Сатирические очерки (Теккерей)/С 1865 (ДО)

Сатирические очерки
авторъ Уильям Теккерей, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Roundabout Papers, опубл.: 1860. — Источникъ: az.lib.ru

САТИРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ (ROUNDABOUT PAPERS),

В. М. ТЭККЕРЕЯ.

НОВЫЙ РЯДЪ.

I.
ПОПАЛСЯ!

Въ концѣ (примѣрно сказать) царствованія королевы Анны, когда я былъ мальчикомъ въ частной для молодыхъ джентльменовъ приготовительной школѣ, я помню одного мудраго школьнаго учителя, который однажды ночью приказалъ намъ всѣмъ отправиться въ маленькій садъ позади дома и оттуда слѣдовать одинъ за другимъ въ сарай съ садовыми лопатками, или въ курятникъ (я былъ тогда еще маленькимъ существомъ, только что надѣвшимъ курточку, и потому не могу съ точностью сказать, былъ ли это сарай для лопатокъ, или для куръ), и тамъ каждый изъ насъ долженъ былъ засунуть руку въ мѣшокъ, который стоялъ на скамейкѣ, а подлѣ него горѣла свѣча. Я тоже засунулъ руку въ этотъ мѣшокъ и вынулъ ее оттуда совершенно черною. Я вышелъ изъ сарая и присоединился къ другимъ школьнымъ товарищамъ; у всѣхъ у нихъ руки были тоже черныя.

По причинѣ моего нѣжнаго возраста, я никакъ не могъ понять, что означала эта ночная экскурсія, — эта свѣча, этотъ курятникъ, этотъ мѣшокъ сажи. Помню только, что насъ маленькихъ мальчиковъ разбудили отъ глубокаго сна и притащили на эту ордалію. Изъ курятника мы подходили къ учителю и показывали ему наши ручонки; вымывали ихъ или нѣтъ, не помню, — всего вѣроятнѣе нѣтъ, — и въ крайнемъ недоумѣніи отправлялись обратно въ постели.

Въ тотъ день въ школѣ что-то было украдено, и мистеръ мудрецъ, нашъ начальникъ, вычитавъ въ какой-то книгѣ самый вѣрный способъ отыскивать вора посредствомъ мѣшка, наполненнаго сажей (отъ котораго преступникъ долженъ былъ отскочить, не прикоснувшись къ сажѣ), подвергнулъ этому испытанію всѣхъ мальчиковъ. Богу одному извѣстно, какую вещь украли тогда и кто ее укралъ. Мы всѣ, какъ я уже сказалъ, представили учителю черныя ручонки и воръ на этотъ разъ не попался.

Желалъ бы я знать, живъ ли этотъ негодяй въ настоящее время, а если живъ, то онъ долженъ быть истый негодяй, убѣленный сѣдинами лицемѣръ, которому старый школьный товарищъ посылаетъ низкій поклонъ, замѣчая мимоходомъ, какое ужасное мѣсто была эта частная школа! вѣчно холодная, съ дурными обѣдами, съ гомеопатическими завтраками, съ страшными розгами! Живъ ли ты, спрашиваю, безъименный повѣса, которому удалось въ тотъ день увернуться отъ улики? Послѣ того, я полагаю, ты, старый грѣшникъ, часто увертывался. О, мой милый, какое счастье для тебя и для меня, что мы не попадались въ нашихъ проказахъ, и наши спины ускользнули отъ нашего учителя и его камышевки!

Подумайте только, какова должна быть жизнь, если бы каждый негодяй попадался и если бы каждаго сѣкли розгами coram populo! Какое скотобойство, сколько неприличія, какое безконечное взвизгиванье розогъ! Сдѣлайте милость, не говорите мнѣ о моей мизантропіи. Добрый мой другъ, Медоточивыя Уста, во первыхъ, потрудитесь сказать: ходите ли вы въ церковь? Во вторыхъ, бывая въ церкви или не бывая, сознаете ли вы себя нечестивымъ грѣшникомъ? и сознавая это, убѣждены ли въ томъ, или нѣтъ? Не слѣдуетъ ли васъ подвергнуть исправительнымъ мѣрамъ, и неужели вы не чувствуете признательности за то, что васъ отпустили безъ наказанія? Еще разъ скажу, какое блаженство, что мы не всѣ попались!

Представьте себѣ, что всѣ провинившіеся въ чемъ нибудь попадись и ихъ всѣхъ наказываютъ. Вообразите себѣ, что всѣхъ мальчиковъ во всѣхъ школахъ сѣкутъ розгами, а за ними учителей и наконецъ начальника школы, назовемъ его хоть докторомъ Вэдфордомъ. Вообразите себѣ, что генерлзъ-гевальдигера, послѣ наказанія всей арміи, самого привязываютъ къ столбу. Послѣ наказаній молодыхъ студентовъ за дурныя сочиненія, представьте себѣ, что наказываютъ и самого доктора Линкользина за нѣкоторые промахи въ его Essay and Review. Послѣ того, какъ священникъ прокричалъ свое peccavi, положимъ, что мы приподнимаемъ какого нибудь епископа и отпускаемъ ему пару дюжинъ (я уже вижу, что милордъ епископъ Double Глостерскій чувствуетъ себя на своей высокопочтеннѣйшей скамьѣ весьма не спокойно). Раздѣлавшись съ епископомъ, что мы скажемъ министру, который назначилъ его? Милордъ Синкварденъ, хотя и прискорбно подвергать тѣлесному наказанію мальчика вашихъ лѣтъ, — но… Siste tandem, сarnifex! Такая бойня — слишкомъ ужасна. Рука опускается и теряетъ силу отъ одного страха при мысли о количествѣ розмаховъ розги и ударовъ, которые она должна нанести. Я душевно радъ, что мы не всѣ попадаемся, и въ то же время протестую, что намъ не воздаютъ слѣдующаго за наши заслуги.

Представить себѣ, что всѣ мужчины попались и всѣхъ ихъ наказываютъ — дѣло дрянь; но каково себѣ вообразить, что попались всѣ женщины общественнаго круга, въ которомъ вы и я имѣемъ честь обращаться. Не милость ли Неба, что многія изъ этихъ прекрасныхъ преступницъ остаются необличенными и ненаказанными? Вотъ, напримѣръ, мистриссъ Лонгбоу: она вѣчно обманываетъ и пускаетъ ядовитыя стрѣлы; встрѣтившись съ ней, вѣдь вы не назовете ее лгуньей, обманщицей, не обвините ее въ злодѣяніи? Мистриссъ Пэйнтеръ, напримѣръ, слыветъ за респектабельную женщину, за образецъ для всѣхъ женщинъ, и было бы совершенно безполезно говорить о томъ, что вы знаете о ней объ ея продѣлкахъ. А Діана Хонтеръ, какая вѣдь гордая, недоступная, а между тѣмъ намъ извѣстны исторійки о ней, которыя далеко не назидательны. Я опять-таки скажу, слава Богу, что дурные люди не всѣ попадаются. Вы вѣроятно не захотите, чтобы дѣти ваши узнали исторію той лэди въ сосѣдней съ вами ложѣ, которая такъ хороша, и которой всѣ такъ восхищаются? О Боже! что за жизнь была бы, если бы мы всѣ попадались и если бы насъ наказывали за всѣ наши проступки! Но попадись въ чемъ нибудъ безсмѣнный Джакъ Кэтчь (палачь), кто бы его повѣсилъ?

Говорятъ, что убійства всегда открываются. Вздоръ! Я слышалъ отъ авторитета, вполнѣ заслуживающаго довѣріе, что есть десятки сотенъ убійствъ, о которыхъ никто ничего ее знаетъ. Этотъ страшный человѣкъ упоминалъ о нѣсколькихъ способахъ убійства, которые, по его словамъ, весьма обыкновенны и едвали могутъ быть когда нибудь открыты. Напримѣръ, человѣкъ приходить домой къ своей женѣ и… но я останавливаюсь; я знаю, что Cornhill Magazine имѣетъ огромное число подписчиковъ. Сотни и сотой тысячъ, — да почему не сказать съ разу милліонъ? — ну такъ скажемъ, милліонъ читаетъ его. И между этимъ-то несчетнымъ числомъ читателей, я пожалуй научилъ бы какое нибудь чудовище, какимъ образомъ отдѣлаться отъ жены своей и не попасться, или какого нибудь демона-женщину, — какимъ образомъ уничтожитъ своего милаго мужа. Поэтому я не сообщу такого легкаго и простаго способа убійства, переданнаго мнѣ самой почтенной особой въ конфиденціальномъ разговорѣ. Ну что, если бы какой нибудь благодушный читатель вздумалъ испытать этотъ простой и легкій рецептъ, — мнѣ кажется; даже самый вѣрный, — сталъ бы потомъ сокрушаться, попался бы и наконецъ его бы повѣсили? Неужели я простилъ бы себѣ за то, что сдѣлался орудіемъ гибели одного изъ нашихъ многоуважаемыхъ подписчиковъ? Рецептъ, о которомъ я говорю, или вѣрнѣе, о которомъ я не говорю — будетъ похороненъ въ этой груди. Я вѣдь все-таки гуманный человѣкъ. Я не принадлежу къ числу Синихъ Бородъ, не приду къ женѣ своей и не скажу ей: «Душа моя! я уѣзжаю на нѣсколько дней въ Брайтонъ, вотъ тебѣ всѣ ключи отъ дома. Ты можешь открывать всѣ двери и кабинеты, за исключеніемъ одной, въ концѣ дубовой комнаты противъ камина, съ маленькимъ бронзовымъ Шекспиромъ на каминной полкѣ». — Я не скажу этого женщинѣ, даже если бы и хотѣлъ отдѣлаться отъ нея, — не скажу потому, что послѣ такого предостереженія она непремѣнно пойдетъ въ кабинетъ. Вовсе ничего не скажу о кабинетѣ. Я спокойно держу ключъ въ карманѣ, и такимъ образомъ охраняю отъ неизбѣжной гибели существо, которое люблю, но которое, какъ мнѣ извѣстно, имѣетъ много слабостей. Вы, милый ангелъ, вздергиваете вашу головку, топаете о полъ вашей маленькой ножкой, стучите по столу вашими розовыми пальчиками и восклицаете: «О насмѣшникъ! Ты не знаешь глубины женскаго сердца, высокаго пренебреженія. Во всякому обману, — совершеннаго отсутствія въ нашемъ полѣ пошлаго любопытства, иначе ты никогда, никогда не позволилъ бы себѣ. Писать пасквили». — «Ахъ, Делія! милая, прелестная Делія! — Это вѣдь потому, что, мнѣ кажется, я кое-что знаю о тебѣ (не все, — замѣть — нѣтъ; ни одинъ человѣкъ не можетъ узнать всего). О, моя невѣста, моя сизая голубка, моя куколка, — выберите себѣ какое угодно названіе, — соловей моей могилы, фонтанъ моей пустыни, солнечный лучъ моей мрачной жизни, радость моего темничнаго существованія, — я это дѣлаю, зная кое-что о тебѣ, а потому рѣшился ни слова во Говоритъ о моемъ потаенномъ кабинетѣ и держать ключъ отъ него въ моемъ карманѣ». Значитъ вы увозите ключъ отъ того кабинета ключъ отъ дома. Вы запираете Делію. Вы охраняете ее отъ непріятностей, и конечно такимъ образомъ она никогда не попадется.

А между тѣмъ, по какимъ-то страннымъ обстоятельствамъ и стеченію обстоятельствъ, мы попадаемся почти каждый день! Вы, вѣроятно, помните странную исторію объ аббатѣ Какатусъ, который разсказывалъ за ужиномъ, что самая первая исповѣдь была принесена ему убійцей… Вдругъ, совершенно неожиданно, къ тому же ужину является маркизъ de-Croquemitaine. Palsambleu abbé! восклицаетъ блистательный маркизъ, взявъ изъ табакерки щепотку табаку: и вы здѣсь| Джентльмены и лэди! Позвольте сообщить вамъ, что я былъ у мосье аббата первымъ кающимся грѣшникомъ, и повѣдалъ ему грѣхъ, который, могу васъ увѣрить, изумилъ его!

Извольте видѣть, какъ странно и даже смѣшно обнаруживаются иногда самыя сокровенныя вещи! Вотъ вамъ еще другой примѣръ. Въ одинъ прекрасный день я писалъ въ этихъ Очеркахъ, въ этихъ Roundabout Papers, о нѣкоемъ человѣкѣ, котораго я въ шутку назвалъ Багсомъ и который поносилъ меня передъ моими друзьями, о чемъ послѣдніе, само собою разумѣется, не замедлили мнѣ сообщить! Вскорѣ послѣ выпуска въ свѣтъ этого очерка, другой пріятель, назовемъ его Саксъ, свирѣпо посмотрѣлъ на меня, и прошелъ мимо, не сказавъ ни слова, въ то время, когда я въ самомъ пріятномъ настроенія духа сидѣлъ въ клубѣ. Колкое словцо. Ссора. Саксъ вообразилъ, что я прошелся въ очеркѣ на его счетъ, между тѣмъ какъ, клянусь совѣстью и честью, я вовсе не имѣлъ его и въ помышленіи, и направлялъ мою мораль совсѣмъ на другаго человѣка. Но по этому негодованію, по этой преступной совѣсти Сакса, заговорившей въ его душѣ, неужели вы не можете заключить, что онъ тоже поносилъ меня? Онъ призналъ себя виновнымъ, хотя никто его не обвинялъ. Онъ трепеталъ всѣмъ тѣломъ, въ то время, когда никто не думалъ дотронуться до него пальцемъ. Не успѣлъ я излить своей желчи, какъ пріятель мой уже окунулся въ нее! Ничего, Саксъ, — ты попался; — но повѣрь, мой другъ, я не питаю къ тебѣ ни малѣйшей злобы.

А все-таки попасться, я знаю по собственному опыту, должно было чрезвычайно досадно, и какъ нельзя болѣе убійственно для внутренняго тщеславія. Положимъ, примѣрно сказать, я трусъ. Съ огромными усами, громкимъ разговоромъ, обиліемъ брани и громадной тростью я ни подъ какимъ видомъ не прослыву за храбреца. Я страшно ругаюсь съ извощиками и женщинами, размахиваю своей дубиной и быть можетъ сшибу ею съ ногъ маленькаго человѣка или двухъ; храбрюсь передъ куклами, которыхъ убиваю на повалъ въ галлереѣ для стрѣльбы, и пріобрѣтаю между своими друзьями по усамъ громкое названіе огнеѣда, который не страшится ни мужчины, ни дракона. О Боже! Ну что, если какой нибудь отчаянный сорванецъ налетитъ за меня и откатаетъ камышевкой въ улицѣ Сентъ-Джемсъ, когда всѣ головы моихъ пріятелей высунуты изъ оконъ Сентъ-Джемскаго клуба и любуются этой сценою? Пропала навсегда моя репутація! Вотъ оно и вышло на дѣлѣ, какъ я не страшусь мужчины. Всякій повѣса можетъ дать мнѣ щелчка по носу, да еще встать на стулъ, чтобы щелчекъ пришелся вѣрнѣе. Попался, попался! Впрочемъ, еще въ дни моего торжества, когда люди боялись меня, когда моя искусственная храбрость наводила на нихъ ужасъ, я зналъ, что я страшный трусъ и рано или поздно, но непремѣнно попадусь.

Эта вѣроятность попасться должна тревожить и наводить уныніе на душу многихъ хвастуновъ. Укажемъ напримѣръ на одного пастора, который умѣетъ выкачивать какъ помпой обильные потоки слезъ изъ своихъ собственныхъ глазъ и изъ глазъ своихъ прихожанъ. Онъ думаетъ про себя: я ни болѣе, ни менѣе, какъ плутъ и обманщикъ, которому данъ даръ красно и много говорить. Долговые мои счеты неоплачены. Я завлекъ многихъ женщинъ, на которыхъ обѣщался жениться. Я даже не знаю, вѣрую ли самъ въ то, что проповѣдую, — мало того, я выкралъ самую проповѣдь, надъ которой такъ сильно рыдалъ. — Неужели я еще не попался? — говоритъ онъ, склоняя голову на подушку, положенную на окраинѣ каѳедры.

А ваши писатели, поэты, историки, романисты и т. д, и т. д? Журналъ «Маякъ» говоритъ, что «произведеніе Джонса принадлежитъ къ числу первоклассныхъ». Журналъ «Лампа» объявляетъ, что «трагедіи Джона превосходитъ все появлявшееся въ этомъ родѣ по настоящее время». Журналъ «Комета» утверждаетъ, что Біографія Гуди Тушузъ служитъ въ своемъ родѣ благороднымъ и вѣковѣчнымъ монументомъ славы этой удивительной англичанки", и такъ далѣе. Между тѣмъ Джонсъ знаетъ, что онъ далъ въ долгъ пять фунтовъ стерлинговъ критику журнала «Маякъ», что издатель его сочиненій въ половинной долѣ съ издателемъ журнала «Лампа», — и что редакторъ журнала «Комета» безпрестанно у него обѣдаетъ. Это все очень хорошо. Джонсъ становятся безсмертнымъ, пока не попадется; а тогда — потухаетъ свѣтильникъ и, безсмертный умираетъ и зарывается въ могилу. Мысль (dies irae!) бытъ обнаруженнымъ должна тревожить и приводить въ уныніе многихъ, даже въ то время, когда трубы громко трубятъ о ихъ торжествѣ. Броунъ, занимающій мѣсто выше, чѣмъ заслуживаетъ, дрожитъ передъ Смитомъ, который сорвалъ съ него маску. — Къ чему служить этотъ хоръ критиковъ, воспѣвающихъ: браво? — къ чему — рукоплесканія и бросаніе букетовъ? Броунъ знаетъ, что Смитъ его поймалъ. — Трубите трубы! развѣвайтесь знамена! Кричите ура безсмертному Броуну! — «Все это прекрасно, думаетъ Броунъ, раскланиваясь на всѣ стороны и улыбаясь положивъ руку на сердце: — но вотъ стоятъ Смитъ у окна; онъ раскусилъ меня, — а рано или поздно узнаютъ и другіе, что я такое». — Странное бываетъ ощущеніе, когда сидишь подлѣ человѣка, который васъ обличилъ, или, vice versa, подлѣ человѣка, котораго вы сами обличили. Вамъ говорятъ: а его талантъ? — Вздоръ! А его добродѣтель? Мы знаемъ маленькую исторію о его добродѣтели, и ему извѣстно, что мы знаемъ ее. Улыбаясь нашему другу Робинсону, кланяясь ему, разговаривая съ нимъ, мы въ тоже время припоминаемъ его продѣлки; мы оба надуваемъ другъ друга. Робинсонъ славный малый — не правда ли? — Да; а помните, какъ онъ поступилъ съ Хиксомъ? — Любезный, обходительный человѣкъ, — не такъ ли? — Въ самомъ дѣлѣ! — а помните вы маленькую исторійку о подбитомъ глазѣ мистриссъ Робинсонъ? Какимъ образомъ люди могутъ работать, говорить, улыбаться, ложиться спать и засыпать, будучи преслѣдуемы страхомъ попасться! Бардодьфъ, ограбившій церковь, и Нимъ, укравшій кошелекъ, отправляются въ свои обычные притоны и курятъ трубки съ своими товарищами. Является сыщикъ мистеръ Булзай и говоритъ: — а, Бардольфъ! мнѣ нужно тебя по извѣстному тебѣ дѣлу! — Мастеръ Бардольоъ выколачиваетъ золу изъ трубки, кладетъ свои руки въ маленькіе стальные обшлага и безпрекословно удаляется. Онъ попался. Онъ долженъ идти. — Прощайте, Доллъ Тэршитъ! До свиданія, мистриссъ Квикли! — Прочіе джентльмены и лэди de la société глядятъ на удаляющихся друзей и обмѣниваются съ ними безмолвными adieu! Придетъ время, когда и эти джентльмены и эти лэди попадутся въ свою очередь.

Какъ удивительно и какъ прекрасно распорядилась природа, не одаривъ женскій полъ способностью ловить насъ! Онѣ нисколько не сомнѣваются въ вашихъ достоинствахъ, но допытываются узнать ихъ и взвѣсить. Положите этотъ очеркъ, благосклонный мой другъ и читатель, идите въ гостиную, отпустите тамъ какой нибудь обветшалый каламбуръ, и я держу пари на шесть пенсовъ, что всѣ онѣ начнутъ смѣяться. Отправляйтесь въ домъ Броуна, объявите мистриссъ Броунъ и молоденькимъ барышнямъ свое мнѣніе о немъ, и вы увидите, какъ радушно васъ примутъ! Точно также, позвольте ему придти въ вашъ домъ, сказать вашей доброй супругѣ свое откровенное о васъ мнѣніе и представьте, какъ она приметъ его! Желали ли бы вы, чтобъ ваша жена и дѣти узнали съ точностью, что вы такое на самомъ дѣлѣ, и оказывали вамъ уваженіе въ той степени, въ какой вы дѣйствительно заслуживаете? Если такъ, мой другъ, то вы будете жить въ скучномъ домѣ и огонь въ вашемъ каминѣ всегда будетъ холоденъ. Знаете ли вы, что окружающіе васъ смотрятъ на ваше обыкновенное лицо, какъ на лицо одаренное чарующей силой, съ ореоломъ любви вокругъ него? Ужь не думаете ли, что вы дѣйствительно таковы, какимъ кажетесь имъ? Ничуть не бывало, мой другъ. Оставьте эту чудовищную фантазію и будьте благодарны, что вы еще не попались имъ!

II.
СТО ЛѢТЪ СПУСТЯ.

Не помню, я гдѣ-то читалъ недавно объ игрѣ, которая была принята въ одномъ провинціальномъ домѣ. Вокругъ стола собиралось нѣсколько лицъ съ перьями, чернилами и бумагой. Изъ нихъ кто нибудь разсказываетъ анекдотъ, изобилующій большимъ или меньшимъ числомъ приключеній и дѣйствующихъ лицъ. Каждый гость записываетъ разсказанный анекдотъ, на сколько позволяетъ ему память и способности, и потомъ все написанное читается вслухъ. Я не скажу, чтобы мнѣ понравилось играть въ эту игру часто; по всей вѣроятности она показалась бы мнѣ скучнымъ препровожденіемъ времени, — и ни подъ какимъ видомъ не заключала бы въ себѣ того удовольствія, которое доставляетъ сигара во время разговора; — несравненно пріятнѣе было бы слушать молоденькихъ лэди, играющихъ на фортепьяно, или болтовню Хобса и Нобса за бутылкой вина объ утренней охотѣ съ гончими; но во всякомъ случаѣ эта игра весьма полезна въ нравственномъ отношеніи. Говорятъ, что разнообразіе разсказовъ часто бываетъ странно и забавно. Первоначальный изустный разсказъ принимаетъ такой измѣненный и искаженный видъ, что къ концу чтенія вы не въ состояніи узнать, если тутъ хоть тѣнь истины. Такъ какъ время для веселыхъ лицъ, занимающихся этой игрой не составляетъ особенной важности, то, можетъ статься, игра была бы интереснѣе, еслибъ растянуть ее годика на два. Пусть всѣ лица, которыя играли въ эту игру въ 1860 году, съиграли бы въ неё въ 1861, и каждое изъ нихъ еще разъ написало бы свой разсказъ. Потомъ принести оригиналъ и сравнить. Вы увидите, что не только разсказы будутъ различаться одинъ отъ другаго, но и самые авторы перемѣнятся. Въ теченіе года приключенія или увеличатся въ своемъ объемѣ, или уменьшатся. Мѣста, не заслуживавшія ни малѣйшаго вѣроятія, будутъ такъ оживлены, такъ ядовиты, или такъ гладко изложены, что покажутся весьма близкими къ истинѣ. Мнѣ нравятся эти повѣсти и шуточныя упражненія. Я какъ-то началъ составлять изъ нихъ коллекцію. У меня былъ Аддисонъ въ ночной сорочкѣ лежащій въ постелѣ въ Голландскомъ Домѣ^[1], и упрашивающій молодаго лорда Варвика замѣтить, какъ долженъ умирать христіанинъ. У меня былъ Камбронъ^[2], судорожно сжимавшій свою треугольную шляпу съ безсмертными словами: la Garde meurt et ne se rend pas; была картинка съ изображеніемъ корабля Vengeur, идущаго ко дну, при чемъ весь экипажъ кричалъ ура какъ съумасшедшій; была гравюра, изображавшая Альфреда, передъ сельскимъ очагомъ со сковородной въ рукѣ; былъ Курцій Хэйдона^[3], бросающійся въ пропасть; были извлеченія изъ бюллетеней Наполеона, и прекрасный портретъ барона Мюнхгаузена.

Какой человѣкъ, вращавшійся въ обществѣ, не слышалъ подобныхъ удивительныхъ анекдотовъ о самомъ себѣ и своей собственной исторіи? Въ этихъ скромныхъ очеркахъ я позволилъ себѣ быть эгоистомъ. Я кричу, когда мнѣ жмутъ башмаки, и кричу, какъ мнѣ кажется, натуральнѣе и патетичнѣе моего сосѣда, мозоли котораго придавила чужая нога. Я безъ умолку говорю о любимомъ блюдѣ, о винѣ, которое мнѣ нравится, о слышанномъ вчера разговорѣ, о нелѣпой заносчивости Броуна, — о забавномъ восторгѣ Джонса, когда онъ воображаетъ, что поймалъ меня въ промахѣ (презабавная вещь, когда Джонсѣ прочитаетъ это и будетъ совершенно увѣренъ, что я его понимаю; не смотря на то, мы будемъ встрѣчаться и улыбаться другъ другу съ чрезвычайной любезностью). Конечно, я признаюсь, что тутъ нѣтъ ничего возвышеннаго; это ни больше, ни меньше, какъ пуская болтовня, которая забавляетъ нѣкоторыхъ людей. Игривое, доброе молодое пиво будетъ освѣжать тѣхъ, кто не нуждается въ пѣнистой влагѣ изъ болѣе тяжелыхъ крановъ. Двойка трефъ можетъ служить иногда отличной картой; можетъ подцѣпить короля бубенъ; если она козырная. Нѣкоторые философы почерпаютъ свою мудрость изъ глубины мысли и обширныхъ книгохранилищъ; я такъ подбивалъ крохи мышленія за обѣденнымъ столомъ, или отъ мистрисъ Мэри и миссъ Луизы, когда онѣ бесѣдуютъ за вечернимъ чаемъ.

Не дальше какъ вчера, за обѣдомъ, Джокундусъ былъ такъ добръ, что разсказалъ мнѣ исторію о моей персонѣ, слышанную имъ отъ одной знакомой его дамы, которой я свидѣтельствую мое глубочайшее почтеніе. Исторія заключается въ слѣдующемъ. Въ девять часовъ вечера 31 прошедшаго ноября, меня видѣли, какъ я вышелъ изъ дома № 96 на Abbey Road, въ кварталѣ Ст. Джонсъ Вудъ, — что я велъ за руки двухъ маленькихъ дѣтей, одного въ нанковой шубкѣ, а у другаго на среднемъ пальцѣ лѣвой руки было родимое пятно. Оттуда я отправился съ ними въ колбасную лавку Чарльза Боробриджа, № 29, на Upper Teresa Road. Здѣсь, оставивъ дѣвочку въ лицевой лавкѣ невинно кушать колбасу, я и Боробриджъ удалялись съ мальчикомъ въ заднюю комнату, гдѣ мистриссъ Боробриджъ раскладывала гранъ-пасьянсъ. Она сложила карты, достала большой кухонный ножъ и салфетку, и мы перерѣзали маленькому мальчику маленькое горло (онъ вынесъ операцію чрезвычайно твердо), а потомъ, съ помощію превосходной колбасной машинки Поркиса, сдѣлали изъ него фаршъ для сосисокъ. Маленькая дѣвочка съ перваго раза не могла составить себѣ понятія объ участи брата, и я, подъ предлогомъ показать ей мистера Фехтера въ Гамлетѣ, отвелъ ее къ Новой рѣкѣ у Садлервелскаго театра, гдѣ впослѣдствіи найдено было тѣло ребенка въ нанковой шубкѣ, но чьего ребенка? — до сихъ норъ неизвѣстно. Мистриссъ Линксъ можетъ подтвердить это, потому что, по словамъ мистера Джокондуса, она сама видѣла всю эту продѣлку.

Я нѣсколько измѣнилъ мелкіе подробности этого анекдота, но сущность дѣла, отвѣчаю честью, вѣрна, какъ сама мистриссъ Линксъ. Праведное небо! почему и какимъ образомъ возникаетъ клевета? Какъ великъ становится ея объемъ! Неужели тоже самое количество лжи распространяется о каждомъ человѣкѣ, и неужели мы сами употребляемъ въ дѣло такое же количество! Гдѣ средняя величина ея больше: — въ Ирландіи или въ Шотландіи — между женщинами или мужчинами? Неужели ложь и то, что я разсказываю въ настоящую минуту? Если бы я говорилъ о васъ, то, можетъ статься, это была бы чистѣйшее ложь. Заглядывая въ прошедшее, я вспоминаю клевету, которую распускали на мой счетъ, и размышляю о ней съ признательностію и удивленіемъ. Ее распространяли дорогіе друзья говорили ее мнѣ самому. Не распространяли ли они и о васъ, добрый мой сэръ? Одинъ изъ моихъ пріятелей обѣдалъ въ большомъ собраніи духовныхъ особъ, и тамъ одна изъ этихъ особъ, — мантіи которыхъ, повидимому, прикрываютъ старыхъ бабъ, большихъ охотницъ поболтать, какъ это извѣстно всякому, кто только знаетъ свѣтъ, — разсказала исторію обо мнѣ, такую же правдоподобную, какъ исторія о сосискахъ. Эти люди изъ мантій своихъ дѣлаютъ себѣ привилегію. Они строятъ козни, сводятъ сплетни шипятъ, какъ змѣи, и каркаютъ, какъ зловѣщія вороны. Положительно могу сказать, что старыя бабы ничуть не болтливѣе и не злѣе этихъ особъ. Съ такимъ человѣкомъ не слѣдовало бы говорить, — произноситъ Робмуше, разсказывая исторію — и еще какую исторію, если бы вы знали! Я удивляюсь, какимъ образомъ допускаютъ ей въ общество! Да, да, дорогой мой Робмуше.

Я всегда желалъ узнать причину исторіи, почему одна лэди не соглашалась принять къ себѣ служанку, когда я, отправляясь за границу, прекратилъ все свое хозяйство. Броунъ отошла отъ насъ съ весьма хорошимъ аттестатомъ, котораго дѣйствительно она были вполнѣ достойна за свою многолѣтнюю и вѣрную службу. Но когда мистриссъ Джонсъ прочитала имя особы, у которой Броунъ находилась въ услуженіи, она сказала: — этого весьма достаточно; можете отправляться дальше. Я никогда не возьму прислуги изъ того дома. Ахъ, мисьриссъ Джонсъ, какъ бы хотѣлось мнѣ знать, въ чемъ заключалось преступленіе, или рядъ преступленій, которыя принудили васъ рѣшиться никогда не принммать къ себѣ прислуги изъ моего дома? Неужели вы вѣрите въ исторію о маленькомъ мальчикѣ и фаршѣ для сосисокъ? Ужь не проглотили ли и вы частичку этого младенца? Не скушали ли вы всего этого молодаго Полонія? Въ такомъ случаѣ, клянусь честью, у васъ долженъ быть замѣчательный желудокъ. Мы съ какой-то особенной жадностью поглощаемъ всѣ исторіи, въ которыхъ личности нашихъ друзей изрублены въ котлеты, и вѣримъ во все дурное о нихъ, не наводя никакихъ справокъ. Въ послѣднемъ романѣ, написанномъ этой рукой^[4], я сдѣлалъ нѣсколько патетичныхъ замѣчаній о вашей наклонности думать дурно о вашихъ ближнихъ, — и я припоминаю эти замѣчанія не потону, чтобы они отличались новизной или оригинальностью, но потому, что дни черезъ три послѣ ихъ появленія въ печати, написавшій ихъ моралистъ, возвращаясь домой съ однимъ своимъ пріятелемъ, услышалъ разсказъ о другомъ другѣ и повѣрилъ ему безъ всякихъ возраженій, хотя въ этомъ разсказѣ на столько же было истины, на сколько и въ приведенной здѣсь побасенкѣ о сосискахъ. О mea culpa, mea maxima culpa! Впрочемъ, если проповѣдникъ заблуждается самъ, то развѣ его ученіе и не можетъ быть хорошо? Правда, правда, братія! Вотъ тутъ розги, — а вотъ бичи и плети. Выберите бичь для меня самый длинный, размашистый, съ легкой рукояткой, съ толстымъ и распущеннымъ концомъ, — выберите плеть съ лучшимъ ремнемъ, съ узелками на концахъ, — и начинайте… мы всѣ этого заслуживаемъ… вотъ такъ… хлысть, хлысть, хлысть! Повторимъ эту операцію другъ надъ другомъ, въ круговую.

Любимымъ моимъ лжецомъ и слугой былъ человѣкъ, которому я поручилъ лошадь и кабріолетъ. Онъ приходилъ къ намъ въ домъ только за приказаніями, и однажды, когда ему пришлось прислуживать за нашимъ столомъ, онъ исполнялъ свою обязанность такъ неловко и такъ неохотно, что мы согласились отказаться отъ его дальнѣйшихъ услугъ. Лошадь у васъ всегда казалась изнуренною и усталою; содержатель конюшни жаловался, что мы не даемъ ей отдыха и поступаемъ жестоко. Что же оказалось? По сосѣдству съ конюшнями жила супруга мясника, большая любительница кататься въ кабріолетѣ; --

Томкинсъ отдавалъ ей нашъ кабріолетъ, весело каталъ ее въ Ричмондъ и Путней, и я полагаю, получалъ за это плату въ видѣ бараньихъ котлетъ. Этому доброму Томкинсу, когда въ семействѣ его кто нибудь заболѣвалъ, мы давали вино и слабительное, доставляла ему маленькій комфортъ и различныя пособія, о которыхъ теперь нѣтъ надобности вспоминать, — а признательное созданіе отблагодарило насъ, сообщивъ всѣмъ торговцамъ, которыхъ удостоивало своимъ посѣщеніемъ: «Мистеръ Roundabout? Господь съ вами! да я каждый день притаскиваю его къ постели распьянымъ-пьянымъ». Надо замѣтить, что Томкинсъ имѣлъ около ста фунтовъ вѣсу и пять футовъ росту, — между тѣмъ, какъ его господинъ… но здѣсь вмѣшивается скромность, и я не хочу приниматься за вопросъ объ относительномъ вѣсѣ.

Скажите же на милость, что было у Томкинса побудительной причиной къ составленію и распространенію подобной клеветы? Вѣдь она никакимъ образомъ не могла содѣйствовать его собственнымъ интересамъ и помогать ему въ достиженіи своихъ цѣлей. Если бы въ этой клеветѣ заключалась хотя малѣйшая частица истины, то господинъ Томкинса сердился бы по сіе время, и сердился бы весьма основательно, болѣе чѣмъ на всѣ другія побасенки. Этой клеветой Томкинсъ, такъ сказать, налагалъ руку самъ на себя: она должна была обнаружиться… должна кончиться наказаніемъ. Несчастный обманщикъ получилъ у насъ мѣсто, какъ оказалось, съ фальшивымъ аттестатомъ. Онъ могъ бы оставаться на этомъ мѣстѣ, потому, конечно, что у него была жена и бѣдныя невинныя дѣти. Онъ могъ бы имѣть хлѣбъ, пиво, постель, доброе имя, одежду, тепло. Онъ могъ бы свить гнѣздо на маленькомъ вашемъ островкѣ и спокойно пріютиться отъ невзгодъ и непогодъ жизни; но мы принуждены были отвергнуть его, заставили его одинокаго, погибающаго, умирающаго отъ голода броситься въ море — утопиться. Утопиться? есть другой образъ смерти, которымъ должны умирать негодяи. Прощай же, Томкинсъ.

Ну что, если бы мы пригласили желающихъ изъ числа нашихъ многоуважаемыхъ читателей прислать маленькія заявленія о тѣхъ клеветахъ, которыя, завѣдомо имъ, были распространены на ихъ счетъ? Какую бы собрали мы груду писемъ и въ нихъ сколько преувеличенной злобы, какой трескучій фейерверкъ самой возмутительной лжи! А ложь, какъ вамъ извѣстно, одаренная дыханіемъ жизни, вдунутымъ отцомъ лжи, и получившая отъ него повелѣніе стремиться по своему демонскому направленію, отличается особенной живучестью. Вы говорите: Magna est veritas et praevalebit. (Истина велика и возьметъ верхъ). Вздоръ! Сильная ложь, сильная клевета также велика, какъ и истина, и беретъ верхъ постоянно, изо дня въ день. Возьмите примѣръ или два изъ моего собственнаго маленькаго бюджета. Я сижу за обѣдомъ вблизи джентльмена и разговоръ у насъ сводится на одно анонимное литературное произведеніе, которое въ свое время занимало и забавляло весь городъ. — «О, — говоритъ джентльменъ, всякому извѣстно, кто написалъ эту статью: ее написалъ Момусъ». Я былъ тогда еще юнымъ писателемъ и разумѣется возгордился своимъ произведеніемъ: — «извините, сэръ, — говорю я: авторъ этой статьи — вашъ покорнѣйшій слуга». Въ самомъ дѣлѣ! — вотъ все, что отвѣтилъ джентльменъ, пожалъ плечами, повернулся ко мнѣ спиной и завелъ рѣчь съ другимъ сосѣдомъ. Мнѣ никогда не случалось слышать саркастическаго невѣрія, такъ превосходно выраженнаго словами: «въ самомъ дѣлѣ». «Наглый лжецъ», сказало лицо джентльмена, такъ ясно, какъ только способно говорить лицо. Гдѣ же тутъ великая истина и какимъ образомъ она беретъ верхъ? Она подняла свой голосъ, сдѣлала свое воззваніе, и ее прогнали. Въ Нью-Йоркѣ я читалъ однажды газетную критику (написанную изгнанникомъ съ нашихъ берегомъ, избравшимъ своимъ обиталищемъ западную республику), разбиравшую мое письмо, которое появилось въ одномъ повременномъ изданіи и въ которомъ упоминалось, что авторъ письма былъ молодой человѣкъ, такихъ-то лѣтъ, да и въ самомъ дѣлѣ мнѣ тогда было только девятнадцать лѣтъ. «Ложь, мистеръ Roundabout, — говоритъ благородный критикъ», вамъ тогда было двадцать шесть лѣтъ". Вы видите, что онъ зналъ о моемъ возрастѣ лучше, нежели мои папа и мама, вѣрнѣе метрическаго свидѣтельства. Для него легче было сказать, что я солгалъ по поводу какого-то грошеваго обстоятельства, имѣвшаго связь съ моими собственными дѣлами, нежели вообразить, что онъ ошибался. Годы тому назадъ, когда мы были самыми сумасбродными повѣсами, — Арктуръ и я встрѣтили одного джентльмена, который пріѣхалъ изъ Китая и зналъ китайскій языкъ. Мы начали говорить по китайски вблизи его. Мы говорили, что родились въ Китаѣ. Насъ было двое противъ одного. Мы говорили на мандаринскомъ діалектѣ весьма бѣгло. Около насъ собралось общество; вѣдь прежде, въ доброе старое время, визгъ дѣйствительнаго поросенка не признавался такимъ натуральнымъ, какъ визгъ поросенка искусственнаго. О, Арктурусъ, въ настоящее время визгъ поддѣльнаго поросенка за улицахъ вызываетъ рукоплесканія толпы, тогда какъ хрюканье дѣйствительной свиньи остается незамѣченнымъ въ ея хлѣву.

Однажды я разговаривалъ нѣсколько времени съ весьма любезной дамой; это было въ первый разъ, и я увидѣлъ за лицѣ ея выраженіе изумленія, которое ясно говорило: «сэръ, знаете ли, что до этой минуты я составила о васъ нѣкоторое мнѣніе, а теперь начинаю думать, что я сильно ошиблась?» Я не только знаю, что она слышала злую молву обо мнѣ, но знаю также, кто распускалъ эту молву, — это, дорогіе мои собраты, одинъ изъ тѣхъ проницательныхъ малыхъ, о которомъ мы говорили въ предыдущемъ очеркѣ, которому я попался — попался въ дѣйствіяхъ, которыхъ никогда не дѣлалъ, попался въ мысляхъ и рѣчахъ, которыхъ никогда не высказывалъ, — и за все это былъ осужденъ. О, другъ! а ты не попался ли мнѣ? О, risum tenealis. Быть можетъ, лицо, котораго я обвиваю, едва ли виновнѣе меня.

Какимъ это образомъ случается, что зло, произносимое людьми, распространяется такъ широко и существуетъ такъ долго между тѣмъ какъ наши добрыя слова, повидимому, не пускаютъ корня и не приносятъ цвѣта? Неужели потому, что эти хорошенькіе цвѣтки не находятъ мѣста въ каменныхъ сердцахъ человѣческаго рода? Всякій скандалъ, какъ извѣстно, служитъ предметомъ живаго одушевленнаго разговора, а начните говорить похвалы вашему ближнему — и повѣрьте, васъ мало кто будетъ слушать. Знакомство, поджаренное, прошпигованное, приправленное горчицей и кайенскимъ перцемъ, возбуждаетъ аппетитъ, тогда какъ кусочекъ холодной дружбы съ обыкновеннымъ желе бываетъ тяжелымъ, нездоровымъ блюдомъ.

При такихъ обстоятельствахъ, — дорогое мое чистосердечіе! — когда становится совершенно яснымъ, что добрыя вещи, которыя мы говоримъ, не приносятъ плода, а напротивъ, погибаютъ въ землѣ, гдѣ они упали, тогда какъ злыя слова разносятся всѣми вѣтрами злословія, пускаютъ корни въ почву и пышно разцвѣтаютъ, когда этотъ разговоръ не приведетъ насъ къ желаемой цѣли, то не лучше ли намъ совсѣмъ отказаться отъ наклонности осуждать ближняго, отъ расположенія произносить наши мнѣнія насчотъ Броуна, Джонса и Робисона (и конечно насчетъ mesdames В., D. и R.)? Мы можемъ ошибиться относительно каждаго изъ нихъ, какъ ошиблись, — благодареніе Небу! — тѣ анекдотисты, противъ которыхъ я заявилъ свой смиренный протестъ. Намъ нѣтъ надобности распространяться, что мистриссъ Минингь была премилое созданіе, но ее не поняли, что Джекъ Тортелъ прекрасный, но несчастный малый, не такъ черенъ, какъ его рисовали, — не лучше ли въ нашей бесѣдѣ вовсе не касаться личностей? Мы, дорогая ма’мъ, будемъ бродить по полямъ науки и сообщать другъ другу занимательные результаты нашихъ открытій. Мы, если вамъ угодно, будемъ разсматривать въ микроскопѣ безконечно-малыя чудеса природы. Будемъ разработывать энтомологію. Обнявши таліи другъ друга, будемъ сидѣть на pons asinorum и любоваться потокомъ математики, бѣгущимъ подъ арками этого удивительнаго моста. Поищемъ убѣжища въ картахъ, и играя въ «нищаго сосѣда», не будемъ порицать нашего сосѣда. Отправимтесь въ зоологическій садъ и будемъ говоритъ о гориллѣ и ея породѣ, но помолчимъ о людяхъ, которые могутъ говорить въ свою очередь. Начиная хвалить ультра-англиканскую партію, мы можемъ оскорбить партію терпимости; заговоримъ о партія лагитудинаріевъ, оскорбится партія терпимости и ультра-англиканская. Что вы думаете о лордѣ Дерби, какъ о политическомъ дѣятелѣ? Какого вы мнѣнія о лордѣ Пальмерстонѣ? — Нѣтъ, нѣтъ! сдѣлайте одолженіе, сыграйте мнѣ эти очаровательныя варіаціи, на мотивъ: «Въ хижинѣ моей близь лѣса».

III.
ЛѢТОПИСИ МОЛОДАГО ПИВА.

Недавно за однимъ банкетомъ я имѣлъ счастіе сидѣть подлѣ доктора Подиматезиса, который знаетъ все и который въ то время, когда подали лафитъ, произнесъ старую поговорку ворчливаго оксфордскаго Дона: «всякій лафитъ хотѣлъ бы быть портвейномъ». Выпивъ съ особеннымъ аппетитомъ стаканъ-другой, я подумалъ: вотъ, мистеръ Roundabout, отличная тема для одной изъ вашихъ проповѣдей. Примѣнимте, братія, къ человѣческой расѣ , что было сказано здѣсь о португальскихъ и гасконскихъ виноградникахъ, и мы безъ всякаго затрудненія увидимъ, какъ многіе лафиты сильно желаютъ сдѣлаться портвейнами, какъ многіе изъ нашихъ знакомыхъ мужчинъ и женщинъ, да наконецъ и мы сами, будучи аквитанцами, старались придать себѣ видъ лузитянцевъ; какъ сильно желаемъ мы сдѣлаться и прослыть болѣе сильными, болѣе храбрыми, болѣе красивыми и достойными, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ.

Въ началѣ этого лицемѣрства — этого желанія превосходства, желанія быть сильными, плодотворными, великодушными, силу-сообщающими, — скрывается добродѣтельное и благородное самолюбіе, и для человѣка относительно собственно его или его ближняго, чрезвычайно трудно сказать, до какого предѣла это самолюбіе переступаетъ границы добродѣтели и становятся тщеславіемъ, притворствомъ и самонадѣянностію. Скажемъ, вы бѣдный человѣкъ, смѣло смотрите въ лицо превратности Фортуны и носите самоувѣренный видъ. Вашъ кошелекъ весьма тощъ, но вы пенни не должны ни кому; ваши средства скудны, но на вашей женѣ весьма приличное платье; вашъ старый фракъ прекрасно вычищенъ; ваши дѣти въ хорошей школѣ; вы никому не жалуетесь на свою судьбу, ни у кого не просите милости, не раболѣпствуете передъ сосѣдями потому собственно, что они стоять выше васъ въ обществѣ, или (самое худшее, самое низкое и самое обыкновенное преступленіе) не завидуете ихъ лучшему счастію.

По всѣмъ внѣшнимъ признакамъ вы живете также хорошо, какъ и ваши сосѣди, доходъ которыхъ втрое больше вашего. Правда, въ этомъ случаѣ можетъ быть небольшая смѣсь притворства въ вашей жизни и поведеніи. Вы, конечно, принимаете на себя улыбающееся лицо, въ то время какъ Фортуна безжалостно гнететъ васъ. Ваша жена и дочери такія парадныя на вечерахъ, цѣлый день дома кроятъ, шьютъ, починиваютъ, лишь бы только свести концы съ концами жизненныхъ расчетовъ. При случаѣ вы подаете пріятелю бутылочку вина, а сами довольствуетесь рюмкой виски съ водой. Вы избѣгаете кэбовъ, говоря, что вы лучше всего любите возвращаться домой послѣ обѣда пѣшкомъ (а вы сами знаете, мой добрый другъ, что это ложь).

Я совершенно согласенъ съ вами, что въ этотъ образъ жизни необходимо должна входить, хотя маленькая частица лицемѣрства, что этотъ лафитъ тяжелъ, какъ говорится, но ваше желаніе обратиться въ портвейнъ — любезно и простительно, даже можетъ быть почетно; и если бы въ мірѣ не было другихъ лицемѣрствъ, кромѣ вашихъ, то, право, мы были бы самые достойные люди; проповѣдники, моралисты, сатиристы придержали бы свои языки и принялись бы за какое нибудь другое ремесло, чтобы имѣть средства къ жизни. Но вы знаете, что переступите тотъ предѣлъ добродѣтели и скромности, въ область, гдѣ начинается обманъ и тщеславіе, гдѣ моралистъ ловить васъ и дѣлаетъ васъ темою своихъ поученій. Напримѣръ въ одномъ романѣ упоминается о моемъ пріятелѣ мистерѣ Тальботѣ Туисденѣ, — человѣкѣ, котораго, какъ извѣстно вамъ и мнѣ, можно сравнить съ самымъ обыкновеннымъ краснымъ столовымъ виномъ, а онъ, между тѣмъ, непремѣнно хочетъ показать изъ себя отличный портвейнъ двадцатыхъ годовъ. Въ нашей Британіи есть сотни подобныхъ людей; они вѣчно стараются надуться свыше своей натуральной величины, дѣлать напряженія свыше натуральной своей силы, — шагать шире натуральнаго шага. Поройтесь, поищите въ карманахъ вашихъ жилетовъ, дорогіе мои братья, — то есть, въ вашихъ сердцахъ, — хоть какихъ качествъ, свойственныхъ обыкновенному красному вину, желали бы вы отдѣлаться и въ замѣнъ прослыть за превосходный портвейнъ? А почему же не вы сами, мистеръ Причаръ (проповѣдникъ)! спрашиваетъ конгрегація. Возлюбленные мои, — ни здѣсь, на этой каѳедрѣ, ни внѣ ея, я не стараюсь показывать себя больше, умнѣе или лучше каждаго изъ васъ. Еще недавно, какой-то рецензентъ провозгласилъ, что я заявляю большія претензіи за титулъ философа. — Я — философъ! Я заявляю претензіи! — Дорогой мой субботній другъ, а что вы скажете про себя? Не вы ли сами учите всѣхъ и всему? не вы ли наказываете дурныхъ мальчиковъ, если они не выучатъ того, что вы имъ задали? Вы преподаете Политику лорду Джону и мистеру Гладстону. Вы учите поэтовъ — какъ должно писать, живописцевъ — какъ рисовать, джентльменовъ — хорошимъ манерамъ, и танцовщицъ — дѣлать пируэты. Не мало былъ я изумленъ въ недавнее время примѣрамъ скромности нашего субботняго друга, который показалъ себя болѣе аѳиняниномъ, чѣмъ сами аѳиняне; онъ взялъ греческую книгу, написанную грекомъ, сѣлъ за письменный столъ и пресерьезно показалъ, какъ греческій джентльменъ долженъ писать на своемъ природномъ языкѣ.

Нѣтъ, нѣтъ! сколько мнѣ извѣстно, — я вовсе не стараюсь быть портвейномъ; напротивъ, теперь же предлагаю здоровое, безъ всякой примѣси, обыкновенное вино, скажемъ, по 18-ти шиллинговъ за дюжину, и предлагалъ его всегда de bon coeur тѣмъ, кому угодно было посидѣть въ моей tonnelle и за рюмкой вина съ полчаса побесѣдовать. Это, мой другъ, не вашъ горячій портвейнъ. Я знаю, вездѣ можно найти влагу несравненно лучше и крѣпче. Нѣкоторые называютъ его кислымъ, — другіе говорятъ, что оно жидко, третьи находятъ въ немъ совершенное отсутствіе букета. Это можетъ быть справедливо, а можетъ быть и нѣтъ. Бываютъ вѣдь хорошіе и дурные годы; годы, которые удивляютъ всякаго, — годы, въ которые сборъ винограда бываетъ небольшой и плохой, богатый и обильный. Но если мое вино не чистое, не неподдѣльное, — это еще ничего не значитъ; нечего безпокоиться и пить его. Я даже не говорю, что желалъ бы быть портвейномъ, если бы я могъ, — зная, что портвейнъ (подъ этимъ названіемъ я подразумѣваю болѣе крѣпкую, болѣе темную и болѣе густую влагу, нежели влага, доставляемая моимъ виноградникомъ) не всѣмъ проходится по вкусу, не всякая голова легко его выноситъ. Согласитесь же, дорогая братія, что вы и я смѣло можемъ считать себя очень скромными людьми; а будучи такими, почему же намъ не доказывать, сколько притворства скрывается въ нашихъ ближнихъ и какъ многіе изъ нихъ желали бы быть портвейномъ, если бы могли.

Неужели вамъ никогда не случалось видѣть маленькаго человѣчка, изъ коллегіи, между большими людьми, гдѣ онъ разыгрывалъ роль молодаго человѣка моднаго свѣта? Онъ возвращается въ свою общую комнату съ нѣжными воспоминаніями о замкѣ Эрмайнъ или Стробери-Холлъ. Онъ пишетъ графинѣ, что лордъ Лоллипупъ поправляется и что несчастный случай, повстрѣчавшійся съ нимъ въ дракѣ съ пьянымъ лодочникомъ, выказалъ только его неустрашимость и нисколько не обезобразилъ носа милорда. Лондонскій портной неоцѣненнаго лорда Лоллипупа доставляетъ ему платье; отправляясь посмотрѣть гончихъ, онъ повязываетъ галстухъ à la mouve или Magenta. Любовь къ фэшенабельнымъ людямъ составляетъ слабость, — не говорю, что всѣхъ, во нѣкоторыхъ наставниковъ. Увидѣвъ однажды въ Корнгиллѣ итонскаго наставника, который внушилъ намъ эту идею, мы не могли понять чистоты намѣреній, деликатности и утонченности джентильныхъ семействъ, которыя посылаютъ сыновей своихъ въ Итонъ. О, субъ-учитель, mon-ami! Старикъ Самъ Джонсонъ, бывшій субъ-учителемъ въ раннихъ годахъ своей жилки, тоже немного придерживался этой слабости. Если бы Гольдсмитъ постучался къ нему часа въ три поутру и предложилъ бы прокатиться въ Гринвичъ на лодкѣ, — неужели онн сказалъ бы: — «а, мой другъ, — ты отправляешься бѣситься? — и я съ тобой!» — и потомъ пошелъ бы одѣваться? Скорѣе, мнѣ кажется, онъ спустилъ бы бѣднаго Гольдсмитта кубаремъ съ лѣстницы. Ему навѣрное желательно было бы быть портвейномъ. Но у насъ нѣть этого желанія. Наше мнѣніе о португальскомъ виноградѣ уже извѣстію. Онъ ростетъ высоко, — притомъ же очень киселъ, такъ что мы не погонимся за виноградомъ подобнаго рода.

«Я ходилъ съ мистеромъ Фоксомъ»… этотъ анекдотъ приводится очень кстати насчетъ винограда… «Я ходилъ съ мистеромъ Фоксомъ по Лувру, говорить Бенджеминъ Вестъ^[5] (заимствуемъ это изъ одной газеты, только что мною прочитанной), и замѣтилъ, что большинство публики оборачивалось посмотрѣть на меня. Это показываетъ уваженіе французовъ къ изящнымъ искусствамъ». Вотъ вамъ примѣръ посредственнаго лафита, воображавшаго себя самымъ крѣпкомъ портвейномъ. Немного найдется примѣровъ увѣренности такой глубокой, такой простой, до такой степени удовлетворяющей самолюбію. Я встрѣчалъ многихъ, которые хотѣли бы быть портвейномъ; но немногихъ съ гасконскимъ свойствомъ, которые безусловно считали себя чистѣйшимъ портвейномъ. Георгъ III вѣрилъ въ портвейнъ Веста и находилъ, что достоинство портвейна Рейиольдса было черезчуръ преувеличено. Въ Филадельфіи я смотрѣлъ на картины Веста съ восторгомъ и благоговѣніемъ. О, прикройся, стыдливая слава, прикрой себѣ голову своимъ старымъ спальнымъ колпакомъ. О безсмертіе! неужели этимъ самымъ изображается твой конецъ? Читалъ ли кто нибудь изъ васъ, дорогіе мои братья, стихотворенія Блэкмора, или эпическія поэмы Бауръ-Лорміана, или Генріаду, или… чтобы вамъ сказать… Поллока — Теченіе времени?. Всѣ эти произведеніи нѣкоторыми людьми считались долговѣчнѣе мѣди, и гдѣ же они теперь? А наши образцовыя произведенія литературы, — наши портвейны, которые если не безсмертны, то во всякомъ случаѣ должны просуществовать лѣтъ пятьдесятъ, даже лѣтъ сто, — о, мои добрые сэры, неужели вы думаете, что они могутъ помѣститься въ очень небольшомъ погребѣ?

И опять эти бѣдные люди, обращенные въ мѣдь, поставленные на пьедесталы, наводящіе страхъ на Трафальгарскій скверъ и его окрестности, — развѣ вы не думаете, что многіе изъ нихъ, — не говоря даже о смѣшномъ ихъ выполненіи, — представляютъ собою смѣшныя фигуры, и что мы всѣми силами стараемся показать портвейномъ нашъ квасной патріотизмъ и жиденькій талантъ? Одного, ну пожалуй хоть и двухъ герцоговъ Веллингтоновъ, было бы совершенно достаточно. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ одинъ извѣстный и остроумный французскій критикъ находился въ Лондонѣ, и я гулялъ съ нимъ по улицамъ. Стыдно сказать, что я сообщилъ ему (въ полной надеждѣ, что онъ намѣренъ писать статьи о нравахъ и обычаяхъ нашей страны), что всѣ статуи, которыя онъ видѣлъ, представляли герцога веллингтонскаго. Это чей монументъ напротивъ арки Апсли-хауза?^[6] Герцога въ плащѣ, треугольной шляпѣ, верхомъ на конѣ. А это чей, — позади Апсли-хауза, въ воздушномъ костюмѣ съ фиговымъ листкомъ? тоже герцога. А на улицѣ Кокспоръ? герцога въ парикѣ съ косичкой, и т. д. Я показалъ ему цѣлую армію герцоговъ. Есть много бронзовыхъ героевъ, которые спустя нѣсколько лѣтъ кажутся чрезвычайно глупыми, неуклюжими, не на мѣстѣ поставленными. Напримѣръ, тѣ три гренадера въ Поллъ-Моллѣ^[7], которые поставлены всего только нѣсколько мѣсяцевъ, неужели вамъ не жалко смотрѣть на этихъ несчастныхъ воиновъ, осужденныхъ вѣчно стоять съ нахмуренными и свирѣпыми лицами; — неужели вы не пожелали бы, чтобы они сошли съ пьедестала и отправились въ казармы? Что они сражались весьма храбро, это не подлежитъ ни малѣйшему сомнѣнію, но точно также храбро сражались и русскіе, и французы; полковникъ Джонсъ 99 полка также храбро дрался, какъ и полковникъ Броунъ 100 полка, — и я опять таки повторяю, что обыкновенное столовое вино не должно выдавать себя за портвейнъ, и что честное обыкновенное вино покраснѣло было отъ такого самохвальства. Я увѣренъ, что если бы вы обратились къ герцогу Іоркскому, поставленному на колоннѣ между двумя клубами, и спросили бы его высочество, слѣдовало ли ему оставаться тамъ, онъ навѣрное сказалъ бы — нѣтъ. Храброму, достойному человѣку, не хвастуну, не фанфарону, было бы прискорбно увидѣть себя посаженнымъ на такую героическую жордочку. Лордъ Джорджъ Бентинкъ, находясь въ серединѣ фамильнаго парка, въ Кавендишъ-скверѣ, можетъ еще воображать, что онъ имѣетъ право оставаться на своемъ мѣстѣ. Но взгляните на Вильяма Комберлэнда, съ нахлобученной на глаза шляпой, скачущаго позади лорда Джорджа на своемъ конѣ, съ римскимъ носомъ, — повѣрьте, онъ охотно бы слѣзъ съ этого коня, если бы получилъ позволеніе. Онъ, какъ вамъ извѣстно, никогда не колебался передъ пустяками; это былъ весьма честный, почтенный, всегда говорившій правду воинъ; и что касается до героическаго почета, я готовъ держать пари на дюжину стараго портвейна противъ бутылки частаго и здороваго Бордо, по 18 шиллинговъ за дюжину (включая и бутылки), что у него и на умѣ не было требовать такого нелѣпаго отличія. Я слышалъ, что въ Дублинѣ намѣреваются поставить статью Томасу Муру. Ужь и его не посадятъ ли верхомъ? Нѣкоторые люди должны пользоваться этой славой лѣтъ шестьдесятъ; а другихъ бронзовыхъ джентльменовъ слѣдовало бы черезъ нѣсколько лѣтъ снова опускать въ плавильную печь, откуда вышли бы новые джентльмены. Недавно я видѣлъ въ Эдинбургѣ колонну Мельвиля; ну скажите, добрые и честные люди, — не чувствуете ли вы себя какъ-то неловко, проходя мимо этой колонны? Кто такой долженъ стоять на этихъ почетныхъ мѣстахъ? Неужели это тотъ самый человѣкъ, котораго шотландцы чтутъ съ особеннымъ восторгомъ? Я долженъ откровенно признаться, что въ сѣверной Британіи существуетъ наклонность чрезмѣрно высоко цѣнить своихъ героевъ. Шотландскій эль очень хорошъ и крѣпокъ, но нисколько не крѣпче всякаго другаго пива въ мірѣ, хотя нѣкоторые шотландскіе патріоты утверждаютъ противное. Во время войны, когда какой нибудь здоровый Санди Санкюлотъ возвращается изъ Индіи или Крыма, сколько восторженныхъ криковъ, поздравленій, самопрославленій раздается вокругъ него! Послушавъ послѣ обѣда Макоратора, вы бы подумали, что шотландцы выиграли всѣ сраженія, перебили всѣхъ русскихъ, всѣхъ мятежниковъ индійцевъ, словомъ, надѣлали, Богъ вѣсть, какія чудеса. Въ Купаръ-Файфѣ есть маленькая гостинница, называемая «Ватерлооская битва», и какъ вы думаете, что изображено на ея вывѣскѣ? широкоплечій шотландецъ, размахивающій обнаженнымъ мечемъ! Да, да, дорогой Макъ, вы человѣкъ умный, вы добрый, вы красивый, вы храбрый, вы богатый и проч., но таковъ же точно и Джонсъ за предѣлами вашей страны. Шотландская лососина хороша, но въ морѣ есть рыбы насколько ея не хуже. Однажды я слышалъ, какъ одинъ шотландецъ читалъ въ Лондонѣ лекціи о поэзіи. Само собою разумѣется, что пьесы, которыя онъ выбралъ, были преимущественно изъ шотландскихъ авторовъ о что Вальтеръ Скоттъ былъ его любимымъ поэтомъ. Я шепнулъ моему сосѣду, тоже шотландцу (мимоходомъ сказать, слушатели были почти все шотландцы): «Профессоръ сказалъ, что лучшій поэтъ былъ шотландецъ; готовъ держать пари, онъ скажетъ, что худшій поэтъ былъ тоже шотландецъ». И, дѣйствительно, оказалось, что самый худшій поэтъ былъ сѣверный британецъ.

Говоря о хвастовствѣ, я не могу забыть одной могущественной республики, нѣтъ, двухъ могущественныхъ республикъ, гдѣ народъ страшно какъ любитъ выдавать обыкновенное красное вино за старый портвейнъ. Я очень радъ, ради моего добраго друга, что въ Соединенныхъ и, надѣюсь, въ Конфедеральныхъ Штатахъ существуетъ обширная и вліятельная партія, которая вѣритъ, что кататбское вино несравненно лучше самаго лучшаго шампанскаго. Противъ извѣстнаго стараго Бѣлаго Дома въ Вашингтонѣ, о которомъ я всегда съ признательностью вспоминаю, американцы поставили конную статую генерала Джексона, работы американскаго артиста-самоучки, обладавшаго довольно замѣчательнымъ геніемъ и искусствомъ. Однажды на вечерѣ какой-то членъ конгресса отвелъ меня въ уголъ комнаты и спросилъ: не есть ли это, по моему мнѣнію, лучшая конная статуя въ мірѣ? Какъ долженъ былъ поступить я съ такимъ прямымъ вопросомъ, предложеннымъ въ углу комнаты? Я долженъ былъ отвѣтить, и отвѣчалъ, что, по моему мнѣнію, ее нельзя назвать лучшею въ мірѣ. — Послушайте, сэръ, говоритъ членъ конгресса: вы не должны забывать, что мистеръ М… до этого произведенія никогда не видѣлъ статуй! Я замѣтилъ, что мистеру М… не было бы хуже отъ того, если бы онъ посмотрѣлъ на другія статуи. Надобно сказать, ни одинъ человѣкъ не сознался бы такъ охотно въ своихъ недостаткахъ, и не сталъ бы такъ скромно отзываться о своихъ достоинствахъ, какъ этотъ самый скульпторъ, съ которымъ я впослѣдствіи встрѣтился. Но, о Боже! на другой день какая очаровательная появилась статья въ Вашингтонскихъ газетахъ о дерзкой критикѣ и оскорбительномъ тонѣ англичанина, съ которымъ онъ отзывался о геніальныхъ людяхъ и произведеніяхъ въ Америкѣ! «Да что такое самъ-то этотъ человѣкъ, кто и пр. и пр.» Вашингтонскій авторъ разгнѣвался, потому что я не хотѣлъ принять этого американскаго краснаго вина за лучшій портвейнъ въ мірѣ. О Боже, Боже! Въ настоящее время идетъ вражда не изъ-за вина, но изъ-за крови, и кто въ состояніи предсказать ея конецъ?

Какъ много краснаго вина, желающаго быть портвейномъ, переходитъ изъ рукъ въ руки въ каждомъ обществѣ! Въ Палатѣ Общинъ сколько найдется членовъ въ родѣ молодаго пива, старающихся прослыть за пиво крѣпкое? Но позвольте: не питаю ли я злобы къ кому нибудь изъ нихъ? Правда, супруга Бонгійскаго депутата перестала приглашать меня и мистриссъ Roundabout на свой вечера. Теперь значитъ самая лучшая пора отомстить ему. Я скажу, что его всегда черезчуръ превозносили и что теперь онъ падаетъ плачевнымъ образомъ даже съ того пьедестала, на который былъ поставленъ. Я поставлю противъ него депутата отъ Сюкъ-Поджиса, и докажу, что блестящій молодой Эйлингтонскій депутатъ заслуживаетъ большаго вниманія, чѣмъ тотъ и другой. Не нахожусь ли я подъ вліяніемъ какой нибудь личной литературной злобы? Разумѣется нѣтъ. Съ литераторами этого не бываетъ. Иначе, какимъ бы образомъ я могъ отдѣлать здѣсь какого нибудь соперника, скорчить гримасу надъ его произведеніями и доказать, что его портвейнъ ни больше, ни меньше, какъ дрянное красное вино! О пустяки, мой другъ! Зачѣмъ такая щекотливость? А пощадятъ ли они васъ! Бичъ теперь въ вашихъ рукахъ, и вы не захотите употребить его въ дѣло? Въ молодости вѣдь вы любили упражняться имъ. Неужели нѣтъ врага, который бы сдѣлался лучше вслѣдствіе маленькой потасовки? Нѣтъ. Въ прежнія времена я ратовалъ не безъ славы, но теперь вмѣстѣ съ лѣтами я становлюсь миролюбивѣе. А если у меня и есть литературный врагъ, то по всей вѣроятности онъ въ непродолжительномъ времени напишетъ книгу, тогда мое любимое Обозрѣніе напустится на нее и отдѣлаетъ его какъ слѣдуетъ.

Братіи, эти проповѣди у меня нарочно составляются короче; я того мнѣнія о моей конгрегаціи, которое заставляетъ меня думать, что еслибы я черезчуръ распространялся, то мои слушатели стали бы зѣвать, стучать ногами, производить шумъ и даже разошлись бы безъ всякой церемоніи, между тѣмъ какъ на эту тему я могъ бы проговорить нѣсколько часовъ. Какое множество мужчинъ, какое множество женщинъ, мои дорогіе, выдаютъ свое обыкновенное вино за портвейнъ, легкое пиво — за крѣпкое! Въ литературѣ, въ политикѣ, въ арміи, во флотѣ, въ церкви, въ судѣ, словомъ, въ цѣломъ мірѣ, какое выдѣлывается огромное количество дешевой влаги, чтобы замѣнить ею лучшіе сорта! Спросите у Сержанта Роуланда его мнѣніе объ Оливерѣ, Q. С? «Обыкновенное вино, мой добрый другъ, весьма обыкновенное, хотя на немъ и проклеенъ ярлычекъ съ надписью портвейнъ!» Спросите мнѣніе Оливера о Роуландѣ и онъ отвѣтитъ вамъ: не было еще человѣка, котораго бы свѣтъ и онъ самъ ставили такъ высоко. Спросите мнѣніе Туидльдумски о сценическихъ достоинствахъ Туидльдиштейна, и онъ скажетъ тамъ: «Это шарлатанъ, мой добрый сэръ! невѣжда, даю вамъ честное слово! позоръ для оперы! медвѣдь танцуетъ лучше его!» Спросите Паддингтона и Букмистера, этихъ двухъ записныхъ поклонниковъ моды, что они думаютъ другъ о другѣ? Оба они замѣчательное обыкновенное вино. Вы и я помнимъ очень хорошо то время, когда они считались весьма слабенькимъ винцомъ, а теперь посмотрите, какъ высоко стали они, и какими сдѣлались сильными? Что вы скажете о проповѣдяхъ Томкинса? Обыкновенныя, весьма обыкновенныя, хотя имъ и желательно прослыть за отличныя. А что скажете на счетъ историческихъ произведеній Хопкинса? на счетъ поэзіи Помкинса? То же самое — обыкновенныя, жиденькія, слабенькія, черезчуръ разхваленныя, и т. д. и т. д. Разобравъ такимъ образомъ мужчинъ, развѣ нельзя сказать того же самаго о женщинахъ? Развѣ онѣ не заявляютъ нелѣпыхъ претензій? Развѣ онѣ не позволяютъ себѣ заноситься?

Но, друзья мои, на сей день довольно и объ обыкновенномъ винѣ, и о портвейнѣ. Моя бутылка вся вышла.

IV.
ЧУДОВИЩА.

Читатель вѣроятно замѣтилъ, что прямая и независимая буква, стоящая въ грамматикѣ между гласными Е и О^[8], служила предметомъ большой части этихъ очерковъ. Какъ эта гласная чувствуетъ себя сегодня поутру? свѣжа ли, въ хорошемъ ли расположеніи духа, весела ли? Соотвѣтственно этому и сатирическія строки, появляющіяся изъ-подъ этого пера, бываютъ веселы п бойки. Не случилось ли, напротивъ, чего нибудь непріятнаго съ этой гласной? Не былъ ли нарушенъ ея покой, — не былъ ли вчерашній обѣдъ слишкомъ хорошъ, или не было ли вчерашнее вино не довольно хорошо? При такихъ обстоятельствахъ, перо, безъ всякаго сомнѣнія, отбрасываетъ мрачный, человѣконенавистный оттѣнокъ. Шутки становятся натянутыми и скучными. Юморъ исчезаетъ и вмѣсто него является горечь. Авторъ принимаетъ извѣстный вамъ язвительный топъ, который въ особенности обнаруживается, когда рѣчь идетъ о женщинахъ. Онъ дѣлается угрюмымъ, ни на что не обращаетъ должнаго вниманія; ни въ комъ и ни въ чемъ не видитъ хорошаго, обращается съ джентльменами, съ Лэди, съ исторіей и вообще со всѣми предметами съ мрачной небрежностью. Съ этимъ я совершенно согласенъ. Когда гласная, о которой идетъ рѣчь, находится въ такомъ настроеніи духа, и если вамъ нравится безпечная веселость и нѣжное, быстрымъ потокомъ льющееся сочувствіе къ вамъ, если вы желаете быть довольными само собой и всѣми вашими ближними, то совѣтую вамъ, милое мое созданіе, отправиться въ какой нибудь другой магазинъ въ Корнгиллѣ, или обратиться къ другой статьѣ. Бываютъ минуты, когда эта гласная дѣлается капризной и придирчивой. Да скажите пожалуйста, кто бываетъ постоянно въ добромъ здоровьѣ и въ хорошемъ расположеніи духа? Развѣ философы не ворчатъ иногда? Развѣ мудрецы иногда не выходятъ изъ себя? Развѣ женщины-ангелы никогда не капризничаютъ? Вотъ и сегодня, я въ мрачномъ настроеніи. Опускаю въ чернильницу перо и хмурюсь.

Наступаетъ день… надо вамъ сказать, распредѣленіе дня у меня соблюдается съ величайшей точностью: на умственныя занятія — шестнадцать часовъ, на завтракъ, обѣдъ и проч. — тридцать двѣ минуты; на моціонъ — сто сорокъ восемь минутъ, на разговоръ съ семействомъ, преимущественно о литературѣ и домашнемъ хозяйствѣ — часъ и четыре минуты; на сонъ — три часа пятнадцать минутъ (въ концѣ мѣсяца, когда работы по журналу заключаются, я, признаюсь, употребляю восемь минутъ больше), — остальное время посвящается туалету и обществу. И такъ, наступаетъ день Сатирическаго Очерка, сюжетъ для котораго у меня уже даннымъ давно задуманъ, превосходный сюжетъ, — чрезвычайно любопытный, живой и популярный сюжетъ, — и я отправляюсь завтракать, рѣшившись употребить на это, по обыкновенію 9¾ минутъ и потомъ приняться за работу, — какъ вдругъ, — ахъ, какая досада! — смотрю въ газету и что же вижу? въ ней трактуютъ о томъ самомъ предметѣ, о которомъ я намѣревался писать! Вчера говорили о немъ въ другой газетѣ, — и разумѣется, не знаю, нужно ли вамъ говорить, испортили его. Въ прошлую субботу было писано объ этомъ же предметѣ въ третьей газетѣ; — быть можетъ, вы сами угадаете, какой это сюжетъ, — но я вамъ не скажу. Скажу только одно, что это мой любимый сюжетъ, изъ котораго бы вышелъ прекраснѣйшій очеркъ, какого вы давно не имѣли; но эта моя птичка, эта моя дичь, которую я намѣревался подстрѣлить и приготовить къ столу съ такимъ вкуснымъ соусомъ, была отъ-искана другими охотниками; пифъ! пуфъ! пафъ! полдюжина зарядовъ ударили по ней, изувѣчили ее, и она упала.

— А развѣ вы не можете выбрать какую нибудь другую тему? спрашиваете вы. Все это прекрасно; но если вы пожелали имѣть за обѣдомъ и съ аппетитомъ покушать извѣстное блюдо, будь это холодная вареная телятина, или что вамъ угодно, и вдругъ вамъ подаютъ черепаховый супъ и жареную дичь, развѣ вы не почувствуете разочарованія? Во время прогулки вы уже окончательно рѣшили, что у васъ будетъ за обѣдомъ холодная телятина, съ желе и пикулями, вы усвоили эту мысль, и вотъ, вмѣсто нея, вы видите индюшку, окруженную грубыми сосисками, или горячій паштетъ изъ голубей, или отвратительнаго жаренаго поросенка. Я знавалъ многихъ добрыхъ и милыхъ людей, которыхъ подобное contre-temps приводило изъ страшное негодованіе. Я видѣлъ, какъ они теряли хорошее расположеніе духа, накидывались на жену и на прислугу и наводили какое-то уныніе на цѣлый домъ. Если, поэтому, такъ опасно для человѣка обмануться насчетъ обѣда, то какъ должно быть еще опаснѣе обмануться насчетъ своей статьи? Я прихожу домой и сажусь за столъ съ чудовищнымъ аппетитомъ. Жена! гдѣ же тотъ маленькій купидончикъ? Начинила ли ты его какъ слѣдуетъ, нашпиговала ли, облила ли соусомъ, какъ я говорилъ, не пережарила ли? Скорѣе, скорѣе! я голоденъ! Я начинаю точить ножъ, ворочать глаза то въ ту, то къ другую сторону, начинаю кричать и хлопать себя по огромному животу, точно какъ горилла; но тутъ бѣдная моя Огрина должна была объявить, что купидончикъ убѣжалъ въ то время, какъ она на кухнѣ приготовляла тѣсто, въ которомъ хотѣла запечь его! Здѣсь я останавливаюсь въ дальнѣйшемъ описаніи. Я не хочу повторять тѣхъ грубыхъ неприличныхъ выраженій, которыя, какъ вамъ извѣстно, должны непремѣнно послѣдовать, когда чудовище при его необузданномъ характерѣ и замѣчательной привычкѣ угождать самому себѣ, увидитъ себя обманутымъ въ своихъ алчныхъ ожиданіяхъ. Какое звѣрское обращеніе съ женой, съ дѣтьми, которыя, хотя и маленькія чудовища, но все же дѣти! Да, дорогіе мои, вы можете сами вообразить и не требовать описанія отъ моего деликатнаго пера; языкъ и поведеніе этого вульгарнаго, грубаго, жаднаго, огромнаго человѣка, съ огромной пастью, часто глотавшею, и огромными зубами, часто пережевывавшими сырое человѣческое мясо.

И такъ вы видите, что этимъ околичнымъ путемъ я добрался до сюжета настоящаго очерка, и этотъ сюжетъ — чудовища. Вы, можетъ быть, воображаете, что ихъ болѣе не существуетъ, что это вымышленныя лица, миѳическіе представители силы, жестокости, тупоумія и кровожадности? Хотя у нихъ и есть сапоги, дѣлающіе семиверстные шаги, но вы вѣроятно помните, какъ мальчикъ съ пальчикъ убѣгалъ отъ нихъ и догонялъ ихъ. Они до такой степени тупоумны, что легко попадаются въ самыя замѣтныя ловушки и засады: — припомните то чудовище, которое со злости распороло себѣ жилетъ и внутренность потому только, что Джекъ-дурачокъ разрѣзалъ на скорую руку приготовленный пуддингь. Они жестоки, звѣрски отвратительны съ своими заостренными зубами, огромными и ножами и рыкающими голосами, но карьера ихъ всегда оканчивается побѣдой надъ ними мальчика съ пальчикъ или какого нибудь другаго бойкаго маленькаго богатыря.

Да; подъ конецъ они были побѣждены, въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Они стремглавъ бросались въ пропасть (произнося при этомъ страшныя проклятія), гдѣ Джекъ ловкимъ couteau de chasse срѣзывалъ ихъ звѣрскія головы. Они собирались было пожрать заточенныхъ красавицъ, но въ моментъ нападенія ихъ на свои жертвы, вдругъ является прекрасный рыцарь въ блестящей бронѣ, и послѣ непродолжительной борьбы жестокій преслѣдователь падалъ насквозь пронзенный копьемъ… Я вамъ говорю, это совершенная правда, неопровержимая истина. Вы сами помните, что вокругъ пещеры чудовища, земля, на пространствѣ нѣсколькихъ сотъ ярдовъ, была покрыта костями жертвъ, которыхъ онъ заманилъ въ свой замокъ. Много рыцарей и много красавицъ попались ему въ лапы и всѣ они погибли подъ его ножемъ и на его зубахъ. Да драконъ не тѣ ля же самыя чудовища? чудовища, обитавшія въ вертепахъ, откуда они въ стальной бронѣ, съ копьями и факелами бросались и уничтожали заблудившихся, проходившихъ мимо ихъ логовища? Всѣ эти чудовища, хищные звѣри, злодѣи, необузданные тираны — всѣ, всѣ они, будучи побѣждены, кончили свою карьеру. Но, прежде чѣмъ ихъ уничтожили, много, очень много они надѣлали зла. Возможно ли сосчитать всѣ кости, разсѣянныя кругомъ ихъ пещеръ? Много храбрыхъ душъ отправили они въ царство тѣней, прежде чѣмъ собственныя ихъ души съ пронзительнымъ воемъ отлетѣли изъ ихъ злодѣйскихъ труповъ въ то же мѣсто мрака.

Полагать, что волшебницы, богатыри, угнетенныя красавицы и слѣдовательно чудовищи перестали существовать — величайшее заблужденіе. Пещеры ихъ окружаютъ насъ и находятся отъ насъ въ недальнемъ разстояніи. Замки нѣкоторыхъ чудовищъ возвышаются въ какой нибудь мили отъ мѣста, гдѣ я пишу. Я думаю, что нѣкоторыя изъ нихъ считаютъ меня самого за чудовище. Но я нѣтъ, не чудовище, — а они такъ чудовища. Я бываю у нихъ. Я не намѣренъ сказать, что въ буфеѣ у нихъ стоитъ холодное блюдо поджареннаго человѣческаго мяса, и что они только что передъ моимъ приходомъ кончили каннибальскій поръ. Но я вижу, что по дорогѣ къ ихъ домамъ на панеляхъ и въ садахъ лежатъ человѣческія кости. Само собою разумѣется, вѣжливость удерживаетъ меня отъ всякихъ замѣчаній, но я знаю ихъ очень хорошо. Лучшій способъ узнавать ихъ заключается въ наблюденіи пугливыхъ взглядовъ ихъ женъ и дѣтей. Они ведутъ жизнь, наводящую ужасъ. Они совершаютъ страшныя жестокости. Въ своемъ остервенѣніи эти чудовища готовы наносить язвы всему, что окружаетъ ихъ, готовы убивать не только странниковъ, которымъ приведется зайти къ нимъ и попросить пріюта на ночь, но неистовствовать, наносить смертельные удары и пожирать своихъ кровныхъ. Намъ, я говорю, всѣмъ извѣстны эти чудовища, и мы нерѣдко бывала въ ихъ вертепахъ. Нѣтъ никакой необходимости, чтобы чудовища, приглашающія васъ къ обѣду, подавали гостямъ своямъ особенное блюдо, которое имъ нравится. Они не могутъ постоянно видѣть за своимъ столомъ семейство Мальчика съ пальчикъ. Они тоже ѣдятъ баранину и обыкновенное мясо, выходятъ къ чаю и приглашаютъ васъ напиться его вмѣстѣ съ ними. Короче сказать, въ свѣтѣ ихъ множество. И теперь, когда я промолвилъ о нихъ, когда сдѣлалъ этотъ легкій намекъ, любопытно бы знать, съ какимъ интересомъ общество будетъ слѣдить за вами, узнавъ, что вы рѣшились встрѣчаться съ ними въ томъ же обществѣ.

Что хочетъ сказать этотъ человѣкъ? спрашиваетъ мистриссъ Доунрайтъ, для которой подобная шутка представляется весьма серьезною вещью. Я хочу сказать, сударыня, что въ обществѣ, собирающемся въ вашей гостиной, вы принимаете людей, которые довольно успѣшно пробираются впередъ, но которые въ частной жизни настоящія чудовища, — людей злобныхъ, коварныхъ, алчныхъ, лицемѣрныхъ, храбрецовъ у себя на дому, улыбающихся придворныхъ внѣ дома; заставляющихъ своихъ женъ, дѣтей, прислугу, родителей трепетать передъ ними, и низко раскланивающихся передъ чужими людьми, посѣщающими ихъ замки. Я говорю, что есть люди, которые истребляютъ жертву за жертвой, въ кабинетахъ которыхъ лежатъ скелеты, оглоданные до чистоты, наводящей ужасъ. Когда эти чудовища являются въ обществѣ, вы не думайте, что они покажутъ вамъ свои ножи и свои огромные зубы. Вы замѣтите у нихъ обыкновенный бѣлый галстухъ, пріятныя и даже услужливыя манеры, блѣдное лицо, и можетъ быть, отъ времени до времени страшную улыбку; — они, сколько мнѣ извѣстно, пользуются значительнымъ уваженіемъ, — и когда вы намекнете какому нибудь мужчинѣ: «My dear sir, знаете ли, на кого похожъ мистеръ ІІІарпусъ? — на самаго страшнаго каннибала, — увѣряю васъ». — «О, какой вздоръ! восклицаетъ джентльменъ: онъ вовсе не такъ черенъ, какъ его рисуютъ. Смѣю сказать, онъ нисколько не хуже другихъ людей». Мы прощаемъ все въ нашей странѣ, — прощаемъ частную измѣну, обманъ, лесть, жестокое обращеніе въ домашнемъ быту, плутовство, потасовку… Какъ? что? — Не хотите ли вы сказать, что въ кругу вашего знакомства вы не знаете чудовищъ, виновныхъ въ безчисленномъ множествѣ преступленій, и что, зная ихъ, вы не протягиваете имъ руки, не обѣдаете съ ними за вашимъ столомъ, не встрѣчаетесь съ ними за ихъ обѣдами? Будьте увѣрены, что въ то время, когда дѣйствительно жили чудовища въ настоящихъ пещерахъ или замкахъ, пожирая тамъ дѣйствительныхъ рыцарей и дѣвъ, — когда они показывались въ обществѣ, — пріѣзжали, скажемъ напримѣръ, на сосѣдній рынокъ, или въ графскій замокъ, на ихъ замѣчательные пороки никогда не намекали, — хотя натура ихъ и репутація была хорошо всѣмъ извѣстна. — Вы вѣроятно говорили: — Ахъ, другъ мой, Блондерборъ! Какъ поживаешь! Какимъ же ты смотришь свѣжимъ и здоровымъ! Что за рецептъ у тебя, съ помощію котораго такъ хорошо сохраняется здоровье и розовый румянецъ? — А ваша жена съ своей стороны спрашивала о мистриссъ Блондерборъ и ея милыхъ дѣтяхъ. — Или такъ: — Дорогой мой Хомгуффинъ! попробуйте этого окорока. Это доморощенный, — дома откормленный, дома отпоенный, — нѣжный какъ масло. Скажите, по правдѣ, такъ же ли хорошъ онъ, какъ и вашъ? Джонъ, — стаканъ бургонскаго полковнику Хомгуффину! — Вы навѣрно не захотите, чтобы тутъ были какіе нибудь непріятные намеки на непріятные слухи относительно способа Хомгуффинъ наполнять свою кладовую? Да, — я все-таки скажу, что всякій изъ насъ знается съ чудовищами. Мы жмемъ руку чудовищамъ и обѣдаемъ съ ними. И если скучные моралисты говорятъ намъ, что мы трусы, — то мы оборачиваемся къ нимъ съ словами tu quoque, или говоримъ, что у насъ нѣтъ привычки мѣшаться въ чужія дѣла, что люди не такъ бываютъ страшны, какъ ихъ рисуютъ, и т. д. — Ужь не хотите ли вы, чтобы половина нашего округа не ѣздила въ замокъ Ограмъ? Не хотите ли вы, чтобы духовенство не читало затрапезпой молитвы за вашимъ столомъ? Не хотите ли, чтобы матери не привозили своихъ дочерей для танцевъ съ молодыми Рохэдями (пугалами)? А если умретъ лэди Ограмъ, если лордъ Ограмъ останется вдовцомъ, неужели вы станете утверждать, по совѣсти и чести, что не найдется матерей, которыя нс предложили бы своей дочери заступить мѣсто оплакиваемой лэди? Какъ тяжела эта мизантропія! Да, конечно… Я увѣренъ, вамъ пріятнѣе было бы послушать что нибудь другое. Да, мой другъ; чудовище у тебя въ домѣ; оно гибко, какъ танцмейстеръ, оно дрожитъ въ твоихъ бальныхъ башмакахъ, и носитъ страшную улыбку веселости, чтобы скрыть твой ужасъ, думая, что — я обличу тебя: — ты благоденствуешь и пользуешься почетомъ, не правда ли? А я говорю, что ты тиранъ и негодяй во всѣхъ отношеніяхъ. Ты ограбилъ нищаго. Ты застращалъ слабаго. Ты наложилъ руку насилія на достояніе невинныхъ и довѣрчивыхъ. Ты сдѣлалъ себѣ добычу изъ кроткихъ и тихихъ, просившихъ у тебя защиты. Прочь съ моихъ глазъ, чудовище! О, когда придетъ маленькій Джекъ и просверлитъ отверстіе для пропуска дневнаго свѣта въ твое мрачное, кровожадное сердце?

Чудовищамъ нашихъ дней вовсе не нужно быть гигантами. Въ прежнее время, въ дѣтскихъ книжкахъ, — гдѣ необходимо изображать вамъ мораль такими крупными буквами, чтобы не было никакой возможности сбиться, чудовища рисовались съ огромною пастью и рядомъ острыхъ зубовъ, съ помощію которыхъ они могла проглотить ребенка, не употребляя даже въ дѣло большаго ножа, который всегда носатъ при себѣ. Въ настоящее время они слишкомъ лукавы. Они являются въ общество жиденькими, скромно одѣтыми, и ни чуть не обнаруживающими особенно большаго аппетита. Въ дни моей молодости, у насъ было обыкновеніе играть въ чудовища, въ людей, которые бы пожирали молодаго, неопытнаго человѣка за одинъ присѣсть, не оставляя ни кусочка мяса на его костяхъ. На видъ — это были настоящіе джентльмены. Они заманивали молодаго человѣка въ свою пещеру. Тамъ подавали шампанское, pâté de foie-gras и множество другихъ превкусныхъ блюдъ, а потомъ, когда все это уничтожалось, уничтожался въ свою очередь н молодой человѣкъ. Я думаю, что этихъ чудовищъ, любителей и знатоковъ азартныхъ игръ, постигла та же участь, подъ какую подводилъ гигантовъ мальчикъ-съ-пальчикъ. Въ настоящее время, въ такъ называемыхъ конторахъ лондонскаго Сити, существуютъ еще чудовища, которыя заманиваютъ васъ въ свои логовища. Мнѣ сказывали, что и въ нашей части города есть благовидныя чудовища, которыя завлекаютъ васъ въ свои пещеры и тамъ до чиста огладываютъ ваши кости. Въ недавнее время въ одной газетѣ появился цѣлый столбецъ объявленій отъ чудовищъ, принявшихъ на себя самый благовидный, даже плачевный видъ собственно съ тѣмъ, чтобы опутать сѣтями свои жертвы. Вы читаете въ этой газетѣ: «Торговецъ, имѣющій въ Сити свою фирму около семидесяти лѣтъ, извѣстный и уважаемый гг. Н. М. Ротшильдами и Берингами, встрѣчаетъ настоятельную надобность въ трехъ фунтахъ стерлинговъ до будущей субботы. Онъ можетъ представить обезпеченіе на полмиліона и заплатить за этотъ займъ сорокъ тысячъ футовъ и т. д.»; или «нѣсколько вліятельныхъ лиць намѣрены учредить компанію, кругъ дѣятельности которой будетъ весьма обширенъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ будутъ обширны и ея выгоды. Имъ требуется секретарь съ хорошими манерами и наружностью за жалованье по двѣ тысячи въ годъ. Отъ него не требуется, чтобы онъ умѣлъ писать, но ловкое обращеніе и хорошія манеры положительно необходимы. Въ знакъ довѣрія къ обществу онъ долженъ представить залогъ» и проч.; или «Молодая вдова (съ хорошими манерами и пріятной наружности), имѣя крайнюю необходимость въ четырехъ фунтахъ и десяти шиллингахъ на три недѣли, предлагаетъ, въ видѣ залога за этотъ займъ, свое фортепіано работы Эрара, стоющее триста гиней, — брилліантовый крестъ въ восемьсотъ фунтовъ стерлинговъ и квартиру со столомъ въ ея элегантной виллѣ близь Банбюри Кригсъ, гдѣ постоянно собирается прекрасное общество». Въ этихъ людяхъ я подозрѣваю чудовищъ. Чудовища повсюду. Полифемъ былъ огромное, высокое, одноглазое, замѣчательное чудовище, ловившее своихъ жертвъ изъ пещеры и уничтожавшее ихъ одну за другой. Въ немъ нельзя было ошибиться. Сирены были тоже чудовища — маленькія созданія, съ голубыми глазками, которыми они смотрѣли на васъ изъ воды, распѣвая въ то же время плѣнительныя мелодіи, но вокругъ ихъ логовищъ было гораздо больше костей, череповъ и реберъ, нежели вокругъ пещеры Полифема.

Но вотъ къ воротамъ замка нѣкоторыхъ изъ этихъ чудовищъ подъѣзжаетъ бойкій рыцарь пера; смѣло трубитъ въ рогъ, висящій на цѣпи, — рѣшительными шагами входитъ въ залъ и вызываетъ свирѣпаго тирана, владѣтеля замка, на бой. Мы отказываемся бороться съ этимъ рычащимъ звѣремъ въ стѣнахъ замка, а предоставляемъ ему встрѣчу на зеленомъ полѣ. На зеленомъ? Да; нѣтъ ничего удивительнаго, что оно зеленое, потому что удобрено человѣческими костями. Послѣ нѣсколькихъ граціозныхъ поворотовъ и курбетовъ, мы останавливаемся и принимаемъ боевую позу. Мы наклоняемся къ сѣдлу, но эго впрочемъ только для того, чтобы поцаловать медальонъ съ прядью волосъ дамы нашего сердца. Забрало приподнято, — копье направлено (я обыкновенно употребляю копье съ желѣзнымъ наконечникомъ Джиллота,^[9] — даю шпоры въ бока моего борзаго пегаса и мы летимъ на встрѣчу чудовищу.

— Долой ему голову, Флибертиджиббетъ, мой вѣрный оруженосецъ? — Но кто это толпами повалилъ изъ замка? О, это заточенныя дѣвы, угнетенныя вдовы, убѣленные сѣдинами нссчастпые старцы, десятки и десятки лѣтъ просидѣвшіе на заперти въ темницахъ и испытавшіе на себѣ всю тяжесть тиранства этого звѣря! О, рыцари пера! Да будетъ честь вашимъ щитомъ, и истина да покрываетъ остріе вашего копья! Будьте кротки передъ всѣми кроткими людьми. Будьте скромны передъ женщинами. Будьте нѣжны съ дѣтьми. А что касается до чудовищъ, то смѣло обнажайте мечь и нападайте на нихъ.

V.
ПО ПОВОДУ ДВУХЪ ОЧЕРКОВЪ, КОТОРЫЕ Я НАМѢРЕВАЛСЯ НАПИСАТЬ.

Мы всѣ слышали объ нѣкоторомъ мѣстѣ, вымощенномъ добрыми намѣреніями. Эго мѣсто, по моему мнѣнію, должно быть скучнымъ, безполезнымъ, неудовлетворительнымъ мѣстомъ для многихъ пріятныхъ мыслей, прекрасныхъ фантазій, добрыхъ желаній, забавныхъ остротъ, невинныхъ шутокъ, которыя умираютъ въ моментъ своего рожденія. Бѣдныя маленькія дѣти человѣческаго мозга! Тотъ былъ скучный теологъ, который посадилъ васъ подъ такой грустный кенотафъ, положилъ васъ въ склепы подъ плитами изъ царства тѣней. Я полагаю, что лучшія наши дѣйствія, совершенныя нами въ теченіи нашей жизни, были слѣдствіемъ фантазіи. Не все же у насъ злыя помышленія, que diable! Конечно, я согласенъ съ вами, бываютъ у насъ и дурныя мысли, по мы всегда стараемся отгонять ихъ прочь отъ себя какъ можно скорѣе. Мы смотримъ на нихъ, какъ на вселившагося въ насъ злаго духа, падаемъ на колѣна и читаемъ самыя могущественныя заклинанія, пока онъ не оставитъ насъ. Нѣтъ, нѣтъ, у насъ не все дурныя мысли. Онѣ бываютъ чистыя, бываютъ добрыя, бываютъ нѣжныя. Бываютъ плѣнительныя мысли, когда сердце становится переполнено благодарностью передъ какой нибудь прекрасной сценой природы, — передъ солнцемъ, заходящимъ за великолѣпное море; передъ луной и миріадами звѣздъ, сіяющими надъ зеркальной поверхностью того же моря, передъ играющей на улицѣ группой дѣтей, передъ куртиной цвѣтовъ, передъ поющей надъ ними птичкой. Въ теченіе дня бываютъ сотни моментовъ или случаевъ, когда къ намъ приходятъ на умъ добрыя мысли, которыя никогда не высказываются; мы молча творимъ иногда самыя теплыя молитвы; поемъ Te Deum безъ церкви, безъ пастора, безъ пѣвчихъ, безъ органа. Да вотъ, напримѣръ, мой врагъ; онъ занялъ мѣсто, котораго я добивался, оклеветалъ меня передъ женщиной, съ которой я хотѣлъ бы быть въ хорошихъ отношеніяхъ, разстроилъ доброе расположеніе ко мнѣ моего патрона. Объ этомъ обстоятельствѣ я не говорю ни слова, но, мой жалкій старый недругъ, въ глубинѣ души моей сохранилась еще та нѣжная привязанность, та любовь, которую я питалъ къ тебѣ, когда мы были мальчиками въ школѣ. Негодяй ты этакой! Неужели ты воображаешь, что я забылъ, какъ мы любили другъ друга? Да мы и теперь продолжаемъ любить другъ друга. Мы продолжаемъ дѣлиться леденцами, — дѣлаемъ другъ для друга упражненія; подсказываемъ другъ другу во время репетицій, — прибѣгаемъ къ страшной лжи, чтобы только кто нибудь изъ насъ не попался. Мы встрѣчаемся другъ съ другомъ въ обществѣ. Но тутъ… Берегитесь драки! Разведите ихъ въ разныя стороны! Наши друзья суетятся вокругъ насъ. Монтекки и Капулетти не бываютъ въ такомъ раздорѣ… Милая мистриссъ Буферъ, сдѣлайте одолженіе, сядьте на стулъ между этими двумя джентльменами.

Встрѣчаясь на площади въ Веронѣ, мы съ быстротою молніи обнажаемъ наши шпаги и нападаемъ другъ на друга. Съ другой же стороны Тиботъ, оставаясь наединѣ, сознается, что Меркуціо имѣетъ рѣдкій умъ, а Меркуціо утверждаетъ, что его противникъ храбрый джентльменъ. Взгляните вонъ на тотъ амфитеатръ. Неужели вы думаете, что гладіаторы, которые боролись и погибли, въ то время, какъ сотни зрителей въ этомъ угрюмомъ, страшномъ циркѣ показывали внизъ пальцами и кричали: — Бей его! добивай! — неужели вы думаете, что боровшіеся изъ необходимости ненавидѣли другъ друга? Нисколько не больше того и извѣстные литературные ратоборцы ненавидятъ противниковъ, съ которыми встрѣчаются на аренѣ. По данному сигналу они вступаютъ въ бой; налетаютъ другъ на друга, наносятъ и отражаютъ наносимые удары; — калѣчатъ другъ друга, отрубаютъ носы; все это дѣлается не изъ ненависти, но по необходимости и, я полагаю, съ взаимнымъ другъ къ другу уваженіемъ. Напримѣръ, я привѣтствую воиновъ журнала Superfine со всѣми почестями, принятыми между воинами, и потомъ… разъ, два! вотъ тебѣ, Спартакъ! А, ударъ! Весьма чувствительный ударъ! Ха, ха! А взамѣнъ этого удара, какъ вамъ нравится тычокъ не въ бровь, а прямо въ глазъ? Когда трубы проиграютъ отбой, или когда зрители утомятся, мы раскланиваемся благородному обществу и уходимъ со сцены.

Мимоходомъ сказать, я видѣлъ Веронскій амфитеатръ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, при какомъ-то странномъ тускломъ свѣтѣ, наводившемъ уныніе: я находился тогда въ такомъ же настроеніи духа, какое выразилось на предшествовавшихъ двадцати строчкахъ; подъ огромнымъ шумнымъ тентомъ двадцать тысячъ гражданъ смотрѣли съ своихъ скамеекъ на циркъ, гдѣ стоялъ мрачный гладіаторъ, съ мечомъ въ рукѣ, — или кроткій мученикъ, приведенный на растерзаніе львами, или огромный, косматый темнобурый левъ, на котораго должна быть спущена стая собакъ. Сколько ощущеній переиспыталъ я въ этотъ день! Но я долженъ оторваться отъ Вероны, иначе почемъ знать, куда занесетъ меня мой Пегасъ?

Прежде чѣмъ мы, моя лира, опустились на землю, я говорилъ, что наши невысказанныя слова, находящіяся въ какомъ-то невѣдомомъ мірѣ, также дѣйствительны, какъ и слова уже произнесенныя, что мысли, промелькнувшія въ нашей головѣ, также вещественны, какъ и мысли, которыя нашъ языкъ или перо пустили въ обращеніе. Напримѣръ, кромѣ того, что здѣсь было сказано, я гораздо больше думалъ о Веронѣ, о ранней христіанской церкви, которую я видѣлъ тамъ, о большомъ блюдѣ рису, поданнаго намъ въ тавернѣ, о клопахъ въ той тавернѣ, о множествѣ мелочей, сопровождавшихъ путешествіе отъ Милана до Вероны, объ озерѣ Гарда, лежащемъ на пути отъ Милана и т. д. О сколькихъ прекрасныхъ предметахъ передумали мы всѣ, не правда ли? Какая чудная трагедія была придумана мною, во не написана! Въ день обѣда Устричной Компаніи, какой прекрасный спичъ придумалъ я въ кэбѣ, и онъ разбился въ дребезги… разбился не кэбъ, а спичъ. О, если бы я могъ прочитать нѣкоторые изъ моихъ ненаписанныхъ очерковъ… какъ бы это было забавно для васъ! Ага! мой другъ, я слышу, какъ вы говорите: — «Я отъ души желаю, чтобы они никогда не были написаны». Очень хорошо. Я въ долгу у васъ однимъ очеркомъ.

Однажды въ прошедшемъ мѣсяцѣ, когда я склонился на скамью размышленій, съ разстилающимся передо мной океаномъ The Times, этотъ океанъ выбросилъ на берегъ къ моимъ ногамъ два прекраснѣйшіе сюжета для «Сатирическихъ Очерковъ». Я поднялъ эти находки и утащилъ ихъ съ собой, какъ сокровища, думая; что вотъ отчищу ихъ и вынесу на рынокъ. Плану этому не суждено осуществиться. Я не могу писать объ этихъ предметахъ. Но хотя мнѣ не удалось писать о нихъ, я могу, однако, сказать, какіе это предметы, о которыхъ я не намѣренъ писать.

Первый изъ нихъ — это происшествіе на улицѣ Нортумберлендъ, описанное во всѣхъ газетахъ. Романисты нынѣшняго времени имѣютъ ли въ виду сцену или катастрофу болѣе страшную и ужасную, чѣмъ это происшествіе, случившееся въ нѣсколькихъ ярдахъ отъ величайшей улицы въ Европѣ? Въ театрахъ существуетъ теперь новое названіе мелодраматическимъ пьесамъ; ихъ называютъ «чувствительными драмами». Что можетъ быть чувствительнѣе этой драмы? Въ теченіе полутораста вечеровъ сколько стекалось народу въ театръ Адельфи? Тамъ какую-то женщину выбросили съ лодки и нѣкій Майльзъ беретъ громаднѣйшаго работника и вытаскиваетъ ее на берегъ? Ну, не вздоръ ли это? Можетъ ли это сравниться съ драмой дѣйствительной жизни, которая представляется среди бѣлаго дня противъ театра Адельфи, въ улицѣ Нортумберландъ? Храбрый Дюма, неустрашимый Айнсвортъ, наводящій ужасъ Евгеній Сю, бросающая въ холодный потъ Женщина въ бѣломъ и изумительный авторъ Лондонскихъ Тайнъ никогда и ничего не изобрѣтали ужаснѣе этого. Это могло случиться съ вами и со мною. Мы, напримѣръ, хотимъ занять денегъ. Насъ обращаютъ къ извѣстному агенту. Мы просимъ устроить денежную сдѣлку какъ можно скорѣе. Агентъ выходитъ въ сосѣднюю комнату, чтобы достать, какъ мы воображали, ассигнаціи и возвращается съ «двумя очень миленькими, весьма изящной отдѣлки, съ ручками изъ слоновой кости, маленькими пистолетами», прицѣливается въ наши головы и спускаетъ курки. Послѣ этого, какая польза быть разборчивымъ насчетъ вѣроятій и возможностей въ произведеніяхъ вымысла? Помнится, много лѣтъ тому назадъ я страшно смѣялся въ пьесѣ Дюма, подъ названіемъ Kean, въ которой на берегу Темзы представляется таверна «Угольный вертепъ» и подлѣ нея цѣлый флотъ изъ судовъ морскихъ разбойниковъ. Какъ! Суда морскихъ разбойниковъ! Почему же и нѣтъ? Развѣ не представляетъ собою вертепа ужаса банкирская контора въ улицѣ Нортумберландъ, съ ея роскошной мебелью, покрытою пылью, съ ея пустыми бутылками, по срединѣ которой сидитъ угрюмый «агентъ», развлекающій себя стрѣльбой изъ пистолетовъ въ безсознательный каминъ или въ головы своихъ посѣтителей!

Послѣ этого, чего нѣтъ невозможнаго? Весьма быть можетъ, что подъ Хандерфордскій рынокъ подведены мины, и онъ въ одинъ прекрасный день взлетитъ на воздухъ. Пожалуйста остерегайтесь, входя въ какую нибудь кондитерскую скушать порцію мороженаго. — «Пожалуйте сюда», говоритъ спокойная особа у дверей. Вы входите въ заднюю комнату, — въ комнату безмолвную и довольно темную. «Прошу покорнѣйше присѣсть на этотъ стулъ». И особа удаляется принести вамъ мороженое. Malheureux! Стулъ подъ вами и вмѣстѣ съ вами опускается все ниже, ниже и ниже, потомъ вдругъ на ваше лицо набрасывается мокрая байка и душитъ васъ. Нужно ли говорить что нибудь больше? Что можетъ быть невѣроятнѣе происшествія въ улицѣ Нортумберландъ? Послѣ этого, конечно, нетрудно повѣрить въ существованіе Рауля-Синей Бороды. Я беру назадъ свое мнѣніе, высказанное въ предыдущемъ очеркѣ о чудовищахъ. Это почему? Потому, что я рѣдко представлялъ себѣ что нибудь ужаснѣе этого «агента» въ мрачной роскоши его вертепа, агента, окруженнаго запыленной мишурой и грудами пустыхъ бутылокъ, стрѣляющаго, для развлеченія, изъ пистолетовъ въ каминъ, пока не явятся его кліенты! Неужели стрѣльба изъ пистолетовъ столь обыкновенное упражненіе въ улицѣ Нортумберландъ, что на нее никто изъ мѣстныхъ жителей не обращалъ вниманія?

Скажите, мой другъ, есть ли въ вашемъ собственномъ сердцѣ комната Нортумберландской улицы, самая близкая къ ежедневной улицѣ жизни, ежедневно посѣщаемая друзьями и дѣловыми людьми, въ которой совершались различныя сдѣлки, произносились шутки, распивалось вино; чрезъ которую проходили люди, жены и дѣти, и въ которой сидитъ убійца до страшнаго момента, когда онъ встанетъ и совершитъ убійство? Скажемъ, напримѣръ, у одного фермера виситъ надъ каминомъ ружье, въ той самой комнатѣ, гдѣ онъ обѣдаетъ, отдыхаетъ, ласкаетъ дѣтей, шутитъ съ друзьями, куритъ трубку въ минуты отдыха. Однажды ночью фермеръ снимаетъ ружье, выходитъ изъ дому, и возвращается уже убійцей. Былъ ли онъ убійцей вчера, когда качалъ на колѣняхъ своего малютку и когда его руки играли золотистыми прядями волосъ его маленькой дочери? Вчера они не были запятнаны кровью; всѣ честные люди протягивали имъ руку; они въ свое время дѣлали много добра. фермеръ сидитъ, потупивъ голову, жена входитъ поздороваться и бросаетъ на него тревожный взглядъ, дѣти по вчерашнему лепечутъ у колѣнъ отца, который, точно Каинъ, сидитъ передъ горячей золой, между тѣмъ какъ Авель лежитъ въ болотѣ убитый. Подумайте, какая бездна раздѣляетъ вчера и сегодня! Куда дѣвались дни, въ которые оба брата любили другъ друга, когда одинъ подлѣ другаго читали молитвы? Каинъ ложится спать и во снѣ, быть можетъ, видитъ, что братъ его живъ. О, еслибъ этотъ сонъ оказался дѣйствительностью! Онъ готовъ жить во снѣ, никогда не просыпаться. Изгладься, уничтожься преступленіе! Но нѣтъ! Восходитъ солнце, пробуждается совѣсть, открываются глаза и видятъ, что мертвый братъ лежитъ на томъ же мѣстѣ. Я случайно проходилъ мимо дома въ Нортумберландской улицѣ и взглянулъ на него. Нѣсколько праздношатающихся смотрѣли на грязныя окна. Домъ имѣлъ простую обыкновенную наружность; въ одной изъ его комнатъ вдругъ всталъ человѣкъ съ пистолетомъ въ рукѣ, чтобы убить другаго. Убивали ли вы кого нибудь въ вашихъ мысляхъ? Пробуждалось ли когда въ вашемъ сердцѣ состраданіе къ смерти ближняго? въ умѣ вашемъ, брали ли вы когда нибудь головню съ жертвенника и убивали ли ею вашего брата? На какое множество простыхъ обыкновенныхъ лицъ смотримъ мы, вовсе не подозрѣвая, что за этими глазами скрывается убійца? Счастливы вы, мой собратъ, счастливъ и я, что у насъ есть не высказываемыя добрыя мысли. А дурныя мысли? Я вамъ говорю, что видъ этихъ холодныхъ оконъ въ Нортумберландской улицѣ, за которыми я въ умѣ своемъ представлялъ себѣ страшную трагедію, — навелъ меня на мысль: «Вотъ, мистеръ Стритъ, Причаръ (уличный проповѣдникъ), прекрасная тема для одной изъ вашихъ уличныхъ проповѣдей. Впрочемъ, тема эта слишкомъ серьезна и мрачна. Вы избѣгаете мрачныхъ мыслей и вообще желаете быть веселыми». Въ такомъ случаѣ очеркъ мой по этому поводу не долженъ состояться.

И прекрасно. Въ колчанѣ у меня была другая стрѣла (совершенно какъ у Вильгельма Телля, у котораго было тоже двѣ стрѣлы: одна для яблока на головѣ его сына, а другая для Геслера, если бы первая не попала въ маленькую цѣль). Этотъ очеркъ, откровенно вамъ говорю, долженъ бы быть самымъ рѣдкостнымъ, самымъ лучшимъ изъ всѣхъ до сей поры написанныхъ. Онъ долженъ былъ заключать въ себѣ и паѳосъ Аддисона, и логическую точность Рабле, дѣтскую игривость Свифта, мужественный стоицизмъ Стерна и метафизическую глубину Гольдсмита, стыдливую скромность Фильдинга и эпиграмматическую изысканность Вальтеръ-Скотта, неистовый юморъ Ричардсона и веселую простоту Самуэля Джонсона; въ немъ должны были соединяться всѣ эти качества, съ нѣкоторыми достоинствами новѣйшихъ писателей, но встрѣтились обстоятельства, изъ-за которыхъ появленіе въ свѣтъ и этого очерка оказалось невозможнымъ.

Я не встрѣчаю ни малѣйшаго препятствія къ тому, чтобы сказать вамъ, какого рода былъ сюжетъ для этого удивительнаго очерка. Небесныя силы! да самъ деканъ церкви св. Патрикія никогда не имѣлъ темы лучше этой. Предметомъ очерка предназначались быть гориллы. Я долженъ былъ вообразить себя молодымъ помощникомъ хирурга изъ Чарльстона, въ Южной Каролинѣ, который бѣжалъ на Кубу по поводу несчастныхъ семейныхъ обстоятельствъ, до которыхъ никому нѣтъ ни малѣйшей надобности. Этотъ молодой хирургъ отправился съ острова Кубы въ Африку на большой шкунѣ съ необыкновенно просторнымъ помѣщеніемъ между палубами. Здѣсь я сдѣлался предметомъ въ высшей степени дурнаго обращенія со стороны корабельнаго штурмана, который, когда я увидѣлъ, что шкуна занималась торговлею неграми, положительно отказался высадить меня на берегъ. Меня, или вѣрнѣе сказать, насъ преслѣдовали три британскихъ фрегата и одинъ семидесяти-четырехъ-пушечный корабль, съ которыми мы сразились и взяли въ плѣнъ, но въ скоромъ времени принуждены были прорубить имъ днища и пустить на дно океана, потому что не имѣли въ виду ни одного африканскаго порта, гдѣ могли бы ихъ продать. Никогда не забуду я той мужественной покорности своей судьбѣ, и той ненависти и отвращенія къ намъ, съ которыми британскій адмиралъ, прохаживаясь по палубѣ корабля, отрѣзалъ свою косичку и вручилъ ее мнѣ; эту косичку я храню при себѣ еще и теперь, все собираясь передать ее семейству храбраго адмирала въ Бостонѣ, въ Линкольнширскомъ округѣ Англіи.

Мы пришли 31 апрѣля прошлаго года въ портъ Бпупу, при сліяніи рѣкъ Бунго и Сгглало (которыя вы можете видѣть на картѣ Свалсмердаля). Переходъ былъ до такой степени необычайно быстръ (благодаря постоянно пьяному состоянію капитана и главныхъ офицеровъ, за которыхъ я долженъ былъ править и командовать кораблемъ), такъ быстръ, что мы пришли въ Бпупу шестью недѣлями раньше, чѣмъ разсчитывали, и пятью недѣлями раньше, чѣмъ ожидали насъ агенты внутреннихъ частей страны и главнаго невольническаго депо въ Збаббло. Промедленіе ихъ было для насъ причиною немалаго безпокойства, потому собственно, что, хотя мы и овладѣли шестью англійскими кораблями, по въ то же время мы знали, что вблизи крейсировала броненосная эскадра сэра Бэнама Мартина, состоявшая изъ фрегатовъ: Варріоръ, Имиренабль, Санхоніатонъ и Берозусъ, — эскадра, съ которой намъ не удалось бы справиться.

По всему этому оказывалось необходимымъ не только оставить портъ Бпупу до прихода британскаго флота или до наступленія дождливаго сезона, но и принять людей на судно какъ можно скорѣе. Въ то время какъ старшій шкиперъ съ отрядомъ матросовъ поспѣшилъ направиться къ озеру Пгого, гдѣ мы ожидали значительную часть груза, помощникъ его, съ шестью человѣками нашей команды, четырьмя мѣстными начальниками дикихъ племенъ, королемъ Фбумбо, дикаремъ изъ племени Оби, и я отправились на NWtW, къ резиденціи короля Мтоби, гдѣ, какъ вамъ извѣстно было, собралось значительное число пассажировъ для занятія пустаго пространства между палубами. Спустясь по рѣкѣ Пдодо, мы убили множество бекасовъ, страусовъ, носороговъ и, сколько помнится, нѣсколько слоновъ; удовольствіе это продолжалось до тѣхъ поръ, пока по совѣту вожатаго, который, я теперь вполнѣ увѣренъ, былъ измѣнникъ, мы должны были оставить Пдодо и направиться на NOHN. Здѣсь лейтенантъ Ларкинсъ, продолжавшій пить ромъ съ утра и до ночи и распекать меня въ минуты трезвости, умеръ и, по имѣющимся у меня достовѣрнымъ свѣдѣніямъ, былъ съѣденъ туземцами съ большимъ вкусомъ. Въ Магинѣ, гдѣ находились укрѣпленія и депо для нашего груза, мы не получили никакихъ извѣстій о нашихъ новобранцахъ. Вслѣдствіе этого, а въ особенности потому, что нельзя было терять ни минуты времени, мы отправили нѣсколько партій къ озеру Большому Вашабу, по тракту, которымъ обыкновенно слѣдуютъ всѣ караваны, идущіе къ морскому берегу. Вмѣсто каравана мы встрѣтили только четырехъ негровъ въ лихорадкѣ, которыхъ я, въ ожиданіи прибытія своихъ, лечилъ и, признаюсь откровенно, весьма неудачно. Мы то и дѣло, что смотрѣли впередъ, соблюдая въ то же время всѣ предосторожности отъ внезапнаго нападенія и собирая свѣдѣнія о приближеніи каравана.

Наконецъ, 23-го сентября, подвигаясь впередъ вмѣстѣ съ Чарльсомъ Роджерсомъ, помощникомъ шкипера, и съ двумя туземцами, вооруженными луками и стрѣлами, когда намъ предстояло перейти большую окаймленную лѣсомъ долину, мы увидѣли выходившихъ изъ оврага, на мой взглядъ, трехъ негровъ, одного — довольно высокаго, другаго — средняго роста и третьяго — въ сравненіи съ двумя первыми — совершеннаго малютку.

Наши проводники прокричали нѣсколько словъ на своемъ языкѣ, который Чарльзъ Роджерсъ немного понималъ. Я думалъ, что это былъ авангардъ ожидаемыхъ вами негровъ. — Нѣтъ! сказалъ Роджерсъ съ страшными проклятіями: — это гориллы! и вмѣстѣ съ этимъ выстрѣлилъ изъ обоихъ стволовъ, поваливъ сначала мальчишку, а потомъ женщину. Уцѣлѣвшій мужчина такъ громко завылъ, что можно было слышать за нѣсколько лигъ; сначала онъ бросился было на насъ, но вдругъ повернулся и съ быстротой, какой нельзя себѣ вообразить, побѣжалъ къ лѣсу.

Мы подошли къ упавшимъ животнымъ. Маленькому было, повидимому, не болѣе двухъ лѣтъ. Онъ жалобно стоналъ, и протянувъ маленькія свои ручонки, смотрѣлъ и дѣлалъ движенія, до такой степени похожія на человѣческія, что возбудилъ во мнѣ глубокое сожалѣніе. У женщины ранены были обѣ ноги, и она не могла пошевелиться. Она страшно завопила, когда я приблизился къ ребенку.

— Мы должны бѣжать отсюда, сказалъ Роджерсъ: — иначе на насъ нападетъ все племя гориллъ.

— Маленькій раненъ въ ногу, сказалъ я; — я перевяжу ему рану и потомъ мы возьмемъ его на судно.

Бѣдненькое созданіе приподняло ногу, чтобъ показать, гдѣ она ранена, и бросило на меня умоляющій взглядъ. Оно лежало довольно спокойно, пока я осматривалъ рану и вынималъ пулю; наконецъ, оторвавъ кусокъ своей рубашки, я сдѣлалъ перевязку. Я до такой степени углубился въ свое занятіе, что совсѣмъ не обратилъ вниманія на крики Роджерса: «бѣги! бѣги!», и когда взглянулъ на верхъ…

Когда я взглянулъ на верхъ, мимо меня пронеслась цѣлая армія черныхъ созданій, съ самымъ ужаснѣйшимъ крикомъ, какого я никогда не слыхивалъ, крикомъ, въ которомъ сливалось десять тысячъ голосовъ. Роджерсъ, который такъ жестоко обходился со мной въ теченіе вояжа и который породилъ во мнѣ роковую страсть къ игрѣ, такъ что я задолжалъ ему 1,500 долларовъ, былъ настигнутъ, убитъ и разорванъ на десять тысячъ кусковъ; положительно можно сказать, что и меня постигла бы та же самая участь, если бы не маленькій горилла, который, по перевязкѣ раны, обвилъ своими руками мою шею (руки у нихъ, какъ вамъ извѣстно, длиннѣе нашихъ), и когда ко мнѣ подошелъ громадный сѣдой, совсѣмъ почти беззубый горилла, съ пронзительнымъ ревомъ размахивавшій жердью въ шестнадцать футъ длиною, маленькій горилла что-то жалобно пропищалъ, чего, конечно, я не понялъ; при этомъ страшное чудовище швырнуло въ сторону свою дубину, присѣло на корточки подлѣ маленькаго больнаго и начало плакать и выть.

Итакъ, вы видите, какимъ образомъ я избѣжалъ неминуемой смерти? Я спасъ молодаго горильскаго принца, который вышелъ прогуляться съ нянькой и лакеемъ. Лакей побѣжалъ сообщить своему господину о страшномъ несчастіи и, право, я не видывалъ лакея, который бы бѣгалъ такъ быстро. Изъ лѣсу высыпала цѣлая армія гориллъ, чтобы спасти своего принца и наказать его враговъ. Если горесть короля была велика, то вы можете себѣ представить, въ какомъ состояніи находилась королева! Ее принесли на носилкахъ, довольно чисто сплетенныхъ изъ тростника, на которыхъ она лежала съ груднымъ ребенкомъ, трехнедѣльнымъ принцомъ.

Мой маленькій protégé, съ раненой ногой, продолжалъ обнимать меня своими руками (я, кажется, сказалъ, что руки у нихъ длиннѣе нашихъ), но какъ бѣдное маленькое созданіе было довольно тяжело, и какъ гориллы дѣлаютъ огромные шаги, то и для насъ тоже сдѣлали носилки. Меня мучила страшная жажда, но ее утолилъ тотъ самый лакей, который поднялъ тревогу: онъ быстро слазилъ на кокосовое дерево, сорвалъ орѣхъ, содралъ съ него кору, разбилъ скорлупу о свою голову, и подалъ мнѣ въ одной изъ половинокъ скорлупы свѣжее молоко. Маленькій мой паціентъ тоже выпилъ немного, протянувъ свою маленькую нераненную ножонку, вѣдь гориллы одинаково хорошо дѣйствуютъ какъ руками, такъ и ногами. Большіе гориллы, тащившіе носилки, смѣняли другъ друга черезъ каждыя двадцать минутъ; я замѣтилъ это по моимъ часамъ, — и до сихъ поръ не могу понять, какимъ образомъ эти животныя считаютъ время съ такой изумительной точностью. Мы спали въ ту ночь подъ…

Теперь вы видите, мы дошли до самой интересной части моего путешествія въ странѣ, которую я намѣревался посѣтить, т. е. мы дошли до описанія нравовъ и обычаевъ гориллъ chez eux. Я передамъ только заглавія этого повѣствованія, подробное описаніе котораго не состоялось по причинамъ, о которыхъ сейчасъ будетъ сообщено. Вотъ перечень главъ, изъ которыхъ должно было состоять сочиненіе: --

«Прибытіе автора въ страну гориллъ. Географическое положеніе страны. Помѣщеніе на камедномъ деревѣ. Постоянная привязанность маленькаго принца. Признательность его королевскаго высочества. Анекдоты о его остроуміи, игривости и необыкновенной возмужалости. Къ ужину подаютъ автору часть Ларкинса; но онъ съ ужасомъ отказывается. Лакей приноситъ молодаго крокодила: мясо отзывается рыбой, но довольно вкусно. Мясо старыхъ крокодиловъ слишкомъ жестко, — тоже можно сказать и о мясѣ носорога. Визитъ матери королевы — огромной старой гориллы, совершенно бѣлой. Рецептъ для ея величества. Собраніе гориллъ вмѣстѣ, которое по видимому у нихъ должно быть парламентомъ; въ собраніи предсѣдательствуетъ старый горилла въ парикѣ изъ кокосовыхъ волоконъ. Увеселенія гориллъ. Ихъ привычки. Привилегированный классъ между ними. Необыкновенное сходство гориллъ съ людьми вообще и съ моими соотечественниками, въ Чарльстонѣ, въ Южной Каролинѣ, въ особенности, а также съ жителями Лондона, который я посѣщалъ. Плосконосые и синеносые гориллы; — ихъ взаимная ненависть и войны между ними. Въ одной части страны (географическое положеніе ея уже описано) я вижу многихъ негровъ во владѣніи гориллъ. Хорошее обхожденіе гориллъ съ неграми. Гориллы по ту сторону Солянаго озера — такъ называемые лягушекъ-ѣдящіе гориллы. Гориллы быкоголовые, — ихъ взаимная вражда. Гориллы Зеленаго острова, — болѣе сварливые, чѣмъ гориллы быкоголовые, и кричатъ гораздо громче. Меня приглашаютъ оказать медицинское пособіе одной изъ принцессъ. Очевидное неравнодушіе ко мнѣ ея королевскаго высочества. Ревность и бѣшенство огромнаго рыжаго гориллы. Какія принялъ я мѣры къ своему побѣгу?»

И въ самъ дѣлѣ, скажите, какія? — А вы желаете знать? Неужели ваше любопытство возбуждено? Да, — я знаю, какъ убѣжалъ. Я могъ бы разсказать вамъ необыкновенныя приключенія, сопровождавшія мой побѣгъ. Я могъ бы показать вамъ портреты нѣкоторыхъ гориллъ, имѣющіе сходство съ нашими общими знакомыми, — которые бы побагровѣли отъ злости, а у васъ бы заболѣли бока отъ смѣха… Но какая же причина, что я не могу написать этого очерка, имѣя передъ собой всѣ факты? А вотъ какая. Прогуливаясь вчера по улицѣ Сентъ-Джемсъ, я встрѣтилъ пріятеля, который говоритъ мнѣ: «Roundabout, мой милый, — видѣлъ ли ты свой портретъ? Вотъ онъ, — взгляни!» — И онъ вынулъ изъ кармана фотографическій портретъ вашего покорнаго слуги, изображающій огромную и съ самыми непріятными чертами лица обезьяну, съ длинными мохнатыми руками, которую остроумный артистъ назвалъ «Горилла-литераторъ». О ужасъ! — Теперь вы видите, почему я самъ не могу разыграть этой шутки и прибавить къ моей побасенкѣ какого нибудь нравоученія; меня упредили: словечко, которое хотѣлъ я промолвить о другихъ — другіе промолвили de me.

VI.
МИССИСИПІЙСКІЙ ПУЗЫРЬ.

Начальную букву этого очерка замѣняла виньетка; она была нарисована мною въ странѣ, гдѣ вашему покорнѣйшему слугѣ столько было оказано гостепріимства, радушія, дружбы, что его глаза не заботились выискивать какихъ нибудь недостатковъ, а его перо выставлять ихъ наружу. Какъ пѣли эти негры въ нѣкоторыхъ городахъ Южныхъ, въ ту пору Соединенныхъ, Штатовъ, какъ раскланивались они, какъ расшаркивались, какими комплиментами осыпали васъ и другъ друга! Дѣла удерживали меня въ городахъ; все же я побывалъ на одной плантаціи, въ деревнѣ негровъ; тамъ были однѣ только женщины да дѣти, — мужчины находились въ полѣ на работѣ. Въ хижинахъ подъ большими деревьями и среди черныхъ городскихъ рабовъ было обиліе веселья. Я говорю то, что видѣлъ. Я былъ свидѣтелемъ курьезнаго разгула; слышалъ безконечное пѣніе, крики радости и смѣхъ; видѣлъ въ праздники, какъ черные джентльмены и лэди облекались въ такіе наряды, какіе рѣдко можно встрѣтить на свободныхъ рабочихъ нашихъ городовъ. Какую улыбку и какой поклонъ сдѣлалъ тотъ черный джентльменъ, когда принесъ мнѣ нѣкоторыя вещи и сказалъ: — Вы потрудитесь росписаться, господинъ, — иначе я забуду. — Я не вхожу въ вопросъ о невольничествѣ, я вовсе не защитникъ этого «учрежденія», какимъ вы, мадамъ, какъ я вижу по гнѣвному движенію вашей головы, намѣрены считать меня. Для домашнихъ цѣлей, милэди, мнѣ казалось это самымъ дорогимъ учрежденіемъ, какое только можетъ быть придумано! Въ домѣ южнаго города вы найдете пятнадцать негровъ, дѣлающихъ ту самую работу, которую въ вашемъ комфортабельномъ лондонскомъ домѣ превосходно исполняютъ Джонъ, кухарка и горничная. И эти пятнадцать негровъ составляютъ еще выборъ изъ восьмидесяти или девяноста человѣкъ. Двадцать изъ нихъ слишкомъ больны или слишкомъ стары для работы, двадцать слишкомъ неуклюжи, двадцать слишкомъ молоды и требуютъ еще десятерыхъ, чтобы за ними присматривали и няньчили ихъ^[10]. И господинъ долженъ содержать огромную орду, чтобы исполнять работу, которая бы нисколько не затруднила полдюжины усердныхъ и развязныхъ рукъ. Нѣтъ, нѣтъ, пусть Митчель, изгнанникъ изъ бѣдной, дорогой, порабощенной Ирландіи, желаетъ себѣ шайку «жирныхъ негровъ»; я пожелалъ бы и самъ, если бы вы подарили мнѣ десятокъ бенгальскихъ слоновъ, тогда какъ я нуждаюсь въ одной только здоровой лошади — таскать мой кабріолетъ.

Какъ гостепріимны были эти южные люди! На самомъ сѣверѣ не было такого радушія, — это могу засвидѣтельствовать я, который ѣлъ соль и сѣверную и южную. Что касается до Новаго-Орлеана весной, въ то время, когда въ садахъ зацвѣтутъ персиковыя деревья и когда душистыя травы станутъ придавать вкусъ прохладительнымъ напиткамъ, — онъ казался мнѣ единственнымъ городомъ въ мірѣ, гдѣ вы можете ѣсть и пить сколько душѣ вашей угодно, не боясь за послѣдствія. Въ самомъ Бордо едва ли вы выпьете краснаго вина лучше, чѣмъ въ Новомъ-Орлеанѣ. Всѣ сорты его тамъ превосходны, — повѣрь мнѣ, опытный Робертъ, всѣ, начиная отъ дешеваго медока, подаваемаго на столъ во всѣхъ гостинницахъ, до отборнаго вина изъ собственнаго погреба какого нибудь джентльмена. Красное вино въ этомъ благодатномъ мѣстѣ пьется съ удовольствіемъ за обѣдомъ, за ужиномъ и поутру за завтракомъ. Оно превосходно и въ большомъ изобиліи, такъ что почти ничего не стоитъ. Найдите хоть одну строку, гдѣ бы я дурно отзывался о подобной странѣ! Если найдете, то, pone mepigris carapis, забросьте меня въ какую нибудь пустыню, пусть Миссисипи или Гаронна утопятъ меня! Въ покойной тавернѣ на Pontchartrain намъ подали bouillabaisse, какого вы никогда не кушали въ Марсели, и, замѣтьте, поутру ни малѣйшей головной боли, даю вамъ честное слово, — напротивъ, вы пробуждаетесь съ пріятной жаждой, утолить которую только и можно краснымъ виномъ съ водой. Говорятъ, тамъ осенью бываетъ лихорадка, — можетъ быть, но не весной, когда персиковыя деревья бываютъ покрыты цвѣтами.

Я отправлялся изъ Новаго-Орлеана въ Сенъ-Люи, и до отъѣзда постоянно прогуливался по набережной, откуда мы могли видѣть сотню огромныхъ миссисипійскихъ пароходовъ, стоявшихъ на своихъ причалахъ въ рѣкѣ. «Посмотрите, сказалъ мнѣ пріятель Лохломондъ въ то время, какъ мы стояли однажды на пристани: — посмотрите на этотъ столбъ и на кофейню позади этого столба! Я вамъ вотъ что скажу, сэръ: въ прошломъ году здѣсь на рѣкѣ взорвало пароходъ, какъ разъ вонъ на томъ мѣстѣ, гдѣ идетъ шлюбка. Подлѣ столба, гдѣ вы стоите, осколокъ пароходной машины разрѣзалъ на двое лошака, а осколокъ дымовой трубы попалъ въ окно перваго этажа кофейни и убилъ негра, который чистилъ ножи!» Я посмотрѣлъ на столбъ, на окно кофейни, на пароходъ, который долженъ былъ отвезти меня въ Сенъ-Люи, на моего пріятеля, посмотрѣлъ съ большимъ любопытствомъ и нѣкоторою грустью. Вчера, подумалъ я, осколокъ машины перерѣзалъ на двое лошака, — завтра, быть можетъ, жертвой этой буду я. Въ моемъ маленькомъ альбомѣ есть рисунокъ, изображающій взрывъ парохода Алабама, во время рейса, слѣдовавшаго непосредственно за тѣмъ, когда вашъ покорнѣйшій слуга былъ на этомъ же самомъ суднѣ! Промедли я одной недѣлей и можетъ статься… Эти несчастные случаи придаютъ какую-то странную прелесть плаванію по рѣкѣ жизни въ Америкѣ. Когда нашъ огромный, высокій бѣлый пароходъ развелъ пары и началъ подниматься вверхъ по рѣкѣ, у него трещали всѣ члены, онъ стоналъ и дрожалъ такъ, что вы невольно должны были воображать, что вотъ сейчасъ, сію минуту разорвется паровой котелъ. — Уцѣлѣетъ ли то онъ, или раздробится на десять милліоновъ осколковъ? О, моя отчизна, мой домъ, мои дѣти! Будетъ ли тѣло вашего покорнаго слуги перерѣзано на двое вонъ той цѣпью на набережной или оно будетъ ввержено въ первый этажъ вонъ этого дома и пришибетъ негра, чистящаго сапоги подлѣ окна? Благодаря небо, негръ уцѣлѣлъ, потому что со мной ничего не случилось. Но вы видите, что маленькое приключеніе подобнаго рода могло бы случиться. Да оно уже случилось, и если съ лошакомъ, то почему же не съ разумнымъ животнымъ? Во время плаванія по Миссисипи, у насъ, клянусь вамъ честью, три раза начинался пожаръ, а кухня такъ-таки и, сгорѣла до основанія. Ночью на палубѣ былъ большой фейерверкъ, дымовая труба выбрасывала миріады звѣздъ, которыя, чернѣя, падали на наше платье, осыпали палубу или тонули въ могучей рѣкѣ, по которой мы поднимались, въ величественной жолтой рѣкѣ, не смотря на множество остановившихся на ней деревьевъ, оторванныхъ отъ береговъ.

Какимъ образомъ я во время этихъ опасностей сохранялъ присутствіе духа, сейчасъ будетъ разсказано. Прекраснѣйшій содержатель отеля Сентъ-Джоржъ, когда я отъѣзжалъ, просилъ меня принять двѣ бутылки самаго лучшаго коньяку, вмѣстѣ со множествомъ любезностей; и я нашелъ ихъ въ моей каютѣ вмѣстѣ съ багажемъ. Лохломондъ пришелъ проводить меня и, взявъ руку на прощанье, сказалъ: «Roundaboutl вино на пароходѣ можетъ быть не совсѣмъ хорошо, поэтому я принесъ тебѣ дюжину медоку, который тебѣ нравился», мы дружески пожали руки и простились. Чья это шлюбка подплываетъ къ пароходу? Это ѣдетъ нашъ другъ Гленливатъ, который задалъ намъ обѣдъ на озерѣ Поншартрэнъ.

— Roundabout, говоритъ онъ: — мы, мой другъ, старались дѣлать для тебя все, что могли, и это дѣлалось de bon coeur. (Я замѣчаю дрожаніе въ голосѣ этого добраго человѣка).

— Да… гм! на пароходѣ… да, на пароходѣ вино не всегда бываетъ хорошо, поэтому я привезъ тебѣ на вояжъ дюжину медока, — знаешь — того! Господь надъ тобой! въ маѣ, когда пріѣду въ Лондонъ, то побываю у тебя. Ало! вонъ и Джонсонъ къ тебѣ ѣдетъ!

Жалкій я грѣшникъ! Джонсонъ, схвативъ меня за руку, сказалъ: «мистеръ Roundabout, — вы не разсчитывайте на хорошее вино на здѣшнихъ пароходахъ, поэтому-то я и привезъ вамъ маленькій ящичекъ того краснаго вина, которое вамъ нравилось въ моемъ домѣ». Et de trois! Нѣтъ ничего удивительнаго, что я могъ смотрѣть на Миссисипи съ такимъ запасомъ храбрости! Гдѣ-то вы теперь, добрые мои, честные друзья, оказавшіе мнѣ столько радушія, доставившіе мнѣ столько удовольствія? Да ошпаритъ меня кипяткомъ, взорветъ на воздухъ, если я когда нибудь скажу грубое слово о васъ. Пусть скиснетъ красное вино прежде, чѣмъ я это сдѣлаю!

Поднимаясь вверхъ по рѣкѣ, мы не много приняли пассажировъ. Далеко ли отъ Новаго-Орлеана, до знаменитаго города Мемфиса? Я говорю не объ Египетскомъ Мемфисѣ, по объ американскомъ, отъ котораго до американскаго Каира мы медленно тащились по рѣкѣ, — до американскаго Каира, при сліяніи рѣкъ Огейо и Миссисипи. Въ Каирѣ мы разстались съ пароходнымъ обществомъ и съ нѣкоторыми извѣстными и даровитыми пассажирами, которые присоединились къ намъ въ Мемфисѣ и портреты которыхъ мы видѣли во многихъ городахъ юга Сѣверной Америки. Я не называю именъ этихъ замѣчательныхъ людей и не назову ихъ до тѣхъ поръ, пока, по какому нибудь удивительному случаю, при выдумываніи имени, я не нападу на дѣйствительное, кому нибудь изъ нихъ принадлежащее; впрочемъ, если вамъ угодно, я скажу, что нашими спутниками, которыхъ мы взяли въ Мемфисѣ, были ни болѣе, ни менѣе, какъ Вермонтскій гигантъ и извѣстная Брадатая Кентукійская лэди съ сыномъ. Я видѣлъ ихъ портреты во многихъ городахъ, чрезъ которые приходилось проѣзжать и давать свои собственныя представленія. Мнѣ думается, что Вермонтскій гигантъ въ портретѣ былъ бездѣлицей выше, чѣмъ въ натурѣ (на первыхъ онъ изображенъ по крайней мѣрѣ двумя ярусами выше обыкновеннаго роста); по художникъ, изобразившій брадатую лэди, отдалъ ей ни болѣе, ни менѣе, какъ только одну справедливость; та часть бороды, которую я видѣлъ, была дѣйствительно черпая, мохнатая, кудрявая, — я говорю, часть бороды, потому что эта скромная или пожалуй, благоразумная женщина прикрывала большую часть своей мохнатой принадлежности краснымъ носовымъ платкомъ, изъ подъ котораго вся она выказывалась, какъ я полагаю, только въ то время, когда сама лэди ложилась спать, или когда открывала ее на показъ по своей профессіи.

Гигантъ, сколько я думаю, былъ черезчуръ преувеличенъ. Я знавалъ джентльменовъ, ее принадлежавшихъ къ этой профессіи, — которые были лучше сложены и ростомъ гораздо выше этого вермонтскаго джентльмена. За столомъ я испытывалъ какое-то странное чувство, когда, окинувъ взглядомъ наше маленькое общество, усматривалъ этого гиганта, брадатую лэди, маленькаго трехлѣтняго брадатаго мальчика, капитана парохода (мнѣ это такъ казалось; теперь же, черезъ такой отдаленный періодъ времени, я не рѣшаюсь говорить утвердительно) и еще трехъ пассажировъ, при чемъ у всѣхъ ножи и рты были въ движеніи, какое-то странное чувство испытывалъ я, — какъ будто я находился въ замкѣ чудовищъ. Но къ чему такая брезгливость? Нѣсколько десятковъ лѣтъ назадъ, всѣ лучшіе джентльмены и люди кушали точно также. Белинда кушала ножомъ; Сахарисса для своего горошка имѣла только одно это орудіе, или двухконечную вилку или ложку. Видали ли вы гравюру Гилрэя, изображающую принца Валлійскаго, изнуреннаго эпикурейца, идущаго отъ обѣда, и замѣтили ли вы зубочистку, которую онъ употребляетъ?… Вы, правы, милэди, совершенно правы, я сознаюсь, что предметъ этотъ возмутительный и ужасный. Я не буду продолжать. Только согласитесь, что джентльменъ на шаткомъ пароходѣ, на опасной рѣкѣ, въ отдаленной сторонѣ, гдѣ три раза дѣлался пожаръ (не въ странѣ, конечно, а на пароходѣ), видитъ передъ собой гиганта, прожорливаго суперкарго, бородатую лэди и маленькаго мальчика, не болѣе трехъ лѣтъ, а уже подбородокъ у него покрытъ чернымъ пухомъ, и всѣ они ножами спускаютъ пищу въ свои желудки — согласитесь, что человѣкъ въ такомъ обществѣ имѣлъ нѣкоторое право чувствовать себя немного нервнымъ. Не знаю, случалось ли вамъ видѣть, какъ индійскіе фокусники глотаютъ ножи, или видѣть, какъ видѣлъ я, когда этотъ же фокусъ продѣлываетъ цѣлый столъ людей, но если бы вы въ это время посмотрѣли имъ въ глаза, то увѣряю васъ, вы пришли бы въ ужасъ, увидѣвъ, какъ эти глаза вертятся.

За исключеніемъ этой привычки, весьма обыкновенной между многими тысячами самыхъ почетнѣйшихъ гражданъ, вермонтскій джентльменъ и кентукійская брадатая лэди были люди, тихіе, скромные, безъ всякихъ претензій. Она, сколько мнѣ помнится, работала что-то иглой, а онъ спалъ въ большой каютѣ, имѣвшей по крайней мѣрѣ семьдесятъ футъ длины, но, я долженъ сказать, ни разу ее слышалъ ни храпѣнья его, ни криковъ, которыми, какъ вы можетъ быть воображаете, долженъ бы сопровождаться сонъ чудовищъ. Мало того, у этого гиганта былъ весьма умѣренный аппетитъ (если только онъ не ходилъ въ носовую часть парохода и не съѣдалъ тамъ съ помощію своего ужаснаго ножа пары барановъ — о, какая ужасная мысль! — но въ публикѣ у него былъ самый деликатный аппетитъ) и наконецъ онъ не пилъ ничего хмѣльнаго. Не помнится, чтобы я слышалъ голосъ моей спутницы, хотя въ естественномъ порядкѣ вещей, мнѣ было любопытно услышать его. Былъ ли у нея густой, звучный великолѣпный басъ, или мягкій, флейтный, нѣжный голосокъ? Теперь ужь я никогда этого не узнаю. Даже если она пріѣдетъ въ мое отечество, я не пойду смотрѣть ее. Я видѣлъ се, да еще даромъ.

Вы можетъ быть воображаете, что такъ какъ на пароходѣ насъ всего было какихъ нибудь шесть человѣкъ, то она могла бы снять красный носовой платокъ, свободно кушать и разговаривать, но я долженъ сказать, что въ подобномъ прикрытіи подбородка выказывалась нѣкотораго рода скромность. Борода была ея профессіей; эта борода привлекала къ себѣ публику; — но конечно, внѣ спектакля спутница моя желала бы отдѣлаться отъ этой вовсе не женской принадлежности, какъ присяжный желалъ бы отдѣлаться отъ своего парика. Впрочемъ, я знаю нѣкоторыхъ присяжныхъ, которые носятъ парики и въ частной жизни, но это уже не ваши скромные присяжные, не ваши истинные джентльмены.

Съ своей стороны я уважалъ эту лэди за скромность, съ которой она, по окончаніи публичнаго представленія, возвращалась къ частной жизни. Она уважала свою жизнь и свою бороду. Какъ только борода кончала свой дневной трудъ, ее сейчасъ же убирали въ носовой платокъ, и владѣтельница ея становилась частнымъ обыкновеннымъ лицомъ. Всѣ общественные мужчины и женщины съ здравымъ умомъ, я полагаю, одарены этой скромностью. Когда, напримѣръ, бѣдная мистриссъ Броунъ, глупо улыбаясь, приходитъ ко мнѣ съ альбомомъ въ одной рукѣ, а въ другой — съ перомъ, и говоритъ: — любезный мистеръ Roundabout, пожалуйста напишите намъ одинъ изъ вашихъ забавныхъ, и проч. и пр. Неужели же я, для удовольствія мистриссъ Броунъ, долженъ ухмыляться и трясти своей бородой? Дорогая моя лэди, я цѣлый день дѣлалъ гримасы. Это моя профессія. Я выполняю мои комическія представленія съ величайшимъ затрудненіемъ, серьезно и не безъ нѣкоторой досады; — но вѣдь съ тѣмъ вмѣстѣ они доставляютъ мнѣ не безчестныя средства къ жизни. Если вы приглашаете Блондена на чай, вы вѣроятно не протянете каната изъ окна вашего мезонина на противоположную сторону сквера и не попросите своего гостя напиться чаю на срединѣ этого каната? Положа руку на сердце, или вѣрнѣе, на жилетъ противъ того мѣста, гдѣ находится сердце, я, во все время нашего плаванія, ни разу не подалъ виду кентукійскому гиганту, что разсматриваю его сложеніе, не подалъ брадатой лэди ни малѣйшаго повода къ догадкамъ, что я желалъ бы заглянуть подъ носовой платокъ, прикрывающій нижнюю часть ея лица.

Тѣмъ глупѣе съ вашей стороны, говоритъ какой нибудь циникъ. (Фуй, эти циники, — я ненавижу ихъ!) Неужели вы не знаете, сэръ, что геніальному человѣку пріятно, когда геній его становится извѣстнымъ, что красота любитъ, чтобы ею восхищались, — что актеру нравится, когда ему апплодируютъ, — что старику Веллингтону пріятно было и онъ улыбался, когда, при его проѣздѣ, народъ кричалъ ему ура! Если бы вы стали оказывать особенное вниманіе той лэди, — если бы вы хотя разъ пригласили того гиганта къ буфету, — вы могли бы получить много любопытныхъ свѣдѣній относительно гигантовъ и бородатыхъ лэди, свѣдѣній, которыхъ въ настоящее время вы почти не имѣете. Кромѣ того, тамъ былъ и маленькій трехлѣтній мальчикъ, также съ хорошенькой бородкой, — и мало того, изъ подъ легкаго платья его видно было, что его ручонки и ножонки покрылись уже чернымъ пушкомъ. Словомъ, это былъ забавный маленькій сатиръ! Онъ былъ добръ, наивенъ и важничалъ далеко не по лѣтамъ.

Я, кажется, сказалъ, что брадатая лэди имѣла другое дитя. Это была маленькая дѣвочка, лѣтъ шести, такая же хорошенькая и съ такой же гладкой кожей, какъ ваши собственные дорогіе херувимчики. Она все время скрывалась въ большой каютѣ и была весьма меланхолична. Никто, повидимому, не обращалъ на нее вниманія. Материнская любовь сосредоточивалась на маленькомъ Эзо. Его бородка начинала уже служить ему счастіемъ, между тѣмъ какъ миссъ Розальба не приносила для семейства никакой пользы. Не удивительно, что бѣдная маленькая дѣвушка была меланхолична; когда я смотрѣлъ на нее, мнѣ казалось, что я все болѣе и болѣе принадлежу къ волшебной сказкѣ, все болѣе и болѣе углубляюсь въ пещеру чудовищъ. Не была ли это маленькая дѣвочка, которую нашли въ лѣсу, гдѣ лежатъ оглоданныя кости царицы, ея нѣжной матери, и угрюмаго стараго царя — ея отца? Нѣтъ. Во всякомъ случаѣ, я не сомнѣваюсь, что это добрые люди. Я не думаю, что она не любитъ маленькой дѣвочки безъ бороды. Быть можетъ мнѣ только показалось, что она тужила о томъ, что ея щечки были похожи на розы, у которыхъ не ростетъ борода.

Пожелали ли бы вы, madame, чтобы ваша дочь имѣла гладкія щечки, скромное и нѣжное женское обращеніе, или, чтобы она была, — я не хочу сказать такимъ волосатымъ чудомъ, какъ эта брадатая кентукійская лэди, — но героиней, женщиной, которая бы обладала болѣе чѣмъ женскимъ умомъ, храбростью и силой? Нѣкоторыхъ авторовъ, не назову ихъ именъ, обвиняютъ, сколько мнѣ извѣстно, въ томъ, что у нихъ героинями бываютъ самыя слабыя, педальнаго ума созданія, вѣчно плачущія и говорящія общими мѣстами. Я увѣренъ, что вы пожелали бы имѣть героиней вашего романа особу столь прекрасную, что она своей наружностью должна очаровывать капитана (или героя, кто бы онъ тамъ ни былъ), своей ученостью изумить и привести въ замѣшательство всякаго профессора, обогнать лихаго наѣздника, первой прискакать къ барьеру и, когда онъ упадетъ съ лошади, выхватить копье и нанести ему ударъ; избавить отъ горячки и смерти семейство бѣднаго поселянина, когда докторъ потерялъ всякую надежду; попасть въ мишень 21 разъ, тогда какъ бѣдный капитанъ сдѣлалъ только 18 мѣткихъ выстрѣловъ; дать ему на бильярдѣ двадцать пять впередъ и выиграть партію; своимъ голосомъ или игрой на віолончели вызвать слезы на глаза итальянскихъ артистовъ; словомъ, если бы романистъ захотѣлъ быть популярнымъ между дамами, — самыми главными и многочисленными потребительницами романовъ, — подобный видъ героини доставилъ бы его роману возможность выдержать полдюжины изданій. Ну что, еслибы я попросилъ брадатую лэди спѣть что нибудь? Признайтесь, миссъ, вѣдь вы не разсердились бы, если бы я сказалъ вамъ, что голосъ у нея совершенно какъ у Лаблаша, и даже еще гораздо ниже.

Такъ вы, моя милая, желаете быть героиней? Желаете переѣзжать изъ города въ городъ въ тріумфальныхъ фургонахъ? — видѣть свое изображеніе наклееннымъ на городскихъ стѣнахъ? — Желаете, чтобы на ваши выходы собирались толпы народа и кричали: — бывала ли когда нибудь такая диковинная женщина? — Вамъ нравится, чтобы вами восхищались? — Но вы подумайте о пошлинѣ, которую должны вы платить за это удовольствіе. Сдѣлавшись извѣстными, вы будете испытывать одиночество. Если бы вы рѣзко отличились отъ вашихъ ближнихъ — не скажу бородой или усами, это отвратительно, — по огромнымъ и замѣчательнымъ умственнымъ превосходствомъ, — неужели вы думаете, что были бы счастливѣе? А зависть, уединеніе, ревность и душевная пытка, которую должна испытывать кентукійская лэди, услышавъ, что въ Миссурійскомъ штатѣ явилось другое диво, у котораго борода еще длиннѣе? А отчужденіе отъ родныхъ только потому, что она обладаетъ такой чудесной бородой? И когда борода эта посѣдѣетъ, — какое одиночество будетъ испытывать это бѣдное старое созданіе! — Вылѣзи или отпади она, — отпадетъ вмѣстѣ съ ней и восхищеніе публики; съ какимъ сожалѣніемъ будетъ вспоминать она о комплиментахъ своихъ поклонниковъ, о восхищеніи народа, о разъѣздахъ въ золотой колесницѣ. Я вижу старуху одну одинешеньку въ ветхомъ старомъ фургонѣ, съ паутиной на замкѣ, съ дырявымъ флагомъ, лѣниво хлопающимъ по дверямъ. Неужели бы вы захотѣли быть такимъ покинутымъ существомъ? О, Хлоя! быть доброй, быть простосердечной, быть скромной, быть любимой, — да будетъ твоей участью. Будь признательна, что ты не выше, не сильнѣе, не богаче, не умнѣе прочихъ изъ цѣлаго міра!

VII.
ЗАПИСКИ О СЕМИДНЕВНОМЪ ПРАЗДНИКѢ.

Большая часть изъ насъ любитъ разсказывать сказки въ своихъ семействахъ. Жена и дѣти въ сотый разъ смѣются надъ однимъ и тѣмъ же анекдотомъ. Старые слуги (хотя ихъ число уменьшается съ каждымъ днемъ) киваютъ головой и улыбаются при воспоминаніи о хорошо извѣстномъ происшествіи. «Пожалуйста, не разсказывай мнѣ старый вздоръ», говоритъ Диггори мистеру Хардкастлю въ одной комедіи, «или я расхохочусь». Болтая, старѣясь и дѣлаясь забывчивыми, мы все-таки не прочь разсказать какую нибудь исторійку, — даже изъ простаго расположенія и желанія занять пріятеля, когда разговоръ упадаетъ, и приплесть къ случаю Джо Миллера; но это не совсѣмъ-то честное занятіе, оно заставляетъ до нѣкоторой степени лицемѣрить, какъ самихъ разсказчиковъ, такъ и слушателей. Грустно подумать, что человѣкъ съ запасомъ анекдотовъ бываетъ пустой болтунъ, но болтунъ, болѣе или менѣе любезный и пріятный. Какое я имѣю право нѣсколько разъ пересказывать всѣмъ извѣстный анекдотъ о Гроузъ, въ присутствіи моей жены, матери, тещи, сыновей, дочерей, стараго лакея или горничной, повѣреннаго адвоката, курата и т. д? А между тѣмъ я улыбаюсь и продолжаю разсказъ, великолѣпно подражая приведеннымъ въ немъ лицамъ: превосходно передразниваю смѣхъ Джонза, косоглазіе Хоббса, заиканье Броуна, грубый разговоръ Грэнди, шотландскій выговоръ Сэнди, при чемъ семейная часть моей аудиторіи весело смѣется. Быть можетъ и посторонній, для развлеченія котораго дано это представленіе, также интересуется имъ и тоже посмѣется. Но частое повтореніе такого занятія — не назидательно. Это самоугожденіе съ вашей стороны, дорогой мой Paterfamilias, составляетъ слабость, тщеславіе, чтобы не сказать — преступленіе. Я представляю себѣ достойнаго человѣка, который неосторожно началъ читать эту страницу и, дойдя до настоящей фразы, откидывается къ спинкѣ своего стула, начинаетъ вспоминать исторію, которую самъ невинно разсказывалъ въ продолженіе пятидесяти лѣтъ, и съ грустью признается самому себѣ: «Да, да, — это дурно, я не имѣю права заставлять смѣяться мою бѣдную жену, принуждать моихъ дочерей казаться заинтересованными моей старой, престарой шуткой. Онѣ бы продолжали смѣяться и казаться заинтересованными до послѣдней минуты своей жизни, если бы этотъ человѣкъ не набросилъ тѣни на нашу веселость»… Я кладу перо и думаю. «Нѣтъ ли еще старыхъ исторій, которыя я продолжаю разсказывать въ нѣдрахъ моего семейства? Нѣтъ ли и у меня еще какого нибудь анекдота въ родѣ Гроузъ?» Если такіе и найдутся, то это значитъ, что мнѣ измѣняетъ память; но отнюдь не потому, что я нуждаюсь въ похвалахъ и хочу повторяться. Поэтому вы видите, что люди съ такъ называемымъ запасомъ анекдотовъ не повторятъ одной и той же исторіи одному и тому же лицу; но они находятъ, что въ новомъ обществѣ повтореніе старой шутки весьма возможно. Мнѣ случается встрѣчать людей на улицахъ Лондона, пользующихся блестящею репутаціей анекдотистовъ: — я даже знаю такихъ, которые, по всей вѣроятности, прочитаютъ это и скажутъ: «Каковъ негодяй! вѣдь намекаетъ прямо на меня!» И это правда. Никакой человѣкъ не долженъ разсказывать одного и того же анекдота болѣе трехъ разъ: исключеніе можетъ быть допущено въ такомъ лишь случаѣ, если онъ увѣренъ, что говоритъ только для того, чтобы доставить удовольствіе своимъ слушателямъ, — или если чувствуетъ, что не одно простое желаніе похвалъ заставляетъ его открывать уста.

Не-то ли же самое бываетъ съ писателями, что и съ разсказчиками? Не должны ли и они соблюдать до извѣстной степени скромность? Сколько разъ могутъ авторы пересказывать старыя исторіи? Когда я пріѣзжаю посмотрѣть на какое нибудь мѣсто, которое не видалъ въ продолженіе двадцати или тридцати лѣтъ, я вспоминаю не собственно мѣстность, по мои впечатлѣнія, испытанныя мною при первомъ моемъ посѣщеніи и совершенно различныя отъ настоящихъ моихъ чувствъ. Первый день въ Кале; визгливые голоса женщинъ, ночью, когда судно подошло къ пристани; ужинъ въ гостиницѣ Кильяка, вкусъ котлетъ и вина; красныя коленкоровыя занавѣси, подъ которыми я спалъ; кирпичный полъ и свѣжій запахъ простынь; забавный кондукторъ съ его косичкой и ботфортами, — все это съ удивительною ясностью представляется моему воображенію; я вижу ихъ, а не тѣ предметы, которые въ настоящую минуту у меня передъ глазами. Вотъ Кале. Вдали видѣнъ коммиссіонеръ, знакомый мнѣ уже десятки лѣтъ. Вотъ женщины, которыя кричатъ и хлопочутъ надъ багажемъ; а вотъ и таможенный чиновникъ, осматривающій ваши бумаги; о, добрые люди, я чуть чуть вижу васъ. Вы меня столько же интересуете, сколько разнощицы апельсиновъ въ Ковентъ-Гарденѣ, или лавка книгопродавца въ улицѣ Оксфордъ. Но вы заставляете меня припомнить время, когда на васъ въ самомъ дѣлѣ любопытно было посмотрѣть, — когда маленькіе французскіе солдаты носили бѣлыя кокарды на киверахъ, когда дилижансъ достигалъ до Парижа не ранѣе сорока часовъ и кондукторъ, на котораго устремлены изъ coupé молоденькіе глазки, въ его ботфортахъ, съ его безпрестанной перебранкой, съ веревочной упряжью, съ жиденькой косичкой, — былъ замѣчательнымъ существомъ, производившимъ нескончаемый интересъ. Вы, молодые люди, не помните тѣхъ молоденькихъ яблочницъ, которыя имѣли обыкновеніе бѣжать за дилижансомъ въ гору вплоть до Булони, не помните также всѣхъ прелестей этой веселой дороги? Путешествуя по континенту съ молодыми людьми, болѣе пожилой человѣкъ — можетъ казаться весьма спокойнымъ, и даже меланхоличнымъ; но въ сущности онъ вернулся къ днямъ своей юности, ему снова становится семнадцать или восемнадцать лѣтъ (смотря по обстоятельствамъ), и онъ весь обращается въ удовольствіе. Онъ наблюдаетъ за лошадьми, какъ онѣ, въ полночь, съ ржаньемъ выходятъ изъ почтоваго двора, онъ восхищается великолѣпными обѣдами въ Баве и Аміенѣ, и наслаждается ad libitum виномъ за роскошнымъ табль-д’отомъ, онъ на короткой ногѣ съ кондукторомъ и съ увлеченіемъ слѣдитъ за всѣми дорожными приключеніями. И такъ, вы видите, что человѣкъ можетъ воспринимать впечатлѣнія въ 1860 такъ же, какъ былъ воспріимчивъ и въ 1830 году. Физически, въ 1860 году, я могу имѣть наклонность къ неподвижности, бездѣйствію и молчаливости, но душой я еще ношусь въ двадцатыхъ годахъ, вижу себя въ голубомъ фракѣ съ свѣтлыми пуговицами, въ красивомъ, шелковомъ жилетѣ (который совершенно свободно охватываетъ мой стройный станъ), любуюсь прелестными созданіями въ узенькихъ рукавахъ, въ шляпкахъ съ широкими полями, подъ золотистыми каштанами въ Тюльери, или на Вандомской площади, гдѣ развевалось бѣлое покрывало на безстатуйной колоннѣ. Не зайти ли намъ и ее пообѣдать ли у Bombarda, близь Hôtel Breteuil, или въ Café Virginie? — Идемъ! Bombarda и Hôtel Breteuil уже давнымъ давно срыты съ лица земли. Въ прошедшемъ году таже участь постигла и бѣдную старушку Café Virginie. Все-таки душою я отправляюсь туда и обѣдаю, — тогда какъ тѣломъ, быть можетъ, я сижу въ вагонѣ желѣзной дороги, въ числѣ другихъ подобныхъ мнѣ пассажировъ, и, право, нѣтъ ничего удивительнаго, если спутники мои находятъ меня скучнымъ и молчаливымъ. Не читали ли вы сочиненія мистера Дэля Овена: Слѣды на предѣлахъ того свѣта. (Дорогой мой сэръ, отъ этого сочиненія у васъ невольно волоса встанутъ дыбомъ). Въ этомъ произведеніи вы прочитаете, что когда душа какого нибудь джентльмена или лэди отправляется за сотни или тысячи миль посѣтить друга, то тѣла ихъ остаются дома въ бездѣйственномъ и безчувственномъ состояніи въ постелѣ или въ креслѣ. Въ точно такомъ же отсутствіи нахожусь и я въ настоящее время. Душою я уношусь за тридцать лѣтъ назадъ. Я уже перехожу за предѣлы того возраста, когда поэмы Байрона перестаютъ нравиться, и показываю видъ, что я гораздо больше люблю Вордсворта и Шелли. Все, что я ни ѣмъ или ни пью, мнѣ не по вкусу; и я одинъ только знаю, кто долженъ быть прелестнѣйшимъ созданіемъ въ мірѣ. О, милая дѣва (конечно, весьма отдаленнаго, но хорошо памятнаго времени), не за мужемъ ли ты теперь, а можетъ быть и овдовѣла? — жива ли ты? — не похудѣла ли, не постарѣла ли? — не растолстѣла ли, не носишь ли чужихъ волосъ? и т. д.

О Элиза, Элиза? — Постойте, была ли еще она Элиза? Впрочемъ, я позабылъ твое христіанское имя. Ты знаешь, что я видѣлъ тебя не болѣе двухъ дней, но твое милое личико все еще передо мной, и розы, цвѣтущія на немъ, точно такъ же свѣжи, какъ и въ тѣ майскіе дни. Ахъ, дорогая миссъ X--, моя застѣнчивая молодость и неподдѣльная скромность никогда бы не позволили мнѣ, даже въ самыхъ сокровенныхъ мысляхъ, назвать васъ иначе, какъ собственнымъ вашимъ именемъ (хотя я и скрываю его); но я очень хорошо его помню, и знаю, что вашимъ дорогимъ и уважаемымъ отцомъ былъ пивоваръ.

Куранты. Я былъ разбуженъ сегодня утромъ звономъ колоколовъ, раздающихся каждые полчаса отъ часовыхъ курантовъ на Антверпенскомъ каѳедральномъ соборѣ. Съ тѣхъ поръ эта игра звуковъ постоянно меня преслѣдуетъ. Подъ эти звуки вы одѣваетесь, ѣдите, пьете, гуляете и говорите сами съ собою. Вы ихъ въ сущности не слышите, но звонъ ихъ раздается въ вашихъ ушахъ въ продолженіе цѣлаго дня: вы читаете газету, подъ одинъ съ ними тактъ. За завтракомъ я постарался, хотя довольно неуспѣшно, сдѣлать подражаніе этой аріи передъ дамами, и онѣ сказали мнѣ, что эти звуки похожи на музыку въ одной изъ оперъ, гдѣ танцуетъ тѣнь Диноры. Можетъ быть, это и такъ. Я смутно припоминаю, какъ однажды мое тѣло присутствовало на представленіи этой оперы; глаза мои были закрыты, и всѣ умственныя способности находились въ сонномъ состояніи въ углубленіи ложи; но, какъ бы то ни было, музыкальные звуки послѣ того долго преслѣдовали меня, раздаваясь высоко въ воздухѣ — ночью, утромъ и въ полдень.

Какъ пріятно лежать въ полуусыпленіи и вслушиваться въ веселый звонъ колоколовъ, все равно, звонятъ ли они въ то время, когда старый городъ погруженъ въ полночный сонъ, или когда онъ пробуждается при розовомъ восходѣ солнца, или грѣется подъ знойными его лучами въ полдень; или омывается дождемъ, который потоками льется по широкимъ площадямъ и по гладкой поверхности быстрой рѣки; или когда онъ ярко блеститъ подъ снѣжнымъ покровомъ, одѣвающимъ собою сотню тысячъ мачтъ, горъ и башенъ; или когда закутанъ въ громовыя тучи, на которыхъ бѣлые шпицы становятся еще бѣлѣе; а куранты между тѣмъ и днемъ, и ночью разыгрываютъ надъ вашими головами свои фантастическія мелодіи: колокола продолжаютъ звонить. Quot vivos vocant, mortuos plangunt, fulgura frangunt; такъ было въ прошедшемъ, такъ будетъ и въ будущемъ, Богъ знаетъ еще, сколько ночей, дней и лѣтъ! Когда французы бросали свои молніи въ цитадель Шассе, — колокола очень весело звонили. Когда были поставлены эшафоты, окруженные пѣхотой Альбы, и цѣлые полки кающихся синихъ, черныхъ и сѣрыхъ выходили изъ церквей и монастырей и тихо пѣли отходныя молитвы, направляясь къ площади Ратуши, гдѣ еретикамъ и мятежникамъ предстояло встрѣтить свою участь, — тѣ же самые колокола продолжали вызванивать свои обычные получасы и четверти; для многихъ бѣдныхъ душъ — они были послѣднимъ колокольнымъ звономъ. Кругозоръ этого колокола простирается до башенъ и плотинъ Роттердама. Онъ можетъ требовать привѣтствія отъ колокола св. Урсулы въ Брюсселѣ и кивнуть головой колоколу на Ратушѣ Оуденарде; можетъ припомнить, какъ полтораста лѣтъ тому назадъ, послѣ большой битвы, вся долина была покрыта бѣгущими французскими рыцарями. «Что вы тамъ шумите объ Оуденарде?» говоритъ другой колоколъ (этотъ долженъ быть Бобъ-Мажоръ). «Молчи ты, старый сварливый болтунъ! Я вижу отсюда Гугумонъ и Сенъ-Жанъ. А около сорока пяти лѣтъ тому назадъ, я звонилъ, въ іюнѣ, цѣлое воскресенье, когда на здѣшнемъ ржаномъ полѣ было такое сраженіе, о какомъ ты и не слыхивалъ. Да, французы и англичане бились тогда съ заутрени и до вечерни». Но вотъ ихъ призываютъ къ дѣлу; они должны прекратить свой частный разговоръ, приняться за свою профессію и распѣвать свой ежечасный хоръ изъ Диноры.

На какое огромное пространство можно слышать эти колокола! Сегодня утромъ я проснулся отъ ихъ звука, что, впрочемъ, было уже сказано. Съ тѣхъ поръ я безпрестанно ихъ слышу. Домъ, гдѣ я теперь пишу, находится, по показанію Мюррея, въ двухъ-стахъ десяти миляхъ отъ Антверпена. Прошла уже недѣля; а колоколъ все еще гудитъ и гудитъ! Какъ онъ наскучилъ!

Подъ колоколами. Кто не видѣлъ этихъ величественныхъ церковныхъ фасадовъ, этихъ сумрачныхъ часовенъ, тяжелыхъ каѳедръ съ рѣзьбой, этихъ обширныхъ, сѣрыхъ, каменныхъ половъ, на которыхъ отражается пестрый свѣтъ изъ разноцвѣтныхъ оконъ, этихъ великолѣпныхъ образовъ между высокими колоннами и надъ жертвенниками съ ихъ блестящими украшеніями, церковной утварью, отекшими свѣчами и чашами розоваго масла? Подъ обширнымъ сводомъ мѣстнаго храма, я видѣлъ два строя молодыхъ учениковъ, вошедшихъ туда и составившихъ четыреугольникъ, каждый занялъ опредѣленное мѣсто, немного спустя къ нимъ подошли и ихъ наставники. Изъ разноцвѣтнаго окна прорывается косвенный лучъ солнца и играетъ на лицахъ этого строя маленькихъ дѣтей, между тѣмъ, какъ высокія стѣны и колонны кажутся еще мрачнѣе. Легкіе шаги опоздавшихъ мальчиковъ глухо раздаются въ глубинѣ храма. Они присоединяются къ своимъ товарищамъ, собравшимся подъ косвенными лучами солнца. Чему они учатся? Истинѣ? Вонъ тѣ двѣ сѣдыя лэди, съ молитвенниками въ рукахъ, посреди этого маленькаго люда, кажется, нисколько не сомнѣваются въ истинѣ каждаго слова, напечатаннаго передъ ихъ глазами. Посмотрите, чрезъ окна, украшенныя изображеніями святыхъ, свѣтъ прорывается съ неба, и небесная живопись украшаетъ книгу! Да, дѣйствительно это прелестная и трогательная картина, — картина дѣтей и ихъ серьезныхъ наставниковъ, собравшихся въ обширномъ храмѣ, который выдержалъ вѣка. — Да, картина дѣтей, наставниковъ и книги прекрасна, — но какой же текстъ имъ толкуютъ? Вѣроятно истину, простую истину, ничего больше, кромѣ истины. Если бы я былъ убѣжденъ въ этомъ, то пошелъ бы самъ туда, сѣлъ бы на скамьѣ cum parvulis и отъ всего сердца выслушалъ бы эту драгоцѣнную проповѣдь.

Церковный староста. Но я отступаю; препятствіемъ къ умиленію служитъ хитрость и дерзость того швейцарца съ перевязью — личности, соотвѣтствующей церковному старостѣ британскихъ острововъ, который расхаживаетъ по церкви, не спуская глазъ съ конгрегаціи. Католики хвастаютъ, что ихъ церкви открыты для всѣхъ; но нѣкоторыя мѣста и церкви составляютъ исключеніе. Въ Римѣ я бывалъ въ соборѣ св. Петра въ разные часы, двери его всегда открыты, лампады всегда теплятся, и вѣрующіе всегда на колѣняхъ, то передъ одной ракой, то передъ другой. Но въ Антверпенѣ не такъ. Послѣ полудня вы можете войти въ церковь, съ вами вѣжливо обойдутся, но за то вы должны заплатить франкъ у наружныхъ дверей. До полудня двери, конечно, открыты, и нѣтъ никого для сбора денегъ за входъ. Я долго стоялъ и смотрѣлъ изъ большихъ дверей на хорахъ на сверкающіе огни, и слушалъ отдаленное пѣніе священниковъ, исполнявшихъ литургію, какъ вдругъ позади меня, надъ самою головою, раздалось дивное пѣніе съ органомъ, и я обернулся. Мой другъ, церковный староста, въ одинъ моментъ очутился около меня. «Не повертывайтесь спиною къ алтарю во время богослуженія», сказалъ онъ на весьма вразумительномъ англійскомъ языкѣ. Я повинуюсь, поворачиваю кроткое лицо и нѣсколько времени слушаю продолженіе службы. Видѣть ее я не могъ, равно какъ не могъ видѣть алтаря и священниковъ. Мы отдѣлены отъ нихъ огромными ширмами и запертыми чугунными дверями, сквозь которыя мерцаютъ лампады, да отрывками доносится пѣніе. Увидѣвъ около двадцати дѣтей, спѣшащихъ въ придѣлъ, я подумалъ, что могу послѣдовать за ними. Мнѣ уже надоѣло смотрѣть на эту огромную старую каѳедру, съ ея фантастическими изображеніями и рѣзьбой. Я отправляюсь въ боковой придѣлъ; но мой другъ староста тутъ какъ тутъ, сзади меня, — мнѣ даже показалось, что онъ хочетъ схватить меня. «Не ходите туда», говоритъ онъ, «вы не должны нарушать порядка во время богослуженія». Я подвигался на сколько могъ тихо, и пройдя шаговъ десять, увидѣлъ, какъ ребятишки толкались и шумѣли въ волю. Я указываю на нихъ старостѣ. «Они пришли молиться», сказалъ онъ. «Вы, конечно, не пришли молиться, вы…» «Если бы я заплатилъ, то меня бы приняли съ радушіемъ», возразилъ я, и съ этимъ истертымъ сарказмомъ въ гнѣвѣ удалился изъ церкви. Я не завидую чувствамъ этого старосты при полученіи такого прямаго проблеска ума.

Бельгійскій левъ. Быть можетъ, послѣ этого вы скажете, что я критикъ съ предубѣжденіями. Я вижу образа въ соборѣ, закоптѣвшіе отъ грубости этого старосты, или же, въ законные часы и за установленную плату, меня осаждаетъ рой оборванныхъ чичероне, которые, болтая позади меня на дурномъ англійскомъ языкѣ, предлагаютъ показать мнѣ диковинки чрезъ посредство ихъ наглыхъ и алчныхъ глазъ. Пріятно смотрѣть на Рубенса вездѣ, но не въ церкви. Въ академіи, напримѣръ, вы можете изучать его сколько угодно. Но въ церкви? — Я скорѣе попрошу Александра Дюма сказать проповѣдь. Всякій нарисуетъ вамъ мученичество очень страшно и живописно, — вѣрно изобразитъ скорченные мускулы, горящіе костры, угрюмыхъ воиновъ и палачей, толпящіяся группы, представитъ свѣтъ, тѣнь, колоритъ въ самомъ блестящемъ или самомъ мрачномъ видѣ; но въ Рубенсѣ я преклоняюсь скорѣе передъ исполнителемъ, нежели передъ исполненіемъ. Съ какой удивительной быстротой онъ дѣйствуетъ по полотну; какой выразительный контрастъ представляютъ прохладные цвѣта и теплыя тѣни, и какъ мягко и легко отдѣляются они другъ отъ друга; какъ чудно брошенъ свѣтъ въ картинѣ, вонъ на ту сіяющую кающуюся грѣшницу, съ загорѣлымъ лицомъ, въ желтомъ атласѣ и съ лоснящимися волосами! Вотъ какъ слѣдуетъ работать, друзья мои, и заработывать сто флориновъ въ день. Смотрите, я столько же увѣренъ въ каждой моей линіи, сколько катающійся на конькахъ увѣренъ въ томъ, что сдѣлаетъ вензель 8! Отъ одного размаха кистью является или часть загорѣлой отъ солнца руки, или плавная складка одежды. фигуры разстанавливаются какъ бы по волшебству. Краски почти истощились, доставляя все теплыя тѣни. Ученики съ удивленіемъ смотрятъ, какъ учитель дѣйствуетъ по полотну. Изабелла или Елена, женщина № 1 или № 2, сидятъ подлѣ, веселыя, довольныя, готовыя быть снятыми; а дѣти между тѣмъ дерутся и рѣзвятся въ углу, ожидая, когда ихъ потребуютъ для изображенія херувимовъ на картинѣ. Серьезные бюргеры и граждане приходятъ съ визитомъ. Устрицы и рейнвейнъ всегда готовы на столѣ. Являлся ли когда еще подобный живописецъ? Онъ былъ посланникомъ, настоящимъ превосходительствомъ, да и возможно ли было выбрать человѣка лучше его? Онъ говоритъ на всѣхъ языкахъ. Онъ заработываетъ по сту флориновъ въ день. Удивительно! Тридцать шесть тысячъ, пять сотъ флориновъ въ годъ. Громадная сумма! Онъ отправляется въ свой замокъ и десятки джентльменовъ провожаютъ его точно губернатора. Въ св. Георгіи онъ изобразилъ свой собственный портретъ. Вы вѣдь вѣрно знаете, что онъ англійскій кавалеръ? Онъ выбираетъ красивѣйшихъ женщинъ. Онъ ѣздитъ на лучшихъ лошадяхъ. Онъ пишетъ лучшія картины. Онъ достаетъ за нихъ лучшія цѣны. А тотъ стройный молодой Ванъ-Дикъ, его ученикъ, тоже геній, и пишетъ портреты съ знатнѣйшихъ лэди въ Англіи, и даже нѣкоторымъ изъ нихъ кружитъ головы. А Іорденсъ — какой смѣшной и вмѣстѣ съ тѣмъ, какой умный человѣкъ! Видѣли ли вы его жирнаго Силена? самъ учитель не могъ бы написать лучше. А его запрестольный образъ въ церкви св. Бавона? Онъ можетъ написать вамъ все, что угодно, все, что можетъ написать Іорденсъ — пьяную пирушку крестьянъ и крестьянокъ, и вопящаго мученика съ полусодранной кожей. Какое знаніе анатоміи! Но нѣтъ ничего подобнаго этому маэстро — ничего. Онъ въ состояніи написать вамъ на тридцать шесть тысячъ пятьсотъ флориновъ въ годъ. Не случалось ли вамъ слышать, что онъ сдѣлалъ для французскаго двора? Удивительно! Я не могу смотрѣть на картины Рубенса безъ того, чтобы не вообразить его прекрасную фигуру сидящею передъ полотномъ. А Гансъ Хеммелинкъ изъ Брюгге? Видѣли ли вы когда нибудь этотъ чудный старый госпиталь Св. Іоанна, войдя за ворота котораго, вы какъ будто входите въ пятнадцатое столѣтіе? Я вижу раненаго солдата, все еще лежащаго здѣсь; вижу добрыхъ, ухаживающихъ за нимъ сестеръ милосердія. Его палитра лежитъ у мольберта, поставленнаго противъ свѣта. Онъ покрываетъ полотно самыми удивительными, прекрасными фигурами въ платьяхъ, блестящихъ какъ рубины и аметисты. Я думаю, что у него есть волшебное зеркало, съ помощію котораго онъ схватываетъ портреты съ маленькихъ херувимовъ, съ весьма небольшими, свѣтлыми и разноцвѣтными крылышками. Ангелы, въ длинныхъ, легкихъ, бѣлыхъ одѣяніяхъ, окруженные золотымъ ореоломъ, проходятъ и пролетаютъ мимо зеркала, и онъ улавливаетъ ихъ сходство. Онъ ежедневно слушаетъ обѣдню. Онъ соблюдаетъ великій постъ. Нѣтъ монаха строже и святѣе Ганса. На кого вы лучше любите смотрѣть, на ягненка, или на льва? на орла, парящаго подъ небеса, не смотря на бурю, и быть можетъ оттуда нападающаго на падаль, или на коноплянку, щебечущую на вѣткѣ?

Изъ картинъ Рубенса, лучшею у меня въ памяти осталась (въ этихъ случаяхъ ego стоитъ на первомъ мѣстѣ, такъ что это мнѣніе должно слыть только за мое, и въ доброй волѣ читателя согласиться съ нимъ, или отвергнуть) — это Введеніе во храмъ, замѣчательная по краскамъ, нѣжному и кроткому чувству, и по совершенному согласію съ исторіей. Конечно, и всѣ другія картины его тоже постоятъ за себя. Посмотрите, напримѣръ, на это грубое Привѣтствіе, и на это великолѣпное Поклоненіе царей, написанныя тою же сильною и даровитою рукою; на это достойное удивленія Причащеніе св. Франциска, которое, мнѣ кажется, даетъ артистамъ ключъ къ подражанію великому маэстро болѣе, чѣмъ всѣ остальныя его картины. Въ свое время я проводилъ цѣлые часы передъ этой картиной, думая и стараясь понять, какою массою красокъ и какими контрастами артистъ дошелъ до такого эффекта. Во многихъ другихъ картинахъ части этого метода прискорбно-очевидны, вы замѣчаете, что горесть и агонія изображаются синими губами, — немного киновари въ глазахъ, и они показываются налитыми кровью. Есть что-то простое въ этомъ исполненіи. Сдвиньте брови и приблизьте къ нимъ глаза, — хотя на нѣсколько линій — и вотъ у васъ изображенъ гнѣвъ или бѣшенство. Напишите ротъ безъ всякаго особеннаго выраженія, но троньте немного карминомъ по обѣимъ его оконечностямъ — и губы станутъ улыбаться. Это также искусство, если хотите, но искусство очень наивнаго рода: и теперь, когда вы знаете фокусъ, не правда, ли какъ это кажется легко?

Tu quoque. И такъ, узнавъ фокусъ, возьмите полотно и попробуйте сдѣлать сами. Вотъ вамъ кисти, палитра, пузыри, полные красокъ, и лакъ. Ну что, попробовали, дорогой мой сэръ? — вы, имѣющій претензію на знатока изящныхъ искусствъ? Попробовали? Я пробовалъ — и много разъ. А что было результатомъ этого труда? О, результатъ самый печальный. Не есть ли это ребяческая пачкотня, слабое маранье, безсильный вздоръ, все, все, что вы можете произвести — вы, который нашли Рубенса простымъ и грубымъ, указывали на фокусы въ его исполненіи, открыли тайны его искусства? Извините, впрочемъ, о великій начальникъ, чудный маэстро и поэтъ! Вы можете производить великія вещи. Вотъ мы, критики, которые насмѣхаемся и умничаемъ, мы можемъ только разсматривать, оцѣнивать, сомнѣваться и порицать. Посмотрите на льва. Видѣли ли вы когда нибудь такое грубое, косматое и рычащее животное? Взгляните, какъ онъ пожираетъ сырое мясо, — совсѣмъ еще съ кровью, сырое, вязкое — фи! вся внутренность поворачивается смотря на него. — О грубая тварь! Да, но за то онъ левъ. Рубенсъ поднялъ свою великую руку, и сдѣланный имъ мазокъ живетъ уже двѣсти лѣтъ; мы все еще удивляемся ему и преклоняемся передъ нимъ. Какая сила въ этой рукѣ!

Какая сила воли скрывается подъ этой темной бородой и въ этихъ благородныхъ глазахъ! Чините ваше перо, мой добрый критикъ. Стрѣляйте въ него перьями; бейте его, заставьте его содрогаться. Да, вы славно можете побить его, даже до крови; но, несмотря на это, онъ все-таки левъ — могущественный, всепобѣждающій, великодушный, хищный левъ бельгійскій — царь своихъ лѣсовъ. Онъ еще не умеръ, и я не смѣю лягнуть его.

Сэръ Антони. Въ «Pietа» Вамъ-Дика, въ Музеѣ, смотрѣли ли вы когда нибудь на ангела въ желтомъ одѣяніи, съ чернымъ покрываломъ, наброшеннымъ на крылья? Какое чудное изображеніе печали и красоты! Оно невольно внушаетъ сожалѣніе. Это успокоиваетъ меня и доставляетъ мнѣ удовольствіе, какъ сладкое пѣніе! Посмотрите, какъ мягко отличается его желтое платье отъ голубаго неба, а покрывало соединяетъ вмѣстѣ оба контраста! Если у Рубенса недоставало граціи, то у Ванъ-Дика ея было изобиліе. Какое удивительное изящество! Какой пріятный кавалеръ! Не мудрено, что красавицы Англіи восхищались сэромъ Антони. Посмотрите на…

Но вотъ бьетъ три часа, и три жандарма, служащіе при музеѣ, кричатъ: Allons, sortons! liest trois heures! Allez! sortez! и всѣ стремятся къ выходу изъ галлереи съ такимъ же удовольствіемъ на лицѣ, какъ мальчики, выходящіе изъ школы. Мы тоже должны идти, хотя позади насъ многіе еще остаются — много британцевъ съ гидами Мюррея въ ихъ красивыхъ рукахъ; они, изволите видѣть, заплатили франкъ за входъ; — а мы о франкѣ ничего не знали, пока жандармы не вложили сабли въ ножны и не изгнали насъ изъ этого Рая.

Но за то пріятно гулять и кататься по широкимъ набережнымъ, смотрѣть, какъ разгружаютъ корабли, осматривать цитадель, и удивляться, какимъ образомъ, почему и съ которой стороны она была такъ сильна. Мы надѣемся видѣть во всякой цитадели что нибудь подобное Гибралтару или по крайней мѣрѣ Эревбрейтштейну. Но въ здѣшней нѣтъ ничего, кромѣ плоскаго пространства, нѣсколькихъ рвовъ, деревьевъ, да валовъ, покрытыхъ весьма неинтереснымъ зеленымъ цвѣтомъ. При этомъ я припоминаю, что въ школѣ у насъ былъ одинъ мальчикъ, маленькій толстякъ, не имѣвшій въ своей фигурѣ ничего представительнаго, но его могли одолѣть только бойцы гораздо выше его ростомъ и то послѣ страшной потасовки. Этотъ мальчикъ былъ совершенная цитадель, въ непроницаемомъ для бомбъ казематѣ которой — въ его сердцѣ — сидѣлъ генералъ Шассе, позволяя удару за ударомъ рушиться на свою голову и никогда не думая о сдачѣ.

Наконецъ мы идемъ домой, обѣдаемъ въ обществѣ британцевъ, въ комфортабельномъ Hôtel du Parc; купили себѣ книгъ по шиллингу каждая; милые куранты продолжаютъ разыгрывать въ воздухѣ каждые полчаса вальсъ изъ Диноры. Мы были счастливы; намъ казалось, что мы уже съ мѣсяцъ какъ уѣхали изъ Лондона, а это было вчера; и никто не знаетъ гдѣ мы; сами же мы и думать не хотимъ о родительскихъ заботахъ, о почтальонахъ.

Шпурвегъ.-- Обширныя зеленыя равнины, покрытыя пестрыми коровами, и окруженныя рядомъ сѣрыхъ вѣтряныхъ мельницъ; свѣтлые каналы, тянущіеся по лугу; ароматъ, похожій на тотъ, который испускаетъ Темза во время каникулъ, и острый запахъ свѣжаго сыра; маленькіе, чистенькіе домики, съ высокими крышами и большими окнами со множествомъ стеколъ; газебозы, или лѣтніе домики, какъ бы висятъ надъ зелеными каналами; добродушныя и круглолицыя фермерши, въ кружевныхъ чепцахъ и вызолоченныхъ налобникахъ и серьгахъ; города и дома, мимо которыхъ мы проѣзжаемъ, дышащіе комфортомъ и опрятностью; странное чувство удивленія, что вы не понимаете разговора вашихъ спутниковъ, тонъ голоса которыхъ и нѣкоторая небрежность въ одеждѣ такъ похожи на ваше родное; всѣ эти виды, звуки, запахи поражаютъ насъ во время маленькаго путешествія по желѣзной дорогѣ изъ Роттердама въ Гагу. Путешествіе кончается; я говорю по англійски съ кондукторами и извощиками, а они отвѣчаютъ на своемъ родномъ языкѣ, — но тѣмъ не менѣе мы отлично понимаемъ другъ друга. Карета подъѣзжаетъ къ великолѣпному, веселому и комфортабельному отелю. Насъ садится за столъ человѣкъ около двадцати: изъ нихъ только одинъ иностранецъ съ женой, — я хочу этимъ сказать, что всѣ остальные были англичане. Мы у самаго моря и среди безконечныхъ каналовъ, а рыбы нѣтъ вовсе. Намъ напоминаютъ милую Англію только высокія цѣны за вино. Каюсь, что вчера въ Роттердамѣ я измѣнилъ своему праву, заплативъ флоринъ за бутылку эля (воду невозможно пить, а мѣстное или баварское пиво не довольно благородно для отеля); — и такъ, говорю, я каюсь, что мой прекрасный, спокойный нравъ былъ взволнованъ, когда бутылка бѣлаго эля оказалась дороже пинты; я мягко сказалъ лакею, что въ Іерусалимѣ продастся пиво гораздо дешевле. Но вѣдь Роттердамъ въ восьмнадцати часахъ отъ Лондона, и пароходъ съ пассажирами и пивомъ подходитъ къ самымъ окнамъ отеля; между тѣмъ какъ въ Іерусалимъ эль доставляется на верблюдахъ отъ Яффы или Бейрута, чрезъ орды грабящихъ арабовъ, которымъ, очевидно, эль не нуженъ, хотя я знаю, что кораномъ онъ не воспрещенъ. Поданный мнѣ эль былъ бы очень хорошъ, но выпивая его, я задыхался отъ злости. Флоринъ за бутылку съ рельефной надписью «Imperial pint» на поверхности! Это ужь слишкомъ. Я намѣревался ничего не сказать; но долженъ говорить. флоринъ за бутылку, и эта бутылка еще пинта! О, стыдъ! стыдъ! Я не могу преодолѣть своего негодованія; у меня бьетъ пѣна отъ бѣшенства; я блѣденъ отъ гнѣва, и жолченъ отъ презрѣнія.

Вечеромъ, когда мы проѣзжали по старому городу, какъ онъ кипѣлъ и жужжалъ жизнію! какой особенный стукъ, говоръ и шумъ! какая толпа въ еврейскомъ кварталѣ, гдѣ миріады ребятишекъ суетились около рыбной улицы. Почему нѣтъ у нихъ фонарей! Мы проѣзжали мимо каналовъ, до того наполненныхъ водой, что еще одно ведро — и она залила бы всю мѣстность.

Laquais de place называютъ строенія: вотъ это ратуша, соборъ, арсеналъ, синагога, статуя Эразма. Впередъ, впередъ! Мы уже достаточно знаемъ статую Эразма. Мы переѣзжаемъ по подъемнымъ мостамъ, перекинутымъ черезъ каналы, гдѣ отдыхаютъ тысячи баржей. Отдыхаютъ — на отдыхѣ! Найдемъ-ли-то мы отдыхъ въ спальняхъ, въ тѣхъ древнихъ, высокихъ спальняхъ, въ гостинницѣ, гдѣ я заплатилъ флоринъ за пинту эля — фи! въ отелѣ Новый Батъ, на набережной Бумпжесъ? Неужели это мрачное зданіе и есть Новый Батъ, на что же долженъ походить Старый Батъ? Такъ какъ я боялся идти спать, то остался въ кофейной, рѣшившись сидѣть тамъ какъ можно дольше, но тутъ три молодые человѣка сообщали другъ другу свои частныя похожденія съ такой свободой и живостью, что я почувствовалъ, что не долженъ долѣе слушать ихъ безъискусственную болтовню. Когда я потушилъ свѣчу, завернулся въ одѣяло и очутился въ темнотѣ, мною овладѣло странное чувство ужаса, какъ будто я спускался въ колоколѣ водолаза. Ну что, если съ аппаратомъ сотворится что нибудь неладное, если не поймутъ вашего сигнала — поднять васъ на верхъ? Что, если спички не дадутъ огня при вашемъ пробужденіи; не загорятся въ то время, когда онѣ будутъ вамъ нужны, когда вы черезъ полчаса должны будете встать, и вступить въ битву съ ужаснымъ непріятелемъ, который ползаетъ по васъ въ темнотѣ? Признаюсь, я никогда не былъ такъ обрадованъ, какъ въ то время, когда проснулся и увидѣлъ свѣтъ зари. Индійскія птицы и чужеземныя деревья виднѣлись на позолоченныхъ шпалерахъ въ высокой комнатѣ, а передъ окнами открывался Бумпжесъ и корабли вдоль набережной. Мы всѣ читали, какъ пойманныхъ дезертировъ ставятъ на колѣна съ завязанными глазами и кричатъ слово «пли». Въ эту ночь я претерпѣлъ всѣ ужасы казни и удивляюсь, какимъ образомъ уцѣлѣлъ.

Нѣтъ; надо быть голландцемъ, чтобы еще когда нибудь отправиться въ Роттердамъ и остановиться въ отелѣ Батъ. Флоринъ за бутылку бѣлаго эля! О стыдъ! стыдъ!

Мой покой въ моей гостинницѣ. Не наскучу ли я своимъ разговоромъ о гостинницахъ? Онѣ, впрочемъ, всегда казались мнѣ прекраснымъ предметомъ для разговора. Вальтеръ-Скоттъ полонъ гостинницъ. Въ Донъ-Кихотѣ и въ Жиль-Блазѣ находится множество трактирныхъ разговоровъ. Стернъ, Фильдингъ и Смоллетъ говорятъ о нихъ безарестанно; послѣдніе двое въ своихъ путешествіяхъ даже цѣликомъ выписываютъ поданный счетъ, и весьма подробно говорятъ объ обѣдѣ; между тѣмъ какъ мистеръ Стернъ дѣлается сантиментальнымъ, говоря о кэбѣ, и плачетъ горькими слезами — надъ участью осла.

Меня крайне удивляютъ свѣдѣнія, заключающіяся въ «Карманной книгѣ» Мюррея, — я удивляюсь, какимъ образомъ досталъ онъ ихъ, и восхищаюсь тѣми путешественниками, которые ихъ собирали! Вы читаете, напримѣръ: Амьень (потрудитесь сами выбрать себѣ городъ), 60,000 жителей. Отели, и пр. — Золотой Левъ, хорошій и опрятный. Серебряный Левъ, имѣетъ такія-то и такія-то достоинства. Черный Левъ — дурной, грязный и дорогой. Положимъ, что мистеръ Мюррей посылалъ трехъ путешественниковъ — трехъ изслѣдователей гостинницъ — съ важнымъ порученіемъ останавливаться во всѣхъ гостинницахъ въ свѣтѣ. Старшій отправляется въ «Золотаго Льва» и находитъ славный домъ, хорошій табль-д’отъ, превосходное вино, умѣренныя цѣны. Второй коммиссіонеръ пробуетъ Серебрянаго Льва — и узнаетъ, что это посредственное заведеніе, съ посредственными постелями, обѣдомъ, счетами, и т. д. Но подумайте о коммисіонерѣ № 3-й: — это безъ сомнѣнія бѣдный труженикъ, покорный слуга двухъ своихъ товарищей. Онъ долженъ идти въ отель Чернаго Льва. Онъ знаетъ, что тамъ прегадкій обѣдъ, — но ѣстъ его безъ ропота. Онъ знаетъ, что тамъ дурное вино, — но глотаетъ его скрежеща своими несчастными зубами, въ полной увѣренности, что впослѣдствіи отъ него будетъ болѣнъ. Онъ знаетъ, что тамъ ждетъ его грязная постель, и что предстоитъ ему вынести на ней. Онъ тушитъ свѣчу; ложится на эти грязныя простыни; предаетъ свое тѣло ночнымъ мучителямъ, платитъ непомѣрный счетъ, и записываетъ: «Черный Левъ», дурной, неопрятный, дорогой. На слѣдующій день коммиссія отправляется, положимъ, въ Аррасъ, и снова начинаетъ: «Золотой Поросенокъ», «Серебряный Поросенокъ», «Черный Поросенокъ» — послѣдній, разумѣется, назначается бѣдному прислужнику. Какую жизнь долженъ вести этотъ несчастный! Какіе обѣды онъ обязанъ поглощать, какая должна быть у него кожа! Но и она все-таки чувствительна; иначе, еслибы онъ ничего не чувствовалъ, то могъ ли бы онъ предупреждать другихъ отъ укушенія насѣкомыхъ? Нѣтъ; при вторичномъ размышленіи, вы замѣтите, что у него очень нѣжная кожа. Эти ночныя чудовища, вѣроятно, нарочно стремятся къ нему, кусаютъ его сильно и свободно, собственно за тѣмъ, чтобы онъ былъ въ состояніи предупредить всѣхъ будущихъ покупателей гида объ ожидающей ихъ опасности. Я вижу, что этотъ человѣкъ чисто приноситъ себя въ жертву всякой опасности, неопрятности, дурнымъ обѣдамъ, мутному вину, сырой постели, безсонницѣ и невѣроятнымъ счетамъ. Я восхищаюсь имъ и благодарю его. Подумайте объ этомъ рыцарѣ, жертвующемъ для насъ своимъ тѣломъ, — объ этомъ неустрашимомъ гладіаторѣ, отправляющемся на битву, — одинъ, въ темнотѣ, вооруженный только бумажнымъ шлемомъ, да коленкоровой броней. Я сожалѣю и уважаю его. Иди, Спартакъ! Иди, великодушный человѣкъ — проливать кровь, стонать, страдать — и улыбаться въ безмолвіи ночи, когда дикіе звѣри нападаютъ на тебя!

Какимъ образомъ попалъ я на этотъ разговоръ? Вѣроятно меня настроило на него слово отель; — вотъ и еще одинъ изъ нихъ. Hôtel de Belle Vue, въ Гагѣ, самый комфортабельный, красивый, веселый, въ какомъ мнѣ когда либо случалось отдыхать. А какое тамъ чудное баварское пиво, мой милый другъ, какое вкусное, пѣнящееся и прозрачное! Выпейте еще стаканъ, — оно освѣжаетъ, но не одуряетъ, а потомъ мы отправимся осматривать городъ, паркъ и картины.

Городъ оказался самымъ хорошенькимъ городкомъ, съ кирпичными домами, съ веселымъ паркомъ для ѣзды верхомъ, съ добрыми, опрятными жителями, съ каналами, не лишенными пріятности, съ дѣятельной и живописной старосвѣтской жизнью. Ряды за рядами тянутся дома, построенные изъ чистыхъ маленькихъ кирпичей, съ недавно выкрашенными окнами и высокими полированными дверями, съ рѣзьбою, доведенною до совершенства. Какимъ миленькимъ и довольно обширнымъ садикомъ окружена наша гостинница, блестящимъ осенними цвѣтами и украшеннымъ статуями! Въ концѣ его ростетъ рядъ деревъ и стоитъ лѣтній домикъ, передъ самымъ каналомъ, куда вы можете удалиться, выкурить трубку съ мингеромъ Ванъ-Дункомъ, и очень пріятнымъ образомъ схватить лихорадку. Вчера, гуляя, мы увидѣли, какъ складывали сѣно въ лодку, стоящую въ каналѣ, посрединѣ луга. Кенсингтонскій дворецъ тоже окруженъ точно такими же домами, крышами, трубами и кирпичами. Я чувствую, что голландецъ человѣкъ — и мой братъ. Ужасно смѣшно читать ихъ газету, но все-таки можно что нибудь понять. По справедливости, можно сказать, что это одинъ изъ самыхъ опрятныхъ о веселенькихъ городовъ; — въ немъ десятки и сотни домовъ похожи на Чейнъ-Уалкъ или на женскіе пансіоны въ Чизвикѣ и Хакнеѣ.

Le Gros Lot. Для немногихъ счастливыхъ людей выпадаетъ случай пріобрѣсть славу съ одного разу и завладѣть восхищеніемъ цѣлаго свѣта. Думалъ ли когда нибудь бѣдный Оливеръ, еще будучи въ Лейденѣ, что напишетъ такую картинку, которая доставитъ ему похвалы и сожалѣнія всей Европы на цѣлыя столѣтія? Онъ и Стернъ выиграли 20-тысячный призъ славы. Послѣднему удивительно везло въ жизни. Дамы толпились вкругъ него; остроумцы преклонялись передъ нимъ, модный свѣтъ привѣтствовалъ его, какъ преемника Рабле. Драгоцѣнность Гольдсмита едва ли была столько же оцѣнена, да и то въ позднѣйшіе дни. Творенія этихъ людей еще до сихъ поръ приводятъ въ восторгъ и удивленіе любителей англійскаго искусства. Картины Викара и Дяди Тоби стоятъ между образцовыми произведеніями нашей англійской школы. Въ картинной галлереѣ въ Гагѣ есть портретъ блѣднаго и пылкаго Поля Поттера, а вдали находится то чудное произведеніе, которымъ этотъ молодой человѣкъ упрочилъ свою славу. Какимъ это образомъ вы, такой еще молодой, а пишете такъ хорошо? Что за могущество скрывается въ этомъ слабомъ юношѣ, могущество, доставившее ему возможность одержать такую блестящую побѣду? Могъ ли маленькій Моцартъ, будучи пяти лѣтъ, сказать вамъ, какимъ образомъ онъ дошелъ до такого совершенства въ своихъ удивительныхъ сонатахъ? Поттеръ покинулъ здѣшній міръ, не достигнувъ тридцатилѣтняго возраста, но на память о себѣ оставилъ это чудное произведеніе (я не знаю, сколько еще есть образцовъ его генія и искусства). Подробности этой чудной картины столько же любопытны, сколько удивителенъ въ ней и полонъ эффектъ. Погода была непостоянна, тучи и солнце безпрестанно смѣнялись на бурномъ небѣ, и мы во время нашего маленькаго путешествія видѣли безчисленное множество Полей Поттеровъ, — видѣли луга, освѣщенные солнцемъ и испещренные разнымъ скотомъ, городъ, мелькавшій вдали, сбирающіяся надъ головою громовыя тучи. Наполеонъ увезъ эту картину (смотри Мюррея) въ числѣ другихъ трофеевъ своего лука и копья, чтобы украсить ею Лувръ. Если бы я былъ побѣдителемъ, то конечно тоже взялъ бы эту картину, какъ взялъ бы и Мадонну Рафаэля изъ Дрездена, и Успеніе Тиціана изъ Венеціи, а также Сѣченіе трупа (Dissection) несравненнаго Рембрандта. Распростертые народы заревѣли бы отъ бѣшенства, когда мои жандармы взяли бы эти картины, тщательно уложили и адресовали: «Господину директору моего императорскаго дворца Лувра, въ Парижъ. Этой стороной къ верху». Австрійцамъ, пруссакамъ, саксонцамъ, итальянцамъ etc. дана была бы полная свобода пріѣзжать въ мою столицу, и обливаться слезами передъ картинами, вырванными изъ ихъ родныхъ городовъ. Ихъ посланники кротко возражали бы и съ сдержанными улыбками намекали бы на чувство отчаянія, возбужденное отсутствіемъ любимыхъ произведеній искусства. А я! я, прогуливаясь по моей галлереѣ съ ползущими за мной ихъ сіятельствами, предложилъ бы имъ понюхать табаку изъ моей табакерки. Зиновія была красавица и королева, но она должна была отправиться на торжество Аврелія. Не правда ли, что этотъ procédé былъ peu délicat? En usez-vous, mon cher monsieur? Какіе роскошные цвѣта въ этомъ облакѣ! Какое богатство, какая свобода кисти, и какая удивительная точность! Я наступилъ на мозоль вашего превосходительства? — тысячу извиненій. Его превосходительство улыбается и говоритъ, что ему даже пріятно, когда ему наступаютъ на мозоль. Сердились ли вы на Сульта изъ-за того Мурильо, котораго мы купили? Ветеранъ любилъ эту картину, потому что она спасла жизнь его ближняго — ближняго, который спряталъ произведеніе генія, и котораго герцогъ хотѣлъ повѣсить, если бы онъ не выдалъ картины.

Мы дали за нее нѣсколько тысячъ фунтовъ, да еще сколько тысячъ! Ея достоинство составляетъ вопросъ вкуса, о которомъ мы здѣсь не будемъ разсуждать. Если вамъ угодно поставить Мурильо между первоклассными живописцами, основывая такое право на его запрестольныхъ образахъ св. Дѣвы, я вашъ покорный слуга. Томасъ Муръ писалъ запрестольные образа такъ же хорошо, какъ и Мильтонъ, и по своему щебеталъ «Священныя мелодіи» и «Любовь ангеловъ». Желалъ бы я знать, писалъ ли Ватто что нибудь историческое? Что касается до Грёза, то вамъ извѣстно, что его головки продавались за 1,000, 1,500 и 2,000 ф.; — онѣ стоили столько же, сколько севрскій сервизъ Розы Дю-Барри. Если высокая цѣна должна служить вашимъ критеріемъ достоинства, то что вы скажете о маленькой роспискѣ въ 10 ф. за издательское право «Потеряннаго рая», висѣвшей въ комнатѣ стараго мистера Роджерса? Если нынѣшніе живописцы, что часто случается, видятъ, какъ распродаютъ ихъ картины на аукціонахъ въ четыре или пять разъ дороже той суммы, какую они сами получили, то развѣ они станутъ гнѣваться на это? Лѣтъ сто тому назадъ положеніе картиннаго рынка было совершенно иное: скучныя, старыя итальянскія картины цѣнились гораздо выше, нежели въ настоящее время; Рембрандтъ, жадный до денегъ, часто затруднялся продавать свои картины. Если замогильные духи все еще любятъ деньги, то каковъ же долженъ быть его гнѣвъ при настоящей оцѣнкѣ его произведеній!

Картины Рембрандта въ Гагѣ можно назвать замѣчательнѣйшими и лучшими изъ всѣхъ его произведеній. Нѣкоторыя изъ его головокъ такъ же хорошо и свѣтло написаны, какъ и у Гейнсборо; лица, хотя и не особенно красивы, но нѣжны и выразительны; изящные сѣрые тоны вполнѣ достойны вниманія и изученія; головы не намалеваны, но написаны свободной сочной кистью: въ этомъ заключается результатъ его искусства и составляетъ одну изъ величайшихъ побѣдъ, одержанныхъ этимъ совершеннѣйшимъ учителемъ, и оставленныхъ на удивленіе и восхищеніе послѣдующихъ вѣковъ.

Смиреннѣйшій волонтеръ въ рядахъ искусства, служившій такъ безславно въ одномъ или двухъ походахъ, имѣетъ по крайней мѣрѣ счастіе пониманія или воображенія, что понимаетъ, каковъ былъ ходъ этой битвы и какимъ образомъ воевавшій полководецъ выигралъ ее. Самый блистательный подвигъ для прирейнскаго жителя — побѣда надъ безчисленной арміей. Ночная стража въ Амстердамѣ великолѣпна во многихъ частяхъ, по когда зритель смотритъ на нее справа, то она кажется тускла и мрачна. Пятъ суконщиковъ замѣчательны по глубинѣ мысли, силѣ, блеску и массивному обаянію. Но достаточны ли эти слова для того, чтобы выразить ими достоинство картины! описать описаніе! Однажды я смотрѣлъ на луну, величественно плывущую по небу, окруженную своими свѣтлыми фрейлинами, и вдругъ маленькая лэди, съ видомъ самодовольства, сказала: «Я срисую ее». О, моя дорогая лэди! если вы съ помощію карандаша, бристольской бумаги и кусочка резинки, въ состояніи срисовать звѣздную твердь и луну во всемъ ея блескѣ, то поздравляю васъ! Я такъ никакими чернилами и перомъ не могъ бы срисовать Пяти суконщиковъ, — по могу смотрѣть на нихъ во всѣ глаза, и быть благодарнымъ, что сподобился увидѣть такое образцовое произведеніе!

Говорятъ, что старый арендаторъ мельницы былъ тяжелый, необходительный старикъ. Какого онъ мнѣнія о картинѣ Вамъ-деръ-Гельста, которая виситъ противъ его Бивуака, которая считается одною изъ лучшихъ картинъ въ свѣтѣ? Она написана не такимъ великимъ человѣкомъ, какъ Рембрандтъ; но въ ней вы видите — событіе изъ вашей жизни. Смотря на нее, вы чувствуете, какъ будто сами жили въ 1648 году на знаменитомъ договорѣ въ Мюнстерѣ. Вы какъ будто жали руку голландскимъ гвардейцамъ, ѣли изъ ихъ чашекъ, пили ихъ рейнвейнъ, слушали ихъ анекдоты, когда они потряхивали своими бородами. Амстердамскій каталогъ слѣдующимъ образомъ говоритъ, объ этомъ: — кстати сказать, это образцовый каталогъ: онъ сообщаетъ вамъ цѣны, заплаченныя за картины, подписи живописцевъ и краткое описаніе ихъ твореній.

"Это мастерское произведеніе представляетъ банкетъ національной гвардіи, данный 18 іюня 1648 въ большомъ залѣ св. Джориса Доеле, въ Амстердамѣ, въ память заключенія мира въ Мюнстерѣ. Тридцать пять лицъ, составляющихъ картину, — портреты.

"Капитанъ Витзе помѣщенъ за столомъ на главномъ мѣстѣ и потому первый обращаетъ на себя вниманіе. Онъ одѣтъ въ черный бархатъ, грудь покрыта панцыремъ, а голова черной, широкополой шляпой съ бѣлыми перьями. Онъ покойно сидитъ на стулѣ изъ чернаго дуба, съ бархатной подушкой, и въ лѣвой рукѣ, опирающейся на колѣни, держитъ рогъ съ виномъ, украшенный изображеніемъ св. Георгія, убивающаго дракона, и масличными вѣтвями. Черты капитана выражаютъ искренность и добродушіе; онъ жметъ руку лейтенанту Ванъ-Ваверену, сидящему подлѣ него, въ темно-сѣрой одеждѣ, съ золотыми кружевами и пуговицами, въ кружевномъ воротникѣ и нарукавникахъ; ноги у него скрещены и обуты въ желтые сафьянные сапоги, съ высокими отворотами и золотыми шпорами, а на головѣ черная шляпа съ темно-коричневыми перьями. Позади его, въ центрѣ картины, стоитъ знаменоносецъ Іаковъ Банитъ, въ спокойной воинственной позѣ, съ шляпой въ рукѣ, причемъ его правая рука облокочена на стулъ, а правая нога сложена на лѣвое колѣно. Онъ держитъ синее шелковое знамя, на которомъ въ шитьѣ изображена Пресвятая Дѣва (какой шелкъ! какое знамя! какая живопись!) — это гербъ города Амстердама. Знамя покрываетъ его плечи, и онъ открыто и весело смотритъ въ лицо зрителя.

«Человѣкъ, стоящій позади него, — вѣроятно одинъ изъ сержантовъ. Его голова не покрыта. На немъ панцырь, желтыя перчатки, сѣрые чулки, сапоги съ широкими отворотами и суконные наколѣнники. У него на колѣняхъ салфетка, а въ рукахъ кусокъ ветчины, ломоть хлѣба и ножикъ. Далѣе, за нимъ — какой-то старикъ, — вѣроятно Вильгельмъ барабанщикъ. У него въ правой рукѣ шляпа, а въ лѣвой рюмка, на золотой ножкѣ, съ бѣлымъ виномъ. На немъ красный шарфъ и черное атласное полукафтанье съ-желтыми шелковыми разрѣзами. Позади барабанщика, на концѣ стола сидятъ два фитильщика. Одинъ въ широкомъ черномъ платьѣ, съ салфеткой на колѣняхъ, съ желтымъ орденомъ на шеѣ, и въ полотняномъ шарфѣ и воротникѣ: онъ ѣстъ ножомъ. Другой держитъ высокую рюмку съ бѣлымъ виномъ. Четыре мушкатера, въ различныхъ шляпахъ, стоятъ позади нихъ, — одинъ держитъ рюмку а три остальные — ружья на плечахъ. Прочіе гости расположены между лицомъ, предлагающимъ тостъ, и — знаменоносцемъ. Первый, съ обнаженной головой и поднятой рукой, говоритъ съ другимъ. Второй обгладываетъ курицу; третій держитъ серебряную тарелку; а далѣе, за нимъ, еще одинъ, на заднемъ планѣ, — подлѣ него серебряный графинъ, изъ котораго онъ наполняетъ кубокъ. Уголъ позади капитана, занятъ двумя сидящими лицами, изъ которыхъ одинъ очищаетъ апельсинъ, двое другихъ стоятъ вооруженные аллебардами, и изъ нихъ одинъ держитъ шляпу съ перьями. Позади него еще три человѣка, одинъ держитъ оловянную кружку съ вырѣзаннымъ именемъ Пукъ, хозяина гостинницы Доеле. На заднемъ планѣ, входитъ служанка съ паштетомъ и индюшкой. Большая часть гостей слушаетъ капитана. Вдали, изъ открытаго окна, виднѣются фасады двухъ домовъ съ каменными статуями барановъ».

Теперь, зная подробности содержанія этой картины, вы можете отправиться домой и нарисовать точно такую же другую. Если вы приметесь за этотъ трудъ, то пожалуйста не забудьте написать руки всѣхъ этихъ фигуръ, какъ они написаны въ оригиналѣ — вѣдь это тоже портреты. Здѣсь нѣтъ ни одной изысканности Ванъ-Дика, которыя особенно въ изображеніи рукъ повторяются такое множество разъ: тутъ у каждаго свои руки и свое лицо. Я краснѣлъ за невѣжество одного изъ начальниковъ этого большаго общества, за личность позади Вильгельма барабанщика, великолѣпно разодѣтую и сидящую лицомъ къ публикѣ съ костью окорока въ рукѣ. Ну что, если бы критикъ «Saturday Review» вдругъ попалъ на эту картину? Ахъ, какой былъ бы ударъ для этой благородной натуры! Почему въ каталогѣ не описана эта кость? Во всякомъ случаѣ отчего бы вокругъ нея не нарисовать кружевной оборки? или отчего бы не прикрыть ее хоть розовой бумажкой? Развѣ нельзя было нарисовать вмѣсто отвратительной свиной кости флаконъ для духовъ съ гербомъ и съ золотой пробкой, или наконецъ батистовый носовой платокъ, съ розовой коронкой въ уголкѣ? Неужели нельзя было прикрыть руку этого человѣка (очень грубую и сильную) замшевой перчаткой и тѣмъ придать ей болѣе приличный видъ? Но кусокъ свинины въ голой рукѣ! О, нервы и одеколонъ! спрячьте ее, спрячьте!

Наперекоръ этой плачевной грубости, мой благородный сержантъ, дай мнѣ твою руку, какою создала ее природа! Сколько высокаго, славнаго и благороднаго исполненія увидѣлъ я здѣсь! Не великолѣпнѣйшую въ мірѣ картину — не произведеніе величайшаго генія, — но выполненіе такое великое, разнообразное и удивительное, — заключающее въ себѣ столько юмора, столько разумной наблюдательности, столько вѣрнаго и полнаго выраженія, что видъ всего этого доставляетъ истинное наслажденіе, а воспоминаніе о немъ будетъ служить удовольствіемъ на всѣ послѣдующіе дни. Славно, Варѳоломей Ванъ-деръ-Гельстъ! Храбрый, достойный, побѣдоносный, счастливый Варѳоломей, на долю котораго выпало произвести такое образцовое твореніе!

Не снять ли мнѣ шляпу и не поклониться ли съ особеннымъ уваженіемъ Іоанну Стину? Онъ умѣлъ превосходно располагать фигуры въ картинѣ. Его юморъ также открытъ, какъ и у Фильдинга. Посмотрите, вонъ онъ сидитъ на подоконникѣ и во все горло хохочетъ. Какой блескъ въ глазахъ! Какой ротъ для пѣсни, каламбура или пива! Мнѣ кажется, что композиція въ нѣкоторыхъ картинахъ Іоанна доходитъ до совершенства, и я смотрю на нихъ съ тѣмъ же восторгомъ и удивленіемъ, какое испытывалъ передъ произведеніями высшаго стиля. Галлерея эта вообще удивительна — а городъ, въ которомъ она находится, можетъ быть еще удивительнѣе и любопытнѣе.

Первое прибытіе въ Кале (и вообще на другой чужеземный берегъ), первый видъ восточнаго города, первый видъ Венеціи и Амстердама, — я считаю самыми пріятными толчками, испытанными мною въ качествѣ путешественника. Амстердамъ такъ же хорошъ, какъ и Венеція, но имѣетъ болѣе юмора и смѣшныхъ сторонъ, которыя доставляютъ зрителю необыкновенное удовольствіе. Я едва могу вообразить что нибудь страннѣе, уморительнѣе и въ тоже время обыкновеннѣе — прогулки по Пекину. Этотъ шумъ, эти толпы и обиліе жизни; эта огромная дѣятельность; это вѣчное движеніе на водахъ, толпящіяся баржи, висячіе мосты, громадные старые шпицы, обширные рынки, кипящіе народомъ; всюду всегда возбуждающій удивленіе жидовскій кварталъ; этотъ милый, старый міръ, едва дышащій и становящійся достояніемъ прошедшаго, но все еще живой, трепещущій, осязаемый, — міръ дѣйствительный, но все-таки проходящій передъ вами быстро и загадочно какъ сонъ! Изъ многихъ путешествій моей скитальческой жизни, поѣздку въ Амстердамъ я всегда буду вспоминать съ особенной благодарностью. Видѣли ли вы когда нибудь дворецъ въ Амстердамѣ, мой дорогой сэръ? Въ этомъ дворцѣ есть мраморный залъ, который способенъ напугать васъ не менѣе кошмара. Въ одномъ концѣ этого стараго, холоднаго, гладкаго, блестящаго, призрачнаго, мраморнаго зала стоитъ тронъ, на который слѣдовало бы посадить бѣлаго мраморнаго короля, съ бѣлыми ногами, покоящимися на бѣлой мраморной подушкѣ, съ бѣлыми глазами, которыя смотрятъ на Атласа, несущаго на своихъ оледенѣлыхъ плечахъ голубой глобусъ величиною съ луну. Не будь онъ миѳъ, да еще заколдованный, съ силою сверхъ-естественною, онъ бы съ грохотомъ бросилъ луну на мраморный полъ, и осколки ея пробили бы отверзтіе въ преисподнюю. Дворецъ послѣ того колеблется въ основаніи, стѣны даютъ трещины и онъ рушится; подземныя воды поднимаются все выше и выше; — шпицы тонутъ, тонутъ и тонутъ; баржи поднялись въ уровень съ дымовыми трубами; рыбы бродятъ, гдѣ обыкновенно сидѣли голуби и журавли; рѣки Амстеръ, Роттеръ, Сааръ и Опъ вышли изъ береговъ; голландскіе шлюзы всѣ прорвались и Зюйдерзе свободно разгуливаетъ надъ плотинами; вы просыпаетесь отъ вашего сна, и видите себя сидящимъ въ креслѣ.

Неужели это былъ сонъ? По крайней мѣрѣ, что-то очень похожее на сонъ. Неужели мы были въ Голландіи? Неужели мы слышали этотъ полуночный звонъ колоколовъ въ Антверпенѣ? Неужели мы въ самомъ дѣлѣ были въ отсутствіи цѣлую недѣлю? или же только дремали, сидя въ креслѣ передъ старымъ, дряхлымъ бюро? Да, дѣйствительно; вотъ и бюро. Но если это сонъ, какимъ же образомъ могъ я узнать звуки этой мелодіи изъ Диноры? И откуда, наконецъ, происходятъ эти звуки, отъ самой ли мелодіи, или отъ меня самого? Если это сонъ, то какимъ же образомъ очутилась предо мной эта желтенькая брошюрка Notice des tableaux du Musée d’Amsterdam avec facsimile des Monogrammes, и подпись очаровательнаго

Bartholomeus Van der Heist, fecit А° 1648.

Да, дѣйствительно, это былъ восхитительный праздникъ, который продолжался цѣлую недѣлю. За исключеніемъ той маленькой пинты amari ali quid въ Роттердамѣ, мы всѣ были счастливы. Вѣдь мы могли бы быть счастливы еще и Богъ вѣсть на сколько дней? быть можетъ еще на недѣлю, на десять дней? Кто знаетъ секретъ, какимъ образомъ сдѣлать волчокъ, который бы вертѣлся, никогда не кувыркаясь?

Но одинъ изъ товарищей просилъ посылать ему письма въ Амстердамъ, съ надписью poste restante. Почта находилась рядомъ съ тѣмъ страшнымъ дворцомъ, въ которомъ Атласъ тащитъ луну и который мы осматривали.

На почтѣ было только одно письмо, — одно средство узнать наше мѣстопребываніе. «Почта только сію минуту пришла», сказалъ ухмыляющійся коммисіонеръ, подавая письмо и воображая, что поступилъ очень умно.

Едва только письмо было распечатано, какъ я увидѣлъ слова: «Возвращайтесь домой», написанныя такъ четко, какъ будто они были нарисованы на стѣнѣ. Все кончилось. Дѣйствіе чарующей силы, подъ вліяніемъ которой мы находились, прекратилось. Живая, маленькая, праздничная фея, весело прыгавшая и скакавшая вокругъ насъ въ продолженіе восьми свѣтлыхъ (или дождливыхъ — но все-таки пріятныхъ) дней — бросила на насъ прощальный взглядъ полный сожалѣнія, взмахнула крылышками и улетѣла.

ХXIV.
Nil nisi bonum.

Послѣдними словами, сказанными Вальтеръ-Скоттомъ Локгарту, его біографу, было: «будь добрымъ человѣкомъ, мой дорогой!» и съ этимъ порхавшимъ на его умирающихъ устахъ дыханіемъ, онъ простился съ семействомъ своимъ и, благословляя его, переселился въ вѣчность.

Два человѣка, сдѣлавшіеся знаменитыми, заслужившими всеобщее уваженіе и любовь, Гольдсмитъ и Гиббонъ нашего времени, только что оставили насъ^[11]. Пройдетъ нѣсколько недѣль, множество критиковъ примутся за работу, начнутъ составлять ихъ біографіи, произносить приговоръ ихъ произведеніямъ. Въ настоящемъ очеркѣ не будетъ вовсе ни обзора, ни исторіи, ни критики; — это только заявленіе глубокаго уваженія отъ литератора, который своей собственной профессіей обязанъ чести быть знакомымъ съ этими двумя знаменитыми писателями. Одинъ изъ нихъ былъ первымъ посланникомъ, котораго новый литературный свѣтъ послалъ старому. Онъ родился почти вмѣстѣ съ республикой; отецъ отечества возложилъ свою руку на голову этого ребенка. Онъ носилъ имя Вашингтона; явившись къ намъ, онъ принесъ съ собой самое теплое сочувствіе, самое безъискусственное расположеніе. Его новое отечество (на которое иные изъ моихъ соотечественниковъ смотрятъ свысока) могло прислать его къ намъ, потому что онъ представлялъ собою джентльмена, который, хотя и родился не въ весьма высокой сферѣ, но получилъ блестящее образованіе, былъ остроуменъ, развязенъ, спокоенъ; въ обществѣ онъ ни въ чемъ не уступалъ самому свѣтскому англичанину. Если радушіе къ Англіи со стороны Ирвинга было такое искреннее, то не должно ли вспоминать о немъ съ признательностью? Если онъ ѣлъ нашу хлѣбъ-соль, то развѣ онъ не отплатилъ намъ за нее сердечною своею благодарностью? Кто въ состояніи опредѣлить итогъ дружескаго расположенія и любви къ нашей странѣ, которыя этотъ писатель распространилъ между соотечественниками своимъ благороднымъ и неизмѣннымъ къ намъ уваженіемъ? Его книги читаются милліонами его соотечественниковъ, которыхъ онъ научилъ любить Англію и за что именно любить ее. Говорить не такъ, какъ говорилъ Ирвингъ, было бы весьма не трудно, — то есть, не трудно было бы воспламенять національное озлобленіе, которое въ то время, когда онъ впервые сдѣлался извѣстнымъ какъ публицистъ, могло бы возобновить войну, — не трудно было бы порицать старую цивилизацію на счетъ новой, выказать нашу надменность, наши промахи и недостатки, и такимъ образомъ внушить республикѣ идею, до какой степени она превосходнѣе своей родоначальницы. Въ Соединенныхъ Штатахъ есть довольно писателей благонамѣренныхъ и честныхъ, которые держатся этой доктрины и проповѣдуютъ ее въ народѣ. Но у добраго Ирвинга, мирнаго и дружелюбнаго, не было въ сердцѣ мѣста для горечи. Принятый въ Англіи съ необыкновенной нѣжностью и дружбой (Скоттъ, Саути, Байронъ и множество другихъ представили доказательства своего расположенія къ нему), онъ былъ вѣстникомъ любви и мира между своей страной и нашей.

Въ Соединенныхъ Штатахъ до сихъ поръ сохраняется преданіе о праздникахъ и пиршествахъ, которые ожидали Ирвинга при его возвращеніи въ отечество изъ Европы. Ему былъ сдѣланъ національный привѣтъ; во время рѣчи онъ конфузился и часто останавливался, но народъ полюбилъ его еще больше. Онъ достойнымъ образомъ представлялъ Америку въ Европѣ. Въ томъ молодомъ еще обществѣ, человѣкъ, возвращающійся въ отечество съ обиліемъ европейскихъ аттестатовъ, пользуется особеннымъ уваженіемъ (я встрѣчалъ американскихъ писателей, весьма обширной извѣстности, которые какъ-то странно домогались получить мнѣнія совершенно темныхъ британскихъ критиковъ, и приходили отъ нихъ въ восторгъ или уныніе); Ирвингъ отправился домой съ медалью отъ короля, съ дипломомъ отъ университета, съ лавровымъ вѣнкомъ, почетомъ и любовію отъ націи. Онъ пріобрѣлъ почести не интригами, а истинными заслугами, и старая Англія какъ въ отношеніи Ирвинга, такъ и другихъ, отдавала ихъ съ всегдашнею готовностью и радостью.

Въ Америкѣ любовь и уваженіе къ Ирвингу было національнымъ чувствомъ. Тамъ войны партій ведутся безпрерывно и поддерживаются прессой со злобою и ожесточеніемъ, которыя превосходятъ ожесточеніе британское и даже ирландское. Во время годичнаго путешествія по Америкѣ, я замѣтилъ, что никто не рѣшился направить ударъ на Ирвинга. Всѣ удерживали свои руки отъ этого безвреднаго дружелюбнаго миротворителя. Я имѣлъ счастіе видѣться съ нимъ въ Нью-Йоркѣ, Филадельфіи, Балтиморѣ и Вашингтонѣ, и замѣтилъ, что его вездѣ принимали съ уваженіемъ и радушіемъ. Каждый большой городъ имѣетъ свой «Irving House». Америка гордится славой своихъ литераторовъ. Ворота его собственнаго маленькаго помѣстья на прекрасной рѣкѣ Гудсонъ всегда были открыты для желавшихъ посѣтить его. Онъ ни отъ кого не запиралъ своихъ дверей. Я видѣлъ множество картинокъ, изображающихъ его домъ, и читалъ описанія этого дома, — но тѣ и другія не избѣгли обыкновеннаго американскаго преувеличенія. Въ сущности это былъ красивенькій маленькій домикъ, — такъ что господинъ, напечатавшій о немъ записки и осматривавшій его въ то время, когда хозяинъ дома спалъ, могъ обойти его минуты въ двѣ.

Почему же этотъ домъ такой, маленькій, тогда какъ книги мистера Ирвинга продавались сотнями тысячъ, даже милліонами, когда доходы его были огромные, а привычки добраго стараго холостяка замѣчательно скромны и просты? Въ жизни своей онъ однажды любилъ. Любимая имъ дама умерла, и онъ, котораго любилъ весь свѣтъ, никогда не думалъ замѣнить ее другой. Не могу сказать, до какой степени мысль о такой вѣрности всегда меня трогала. Самая веселость его послѣдующей жизни не увеличивала ли паѳоса этой неразсказанной исторіи?

Ирвингъ держалъ только одну старую лошадь, которая, несмотря на лѣность и старость, раза два уносила своего беззаботнаго стараго наѣздника. Любезному британскому беллетристу, который, увидѣвъ, что этотъ патріархъ спитъ подъ своимъ скромнымъ, безукоризненно чистымъ колпакомъ, привелъ публику въ его кабинетъ полюбоваться имъ, Ирвингъ только и могъ предложить обыкновеннаго хересу. Хотя онъ не былъ женатъ и не имѣлъ наслѣдниковъ, но долженъ былъ жить весьма скромно, потому что на его попеченіи находилось множество дѣтей, которымъ онъ замѣнялъ мѣсто отца. Мнѣ говорили, что у него было девять племянницъ — двухъ я видѣлъ въ его домѣ, — и со всѣми ими этотъ добрый старикъ раздѣлялъ плоды своего труда и генія.

Будь добрымъ человѣкомъ, мой дорогой. Нельзя не призадуматься надъ этими послѣдними словами ветерана-писателя, который вполнѣ узналъ всю цѣну свѣтскихъ успѣховъ, почестей и благоденствія. Ужели Ирвингъ не былъ добрымъ человѣкомъ, и вся его жизнь не составляетъ ли лучшей части изъ всѣхъ его произведеній? Въ своемъ семействѣ кроткій, ласковый, веселый, привязанный, самоотверженный, въ обществѣ — очаровательный образецъ совершеннаго джентльмена, нисколько не избалованный богатствомъ, никогда не любившій льстить и подслуживаться великимъ міра сего, — а тѣмъ болѣе людямъ нечестнымъ, всегда готовый признать заслуги каждаго современника и отдать имъ полную дань уваженія, постоянно добрый и обходительный; въ торговыхъ сдѣлкахъ по своей профессіи до утонченности честный и признательный, одинъ изъ самыхъ плѣнительныхъ знатоковъ нашего языка; постоянный другъ нашъ и нашей націи, — для литераторовъ вдвойнѣ дорогой не по одному только уму и генію, но по добродушію, правдивости и непорочной жизни; не знаю, право, какого рода монументъ будетъ воздвигнутъ ему въ нашемъ отечествѣ, гдѣ въ благородномъ признаніи и щедрой оцѣнкѣ американскихъ заслугъ никогда не было недостатка; впрочемъ, Ирвингъ служилъ на пользу и своего отечества, и нашего; если у насъ въ Гринвичѣ поставленъ камень въ память того доблестнаго молодаго Беллота, который раздѣлилъ опасности и участь нашихъ арктическихъ моряковъ, то желательно было бы услышать о сооруженіи памятника англійскими писателями и друзьями литературы дорогому и доброму Вашингтону Ирвингу.

Что касается до другаго писателя, смерть котораго оплакиваютъ многіе друзья, весьма немногіе, но горячо любимые родственники и безчисленное множество его поклонниковъ-читателей, то наша республика опредѣлила уже воздвигнуть ему памятникъ. Онъ собственно не поэтъ и не литераторъ, но гражданинъ, политикъ, британская знаменитость. Почти съ первой минуты своего появленія между мальчиками, между товарищами-студентами, между людьми, онъ носилъ уже на себѣ признаки великаго человѣка, и впослѣдствіи занялъ свое мѣсто между великими людьми. Побѣды всякаго рода давались ему очень легко; будучи юношей, онъ входитъ на арену вмѣстѣ съ другими и выигрываетъ всѣ призы, которые ему нравятся. Молодому человѣку предлагаютъ присутствовать въ сенатѣ. Онъ занимаетъ тамъ свое мѣсто; говоритъ рѣчи, когда имѣетъ къ тому расположеніе, и говоритъ безъ всякаго гнѣва, чуждый всякихъ интригъ, но не безъ увѣренности и не безъ нѣкотораго рода героическаго энтузіазма за правое дѣло. Но все-таки онъ болѣе поэтъ и философъ, нежели ораторъ. Чтобы имѣть досугъ и средства для продолженія своихъ любимыхъ занятій, онъ удаляется на нѣкоторое время отъ должности и принимаетъ постъ на востокѣ съ прекраснымъ содержаніемъ. Мнѣ всегда казалось, что обширныя средства и почетное мѣсто принадлежали Маколею по праву. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, поднялся крикъ по поводу того, что Маколей посылалъ свои письма изъ Виндзорскаго дворца, гдѣ онъ жилъ нѣкоторое время. Безсмертные боги! Неужели еще этотъ человѣкъ не могъ быть пріятнымъ гостемъ въ какомъ угодно дворцѣ въ мірѣ? не могъ быть пріятнымъ собесѣдникомъ для всякаго придворнаго мужчины или женщины? Послѣ сраженія при Аустерлицѣ старые вельможи и придворная челядь при дворѣ K. К. смѣялись надъ Наполеономъ, что онъ на письмахъ своихъ выставлялъ мѣстомъ своего пребыванія Шёнбруннъ. Впрочемъ этотъ жалкій «Виндзорскій вопль» былъ ни болѣе, ни менѣе, какъ отголосокъ быстро-отживавшихъ старосвѣтскихъ воспоминаній. Такой передовой человѣкъ долженъ занимать одно изъ первыхъ мѣстъ въ государствѣ, и то государство можетъ считаться лучшимъ, по крайней мѣрѣ по нашимъ британскимъ понятіямъ, гдѣ большей или меньшей величины знаменитости предоставляется возможность дать просторъ своему уму и генію.

Если бы въ какомъ нибудь мѣстѣ собралось нѣсколько гигантовъ, то весьма вѣроятно двое или трое изъ нихъ, имѣющихъ шесть съ половиною футовъ росту, озлобились бы на неоспоримое превосходство самаго высокаго въ собраніи; такъ точно я слышалъ, что нѣкоторые лондонскіе остроумцы, сильно раздосадованные на превосходство Маколея, жаловались на то, что онъ слишкомъ много болтаетъ, и т. д. Теперь этотъ удивительный языкъ больше не говоритъ, но скажите, мало ли найдется людей, которые глубоко сожалѣютъ, что не имѣютъ болѣе случая послушать его? Одно воспоминаніе объ этой болтовнѣ доставляетъ наслажденіе, — воспоминаніе не только о сокровищахъ, хранившихся въ его памяти, но и о бездѣлицахъ, которыя онъ имѣлъ тамъ и могъ доставлять съ одинаковой готовностью. Я имѣлъ счастіе видѣться съ нимъ почти въ послѣдній день; нашъ разговоръ, какъ-то случайно и совсѣмъ неожиданно, коснулся старшихъ студентовъ кэмбриджскаго университета (senior wranglers), и того, что они сдѣлали въ послѣдующей жизни. Къ общему изумленію всѣхъ присутствовавшихъ, Маколей началъ перебирать старшихъ студентовъ 1801—2—3—4 и т. д. годовъ, называя каждаго по имени и описывая его послѣдующую карьеру и возвышеніе. У всякаго, кто только знавалъ его, есть своя исторія объ этой изумительной памяти. Быть можетъ онъ не чуждъ былъ удовольствія, когда вы признавали въ немъ эту способность; но кто въ состояніи отказать въ должной дани уваженія этимъ удивительнымъ интеллектуальнымъ подвигамъ, которые совершались имъ такъ легко! Его болтовня была восхитительна, и мы восхищались ею.

Изъ появившихся въ журналахъ замѣтокъ относительно лорда Маколея, читатель не откажетъ себѣ въ удовольствіи просмотрѣть въ особенности двѣ. Я считаю за хорошій признакъ настоящаго времени, когда такія статьи, какъ эти (я говорю о статьяхъ въ Times и Saturday Review), появляются въ нашей прессѣ о нашихъ общественныхъ дѣятеляхъ. Онѣ, такъ сказать, учатъ насъ, чему и какъ должно восхищаться. Человѣкъ, непосвященный въ тайны живописи или музыки, не обратитъ вниманія на картину или музыкальную пьесу, которыя въ мнѣніи знатока составляютъ chef-d’oeuvre, гармонію или чудо артистическаго искусства. Прочитавъ эти статьи, вы еще болѣе полюбите и еще болѣе будете уважать человѣка, которымъ вы уже такъ много восхищались. Относительно стиля Маколея, конечно, найдутся недостатки, — да и какой критикъ не можетъ обнаружить ихъ? При настоящемъ случаѣ мы не намѣрены говорить о недостаткахъ; мы хотимъ только сказать nil nisi bonum. Возьмите на удачу двѣ-три страницы изъ Essays или History, и вы увидите одинъ, два, три, десятки намековъ на другіе историческіе факты, личности, на литературу и поэзію, — факты, съ которыми вы уже знакомы. Къ чему употребленъ этотъ эпитетъ? Откуда заимствовано это сравненіе? Какимъ это образомъ онъ въ двухъ-трехъ словахъ умѣетъ обрисовать личность или обозначить мѣстность? Вашъ покорнѣйшій слуга, который тоже много читалъ и имѣетъ свой небольшой литературный запасъ, обнаружитъ еще больше мѣстъ, ссылокъ, намековъ, удачныхъ прикосновеній, показывающихъ не только изумительную память и обширную ученость этого маэстро, но и его удивительное трудолюбіе, добросовѣстный, смиренный предварительный трудъ, его подготовку. Чтобы написать какое нибудь дѣльное изреченіе, авторъ этихъ очерковъ прочитываетъ двадцать книгъ, чтобы написать строку порядочнаго описанія, онъ пускается въ путешествіе за сотню миль.

Многіе лондонцы, — конечно, не всѣ, — видѣли библіотеку британскаго музеума. Я говорю à coeur ouvert, и прошу благосклоннаго читателя быть снисходительнымъ ко мнѣ. Я видѣлъ всякаго рода храмы: во имя Петра, Павла, Софіи, видѣлъ Пантеонъ, — словомъ, видѣлъ ихъ множество, но ни одинъ изъ нихъ не поразилъ меня такъ сильно, какъ католическій храмъ въ Блюмсбюри, подъ сводами котораго хранятся милліоны нашихъ книгъ. — Сколько мира, любви, истины, красоты, счастія для всѣхъ, великодушной снисходительности ко мнѣ и вамъ распространяется отсюда! Мнѣ кажется, что никто не можетъ присѣсть въ этомъ мѣстѣ безъ того, чтобы сердце его не было переполнено признательностью. Съ своей стороны я долженъ читать затрапезную молитву за этимъ столомъ и благодарить небо за дарованное мнѣ право наслаждаться такимъ обиліемъ пищи для ума и истины, которую я нахожу здѣсь, въ храмѣ, который служилъ пріютомъ для ума Маколея и изъ котораго онъ бросалъ на міръ торжественный взглядъ, въ которомъ заключался обширный, блестящій и удивительный запасъ учености! Какого диковиннаго матеріала не вынесъ бы онъ оттуда по вашему приказанію! Встрѣчалась надобность въ извѣстномъ томѣ закона или исторіи, въ книгѣ поэзіи знакомой или забытой (исключая его самого, который ничего не забывалъ), въ романѣ отдаленной старины, и онъ имѣлъ его подъ рукой. Однажды я заговорилъ съ нимъ о Клариссѣ. «Не читайте Клариссы! вскричалъ онъ. Если вы однажды втянулись въ Клариссу и привязались къ ней, вамъ отъ нея не отстать. Въ бытность мою въ Индіи, я проводилъ одно знойное лѣто въ горахъ, гдѣ былъ также генералъ-губернаторъ, судья и секретарь отъ правительства, главнокомандующій и ихъ жены. Кларисса была при мнѣ, и какъ только начали читать ее, то миссъ Гарлоу, ея несчастія и ея негодяй Ловеласъ, привели всю нашу колонію въ сильное возбужденіе; жена губернатора завладѣла книгой, секретарь съ нетерпѣніемъ ждалъ ее, судья не могъ ея читать, потому что при этомъ не могъ удержаться отъ слезъ!» Расхаживая взадъ и впередъ по библіотекѣ Атенея, онъ могъ бы прочитать наизусть цѣлыя страницы изъ этой книги, изъ этой книги — и изъ какого безчисленнаго множества другихъ!

Въ этой маленькой статьѣ позвольте намъ придержаться текста: nil nisi bonum. Одна прочитанная мною газета говоритъ относительно лорда Маколея, что «у него не было сердца». Правда, книги не всегда могутъ высказывать истину, но онѣ высказываютъ душу автора наперекоръ ему самому, и мнѣ кажется, что на каждой страницѣ, написанной этимъ человѣкомъ, видно біеніе его сердца. При всякаго рода несправедливости, коварствѣ, тиранніи, онъ возмущался и приходилъ въ негодованіе. Съ какимъ восторгомъ привѣтствуетъ онъ мужественное сопротивленіе, какъ сильно поддерживаетъ и одобряетъ борьбу за свободу, какъ глубоко ненавидитъ онъ негодяевъ, какъ быстро узнаетъ геній даже въ людяхъ, достойныхъ презрѣнія!… Знавшіе лорда Маколея знали также, какимъ обладалъ онъ нѣжнымъ и любящимъ сердцемъ, и до какой степени онъ былъ щедръ^[12].

Если кто нибудь изъ молодыхъ литераторовъ прочитаетъ эту маленькую проповѣдь, — для нихъ, впрочемъ, она и назначается — я еще разъ повторю ему: «сохраняйте въ памяти послѣднія слова Вальтеръ Скотта: — будь добрымъ человѣкомъ, мой дорогой». И такъ, два литератора заключили свой разсчетъ съ земною жизнью, и, laus Deo, сколько намъ извѣстно, разсчетъ этотъ совершенно чистъ. Здѣсь не представляется надобности извинять недостатки, объяснять пороки, которые были бы добродѣтелями, если бы не неизбѣжныя и пр. и пр. Передъ вами два образца даровитѣйшихъ людей, — каждый изъ нихъ слѣдуетъ своему призванію; каждый провозглашаетъ истину, какъ повелѣлъ ему Богъ, каждый честенъ въ своей жизни, справедливъ и безупреченъ въ своихъ дѣйствіяхъ, дорогъ для своихъ друзей, — уважаемъ своимъ отечествомъ, любимъ у своего очага. Тому и другому выпала счастливая доля подарить свѣту безпредѣльное счастіе и наслажденіе, и свѣтъ въ свою очередь благодаритъ ихъ съ глубокимъ уваженіемъ, искреннею признательностію и теплою любовію. Намъ, собратъ-писатель, не суждено оказать такія заслуги, получить въ награду такую славу. Но награды этимъ людямъ служатъ наградами за нашу службу. Намъ не получить маршальскаго жезла или эполетъ, но Богъ дастъ намъ силу охранять честь нашего флага!

КОНЕЦЪ.

"Современникъ", № 1, 1865

---

1. Holland House — Голландскій домъ, въ Кенсингтонѣ, гдѣ умеръ Аддисонъ.
2. Храбрый начальникъ старой гвардіи при Ватерлоо. Примѣч. пер.
3. Haydon — извѣстный живописецъ. Примѣч. перев.
4. Adventure of Philip. — Приключенія Филиппа. Прим. перев.
5. Benjamin West — извѣстный англійскій живописецъ, бывшій въ началѣ текущаго столѣтія президентомъ королевской академіи художествъ, преемникомъ Джосуа Рейнольдса. Прим. перев.
6. Apsley House дворецъ близь Гайдъ-Парка, — бывшая резиденціи герцога Веллигтона.
7. Монументъ въ память осады Севастополя. Прим. перев.
8. Буква I, т. е. по англійски Я. Примеч. Перев.
9. Извѣстный фабрикантъ стальныхъ перьевъ. Прим. перев.
10. Это разсказано однимъ ричмондскимъ джентльменомъ о его хозяйствѣ. Шестеро европейскихъ слугъ очень, хорошо содержали его домъ и конюшни. «Его фермы, говорилъ онъ: едва доставало на содержаніе жившихъ на ней негровъ.»
11. Вашингтонъ Ирвингъ умеръ 28 ноябри 1859, лордъ Маколей 28 декабря 1859 года.
12. По разсмотрѣніи бумагъ лорда Маколея оказалось, что онъ имѣлъ привычку раздавать болѣе четвертой части своего годоваго дохода.