно уже было воскресенья, когда мальчикъ скитался со стула на стулъ, изъ столовой въ садъ, угадывая, что въ домѣ произошло несчастье и не смѣя спросить о «папѣ Жанѣ», съ тѣхъ поръ какъ ему съ рыданіями заявили, что онъ уѣхалъ и больше не вернется.
— Значитъ, всѣ мои папаши уѣзжаютъ!
Эти слова ребенка, помѣщеныя въ полномъ горечи письмѣ, тяжело легли на душу Госсэна. Вскорѣ мысль о томъ, что Фанни продолжаетъ жить въ Шавилѣ, стала настолько угнетать его, что онъ посовѣтовалъ ей переѣхать въ Парижъ, чтобы хоть кое съ кѣмъ видѣться. Имѣя печальный опытъ съ мужчинами и разрывами, Фанни въ этомъ положеніи увидѣла лишь эгоистическую надежду избавиться отъ нея навсегда, и она высказала ему это чистосердечно въ письмѣ:
«Помнишь, что я тебѣ говорила?.. Что я останусь твоею женою, несмотря ни на что, твоей любящей и вѣрной женою. Нашъ маленькій домикъ напоминаетъ мнѣ объ этомъ, и я ни за что въ мірѣ не хочу его покинуть… Что буду я дѣлать въ Парижѣ? Я съ отвращеніемъ думаю о моемъ прошломъ, которое отдаляетъ тебя отъ меня; подумай, чему ты насъ подвергаешь… Ты, повидимому, очень увѣренъ въ себѣ? Въ такомъ случаѣ, пріѣзжай, злой человѣкъ… Пріѣзжай, одинъ разъ, одинъ только разъ!»…
Онъ не поѣхалъ; но однажды въ воскресенье днемъ, сидя въ своей комнатѣ за работой, онъ услыхалъ, какъ въ дверь его дважды постучали. Онъ вздрогнулъ, узнавъ ея стукъ. Боясь встрѣтить внизу отказъ, она однимъ духомъ, взбѣжала наверхъ никого не спрашивая. Онъ подошелъ, заглушая звукъ шаговъ въ мягкомъ коврѣ и чувствуя сквозь дверь ея дыханіе:
— Жанъ, ты дома?..
Ахъ, этотъ покорный, разбитый голосъ!.. Еще разъ, не громко: «Жанъ!..» Затѣмъ жалобный вздохъ, шелестъ письма, ласковое слово и прощальный поцѣлуй, обращенный къ двери.
Когда она сошла съ лѣстницы, медленно, словно ожидая, что ее вернутъ, Жанъ поднялъ и распечаталъ письмо. Утромъ хоронили маленькую Гошкорнъ въ пріютѣ для больныхъ дѣтей. Она пришла вмѣстѣ съ ея отцомъ и нѣсколькими лицами изъ Шавиля, и не могла отказать себѣ въ томъ, чтобы зайти къ нему, увидѣть его или хоть оставить ему эти написанныя заранѣе строки: «…Я вѣдь тебѣ говорила!.. Если бы я жила въ Парижѣ, я бы только и дѣлала, что поднималась и спускалась по твоей лѣстницѣ… До свиданія, другъ: я возвращаюсь въ нашъ домикъ»…
Когда онъ читалъ, съ глазами полными слезъ, онъ припоминалъ ту же сцену на улицѣ Аркадъ, горечь любовника, котораго она не приняла, просунутое подъ дверь письмо и безсердечный хохотъ Фанни. Значитъ, она любила его сильнѣе, чѣмъ онъ Ирену! Или же мужчина, болѣе чѣмъ женщина вовлеченный въ жизненную и дѣловую борьбу, не можетъ отдаваться любви такъ исключительно, какъ она, забывая и дѣлаясь равнодушнымъ ко всему, что не есть его страсть, всепоглощающая и единственная?
Эти муки, эта острая жалость, которою онъ терзался, утихали только вблизи Ирены. Лишь здѣсь тоска выпускала его изъ своихъ когтей и таяла подъ кроткимъ голубымъ лучомъ ея взгляда. У него оставалась лишь огромная усталость и искушеніе прильнуть головой къ ея плечу, и сидѣть такъ, не говоря ни слова, не двигаясь, подъ ея защитой.
— Что съ вами? — спрашивала дѣвушка. — Развѣ вы не счастливы?
О, да, конечно, онъ счастливъ! Но почему счастье его соткано изъ такой печали и такого моря слезъ? Минутами ему хотѣлось разсказать ей все, какъ умному и доброму другу; несчастный безумецъ не думалъ о тѣхъ волненіяхъ, которыя возбуждаютъ подобныя признанія въ совершенно нетронутыхъ душахъ, о неисцѣлимыхъ ранахъ, которыя онѣ могутъ нанести довѣрію и любви. Ахъ, если бы онъ могъ увезти ее, бѣжать съ нею! Онъ чувствовалъ, что только тогда насталъ бы конецъ его мученіямъ; но старикъ Бушеро не хотѣлъ уступить ни одного часа изъ намѣченнаго срока: «Я старъ, боленъ… Я не увижу больше мою дѣточку; не лишайте меня этихъ послѣднихъ дней…»
Подъ суровою внѣшностью ученаго, это былъ добрѣйшій человѣкъ. Безнадежно обреченный сердечной болѣзнью, за успѣхами которой онъ самъ слѣдилъ, онъ говорилъ о ней съ изумительнымъ хладнокровіемъ, продолжалъ задыхаясь, читать лекціи и выслушивалъ жалобы менѣе тяжко больныхъ, чѣмъ онъ. У этого широкаго ума была одна слабость, ярко свидѣтельствовавшая объ его крестьянскомъ происхожденіи: то было уваженіе къ титуламъ, къ происхожденію. Воспоминаніе о башенкахъ замка Кастеле и старинная фамилія Д’Арманди оказали свое вліяніе на легкость, съ которою онъ согласился признать въ Жанѣ будущаго мужа своей племянницы.
Свадьба состоится въ Кастеле, что избавляло отъ необходимости пріѣзда бѣдную мать, присылавшую еженедѣльно своей будущей невѣсткѣ доброе письмо, полное нѣжностей, продиктованное Дивоннѣ или одной изъ маленькихъ «святыхъ женъ». Какою радостью было говорить съ Иреной о родныхъ, чувствовать себя на Вандомской площади какъ бы въ Кастеле, — словно всѣ его симпатіи и привязанности сомкнулись вокругъ его дорогой невѣсты!
Онъ боялся только того, что чувствуетъ себя слишкомъ старымъ, слишкомъ усталымъ рядомъ съ нею; видѣлъ, что она по-дѣтски радуется такимъ вещамъ, которыя его уже болѣе не занимаютъ, съ наслажденіемъ думаетъ о жизни вдвоемъ, съ которою онъ былъ уже хорошо знакомъ. Такъ, его непріятно волновало составленіе списка предметовъ которые они должны были взять съ собою на новое мѣсто его службы, мебель, матеріи; составляя его, онъ остановился, и перо дрогнуло въ его рукѣ: онъ испугался этого новаго устройства очага, уже знакомаго ему по квартирѣ на улицѣ Амстердамъ, и неизбѣжнымъ переживаніемъ сызнова столькихъ радостей, уже старыхъ, уже изжитыхъ за эти пять лѣтъ совмѣстной жизни съ Фанни, въ какомъ то маскарадѣ брака и хозяйства…
XIV.
править— Да, другъ мой, умеръ сегодня ночью на рукахъ у Розы… Я только что отнесъ его къ набивателю чучеловъ.
Де-Поттеръ, котораго Жанъ встрѣтилъ при выходѣ изъ магазина на улицѣ Бакъ, ухватился за него, чувствуя потребность излить свое горе, которое отнюдь не шло къ его безстрастнымъ и жесткимъ чертамъ дѣлового человѣка, и повѣдалъ ему о страданіяхъ злополучнаго Бичито, сраженнаго парижской зимой и околѣвшаго отъ холода, несмотря на обкладку ватой и на спиртовую горѣлку, уже два мѣсяца горѣвшую подъ его маленькою конуркой — какъ согрѣваютъ дѣтей, родившихся раньше времени. Ничто не могло успокоить его дрожи, и въ предыдущую ночь, когда они всѣ стояли вокругъ него, послѣдній трепетъ пробѣжалъ по его тѣлу отъ головы до хвоста, и онъ умеръ въ мирѣ, благодаря цѣлымъ потокамъ святой воды, которые вылила мамаша Пиларъ на его пятнистую кожу, и которая, поднявъ глаза къ небу, сказала: «да проститъ ему Богъ!»
— Я смѣюсь надъ этимъ; но тѣмъ не менѣе у меня тяжко на душѣ; особенно когда я думаю о страданіяхъ несчастной Розы, которую я оставилъ въ слезахъ… Къ счастью, Фанни съ нею…
— Фанни?..
— Да, мы давно уже ее не видѣли… Она пришла сегодня утромъ какъ разъ въ разгаръ трагедіи, и эта добрая душа осталась утѣшать подругу. — Онъ прибавилъ, не замѣчая впечатлѣнія, произведеннаго его словами: — Итакъ, у васъ все кончено? Вы разошлись? Помните ли вы нашъ разговоръ на Ангіенскомъ озерѣ? По крайней мѣрѣ, вы извлекаете пользу изъ совѣтовъ, которые вамъ даютъ…
И онъ не безъ нѣкоторой зависти выразилъ свое одобреніе.
Госсэнъ, нахмурившись, испытывалъ истинное горе при мысли о томъ, что Фанни вернулась къ Розаріо; но онъ сердился на себя за эту слабость, не имѣя, послѣ всего случившагося, ни правъ на ея жизнь, ни отвѣтственности за нея.
Передъ однимъ изъ домовъ на улицѣ Бонъ, старинной улицѣ древняго аристократическаго Парижа, на которую они только что вступили, Де-Поттеръ остановился. Здѣсь онъ жилъ, или, по крайней мѣрѣ, считалось, что живетъ, ибо въ дѣйствительности время его проходило на улицѣ Виллье или въ Ангіенѣ, и онъ лишь изрѣдка являлся домой, чтобы жена его и ребенокъ не казались совсѣмъ покинутыми.
Жанъ шелъ съ нимъ рядомъ, мысленно прощаясь съ нимъ, но тотъ вдругъ задержалъ его руку въ своихъ жесткихъ и сильныхъ рукахъ піаниста и безъ малѣйшаго затрудненія, какъ человѣкъ, котораго уже не смущаетъ его порокъ, сказалъ:
— Окажите мнѣ, пожалуйста, услугу; поднимитесь со мною въ квартиру. Я долженъ обѣдать у жены, но не могу оставить бѣдную Розу одну въ ея отчаяніи… Вы послужите предлогомъ для моего ухода и избавите меня отъ непріятнаго объясненія.
Кабинетъ музыканта, въ великолѣпной и холодной буржуазной квартирѣ бель-этажа, носилъ отпечатокъ комнаты, въ которой никогда не работаютъ. Все было слишкомъ чисто, безъ малѣйшаго безпорядка, и не носило слѣдовъ той лихорадки дѣятельности, которая распространяется на предметы и мебель. Ни одной книги, ни одного листочка на столѣ, на которомъ красовалась огромная бронзовая чернильница, сухая и блестящая, словно на выставкѣ; ни одной партитуры на старомъ роялѣ, въ формѣ шпинета, вдохновлявшемъ его первыя произведенія. Бюстъ изъ бѣлаго мрамора, бюстъ женщины съ изящными чертами, съ выраженіемъ нѣжности, блѣдный въ полусвѣтѣ сумерекъ, придавалъ еще болѣе холодный видъ задрапированному камину безъ огня, и, казалось, грустно глядѣлъ на стѣны, увѣшанныя золочеными вѣнками, украшенными лентами, медалями, памятными жетонами всѣмъ этимъ хламомъ славы и тщеславія, великодушно оставленнымъ женѣ взамѣнъ себя и который она поддерживала, словно украшенія на могилѣ своего счастья.
Едва они вошли, какъ дверь кабинета отворилась и появилась г-жа Де-Поттеръ.
— Это ты Гюставъ?
Она думала, что мужъ одинъ, и передъ незнакомымъ лицомъ остановилась въ явной тревогѣ. Изящная, красивая, изысканно и со вкусомъ одѣтая, она казалась красивѣе своего изображенія, кроткое выраженіе котораго замѣнилось у нея теперь нервною и мужественною рѣшимостью. Мнѣнія относительно характера этой женщины въ свѣтѣ раздѣлялись. Одни порицали ее за то, что она переноситъ явное презрѣніе мужа, такъ какъ связь его на сторонѣ была всѣмъ извѣстна; другіе, наоборотъ, восхищались ея молчаливою покорностью, и общественное мнѣніе считало ее за спокойную особу, любящую больше всего свой покой и удовлетворяющуюся въ своемъ вдовствѣ ласками красиваго ребенка и честью носить имя великаго человѣка.
Но, пока композиторъ представлялъ своего товарища и придумывалъ какую-то ложь, чтобы избѣжать семейнаго обѣда, по еле замѣтному трепету молодого женскаго лица, по грустному и пристальному взгляду, который ничего не видѣлъ, словно всецѣло поглощенный страданіемъ, Жанъ могъ угадать, что подъ свѣтскою внѣшностью заживо похоронена огромная скорбь. Она, казалось, приняла исторію, которой, конечно, не вѣрила, и ограничилась тѣмъ что сказала кротко:
— Раймондъ будетъ плакать; я обѣщала ему, что мы пообѣдаемъ у его постели.
— Какъ его здоровье? — спросилъ Де-Поттеръ, разсѣянный, нетерпѣливый.
— Лучше; но онъ все еще кашляетъ… Тебѣ не хочется взглянуть на него?
Онъ пробормоталъ нѣсколько словъ, которыя трудно было разобрать, дѣлая видъ, что ищетъ чего то въ комнатѣ: — Не теперь… Очень тороплюсь,. Свиданіе въ клубѣ ровно въ шесть часовъ… — Больше всего избѣгалъ онъ остаться съ нею наединѣ.
— Въ такомъ случаѣ, до свиданія, — сказала молодая женщина, внезапно стихшая, и лицо ея сомкнулось какъ гладь озера надъ брошеннымъ въ него камнемъ. Поклонилась и ушла.
— Бѣжимъ!..
Де-Поттеръ увлекъ за собою Госсэна, смотрѣвшаго какъ передъ нимъ сходилъ по лѣстницѣ, прямой и корректный въ своемъ длинномъ пальто англійскаго покроя, этотъ мрачный влюбленный, такъ волновавшійся, когда заказывалъ чучело хамелеона для своей любовницы, и уходившій теперь даже не простясь со своимъ больнымъ ребенкомъ.
— Все это, другъ мой, — сказалъ музыкантъ, словно въ отвѣтъ на мысль своего пріятеля, — все это ошибка тѣхъ, которые меня женили. Истую услугу оказали они мнѣ и этой бѣдной женщинѣ!.. Что за безуміе желать сдѣлать изъ меня мужа и отца!.. Я былъ любовникомъ Розы, остался имъ и останусь до тѣхъ поръ, пока кто-нибудь изъ насъ не подохнетъ… Отъ порока, захватившаго васъ въ удобную минуту и крѣпко держащаго васъ, развѣ можно кого-нибудь избавиться?.. А вы сами увѣрены ли, что если бы Фанни захотѣла…
Онъ окликнулъ проѣзжавшаго мимо извощика, и, садясь, сказалъ:
— Кстати о Фанни; знаете ли вы новость? Фламанъ помилованъ, вышелъ изъ Мазасской тюрьмы… Это результатъ прошенія Дешелетта… Бѣдный Дешелеттъ! И послѣ смерти сдѣлалъ добро.
Не двигаясь, но съ безумнымъ стремленіемъ бѣжать, догнать эти колеса, катившіяся быстро по темной улицѣ, на которой только что загорался газъ, Госсэнъ удивлялся своему волненію. «Фламанъ помилованъ!., вышелъ изъ тюрьмы»!.. повторялъ онъ про себя, угадывая въ этихъ словахъ причину молчанія Фанни за послѣдніе дни, ея жалобы, внезапно стихшія подъ ласками утѣшителя; ибо первая мысль освобожденнаго была устремлена конечно къ ней.
Онъ припомнилъ любовныя письма, помѣченныя тюрьмою, упорство, съ которымъ Фанни защищала этого человѣка, тогда какъ она совсѣмъ не дорожила остальными своими бывшими любовниками; и, вмѣсто того, чтобы поздравить себя съ обстоятельствомъ, которое такъ легко освобождало его отъ всякой тревоги, отъ всякихъ угрызеній совѣсти, какая-то смутная тоска не дала ему спать большую часть ночи. Почему? Онъ ее не любитъ; онъ думаетъ только о своихъ письмахъ, оставшихся въ рукахъ этой женщины: быть можетъ, она станетъ читать ихъ тому, другому… Быть можетъ (кто поручится?) подъ вліяніемъ злобы воспользуется ими когда-нибудь, чтобы смутить его покой, его счастье…
Дѣйствительное-ли? Выдуманное-ли? Или это былъ лишь предлогъ? Какъ бы то ни было, а это опасеніе о письмахъ заставило его рѣшиться на неосторожный шагъ — на посѣщеніе Шавиля, отъ котораго онъ послѣднее время упорно отказывался. Но кому поручить столь интимное и деликатное дѣло? Въ одно февральское утро онъ выѣхалъ съ десятичасовымъ поѣздомъ, совершенно покойный умомъ и сердцемъ, съ единственною боязнью найти домъ запертымъ и женщину уже исчезнувшей вслѣдъ за своимъ бандитомъ.
Но съ поворота дороги его успокоили отворенныя ставни и занавѣски на окнахъ домика; припоминая волненіе, съ которымъ онъ смотрѣлъ, какъ за нимъ бѣжалъ маленькій огонекъ, онъ смѣялся надъ самимъ собою и надъ хрупкостью своихъ впечатлѣній. Разумѣется, онъ уже не тотъ человѣкъ, который проходилъ тамъ, и, конечно, не найдетъ уже и той женщины. А межъ тѣмъ съ той поры прошло всего два мѣсяца! Лѣса, вдоль которыхъ мчался поѣздъ, еще не одѣлись въ новую листву, а стояли все такіе же голые, и ржавые какъ и въ день ихъ разрыва, когда плачъ разносился по лѣсу.
Онъ одинъ вышелъ на станціи, и дрожа отъ холоднаго тумана, пошелъ по узенькой тропинкѣ, обмерзшей и скользкой, прошелъ подъ аркой желѣзной дороги, не встрѣтилъ никого до «Pavè Les Gardes», на поворотѣ которой увидѣлъ мужчину и ребенка, везшаго въ сопровожденіи станціоннаго служащаго, тачку нагруженную чемоданами.
Ребенокъ, закутанный въ шарфъ съ надвинутой на уши фуражкой, сдержалъ восклицаніе, проходя мимо него. «Да это Жозефъ!» подумалъ Жанъ, изумленный и опечаленный неблагодарностью малютки; и, обернувшись, онъ встрѣтилъ взглядъ человѣка, державшаго ребенка за руку. Умное, тонкое лицо, поблѣднѣвшее отъ долгаго заточенія, готовое платье, купленное наканунѣ, бѣлокурая бородка, не успѣвшая отрости со времени выхода изъ тюрьмы… Да это Фламанъ, чортъ побери! Жозефъ — его сынъ?..
Онъ мигомъ припомнилъ и понялъ все, начиная съ письма, хранившагося въ ящичкѣ, въ которомъ красавецъ-граверъ поручалъ любовницѣ своего ребенка, жившаго въ деревнѣ, вплоть до таинственнаго прибытія малютки, и смущенное лицо Эттэма, когда Жанъ заговорилъ объ этомъ пріемышѣ, и взгляды, которыми обмѣнивались Фанни и Олимпія; ибо всѣ они были въ заговорѣ, съ цѣлью заставить его кормить сына этого преступника. Ахъ какъ онъ глупъ, и какъ они должно быть, смѣялись надъ нимъ!.. Онъ почувствовалъ отвращеніе при мысли объ этомъ постыдномъ прошломъ и желаніе бѣжать отсюда, какъ можно дальше; но его смущали разныя вещи, которыя ему хотѣлось узнать. Мужчина съ ребенкомъ уѣхалъ; почему же не уѣхала Фанни? А затѣмъ письма… Ему нужны письма, онъ ничего не долженъ оставлять въ этомъ злополучномъ и грязномъ мѣстѣ!
— Сударыня… Баринъ пріѣхалъ!..
— Какой баринъ? — наивно спросилъ женскій голосъ изъ глубины комнаты,
— Я!..
Раздался крикъ, прыжокъ, затѣмъ: Подожди, я сейчасъ встану… иду!..
Еще въ постели, несмотря на то, что больше двѣнадцати часовъ! Жанъ не сомнѣвался относительно причины; онъ зналъ, послѣ чего люди просыпаются усталыми и разбитыми! И, пока онъ ожидалъ ее въ столовой, полной знакомыхъ предметовъ, и звуковъ, со свистками отходящаго поѣзда, съ дрожащимъ блеяніемь козы въ сосѣднемъ саду, съ разбросанными приборами на столѣ, все переносило его къ нѣкогда пережитымъ имъ утреннимъ часамъ, къ своему легкому завтраку передъ отъѣздомъ.
Фанни вошла и бросилась къ нему. Затѣмъ остановилась, почувствовавъ его холодность, и оба стояли изумленные, колеблющіеся, какъ люди встрѣчающіеся послѣ разорванной близости, по разныя стороны сломаннаго моста, а между собою видятъ огромное пространство катящихся и все пожирающихъ волнъ.
— Здравствуй… — сказала она тихо, не двигаясь. Она нашла его измѣнившимся, поблѣднѣвшимъ.
Онъ удивлялся тому, что видитъ ее молодою, лишь немного пополнѣвшею, ниже ростомъ чѣмъ онъ ее себѣ представлялъ, но озаренною тѣмъ особымъ сіяніемъ, тѣмъ блескомъ кожи и глазъ, тою нѣжностью, которую всегда оставляли въ ней ночи, отданныя страстнымъ ласкамъ. Итакъ та, воспоминанія о которой не давало ему покоя, осталась въ лѣсу, въ глубинѣ рва, засыпаннаго сухими листьями.
— Въ деревнѣ, однако, встаютъ поздно… — сказалъ онъ съ оттѣнкомъ ироніи.
Она извинилась, сослалась на мигрень и, подобно ему, говорила въ безличныхъ выраженіяхъ, не смѣя обратиться къ нему ни на «ты», ни на «вы»; затѣмъ въ отвѣтъ на нѣмой вопросъ, относившійся къ остаткамъ завтрака, сказала: «Это мальчикъ… онъ завтракалъ сегодня утромъ передъ отъѣздомъ»…
— Передъ отъѣздомъ?.. куда-же?
Губы его выражали полное равнодушіе, но блескъ глазъ выдавалъ его. Фанни отвѣтила.
— Отецъ на свободѣ… Онъ пришелъ и взялъ его…
— Онъ вышелъ изъ Мазасской тюрьмы, не такъ ли?
Она вздрогнула, не хотѣла лгать.
— Ну, да… Я ему обѣщала, и исполнила свое обѣщаніе… Сколько разъ у меня являлось желаніе оказать тебѣ все, но я не осмѣливалась, боялась, что ты отошлешь назадъ несчастнаго малютку… — И застѣнчиво прибавила: — Ты такъ ревновалъ тогда…
Онъ презрительно расхохотался. Ревновалъ! Онъ! Къ этому каторжнику!.. Полно, пожалуйста!.. И, чувствуя, какъ его охватываетъ гнѣвъ, онъ оборвалъ разговоръ и съ живостью сказалъ зачѣмъ пріѣхалъ. Его письма!.. Почему не передала она ихъ дядѣ Сезэру? Это избавило бы обоихъ отъ мучительнаго свиданія.
— Правда, — сказала она по-прежнему съ кротостью; — но я ихъ тебѣ сейчасъ отдамъ, они здѣсь…
Онъ пошелъ за нею въ спальню, увидѣлъ неубранную, лишь наскоро прикрытую постель, съ двумя подушками, вдохнулъ запахъ папиросъ вмѣстѣ съ ароматомъ духовъ, которые узналъ, равно какъ и маленькій перламутррвый ящичекъ, стоявшій на столѣ. Одна и та же мысль пришла въ голову обоимъ: «Онъ не тяжелъ, сказала она, открывая ящикъ… жечь было бы нечего…»
Онъ молчалъ, взволнованный, съ пересохшимъ горломъ, не желая приблизиться къ этой неубранной постели, близъ которой она въ послѣдній разъ, перелистывала письма, наклонивъ голову, съ крѣпкой, бѣлой шеей, подъ каскадомъ поднятыхъ волнистыхъ волосъ, и въ широкомъ шерстяномъ пеньюарѣ, свободно охватывавшемъ ея пополнѣвшій, мягкій станъ.
— Вотъ они!.. Всѣ тутъ!
Взявъ пакетъ и положивъ его въ карманъ, такъ какъ опасенія его измѣнились, Жанъ спросилъ: — Итакъ онъ увозитъ ребенка… Куда же они ѣдутъ?
— Въ Морванъ, на родину, чтобы жить тамъ, скрываясь, и работать надъ гравюрой, которую онъ пошлетъ въ Парижъ подъ вымышленнымъ именемъ.
— А ты? Развѣ ты думаешь остаться здѣсь?..
Она отвела глаза, чтобы не встрѣтиться съ его взглядомъ, бормоча, что это было бы черезчуръ печально. Поэтому она думаетъ… быть можетъ она поѣдетъ въ небольшое путешествіе…
— Въ Морванъ, конечно?.. Въ семью!.. — И, давая волю своей ревнивой ярости, онъ прибавилъ: — Признавайся тотчасъ, что ты поѣдешь за твоимъ воромъ, что вы будете жить вмѣстѣ… Ты давно уже къ этому стремишься… Пора! Вернись въ твой хлѣвъ!.. Доступная женщина и фальшивый монетчикъ, это идетъ другъ къ другу! Я былъ слишкомъ добръ, желая вытащить тебя изъ этой грязи!
Она хранила спокойствіе, а изъ подъ опущенныхъ рѣсницъ сверкалъ огонекъ побѣды. И чѣмъ болѣе онъ хлесталъ ее свирѣпой и оскорбительной ироніей, тѣмъ болѣе она казалась гордой, тѣмъ болѣе дрожали концы ея губъ. Теперь онъ говорилъ о своемъ счастьѣ, о своей молодой, честной любви, о любви единственной. Ахъ, сердце честной женщины — сладкій пріютъ!.. Затѣмъ вдругъ, понизя голосъ, словно стыдясь, спросилъ:
— Я только что встрѣтилъ твоего Фламана; онъ ночевалъ у тебя?
— Да, вчера было поздно, шелъ снѣгъ… Ему постлали на диванѣ.
— Ты лжешь! Онъ спалъ здѣсь… Стоитъ только взглянуть на постель и на тебя!
— Ну такъ что-жъ? — она приблизила къ нему лицо, и въ ея сѣрыхъ большихъ глазахъ сверкнуло пламя распутства. — Развѣ я знала, что ты придешь?.. И, лишившись тебя, что мнѣ было до всего остального? Я была печальна, одинока, все было мнѣ противно…
— И вдругъ каторжный!.. Послѣ того, какъ ты жила съ честнымъ человѣкомъ… Это показалось тебѣ пріятнымъ, да?.. Воображаю, какими ласками вы осыпали другъ друта?.. Ахъ, какая грязь!.. Вотъ тебѣ!..
Она видѣла готовящійся ударъ, но не пыталась защищаться и получила его прямо въ лицо; затѣмъ съ глухимъ рычаньемъ боли и торжества, бросилась къ нему и охватила его обѣими руками: — Дружокъ! Дружокъ!.. Ты меня все еще любишь!.. — И оба покатились на постель.
Къ вечеру его разбудилъ грохотъ проходившаго мимо скораго поѣзда; открывъ глаза, онъ нѣсколько минутъ не могъ придти въ себя, лежа одиноко на широкой постели, гдѣ его члены, словно утомленные чрезмѣрнымъ переходомъ, казалось лежали рядомъ, не будучи связаны другъ съ другомъ. За день выпало много снѣга. Въ тишинѣ безлюдной мѣстности слышно было какъ онъ таялъ и струился по стѣнамъ, вдоль стеколъ, капалъ съ желоба крыши и время отъ времени забрызгивалъ грязью и водою горѣвшій въ каминѣ коксъ.
Гдѣ онъ? Что дѣлаетъ онъ здѣсь? Мало-по-малу благодаря фонарю свѣтившему изъ садика, онъ увидѣлъ всю комнату и портретъ Фанни, висѣвшій противъ него; къ нему вернулось воспоминаніе о его паденіи, ничуть его однако не изумившее. Какъ только онъ вошелъ сюда, при первомъ взглядѣ на эту кровать, онъ почувствовалъ, что онъ побѣжденъ снова, что онъ погибъ; эти простыни влекли его словно въ пропасть, и онъ подумалъ: «Если я паду, то на этотъ разъ уже безвозвратно, навсегда». Такъ и случилось. Съ грустнымъ сознаніемъ своей низости, онъ все же испытывалъ нѣкоторое утѣшеніе при мысли, что онъ уже не поднимется изъ этой грязи, ощущалъ жалкое чувство раненаго, который, истекая кровью, кое какъ дотащился до кучи навозу, чтобы умереть на ней, и уставъ отъ страданій и борьбы, блаженно погружается въ мягкую, жидкую теплоту.
То, что ему теперь предстояло, было ужасно, но просто. Вернуться къ Иренѣ послѣ этой измѣны и рискнуть устроить жизнь по примѣру Де-Поттера?.. Какъ низко онъ ни палъ, до этого, однако, онъ еще не дошелъ!.. Онъ собирался написать Бушеро, великому физіологу, первому изучившему и описавшему болѣзни воли и разсказать ему этотъ ужасный случай, всю исторію своей жизни, начиная съ первой встрѣчи съ этой женщиной, когда она положила свою руку на его руку, и до того дня, когда онъ считалъ себя же спасеннымъ, преисполненнымъ счастья и опьяненія, а она снова захватила его чарами прошлаго — этого ужаснаго прошлаго, гдѣ любовь занимала такъ мало мѣста, а были только подлая привычка и порокъ, вошедшій въ плоть и кровь…
Дверь отворилась. Фанни тихонько шла по комнатѣ, чтобы не разбудить его. Чуть приподнявъ вѣки, онъ глядѣлъ на нее, легкую и сильную, помолодѣвшую, грѣвшую у огня ноги, намокшія въ снѣгу; время отъ времени она оборачивалась къ нему съ тою улыбкою, которою улыбалась утромъ, во время ихъ ссоры. Она подошла, взяла съ привычнаго мѣста пачку мэрилэндскаго табаку, свернула папироску и хотѣла отойти, но онъ ее удержалъ.
— Ты развѣ не спишь?
— Нѣтъ… Сядь сюда… Поговоримъ.
Она присѣла на край кровати, нѣсколько удивленная его серьезнымъ тономъ.
— Фанни!.. Мы уѣдемъ отсюда…
Сначала она подумала, что онъ шутитъ, желая испытать ее. Но подробности, которыя онъ привелъ, тотчасъ разубѣдили ее. Въ Арикѣ былъ свободный постъ; онъ выхлопочетъ его для себя. Это дѣло всего двухъ недѣль, срокъ, въ который едва успѣешь уложиться.
— А твоя женитьба?
— Ни слова о ней!.. То, что я сдѣлалъ, непоправимо… Я вижу, что все кончено, что я не могу разстаться съ тобою.
— Бѣдный мальчикъ! — сказала она съ грустною и нѣсколько презрительною нѣжностью. Потомъ, затянувшись два-три раза, спросила:
— А далеко та страна, о которой ты говоришь?
— Арика?.. Очень далеко, въ Перу… — и тихо прибавилъ: — Фламанъ не сможетъ поѣхать туда за тобою…
Она сидѣла задумчивая, замкнутая и таинственная, окруженная облаками табачнаго дыма. Онъ продолжалъ держать ее за руку, гладилъ ее по обнаженному плечу, и, убаюкиваемый каплями воды, падавшими съ крыши маленькаго домика, закрылъ глаза, тихо погружаясь въ тину…
XV.
правитьНервно настроенный, нетерпѣливый, мысленно уже уѣхавшій, какъ всякій, кто готовится къ отъѣзду, Госсенъ жилъ уже два дня въ Марселѣ, гдѣ Фанни должна была присоединиться къ нему и сѣсть вмѣстѣ съ нимъ на пароходъ. Все было готово, билеты были куплены — двѣ каюты перваго класса для вице-консула Арики, ѣдущаго со своею невѣстой; и вотъ онъ расхаживаетъ взадъ и впередъ по выцвѣтшему полу комнаты въ гостиницѣ, лихорадочно ожидая свою любовницу и минуту отплытія.
Приходится сидѣть и волноваться взаперти, такъ какъ онъ не рѣшается выйти. Улица страшитъ его, какъ преступника, какъ дезертира, — Марсельская улица, шумная, кишащая народомъ гдѣ на каждомъ поворотѣ ему кажется, что вотъ-вотъ появится старикъ Бушеро, положитъ ему на плечо руку, схватитъ и поведетъ его назадъ.
Онъ запирается и даже обѣдаетъ въ комнатѣ, не сходя къ общему столу, читаетъ, ничего не видя, бросается на кровать и пробуетъ сократить часы ожиданія разглядываніемъ «Кораблекрушенія Лаперуза» и «Смерти капитана Кука», висящихъ на стѣнѣ и засиженныхъ мухами; цѣлыми часами простаиваетъ онъ, облокотясь на балконѣ изъ гнилого дерева, защищенный желтою шторой, на которой столько заплатъ, сколько на парусѣ рыбацкой лодки.
Его гостиница — «Гостиница Молодого Анахарсиса», названіе которой, случайно попавшееся ему въ справочной книгѣ, соблазнило его, когда онъ уславливался о свиданіи съ Фанни; это старый трактиръ, отнюдь не роскошный и даже не очень опрятный, но выходящій въ гавань, прямо на море. Подъ его окнами попугаи, кокаду, птицы привезенныя изъ колоній, сладко и безъ конца поющія — цѣлая выставка на открытомъ воздухѣ, цѣлый птичникъ, клѣтки котораго, поставленныя другъ на друга, привѣтствуютъ занимающійся день звуками, свойственными лишь дѣвственному лѣсу; но звуки эти, по мѣрѣ того какъ надвигается день, заглушаются шумомъ работъ въ гавани, прерываемыхъ колоколомъ Notre-Dame-de-la Garde.
Въ воздухѣ стоитъ непрерывный гулъ ругательствъ на разныхъ языкахъ, раздаются крики лодочниковъ, носильщиковъ, продавцовъ раковинъ, удары молота въ докахъ, скрипъ крановъ, звучный грохотъ повозокъ на мостовой, звонъ колоколовъ, плескъ откачиваемой изъ трюмовъ воды, шипѣніе выпускаемыхъ паровъ, и всѣ эти звуки еще отражаются и усиливаются сосѣдствомъ гладкой морской поверхности, надъ которой время отъ времени разносится хриплый ревъ, дыханіе морского чудовища — большого трансатлантическаго парохода, отплывающаго въ открытое море.
Запахи также возбуждаютъ воспоминаніе о далекихъ странахъ, о набережныхъ, еще ярче залитыхъ солнцемъ, еще болѣе жаркихъ, чѣмъ эта; сандалъ, кампешевое дерево, выгружаемое здѣсь, лимоны, апельсины, фисташки, бобы, острый запахъ которыхъ поднимается вмѣстѣ съ вихремъ экзотической пыли въ воздухъ, насыщенный вкусомъ соленой воды, горѣлой травы и жирнаго чада, несущагося изъ кухмистерскихъ.
Къ вечеру звуки утихаютъ, запахи разсѣиваются въ воздухѣ и исчезаютъ: Жанъ, успокоенный наступающей темнотою, поднявъ штору, смотритъ на уснувшій черный портъ, надъ которымъ перекрещиваются мачты, реи, бушприты, а тишина прерывается лишь плескомъ веселъ и далекимъ лаемъ собаки на берегу; въ открытомъ морѣ маякъ Планье бросаетъ поперемѣнно длинную полосу свѣта, то бѣлую, то красную; она разрѣзываетъ мракъ, и, словно въ трепетѣ молніи, заставляетъ выступать контуры острововъ, форта и скалъ. Этотъ свѣтящійся взглядъ, направляющій тысячи жизней на горизонтѣ, снова приглашаетъ и манитъ его въ путь, зоветъ его воемъ вѣтра, зыбью волнъ въ морѣ и хриплымъ крикомъ парохода, пыхтящимъ гдѣ-то на рейдѣ.
Надо ждать еще двадцать четыре часа; Фанни должна пріѣхать лишь въ воскресенье. Эти три дня, которыми онъ опередилъ ее, онъ долженъ былъ провести у родныхъ, предполагая все это время отдать любимымъ людямъ, которыхъ онъ не увидитъ, быть можетъ, много лѣтъ, которыхъ, быть можетъ, при возвращеніи не застанетъ уже въ живыхъ; но едва пріѣхалъ онъ въ Кастеле, едва отецъ узналъ, что женитьба его разстроилась и догадался о причинѣ, между ними произошло бурное объясненіе.
Что же мы такое, что такое наши самыя нѣжныя, самыя задушевныя чувства, если гнѣвъ, разразившись между двумя людьми одной крови и одной плоти, вырываетъ и уноситъ любовь, чувство съ такими глубокими и крѣпкими корнями, уноситъ, со слѣпою яростью китайскаго урагана, о которомъ самые суровые моряки не рѣшаются вспоминать и только говорятъ, блѣднѣя: «Не надо объ этомъ говорить»…
Онъ никогда не будетъ говорить объ этомъ, но зато и никогда не забудетъ этой ужасной сцены на террасѣ Кастеле, гдѣ протекло его счастливое дѣтство, въ виду великолѣпнаго, спокойнаго горизонта, сосенъ, миртовыхъ деревьевъ, кипарисовъ, недвижно и съ трепетомъ сомкнувшихся вокругъ отцовскаго проклятія. Вѣчно будетъ онъ видѣть высокаго старика, съ судорожно подергивающимся лицомъ, наступающаго на него, со взглядомъ полнымъ ненависти, изрекающаго слова, которымъ нѣтъ прощенія, выгоняющаго его изъ дому, лишающаго его своего благословенія: «Уходи, уѣзжай съ твоею негодяйкой; ты умеръ для насъ навсегда»!.. А маленькія сестрицы кричали, плакали валялись на ступеняхъ крыльца, прося прощенія за старшаго брата; Дивонна была лишь смертельно блѣдна; она не бросила въ его сторону ни одного взгляда, не простилась съ нимъ, межъ тѣмъ какъ наверху, за окномъ, кроткое и тревожное лицо больной спрашивало, изъ-за чего поднялся весь этотъ шумъ и почему Жанъ такъ быстро уѣзжаетъ, даже не поцѣловавъ ее.
Мысль о томъ, что онъ не простился съ матерью, заставила его вернуться съ полдороги къ Авиньону; оставивъ Сезэра съ повозкой внизу, онъ пошелъ по тропинкѣ и проникъ въ Кастеле черезъ виноградникъ, какъ воръ. Ночь была темная; его шаги скрадывались сухими виноградными листьями, но онъ заблудился, отыскивая въ потемкахъ домъ, ставшій уже для него чужимъ. Входная дверь была заперта, въ окнахъ было темно. Позвонить? Позвать? Онъ не посмѣлъ, побоялся отца. Два или три раза обошелъ онъ вокругъ дома, надѣясь найти гдѣ-нибудь не запертый ставень. Но фонарь Дивонны, какъ видно, прошелъ повсюду, по обычаю каждаго вечера; бросивъ долгій взглядъ на комнату матери, мысленно простясь отъ всего сердца со своимъ дѣтскимъ домомъ, который тоже оттолкнулъ его, онъ убѣжалъ, упрекая себя, и мучась угрызеніями совѣсти.
Обычно передъ долгой разлукой, передъ переѣздами, полными всякихъ опасностей и случайностей, въ видѣ моря и бурь, родные и друзья растягиваютъ прощанье до послѣдней минуты, когда отъѣзжающій садится на пароходъ; послѣдній день проводятъ вмѣстѣ, посѣщаютъ пароходъ и каюту отъѣзжающаго, чтобы лучше представить себѣ весь его путь. Нѣсколько разъ въ день Жанъ видитъ изъ гостиницы эти дружескіе проводы, порою многолюдные и шумные; но особенно умиляетъ его одно семейство, живущее этажомъ выше. Старикъ и старуха, деревенскіе жители, живые, онъ въ суконномъ сюртукѣ, она въ платьѣ изъ желтаго полотна, пріѣхали проводить сына: они не разстаются съ нимъ до самаго отплытія парохода; сидя у окна, въ бездѣльѣ ожиданья, всѣ трое держатъ другъ друга за руки, тѣсно прижавшись одинъ къ другому. Они не говорятъ, а только сидятъ обнявшись.
Жанъ, глядя на нихъ, думаетъ, какимъ веселымъ могъ бы быть его отъѣздъ!.. Отецъ, маленькія сестренки, а рядомъ съ нимъ, опираясь на него легкой трепещущей рукой, та, чей живой умъ и жаждущая приключеній душа уносились вслѣдъ каждому судну, уходящему въ открытое море… Безплодныя сожалѣнія! Преступленіе совершено, чудеса поставлена на карту, остается только уѣхать и забыть…
Какъ долго, какою пыткою тянулись для него часы послѣдней ночи! Онъ ворочался на постели, ждалъ разсвѣта, слѣдя за тѣмъ, какъ мракъ окна окрашивался сѣрымъ, постепенно бѣлѣвшимъ свѣтомъ зари, на фонѣ которой горѣла еще красная искра маяка, потускнѣвшая, когда встало солнце.
Только тогда онъ заснулъ, но былъ разбуженъ лучемъ ворвавшимся въ комнату, вмѣстѣ съ крикомъ продавца птицъ и звономъ безчисленныхъ воскресныхъ колоколовъ Марселя, разносившимся по широкимъ набережнымъ, у которыхъ словно отдыхали суда съ флагами на мачтахъ…
Уже десять часовъ! А скорый поѣздъ изъ Парижа приходитъ въ двѣнадцать! Онъ быстро одѣвается, чтобы идти встрѣчать любовницу; они позавтракаютъ на берегу моря, затѣмъ снесутъ вещи на пароходъ, а въ пять часовъ — сигналъ къ отплытію.
Чудесный день: по глубокому небу бѣлыми пятнами проносятся чайки; темно-синее море; на горизонтѣ мелькаютъ, отражаясь въ водѣ паруса, клубы дыма, словно естественная пѣснь этихъ солнечныхъ береговъ съ такимъ прозрачнымъ воздухомъ и водою; подъ окнами гостинницъ звучатъ арфы, раздается божественно-легкая итальянская мелодія, каждый звукъ которой глубоко волнуетъ душу. Это болѣе чѣмъ музыка, это окрыленное выраженіе блеска и радости юга, полноты жизни и любви, поднятыхъ до слезъ. И воспоминаніе объ Иренѣ, трепещущее и рыдающее, слышится въ чудной мелодіи. Какъ это далеко!.. Какая чудная, утраченная страна, какое безконечное сожалѣніе о разбитомъ, о непоправимомъ!..
Мимо!
Выходя изъ гостинницы Жанъ встрѣчаетъ на порогѣ мальчика: Письмо для г. консула… Его подали сегодня утромъ, но г. консулъ изволилъ спать. Знатные путешественники рѣдко останавливаются въ гостинницѣ «Молодого Анахарсиса»; поэтому марсельцы особенно рады подчеркивать титулъ своего постояльца… Кто можетъ писать ему'? Никто не знаетъ его адреса, кромѣ Фанни… И, взглянувъ пристальнѣе на конвертъ, онъ содрогается отъ страха; онъ понялъ!
"Нѣтъ! я не ѣду; это было бы такое большое безуміе, на которое у меня не хватаетъ силъ. Для подобныхъ переворотовъ, мой бѣдный другъ, нужна молодость, которой у меня нѣтъ, или ослѣпленіе безумной страсти, которой не хватаетъ намъ обоимъ. Пять лѣтъ тому назадъ, въ наши лучшіе дни, одного знака съ твоей стороны было бы достаточно для того, чтобы я послѣдовала за тобою хоть на край свѣта, ибо ты не можешь отрицать того, что я тебя страстно любила. Я отдала тебѣ все, что имѣла; а когда намъ надо было разстаться, я страдала такъ, какъ не страдала никогда, ни ради одного человѣка! Но подобная любовь, уноситъ много силъ… Чувствовать, что ты молодъ, красивъ, вѣчно дрожать, бояться за свое счастье… теперь я уже больше не могу, ты заставилъ меня жить черезчуръ напряженно, заставилъ слишкомъ много страдать: я — конченный человѣкъ.
«При этихъ обстоятельствахъ перспектива далекаго путешествія и коренной перемѣны жизни страшитъ меня. Я не такъ не люблю двигаться, и какъ ты знаешь никогда не ѣздила дальше Сенъ-Жермэна! Къ тому же, женщины слишкомъ скоро старѣютъ на югѣ, и тебѣ еще не будетъ тридцати лѣтъ, какъ я уже буду желтой и старой, какъ мадамъ Пиларъ; тогда ты озлобишься на меня за принесенную тобою жертву, и несчастная Фанни должна будетъ расплачиваться за все и за всѣхъ. Послушай, есть страна на востокѣ, — я читала о ней въ одной изъ книжекъ „Вокругъ Свѣта“ — гдѣ, если женщина обманетъ мужа, то ее зашиваютъ вмѣстѣ съ кошкой въ свѣжую звѣриную шкуру, и бросаютъ на морскомъ берегу этотъ комъ, прыгающій и ревущій подъ жгучимъ солнцемъ. Женщина вопитъ, кошка царапается, обѣ пожираютъ другъ друга, межъ тѣмъ какъ шкура съеживается, тѣсно охватывая эту ужасную борьбу плѣнныхъ, до послѣдняго хрипа, до ихъ послѣдняго содроганія. Нѣчто въ родѣ этой пытки ожидало бы насъ, если бы мы поѣхали вмѣстѣ»…
Онъ остановился на минуту, раздавленный уничтоженный. Покуда хваталъ глазъ, сверкала синева моря «Addio!» пѣли арфы, съ которыми сливался горячій, страстный голосъ… «Addio!» И пустота его разбитой жизни, въ осколкахъ и въ слезахъ, вдругъ встала передъ нимъ, словно опустошенное поле съ убранною жатвой, на которую уже нѣтъ больше надеждъ, какъ нѣтъ надеждъ и на эту женщину, ускользнувшую отъ него…
"Я должна была сказать тебѣ это раньше, но не осмѣлилась, видя тебя такимъ радостнымъ, рѣшившимся. Твое возбужденіе сообщалось и мнѣ; тутъ было и женское тщеславіе, естественная гордость тѣмъ, что я завоевала тебя вновь послѣ разрыва. Только въ глубинѣ души я чувствовала, что это было не то, что то кончилось, сломалось. И неудивительно, послѣ такихъ потрясеній!.. Не воображай, что я принимаю это рѣшеніе изъ-за несчастнаго Фламана. Для него, какъ и для тебя, какъ и для всѣхъ — кончено, сердце мое умерло; но остался ребенокъ, безъ котораго я не могу жить и который снова приводить меня къ отцу, къ несчастному человѣку, погубившему себя изъ любви ко мнѣ и вышедшему изъ тюрьмы такимъ же любящимъ и нѣжнымъ, какъ при нашей первой встрѣчѣ. Представь себѣ, что когда мы увидѣлись, онъ всю ночь проплакалъ на моемъ плечѣ; изъ этого ты можешь видѣть, что тебѣ нечего было горячиться…
«Я сказала тебѣ, дорогой мой, что я слишкомъ любила, что я надломлена. Теперь мнѣ нужно, чтобы меня любили, чтобы меня ласкали, чтобы восхищались мною и успокаивали меня. Этотъ человѣкъ будетъ всегда стоять передо мною на колѣняхъ; онъ никогда не замѣтитъ на моемъ лицѣ морщинъ, ни сѣдины въ моихъ волосахъ; и если онъ на мнѣ женится, какъ намѣревается, то это я оказываю ему милость. Сравни же… И главное, не дѣлай глупостей. Я приняла всѣ предосторожности, чтобы ты не могъ отыскать меня. Изъ окна маленькаго кафе на станціи, откуда я пишу, я вижу сквозь деревья домикъ, гдѣ у насъ съ тобою были такія хорошія и такія ужасныя минуты и вижу записку, приклеенную на дверь и приглашающую новыхъ жильцовъ… Вотъ ты и свободенъ, ты никогда не услышишь больше моего имени… Прости; послѣдній поцѣлуй, въ шею.. мой любимый…»