(*) Подъ заглавіемъ «Roundabout Papers» покойный В. М. Тэккерей, съ самаго начала предпринятаго имъ изданія журнала «Cornhill Magazine» и почти до послѣднихъ дней своей жизни, помѣщалъ въ этомъ журналѣ маленькіе разсказы юмористическаго и фантастическаго свойства и сатирическія статьи, по поводу различныхъ явленій общественной жизни и литературы. Часть этихъ статей напечатана отдѣльной книжкой, а другая — вѣроятно войдетъ во второе изданіе ея или въ полное собраніе сочиненій этого знаменитаго англійскаго писателя. Въ настоящемъ нумерѣ «Современника» приводятся очерки, взятые изъ книжекъ «Cornhill Magazine», предшествовавшихъ кончинѣ Тэккерея. Пр. пер.
I.
правитьКаждый изъ васъ вѣроятно припомнитъ въ четвертой книгѣ безсмертной поэмы слѣпаго пѣвца (для сомкнутыхъ вѣждъ котораго были видны блестящіе образы и видѣнія небесныя) то мѣсто, гдѣ Адамъ бесѣдуетъ съ Евой о свѣтлыхъ гостяхъ, витавшихъ кругомъ ихъ Эдема:
"Millions of spiritual creatures walk the cearth,
"Unseen both when we wake and when we sleep (*)
(*) Милліоны созданій духовнаго міра ходятъ по землѣ, созданій невидимыхъ, когда мы бодрствуемъ и когда — спимъ.
— «Какъ часто, говоритъ праотецъ Адамъ: — съ крутизны горы или чащи лѣса, въ которыхъ отдается эхо, слышатся намъ въ полночный часъ небесные голоса, одинокіе, поющіе, или отвѣчающіе на звуки другъ друга!» — Послѣ грѣхопаденія, когда заблудшая чета вышла изъ рая по одинокому, пустынному пути, чтобы въ потѣ лица снискивать хлѣбъ свой на обыкновенной землѣ, — хотя блестящіе образы не были уже видимы, но вы не можете сказать, что они изчезли. Это еще не значило, что свѣтлые гости Эдема удалились, напротивъ омраченные глаза непокорнаго человѣка не могли болѣе видѣть ихъ. Въ вашей комнатѣ виситъ портретъ особы, которой вы никогда не знавали, но этому портрету вы давно пріучились оказывать самое нѣжное вниманіе, портрету, который былъ написанъ для васъ моимъ другомъ, кавалеромъ Плимптономъ. — Особа эта бесѣдуетъ съ вами. Она улыбается вамъ. Когда вы находитесь въ мрачномъ настроеніи духа, ея свѣтлые глаза такъ весело смотрятъ на васъ и прогоняютъ вашу угрюмость. Ея невинная очаровательная улыбка служитъ для васъ лаской. Своей безгласной болтовней она никогда не перестаетъ утѣшать васъ. Вы любите ее. Она жива для васъ. Когда вы потушите свѣчу и ляжете спать, ваши глаза хотя и не смотрятъ на нее, но, скажите, развѣ они не видятъ, что она все еще улыбается вамъ? Когда вы лежите ночью подъ вліяніемъ безсонницы и думаете о своихъ обязанностяхъ, когда предстоящіе на завтра неизбѣжные труды тяготятъ вашъ дѣятельный, утомленный и бодрствующій мозгъ, какъ совѣсть иногда тяготитъ преступнаго человѣка, въ каминѣ вашемъ вдругъ вспыхиваетъ огонекъ, и она тамъ, ваша маленькая красотка, улыбается вамъ своими очаровательными глазками! Когда луна скроется за облака, когда огонь вездѣ потушенъ, занавѣси спущены, когда глаза совсѣмъ уже сомкнулись, — развѣ это прелестное созданіе не остается при васъ? — вы не видите его, но оно тутъ и продолжаетъ улыбаться вамъ. Другъ, невидимыя существа витаютъ вокругъ насъ! Дать людямъ возможность видѣть ихъ, это было бы тоже самое, что открыть для нихъ завѣсу будущаго!
Портретъ, о которомъ говорилъ мой пріятель и который, дѣйствительно, виситъ въ моей комнатѣ, — хотя пріятель никогда и не бывалъ въ ней, — ничто иное, какъ очаровательный зимній видъ работы сэра Джошуа, изображающій лэди Каролину Монтегю, впослѣдствіи герцогиню Букклейтъ. Она представлена среди зимняго ландшафта, укутанная въ муфту и плащъ; она выглядываетъ изъ рамки съ такой очаровательной улыбкой, что, право, взглянувъ на нее, растаялъ бы самъ Иродъ.
— Извините меня, мистеръ Пинто, сказалъ я, обращаясь къ господину, съ которымъ разговаривалъ. (Кстати, я удивляюсь, почему меня не изумило обстоятельство: какимъ образомъ могъ онъ узнать, что я люблю этотъ портретъ). Вы упомянули о кавалерѣ Плимптонскомъ. Да вѣдь Сэръ Джошуа умеръ въ 1792 году, а вы называете его своимъ задушевнымъ другомъ?
Говоря это, я случайно взглянулъ на мистера Пинто, и въ этотъ моментъ въ головѣ моей блеснула странная мысль. «Праведное небо! Да вамъ, такъ я подумалъ, должно быть сто лѣтъ отъ роду. На видъ вамъ какъ будто больше ста лѣтъ. Вамъ, пожалуй, лѣтъ тысячу. Зубы у васъ искусственные. Одинъ глазъ тоже искусственный, вставной. Да позвольте, и другой-то тоже не такой ли»? Если лѣта человѣческія можно считать по морщинамъ вокругъ глазъ, то этого человѣка слѣдуетъ назвать ровесникомъ Маѳусаила. Бороды у него нѣтъ. Онъ носитъ большой кудрявый лоснистый каштановый парикъ; брови выкрашены и имѣютъ оливково-зеленоватый цвѣтъ. Странно, какъ-то неловко было слышать этого человѣка, эту живую мумію, высказывающую свой мысли въ этихъ угрюмыхъ старыхъ покояхъ подворья Шепарда.
Пинто провелъ желтымъ остъ-индскимъ носовымъ платкомъ по своимъ страшнымъ бѣлымъ зубамъ и пристально посмотрѣлъ на меня стекляннымъ своимъ глазомъ.
— Другъ сэра Джошуа! сказалъ онъ (замѣчаете, какъ онъ уклонился отъ своего прямаго вопроса). Развѣ тому, кто знаетъ картины Рейнольдса, нельзя назваться его другомъ? А если я вамъ скажу, что я сотни разъ бывалъ въ его мастерской, что сестра его Тчи приготовляла мнѣ чай, а сестра Тоффи приготовляла кофе? Вѣдь вы пожалуй назовете меня старымъ пустомелей. (Мистеръ Пинто, я замѣтилъ, говорилъ на всѣхъ языкахъ съ одинаково иностраннымъ акцентомъ). А если сказать вамъ, что я знавалъ мистера Самюэля Джонсона и не любилъ его? что я былъ на томъ самомъ балу у мадамъ Корнелисъ, о которомъ вы упоминали въ вашихъ… въ вашихъ… какъ ихъ назвать?.. память измѣняетъ мнѣ, — кажется, въ вашихъ коротенькихъ Круголетныхъ Запискахъ? — Если сказать вамъ, что сэръ Джошуа былъ здѣсь въ этой самой комнатѣ…
— Неужели же вы занимали это покои болѣе… болѣе семидесяти лѣтъ? спросилъ я.
— Они выглядятъ, какъ будто съ тѣхъ поръ ихъ ни разу не мели. — Неправда ли? — Однако позвольте! я не говорю, что занималъ ихъ семьдесятъ лѣтъ, но что сэръ Джошуа посѣщалъ меня здѣсь.
— Когда? вскричалъ я, сурово взглянувъ на этого человѣка, который началъ казаться мнѣ наглымъ лжецомъ.
— Сэръ Джошуа Рейнольдсъ былъ здѣсь сегодня поутру, вмѣстѣ съ Ангеликой Кауфманъ и мистеромъ Оливеромъ Гольдсмитомъ, отвѣчалъ Пинто, посмотрѣвъ на меня еще суровѣе. — Онъ до сихъ поръ еще сильно привязанъ къ Ангеликѣ, которая о немъ и не думаетъ. Если онъ умеръ (помнится, во время похоронной процессіи, я сидѣлъ въ четвертой каретѣ), такъ неужели вы думаете, что для него нѣтъ никакого повода побывать снова на землѣ? Добрый мой сэръ, вы смѣетесь надо мной. Да знаете ли? — онъ множество разъ сидѣлъ на томъ самомъ стулѣ, который вы теперь занимаете. Въ настоящую минуту въ этой комнатѣ находится нѣсколько духовъ, которыхъ вы не можете видѣть. Извините меня.
При этомъ извиненіи онъ отвернулся въ сторону, какъ будто къ кому-то обращался, и бѣгло началъ говорить на языкѣ, для меня непонятномъ.
— Это по арабски, сказалъ онъ: — дурной patois, которому я научился въ Барбарійскихъ владѣніяхъ, будучи плѣнникомъ у Мавровъ. Въ 1609 году bin ick aidas ghekledt gheghaen. Гм! вы не вѣрите мнѣ: посмотрите на меня хорошенько. По крайней мѣрѣ я похожъ…
Быть можетъ, читатели мои припомнятъ одинъ изъ номеровъ моихъ записокъ, гдѣ человѣческая фигура, несущая боченокъ и скопированная мною со старинной, принадлежащей мнѣ ложки, изображала заглавную букву[1]. Когда я взглянулъ на мистера Пинто, то замѣтилъ такое удивительное сходство съ тою фигурой, что невольно вздрогнулъ и почувствовалъ сильное безпокойство.
— Ха-ха! захохоталъ онъ сквозь свои искусственные зубы (я положительно говорю, что они были искусственные, — потому что видѣлъ своими глазами его беззубыя десны): — тогда извольте видѣть я носилъ бороду, а теперь я сбросилъ ее; быть можетъ, выдумаете, что я какая нибудь ложка. Ха, ха!
И вслѣдъ за этимъ смѣхомъ онъ закашлялъ, но такимъ кашлемъ, отъ котораго, казалось мнѣ, у него выскочатъ зубы и глаза, свалится не только парикъ, но самая голова; онъ остановилъ этотъ судорожный пароксизмъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ и взялъ маленькую скляночку съ какимъ-то свѣтлорозовымъ лекарствомъ, отъ котораго по всей комнатѣ распространился острый ароматическій запахъ; мнѣ показалось при этомъ, — впрочемъ за вѣрное не выдаю, — что когда онъ откупорилъ склянку, то вокругъ ея горлышка какъ молнія пробѣжала струя свѣтло-зеленаго и фіолетоваго пламени. Кромѣ того, по особенному стуку, который онъ производилъ, ходя взадъ и впередъ по голому досчатому полу, я сразу догадался, что у моего страннаго знакомца была деревянная нога. На пыли, густымъ слоемъ закрывавшей половыя доски, вы бы легко могли замѣтить весьма точный отпечатокъ одной ноги, имѣвшій форму круглой буквы О, — и слѣдовательно служившей вѣрнымъ доказательствомъ присутствія деревяшки. Признаюсь, при видѣ этого отпечатка дрожь пробѣжала по всему тѣлу моему, и я только тѣмъ и успокоился, что отпечатокъ этотъ не имѣлъ вида раздвоеннаго копыта.
Въ этой запустѣвшей комнатѣ, въ которую мистеръ Пинто пригласилъ меня повидаться съ нимъ, находилось три стула, — одинъ изъ нихъ безъ сидѣнья, — небольшой столъ, на который можно было бы поставить только подносъ съ маленькой закуской, и больше ни одного предмета, относившагося къ мебели. Въ сосѣдней комнатѣ, дверь въ которую была отворена, я увидѣлъ великолѣпный золоченый туалетъ, съ лежавшими подлѣ него брилліантовыми и рубиновыми запонками, комодъ и шкэфъ повидимому полный всякаго платья.
Припомнивъ встрѣчу съ нимъ въ Баденъ-Баденѣ, гдѣ онъ показывался въ величайшемъ блескѣ, я удивился настоящему его стѣсненному положенію.
— Скажите мистеръ Пинто, спросилъ я: — у васъ есть гдѣ нибудь постоянный домъ?
— Ихъ очень много у меня, — отвѣчалъ онъ: — я во многихъ городахъ имѣю квартиры. Чтобы не таскать съ собой ничего лишняго, я ихъ запираю.
При этомъ я вспомнилъ, что его квартира въ Баденѣ, гдѣ впервые встрѣтилъ его, была пуста и не имѣла даже кровати.
— Значитъ, сосѣдняя комната ваша спальня?
— Нѣтъ; спальня моя въ этой комнатѣ. (Ломаное произношеніе не давало никакой нити къ узнанію національности этого страннаго человѣка).
— Если вы спите на этихъ двухъ стульяхъ, то ваша постель должна быть весьма неудобная, а если на полу, — то чрезвычайно пыльная.
— А если я сплю вонъ тамъ? сказалъ этотъ странный человѣкъ, показавъ на потолокъ. Я началъ считать его сумасшедшимъ, или какъ онъ называлъ себя, — старымъ пустомелей. — Знаю, вы не вѣрите мнѣ; но зачѣмъ же я стану васъ обманывать? Я вѣдь только хочу предложить вамъ дѣло. Я вамъ сказалъ, что могу дать нить къ раскрытію тайны о Двухъ Дѣтяхъ въ Чорномъ, которыхъ мы встрѣчали въ Баденѣ; ну вотъ вы и пришли ко мнѣ. Сами скажите, къ чему я стану испытывать или убѣждать васъ? — Вѣдь да?
При этомъ онъ погрозилъ мнѣ разъ, два, наконецъ въ третій разъ, и какъ-то особенно устремилъ на меня свой натуральный глазъ.
Не могу дать точнаго отчета въ томъ, что со мной происходило въ это время. Мнѣ казалось, что изъ этого глаза въ мой мозгъ пробѣгала струя пламени, между тѣмъ какъ позади стекляннаго глаза загорѣлъ зеленый огонекъ, какъ будто тамъ зажжена была свѣча. Казалось также, что изъ его длинныхъ пальцевъ тоже выходили двѣ струи пламени, которыя разсыпаясь въ искры, пронизывали меня насквозь и принудили перескочить на другой полусломанный безъ сидѣнья стулъ, изъ котораго я съ трудомъ выкарабкался, когда кончилось чарующее дѣйствіе глазъ. Мнѣ показалось, что въ то же время, когда я былъ перенесенъ и прикованъ къ сломанному стулу, сосѣдъ мой поднялся къ потолку, скрестилъ тамъ ноги, и сложилъ руки, какъ будто онъ лежалъ на софѣ, и оттуда смотрѣлъ на меня, оскаливъ зубы. Когда я пришелъ въ себя, онъ спустился съ потолка, и вытащивъ меня изъ сломаннаго стула безъ камышевой плетенки, довольно ласково сказалъ:
— Такъ и есть! Это запахъ моего лекарства. Отъ него часто бываетъ головокруженіе. Я сначала подумалъ, что съ вами сдѣлался обморокъ. Выйдемте на чистый воздухъ.
И мы спустились по лѣстницѣ на дворъ, гдѣ заходящее солнце освѣщало статую Шепарда; грязныя прачки сновали изъ угла въ уголъ; привратники стояли облокотясь на желѣзную рѣшетку; писцы играли въ мраморные шары; — все это доставило мнѣ невыразимое удовольствіе.
— Вы сказали, что намѣрены обѣдать въ кофейнѣ Грэйзъ-Иннъ? спросилъ Пинто.
Дѣйствительно у меня было это намѣреніе. Я часто обѣдаю тамъ. Тамъ всегда подаютъ превосходное вино, но, признаюсь, намѣренія своего не высказывалъ. Вопросъ его не изумилъ меня, или пожалуй изумилъ, но такъ, какъ будто это было во снѣ. Можетъ статься, я и въ самомъ дѣлѣ былъ во снѣ. Неужели жизнь есть сонъ? Неужели грезы — факты? Неужели спящее существо можетъ въ то же время и бодрствовать? Право не знаю. Скажу только, что я находился въ какомъ-то странномъ замѣшательствѣ. Я прочиталъ Женщину въ бѣломъ, Странную Исторію, не говоря уже, что это исторія страннѣе всякаго вымысла въ Cornhill Mahazine, хотя достовѣрность ея готовы подтвердить три свидѣтеля, заслуживающіе полнаго довѣрія. Я прочиталъ статью въ Times о мистерѣ Фостерѣ. Я получалъ посланія отъ мертвыхъ; не только отъ мертвыхъ, но отъ людей, которыхъ не существовало вовсе. Во всякомъ случаѣ я находился въ крайнемъ недоумѣніи; впрочемъ, извините пожалуйста, — я буду продолжать мой простой, мой безъискусственный разсказъ.
Прекрасно. Мы прошли отъ подворья Шепарда въ Гольборнъ, и остановились у продажи разныхъ разностей въ магазинѣ Вудгэта, который я никогда не могу пройти безъ того, чтобы не позѣвать въ его окна, — и право, если меня когда нибудь повезутъ на висѣлицу, то я непремѣнно попрошу моего возницу остановиться и позволить мнѣ бросить еще одинъ взглядъ на этотъ очаровательный omnium gatherum. Миновавъ этотъ магазинъ, мы подошли къ маленькой лавкѣ Гэля, № 47, тоже моему любимому мѣсту.
Мистеръ Гэль случайно стоялъ у дверей, и когда мы обмѣнялись поклонами, я сказалъ своему спутнику:
— Мистеръ Пинто, не хотите ли посмотрѣть на настоящую диковинку въ этой лавкѣ рѣдкостей? Войдемте въ заднюю комнату мистера Гэля.
Въ этой маленькой комнаткѣ находились китайскіе гонги, посуда стариннаго саксонскаго и севрскаго фарфора, и разныя дорогія и рѣдкія бездѣлушки. А одинъ уголъ, какъ вы думаете, чѣмъ былъ занятъ? Тамъ стояла настоящая гильотина. Если не вѣрите мнѣ, сходите сами и посмотрите, — магазинъ Гэля, въ улицѣ Гай-Гольборнъ, № 47. Это чрезвычайно легкій инструментъ, гораздо легче тѣхъ, которые дѣлаются въ настоящее время; онъ имѣетъ футъ девять вышины и такой аккуратный, что можно поставить въ любую комнату вмѣсто мебели; надъ нимъ вдѣланъ крюкъ, на которомъ виситъ веревка для подъема страшной сѣкиры; и посмотрите! надъ отверстіемъ куда обыкновенно вкладывается голова, — находится самая сѣкира, вся заржавленная, и на ея лезвеѣ виднѣется огромная засѣчка!
Когда мистеръ Пинто взглянулъ на нее, — мистера Гэля, мнѣ помнится, въ комнатѣ не было, его вызвалъ какой-то покупатель, который давалъ три фунта четырнадцать шиллинговъ и шесть пенсовъ за статуэтку синяго Шепарда, сдѣланную изъ pâte tendre, — когда мистеръ Пинто взглянулъ на гильотину и, повидимому, на минуту пораженъ былъ ужасомъ. Потомъ онъ спокойно посмотрѣлъ на одну изъ тѣхъ большихъ фарфоровыхъ скамеекъ, которыя вы видите въ садахъ, и, мнѣ показалось, — я не говорю утвердительно, быть можетъ я сходилъ въ то время съ ума, какъ будто выпивъ шесть рюмокъ розоваго элексира Пинто, быть можетъ, былъ на ногахъ, а мнѣ все это казалось во снѣ, быть можетъ, и теперь, когда я пишу эти слова, я находился подъ вліяніемъ этого страшнаго медіума, въ руки котораго мнѣ суждено было попасть, — но, клянусь, я слышалъ, какъ Пинто сказалъ, взглянувъ на скамейку съ улыбкой, отъ которой меня всего передернуло:
— Нѣтъ, не бросай на меня твоего кроваваго взгляда; — ты не можешь сказать, что это сдѣлалъ я.
(Мимоходомъ сказать, Пинто произнесъ эти слова, съ чисто нѣмецкимъ акантомъ).
Я слышалъ, какъ Пинто сказалъ эти слова, и въ тоже время увидѣлъ на фарфоровой скамьѣ сначала неясно, а потомъ съ ужасающею отчетливостью, — призракъ, какой-то eidolon, фигуру… обезглавленнаго человѣка; голова его лежала у него на колѣняхъ, и имѣла выраженіе глубокой печали и изумленія.
Въ эту минуту въ комнату вошелъ мистеръ Гэль, показать покупателю дельфтскій фаянсъ; разумѣется онъ ничего не видѣлъ, — но мы видѣли, какъ фигура встала съ фарфоровой скамейки, покачала своей головой, остававшейся на рукахъ, и такъ пристально и грустно посмотрѣвшей на насъ, и потомъ исчезла за гильотиной.
— Пойдемте въ кофейню, сказалъ Пинто: — и я разскажу вамъ исторію засѣчки на сѣкирѣ.
Мы пошли по Гольборну; въ это время часы показывали тридцать семь минутъ седьмаго.
Если въ вышеприведенномъ разсказѣ что нибудь и изумило моего читателя, то я обѣщаю, что въ слѣдующей части этого маленькаго разсказа, онъ будетъ изумленъ еще болѣе.
— Извините меня за замѣчаніе, сказалъ я моему спутнику: — когда вы обращались съ нѣсколькими словами къ господину… къ особѣ, сидѣвшей на фарфоровой скамейкѣ, съ головой въ колѣняхъ, ваши обыкновенно пріятныя черты лица (признаюсь, это была чистѣйшая ложь; между нами будь сказано, мнѣ рѣдко попадались на глаза личности отвратительнѣе мсье Пинто)… ваше, обыкновенно красивое лицо приняло выраженіе, которое ни подъ какимъ видомъ нельзя назвать пріятнымъ. У васъ появилась на лицѣ та же самая улыбка, съ которой вы смотрѣли на меня, когда отправились на пото…. извините, пожалуйста, мнѣ это такъ показалось, — когда я упалъ въ обморокъ въ вашей квартирѣ.
И я смягчилъ свои слова еще большимъ смущеніемъ и содроганіемъ. Я не хотѣлъ оскорбить этого человѣка, я не смѣлъ его оскорбить. Раза два я покушался вскочить въ кэбъ и умчаться отъ него; покушался спрятаться въ депо ваксы Дэя, Мартина и К°, наконецъ, рѣшился обратиться къ полисмену, но ни одинъ изъ нихъ не попался на встрѣчу. Я сдѣлался рабомъ этого человѣка. Я шелъ за нимъ, какъ его собака. Я не могъ отстать отъ него. Я долженъ былъ разговаривать съ нимъ, долженъ былъ притворяться и глупыми улыбками выражать свое къ нему довѣріе. Я помню, когда былъ еще маленькимъ мальчикомъ въ школѣ, то точно также лисилъ и улыбался взрослому дѣтинѣ изъ выпускнаго класса. И такъ, я сказалъ ему: — ваше обыкновенно красивое лицо приняло непріятное выраженіе и проч.
— Оно вообще у меня весьма красиво, сказалъ Пинто, и при этомъ бросилъ на двухъ проходившихъ мимо дамъ такой пронзительный взглядъ, что одна изъ нихъ вскрикнула: — няня! вотъ воронье-то пугало! а ребенокъ, находившійся на рукахъ няни, до того расплакался, что съ нимъ сдѣлались конвульсіи. Oh, oui, che suis très-choli garèon, bien peau, cerdainement, продолжалъ мистеръ Пинто: — но вы все-таки правы. Тому господину… той особѣ крайне не понравилось, когда она увидѣла меня. Между нами, какъ у васъ говорится, не упало ни малѣйшей частички любви; да и то сказать, міръ не знавалъ еще болѣе закоснѣлаго злодѣя. Я ненавижу его, voyez-vous? Я ненавидѣлъ его въ живыхъ, ненавижу въ мертвыхъ. Я ненавижу его, какъ человѣка, ненавижу, какъ призракъ; онъ знаетъ это и трепещетъ предо мной. Если я увижу его двадцать тысячъ лѣтъ спустя… да, да! чему вы удивляетесь?… я и тогда буду ненавидѣть его. Вы замѣтили, въ чемъ онъ былъ одѣтъ?
— На немъ были чорные атласные панталоны, полосатые чулки, бѣлый жилетъ изъ пике, сѣрый кафтанъ съ большими металлическими пуговицами, и густо напудренные волоса. Должно быть онъ носилъ косу… только…
— Только она срѣзана! ха, ха, ха! вскричалъ мистеръ Пинто, и разразился такимъ хохотомъ, что заставилъ полисмена, какъ я замѣтилъ, выпучить глаза. — Да. Она была срѣзана тѣмъ же самымъ ударомъ, который снялъ голову этому негодяю… хо, хо, хо! Пинто согнулъ при этомъ палецъ крючкомъ, обвелъ имъ вокругъ жолтой своей шеи и оскалилъ зубы съ выраженіемъ торжества, наводившаго ужасъ. — Увѣряю васъ, этотъ человѣкъ сильно удивился, когда нашелъ свою голову въ корзинѣ. Ха, ха! Скажите: перестаете ли вы ненавидѣть тѣхъ, кого возненавидите? когда онъ это говорилъ, стеклянный глазъ его засверкалъ страшнымъ образомъ. — Перестаете ли вы любить тѣхъ, кого однажды полюбили? О, никогда, никогда! Съ этими словами на его натуральномъ глазу навернулась слеза. Но вотъ мы и въ кофейнѣ Грэйзъ-Иннъ. Джемсъ! что у васъ хорошаго?
Джемсъ, весьма почтенный и услужливый лакей, подалъ карточку, и я съ своей стороны указалъ на ветчину съ горошкомъ, пріятель же мой сказалъ, что для него все равно, чего бы ни подали, а между тѣмъ я замѣтилъ, что онъ только попробовалъ горошекъ, а до ветчины не дотронулся. Вообще онъ ничего почти не ѣлъ, но за то выпилъ огромное количество вина; впрочемъ, я долженъ сказать, портвейнъ моего пріятеля, мистера Харта, такъ хорошъ, что я самъ выпилъ… позвольте, сколько? три рюмки. Да, дѣйствительно, цѣлыхъ три рюмки. Онъ, то есть мистеръ Пинто, старый плутъ, былъ ненасытнымъ, потому что черезъ самое короткое время потребовалъ другую бутылку. Когда и эта кончилась, онъ приказалъ подать еще одну. По мѣрѣ того, какъ онъ поглощалъ вино, на желтыхъ щекахъ его выступалъ легкій румянецъ, и, приподнимая рюмку, онъ какъ-то странно щурился на нее и моргалъ.
— Я помню время, сказалъ онъ въ раздумьи: — когда портвейнъ мало кто пилъ въ этой странѣ… Королева любила это, любилъ и Харли; но Болингброкъ не жаловалъ… онъ пилъ флорентійское да шампанское. Докторъ Свифтъ подливалъ воду въ вино. «Джонатанъ», однажды сказалъ я ему… впрочемъ, autres temps, autres moeurs Джейсъ! подай еще одну — лучшаго!
Все это было прекрасно.
— Добрый мой сэръ, сказалъ я наконецъ: — вамъ, можетъ статься, хорошо требовать портвейнъ двадцатыхъ годовъ, по гинеѣ за бутылку; но эта цѣна мнѣ не совсѣмъ-то нравится. У меня въ карманѣ всего тридцать четыре съ половиной шиллинга, изъ нихъ шиллингъ я долженъ отдать лакею и восемнадцать пенсовъ за кэбъ. Вы иностранцы — люди богатые, любите форситъ, и слѣдовательно можете сорить деньгами сколько вамъ угодно (этимъ я сильно кольнулъ его, потому что платье на немъ было такое истасканное, какого не найти у лоскутниковъ), но человѣкъ семейный не въ состояніи тратить на одинъ только обѣдъ по семи или по восьми сотъ фунтовъ въ годъ.
— Гм! сказалъ онъ. — Нонки, какъ у васъ говорится, заплатитъ за все. Если вы ужь такъ бѣдны, то я принимаю обѣдъ на свой счетъ!
И на лицѣ его снова показалась непріятная улыбка, когда онъ приложилъ къ носу свой отвратительный съ загнутымъ ногтемъ, ни подъ какимъ видомъ не чистый палецъ. Впрочемъ, теперь я не такъ страшился его, потому что мы находились въ публичномъ мѣстѣ, и при томъ же лишнія двѣ полрюмки портвейна придали мнѣ много храбрости.
— Какая миленькая табакерка! замѣтилъ онъ, когда я подалъ ему свою табакерку, которую, по старой привычкѣ, имѣлъ обыкновеніе носить съ собой. Дѣйствительно, это была хорошенькая старинная золотая коробочка, для меня тѣмъ болѣе драгоцѣнная, что была подарена мнѣ на память старой-престарѣлой родственницей, воспоминаніе о которой тѣсно связано съ воспоминаніями о моемъ дѣтствѣ, когда она меня очень любила. Да, премиленькая табакерка. Я помню время, когда многія дамы, — большая часть дамъ, — носили съ собой такую вещицу, вѣрнѣе сказать, двѣ такихъ вещицы: tabatière и bonbonnière. А теперь, скажите-ка мнѣ, какая дама носитъ съ собой табакерку? Могу представить себѣ ваше изумленіе, если бы какая нибудь лэди вздумала предложить вамъ въ собраніи щепотку табаку? Я помню одну лэди съ такой же точной табакеркой, съ прической à la tour, какъ называли въ то время, съ фижмами, съ черепаховой тростью, и въ самымъ миленькихъ въ цѣлому свѣтѣ бархатныхъ ботинкахъ на узенькихъ высокихъ каблучкахъ! да, да! Было время, было время! Ахъ, Элиза, Элиза, какъ теперь смотрю на тебя! Помню, какъ вмѣстѣ гуляли мы съ тобой, Элиза, въ Бонгэѣ на Уэйвенѣ. А какъ любила-то я тебя? Элиза! Я и теперь вижу тебя!
Это было невыразимо странно. Моя родственница, не считаю за нужное называть ея имя, — дѣйствительно жила въ Бонгэйтъ-Сэнтъ-Мэри, тамъ она и похоронена. Она обыкновенно ходила съ черепаховой тростью. Она любила носить чорные бархатные ботинки, съ такими высокими плѣнительными каблучками, какихъ не видывалъ міръ.
— Неужели вы знали мою… мою прабабушку? спросилъ я.
Мистеръ Пинто подтянулъ къ плечу рукавъ своего фрака.
— А развѣ ее звали Элизой? спросилъ онъ.
— Элизой…
Повѣрите ли? Это самое имя было написано чѣмъ-то краснымъ на его рукѣ.
— Вы знали ее старушкой, сказалъ онъ, угадывая мои мысли. — А я зналъ ее, когда она была молода и прекрасна, я танцовалъ съ ней на балахъ. Милая, очаровательная миссъ…
И онъ назвалъ дѣвическое имя моей дорогой прабабушки. До замужства ее звали… Ея почтенное, заслуженное имя было…
— Она вышла замужъ за вашего прадѣда, когда Посидонъ выигралъ въ Ньюмаркетѣ призъ, сухо замѣтилъ мистеръ Пинто.
Праведное небо! Въ столовой прабабушки моей надъ буфетомъ и надъ шагреновымъ ящикомъ, гдѣ хранилось столовое серебро, висѣла гравюра работы Стобса, изображавшая эту самую лошадь. Портретъ моего прадѣда, въ красномъ кафтанѣ, съ его бѣлокурыми распущенными по плечамъ волосами, висѣлъ надъ каминомъ, и тутъ же стояла ваза, выигранная Посидономъ въ Ньюмаркетѣ въ 1783 году!
— Да; вы правы. Я танцовалъ съ ней менуэтъ въ тотъ самый вечеръ, — передъ потерей моей бѣдной ноги. И въ тотъ же вечеръ я поссорился съ вашимъ дѣдомъ… вѣдь это такъ!
Когда онъ произнесъ послѣднія слова, подъ столомъ, стоявшимъ по срединѣ комнаты и подъ самымъ бюстомъ покойнаго герцога Веллингтона, послышались три легкіе удара.
— Я выстрѣлилъ въ воздухъ, продолжалъ онъ: — не правда ли? (стукъ, стукъ, стукъ!) Вашъ прадѣдъ попалъ мнѣ въ ногу. Спустя три мѣсяца онъ женился. Кэптенъ Браунъ, сказалъ я: — кто въ состояніи, видавши миссъ Смитъ, не полюбить ее? Вонъ она! вонъ она! (стукъ, стукъ, стукъ!). Да, моя первая любовь…
При этомъ раздались еще три удара, но такіе, въ которыхъ ясно отзывалось отрицаніе.
— Впрочемъ я забылъ, сказалъ Пинто, и на блѣдныхъ щекахъ его показался слабый румянецъ: — не она была предметомъ моей первой любви. Въ Германіи… въ странѣ моей родины… была молоденькая женщина…
Стукъ, стукъ, стукъ! Эти три удара весьма быстро послѣдовали одинъ за другимъ.
— Но, Элиза! согласись, что я любилъ тебя болѣе всего свѣта.
И вслѣдъ за этимъ немедленно послѣдовали три подтвердительные удара.
Клянусь честью, что я говорю истину. Передъ нами, какъ я уже сказалъ, стояла бутылка портвейну, нѣтъ позвольте, не бутылка, а графинъ. Графинъ приподнялся и наши стаканы наполнились виномъ. Обращаюсь къ вамъ, мистеръ Хартъ… и къ вамъ Джемсъ, почтенный и смышленый служитель, засвидѣтельствуйте, справедливо ли это показаніе? Когда мы кончили, и когда я сказалъ: — дорогая моя бабушка (теперь я нисколько не сомнѣвался въ ея присутствіи): не выпить ли намъ еще бутылочку? Столъ отчетливо простучалъ: — нѣтъ!
— Теперь, мой добрый сэръ, сказалъ Пинто, на котораго вино начинало производить свое дѣйствіе: — понимаете вы, почему я принялъ въ васъ участіе. Я любилъ Элизу… (Я не стану называть фамиліи). Я зналъ, что у васъ есть табакерка, которая принадлежала ей, — я готовъ дать за эту табакерку, что вамъ угодно. Назначьте мнѣ цѣну сейчасъ же, и я заплачу вамъ, не вставая съ мѣста.
— Это какимъ образомъ? Когда мы выходили, вы, кажется, сказали, что у васъ нѣтъ и шести пенсовъ въ карманѣ?
— Пустяки! назначьте какую угодно цѣну: — пятьдесятъ… сто… тысячу фунтовъ.
— Перестаньте, сказалъ я: — чистаго золота въ табакеркѣ не больше какъ на девять гиней, да положить за faèon гиней шесть.
— Тысячу гиней! провизжалъ онъ, какъ сова. — Тысячу пятьдесятъ фунтовъ, хотите? и онъ откинулся къ спинкѣ стула, впрочемъ нѣтъ, къ досчатой перегородкѣ, отдѣлявшей насъ отъ другаго помѣщенія, — это засвидѣтельствуетъ Джемсъ.
— Перестаньте говорить вздоръ, продолжалъ я, колеблясь; мнѣ казалось, что все это происходитъ во снѣ. — Если вы въ самомъ дѣлѣ предлагаете мнѣ тысячу гиней за эту табакерку, то я долженъ взять. Дорогая бабушка! долженъ ли я взять, или нѣтъ?
Столъ весьма положительно отвѣтилъ: — да! — Мистеръ Пинто вцѣпился когтями въ табакерку и, запустивъ въ нее совиный свой носъ, съ наслажденіемъ началъ втягивать въ себя табачный ароматъ.
— Постой, постой, старая гарпія! воскликнулъ я, начиная приходить въ изступленіе; я уже совсѣмъ ознакомился съ нимъ. — Гдѣ деньги? гдѣ чекъ?
— Джемсъ! принеси листъ вексельной бумаги и листъ штемпельной бумаги для квитанціи!
— Все это превосходно, сэръ, сказалъ я: — но я васъ не знаю; до этой поры я никогда васъ не видѣлъ. Потрудитесь пожалуйста возвратить мнѣ табакерку, или дать мнѣ чекъ за чьей нибудь извѣстной подписью.
— За чьей же? Ха, ХА, ХА!
Комната освѣщена была тускло. Всѣ лакеи ушли ужинать; въ сосѣднемъ отдѣленіи храпѣли какіе-то два джентльмена. Вдругъ я увидѣлъ, что съ потолка спускалась чья-то дрожащая рука, съ весьма хорошенькими пальчиками, на одномъ изъ которыхъ надѣтъ былъ перстень съ изображеніемъ на немъ короны и нападающаго льва. Я видѣлъ, какъ эта рука обмакнула въ чернила перо и сдѣлала на вексельной бумагѣ надпись. Послѣ того, мистеръ Пинто, вынувъ изъ своего синяго бумажника сѣрый листъ штемпельной бумаги, присоединилъ его къ векселю обыкновеннымъ процессомъ; рука сдѣлала надпись на квитанціи, протянулась черезъ столъ, пожала руку мистера Пинто, и наконецъ, съ движеніемъ, выражавшимъ прощальный привѣтъ, поднялась къ потолку и изчезла.
Передо мной лежалъ вексель, на которомъ чернила не успѣли еще высохнуть. Передо мной лежала перо, которымъ писала таинственная рука. Неужели вы не вѣрите мнѣ? Это перо хранится у меня по сейчасъ. Весьма обыкновенная кипарисная палочка, съ стальнымъ перомъ издѣлія Gillot’а. Оно и теперь лежитъ подлѣ моей чернильницы. Его можетъ видѣть всякій. Чекъ былъ написанъ женскимъ почеркомъ. Вотъ его содержаніе: «Лондонъ; полночь, 31 марта 1862 года. Подателю сего выдать тысячу пятьдесятъ фунтовъ. Рэчель Сидонія. — Гг. Сидонія, Поццосанто и К°, въ Лондонѣ».
— Прекраснѣйшая и благороднѣйшая женщина! сказалъ Пинто, съ благоговѣніемъ поцаловавъ, вексель; полагаю, добрый мой Mr. Roundabout, теперь вы не станете сомнѣваться въ этой подписи.
Дѣйствительно, банкирскій домъ, подъ фирмой Сидонія, Поццосанто и К°, считается однимъ изъ богатѣйшихъ въ Европѣ, а что касается до графини Рэчель, она была извѣстна, какъ основательница этого богатѣйшаго учрежденія. Тутъ встрѣтилось только одно маленькое затрудненіе; — графиня Рэчель скончаласъ въ октябрѣ, предшествовавшаго года.
Я указалъ на это обстоятельство и передала Пинто съ язвительной усмѣшкой.
— C’est, à brendre ou à laisser? сказалъ онъ съ замѣтнымъ негодованіемъ. — Всѣ вы литераторы — вообще люди непрактичные, но отъ васъ подобной глупости я не ожидалъ. Ваша табакерка не стоитъ двадцати фунтовъ, а я предлагаю вамъ тысячу, потому что вамъ нужны деньги на уплату долговъ, которые повѣса Томъ надѣлалъ въ коллегіи. (Этотъ странный человѣкъ дѣйствительно узналъ, что мой негодяй Томъ былъ для меня источникомъ огорченій и чрезмѣрныхъ расходовъ). Вы видите, что деньги для меня ничего не стоятъ, а между тѣмъ отказываетесь принять ихъ! Говорите сразу: хотите получить этотъ чекъ въ замѣнъ своей ничтожной табакерки?
Что мнѣ было дѣлать? Подарокъ бѣдной прабабушки былъ дорогъ для меня, но съ другой стороны, тысячи фунтовъ на полу не валяются!
— Идетъ, — сказалъ я.
— Въ такомъ случаѣ, нужно выпить еще по рюмкѣ вина, — сказалъ Пинто.
И съ этимъ предложеніемъ я тоже безсознательно согласился, напомнивъ ему однако, что онъ не разсказалъ еще мнѣ исторіи обезглавленнаго человѣка.
— Ваша прабабушка была совершенно права, сказавъ, что не была предметомъ моей первой любви. Это одно изъ обветшалыхъ выраженій (тутъ мистеръ Пинто еще разъ покраснѣлъ), которыя мы привыкли употреблять въ отношеніи къ женщинамъ. Каждый изъ насъ говоритъ: — она наша первая страсть. Женщины отвѣчаютъ по той же обманчивой формулѣ. Ничего подобнаго не бывало. Никакой мужчина не бываетъ предметомъ первой любви женщины, и обратно, никакая женщина не бываетъ предметомъ первой любви мужчины. Мы влюбляемся въ нашу няню, когда она еще носитъ насъ на рукахъ, а женщины уже кокетничаютъ своими глазками прежде, чѣмъ начнутъ лепетать. Какимъ же образомъ ваша прелестная родственница могла полюбить меня? Я былъ слишкомъ слишкомъ старъ для нея. Я гораздо старше, чѣмъ выгляжу. Я такъ старъ, что вы не повѣрили бы, если бы я сказалъ вамъ свои лѣта. Еще до вашей родственницы я любилъ многихъ и многихъ женщинъ. Конечно, любить меня для нихъ не всегда было счастіемъ. Ахъ! Софронія! Вокругъ страшнаго цирка, гдѣ ты пала и откуда меня вытащили за оковы въ полумертвомъ состояніи, сидѣли толпы народа свирѣпѣе львовъ, которые растерзали твое прелестное тѣло! Ah, tenez, когда мы шли вмѣстѣ къ ужасному костру въ Валладолидѣ, протестантъ и жи… Но прочь, прочь, воспоминанія! Другъ мой! Счастье для вашей прабабушки, что она не любила меня!
— Во время этого страннаго періода, продолжалъ онъ: — когда время переполнилось революціонными элементами, и когда самая революція должна была вспыхнуть въ непродолжительномъ времени, я находился по порученію въ Парижѣ вмѣстѣ съ моимъ превосходнымъ, моимъ зловреднымъ другомъ Каліостро. Месмеръ тоже принадлежалъ къ нашему обществу. Я занималъ въ немъ весьма невидное мѣсто, хотя, какъ вамъ извѣстно, въ тайныхъ обществахъ, можно быть главою и начальникомъ, — явнымъ предводителемъ и въ то же время куклой, приводимой въ движеніе невидимой рукой. Нѣтъ надобности говорить, кто былъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ и кто второстепеннымъ. Пользы изъ этого никакой не будетъ: да и зачѣмъ я стану подвергать себя вашему презрительному недовѣрію, или отвѣчать на ваши вопросы словами, которыя хотя вамъ и знакомы, но понять которыя вы еще не можете? Слова — это символы знакомыхъ вамъ предметовъ, или предметовъ, которыхъ вы еще не знаете. А если не знаете, то говорить о нихъ значитъ — тратить по пустому время. (Здѣсь, признаюсь, мистеръ Пинто проговорилъ ровно тридцать восемь минутъ о физикѣ, метафизикѣ, о языкахъ, о происхожденіи и назначеніи человѣка; въ теченіи этого времени мною овладѣла такая страшная скука, что я, для облегченія ея, выпилъ полстакана вина). Любовь, мой другъ, есть фонтанъ юности! Въ мои лѣта, быть можетъ, никогда не приведется испытать это чувство: но когда я люблю, — я становлюсь юношей. Я любилъ, когда былъ въ Парижѣ. Батильда, Батильда! я любилъ тебя… и какъ страстно любилъ! Эй! вина, — еще вина! — Любовь бываетъ вѣчно молодая. У маленькихъ ножекъ Батильды де-Бешамель — прелестной, любящей, измѣнчивой и коварной Батильды, — я становился просто ребенкомъ.
Душевная пытка этого страннаго человѣка была дѣйствительно ужасна; онъ казался гораздо болѣе взволнованнымъ, чѣмъ въ то время, когда говорилъ о моей прабабушкѣ.
— Я думалъ, что Бланшъ могла полюбить меня. Я могъ говорить съ ней на языкахъ всѣхъ народовъ и сообщить всѣ легенды до ихъ санскритскаго начала, которыя она такъ любила, могъ передать ей всѣ тайны египетскихъ маговъ. Я могъ пропѣть ей дикій хоръ, раздававшійся на элевзинскихъ пиршествахъ, могъ бы передать ей лозунгъ, который былъ извѣстенъ только одной женщинѣ, королевѣ Сабинской, и который Тирамъ прошепталъ на ухо Соломона. — Да вы меня не слушаете! Эге! вы слишкомъ много выпили вина!
Быть можетъ, мнѣ надоѣло его слушать, потому что онъ говорилъ безъ умолку пятьдесятъ семь минутъ, и къ тому же я терпѣть не могу, когда человѣкъ позволяетъ говорить только себѣ одному.
— Бланшъ де-Бешамель, какъ водится, страстно желала узнать эту тайну масонства. Въ ранніе, весьма ранніе дни моей жизни я любилъ, я женился на дѣвушкѣ, прекрасной, какъ Бланшъ, которую тоже мучило любопытство, которая тоже старалась заглянуть въ мой кабинетъ, — выпытать единственную тайну, которую я хранилъ отъ нея. Ужасная судьба постигла бѣдную Фатиму. Несчастный случай сократилъ ея жизнь. Бѣдняжка! у нея была глупенькая сестра, которая подстрекала въ ней это любопытство. Я постоянно ей твердилъ, чтобы она остерегалась Анны. Она умерла. Носилась молва, что ее убили братья. Это грубѣйшая ложь. Да я развѣ умеръ? Если бы умеръ, то могъ ли бы я распивать съ вами вино?
— Неужели же васъ звали… сказалъ я, приведенный въ крайнее недоумѣніе: — скажите пожалуйста, неужели ваше имя была Синяя…
— Тс! насъ можетъ подслушать лакей. Кажется, мы говорили о Бланшъ де-Бешамель. Да, молодой человѣкъ, я любилъ ее. Жемчугъ, брилліанты, всѣ сокровища, мой умъ, мою мудрость, мою страсть, все, все я бросилъ въ ее дѣтскія колѣни. Я былъ глупецъ. Но скажите, развѣ сильный Самсонъ не былъ такъ же слабъ, какъ я? Развѣ мудрый Соломонъ былъ лучше меня, когда Балкисъ прельстила его? Я сказалъ этому царю… Но довольно объ этомъ; рѣчь идетъ о Бланшъ де-Бешамель.
— Любопытство было слабостью этого бѣднаго ребенка. Въ разговорахъ съ ней, я видѣлъ, что мысли ея блуждали (какъ блуждали сегодня ваши, мой другъ; раза два или три въ теченіе вечера). Узнать тайну масонства было безумнымъ желаніемъ этого злосчастнаго ребенка. Тысячами хитростей, улыбокъ и ласкъ она старалась выпытать ее отъ меня… отъ меня!.. Ха, ха!
— У меня былъ ученикъ, — сынъ моего задушевнаго друга, павшаго подлѣ меня при Росбахѣ, когда Субизъ, въ арміи котораго мнѣ случилось находиться, потерпѣлъ сильное пораженіе, собственно потому, что не послушался моего совѣта. Молодой Шевалье Гоби де-Муши былъ радъ радешенекъ служить при мнѣ въ качествѣ писца и помогать въ нѣкоторыхъ химическихъ опытахъ, которыми я занимался съ другомъ моимъ, докторомъ Месмеромъ. Батильда увидѣла этого молодаго человѣка. Въ чемъ состояло занятіе женщины, съ тѣхъ поръ какъ она существуетъ? — развѣ не въ томъ, чтобы кокетничать, завлекать и обманывать? — Не стоитъ объ этомъ и спрашивать. Это было такъ съ самаго начала ея существованія!
Собесѣдникъ мой, говоря эти слова, посмотрѣлъ такъ злобно, какъ змѣй, который обвился вокругъ дерева и прошипѣлъ ядовитый совѣтъ первой женщинѣ.
— Однажды вечеромъ, я отправился, по обыкновенію, повидаться съ Бланшъ. Она была лучезарна; не найти словъ, чтобы выразить ея одушевленіе; въ голубыхъ ея глазахъ отражалось необыкновенное торжество. Какъ ребенокъ, она безъ умолку лепетала, улыбалась, рѣзвилась. Во время этой ребяческой радости, она проговорилась, сдѣлала намекъ, столь страшный, что истина мелькнула передо мной какъ молнія. Я ее не спрашивалъ; да если бы и спросилъ, она бы солгала. Я знаю, какъ нужно поступать, чтобы ложь была невозможна. Я приказалъ ей заснутъ.
Въ этотъ моментъ часы, послѣ предварительныхъ конвульсій, пробили двѣнадцать. А такъ какъ новый редакторъ Cornhill Magazine’а, человѣкъ, который терпѣть не можетъ пустяковъ, — не позволитъ напечатать мнѣ болѣе семи страницъ, то я по неволѣ долженъ прервать этотъ разсказъ на самомъ интересномъ мѣстѣ.
— Вы принадлежите къ нашему братству? Нѣтъ, нѣтъ: я это вижу. Тайна, которую мадмозель де-Бешамель повѣрила мнѣ въ порывѣ своего дѣтскаго восторга, — это было настоящее дитя, — бѣдняжка, бѣдняжка! едва ли ей минуло пятнадцать! — впрочемъ я люблю такую молодость: опрометчивая откровенность пожилымъ несвойственна… (Тутъ мистеръ Пинто, сомкнувъ пальцы, прижалъ ихъ къ своимъ впалымъ глазамъ, — и, къ сожалѣнію я долженъ сказать, до такой степени не обращалъ онъ вниманія на свою личную чистоплотность, что его слезы произвели бѣлыя полосы на его до нельзя грязныхъ рукахъ). Бѣдный ребенокъ! пятнадцать только лѣтъ, — и твоя судьба была такъ ужасна! Прочь, прочь, тяжелыя думы! Да, мой другъ, — моя любовь влекла съ собой гибель. Хорошаго никто не почерпалъ и не почерпнетъ изъ нея. Я угадываю ваши мысли. Вамъ ненужно высказывать того, что вы думаете…
Въ это время, дѣйствительно, я думалъ, что дѣвушка, которая полюбила бы этого гуттаперчеваго, съ совинымъ носомъ, съ стекляннымъ глазомъ, съ деревянной ногой, отвратительнаго старика, — не могла бы похвалиться своимъ вкусомъ. Именно объ этомъ я и думалъ.
— Джэкъ Вильксъ сказалъ, что самый красивый мужчина въ Лондонѣ можетъ опередить его только на полчаса. Оставляя въ сторонѣ всякое тщеславіе, смѣю сказать, что едва ли я безобразнѣе Джэка Вилькса. Джэкъ и я были членами одного и того же клуба въ Меденхэмъ Аббэй, и провели тамъ много веселыхъ ночей. Я вамъ вотъ что скажу: — Марія Шотландская знала меня ни болѣе, ни менѣе, какъ за горбатаго музыканта, а между тѣмъ… а все-таки я думаю, она была не равнодушна къ своему Давиду Ричч… и она тоже испытала несчастіе. Такова ужь ихъ участь … Это ихъ общая участь!
— Сэръ, позвольте вамъ замѣтить, вы уклоняетесь отъ вашего разсказа, сказалъ я довольно сурово. И дѣйствительно, для такого стараго пустомели, изъ словъ котораго можно было заключить, что онъ былъ обезьяной, наводившей ужасъ на клубъ въ Меденгэмѣ, что въ Валладолидѣ онъ былъ въ рукахъ инквизиціи, что, подъ именемъ доктора Ричч…. онъ былъ извѣстенъ прелестной королевѣ шотландской, — это было слишкомъ много. — Сэръ, повторилъ я: — вы говорили о миссъ де-Бешамель. Я право не имѣю времени выслушать всю вашу біографію.
— Да, да! я вижу, что доброе старое вино начинаетъ дѣйствовать на мою голову. (Я думаю! старый питухъ! четыре бутылки, безъ двухъ стакановъ, подѣйствуютъ хоть на кого!). Однако обратимся къ бѣдной Бланшъ. Когда я сидѣлъ съ ней, смѣялся и шутилъ, она обронила словечко, маленькое словечко, которое привело меня въ крайнее уныніе. Кто-то сообщилъ ей часть тайны, — тайны, которая едва ли открывается три раза въ три тысячи лѣтъ, — тайны франкмасоновъ. Знаете ли вы, что бываетъ съ тѣми непосвященными, которые узнаютъ эту тайну? что бываетъ съ тѣми посвященными, которые откроютъ ее?
Говоря это, Пинто устремилъ на меня свой страшный пронзительный взглядъ, такъ что я не могъ спокойно усидѣть на скамейкѣ. Пинто продолжалъ:
— Разумѣется, я не распрашивалъ ее, зная, что она не скажетъ правды. Бѣдный ребенокъ! Я любилъ ее, хотя и не вѣрилъ ни одному сказанному ею слову. Я любилъ ея голубые глаза, ея золотистые волосы, ея сладостный голосъ, который былъ непогрѣшительно вѣренъ въ пѣсни и фальшивилъ, когда она говорила! Надо вамъ сказать, что я въ весьма значительной степени обладаю тѣмъ, что мы условились называть месмерической силой. Я привелъ несчастную дѣвушку въ усыпленіе. Тогда она принуждена была сказать мнѣ все. Какъ я догадывался, такъ и случилось. Гоби-де-Муши, мой злосчастный, безумный, жалкій секретарь, посѣщая замокъ стараго маркиза де-Бешамеля, принадлежавшаго къ нашему обществу, увидѣлъ Бланшъ. Полагали, что она полюбила его собственно потому, что ее предупредили, что это былъ ничтожный, бѣдный, хитрый человѣкъ и въ добавокъ трусъ. Она выпытала отъ этого безумца тайны нашего ордена. Онъ сказалъ тебѣ тайну нумеръ первый? спросилъ я.
Бланшъ отвѣчала: — да.
— Сказалъ ли онъ, продолжалъ я допрашивать: — что…
— О, не спрашивайте меня, не спрашивайте! сказала она, дѣлая судорожныя движенія на софѣ, гдѣ она лежала въ присутствіи маркиза де-Бешамеля, ея несчастнѣйшаго отца. Бѣдный, бѣдный Бешамель! Какъ онъ былъ блѣденъ, когда я говорилъ! Объявилъ ли онъ, повторилъ я съ грознымъ спокойствіемъ: — тайну нумеръ второй? Она отвѣчала: — да! Несчастный старый маркизъ всталъ, сложилъ руки и бросился на колѣна передъ графомъ Каліо… Гм! Тогда я былъ извѣщенъ подъ другимъ именемъ. Впрочемъ, какая намъ надобность до имени? Назовите крестовую розу другимъ именемъ, а она все будетъ издавать тотъ же пріятный запахъ. Monsieur, сказалъ онъ: — я старъ, я богатъ. Я имѣю пятьсотъ тысячъ ливровъ поземельной ренты въ Пикардіи. Половину этого дохода я получаю въ Артуа. Двѣсти восемьдесятъ тысячъ я имѣю въ записи на Grand Livre. Мой монархъ обѣщалъ мнѣ даровать въ потомственное наслѣдство графство, со всѣми его привилегіями. Я перваго класса грандъ Испаніи и герцогъ Воловенто! Возьмите всѣ мои титулы, всѣ наличныя деньги, мою жизнь, мою честь, все, все, что я имѣю въ этомъ мірѣ, но не дѣлайте третьяго вопроса.
— Годфридъ Бульонскій, графъ де-Бешамель, грандъ Испаніи и князь Воловенто, скажите, какую клятву дали вы передъ нашимъ совѣтомъ?
Старикъ скорчился, вспомнивъ ея содержаніе.
— Хотя мое сердце разрывалось на части, и я готовъ былъ умереть, да! даже съ радостію (какъ будто смерть его могла послужить искупленіемъ!), лишь бы только избавить этого прелестнаго ребенка отъ мученій, но я спокойно спросилъ: — Бланшъ де-Бешамель: объявилъ ли вамъ Гоби-де-Муши тайну нумеръ третій?
— Она прошептала: — oui, которое было такое маленькое, такое тоненькое. Отецъ ея въ судорогахъ лежалъ въ ея ногахъ.
— Въ ту же ночь она скоропостижно умерла. Не правду ли сказалъ я вамъ, что несчастно то существо, которое я полюблю? Когда генералъ Бонапарте переходилъ Сенъ-Бернардъ, онъ увидѣлъ въ монастырѣ стараго монаха съ бѣлой бородой, бродившаго по корридорамъ, веселаго и довольно здороваго, но безумнаго, — безумнаго, какъ мартовскій заяцъ. Генералъ, спросилъ я: — случалось ли вамъ видѣть это лицо прежде? Генералъ отвѣчалъ отрицательно. До революціи онъ мало обращался въ высшихъ классахъ нашего общества. А я такъ очень хорошо звалъ этого старика. Это былъ послѣдній потомокъ благородной расы, и я любилъ его дочь.
— Неужели же она умерла отъ я…?
— Послушайте! развѣ я вамъ это говорилъ? Стану ли я разглашать тайны тайнаго суда? Я говорю, что она умерла въ ту же ночь; а онъ… бездушный негодяй и измѣвникъ! вы его видѣли въ лавкѣ рѣдкостей, подлѣ гильотины, съ головой на рукахъ. Вы видѣли, какой это непрочный инструментъ? Это была одна изъ первыхъ, которую сдѣлалъ Гильотенъ, и которую онъ показывалъ своимъ близкимъ друзьямъ, въ какомъ-то сараѣ, на улицѣ Пикпусъ, гдѣ онъ жилъ. Изобрѣтеніе послужило предметомъ совѣщаній между учеными людьми того времени, хотя я очень хорошо помню машину подобнаго устройства въ Эдинбургѣ, лѣтъ двѣсти, нѣтъ, много, много лѣтъ тому назадъ; за завтракомъ у Гильотена, онъ показывалъ тотъ инструментъ, и у насъ завязался длинный разговоръ о лицахъ, испытавшихъ на себѣ его дѣйствіе.
— Теперь я долженъ разсказать, какая участь постигла измѣнника, который былъ причиною этихъ страданій. Предвидѣлъ ли онъ, что смерть бѣднаго ребенка будетъ его смертнымъ приговоромъ? Онъ чувствовалъ свойственное трусу удовольствіе, что вмѣстѣ съ ней скрылась и тайна его измѣны. Потомъ онъ началъ сомнѣваться. У меня были средства проникнуть всѣ его мысли, и узнать всѣ его дѣйствія. Онъ сдѣлался рабомъ низкаго страха, бѣжалъ въ одинъ изъ монастырей, которые существовали въ то время въ Парижѣ, и, за стѣнами Якобинцевъ, злодѣй считалъ себя безопаснымъ. Несчастный! мнѣ стоило только усыпить одну изъ моихъ сомнамбулъ. Ея душа начала витать надъ городомъ и усмотрѣла этого перепуганнаго труса въ его кельѣ. Она описала улицу, ворота, монастырь, самую одежду, которую носилъ онъ, и въ которой вы его видѣли сегодня.
— И вотъ что случилсь. Въ улицѣ St.-Honoré, въ Парижѣ, въ комнатѣ сидѣлъ одинокій человѣкъ, — человѣкъ озлобленный, человѣкъ, котораго звали плутомъ и шарлатаномъ, и котораго преслѣдовала инквизиція всегда и всюду. Ха, ха! Человѣкъ съ могучей волей.
— Устремивъ взоръ на якобинскій монастырь (ему видны были изъ окна монастырскіе шпицы и деревья), этотъ человѣкъ употребилъ въ дѣло свою волю. Заря еще не занималась, а онъ дѣйствовалъ своей волей, и мужчина, лежавшій въ одной изъ монастырскихъ келій, проснулся и дрожа всѣмъ тѣломъ за преступленіе, впалъ въ магнетическій сонъ…
— Хотя онъ и спалъ, но глаза его были открыты. Метаясь изъ стороны въ сторону, судорожно коверкаясь, хватаясь за кровать, и говоря: — нѣтъ! я не пойду, — онъ однако же всталъ и надѣлъ платье — сѣрый кафтанъ, жилетъ изъ бѣлаго пике, чорные атласные полупанталоны, полосатые шелковые чулки и бѣлый галстухъ съ стальной пряжкой; поправилъ волосы и привязалъ косу, все это онъ дѣлалъ въ магнетическомъ снѣ, подъ вліяніемъ котораго человѣкъ ходитъ, дѣлаетъ движенія, иногда летаетъ, все видитъ, но становится равнодушнымъ ко всѣмъ страданіямъ и всему повинуется. Онъ надѣлъ шляпу и вышелъ изъ кельи, и хотя было еще темно, но онъ какъ будто днемъ прошелъ по корридорамъ, миновалъ соборъ и садъ, гдѣ лежатъ древніе покойники; приблизился къ калиткѣ, которую отецъ Джеромъ только что отперъ. За калиткой толпа нищихъ съ костылями и чашками ждала уже милостыни отъ доброй братіи.
— Онъ прошелъ сквозь эту толпу, весьма немногіе попадались ему на встрѣчу и говорили про себя: — Tiens! какъ странно смотритъ этотъ человѣкъ. Какъ будто онъ идетъ во снѣ! Это говорили различныя лица: молочницы, тянувшіяся въ городъ съ кувшинами и телѣжками, кутилы, возвращавшіеся изъ загородныхъ тавернъ, потому что былъ великій постъ, караульные сержанты, оглядывавшіе его съ ногъ до головы, когда онъ приближался къ ихъ алебардамъ.
— Но онъ шелъ все впередъ, впередъ и впередъ, не обращая вниманія ни на алебарды, ни на крики кутилъ, ни на торговокъ молокомъ и яицами.
— Онъ прошелъ: улицу St.-Honoré.
— Потомъ улицу Rambuteau.
— Потомъ улицу St.-Antoine.
— Потомъ королевскій замокъ Bastille.
— Потомъ предмѣстье St.-Antoine.
— И наконецъ, подошелъ къ № 29-му въ улицѣ Picpus, къ дому, который стоялъ въ то время между дворомъ и садомъ, или вѣрнѣе къ одноэтажному зданію, зданію съ воротами, вмѣсто дверей.
— Вокругъ двора расположены были конюшни, экипажные сараи и службы.
— По срединѣ ихъ стоялъ двухъэтажный домъ съ подъѣздомъ.
— За домомъ садъ, въ сто пятьдесятъ французскихъ футовъ длиною.
— А такъ какъ сто французскихъ футовъ равняются ста шести футамъ англійскимъ, то этотъ садъ имѣлъ ровно двѣсти шестьдесятъ пять футовъ британской мѣры.
— Въ центрѣ сада былъ фонтанъ и статуя, или, вѣрнѣе сказать, двѣ статуи: одна изображала мужчину въ лежачемъ положеніи. Надъ нимъ стояла женщина съ мечемъ въ рукѣ.
— Мужчина былъ Олофернъ, женщина — Юдиѳь. Изъ головы… изъ туловища билъ фонтанъ. Это былъ вкусъ доктора, не правда ли, какой смѣшной вкусъ?
— Въ концѣ сада находился кабинетъ доктора. Ma foi! весьма замѣчательный кабинетъ, съ весьма рѣдкими картинами! Между ними;
— Казнь Карла I въ Вайтголѣ.
— Казнь Монтроза въ Эдинбургѣ.
— Казнь Cinq Mars. Я вамъ скажу, это былъ человѣкъ съ очаровательнымъ вкусомъ!
— Черезъ этотъ садъ, мимо этихъ статуй прошла блѣдная фигура человѣка, который, какъ говорилъ привратникъ, хорошо зналъ дорогу. И дѣйствительно зналъ. Не уклоняясь ни направо, ни налѣво, онъ повидимому, прошелъ сквозь статуи, ему не могли служить препятствіемъ, ни цвѣтныя куртины, ни лѣстницы, ни двери, ни столы, ни стулья.
— Въ углу комнаты стоялъ инструментъ, который Гильотенъ изобрѣлъ и усовершенствовалъ. Въ одинъ прекрасный день ему суждено было подставить голову подъ свою собственную сѣкиру. Миръ его имени! Съ нимъ я не имѣлъ никакого дѣла!
— Въ рамѣ изъ краснаго дерева, превосходно отдѣланной, находился брусокъ съ полукруглой вырѣзкой, а надъ нимъ другой, съ такой же вырѣзкой. Надъ всѣмъ этимъ тяжелая сѣкира, упадавшая… вы знаете, какъ. Она поддерживалась веревкой, и когда эта веревка была развязана или обрѣзана, — сѣкира падала внизъ.
— Тому, что я намѣренъ разсказать теперь, вы можете вѣрить или нѣтъ, — какъ вамъ угодно. Спящій человѣкъ подошелъ къ этому инструменту.
— Во снѣ онъ вложилъ въ него свою голову.
— Во снѣ!
— Потомъ вынулъ изъ кармана своего бѣлаго жилета маленькій перочинный ножикъ, и --
— Во снѣ перерѣзалъ веревку.
— Сѣкира опустилась на голову измѣнника и негодяя. Засѣчка на сѣкирѣ сдѣлалась отъ его пряжки на галстухѣ, которую, впрочемъ, разсѣкло на двѣ части.
— Послѣ этого событія разошлась странная молва, что будто бы обезглавившая себя фигура встала, взяла свою голову, прошла черезъ садъ, черезъ ворота мимо изумленныхъ привратниковъ, отправилась въ домъ, гдѣ выставляютъ на показъ найденные трупы, и тамъ легла между другими мертвецами; но этого я не утверждаю, хотя нисколько не сомнѣваюсь въ достовѣрности подобной молвы. — Гораціо! есть въ мірѣ чудеса, какія не снились нашимъ мудрецамъ. Свѣтъ все сильнѣе и сильнѣе прорывается въ щели. Скоро, среди восхитительной музыки, поднимется занавѣсь, и за ней откроется великолѣпная сцена. Adieu! Не забывайте меня. Хэ, хэ! Уже заря! сказалъ Пинто и ушелъ.
Стыдно сказать, что, по его уходѣ, моимъ первымъ движеніемъ было схватиться за чекъ, который онъ оставилъ мнѣ и который я рѣшился представить въ банкъ въ тотъ самый моментъ, когда отворятся въ немъ двери. Я зналъ важность подобныхъ вещей, какъ зналъ и то, что люди нерѣдко мѣняютъ свои намѣренія. Почти бѣгомъ бѣжалъ я по улицамъ къ банкирскому дому Манассіи. Мнѣ, дѣйствительно, казалось, что я не шелъ, а летѣлъ. Когда часы пробили десять, я стоялъ уже у счетной конторки и положилъ на нее мой чекъ.
Джентльменъ, принявшій его, принадлежалъ, какъ и другіе двѣсти писцовъ этого учрежденія, къ еврейскому племени. Съ выраженіемъ ужаса онъ прочиталъ вексель, посмотрѣлъ на меня, потомъ позвалъ къ себѣ двухъ своихъ сослуживцевъ, и, право, нужно было видѣть, съ какимъ вниманіемъ они уткнули орлиные свои носы въ этотъ документъ.
— Ну, что же! сказалъ я. — Сдѣлайте одолженіе, не продержите меня цѣлый день! Выдайте мнѣ деньги какъ можно скорѣе!
Я, какъ видите, былъ немного встревоженъ, и потому началъ дѣйствовать настойчиво.
— Не угодно ли вамъ пожаловать въ директорскую? сказалъ конторщикъ, и я пошелъ за нимъ.
— Что тамъ еще! вскрикнулъ лысый, съ рыжими бакенбардами, джентльменъ, въ которомъ я узналъ мистера Манассію. — Мистеръ Салаѳіель, это весьма дурно! Оставьте меня съ этимъ джентльменомъ.
И конторщикъ исчезъ.
— Сэръ, сказалъ онъ: — я знаю, какъ достался вамъ этотъ вексель: вы получили его отъ графа Пинто. Это слишкомъ дурно! Я почитаю моихъ родителей; я уважаю ихъ родителей; я признаю ихъ векселя! Но этотъ вексель отъ ихъ бабушки, это… это дурно, изъ рукъ вонъ какъ дурно, — клянусь честью! Тридцать пять лѣтъ, какъ она скончалась, и вдругъ въ эти послѣдніе четыре мѣсяца начинаетъ выходить изъ могилы и писать векселя на нашъ домъ! Не хорошо, бабушка, весьма не хорошо! говорилъ Манассія, обратясь ко мнѣ; по его крючковатому носу текли слезы.
— Вы скажите мнѣ, спросилъ я съ надменнымъ видомъ: — чей это вексель: графини Сидоніи, или нѣтъ?
— Но вѣдь она умерла! О, стыдъ! о, позоръ! и это все бабушка! и мистеръ Манассія желтымъ носовымъ платкомъ стеръ слезы съ своего громаднаго носа. Послушайте, ее возьмете ли вы фунтами, вмѣсто гиней? Вѣдь она умерла, — это вѣрно! Спорить тутъ нечего! Возьмите фунтами — одну тысячу фунтовъ! десять новенькихъ, чистенькихъ, хрустящихъ стофунтовыхъ ассигнацій и дѣлайте съ ними, что хотите.
— Я долженъ получить весь долгъ, или ничего, сказалъ я и принялъ такой рѣшительный видъ, который, признаюсь, изумилъ меня самого.
— Очень хорошо, вскричалъ старикъ, прибавивъ нѣсколько клятвъ: — такъ вы ничего и не получите. Ха, ха, ха! ничего, кромѣ полисмена! Мистеръ Абеднего, позовите полисмена! Съ вами поступятъ какъ съ обманщикомъ, какъ съ составителемъ фальшивыхъ векселей! и тутъ, съ обиліемъ страшныхъ словъ, которыхъ я не смѣю повторить, богатый банкиръ началъ бранить меня и издѣваться надо мной.
Au bout du compte, что мнѣ было дѣлать, если банкиръ не хотѣлъ признать векселя, написаннаго его бабкой? Я началъ желать возвращенія мнѣ табакерки. Я началъ считать себя дуракомъ за то, что позволилъ себѣ промѣнять хорошенькую золотую вещь на лоскутокъ этой странной бумаги.
Между тѣмъ у банкира припадокъ гнѣва перешелъ въ пароксизмъ отчаянія. Повидимому, онъ разговаривалъ съ какимъ-то существомъ, невидимымъ, но находившимся въ комнатѣ: — Послушайте, ма’мъ, вы дѣйствуете безъ всякаго разсчета. Сто тысячъ въ шесть мѣсяцевъ и теперь еще одна тысяча! Нашему дому не вынести этого, положительно не вынести! Что!? О пощади, пощади!
При этихъ словахъ, на столѣ появилась рука! Это была женская рука: та самая, которую я видѣлъ наканунѣ. Она взяла перо съ зеленаго стола, обмакнула его въ серебряную чернильницу и на четвертушкѣ листа почтовой бумаги написала: — А насчетъ украденныхъ бриліантовъ! Если вы не заплатите, я скажу, гдѣ они находятся.
Какіе бриліанты? да еще украденные? что это за тайна? Она никогда не откроется, потому что злодѣй сейчасъ же перемѣнилъ свое обращеніе.
— Я передумалъ, сэръ; передумалъ, сказалъ онъ, вынуждая улыбку. — Какой монетой желаете получить деньги? Все кончено, мистеръ Абеднего. Пожалуйте въ эту дверь.
— Надѣюсь видѣться съ вами почаще, сказалъ я; при этомъ Манассія, вмѣсто улыбки, сдѣлалъ страшную гримасу и отскочилъ отъ дверей.
Я побѣжалъ домой, крѣпко сжавъ въ рукѣ десять новенькихъ, хорошенькихъ сто фунтовыхъ ассигнацій и сверхъ того пятьдесятъ фунтовыхъ, которыми заключенъ былъ разсчетъ. Я не бѣжалъ по улицамъ, а летѣлъ. Придя въ квартиру, я заперъ наружныя двери, опустился въ кресло и заснулъ…
По пробужденіи, первымъ дѣломъ моимъ было пересчитать деньги. Perdition! Гдѣ же я былъ? Ха! передо мной на столѣ стояла табакерка прабабушки и подлѣ нея одинъ изъ тѣхъ удивительныхъ, производящихъ сильныя ощущенія романовъ, который я читалъ, и который исполненъ восхитительныхъ чудесъ.
Впрочемъ, увѣряю васъ честью, гильотину, о которой я говорилъ; и теперь можно видѣть въ магазинѣ мистера Гэля, № 47, въ улицѣ Гай-Гольборнъ. Надо полагать, что я много о ней думалъ. Не знаю. Да и что такое сонъ? — что такое жизнь? Почему бы мнѣ не спать на потолкѣ? Да и теперь сижу ли я тамъ, или на полу? Я нахожусь въ крайнемъ недоумѣніи. Но довольно. Если существуетъ мода на романы, производящіе сильныя ощущенія, то я готовъ написать такой романъ въ пятьдесятъ томовъ. Однако, между нами, мнѣ бы не хотѣлось, послѣ трехъ маленькихъ отрывковъ изъ своихъ «Записокъ», потерять изъ виду этого Пинто, который ратовалъ въ Колизеѣ, котораго чуть было не изжарила инквизиція, и который пѣлъ дуэты въ Голирудѣ. Et vous?
II.
правитьНикогда еще не видѣлъ я болѣе благороднаго, болѣе трагическаго лица. По срединѣ лба тянется большая морщина заботы, къ которой поднимаются брови, образуя собой складку, вызывающую на состраданіе. Сколько глубокой торжественной скорби въ глазахъ! Они смутно, безсознательно смотрятъ на предметы передъ ними, но сквозь нихъ, или позади ихъ виднѣется выраженіе той же скорби. Въ минуты горести не случалось ли и вамъ смотрѣть на какой нибудь предметъ совершенно равнодушно? Впечатлѣніе, произведенное на взглядъ, смѣшивается съ вашей печалью и остается впослѣдствіи неразрывнымъ съ ней въ вашей душѣ. Предметомъ можетъ быть всякая вещь безъ различія; — книга, которую вы читали въ то время, когда получили прощальное письмо (какъ хорошо припоминаете вы впослѣдствіи параграфъ, на которомъ остановились, форму словъ и положеніе ихъ на страницѣ!); — слова, которыя вы писали въ то время, когда вошла ваша мать и объявила, что все кончено… она, Эмилія вышла за мужъ, — за ничтожнаго соперника, надъ которымъ вы сотни разъ смѣялись вмѣстѣ съ ней. Да, да, мой другъ и читатель, кто бы ты ни былъ: старикъ или молодой, мать семейства или дѣвушка, — вы всѣ испытали минуты тяжелой печали. Мальчикъ, поступивъ въ школу, провелъ первую ночь въ безсонницѣ, вспоминая о родительскомъ домѣ. Еще тяжелѣе для мужчины, который съ разрывающимся сердцемъ разлучился съ милой дорогой семьей; какъ одинокій мальчикъ припоминаетъ жесткое изголовье, которое подсунулъ ему безчувственный товарищъ, такъ и вы одинокій мужчина, оторванный отъ своихъ дѣтей, — маленькія выраженія любви которыхъ лежатъ еще въ вашемъ карманѣ, — вы, прогуливаясь вечеромъ по палубѣ среди бушующаго океана, припоминаете, какъ объявляли вамъ, что поданъ ужинъ, и какъ съ этимъ воспоминаніемъ вы спускались въ каюту, и вмѣсто ужина выпивали немного коньяку съ водой и закусывали сухаремъ. Вы помните ихъ вкусъ. Да; и будете помнить навсегда. Вы употребляли ихъ, когда печаль ваша сидѣла вмѣстѣ съ вами и когтями своими сжимала вашу душу. Змѣя! помню, какъ обвивалась ты и жалила меня! Ночью, когда пробуждался во мнѣ голосъ совѣсти, когда являлись воспоминаній, я слышалъ, какъ она шипѣла, чувствовалъ, какъ сосала сердце!.. Да, лицо этого человѣка похоже на лицо Лаокоона (которое, мимоходомъ сказать, неправильно понимаютъ. Настоящая голова Лаокоона находится въ Брюсселѣ, въ домѣ герцога Даремберга, а не въ Римѣ).
Какой же это человѣкъ? Да тотъ, о которомъ я сказалъ, что его лицо обнаруживало благородную трагическую скорбь. Въ его жилахъ течетъ не европейская кровь. Онъ хорошъ собой, но красота его не европейская. Лицо у него бѣлое, но эта бѣлизна не сѣверная; его глаза выпуклы, — они плаваютъ въ своей печали. Эти глаза видѣли солнце востока, его носъ — орлиный клювъ. Губы полныя; кругомъ ихъ вьется борода темная, не расчесанная. Кудрявые волосы его имѣютъ цвѣтъ самой темнокрасной мѣди. Смуглыя и сильныя руки, привыкшія хвататься за товаръ, которымъ онъ торгуетъ, не знавали по видимому, косметическаго дѣйствія ванны. Онъ пришелъ изъ дикой пустыни, песками которой покрыты его одежда, его лицо, его изодранныя сандаліи и крѣпкія ноги.
А его печаль, — откуда взялась она? Я разскажу вамъ. Онъ несъ ее въ рукѣ. Очевидно, онъ только что сейчасъ заключилъ контрактъ, по которому эта печаль сдѣлалась его собственностью. Его ремесло — покупка и продажа стараго платья. На ранней зарѣ, — впрочемъ нѣтъ, — въ то время, когда въ городѣ проявится жизнь, начнется движеніе, — развѣ намъ не случалось слышать гнусливые крики: Стар… пла… пла…? Въ Парижѣ: Habits Galons, Marchand d’habits, обыкновенно служатъ глухимъ протяжнымъ сигналомъ, которымъ странствующій торгашъ заявляетъ о своемъ существованіи. Въ Парижѣ-то я и видѣлъ этого человѣка. Впрочемъ, гдѣ только я не видѣлъ его? Въ римскомъ Гетто, — у воротъ Давида, въ царственномъ градѣ его отцовъ. Человѣкъ, о которомъ идетъ рѣчь, — странствующій покупщикъ и продавецъ стараго платья, — личность, которую вы называете… Но, довольно! Вы знаете его названіе.
Черезъ лѣвое плечо у него перекинутъ мѣшокъ; въ лѣвой рукѣ онъ держитъ бѣлую шляпу, которую, я увѣренъ, онъ только что купилъ и которая была причиною печали, омрачавшей его благородныя черты. Разумѣется, я не могу опредѣлить суммы, но онъ передалъ за эту шляпу. Онъ сознавалъ, что могъ бы скупить эту вещь гораздо дешевле. Но дѣло не въ деньгахъ, а въ принципѣ. Скажемъ, онъ заплатилъ четыре пенса, за то, что можно было бы купить за три. Онъ, однако, купилъ; и теперь ему крайне стыдно, что онъ, съ помощію своей энергіи, дальновидности, опытности, честности, всегда побѣждавшій во всѣхъ меркантильныхъ дуэляхъ, въ которыхъ ему приходилось участвовать, вдругъ сдѣлался побѣжденнымъ; и кто же одержалъ побѣду надъ нимъ? жена привратника, которая по всей вѣроятности продала ему старую шляпу, или студентъ, которому эта шляпа наскучила. Я понимаю его печаль. Не кажется ли вамъ, что я говорю объ этомъ черезчуръ непочтительно или опрометчиво? Если да, то вы ошибаетесь во мнѣ. Его просто обманули. Ему приглянулась эта шляпа и онъ началъ сговариваться, хитрить, торговаться, наконецъ пріобрѣлъ желанную вещь и теперь увидѣлъ, что за покупку свою заплатилъ слишкомъ много. Вы, пожалуйста, не подумайте, что я вызываю васъ подсмѣяться надъ печалью этого человѣка. Ничуть не бывало. Это вы, загрубѣлый циникъ, готовы насмѣхаться въ то время, когда по носу моему катятся слезы, вызванныя неподдѣльнымъ сочувствіемъ. И что вы хотите выразить подобнымъ смѣхомъ? Ну что, если бы вы увидѣли раненаго воина на полѣ битвы, — то стали бы тоже смѣяться? Если бы увидѣли, какъ волкъ тащитъ ягненка отъ овцы, то — тоже стали бы смѣяться? Вы звѣрь, — не человѣкъ! Вы циникъ, — у васъ нѣтъ чувствъ, вы смѣетесь потому, что для васъ непонятна та печаль, которая приводитъ въ движеніе мои болѣе нѣжныя чувства. Этотъ человѣкъ — покупщикъ и продавецъ стараго платья — потерпѣлъ пораженіе въ одной изъ ежедневныхъ битвъ его самой интересной, разнообразной, предпріимчивой жизни.
Представляли ли вы себѣ когда нибудь, какова должна быть подобная жизнь? Погоня за какими нибудь двумя пенсами и пріобрѣтеніе ихъ должно быть самымъ интереснымъ и очаровательнымъ занятіемъ. Мы бы всѣ могли заняться этимъ дѣломъ, если бы захотѣли? Развѣ игроки въ вистъ, напримѣръ, не трудятся, ее думаютъ, не портятъ кровь изъ-за поэна въ шесть пенсовъ? На своемъ любимомъ трудѣ они учатся, развиваютъ природный умъ, пріобрѣтаютъ дальновидную предусмотрительность и историческую опытность. Не говорите мнѣ, что ихъ удерживаютъ за зеленымъ столомъ одни лишь шести-пенсовые поэны и пяти-шиллинговый робберъ. Нѣтъ, ихъ удерживаетъ желаніе — одержать побѣду. Часы одинъ за другимъ проходятъ незамѣтно. Наступаетъ ночь. Занимается заря, а они все еще сидятъ въ своемъ клубѣ и требуютъ новыя карты, не смотря на то, что свѣтильни потухающихъ свѣчей начинаютъ шипѣть и трещать и утомленные лакеи давно уже дремлютъ въ передней. Всходитъ солнце. Джонсъ проигралъ четыре фунта; Броунъ выигралъ два; Робинсонъ торопится къ семейству и (быть можетъ негодующей) мистриссъ Робинсонъ. Прошли вечерніе часы, прошла ночь, прошло утро собственно для того, чтобы одержать побѣду въ этой шестипенсовой войнѣ. Что значитъ для Джонса проигрышъ четырехъ или для Броуна выигрышъ двухъ фунтовъ? — Быть можетъ, Броунъ такъ богатъ, что двумя фунтами больше или меньше для него ровно ничего не значитъ; Джонсъ до такой степени потонулъ въ долгахъ, что выигрышъ четырехъ фунтовъ не принесетъ пользы его кредиторамъ и не въ состояніи измѣнить его положенія; а между тѣмъ они играли на этотъ кушъ, — пускали въ дѣло всю свою энергію, — хитрили, подъигрывались другъ подъ друга, подводили другъ друга (я не знаю всѣхъ техническихъ выраженій, — да и откуда мнѣ знать?). Игра, какъ видите, шестипенсовая, а они все-таки хотѣли выиграть ее. То же самое можно сказать и относительно моего друга — торговца старыхъ шляпъ. Онъ ставитъ свой кушъ, и хочетъ выиграть игру, а не просто продать шляпу. Конечно, я не могу сказать, что онъ не одушевленъ чувствомъ честолюбія. Цезарь желалъ быть первымъ въ деревнѣ. А если быть первымъ изъ двухъ сотъ деревенскихъ олуховъ, то почему же не быть первымъ изъ двухъ? Мой другъ, старое платье тоже желаетъ выиграть игру и пустить въ оборотъ свои ничтожные шесть пенсовъ.
Положимъ, что въ игрѣ жизни — о, она, право, не выше двухпенсовой! — вы одинаково желаете выиграть. Неужели вы будете стыдиться въ ней своего честолюбія или славы? Есть также игры, которыя соотвѣтствуютъ извѣстнымъ періодамъ жизни. Я помню, въ дни нашей молодости, мой другъ Артуръ Боулеръ былъ превосходнѣйшимъ игрокомъ въ крикетъ. Стройный, ловкій, сильный, отлично сложенный, онъ, въ фланелевой курткѣ, представлялъ собою на полѣ великолѣпную картину. Militasti non sine gloria, Боулеръ, мой другъ! Тс! Мы не разсказываемъ пустяковъ. Молчаніе нашъ девизъ. На полѣ игры является сынъ его, Чарли, и становится первымъ игрокомъ между своими школьными товарищами. Боулеръ старшій, въ широкой своей блузѣ и проч., переваливаясь съ боку на бокъ въ погонѣ за мячемъ, казался весьма непріятнымъ предметомъ, между тѣмъ какъ глаза съ удовольствіемъ останавливались на Боулерѣ младшемъ, который картинно леталъ по полю, представляя собою молодой экземпляръ цвѣтущаго здоровья, бодрости и дѣятельности. Пожилыхъ лѣтъ мужчина благоразумно довольствуется развлеченіями, болѣе соотвѣтствующими его лѣтамъ и гибкости членовъ; онъ скромно катается верхомъ, посѣщаетъ своюферму, занимается поросятами, плугами, персиками и т. п. Его интересуютъ весьма немногія развлеченія рутинеровъ. Мы находимъ удовольствіе въ тѣхъ предметахъ, къ которымъ питали отвращеніе въ молодости. Я вижу, какъ молодые люди упиваются по вечерамъ чтеніемъ восхитительныхъ романовъ. Я подмѣчаю и слѣжу за пылающимъ взоромъ, устремленнымъ на извѣстную страницу, довольствуясь съ своей стороны бесѣдой съ старымъ томомъ «Писемъ Гоуэлля» или Gentleman’s Magazine. Дѣйствительно, я пришелъ къ тому безмятежному состоянію души, при которомъ кисель становится лакомымъ блюдомъ. Я никогда не вѣрилъ въ возможность подобнаго состоянія; но это такъ. Спустя еще немного, и мнѣ будетъ нравиться овсянка. Это будетъ уже возрастомъ моего lait de poule u mon bonnet de nuit. И за тѣмъ… за тѣмъ бумажный колпакъ надвинутъ на глаза, и горѣвшій въ нихъ тусклый огонекъ погаснетъ навсегда.
Неужели вы не знаете стариковъ, которые дѣлаютъ свои замѣтки на поляхъ адресъ-календарей, списка перовъ и т. п.? Это-то и есть кисель и овсянка старости. Изнуренный желудокъ не заботится о болѣе питательной пищѣ, хотя было время, когда онъ поглощалъ двѣнадцать часовъ самаго тяжелаго чтенія и переваривалъ, кажется, цѣлую энциклопедію.
Если бы мнѣ пришлось воспитывать дѣтей, я на десяти или двѣнадцати-лѣтнемъ возрастѣ пригласилъ бы для нихъ профессора или профессоршу виста и заставилъ бы ихъ изучить эту важную и полезную игру. На старости ужь вамъ ей не учиться, все равно, какъ не учиться танцовать или играть на бильярдѣ. Въ молодости въ нашемъ домѣ насъ не учили играть въ вистъ, потому что мы были милыя послушныя дѣти, которымъ старшіе постоянно твердили, что игра въ карты «пустая трата времени». Пустая трата времени! Allons! А что дѣлаютъ вечеромъ послѣ обѣда наши старшіе домосѣды? Дарби беретъ газету, а дражайшая его половина свой Missionary Magazine или томъ проповѣдей Кумминга, и какъ вы думаете, что изъ этого слѣдуетъ? Минутъ черезъ нѣсколько газета Дарби валится на полъ не замѣченная и самъ Дарби начинаетъ выводить своимъ старымъ носомъ нѣчто въ родѣ trumpet obbligato, а старая Джоани то и дѣло, что клюетъ носомъ книгу, хотя передъ ней можетъ и раскрыта весьма назидательная проповѣдь. Но вотъ раздается: динь, динь, динь… неужели десять часовъ? Душа моя, прислугѣ пора спать, и вслѣдъ за тѣмъ благочестивые супруги сами отправляются въ постель. Замѣтьте, они не играли въ карты и по пустому не тратили времени. О нѣтъ! Я принадлежу къ клубу, гдѣ игра въ вистъ продолжается цѣлую ночь, и гдѣ не безъинтересно послушать, какъ Броунъ начнетъ разсказывать объ игрѣ Томсона и vice versa. Тамъ есть одинъ господинъ, назовемъ его Грэйторексъ, который считается первымъ игрокомъ. Мы всѣ въ душѣ восхищаемся имъ. Я, съ своей стороны, наблюдаю за нимъ въ его частной жизни, подслушиваю все, что онъ говоритъ, замѣчаю, что приказываетъ подать къ обѣду, и вообще питаю къ нему то подобострастіе, съ которымъ, будучй мальчикомъ, смотрѣлъ на школьнаго старшину. Не играть въ вистъ! Quelle triste vieillesse vous vous préparez! говорилъ великій и добрый епископъ Отунъ. Я не могу. Теперь это поздно. Слишкомъ поздно! слишкомъ поздно! О, какое смиренное признаніе! Это удовольствіе могло бы быть доступно, но потокъ жизни пронесъ насъ мимо его, быстрый потокъ, стремящійся въ море, которое уже виднѣется вдалекѣ. Да, слишкомъ поздно! Когда вы читаете въ газетахъ, что «миссъ Лэйтфутсъ преподаетъ взрослымъ valse à deux temps и вообще всѣ модные танцы», неужели у васъ не является желанія сейчасъ же отправиться и начать учиться? Но вы видите, что это уже слишкомъпоздно! Вы, м. г., прошли уже choreas, и молодые люди станутъ танцовать безъ васъ.
Я не слишкомъ вѣрю тому, что говоритъ милордъ Байронъ, поэтъ; но во всякомъ случаѣ смѣю думать, что онъ размышлялъ, написавъ: «къ числу хорошихъ старыхъ замѣчательныхъ пороковъ слѣдуетъ отнести скупость», и если онъ испыталъ это на дѣлѣ, то, конечно, я не буду съ нимъ ссориться. Мнѣ кажется, я даже увѣренъ, что сбереженіе денегъ на старость лѣтъ составляетъ занятіе полезное, пріятное и отнюдь не неприличное. Оно должно служить безпрерывнымъ удовольствіемъ. Это такая игра, въ которую можно играть днемъ и ночью, дома и внѣ дома, и отъ которой вы всегда будете въ выигрышѣ, Напримѣръ я усталъ и хочу взять кэбъ. Такса до моего дома, скажемъ, два шиллинга. Извощикъ весьма естественно запроситъ полкроны. Я вынимаю книжку и показываю ему, что разстояніе до моего дома ровно три мили и тысяча пятьсотъ девяносто ярдовъ. Уѣзжая отъ меня съ двумя шиллингами, онъ внутренно бранитъ меня, и, вмѣсто комплимента моему искусству, осыпаетъ его проклятіями. Я игралъ съ нимъ и одержалъ надъ нимъ побѣду; шесть пенсовъ — мои трофеи и справедливое вознагражденіе. Мимоходомъ сказать, женщины лучше нашего играютъ въ эту игру. А какой интересъ сообщаетъ она жизни! Въ теченіе всей дороги я знаю, что игра кончится у самаго дома; я вполнѣ увѣренъ въ ударѣ, который долженъ нанести противнику. Могу я играть еще и другимъ образомъ. Я не хочу брать кэба, я буду однимъ изъ четырнадцати мокрыхъ пассажировъ, затисканныхъ въ душный омнибусъ. Я простою часъ подъ дождемъ, буду видѣть, какъ полные омнибусы одинъ за другимъ проходятъ мимо меня, но все-таки поставлю на своемъ. Я хочу дождаться мѣста и наконецъ дождусь, хотя къ тому времени сапоги мои промокнутъ насквозь, и съ зонтика будутъ лить потоки воды на мои же ноги. Но вѣдь вы получите ревматизмъ, лихорадку, жабу, вы проведете самый непріятный вечеръ, быть можетъ завтра же придется посылать за докторомъ? Да; но за то я выигралъ игру, выигралъ шиллингъ въ этотъ робберъ.
Если вы играете въ эту игру въ теченіе всей своей жизни, вы увидите, сколько въ ней удивительнаго интереса, и какое пріятное занятіе. Напримѣръ, моя жена располагаетъ подремать послѣ обѣда надъ томомъ избранныхъ проповѣдей. Какъ только я замѣчу, что она, моя добрая душа, заснула, то тихонько подойду и потушу свѣчу. Въ темнотѣ ея сладкія грезы будутъ еще пріятнѣе, и если она проспитъ часъ, то, смотришь, въ карманѣ ужь и есть полпенни.
Что касается до платья, parbleau! На немъ не много сбережешь денегъ, потому что по мѣрѣ накопленія лѣтъ, по мѣрѣ того, какъ мужчина становится болѣе и болѣе древнимъ британцемъ, онъ менѣе нуждается въ платьѣ. Когда мой портной предлагаетъ мнѣ сдѣлать новую перемѣну, я смѣюсь ему прямо въ лицо. Мой синій фракъ съ металлическими пуговицами выдержитъ еще десять лѣтъ. Вы говорите, онъ устарѣлъ? Что же изъ этого слѣдуетъ? Вѣдь я не намѣренъ прельщать кого нибудь своей наружностью. Вы говорите, что мое платье обшмыгалось. Чтожь за бѣда? Если бы я желалъ блеснуть въ чьихъ нибудь глазахъ, тогда совсѣмъ другое дѣло. А теперь, когда въ концѣ года я получаю счетъ фунтовъ въ десять и сравниваю его съ прежними счетами, я чувствую, что выигралъ игру у господина портнаго, я чувствую, что одержалъ побѣду, и признакомъ ея служитъ мое платье.
Я не люблю выдавать прислугѣ деньги на столъ, хотя это обходится дешевле, чѣмъ приготовлять для нея кушанье дома: но я знаю, что изъ этихъ денегъ она будетъ дѣлать сбереженія и слѣдовательно брать верхъ надо мной. Это показываетъ, что не деньги, а самая игра интересуетъ меня. Точно также и насчетъ вина. У меня оно бываетъ хорошее и дорогое. Я побезпокою васъ сказать мнѣ, гдѣ можно получать хорошее вино по дешевой цѣнѣ? Вы также можете сообщить мнѣ адресъ лавки, гдѣ я могу покупать мясо по четыре пенса за фунтъ или вымѣнивать соверены по пятнадцати шиллинговъ за штуку. Въ игрѣ на аукціонахъ, въ докахъ, съ виноторговцами, повѣрьте мнѣ, нельзя надѣяться на выигрышъ; я точно также не рѣшусь купить бриліанты на аукціонѣ въ улицѣ Флитъ, купить вина отъ вашихъ нуждающихся винныхъ агентовъ, которые осаждаютъ двери каждаго человѣка. Нѣтъ, ужь извините! Эта была бы самая невѣрная игра, а вашъ покорнѣйшій слуга не имѣетъ къ ней ни малѣйшаго расположенія.
Въ самомъ занятіи экономіей и сбереженіемъ должны заключаться тысячи невинныхъ удовольствій и наслажденій, которыя мы упускаемъ собственно по своей безпечности. Напримѣръ, что вы знаете изъ естественной исторіи вашего домашняго хозяйства? Поклянитесь мнѣ совѣстью и честью, что вамъ извѣстна цѣна фунту масла? Можете ли вы сказать, что стоитъ сахаръ, много ли потребляетъ его ваше семейство и сколько должно потреблять? Много ли употребляется свинаго сала въ вашемъ домѣ? Когда я начинаю размышлять объ этихъ предметахъ, голова моя невольно склоняется отъ стыда. Я предполагаю, въ эти минуты, что вы, который читаетъ это, джентльменъ среднихъ лѣтъ и отецъ семейства. Въ состояніи ли вы отвѣтить на вышеприведенные ѣопросы? Что! вѣдь не можете? Теперь обернитесь кругомъ, положите книгу, и внезапно спросите мистриссъ Джонсъ и вашихъ дочерей, не могутъ ли онѣ отвѣтить? Тоже не могутъ. Онѣ переглядываются другъ на друга и показываютъ видъ, какъ будто все знаютъ. Нѣкоторыя изъ нихъ дѣйствительно знаютъ кое что изъ исторіи, геологіи и т. д. Но изъ естественной исторіи домашняго хозяйства — Nichts, и за это, стыдно вамъ всѣмъ! Honnis soyez! Стыдитесь! не менѣе того, впрочемъ, должны стыдиться и мы!
Рано утромъ я слышу родъ призыва подъ моимъ окномъ; и знаю, что это утренній разнощикъ молока оставилъ у воротъ свою кружку. О, домашніе мои пенаты! я столько лѣтъ прожилъ на свѣтѣ и не знаю ни цѣны, ни количества молока, которое заключалось въ этомъ кувшинѣ. Почему же я не знаю? Клянусь, если я доживу до завтрашняго утра, то лишь только услышу призывъ этого Лактанція, какъ сейчасъ же выбѣгу къ нему и начну распрашивать. Сколько у него коровъ? Сколько онѣ въ годъ принесутъ молока? Какую платитъ аренду? Что стоитъ кормъ и содержаніе прислуги? Какъ велика убыль животныхъ и сколько круглымъ числомъ причитается на ихъ пополненіе? Если меня заинтересуетъ кружка купленнаго молока, то всѣ эти свѣдѣнія окажутся неизбѣжными; все это будетъ добавочнымъ интересомъ въ жизни. Къ чему, скажите, ведетъ болтовня моего пріятеля, мистера Льюиса о предметахъ на морскомъ берегу и т. п.? Что особенно интереснаго нашелъ онъ на морскомъ берегу? Развѣ уже и нѣтъ другихъ предметовъ? А предметы на поверхности звонка, предметы передъ носомъ моимъ, предметы, которые приноситъ мнѣ мясникъ на своемъ лоткѣ, предметы, которые стряпуха приготовляетъ и ставитъ передо мной, и надъ которыми я читаю затрапезную молитву! Да моя ежедневная жизнь окружена предметами, которые должны интересовать меня. Пуддингъ, который я ѣмъ (или отказываюсь отъ него, смотря по обстоятельствамъ; между нами, то, что сказано мною насчетъ киселя, можетъ быть, принято cum grano, — я не достигъ еще этого возраста, а привожу это такъ, для примѣра, для поясненія), — пуддингъ на моей тарелкѣ, яйца, изъ которыхъ онъ сдѣланъ, огонь, на которомъ онъ жарился, скатерть, на которой онъ поставленъ, и и т. д. и т. д., — развѣ это не есть предметы, заслуживающіе изученія, развѣ безполезно знать цѣну ихъ и происхожденіе? Для человѣка, который знаетъ эти вещи, интересъ жизни пріобрѣтаетъ значительно большіе размѣры. Разнощикъ молока становится для него предметомъ изученія; пекарь дѣлается существомъ, которое онъ разсматриваетъ съ любопытствомъ и любовію. Нѣтъ, Льюисъ! уберите вы въ банку свои отвратительныя морскія растенія; я лучше займусь чѣмъ нибудь другимъ. О лары, о пенаты, покровительствующіе домашнему хозяйству боги! научите меня сочувствовать всему, что входитъ и приносится въ двери моего дома! Заинтересуйте меня книгой моего мясника. Научите меня предвидѣть счеты, которые подастъ мнѣ лавочникъ. Неблагодарно со стороны моего кухоннаго очага не знать стоимости того, что на немъ уничтожается, и я надѣюсь, что не одинъ мужчина, прочитавъ это и пораздумавъ объ этомъ, подобно автору, устыдится самого себя, и смиренно преклонитъ свою голову.
И опять, если къ этой игрѣ въ домашнее хозяйство вы въ состояніи присоединить небольшой денежный интересъ, то удовольствіе увеличится еще значительнѣе; игра въ карты изъ-за шести пенсовъ несравненно лучше робера въ пустую. Если васъ заинтересуютъ шесть пенсовъ, то уже вся ваша жизнь пріобрѣтаетъ новое возбужденіе. Вы будете играть въ эту игру съ солнечнаго восхода и до той минуты, когда сонъ сомкнетъ ваши глаза, будете вести эту игру съ мясникомъ, булочникомъ, угольщикомъ, извощикомъ, омнибуснымъ кондукторомъ, мало того, съ брильянтщикомъ и биржевымъ маклеромъ. Вы можете выиграть цѣлую гинею при покупкѣ бриліантоваго ожерелья или получить на биржѣ шестнадцать процентовъ барыша при размѣнѣ какихъ нибудь акцій… Намъ всѣмъ извѣстны люди, одаренные этой способностью, которые довольно щедро распоряжаются своими деньгами. Они даютъ ихъ при затруднительныхъ случаяхъ. Они имѣютъ болѣе возможности оказывать помощь, чѣмъ вы и я, которые зря тратимъ деньги и говоримъ приходящему къ намъ Блудному Сыну: — другъ мой, съ большимъ бы удовольствіемъ, но я издержалъ уже всѣ свои деньги раньше времени, и самъ отправляюсь просить мистера Скрюбай, не можетъ ли онъ сдѣлать для меня что нибудь.
Въ этой пріятной, полезной и вѣчно новой двухъ-пенсовой игрѣ скрывается, однакоже, опасность излишества, какъ это бываетъ во всякомъ другомъ развлеченіи или житейскомъ занятіи. Если вы станете гнаться слишкомъ горячо за вашими двумя пенсами, то пріобрѣтеніе или потеря ихъ можетъ подѣйствовать на спокойствіе вашей души, а душевное спокойствіе, какъ вамъ извѣстно, дороже денегъ. Пріятель мой, продавецъ стараго платья, агонія котораго надъ шляпой навела насъ на эти отвлеченныя размышленія, мнѣ кажется, горячо погнавшись за ничтожнымъ барышемъ, нарушилъ равновѣсіе духа, которому слѣдовало быть спокойнымъ и счастливымъ. Выдержи я себя, думаетъ онъ: — и я могъ бы получить эту шляпу за три пенса; заплативъ за нее четыре пенса, онъ сомнѣвается теперь въ томъ, что удастся ли воротить свои деньги. Добрый мой Шадрахъ! если ты, идя по дорогѣ жизни, станешь оплакивать безвозвратно утраченное, если будешь позволять вчерашнимъ своимъ неудачнымъ сдѣлкамъ отравлять радость сегодняшняго или завтрашняго дня, то смѣло подходи къ Сенѣ, бросайся въ нее, съ шляпами, съ мѣшкомъ стараго платья, со всѣмъ, со всѣмъ, и положи конецъ твоей печали и твоимъ тревожнымъ заботамъ. Прежде и послѣ того, какъ мистеръ Франклинъ написалъ хорошенькій апологъ подъ названіемъ «Свистокъ», неужели намъ всѣмъ не случалось дѣлать торговыхъ сдѣлокъ, въ которыхъ впослѣдствіи каялись, неужели не случалось желать пріобрѣтенія и пріобрѣтать предметы, за которые платили слишкомъ дорого? Кто не покупалъ своей шляпы на томъ или другомъ рынкѣ? Для примѣра возьмемъ треугольную шляпу генерала Макъ-Клелана: — смѣю сказать, что ему сильно хотѣлось носить ее, но онъ узналъ, что украшеніе это далеко непріятное. Были военныя бобровыя шляпы Messeigneurs des Orléans: они храбро носили ихъ передъ лицомъ битвы, но мнѣ что-то сдается, что они охотно бы швырнули ихъ въ рѣку Джемсъ и воротились бы домой въ чалмѣ. Ah mes amisl à chacun son schacotl Какъ-то однажды я взглянулъ на епископа и подумалъ: — высокопочтеннѣйшій милордъ, эта шляпа съ широкими полями и бантомъ должно быть крѣпко сжимаетъ вамъ большой широкій лобъ и часто бываетъ причиной головной боли; такая же шляпа, но только полегче и безъ излишнихъ украшеній лучше бы шла къ вашему лицу. И опять милордъ мэръ. Мой нѣкогда любезный лордъ, мой добрый другъ, когда кончилось ваше двухлѣтіе, не прыгали ли вы отъ радости, что вамъ представилась возможность вышвырнуть въ окно вашу chapeau-bas; а вѣдь она вамъ стоила порядочныхъ денегъ? И вотъ еще примѣръ: въ великолѣпной дорожной коляскѣ, въ очаровательной шляпкѣ, роскошно убранной вѣнками fleur-d’orange и шантилійскими кружевами, сидитъ милэди Роза, рядомъ съ старымъ лордомъ Сноуденъ. О Роза! что вы заплатили за эту шляпу? не слишкомъ ли дорого обошлась вамъ графская корона? Но довольно о шляпахъ. Сэръ или мадамъ, я скидаю передъ вами свою шляпу и свидѣтельствую вамъ мое глубочайшее почтеніе.
III.
правитьКогда Свифтъ былъ влюбленъ въ Стеллу и отправлялъ ей письма изъ Лондона три раза въ мѣсяцъ съ ирландскимъ пакетботомъ, вы, вѣроятно, помните, какъ онъ начиналъ письмо, скажемъ, № XXIII, въ тотъ самый день, когда было отослано письмо № XXII, и какъ тайкомъ онъ уходилъ изъ кофейни или собранія, собственно съ тѣмъ, чтобы побесѣдовать съ своей возлюбленной: «онъ никогда не выпускалъ ея нѣжной руки», какъ выразился бы тотъ или другой комментаторъ, говоря о деканѣ и предметѣ его любви. Когда мистеръ Джонсонъ, отправляясь въ клубъ Додсли, и, дотрогиваясь, по дорогѣ, до уличныхъ тумбъ въ Полль-Моллѣ, забывалъ стукнуть по головѣ одной изъ нихъ, онъ ворочался назадъ и налагалъ на нее свои руки, будучи побуждаемъ къ тому, я ужь не знаю, какимъ предразсудкомъ. Мнѣ кажется, и я подверженъ этой неопасной маніи. Какъ скоро у меня кончилась статья, я, не отправляясь еще спать, люблю начинать другую; быть можетъ, придется написать какихъ нибудь строчекъ шесть, но онѣ уже принадлежатъ слѣдующему нумеру. Типографскій мальчикъ не успѣлъ еще дойти до Гринъ-Арборъ-Корта, — личности, которыя съ часъ тому были оживлены, Пенденнисъ, Клэйвъ Ньюкомъ и (какъ бишь его? какъ звали послѣдняго героя?) Филиппъ Фирминъ, только что выпили по рюмкѣ вина, мама сію минуту надѣла плащи своимъ дѣтямъ, и всѣ, раскланиваясь, переступили черезъ порогъ моего дома, какъ я снова возвращаюсь въ свой кабинетъ: tarnen usque recurro. Какими одинокими кажутся всѣ эти люди! Милые добрые мои друзья! нѣкоторымъ вы страшно надоѣли и они говорятъ: «Какое бѣдное однообразное общество у этого человѣка! Онъ вѣчно приглашаетъ насъ встрѣтиться съ этими Пенденнисами, Ньюкомами и имъ подобными. Почему бы ему не познакомить насъ съ какими нибудь новыми личностями? Почему онъ не такой робкій, какъ Туустарсъ, — не такой ученый и глубокомысленный, какъ Тринстарсъ, ее такой причудливый и гуманный, какъ Фаурстарсъ? Почему, наконецъ, онъ не кто нибудь другой!» Согласитесь, добрые люди, вѣдь ее только не возможно угодить вамъ всѣмъ, но было бы нелѣпо даже дѣлать подобную попытку. Блюдо, которое съ жадностью уничтожаетъ одинъ человѣкъ, другому можетъ не понравиться. Неужели сегоднишній обѣдъ не по вашему вкусу? Въ такомъ случаѣ будемъ надѣяться, что завтрашнее угощеніе будетъ пріятнѣе. *** Я снова обращаюсь къ моему первоначальному предмету. Какое странное, пріятное, своеобразное и въ то же время грустное чувство овладѣваетъ мной, когда я сижу въ кабинетѣ, одинъ одинешенекъ, въ тишинѣ, когда удалились всѣ эти люди, которые жили у меня, сидѣли со мной за однимъ столомъ въ теченіи двадцати мѣсяцевъ[2]! Они нарушали мой покой; не проходило минуты, чтобы чѣмъ нибудь не раздражали меня, лѣзли мнѣ въ глаза и на шею, когда мнѣ нездоровилось, когда я хотѣлъ полѣниться, и ворчалъ про себя: «Повисните вы всѣ! неужели вы не можете оставить меня одного?» Раза два они помѣшали мнѣ отправиться на званый обѣдъ. Много и много разъ они отнимали у меня всякую возможность воротиться домой, потому что я зналъ, что они тамъ, въ кабинетѣ, ждутъ меня, и — чума ихъ возьми! сколько разъ оставлялъ я домъ и семейство и уходилъ обѣдать въ клубъ, не сказывая никому, куда я ухожу. Да; страшно наскучили мнѣ эти народы. Въ часы душевнаго треволненія они были для меня бѣльмомъ на глазу. Они производили такой хаосъ въ моемъ домѣ и умѣ, что иногда я не зналъ, что происходило у меня въ семействѣ, не слышалъ, что говорили мои знакомые. Но наконецъ-таки они убрались: и вы, пожалуй, подумали, что вотъ теперь-то онъ будетъ спокоенъ? Ничуть не бывало. Я душевно былъ бы радъ, если бы Вулкомъ зашелъ ко мнѣ побесѣдовать, или если бы снова появился Твисденъ, занялъ мѣсто въ креслѣ, которое стоитъ противъ меня, и началъ бы одинъ изъ своихъ нескончаемыхъ разсказовъ.
Вамъ извѣстно, что одержимымъ умопомѣшательствомъ представляются видѣнія, что они разговариваютъ и даже снимаютъ портреты съ людей, невидимыхъ для васъ и для меня. Неужели это то же самое, что создавать людей изъ разстроеннаго воображенія? и неужели романисты вообще обречены смирительной курткѣ? Я часто забываю имена живыхъ людей; признаюсь съ раскаяніемъ, что относительно ихъ я дѣлаю ужасныя ошибки; но смѣло могу сказать, что личности, вводимыя въ повѣсти вашего покорнаго слуги, ему совершенно знакомы, знаю даже звуки ихъ голосовъ. Однажды пришелъ ко мнѣ повидаться джентльменъ, который былъ такъ похожъ на портретъ Филиппа Фирмина въ прекрасныхъ рисункахъ мистера Уокера въ Cornhill Magazine, что сдѣлался для меня предметомъ величайшаго любопытства. Тѣ же самые глаза, та же борода, тѣ же плечи, словомъ тотъ самый портретъ, который вы видѣли изъ мѣсяца въ мѣсяцъ. Но все-таки онъ не похожъ на того Филиппа Фирмина, который хранится въ моей душѣ. Это отважное, великодушное, беззаботное, мягкосердое созданіе, приключенія котораго только что приведены мною къ концу, давно, давно спитъ непробуднымъ сномъ. Много прошло лѣтъ послѣ того, какъ я слышалъ звучный его смѣхъ, или смотрѣлъ въ его свѣтлые голубые глаза. Когда я зналъ его, мы оба были молоды. Вспоминая его, я снова становлюсь молодъ. Не дальше какъ сегодня утромъ онъ былъ снова живъ, сидѣлъ въ этой комнатѣ, готовый смѣяться, спорить, плакать. Въ то время, какъ я пишу эти строки, на дворѣ уже наступили сѣрые сумерки; въ домѣ глубокая тишина, всѣ ушли изъ него; въ комнатѣ становится темно, я отрываюсь отъ бумаги, пристально смотрю на двери и думаю: — не войдетъ ли онъ!.. Нѣтъ? Ни малѣйшаго движенія. Не показывается даже сѣрой тѣни, которой воображеніе могло бы придать извѣстныя формы и изъ которой наконецъ бы выглянули хорошо знакомые глаза. Нѣтъ, нѣтъ. Пришелъ типографщикъ и унесъ его вмѣстѣ съ послѣднимъ корректурнымъ листомъ: неужели же вмѣстѣ съ типографщикомъ улетѣла и вся вереница невидимыхъ призраковъ? Ха! позвольте! что это такое? Небесные духи и ангелы! Дверь отворяется и въ нее входитъ темная фигура… на рукахъ у нея что-то черное… черная пара платья. Это Джонъ. Онъ говоритъ, что время одѣваться къ обѣду.
Всякій, кто имѣлъ нѣмецкаго учителя и прогуливался съ нимъ по знаменитому Фаусту, Гёте (ты это дѣлалъ со мной, мой наставникъ, добрый старый Вейсенборнъ, и мои глаза видѣли самого великаго поэта въ маленькомъ Веймарѣ!), вѣроятно читалъ очаровательные стихи, которые предпосланы этой драмѣ и въ которыхъ поэтъ, обращаясь къ тому времени, когда его твореніе было впервые сочинено, припоминаетъ друзей, уже отшедшихъ въ вѣчность, но нѣкогда слушавшихъ его пѣсню. Дорогія тѣни, говоритъ онъ, возстаютъ вокругъ него; онъ снова живетъ въ прошедшемъ. Въ настоящее время это кажется чѣмъ-то неопредѣленнымъ, мечтательнымъ. Мы, болѣе скромные писатели, не можемъ создавать Фаустовъ, или производить монументальныя творенія, которыя должны пережить всѣ вѣка; наши книги ни болѣе ни менѣе какъ дневники, въ которые по необходимости должны записываться наши собственныя чувства. Взглянувъ на страницу, написанную въ прошедшемъ мѣсяцѣ или десять лѣтъ тому назадъ, мы припоминаемъ день и его событія; быть можетъ, въ сосѣдней комнатѣ лежало больное дитя, быть можетъ, въ то время, когда работалъ умъ, его терзали сомнѣнія и страхъ за жизнь любимаго существа; рука милаго друга, который читалъ начало той повѣсти, не будетъ болѣе уже лежать въ нашей рукѣ. Что касается до меня, то я признаюсь, что когда читаю страницы, написанныя этой рукой, въ глазахъ моихъ часто теряется ихъ содержаніе. Въ эти минуты я вижу передъ собой не слова, но тотъ день, въ который онѣ были написаны; вижу страницу изъ исторіи жизни; вижу, быть можетъ, трагедію или комедію, разыгранную въ нашемъ маленькомъ семейномъ кружкѣ, веселье, которое мы раздѣляли, погребальное шествіе, въ которомъ принимали участіе, глубокую, тяжелую горесть, которую мы старались схоронить въ своихъ сердцахъ.
При такомъ состояніи души моей, я прошу благосклонныхъ читателей обходиться снисходительно съ многочисленными и разнообразными недостатками, ошибками и помраченіями памяти ихъ покорнаго слуги. Читая страницу какого нибудь своего сочиненія, я самъ нахожу ошибку, двѣ, даже полдюжины. Джонсъ названъ Броуномъ. Умершій Броунъ призванъ къ жизни, и, о ужасъ! спустя мѣсяцы послѣ напечатанія статьи, я вижу, что Филиппа Фирмина назвалъ Клэйвомъ Ньюкомомъ, тогда какъ Клэйвъ Ньюкомъ, покорнѣйшимъ писателемъ читателя изображенъ какъ герой совсѣмъ другаго разсказа. Эти двѣ личности въ моихъ глазахъ такъ не похожи одна на другую, какъ… какъ, скажемъ хоть, какъ лордъ Пальмерстонъ на мистера д’Израэли. Между тѣмъ ошибка эта существуетъ въ 84 томѣ Cornhill Magazine, на 76 строкѣ, 990 страница; и я желалъ бы убѣдиться, что въ жизни моей не дѣлалъ ошибокъ или заблужденій хуже этого.
Но вотъ еще написанъ Finis. Еще пройденъ мильный столбъ по дорогѣ, ведущей отъ рожденія къ будущему міру! Дѣйствительно, это такой высокій предметъ, который требуетъ серьезнаго размышленія! Неужели мы до конца нашей жизни будемъ продолжать это сказочничество, будемъ всегда словоохотливы? Не пора ли тебѣ, о говорунъ! замолчать, и позволить говорить молодому поколѣнію? У меня есть пріятель, живописецъ, который, подобно другимъ личностямъ, не составившимъ себѣ извѣстности, начинаетъ старѣть. Онъ никогда не рисовалъ съ такой тщательной отдѣлкой, какъ показываютъ теперь его произведенія. Этотъ артистъ все еще одинъ изъ самыхъ скромныхъ и прилежныхъ тружениковъ. У искусства онъ всегда считался усерднѣйшимъ, почтительнымъ ученикомъ. Въ его призваніи, въ вашемъ, въ моемъ, трудолюбіе и смиреніе помогаютъ намъ и утѣшаютъ насъ. Позвольте сказать вамъ одно слово. При довольно значительной опытности, я никогда не находилъ людей пишущихъ книги, которые были бы ученѣе и остроумнѣе людей непишущихъ. Относительно обыкновеннаго запаса свѣдѣній неписатели часто стоятъ выше писателей. Нельзя ожидать, чтобы адвокатъ, имѣющій обширную практику, былъ свѣдущъ во всѣхъ родахъ литературы; такъ точно и писатель обыкновенно бываетъ слишкомъ занятъ своими собственными книгами, чтобы имѣть возможность обращать вниманіе на произведенія другихъ людей. Послѣ дневнаго труда (въ которомъ я описывалъ, скажемъ напримѣръ, агонію Луизы при разлукѣ съ капитаномъ, или гнусный поступокъ взбалмошнаго маркиза съ лэди Эмиліей), я отправляюсь въ клубъ съ тѣмъ, чтобы дать отдыхъ головѣ и, какъ выражаются американцы, «порѣшить» на этотъ день съ литературой. Что же изъ этого слѣдуетъ? Удовольствіе, прогулка послѣ обѣда, пріятная книга, прекомфортабельное кресло у камина, и… остальное вамъ извѣстно. Начинаетъ одолѣвать дремота. Пріятная книга вдругъ падаетъ на полъ, быстро поднимается, и съ видомъ нѣкотораго смущенія кладется на колѣна; голова склоняется на мягкую подушку кресла; глаза закрываются; раздается нѣжная носовая музыка. Неужели вы думаете, я разсказываю клубныя тайны? Вечеромъ, послѣ обѣда десятки такихъ людей, какъ я, имѣютъ обыкновеніе спать. Быть можетъ, я еще заснулъ надъ той самой книгой, въ которой недавно было написано Finis. А если надъ ней засыпаетъ авторъ, то что же бываетъ съ читателями? спрашиваетъ Джонсъ, налетѣвшій на меня съ своимъ остроуміемъ. Что?! А вы развѣ спали надъ ней? И прекрасно дѣлали. Мои глаза не разъ видѣли пріятелей, дремлющихъ надъ страницами, написанными этой рукой. Гдѣ-то въ одной изъ моихъ книгъ есть виньетка, въ которой одинъ господинъ сладко спитъ съ «Пенденнисомъ» или «Ньюкомами» на колѣняхъ; а если авторъ можетъ доставить отрадное утѣшеніе, безвредный сонъ, то развѣ онъ не сдѣлалъ вамъ добраго дѣла? Такъ точно и авторъ, который возбуждаетъ ваши чувства и интересуетъ васъ, вполнѣ достоинъ вашихъ благодарностей и благословеній. По временамъ у меня бываетъ лихорадка и головная боль, которыя укладываютъ меня въ постель на нѣсколько дней. Начинается ознобъ, отъ котораго, я съ признательностію долженъ сказать, мнѣ прописанъ коньякъ съ горячей водой; это лекарство броситъ меня въ жаръ и т. д. Во время двухъ такихъ лихорадочныхъ припадковъ я читалъ романы съ ужаснымъ удовольствіемъ. Однажды, на Миссиссипи, со мной былъ Jacob Faithful (Яковъ Вѣрный), въ Франкфуртѣ на Майнѣ — очаровательные Двадцать лѣтъ спустя, Мг. Dumas, на Тонбриджскихъ минеральныхъ водахъ — приводящая въ трепетъ Woman in White (Женщина въ Бѣломъ)! Эти книги доставляли мнѣ наслажденіе съ утра и до заката солнца. Я съ особеннымъ удовольствіемъ и признательностію вспоминаю объ этихъ лихорадочныхъ припадкахъ! Вѣдь стоитъ только представить себѣ: цѣлый день въ постели, и хорошій романъ вмѣсто собесѣдника. Никакихъ заботъ, ни малѣйшаго угрызенія совѣсти за лѣность, ни одного посѣтителя, и только Женщина въ Бѣломъ или кавалеръ д’Артаньянъ разсказываютъ мнѣ свои исторіи съ утренней зари до ночи! «Ма’мъ, мой господинъ свидѣтельствуетъ вамъ свое почтеніе, и проситъ, нельзя ли получить третій томъ». (Это посланіе было отправлено къ моей пріятельницѣ и сосѣдкѣ, которая ссужала мнѣ, томъ за томомъ, Женщину въ Бѣломъ). Какъ вамъ нравятся ваши романы? Свои я люблю сильно; въ нихъ нѣтъ промаховъ, нѣтъ любовныхъ интригъ, нѣтъ замѣчаній объ обществѣ, діалоги маленькіе, за исключеніемъ случаевъ, когда дѣйствующія лица нападаютъ другъ на друга, обиліе ратоборства, и какой нибудь наглецъ въ шкафу, который долженъ выдержать пытки передъ самымъ концомъ. Мнѣ не нравится вашъ печальный конецъ. Я никогда не прочитывалъ два раза исторію какой-то чахоточной лэди. Если бы я могъ дать коротенькій совѣтъ безпристрастному писателю (какъ выражался въ былые дни Examiner), я бы сказалъ: не должно дѣйствовать à la mode le pays de Pole (кажется, такова была фразеологія), но всегда миловать. Въ исторіи Филиппа я имѣлъ позволеніе отъ автора сообщить, что онъ намѣренъ былъ утопить двухъ негодяевъ — нѣкоего доктора Ф… и нѣкоего мистера T. X. на пароходѣ President, или на какомъ-то другомъ трагическомъ кораблѣ, но, какъ видите, я смиловался. Я представилъ себѣ мертвенно-блѣдное лицо Фирмина среди толпы дрожавшихъ отъ ужаса пассажировъ, на разрушавшейся палубѣ, въ пустынномъ океанѣ, и подумалъ: — «Жалкій злодѣй! ты не долженъ утонуть; ты долженъ только получить горячку; долженъ имѣть сознаніе о своей опасности и шансъ, самый незначительный шансъ, къ раскаянію». Не знаю раскаялся ли онъ, когда увидѣлъ себя въ желтой горячкѣ, въ Виргиніи? Знаю только одно, что онъ воображалъ, что сынъ сильно его оскорбилъ, и что онъ простилъ его на смертномъ одрѣ. Не думаете ли вы, что въ мірѣ этомъ много можно найти неподдѣльнаго истиннаго раскаянія? Неужели вы не знаете, что люди всегда находятъ извиненія, которыя успокоиваютъ ихъ совѣсть, всегда стараются доказать себѣ, что ихъ злостнымъ образомъ оклеветали или перетолковали слова ихъ и дѣйствія въ дурную сторону; прощаютъ преслѣдователей и притѣснителей, которые предъявятъ вексель въ надлежащій срокъ, и не питаютъ злобы къ тому дикому звѣрю, который притянетъ въ полицію за кражу ложекъ? Много лѣтъ тому назадъ я имѣлъ ссору съ одной извѣстной особой (я повѣрилъ показаніямъ относительно его, сообщеннымъ мнѣ его друзьями и оказавшимся впослѣдствіи совершенно невѣрными). Эта ссора до самаго дня его смерти была непримиримою. «Зачѣмъ это душа вашего брата остается для меня темною? говорилъ я брату его. Вѣдь не ему, а мнѣ слѣдуетъ сердиться и быть недоступнымъ для прощенія: — виноватъ былъ я, а не онъ». Если въ странѣ, гдѣ они обитаютъ теперь (ибо Finis поставленъ уже въ книгахъ жизни того и другаго), сдѣлались понятны имъ всѣ непріятности, сплетни и дрязги здѣшняго міра, то я надѣюсь, что они согласятся, что моя вина не имѣла непростительнаго свойства. Если вы, добрый мой сэръ, не сдѣлали ничего худшаго, то, повѣрьте, обвиненіе ваше не будетъ тяжелое. Да, dilectissimi fratres! только относительно не обнаруженныхъ еще нашихъ прегрѣшеній мы можемъ пѣть и то въ полголоса, выражающимъ плачь и раскаяніе минорнымъ тономъ: Miserere nobis miseris peccatoribus.
Къ грѣхамъ, въ которые нерѣдко впадаютъ романисты, слѣдуетъ отнести высокопарность или велерѣчіе, противъ которыхъ, съ своей стороны, я хочу предложить особенное libera me. Этотъ грѣхъ принадлежитъ учителямъ, гувернанткамъ, критикамъ, проповѣдникамъ и наставникамъ молодыхъ и старыхъ людей. Мало того (я намѣренъ очистить свою грудь и освободить душу), быть можетъ, изъ всѣхъ существующихъ нынѣ составителей романовъ, вашъ покорнѣйшій слуга болѣе всѣхъ приверженъ къ назидательности. Развѣ вы не замѣтили, что онъ безпрестанно останавливается въ своемъ разсказѣ и начинаетъ говорить вамъ проповѣдь? Въ то время, когда бы ему слѣдовало заниматься дѣломъ, онъ хватаетъ музу за рукавъ и начинаетъ надоѣдать ей своими циническими рѣчами! Громко и отъ чистаго сердца я вопію: peccavi. Я говорю вамъ, что мнѣ хотѣлось бы имѣть возможность написать романъ, въ которомъ не проглядывало бы ни малѣйшаго эгоизма, въ которомъ не было бы ни разсужденій, ни цинизма, ни вульгарности (и такъ далѣе), но чтобы на каждой страницѣ описывался какой нибудь страшный случай, чтобы въ каждой главѣ являлся какой нибудь негодяй, была бы драка или какая нибудь тайна. Я желалъ бы имѣть возможность кормить читателя такъ вкусно и пряно, чтобы оставлять его при концѣ ежемѣсячной трапезы еще болѣе алчущимъ и жаждущимъ.
Александръ Дюма описываетъ себя во время составленія плана работы безмолвно лежащимъ на спинѣ въ теченіе двухъ дней на палубѣ яхты въ какомъ нибудь портѣ Средиземнаго моря. Черезъ два дня онъ требовалъ обѣдъ. Въ эти два дня онъ созидалъ цѣлое зданіе, дѣлалъ лѣпку изъ глины, чтобы тотчасъ же обратить ее въ вѣчную бронзу. Главы, характеры, случаи, приключенія, комбинаціи, все приводилось въ порядокъ въ головѣ этого артиста прежде, чѣмъ перо прикасалось къ бумагѣ. Мой Пегасъ не хочетъ летать, чтобы позволить мнѣ осмотрѣть раскинувшееся подо мною поле. У него нѣтъ крыльевъ, на одинъ глазъ онъ ослѣпъ, онъ лѣнивъ, упрямъ, неповоротливъ; ползетъ какъ ракъ тамъ, гдѣ нужно мчаться, мчится тамъ, гдѣ нужно идти шагомъ. Онъ не покажетъ своей удали, когда я этого хочу. Иногда бѣжитъ такимъ шагомъ, который изумляетъ меня; а когда мнѣ болѣе всего желательно, чтобы онъ бѣжалъ, животное это становится неподвижнымъ, и я принужденъ бываю уступить его капризу. Хотѣлось бы знать, испытываютъ ли эту же самую роковую участь другіе писатели? Они наперекоръ самимъ себѣ должны идти извѣстной дорогой. Меня удивляютъ замѣчанія и наблюденія, дѣлаемыя нѣкоторыми изъ моихъ дѣйствующихъ лицъ. Повидимому какая-то тайная сила приводитъ перо мое въ движеніе. Дѣлаетъ ли или говоритъ что нибудь личность, и я сейчасъ же спрашиваю: ну, какъ бы подумалъ объ этомъ Диккенсъ? Каждый человѣкъ замѣчалъ во снѣ громадную драматическую способность, которая иногда въ немъ обнаруживала, я не говорю изумительную, силу, потому что во снѣ ничто не изумляетъ. Но встрѣчаемыя нами странныя личности дѣлаютъ такія замѣчанія, о которыхъ вы прежде и не думали. Точно также воображеніе предсказываетъ разныя вещи. Мы какъ-то говорили о напыщенномъ слогѣ нѣкоторыхъ писателей. Почему же не быть вдохновенному слогу, когда писатель, подобно Пиѳіи на ея прорицательномъ треножникѣ, начинаетъ произносить сильныя слова, — слова, отъ которыхъ онъ не можетъ удержаться, которыя вылетаютъ чрезъ разговорные органы его тѣлеснаго организма съ шумомъ, трескомъ и свистомъ? Я говорилъ вамъ, что для меня было поразительно, когда Филиппъ Фирминъ (произведенія артиста, — но не моего) съ рекомендательнымъ письмомъ въ рукѣ вошелъ въ эту комнату и сѣлъ на противоположный стулъ. Въ романѣ «Пенденнисъ», написанномъ десять лѣтъ тому назадъ, есть разсказъ о нѣкоемъ Костиганѣ, котораго я изобрѣлъ (точно также, какъ, я полагаю, другіе авторы изобрѣтаютъ своихъ персонажей изъ лоскутковъ, обрывковъ, обрѣзковъ и концовъ различныхъ личностей). Однажды вечеромъ я сидѣлъ въ какой-то тавернѣ и курилъ; вдругъ входитъ этотъ Костиганъ живьемъ, точь въ точь такой же, какимъ я его изобразилъ въ своихъ грубыхъ рисункахъ. На немъ была та же самая визитка, та же изношенная шляпа, нахлобученная на одинъ глазъ, тотъ же самый блескъ въ этомъ глазѣ. "Сэръ, сказалъ я, принимая его за стараго пріятеля, котораго встрѣчалъ въ невѣдомыхъ странахъ: сэръ, сказалъ я: — могу ли я предложить вамъ стаканъ грогу? — «Почему же! можете, отвѣчалъ онъ: — за это я спою вамъ пѣсенку». Само собою разумѣется, что у него былъ грубый ирландскій выговоръ; разумѣется также, что онъ былъ изъ военныхъ. Черезъ десять минутъ онъ вытащилъ свой формуляръ, въ которомъ значилось его имя. Какимъ образомъ узналъ я его, угадалъ, что это онъ? Ничто не можетъ убѣдить меня, что я не видѣлъ этого человѣка въ мірѣ духовъ. Тамъ, я знаю, я видѣлъ его; но вѣдь это только пустая игра словъ. Я нисколько не удивился, услышавъ ирландскій его выговоръ. Я какимъ-то образомъ знавалъ его прежде. Кто не ощущалъ внезапнаго изумленія, когда передъ вами ни съ того, ни съ другаго является какое нибудь лицо, какое нибудь мѣсто, нѣкоторыя слова въ книгѣ, и вы знаете, что еще раньше встрѣчали и это лицо, и эти слова, и эту сцену, и такъ далѣе?
Добраго сэра Вальтера Скотта обыкновенно называли «Чародѣемъ Сѣвера». Ну что, если явится какой нибудь писатель, который можетъ писать такъ очаровательно, что будетъ въ состояніи призвать къ дѣйствительной жизни людей, которыхъ создаетъ его воображеніе? Что, если бы вдругъ ожили: Миньона, Маргарита, Гецъ Фонъ-Берлихингенъ, Дюгальдъ Дальгетти и Айвенго, и вошли бы въ открытое окно, вонъ подлѣ того маленькаго сада? Если бы Онкасъ и нашъ благородный старый Лидсеръ Стокинъ молча пробрались въ него? Если бы, безъ всякаго шума и закручивая усы, вскочили въ него Атосъ, Портосъ и Арамисъ? Если бы за ними послѣдовали милая Амелія Бутъ, опираясь на руку дяди Тоби и Титльбатъ Титмаусъ съ выкрашенными въ зеленый цвѣтъ волосами; вся компанія комедіантовъ Крумльса съ труппой Жиль-Блаза, сэръ Роджеръ де-Коверлей, и величайшій изъ всѣхъ сумасбродныхъ джентльменовъ, Ламанчскій рыцарь, съ своимъ блаженнымъ оруженосцемъ? Повторяю вамъ, я пристально смотрю на открытое окно, размышляя объ этихъ людяхъ. Если бы кто нибудь изъ нихъ вошелъ, я, право, нисколько бы не испугался. Дорогіе старые друзья! сколько пріятныхъ часовъ проведено мною съ ними! Мы не очень часто видимся другъ съ другомъ, но когда видимся, то встрѣча наша бываетъ самая счастливая. Вчера вечеромъ, когда просмотрѣнъ былъ послѣдній корректурный листъ, когда выставленъ былъ на немъ Finis, и разсыльный мальчикъ благополучно донесъ его до типографіи, я съ удовольствіемъ провелъ полчаса съ Яковомъ Вѣрнымъ.
И такъ ты ушелъ, маленькій разсыльный, съ послѣдними поправками на корректурномъ листѣ и великолѣпнымъ росчеркомъ въ видѣ слова Finis при концѣ разсказа. Послѣднія поправки? Ничуть не бывало! Эти послѣднія поправки никогда не кончатся. Это настоящія плевелы, — чтобы ихъ чума взяла! Каждый день, приходя въ свой собственный литературный садикъ, я усматриваю ихъ, беру лопатку и вырываю ихъ съ корнемъ. Но, сосѣдъ мой, праздныя слова — не пособятъ горю. Возвращеніе къ старымъ страницамъ ничего не производитъ, кромѣ кичливости ума. Согласитесь, вы дорого бы заплатили за возможность вырвать нѣкоторыя изъ нихъ. О, грустныя старыя страницы, скучныя старыя страницы! Однѣ и тѣже заботы, ennui, ссоры, повторенія, старые разговоры! Но, впрочемъ, отъ времени до времени приходитъ на умъ добрая мысль, отъ времени до времени пробуждается какое нибудь пріятное, дорогое воспоминаніе. Еще нѣсколько главъ и явится послѣдняя, а за ней, посмотрите! и самый Finis — конецъ приходитъ къ концу и начинается Безконечное.
IV.
правитьКогда, въ ознаменованіе какого нибудь большаго празднества, зазвонятъ въ лѣтній день колокола на ближайшей церкви, я постоянно вспоминаю одинъ іюльскій день, садъ и шумный звонъ колоколовъ, годы и годы тому назадъ, — именно тотъ самый день, въ который короновался Георгъ IV. Я помню, какъ одинъ маленькій мальчикъ лежалъ въ саду и читалъ первый романъ. Названіе романа — Шотландскіе вожди (Scottish Chiefs). Этотъ маленькій мальчикъ (теперь уже онъ состарѣлся и далеко не маленькій) читалъ книгу въ лѣтней бесѣдкѣ своей бабушки. Ей тогда было восемьдесятъ лѣтъ. Это была милая привлекательная старая лэди, съ длинной черепаховой тростью, въ напудренной прическѣ, съ бѣлыми какъ снѣгъ (или это такъ казалось отъ пудры?) волосами подъ чепцомъ, въ прехорошенькихъ бархатныхъ туфляхъ на высокихъ каблучкахъ, какихъ вы не видали во всю свою жизнь. У нея былъ внукъ, флотскій лейтенантъ; сынъ ея сына — флотскій капитанъ; внукъ ея мужа — тоже флотскій капитанъ. Она жила десятки и десятки лѣтъ въ хорошенькомъ, старомъ хемпширскомъ городкѣ, населенномъ женами, вдовами и дочерями морскихъ капитановъ, адмираловъ и лейтенантовъ. Боже мой! какъ свѣжо еще сохранились въ моей памяти мистриссъ Дюваль, — вдова адмирала Дюваля, — дѣвицы Деннетъ, жившія въ Большомъ Домѣ на другомъ концѣ города, дочери адмирала Деннета, — дѣвицы Барри, дочери покойнаго капитана Барри, — добрая старая миссъ Маскюсъ, дочь адмирала Маскюса, — милая маленькая миссъ Норваль, и любезныя дѣвицы Букеры, изъ которыхъ одна вышла за мужъ за капитана, въ настоящее время адмирала, сэра Хенри Эксселента, командора ордена Бани. Далеко, далеко я заглядываю въ прошедшее, и въ немъ отыскиваю этотъ маленькій городокъ, съ его радушіемъ и дружелюбіемъ. Городокъ этотъ такъ похожъ на любой романъ миссъ Аустинъ, что я невольно задаю себѣ вопросъ: — не тамъ ли она родилась и выросла? Впрочемъ, нѣтъ; намъ это было бы извѣстно, да при томъ же всѣ добрыя старыя лэди единодушно провозгласили бы ее маленькимъ лѣнивымъ созданіемъ, которое занимается только пустыми книжонками и пренебрегаетъ домашнимъ хозяйствомъ. Разумѣется, въ Англіи были и другіе города, гдѣ жили вдовы и жены другихъ морскихъ капитановъ, гдѣ они вели нескончаемыя бесѣды, любили другъ друга и ссорились; предметомъ ихъ разговора нерѣдко бывала и горничная Бетти, съ ея прекрасными лентами, да! Въ шесть часовъ они пили чай, каждый вечеръ часовъ до десяти играли въ кодриль, садились за скромный ужинъ, послѣ котораго Бетти брала фонарь и провожала ихъ домой; такъ проходилъ одинъ день, за нимъ другой, за тѣмъ слѣдующій и слѣдующій, и т. д., пока наконецъ наступилъ день, въ который фонарь не зажигался, когда Бетти болѣе не приходила; все это маленькое общество предалось покою подъ маргаритками, куда въ скоромъ времени послѣдуютъ за ними и нѣкоторыя другія личности. Какимъ это образомъ дожили до такой глубокой старости эти добрые люди? Moi qui vous parle, я превосходно помню стараго мистера Джильберта, который бывалъ въ морѣ съ капитаномъ Кукомъ; да вѣдь капитанъ Кукъ, какъ вы справедливо замѣчаете, любезная миссъ, цитируя изъ вашихъ Mangnall’s Questions, былъ убитъ жителями Оугайхи въ 1779 году. Такъ чтоже! а развѣ вы не помните его портрета, гдѣ онъ изображенъ во весь ростъ на морскомъ берегу, въ штиблетахъ, съ ружьемъ въ рукѣ, приказывая своимъ людямъ не стрѣлять съ лодокъ, между тѣмъ какъ громаднаго роста татуированный дикій наноситъ ему смертельный ударъ? Развѣ вы не помните тѣхъ гурій, которыя танцовали передъ нимъ и другими офицерами на большомъ отаитскомъ балу? Развѣ вы не знаете, что Кукъ былъ при осадѣ Квебека, съ знаменитымъ Вульфомъ, сражавшимся подъ начальствомъ герцога Комберлэнда, царственный отецъ котораго былъ храбрымъ и отличнымъ офицеромъ при Рамилье, прежде чѣмъ сдѣлался главнокомандующимъ при Деттингенѣ? Ура! Впередъ, молодцы! Лошадь моя пала! тѣмъ лучше, — я теперь знаю, что не обращусь въ бѣгство. Неужели французы бѣгутъ? Въ такомъ случаѣ я умру спокойно. Постойте, постойте! О! Quo me rapis? Мой Пегасъ мчится Богъ знаетъ куда, подобно коню его величества при Деттингенѣ.
Какимъ образомъ эти богатыя историческія и личныя воспоминанія истекаютъ изъ самаго современнаго предмета? Какой же это предметъ, позвольте узнать. Любезный мой другъ, если вы заглянете въ предшествовавшій нумеръ моихъ Записокъ (впрочемъ вы можете оставить ихъ и въ покоѣ: это меня нисколько не удивитъ и не обидитъ), если вы заглянете въ этотъ листокъ, гдѣ авторъ представляетъ себѣ Атоса и Портоса, Дальгетти и Айвенго, Амелію и сэра Чарльза Грандисона, Донъ Кихота и сэра Роджера, гуляющими въ саду предъ окномъ, вы сейчасъ же замѣтите, что романы съ ихъ героями и героинями составляютъ современный предметъ разговора, въ который мы немедленно и углубимся. Любезный сэръ, принадлежите ли вы къ нашей сторонѣ и любите ли чтеніе романовъ? Напоминаніе о вашемъ первомъ романѣ, конечно, будетъ для васъ удовольствіемъ. Свой первый романъ Шотландскіе вожди я не дочиталъ до конца, — не могъ. Я съ какимъ-то волненіемъ и встревоженнымъ любопытствомъ заглядывалъ въ страницы, ближайшія къ концу. Миссъ Портеръ, какъ доброе милое съ нѣжнымъ сердцемъ созданіе, не хотѣла въ концѣ V тома снять голову Валласа. Она заставила его умереть въ темницѣ. Впрочемъ хорошенько не помню; я читалъ этотъ очаровательный, вызывающій слезы романъ сорокъ два или сорокъ три года назадъ, — и кромѣ того не могъ дочитать до конца пятаго тома. Праведное небо! при чтеніи его становилось такъ грустно, такъ грустно, какъ будто возвращаешься послѣ праздниковъ въ школу.
Блистательный скоттовскій циклъ романовъ дошелъ до меня спустя лѣтъ пять; и я полагаю, мальчики нашего возраста были особенно счастливы, напавъ на эти восхитительныя книги въ то особенно время, когда мы могли лучше всего наслаждаться ими. О! съ какимъ восторгомъ вспоминаю я тѣ свѣтлые дни и свободные часы, проведенные на школьной скамейкѣ, когда Клаверхаузъ или Айвенго были моими товарищами! Я замѣтилъ весьма недавно, какъ маленькіе люди приходили въ величайшій восторгъ надъ романами капитана Мэйна Рида, надъ Луговыми степями Густава Эмара или Индійскими разсказами, и въ теченіе случайныхъ вакацій убѣгали въ спальню съ какимъ нибудь томомъ подъ мышкой. Но развѣ эти индійцы и воины ужаснѣе индійцевъ и воиновъ нашего времени? Во всякомъ случаѣ, даже и въ зрѣломъ возрастѣ я не могу оставаться не признательнымъ за романы, особенно историческіе, до періода весьма неотдаленнаго. Позвольте припомнить; вотъ первыя изъ нихъ — произведеніе нашего неоцѣненнаго Скотта. Кого именно люблю я въ сочиненіяхъ этого дорогаго стараго маэстро? Люблю:
Барона Брадвординскаго и Фергюса (Капитанъ Ваверлей черезъ-чуръ ужь кротокъ).
Люблю Айвенго, Локслея; крестоваго рыцаря.
Люблю Квентинъ Дорварда, и въ особенности дядю Квентина; я забылъ имя этого джентльмена.
Люблю Саладина и шотландскаго рыцаря въ Талисманѣ. Султана лучше всего.
Люблю Клаверхауза.
Люблю майора Дальгетти. Очаровательный майоръ! Вспомнивъ о немъ, такъ и хочется соскочить съ мѣста, подбѣжать къ книжному шкапу и достать съ полки этотъ томъ. Сколько мужественной красоты и благородной скромности обнаруживается во всѣхъ герояхъ Скотта! Они вовсе не похожи на героевъ. Въ положеніи героя, они повидимому краснѣютъ и какъ будто говорятъ: — ужь если такъ должно быть, то нечего дѣлать — идетъ! Они хороши собой, скромны, прямодушны, простосердечны, храбры, но не слишкомъ умны. Если бы я былъ матерью (что очень нелѣпо), я пожелалъ бы быть мачихой многихъ молодыхъ людей въ родѣ Вальтеръ-Скоттовскихъ героевъ.
Какъ, однако же, ни нравятся мнѣ эти безхитростные, благородные, безъ всякихъ претензій джентльмены, я долженъ сознаться, что, по моему мнѣнію, герои другаго автора, и именно: Лидсеръ-Стопинъ, Онкасъ, Хардхартъ, Томъ Коффинъ, вполнѣ могутъ равняться героямъ Скотта, — Лидсеръ-Стопинъ пожалуй еще и превосходнѣе. La Longue Carabine — это одна изъ величайшихъ рѣдкостей вымысла. Онъ стоитъ на ряду съ вашимъ Дядей Тоби, сэромъ Роджеромъ де-Коверлей, Фальстафомъ, — со всѣми героическими фигурами, американскими и британскими, и артистъ, изобрѣвшій ихъ, вполнѣ заслуживаетъ признательность своего отечества.
Въ школѣ, въ мое время, былъ одинъ публичный день, когда собирались родственники учащихся, старые воспитанники и нѣсколько экзаменаторовъ изъ университетовъ. Въ этотъ день всѣхъ насъ выставляли на показъ; отличившіеся получали награды; всѣ были въ новыхъ платьяхъ, и, надо сказать правду, нѣкоторые изъ насъ казались великолѣпными денди. У всѣхъ пухлые розовые щеки, чистые воротнички, лоснящіяся новыя платья, свѣтлыя лица съ отпечаткомъ на нихъ цвѣтущей юности — fit tueri coelum — откровенности, веселья, благородства! Видѣть сотню мальчиковъ, стройно марширующихъ въ церковь или старинный залъ, слышать во время пѣнія звучные свѣжіе ихъ голоса, и смотрѣть на ихъ смѣлыя спокойныя лица, — скажите, неужели это зрѣлище, эти звуки не въ состояніи привести человѣка въ восхищеніе?.. Но, прекрасно. Что сказалъ я о мальчикахъ, то можетъ быть сказано и о романистахъ. Я точно также представляю себѣ чинное парадированье всѣхъ учениковъ школы Парнасса. Въ этой академіи я считаюсь послѣднимъ. Мнѣ нравится, когда мои товарищи кажутся здоровыми, видными, — словомъ джентльменами. Вотъ это мистеръ Фильдингъ… у него подбитъ глазъ. Какъ великолѣпно онъ сложенъ! — Вотъ это — мистеръ Скоттъ, одинъ изъ старшихъ въ школѣ. Видали ли вы когда нибудь этого человѣка въ болѣе пріятномъ расположеніи духа, при такой мужественной осанкѣ? А вонъ видите худенькаго, переваливающагося съ боку на бокъ, блѣднаго юношу, который вѣчно занимаетъ деньги, вѣчно лжетъ, заглядывается на горничныхъ — это — мастеръ Лауренсъ Стернъ — внукъ епископа, и самъ намѣревался поступить въ духовное званіе, — не стыдно ли тебѣ маленькій негодяй! Но какимъ онъ обладалъ геніемъ! Надо, надо посѣчь его, — и какъ только молодой шалунъ выйдетъ изъ позорной комнаты, надо ему дать золотую медаль. Я бы непремѣнно поступалъ такимъ образомъ, еслибы былъ докторомъ Розгой и начальникомъ школы.
Но оставимте эту школьную метафизику, эту розгу и все, что до нея относится. Покорнѣйшему слугѣ, читатель, позвольте напомнить, что предметъ нашей бесѣды — герои и героини романовъ. Скажите, милэди, какъ вамъ нравятся ваши герои? Джентльмены, какимъ героинямъ романовъ отдаете вы предпочтеніе? Приступивъ къ этому листку, я послалъ два приведенные вопроса къ двумъ моимъ знакомымъ, самымъ ожесточеннымъ потребителямъ романовъ. Джентльменъ указалъ мнѣ на миссъ Аустинъ, — а лэди сослалась на Атоса, Гэй Ливингстона и (простите невольный румянецъ) на полковника Эсмонда; кромѣ того она призналась, что въ молодости была сильно влюблена въ Валанкура.
Валанкуръ! да кто онъ былъ? восклицаетъ молодой народъ. Валанкуръ, мои милые, былъ героемъ одного изъ самыхъ знаменитыхъ романовъ, которые когда либо появлялись въ этомъ государствѣ. Красота и элегантность Валанкура не разъ заставляли нѣжныя сердца вашихъ бабушекъ биться сильнѣе обыкновеннаго. Но онъ и его слова канули въ вѣчность. О, какая жалость, что слава романовъ должна постоянно приходить въ упадокъ; что на полкахъ вокругъ нихъ должна собираться страшная пыль; что ежегодные чеки отъ гг. издателей должны уменьшаться и уменьшаться! Справьтесь, пожалуйста, въ библіотекѣ, кто теперь спрашиваетъ Тайны Удольфскаго замка? Не перестали ли даже Парижскія тайны наводить прежній свой ужасъ? Увы! наши романы имѣютъ свой интересъ только извѣстное время; а, впрочемъ, мнѣ знакомы личности, упомянуть имена которыхъ мнѣ запрещаетъ прискорбная скромность, но которыя готовы отправиться къ преддверіямъ ада вмѣстѣ съ Валанкуромъ, Дарикуромъ и Ѳаддеемъ Варшавскимъ.
Одна изъ моихъ старыхъ сантиментальныхъ подругъ, съ которой я разговариваривалъ вчера по поводу романовъ, сказала мнѣ, что ея любимымъ героемъ былъ лордъ Орвиль, въ Эвелинѣ, романѣ, который такъ любилъ докторъ Джонсонъ. Я вынулъ эту книгу изъ пыльнаго стараго склепа въ клубѣ, и лэди и джентльмены, я беру нѣсколько строкъ, чтобы доказать вамъ, въ чемъ ваши предки находили удовольствіе: "Между тѣмъ какъ я отъискивала книги, сюда вошелъ лордъ Орвиль. Онъ затворилъ дверь за собой и, приблизясь ко мнѣ съ озабоченнымъ видомъ, сказалъ:
" — Правда ли, миссъ Анвиль, что вы уѣзжаете?
" — Полагаю — правда, милордъ, отвѣчала я, продолжая отъискивать книги.
" — Такъ внезапно, такъ неожиданно: неужели я долженъ лишиться васъ?
" — Не большая потеря, милордъ, сказала я, стараясь говорить веселымъ тономъ.
" — Неужели, сказалъ онъ, серьезно: миссъ Анвиль можетъ сомнѣваться въ моей искренности?
" — Не могу представить себѣ, вскричала я: что мистриссъ Сельвинъ сдѣлала съ этими книгами?
" — Ради самаго Неба, продолжалъ онъ, скажите мнѣ; могу ли я льстить себя надеждой, что вы позволите мнѣ доказать мою преданность!
" — Надо сбѣгать на верхъ, сказала я, сильно смущенная: и спросить, что она сдѣлала съ ними?
" — Такъ вы рѣшительно уѣзжаете, воскликнулъ онъ, взявъ мою руку; и вы не подадите мнѣ ни малѣйшей надежды на взаимную любовь! По крайней мѣрѣ, научите меня, мой милый другъ, научите меня переносить ваше отсутствіе съ твердостію, подобною вашей.
" — Милордъ, сказала я, стараясь освободить свою руку: прошу васъ отпустите меня!
" — Я отпущу, вскричалъ онъ, падая, къ моему невыразимому смущенію, на колѣна: — отпущу, если вы желаете оставить меня.
" — О, милордъ, воскликнула я: встаньте, умоляю васъ, встаньте. Я увѣрена, милордъ, вы не столь жестоки, чтобы смѣяться надо мной!
" — Смѣяться надъ вами! повторилъ онъ, съ горячностью: нѣтъ я уважаю васъ. Я почитаю васъ и восхищаюсь вами выше всѣхъ человѣческихъ созданій! Вы — другъ, къ которому душа моя привязана какъ къ своей лучшей половинѣ. Вы милѣйшая и совершеннѣйшая изъ женщинъ: вы для меня такъ дороги, что высказать это языкъ не имѣетъ достаточно силы.
"Я не берусь описывать моихъ ощущеній въ тотъ моментъ; я едва переводила духъ; я сомнѣвалась въ своемъ существованіи; кровь покинула мои щеки; ноги отказывались поддерживать меня. Лордъ Орвиль поспѣшно всталъ и подвелъ меня къ стулу, на который я опустилась почти безъ жизни.
"Не могу описать послѣдовавшей сцены, хотя каждое слово напечатлѣно на моемъ сердцѣ; его увѣренія, его выраженія были слишкомъ очаровательны, чтобы ихъ повторить; не смотря на мои усилія оставить его, онъ не позволилъ мнѣ удалиться; короче, мой добрый сэръ, я не могла выдержать этого испытанія и онъ вывѣдалъ у меня самую священную тайну моего сердца {Представляю здѣсь контрастъ этого стариннаго раздушеннаго напудреннаго разговора Д’Арбле съ нынѣшнимъ новѣйшимъ разговоромъ. Если двое молодыхъ людей желаютъ ныньче скрыть свое душевное волненіе и выразиться самымъ скромнымъ языкомъ, то разсказъ будетъ таковъ:
"Когда я отыскивала книги, вошелъ лордъ Орвиль. Онъ казался чрезвычайно печальнымъ: " — Правда ли, миссъ Анвиль, сказалъ онъ: — вы собираетесь въ дорогу?
" — Собираюсь, отвѣчала я, продолжая отъискивать книги.
" — Вы очень спѣшите, сказалъ онъ.
" — Полагаю, въ этомъ нѣтъ большой потери, замѣтила я такъ весело, какъ только могла.
" — А вы не обращаете вниманія на мои чувства? сказалъ Орвиль съ сильнымъ волненіемъ.
" — Что сдѣлала мистриссъ Сельвинъ съ этими книгами? продолжала я.
" — Такъ вы уѣзжаете? сказалъ Орвиль: и уѣзжаете навсегда? Желалъ бы я имѣть столько твердости, сколько ее имѣете вы, миссъ Анвиль, и пр.
Разговоръ, какъ вы замѣчаете, можно бы легко написать въ этомъ тонѣ; и еслибы герой и героиня были новѣйшаго времени, они бы не позволили своему діалогу идти на ходуляхъ, а повели бы его естественнымъ образомъ по нынѣшнему обыкновенію. Кстати, — какая странная привычка у нынѣшнихъ писательницъ заставлять мужчинъ грубо обходиться съ женщинами! Во времена миссъ Портеръ и madame D’Arblay, мы видимъ со стороны мужчинъ глубокое уваженіе къ женщинамъ. Во времена миссъ Бронте — усматривается совершенная грубость. Неужели правда, mesdames, что вамъ нравится грубое обращеніе мужчинъ? Я могъ бы указать болѣе, чѣмъ на одну писательницу, которая изображаетъ васъ въ этомъ видѣ.}.
Другимъ, быть можетъ, madame, не слишкомъ понравится эта выдержка изъ вашего любимаго романа, но когда вамъ приведется прочитать ее, вы будете отъ нея въ восторгѣ. Развѣ вы не провели зимы въ Батѣ, и не были тамъ первой красавицей въ обществѣ? Развѣ тамъ не было относительно васъ своего Орвиля? Желалъ бы я знать, что вы думаете, вспоминая о немъ по прошествіи одиннадцати люстръ? Въ эти минуты вы смотрите на него свѣтлыми глазами тѣхъ дней; — вашъ герой стоитъ передъ вами, отважный, даровитый, не приторный, настоящій джентльменъ; онъ дѣлаетъ самый изысканный поклонъ одной изъ прекраснѣйшихъ молоденькихъ женщинъ, какихъ міръ никогда еще можетъ быть не видывалъ, и потомъ ведетъ васъ въ котильонъ подъ звуки милой незабвенной музыки. Горны Эльфанда гудятъ, гудятъ! Bonne vieille, вы помните ихъ мелодію; при этомъ воспоминаніи все еще дрожатъ ваши сердечныя струны.
Изъ вашихъ героическихъ героевъ, мнѣ кажется, нашъ другъ монсеньоръ Атосъ, графъ де Лаферъ, считается моимъ лучшимъ фаворитомъ. Съ полнѣйшимъ душевнымъ удовольствіемъ я читалъ его отъ восхода и до заката солнца. Черезъ сколько томовъ прошелъ онъ? Черезъ сорокъ? черезъ пятьдесятъ? Съ своей стороны я бы желалъ, чтобы онъ показался еще въ сотнѣ томовъ; мнѣ бы никогда не наскучилъ онъ съ его освобожденіями заточенныхъ, наказаніями злодѣевъ, пронизываніемъ негодяевъ своей легкой граціозной шпагой. О, Атосъ, Портосъ и Арамисъ! можетъ ли быть что нибудь великолѣпнѣе этого тріо? Мнѣ кажется, д’Артаньянъ лучше всего нравится мнѣ въ своихъ собственныхъ запискахъ. Я купилъ его годы и годы тому назадъ, за пять пенсовъ, въ маленькомъ томѣ съ пергаментной обложкой, на книжной выставкѣ въ пассажѣ на подворьѣ Грэя. Дюма облекаетъ его славой и дѣлаетъ его маршаломъ; а сколько мнѣ помнится, настоящій д’Артаньянъ былъ ни болѣе, ни менѣе какъ жалкій авантюристъ, который умеръ въ изгнаніи въ началѣ царствованія Людовика XIV. Читали ли вы когда о Chevalier d’Harmenthal? Случалось ли вамъ когда нибудь читать Tulipe Noire, такое скромное произведеніе, какъ всякій разсказъ миссъ Эджвортъ? Я всегда вспоминаю съ благодарностью и удивленіемъ о расточительныхъ банкетахъ, на которые онъ приглашалъ меня! Какими рядами роскошныхъ пиршествъ угощалъ онъ меня! Откуда онъ беретъ деньги на эти великолѣпные пиры? Говорятъ, что всѣ произведенія, носящія имя Дюма, написаны не имъ самимъ. Что же изъ этого слѣдуетъ? Развѣ главный поваръ не имѣетъ у себя помощниковъ? Развѣ ученики Рубенса не писали на его полотнахъ? Развѣ Лауренсъ не имѣлъ у себя помощниковъ для замалевки фона? Хотя я и самъ въ своемъ родѣ le métier, но признаюсь, я часто желалъ имѣть у себя компетентнаго, респектабельнаго и проворнаго чиновника для дѣловой части моихъ романовъ; по приходѣ его въ одиннадцать часовъ, я сказалъ бы ему: — мистеръ Джонсъ, if you please, смерть архіепископа, на которой я сегодня поутру остановился, должна быть описана по крайней мѣрѣ на пяти страницахъ. Возьмите энциклопедію и обратитесь къ статьѣ «Водянка», или къ какой вы сами хотите. Но, сдѣлайте одолженіе, чтобы въ смерти его не было какихъ нибудь медицинскихъ промаховъ. Сгруппируйте вокругъ него дочерей, докторовъ и капеллановъ. Достаньте съ третьей полки, подъ литерою В. London Вельза, вы найдете тамъ описаніе Ламбета и нѣкоторые рисунки этого мѣста. Придайте имъ необходимый колоритъ. Одна изъ дочерей пусть сойдетъ внизъ и разговариваетъ съ своимъ обожателемъ, который подъѣхалъ на своей лодкѣ къ пристани Ламбета и пр. и пр. Джонсъ, сметливый молодой человѣкъ, разсматриваетъ какія ему нужно медицинскія, историческія, топографическія книги; его руководитель указываетъ ему въ Джереми Тэйлорѣ (fol. London. MDCLV) нѣсколько замѣчаній, которыя какъ нельзя болѣе соотвѣтствуютъ переселенію добраго стараго архіепископа изъ этой жизни. Когда я прихожу одѣваться къ обѣду, усопшій архіепископъ лежитъ уже на столѣ у меня на пяти страницахъ; медицина, топографія, теологія, все, все въ надлежащемъ порядкѣ, и Джонсъ еще за нѣсколько часовъ ушолъ домой къ своему семейству. Сэръ Крисгофоръ Ренъ (Wren) считается архитекторомъ церкви св. Павла; но вѣдь не онъ клалъ камни и приносилъ известку. Такъ точно и въ романахъ есть множество плотничной и каменной работы, которую можетъ выполнить бойкая знакомая съ своимъ дѣломъ рука. Легко сказать: бойкая, знакомая, съ дѣломъ рука! Даю вамъ честное слово, — что въ романахъ бываютъ такія части, — скажемъ напримѣръ любовныя интриги, «дѣла», волокита въ шкапу и т. д., которыя бы я охотно приказалъ взять въ руки моему лакею Джону, какъ я приказываю ему принести угля и вычистить сапоги. И въ самомъ дѣлѣ, попросили ли бы вы лакея подослать вора подъ кровать, припрятать духовное завѣщаніе, которое должно быть вскрыто въ надлежащее время, или написать въ мои лѣта нѣжный любовный разговоръ между Эмиліей и лордомъ Артуромъ! Я стыжусь самого себя, въ особенности когда бываю обязанъ писать о любви; тогда, хотя и сижу въ своемъ кабинетѣ одинъ одинехонекъ, но до такой степени краснѣю, что вы непремѣнно бы подумали, что мнѣ готовится апоплексическій ударъ. Вы спрашиваете: — неужели на писателей производятъ какое нибудь дѣйствіе ихъ собственныя произведенія? Ничего не знаю о другихъ джентльменахъ, но о себѣ могу сказать, что когда я пишу какой нибудь фарсъ, какую нибудь шутку — я плачу; — описывая какую нибудь патетическую сцену, я все время хохочу до безумія, — по крайней мѣрѣ такого мнѣнія Томкинсъ. Вѣдь вы знаете — какой я циникъ!
Редакторъ Cornhill Magazine (не такого мягкаго и уступчиваго характера, какъ его предшественникъ, но человѣкъ непоколебимой твердости) позволяетъ этимъ невиннымъ листкамъ имѣть только опредѣленную длину. Не будь такого запрещенія, я охотно бы распространился еще на поллиста, и поговорилъ бы еще о многихъ герояхъ и героиняхъ романовъ, которые невольно приходятъ мнѣ на память. Я прилежно изучалъ эти книги съ тѣхъ раннихъ дней, которые описаны въ началѣ этой маленькой статьи. Очаровательные, восхитительные, незабвенные романы! Романы вкусные, сочные и сладкіе, какъ пирожки съ малиновымъ вареньемъ въ цвѣтущіе дни юности! Забуду ли я когда нибудь, какъ однажды вечеромъ, послѣ молитвы (то есть, когда младшимъ классамъ велѣно было ложиться спать), я прижался къ шкафу, чтобы прочитать хоть полстранички моего дорогаго Вальтеръ-Скотта — и вдругъ прямо мнѣ въ голову прилетѣлъ лексиконъ монитора! Ребекка, дочь Исаака Йоркскаго, я постоянной вѣрно любилъ тебя въ теченіе сорока лѣтъ! Тебѣ было лѣтъ двадцать, а мнѣ двѣнадцать, когда я впервые узналъ тебя. Шестьдесятъ лѣтъ спустя, душа моя, большая часть женщинъ твоей восточной расы давно утратили цвѣтъ юности, давно перешли предѣлъ красоты, но для меня ты вѣчно молода и прекрасна, и я готовъ вступить въ бой со всякимъ вѣроломнымъ рыцаремъ, который осмѣлится оскорбить твое имя.
V.
правитьБлагосклонный читатель безъ сомнѣнія уже замѣтилъ, что эти смиренныя проповѣди имѣютъ своимъ сюжетомъ какія нибудь маленькія событія, случающіяся у дверей самого проповѣдника или доходящія тѣмъ или другимъ путемъ до его непосредственнаго свѣдѣнія. Однажды, вы можетъ быть помните, мы говорили о знакѣ, сдѣланномъ на двери. Сегодня утромъ Бетси, служанка, приходитъ съ испуганнымъ видомъ и говоритъ: — Вообразите! изъ садовой ограды съ наружной стороны вынуто три кирпича; у грушеваго дерева переломаны сучья и всѣ груши обобраны! Бѣдное, мирное, одинокое грушевое дерево! Налетаютъ иногда воробьи на твои вѣтки и клюютъ сочные твои плоды. Но эти вынутые кирпичи, эта нарочно приготовленная лѣстница, по которой неизвѣстные мародеры могутъ войти и обратно выбраться изъ моего маленькаго англійскаго замка; развѣ подобный случай не можетъ возбудить интереса и развѣ онъ не можетъ повториться завтра же? вопросъ этотъ наводитъ невольный ужасъ. Ну что, если взлѣзши разъ по наружной стѣнѣ, эти негодяи вздумаютъ штурмовать этотъ замокъ? Впрочемъ, пусть ихъ! мы хорошо вооружены; притомъ же насъ много, мы люди громадной неустрашимости, люди, которые будутъ защищать свои столовыя ложки съ опасностію жизни; кромѣ того, здѣсь близехонько есть бараки (благодаря Бога!) и, при первомъ нашемъ крикѣ или выстрѣлѣ, по крайней мѣрѣ тысяча штыковъ явятся на помощь.
Но что это за звукъ? Ахъ! это церковный колоколъ. Я бы самъ пошелъ въ церковь, но какъ слушать проповѣдь? Я все думаю о тѣхъ ворахъ, которые по моей оградѣ, какъ по лѣстницѣ, забрались ко мнѣ и обобрали мое грушевое дерево! Они, пожалуй, въ эту минуту тоже идутъ на молитву гладко выбритые, въ чистомъ бѣльѣ, со всѣми внѣшними признаками добродѣтели. Если бы я и пошелъ, то навѣрное, во время службы все бы думалъ: нѣтъ ли тугъ кого нибудь изъ пріятелей, перелѣзавшихъ черезъ ограду моего сада? Если по прочтеніи восьмой заповѣди, кто нибудь запоетъ съ особенной энергіей; — «Склонимъ наши сердца къ исполненію этого закона», я сейчасъ же подумаю: «Ага, мистеръ Бассо! не было ли у васъ сегодня грушъ за завтракомъ?» преступленіе видится мнѣ со всѣхъ сторонъ; это ясно. Но кто изъ нихъ похититель? ***
Свѣтъ представляется мнѣ совсѣмъ въ иномъ видѣ, послѣ того, какъ я написалъ эти послѣднія строчки! Я прогуливался по своимъ владѣніямъ и спрашивалъ совѣта у джентльмена въ однобортной синей курткѣ, съ металлическими пуговицами и тесемочнымъ украшеніемъ на галстукѣ. Онъ осмотрѣлъ сдѣланныя въ оградѣ отверстія и обломанное дерево. Мы уже составили съ нимъ планъ обороны, — даже, можетъ быть и планъ нападенія. Можетъ статься, вы когда нибудь прочитаете въ газетахъ статейку подъ заглавіемъ: «Дерзкое покушеніе на воровство — геройская побѣда надъ негодяями» etc. etc… Это просто небывалые еще мошенники. Быть можетъ и вы тоже прочитаете эти слова, и они заставятъ васъ отказаться отъ вашего пагубнаго ремесла. Примите совѣтъ искренняго друга и воздержитесь. Поймать плута въ западнѣ, другаго вытащить изъ рва, обнесеннаго палисадомъ, третьяго снять съ дерева, какъ грушу, не доставитъ мнѣ удовольствія; но подобныя вещи могутъ случаться. Предостерегаю васъ заблаговременно, негодяи! Или, ужь если вы непремѣнно должны заниматься ремесломъ воровъ, то сдѣлайте одолженіе, ищите другаго мѣста для своихъ подвиговъ. Но; довольно! живите въ своемъ ослѣпленіи, дѣти тьмы! Воры! Мы не хотимъ видѣть повѣшенными именно васъ, — но вы ни болѣе ни менѣе какъ столбы, на которыхъ вѣшаютъ другихъ.
Здѣсь не мѣшаетъ сказать, что если бы мнѣ самому пришлось отправляться на висѣлицу, я съ величайшею точностью описалъ бы мои ощущенія, попросилъ бы остановиться въ какомъ нибудь трактирѣ на пути въ Тибурнъ, потребовалъ бы тамъ отдѣльную комнату и письменный приборъ и далъ бы отчетъ въ состояніи моей души. Потомъ… ну, трогай, возница! Прошу, ваше преподобіе, продолжать ваше напутствованіе, хотя и не новое; продолжайте дѣлать замѣтки о моемъ положеніи, и такимъ образомъ мы подъѣзжаемъ къ Тибурнской заставѣ, гдѣ насъ ожидаетъ нетерпѣливая толпа, услужливые шерифы, ловкій и быстрый въ своемъ дѣлѣ мистеръ Кетчъ…
Множество рабочаго народа толпится по нашимъ улицамъ и отдыхаетъ въ этотъ праздный день, множество людей, для которыхъ едва ли не труднѣе украсть мои груши, чѣмъ коронные брилліанты изъ Toyэра, — а между тѣмъ я не могу оторваться отъ мысли и не сказать про себя: «Не вы ли тѣ злодѣи, которые перелѣзали черезъ ограду моего сада въ прошлую ночь?» Неужели подозрѣніе, запавшее въ душу, выражается на моемъ лицѣ? Не думаю. — Что, если бы эти люди одинъ за другимъ стали подходить ко мнѣ и говорить: — какъ вы смѣете, сэръ, подозрѣвать насъ въ кражѣ вашихъ плодовъ? Убирайтесь вы сами на висѣлицу съ вашими грушами! — Ты негодный воръ! Вѣдь ты укралъ у меня не нѣсколько вкусныхъ грушъ, а мое душевное спокойствіе — мою безъискуственную вѣру въ ближняго, мою дѣтскую увѣренность, что все, что говорится — сущая правда. Могу ли я въ этомъ состояніи протянуть кому либо руку по дружески? могу ли я сдѣлать это, когда первое мое впечатлѣніе можетъ быть выражено слѣдующими словами: — я сильно подозрѣваю, мой добрый сэръ, что это вы посѣтили ночью мое грушевое дерево? — Да; страшно непріятное настроеніе духа. Сердцевина дерева чернѣетъ, смертельно пораженный плодъ качается на вѣткѣ, огромный червякъ уже точитъ его внутренность, жирѣетъ, наслаждается и ползаетъ въ немъ! Кто бы это стащилъ груши? спрашиваю я. — Не вы ли, любезный братецъ? Не вы ли, сударыня? Ну, что же, вы не отвѣчаете — respondere parati et cantare pares? (О стыдъ, стыдъ!)
Будутъ ли когда открыты и наказаны негодяи, похитившіе мои плоды? Нѣкоторые плуты, обкрадывающіе фруктовые сады, попадаются сразу. Другіе — безнаказанно воруютъ всю жизнь. Что же касается до меня, то если бы мнѣ пришлось взлѣсть на самое маленькое дерево, въ самую темную ночь, и въ самомъ отдаленномъ саду; то держу пари на какія угодно деньги, что меня поймали бы въ одну минуту; я бы самъ попалъ ногой въ капканъ, или бы на меня накинули арканъ. Я всегда бывалъ, былъ и буду пойманъ. Это моя участь. Другіе крадутъ плоды четвериками и остаются не открытыми; на нихъ не падаетъ даже тѣни подозрѣнія; тогда какъ я увѣренъ, на меня посыпались бы всевозможныя несчастія и наказанія, если бы я вздумалъ утащить хотя крошечное яблочко. Что станете дѣлать? При такомъ драгоцѣнномъ убѣжденіи человѣкъ всегда будетъ держать свои руки подальше отъ воровства и мошенничества, а ноги — на пути добродѣтели. Я увѣренъ, мой благосклонный другъ и читатель, что вы сами добродѣтельны, не изъ страха наказанія, а просто изъ любви къ добру; такъ какъ мы съ вами вращаемся въ одной и той же жизни, то подумайте, съ сколькими сотнями тысячъ мошенниковъ должны мы встрѣчаться, съ сотнями тысячъ негодяевъ, которые еще ни разу не были обличены. До какой степени непріятно для такихъ снисходительныхъ людей, какъ вы и я, вѣчно думать о тѣхъ не открытыхъ злодѣяхъ, которые кишатъ въ высшихъ и низшихъ сферахъ, въ клубахъ и на биржахъ, въ церквахъ, на балахъ и раутахъ дворянства и средняго класса общества. Какая же разница между вами и каторжникомъ? Напримѣръ, вонъ тотъ несчастный страдалецъ на галерахъ; развѣ онъ не человѣкъ и не собратъ вашъ? Вы вѣдь никогда не дѣлали фальшивыхъ ассигнацій? Никогда не обманывали своего ближняго? Никогда не ѣздили въ Хоунсло-Хитсъ и не обкрадывали почту? Вамъ никогда не случалось входить въ вагонъ перваго класса, гдѣ сладко спалъ какой нибудь престарѣлый джентльменъ, не случалось потомъ тихонько умертвить его, захватить его бумажникъ и скрыться на слѣдующей станціи? Вы вѣроятно знаете, что подобное обстоятельство случилось нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ во Франціи. Если бы мы путешествовали тамъ нынѣшнею осенью, мы можетъ статься встрѣтили бы того изобрѣтательнаго джентльмена, который нанесъ этотъ смѣлый и удачный ударъ. Мы, быть можетъ, нашли бы его еще образованнымъ и пріятнымъ человѣкомъ. Я самъ былъ знакомъ съ двумя или тремя джентльменами, которые впослѣдствіи были обличены… обличены въ противузаконныхъ поступкахъ. Какъ! Неужели этотъ пріятный, разговорчивый господинъ, съ которымъ мы встрѣчались, былъ знаменитый мистеръ Джонъ Шепардъ? Неужели этотъ любезный кроткій джентльменъ въ очкахъ былъ хорошо извѣстный мистеръ Фоунтлерой? Въ чудной газетѣ Хазлита въ статьѣ Going to а Fight, господинъ, описываемый щегольскимъ охотникомъ, въ коляскѣ, никто иной, какъ извѣстный душегубецъ, умертвившій мистера Уильяма-Уера. Сдѣлайте одолженіе, не говорите мнѣ, что вы не желали встрѣтиться (не по дѣламъ) съ капитаномъ Шепардомъ, высокопочтеннѣйшимъ докторомъ Доддомъ, или съ другими личностями, составившими себѣ реноме, своими дѣяніями и несчастіями, своею жизнію и своею смертію. Всѣ они служатъ сюжетами для балладъ и героями для романовъ. Одинъ изъ моихъ друзей имѣлъ домъ въ Мэйферѣ, откуда бѣдный докторъ Доддъ былъ взятъ и закованъ; тамъ и и теперь еще существуетъ вымощенный камнемъ залъ, по которому онъ прохаживался. Маленькая комнатка съ боку вѣроятно служила ему кабинетомъ, гдѣ онъ сочинялъ свои изящныя проповѣди. Два года спустя я имѣлъ удовольствіе участвовать на нѣсколькихъ чудныхъ обѣдахъ въ Тибуреіи, дѣйствительно великолѣпные были обѣды, казавшіеся еще болѣе привлекательными отъ того, что зданіе это было занимаемо покойнымъ мистеромъ Садлеромъ. Однажды ночью, покойный мистеръ Садлеръ пилъ чай въ этой столовой, и къ удивленію своего метръ-д’отеля, вышелъ изъ-за стола, положивъ въ карманъ свой собственный сливочникъ. На слѣдующее же утро, какъ вамъ извѣстно, онъ былъ найденъ мертвымъ въ Хамстедѣ-Хитѣ, и подлѣ него лежалъ молочникъ, въ который былъ налитъ погубившій его ядъ. Мысль о духѣ покойнаго джентльмена, носившемся по комнатѣ, придавала пиру странный интересъ. Можете ли вы представить себѣ его одиноко пьющимъ чай въ своей столовой? Онъ осушаетъ сливочникъ и кладетъ его въ карманъ; потомъ отворяетъ вонъ ту дверь, чрезъ которую болѣе уже не возвращался. Вотъ онъ проходитъ по залу: чу! дверь запирается за нимъ, и шаги его замираютъ. Онъ идетъ во мракѣ ночи по спящему городу; шаги его направляются въ поле, гдѣ уже начинаетъ мерцать наше сѣренькое утро. Онъ наливаетъ чего-то изъ бутылки въ маленькій серебряный молочникъ. Подноситъ его къ устамъ, лживымъ устамъ! Прошептали ли они хоть молитву передъ тѣмъ, какъ проглотить этотъ смертельный напитокъ? Но лишь взошло солнце, какъ уста эти были уже нѣмы. Я не знавалъ ни этого несчастнаго, ни его соотечественника, котораго назовемъ, пожалуй, Лаэртомъ, и который находится теперь въ изгнаніи. Будучи принужденъ скрыться отъ своихъ неумолимыхъ кредиторовъ, Лаэртъ бѣжалъ въ Америку, гдѣ перомъ заработывалъ себѣ хлѣбъ. Признаюсь, я питалъ доброе чувство къ этому изгнаннику, потому что онъ никогда не порицалъ страны, изъ которой скрылся. Я даже слышалъ, что онъ уѣхалъ, не взявъ съ собою ничего изъ награбленной добычи, почти безъ пенни въ карманѣ. На пути онъ познакомился съ какимъ-то евреемъ и, когда въ Нью-Йоркѣ заболѣлъ, этотъ еврей пріютилъ и обласкалъ его, даже снабдилъ его деньгами изъ своего собственнаго запаса, который былъ далеко не великъ. Проживъ нѣсколько времени въ чужомъ для нихъ городѣ, этотъ бѣдный еврей истратилъ потомъ всѣ свои деньги, заболѣлъ и впалъ въ крайнюю бѣдность. Тогда Лаэртъ въ свою очередь ухаживалъ за своимъ евреемъ. Онъ пригласилъ докторовъ, кормилъ и заботился о страждущемъ и голодномъ. Богъ съ тобою, Лаэртъ! Я не зналъ тебя. Можетъ быть, тебя справедливо изгнали изъ отечества. Впрочемъ, еврей походатайствуетъ за тебя, мы надѣемся, что ты не совсѣмъ еще закоснѣлый грѣшникъ. Я зналъ на томъ же самомъ берегу еще одного изгнанника: да кто его и не зналъ? Юлій Цезарь едва ли имѣлъ больше долговъ, нежели Цицедикусъ: и, о милосердый Богъ! Какъ это ты, Цицедикусъ, ухитрился истратить такъ много денегъ и надѣлать долговъ? Весь день онъ работалъ для своихъ кліентовъ, ночью занимался въ Общинномъ Совѣтѣ. У него не было ни жены, ни дѣтей. Платы, получаемой имъ за его рѣчи, доставало бы на содержаніе двадцати риторовъ. Изо дня въ день я видѣлъ, какъ онъ съѣдалъ свой скудный обѣдъ, состоящій только изъ рыбы, небольшаго куска баранины и самаго малаго количества Иберійскаго или Тринакріанскаго вина, разбавленнаго свѣжею водою Рейна. Вотъ все, что у него было; и этотъ человѣкъ заработывалъ, платилъ талантами за таланты, и наконецъ убѣжалъ, оставивъ послѣ себя Богъ знаетъ сколько долгу! Неужели человѣкъ, заработывающій пятнадцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ въ годъ, трудящійся днемъ, ораторствующій ночью, спящій въ неудобной постелѣ, съ ужасомъ пробуждающійся, видящій на каждомъ углу полисмена, наблюдающаго за нимъ, и мечь правосудія всегда висящій надъ его головой, неужели онъ имѣетъ своимъ единственнымъ развлеченіемъ газету, скудный кусокъ баранины и немного хересу съ зельтерской водой? Въ нѣмецкихъ сказкахъ мы читаемъ иногда, какъ люди продаются извѣстной особѣ, и какъ та особа обманываетъ ихъ; она надѣлитъ ихъ богатствомъ; да, но за то золотыя монеты обращаются въ ничего не стоющіе лоскутки бумаги. Она сажаетъ ихъ за великолѣпные пиры; но какая ужасная улыбка у того чернаго лакея, который снимаетъ крышку съ поданнаго блюда; и не чувствуете ли вы какого-то особеннаго сѣрнаго запаха отъ этого блюда? Фи, гадко! возьмите его прочь; я не могу ѣсть. Она обѣщаетъ имъ роскошь и торжество. Побѣдная колесница катится по городу, толпа волнуется и кричитъ ура! Пошелъ, пошелъ, кучеръ! Но кто это повисъ позади кареты? Неужели это награда за краснорѣчіе, таланты и трудолюбіе? Неужели это конецъ трудовой жизни? Развѣ вы не помните, какъ опечаленные граждане Вавилона, когда Драконъ опустошалъ его окрестности, выходили по вечерамъ посмотрѣть на долины, усѣянныя костями жертвъ, пожранныхъ этимъ чудовищемъ? О ненасытный звѣрь! самое отвратительное, наглое, чешуйчатое пресмыкающееся! Будемъ благодарны, дѣти, что оно не поглотило насъ всѣхъ. Отвернемтесь скорѣе и помолимся о сохраненіи насъ отъ его страшной пасти, костей и челюстей!
Когда я въ первый разъ пріѣхалъ въ Лондонъ, невинный, какъ Monsieur Gil-Blas, я тоже сдѣлалъ нѣкоторыя пріятныя знакомства, нашелъ дорогу въ различные вертепы, и облегчалъ свой кошелекъ въ пользу многихъ ловкихъ джентльменовъ, мошенниковъ большихъ дорогъ. Одного изъ нихъ я помню особенно хорошо; — того самаго, который никогда лично не занималъ у меня ни одного мараведиса, — одного изъ самыхъ милыхъ, вѣжливыхъ и любезныхъ бандитовъ, которыхъ я когда либо встрѣчалъ. Обокрасть меня? Напротивъ! Роландо угощалъ меня, кормилъ своими обѣдами и поилъ винами; держалъ открытый столъ для друзей, и былъ очень щедръ ко многимъ изъ нихъ. О, какъ хорошо мнѣ памятна одна изъ его продѣлокъ! Составленъ былъ планъ провезти контрабанду — табакъ. Таможенныхъ чиновниковъ предполагалось подкупить, такъ что суда могли спокойно везти его по Темзѣ; на берегу были уже устроены удобные склады, словомъ, за одинъ разъ можно было выручить сотни тысячъ фунтовъ. Какъ сверкали его глаза, когда онъ сообщалъ мнѣ объ этомъ предпріятіи! Какимъ легкимъ и вѣрнымъ казалось оно! не могу сказать на вѣрное: имѣло ли — дѣло это успѣхъ, но открытый, веселый, чистосердечный и добрый Роландо вдругъ опечалился, — въ банкѣ на Роландо храбраго произошло гоненіе по случаю открытія сдѣланныхъ имъ фальшивыхъ подписей. Онъ выходилъ изъ дому всегда вооруженный, и клялся, что не дастся въ руки живой: но его все-таки взяли, судили, и приговорили къ вѣчной ссылкѣ; я слышалъ, спустя нѣсколько времени, что онъ пріобрѣлъ большую популярность въ колоніи, которая удостоилась чести принять его. А какія онъ пѣвалъ пѣсни! Бывало, когда предъ нами искрились кубки съ виномъ, въ которомъ небеса отражали свою синеву; я помню эти пѣсни Роландо въ Старомъ Піацца — кафе-хаузѣ. И гдѣ теперь этотъ старый Піацца — кафе-хаузъ? Гдѣ Ѳивы? гдѣ Троя? Гдѣ Колоссъ Родосскій? Ахъ Роландо, Роландо! ты былъ храбрый капитанъ, весельчакъ, красавецъ, забавникъ. Въ меня ты никогда не цѣлилъ изъ пистолета. Ты приказывалъ наполнять мой кубокъ до самаго верха бургонскимъ, пилъ за мое здоровье, вмѣстѣ съ тѣми, кто предпочиталъ это вино шампанскому. Coelum non animum, etc. Не думаете ли вы, что онъ исправился послѣ переѣзда черезъ море и измѣнилъ свой видъ? У меня есть на это свое мнѣніе. Какъ бы то ни было, но ты, Роландо, былъ добрѣйшій и гостепріимнѣйшій изъ бандитовъ; я не люблю представлять себѣ тебя съ цѣпями на ногахъ.
Знаете ли, отъ чего мнѣ пришли въ голову всѣ эти воспоминанія о несчастныхъ людяхъ?. Когда сегодня утромъ сказали мнѣ объ украденныхъ грушахъ и о сломанной оградѣ, я читалъ статью въ Saturday Review о Рупиліѣ. Я сиживалъ рядомъ за обѣденнымъ столомъ съ этимъ молодымъ человѣкомъ и видѣлъ его въ раззолоченной депутатской формѣ. Еще вчера онъ жилъ въ роскоши, у него были длинные волосы, развѣвающаяся борода, бриліантовая запонка на шеѣ и прекраснаго покроя сюртукъ. Разодѣтый такимъ образомъ, онъ еще вчера стоялъ въ судѣ. А сегодня, съ обритой головой, въ арестантской курткѣ онъ сидитъ на грубой тюремной порціи. Борода и волосы обриты, блестящая депутатская форма смѣнилась одеждой арестанта, и твоя ежедневная бутылка шампанскаго замѣнена тюремнымъ какао. Бѣдный Рупилій! какъ должно быть будетъ пріятно тебѣ, когда твое дѣло приведется къ концу! Мнѣ говорили, что шампанское составляетъ обычный напитокъ въ столовой джентльменовъ нижней палаты. Какое это должно быть необыкновенное, все болѣе и болѣе возбуждающее жажду шампанское! Какъ несчастенъ былъ этотъ Рупилій, въ то время, когда по наружности онъ казался намъ такимъ счастливымъ. Онъ былъ отчаянно бѣденъ, между тѣмъ какъ мы воображали его такимъ благоденствующимъ! Когда великій мистеръ Харкеръ провозглашалъ за публичными обѣдами: — «джентльмены, наполните бокалы и благоволите ничего не говорить за высокопочтеннаго члена депутата Ламбета!» какую душевную пытку, я воображаю, выносилъ этотъ высокопочтенный членъ палаты! Однажды, когда зашелъ разговоръ о чести какого-то джентльмена, Рупилій сказалъ: — «если бы кто усомнился въ моей чести, я бы далъ тому пощечину». Спартанскій мальчикъ, укравшій лисицу, улыбался въ то время, какъ звѣрь кусалъ его подъ плащемъ; я увѣренъ, что и подъ платьемъ Рупилія было что нибудь острое, которое язвило его, когда мы сидѣли, какъ я сказалъ, за однимъ столомъ, платя дань любви къ ближнему. Да! прося Создателя о насущномъ хлѣбѣ на сей день, я въ тоже время прошу его не ввести меня во искушеніе и избавить меня отъ лукаваго!
VI.
правитьЯ пріѣхалъ изъ Дувра на ночномъ почтовомъ пароходѣ. Переѣздъ нашъ, одинъ изъ бурныхъ, сопровождался всѣми обыкновенными послѣдствіями морскаго путешествія. Я не располагалъ ѣхать въ Парижъ ночью и къ тому же зналъ гостинницу въ Кале за одинъ изъ самыхъ опрятныхъ, самыхъ дорогихъ и комфортабельныхъ отелей въ Европѣ. Самый Кале представляетъ собою едвали не лучшій типъ французскаго города. Прелестный старый отель Dessein съ его дворомъ и садами, съ его барской кухней и важнымъ лакеемъ, — джентльменомъ стараго закала, который принималъ у себя лучшее европейское общество, — мнѣ былъ уже давно извѣстенъ. Не разъ приходилось мнѣ читать въ Times жалобы на дороговизну Dessein’скихъ счетовъ. Бутылка содовой воды стоитъ…. ну да все равно, сколько бы она ни стоила. Я помню, еще будучи мальчикомъ, когда, въ Доверской гостиницѣ Корабль (imperante Carolo Decimo), я заплатилъ за мѣсто до Лондона, и у меня, послѣ маленькой прогулки въ Парижъ (о которой мои добрые родители никогда ничего не знали), оставалось только 12 шиллинговъ, я спросилъ къ обѣду порцію рыбы, бифстексъ и стаканъ негусу, и за это мнѣ подали счетъ: обѣдъ 7 шиллинговъ, стаканъ негуса 2 шил., лакею 6 пенсовъ; такъ что у меня грѣшнаго оказалось въ карманѣ всего на все полъ-кроны, которыя и отдалъ я кондуктору и кучеру на пути до Лондона. Я дѣйствительно былъ грѣшенъ, потому что ѣздилъ безъ спроса. И теперь еще помню я это длинное, скучное, преступное, сорока-часовое путешествіе изъ Парижа въ Кале! Но какимъ образомъ пришла мнѣ на память эта шалость, сдѣланная мною во время вакацій на Пасхѣ 1830 года? Очень просто; я всегда вспоминаю о ней, переѣзжая въ Кале. Виноватъ, сэръ, виноватъ! эти слова остаются навсегда запечатлѣнными въ моей памяти; и только тогда становится мнѣ легче на душѣ, когда подумаю, что ей уже отпущенъ этотъ старый грѣшокъ. Не далѣе какъ вчера я встрѣтилъ моего школьнаго наставника; мы путешествуемъ и оба остановились въ одномъ отелѣ. Его комната была рядомъ съ моей. Когда онъ отправился въ свой покой, ласково пожавъ мнѣ руку, мнѣ ужасно хотѣлось постучаться къ нему и сказать: «Докторъ Бентлей! простите меня; помните, когда я уѣзжалъ на Пасху въ 1830 году и вы спросили меня, гдѣ я намѣренъ провести вакаціи? А я отвѣчалъ: съ моимъ другомъ Слингсби въ Хонтиндонширѣ. Съ сожалѣніемъ сознаюсь теперь, что эта была ложь. У меня было тогда 20 ливровъ и я, какъ жаворонокъ, полетѣлъ въ Парижъ, гдѣ находился мой товарищъ Эдуардсъ». Вотъ и все. Докторъ прочтетъ это, потому что я все таки не рѣшился разбудить его для выслушанія моей исповѣди, а разсудилъ за лучшее послать нумеръ этихъ записокъ, когда онъ вернется домой.
Мнѣ отвели спальню, — весьма опрятную комнату въ первомъ этажѣ, съ окнами, выходящими въ хорошенькій садъ. Отель казался почти такимъ же, какимъ онъ былъ сто лѣтъ тому назадъ, когда въ немъ останавливался мистеръ Лауренсъ Стернъ. Желалъ бы я знать, заплатилъ ли онъ поданный счетъ? Да, впрочемъ, его путешествіе вѣдь только что началось. Вѣроятно онъ занялъ или досталъ гдѣ нибудь денегъ. Этотъ человѣкъ тратилъ ихъ очень щедро, когда онѣ бывали у него, великодушно помогалъ и, мало того, проливалъ слезы о судьбѣ того несчастнаго, участь котораго ему удалось облегчить. Я не вѣрю ему на слово, но никогда не обвиню его въ скупости, хотя это и часто бываетъ недостаткомъ въ людяхъ, добродѣтельнѣе его. Кошелекъ мистера Лауренса всегда былъ открытъ, если въ немъ лежали чьи нибудь гинеи. Когда я отправился спать въ отведенную комнату, — она же нѣкогда была и его спальней, — когда мнѣ пришло на мысль, какъ часто я удивлялся ему, бранилъ его, превратно объяснялъ себѣ его, какое-то неопредѣленное чувство страха овладѣло мною въ этотъ полночный часъ. Что, еслибъ я увидѣлъ его тощую фигуру въ черныхъ атласныхъ панталонахъ, его злобную улыбку, его длинный, сухой палецъ, указывающій на меня при лунномъ свѣтѣ (я уже былъ въ постелѣ и погасилъ свѣчу) и если бы онъ сказалъ: — Ты не довѣряешь мнѣ, ненавидишь меня, не правда ли? а не подумаешь о томъ, какъ Джекъ, Томъ и Харри, наши братья — авторы ненавидятъ тебя? Я скрежещу зубами и хохочу въ полночной тишинѣ при лунномъ свѣтѣ. — О, призракъ въ черныхъ атласныхъ панталонахъ и въ парикѣ! Мнѣ нравится, когда меня ненавидятъ нѣкоторые люди, говорю я: я знаю людей, жизнь которыхъ есть вѣчная спекуляція, смѣхъ — заговоръ, улыбка выражаетъ что-то другое, которымъ ненависть служитъ плащемъ; я бы желалъ, чтобы такіе люди ненавидѣли меня.
— Добрый мой сэръ, говоритъ онъ съ замогильной улыбкой на изсохшемъ лицѣ: ваше желаніе исполнено.
— Après? говорю я. Дайте же мнѣ спать. Я знаю, мнѣ крѣпко не заснуть, потому что….
— Потому что въ кровати есть насѣкомыя и онѣ жалятъ васъ? (это только такъ говорится, сэръ; теперь меня не кусаютъ никакія животныя. Весь домъ, въ настоящее время содержится повидимому въ удивительной опрятности). Право, нелѣпо выказывать такое равнодушіе. Если ваша кожа тонка и насѣкомыя кусаютъ васъ, то ясно, что они и не даютъ вамъ заснуть.
— Есть люди, которые отъ укушенія блохи кричатъ, какъ будто ихъ рветъ ястребъ, пробормоталъ я.
— Люди раздражительнаго темперамента, мой почтенный, добрый джентльменъ, и вы одинъ изъ такихъ людей.
— Да, сэръ, я дѣйствительно принадлежу къ нимъ по профессіи и, признаюсь, совершепно способенъ поднять шумъ и крикъ при малѣйшей обидѣ.
— Вы стыдитесь того качества, которымъ поддерживаете свое существованіе и такую репутацію, какъ ваша. Ваша чувствительность доставляетъ вамъ средства къ жизни, мой почтенный другъ. Скажите, что вы теперь чувствуете: удовольствіе или досаду? То или другое чувство останется у васъ въ памяти и рано или поздно появится въ вашихъ запискахъ. Зачѣмъ это вы въ своемъ послѣднемъ вздорномъ очеркѣ упоминаете о чтеніи вами перваго романа въ день коронаціи короля Георга IV. Я помню его еще въ колыбели въ Сентъ-Джемскомъ дворцѣ; это былъ прелестный ребенокъ; предъ нимъ были позолоченныя китайскія ширмы, и я пролилъ слезу умиленія при взглядѣ на этаго спящаго херувима.
— Слезу умиленія! — пустяки, мистеръ Стернъ, пробормоталъ я; по огромному парику и атласнымъ панталонамъ, я тотчасъ узналъ, что это былъ никто другой, какъ мой другъ, извѣстный, мало того, знаменитый, мистеръ Лауренсъ Стернъ.
— Mon ami! Неужели видъ прекраснаго малютки не можетъ очаровать васъ, не можетъ растрогать вашего сердца? Если нѣтъ, — то очень сожалѣю васъ. Да; онъ былъ прекрасенъ. Въ тотъ годъ, когда онъ родился, я былъ въ Лондонѣ и имѣлъ обыкновеніе завтракать въ Маунтъ-Кафе-Хаузѣ. Я вошелъ въ моду два года спустя, послѣ появленія моего «Тристрама», который около ста лѣтъ пользовался громкою извѣстностью. Кстати, mon bon monsieur: многіе ли изъ писателей вашего времени сохранятъ свою извѣстность до будущаго столѣтія. Не думаете ли вы, что въ этомъ успѣетъ вашъ Броунъ?
Я презрительно засмѣялся, лежа въ постелѣ (въ свою очередь и привидѣніе старалось подавить саркастическій смѣхъ).
— Броунъ! воскликнулъ я. Одинъ изъ самыхъ скучныхъ людей, которые когда либо брались за перо!
— А что вы думаете о Джонсѣ!
Меня окончательно разозлилъ этотъ старый циникъ. Какъ разумное привидѣніе съ того свѣта, сказалъ я: вы конечно не требуете отъ меня серьезнаго мнѣнія о мистерѣ Джонсѣ? Его книги могутъ занимать только развѣ горничныхъ и школьниковъ, но надѣюсь, что вы не попросите меня прочитать ихъ? Вы сами человѣкъ умный и потому должны знать, что
— Ну, а какого вы мнѣнія о Робинсонѣ?
— Мнѣ говорили, что у Робинсона есть свои достоинства. Я впрочемъ не имѣлъ возможности прочесть его книгу, и потому не могу составить положительнаго мнѣнія о самомъ мистерѣ Робинсонѣ. Во всякомъ случаѣ, вы согласитесь, что о немъ я ничего предосудительнаго не говорю.
— Ага! Я вижу, что вы, литераторы, имѣете свои ненависти и привязанности, какъ случалось это и въ мое время. При мнѣ былъ одинъ ирландецъ, по имени Гольдсмитъ, который любилъ бранить меня; но онъ не былъ принятъ въ порядочномъ обществѣ, — и потому, правду вамъ сказать, мало кто дорожилъ его похвалой, или порицаніемъ. Я въ жизнь свою не былъ такъ удивленъ, какъ въ то время, когда узналъ, что мистеръ Ирвингъ, американскій джентльменъ, очень умный и элегантный, написалъ біографію этого господина. Дѣлать героя изъ такого человѣка — просто смѣхъ! Я слышалъ, что и вы подражаете модѣ, — и тоже хотите сплести вѣнокъ этому смѣшному маленькому идолу. — Это нелѣпо! Нечего сказать, хорошъ тотъ писатель, который нацарапалъ нѣсколько гладенькихъ куплетцовъ. Я положительно не могу терпѣть этого мистера біографа, который вздумалъ возвысить такого человѣка и сдѣлать изъ него героя! Въ мое время жилъ еще одинъ джентльменъ, мистеръ Фильдингъ, человѣкъ съ силою, вкусомъ и манерами дворника! Сумасшествіе что ли нашло на всѣхъ васъ, что вы вздумали преклоняться предъ этимъ своего рода Кальвертомъ Буттомъ? передъ этимъ существомъ безъ вкуса и безъ чувства! Конечно, у этой собаки былъ умъ. Я помню, милордъ Батурстъ часто хвалилъ его; но что касается до чтенія его книгъ, — то, ma foi! я лучше соглашусь выкупаться въ помойной ямѣ. Грубость этого человѣка возмущаетъ меня. Отъ него такъ и несетъ джиномъ. Его грубый смѣхъ, отзывающійся табакомъ и лукомъ, душитъ меня; pardi! не лучшее мнѣніе имѣю я и о другомъ господинѣ[3]… провизоръ шотландскаго антекаря… Перегринъ Клинкеръ и Гомфри Рандомъ… ужь я и не помню, какъ называлъ онъ свою чепуху? Ни у котораго изъ нихъ не было этого bel air, этого bon ton, этого je ne sèais quoy. Встрѣчаясь съ кѣмъ нибудь изъ нихъ въ моихъ прогулкахъ по берегамъ Стикса, я даю имъ широкій просторъ, какъ выразился бы этотъ губернскій аптекарь[4]. Унція цибетоваго соку! хорошъ аптекарь! ужасъ, ужасъ! При одной мысли о грубости этихъ людей по тѣлу у меня начинаютъ бѣгать мурашки. Въ особенности мистеръ Фильдингъ; чувствительности у него меньше, чѣмъ у мясника на Флитъ-Маркстѣ. Его герои всѣ взяты изъ кухонъ, изъ пивныхъ лавочекъ, или откуда нибудь еще хуже. И эту-то личность мистеръ Ирвингъ вздумалъ ставить и уважать наравнѣ со мной…. со мной! О Небо! Monsieur Posterity, въ пріятное общество посадили вы меня, нечего сказать; я вижу вы нисколько не стали умнѣе, чѣмъ были мы въ наше время. Мистеръ Фильдингъ! велика фигура? ни больше ни меньше какъ лукъ и требуха! Мистеръ ромъ и джинъ. Очень вамъ благодаренъ, Monsieur Posterity, очень!
Вотъ, подумалъ я: даже между этими Стиксцами живутъ (если мнѣ позволятъ это выраженіе) зависть и раздоръ. Какая жалкая мелочность! Конечно, я допускаю эти чувства до извѣстной степени; этого требуетъ самая справедливость. Но, что касается до меня, то я часто нахожу себя вынужденнымъ протестовать противъ нелѣпыхъ похвалъ, щедро расточаемыхъ современникамъ. Вчера, напримѣръ, лэди Джонсъ была на столько добра, что похвалила одно изъ моихъ произведеній. Très bien. Но въ ту же самую минуту, она съ такимъ же точно восторгомъ начала превозносить послѣдній романъ миссъ Гобсонъ. Создатель! да чего же стоитъ, послѣ этого, похвала женщины, которая восхищается сочиненіями миссъ Гобсонъ? Я предлагаю одному пріятелю бутылку лафита 1844 года, вина достойнаго быть поданнымъ даже за ужиномъ папы. — Отличное вино, говоритъ пріятель: а такъ какъ мы опорожнили эту бутылку, то прикажите-ка подать того…. обыкновеннаго, которое мы пили намедни. — Ну, подумалъ я: хорошъ знатокъ вина…. обыкновенное столовое вино онъ цѣнитъ выше стараго лафита! Ничто такъ не возбуждаетъ моего гнѣва, не возмущаетъ чувства справедливости, какъ похвалы людямъ, которые ихъ вовсе не заслуживаютъ. Однимъ словомъ, если хотите оставаться друзьями со мною, то, прошу васъ, не хвалите никого. Вы говорите, что Венера Медицейская прекрасна, или Джакобъ Омніумъ очень великъ. Que diable! Да развѣ я не могу судить самъ за себя? Развѣ у меня нѣтъ своихъ глазъ, своего глазомѣра? Я не думаю, чтобы Венера была такъ красива, какъ вы ее описываете. Нѣтъ спора, она хороша, но безъ всякаго выраженія. Что же касается до мистера Омніума, я за два пенса могу увидѣть на ярмаркѣ человѣка вдвое выше.
— Поэтому, сказалъ я, повернувшись къ мистеру Стерну: — вы кажется серьезно ревнуете мистера Фильдинга? О вы, литераторы, литераторы! Неужели міръ (я разумѣю вашъ міръ) не довольно обширенъ для всѣхъ васъ?
Я часто путешествую во снѣ. Часто вижу себя ночью гуляющимъ въ халатѣ по сѣрымъ улицамъ города. Въ началѣ это кажется довольно странно; но этого никто и не замѣтитъ. Я тихо хожу по землѣ съ босыми ногами. Грязь не пристаетъ къ нимъ. Прохожіе на нихъ не наступаютъ. Я ношусь по землѣ, не касаясь ея, поднимаюсь по лѣстницамъ, прохожу черезъ двери. Я увѣренъ, дорогіе друзья мои, что и вамъ случалось предпринимать путешествія подобнаго рода.
И такъ въ ночь, про которую я говорю (если вамъ угодно знать точное число — это было 31 сентября), послѣ маленькаго разговора съ мистеромъ Стерномъ въ нашей спальнѣ, я, вѣроятно, всталъ, хотя и не знаю, какимъ образомъ, и пошелъ съ нимъ внизъ въ кофейную комнату отеля Dessein, гдѣ блистала луна и былъ накрытъ ужинъ изъ холодныхъ блюдъ. Не помню, что именно было на столѣ: кажется vol au vent d’oeufs de Phénix — agneaux aux pistaches à la Barmecide, впрочемъ что намъ за дѣло до названія блюдъ? извѣстно всѣмъ, что за ужиномъ чѣмъ меньше блюдъ, тѣмъ лучше. Это замѣчаніе было сдѣлано однимъ изъ гостей, — плутоватымъ старикомъ въ парикѣ, и въ такомъ грязномъ, оборванномъ, даже, можно сказать, неблагопристойномъ шлафрокѣ, что я былъ очень удивленъ, хотя во снѣ при извѣстныхъ обстоятельствахъ никто не удивляется.
— Я не могу теперь ѣсть, сказалъ грязный господинъ (не знаю еще, могъ ли бы онъ что нибудь ѣсть вставными зубами). Я помню, какъ однажды Альванлей съѣлъ три ужина въ Карльтонъ-Хаузѣ… однажды вечеромъ, когда у насъ былъ petite comité…
— Petit comité, сэръ? переспросилъ мистеръ Стернъ.
— Чортъ возьми, сэръ! предоставьте мнѣ разсказывать мою исторію, какъ мнѣ хочется. И такъ, я говорю, — однажды ночью въ Карльтонъ-Хаузѣ, играя въ карты съ Іоркомъ, Уэльсомъ, Томомъ Рейксъ, принцемъ Бутби и голландцемъ Самомъ — извѣстнымъ боксеромъ, Альванлей съѣлъ три ужина и выигралъ триста двадцать фунтовъ стерлинговъ. Я никогда не видывалъ такого аппетита, ни у кого, кромѣ Уэльси, когда онъ бывалъ въ расположеніи. Но онъ испортилъ свое пищевареніе мараскиномъ, клянусь Юпитеромъ… вотъ тутъ какъ нарочно захочется понюхать.
— Попробуйте моего табаку, сказалъ мистеръ Стернъ.
— Какая у васъ забавная табакерка, возразилъ мистеръ Бруммель.
— Я получилъ ее здѣсь, въ этомъ городѣ, отъ одного капуцинскаго монаха. Табакерка-то роговая, но табакъ въ ней, для чувствительнаго носа, пріятнѣе аравійскихъ ароматовъ.
— Я называю это чертовски затхлымъ старымъ panne, говоритъ мистеръ Бруммель, — (что до меня, то я не могу нюхать ни изъ какой табакерки). Старый малый въ балахонѣ, возьмите понюшку.
Старый малый въ балахонѣ, какъ его назвалъ мистеръ Бруммель, былъ весьма древній господинъ, съ большой сѣдой бородой, не въ балахонѣ, а въ длинной рубашкѣ; болѣе на немъ положительно ничего не было надѣто, кромѣ веревки на шеѣ, пресмѣшно висѣвшей позади стула.
— Прекрасный господинъ! обратился онъ къ мистеру Бруммелю: — когда принцъ Уэльскій и его отецъ осадили этотъ городъ…
— Что за чепуху вы несете, старый пѣтухъ? прерываетъ его мистеръ Бруммель: — принцъ Уэльскій никогда здѣсь и не былъ. Покойный Георгъ IV былъ здѣсь, и то проѣздомъ, на пути въ Ганноверъ. Вы, кажется, мой другъ, сами не знаете, о чемъ говорите. Что онъ тамъ толкуетъ объ осадѣ Кале? Я самъ прожилъ здѣсь пятнадцать лѣтъ… Ужь, кажется, долженъ бы знать. Какъ его зовутъ?
— Я патеръ Евстафій, изъ монастыря св. Петра, отвѣчалъ старый джентльменъ въ рубашкѣ. Когда король Эдуардъ осадилъ этотъ городъ…
— Осадилъ Іерихонъ! вскричалъ мистеръ Бруммель: «старикъ рехнулся… видимо рехнулся».
— …Осадилъ этотъ городъ, продолжалъ старикъ: — я пять разъ предлагалъ мосье Готье де-Мони отдать за это мѣсто всю нашу братію вмѣсто выкупа. Мы пришли къ королю Эдуарду разодѣтые, какъ видите, но прекрасная королева выпросила у него даровать намъ жизнь.
— Королева? вздоръ! вы подразумѣваете принцессу Уэльскую — прекрасную женщину съ вздернутымъ носикомъ, впослѣдствіи растолстѣвшую до безобразія? проговорилъ мистеръ Бруммель, начитанность котораго была очевидно весьма ограниченна: — сэръ Сидней Смитъ былъ замѣчательно красивый мужчина, большой говорунъ, съ орлинымъ носомъ, такимъ же какъ у лорда Кокрена и лорда Веллингтона. Она была очень благосклонна къ сэру Сидни…
— Ваши свѣдѣнія въ исторіи Кале, по видимому, весьма ограниченны, замѣтилъ мистеръ Стернъ мистеру Бруммелю, пожимая плечами.
— Въ самомъ дѣлѣ, епископъ? по вашему парику заключаю, что вы епископъ. Я знаю Кале также, какъ и всякій другой. Я жилъ здѣсь годы и годы, прежде чѣмъ взялъ себѣ на шею это проклятое консульство въ Каеннѣ. Жилъ сперва въ этомъ же отелѣ, а потомъ въ отелѣ Лелексъ; но большею частію всѣ здѣсь останавливались. Нѣкоторые добряки спрашивали бывало о бѣдномъ Джоржѣ Бруммелѣ; спрашивалъ Хертвордъ, спрашивала и принцеса Девонширъ. Мнѣ не знать Кале! Вотъ прекрасно! Сколько разъ еще обѣдалъ здѣсь; всегда сожалѣю, что оставилъ его.
— Милордъ король Эдуардъ, защебеталъ старый джентльменъ въ рубашкѣ: — послѣ нашей сдачи поселилъ здѣсь много англичанъ. Я слышалъ, что они владѣли этимъ городомъ около трехсотъ лѣтъ, до тѣхъ поръ, когда милордъ де-Гизъ отнялъ его у прекрасной королевы Маріи, блаженной памяти; святая была женщина! Сэръ Готье де-Мони тоже славный былъ рыцарь, доблестный вождь, вѣжливый и деликатный во всѣхъ отношеніяхъ. Помните ли вы, какъ онъ выкупалъ…
— О чемъ это бормочетъ онъ? восклицаетъ Бруммель: — говоритъ о какомъ-то рыцарѣ; но вѣдь я никогда не разговаривалъ съ рыцарями, и очень рѣдко съ баронетами. Фиркинсъ, поставлявшій мнѣ масло, былъ тоже рыцаремъ и альдерманомъ. Уэльзъ въ одинъ изъ пріѣздовъ своихъ въ городъ посвятилъ его въ рыцари.
— Теперь я не удивляюсь, что джентльменъ не понялъ патера Евстафія, изъ монастыря св. Петра, сказало привидѣніе подъ названіемъ мистера Стерна. — Вы, безъ всякаго сомнѣнія, читали очень немного.
— Чортъ возьми! сэръ, говорите о себѣ! злобно закричалъ мистеръ Бруммель. — Я никогда не имѣлъ претензій на начитанность, но считался не хуже моихъ ближнихъ. Уэльзъ не былъ ученымъ; Кларенсъ тоже не былъ ученымъ; Суссекъ былъ, но вѣдь онъ рѣдко показывался въ обществѣ. Я читалъ однажды ваше «Sentimental journey» (Сантиментальное путешествіе), читалъ его герцогинѣ въ Бовуарѣ, и помню, какъ она плакала надъ нимъ. Чертовски остроумная и занимательная книга, и дѣлаетъ вамъ честь; Бирронъ также сочинялъ очень умныя книги, какъ сочинялъ ихъ и монахъ Люисъ. Джоржъ Спенсеръ былъ весьма элегантный поэтъ, но прелестная герцогиня девонширская всѣхъ бы ихъ превзошла, — клянусь Георгомъ, если бы не была знатной дамой. Уэльзъ не писалъ ничего: онъ даже плохо читалъ, но за то пѣлъ — превосходно!
— А! такъ вы знакомы съ большимъ свѣтомъ, мистеръ Бруммель? Я тоже былъ знакомъ съ нимъ въ былыя времена. У меня были визитныя карточки половины аристократіи, когда я жилъ въ Бондъ-Стритѣ. Но потомъ они оставили меня, и имъ было до меня столько же дѣла, сколько до прошлогодняго календаря, сказалъ мистеръ Стернъ со вздохомъ. Желалъ бы я знать: кто теперь въ модѣ въ Лондонѣ? Одинъ изъ вновь прибывшихъ къ намъ — милордъ Маколей, человѣкъ ученый и замѣчательныхъ достоинствъ; его исторія интереснѣе всякихъ романовъ, не исключая и моихъ.
— Не знаю; не читалъ; это не по моей части. Въ этомъ цыпленкѣ одни только кости, сказалъ мистеръ Бруммель, играя лежавшей передъ нимъ обглоданной птицей.
— Было время, я помню, когда въ Кале блюдо это заняло бы лучшее мѣсто, сказалъ патеръ Евстафій изъ монастыря св. Петра. — Да, господа! когда король Эдуардъ осаждалъ нашъ городъ, то счастливъ былъ тотъ, кто могъ достать себѣ кусокъ конины на завтракъ; крыса продавалась такъ же дорого, какъ заяцъ.
— Заяцъ — грубая пища, а крысы никогда не пробовалъ, замѣтилъ Бруммель. — Табль-д’отъ тоже не роскошь для такого человѣка, какъ я, который привыкъ къ самой лучшей кухнѣ. Но крыса! — противно! я не могъ бы проглотить куска, потому что не привыкъ ни къ какимъ лишеніямъ.
— Мы вдоволь натерпѣлись всего, когда англійскій король прижалъ насъ въ продолженіи осады. Жалко было смотрѣть на лица нашихъ женщинъ и слышать вопли дѣтей, просившихъ себѣ хлѣба.
— Дѣти всегда надоѣдаютъ; за десертомъ они противны, а за обѣдомъ просто невыносимы, замѣтилъ мистеръ Бруммель.
Отецъ Евстафій повидимому очень мало обращалъ вниманія на замѣчанія этого дэнди, и продолжалъ развивать свою мысль, какъ это всегда бываетъ съ стариками.
— Я слышалъ, сказалъ онъ: — что послѣднія пятьдесятъ лѣтъ между нами, французами, и вами, англичанами, совсѣмъ не было войны. Наши всегда были воинственнымъ народомъ. Говорятъ еще, будто нынѣшніе англичане, кромѣ постояннаго войска, имѣютъ теперь болѣе ста тысячъ стрѣлковъ, съ такимъ оружіемъ, которое беретъ на полмили. Многое множество народа переселилось къ намъ изъ какого-то большаго западнаго государства, такое множество, какого не запомню въ мое время; и народъ все храбрый, славные стрѣлки; они говорятъ, что у нихъ есть броненосные корабли, которыхъ никакое ядро не можетъ пробить. Правда ли это? Просто чудеса! по моему, лучшая броня, друзья мои, это — мужественное сердце!
— И если когда либо мужественное сердце билось подъ жабо, то это, патеръ Евстафій, твое сердце! вскричалъ мистеръ Стернъ съ энтузіазмомъ.
— На сколько я знаю, сэръ, насъ, французовъ, никогда не обвиняли въ недостаткѣ храбрости, сказалъ патеръ. Мы показали ее въ тысячѣ войнъ съ вами, англичанами, на сушѣ и на моряхъ; иногда мы оставались побѣдителями, иногда же, какъ обыкновенно бываетъ на войнѣ, Фортуна измѣняла намъ и мы претерпѣвали пораженіе. Такъ именно случилось въ большомъ морскомъ сраженіи, при Уэсантѣ, перваго іюня… Нашъ адмиралъ Виларе де-Жойёзъ, на своемъ галлеонѣ Vengeur, страшно тѣснимый одною англійскою бомбардой, рѣшился скорѣе идти ко дну со всѣмъ экипажемъ, нежели сдаться; и, съ крикомъ: ура! респуб… То есть я хотѣлъ сказать: съ именемъ св. Рескусской Богородицы на устахъ, онъ и его экипажъ опустились въ безсмертную могилу…
— Сэръ, сказалъ я, съ удивленіемъ смотря на этого стараго джентльмена; въ вашемъ разсказѣ должна быть маленькая ошибка. Позвольте мнѣ замѣтить, что дѣло перваго іюня было пятьсотъ лѣтъ послѣ васъ, и…
— Можетъ статься я немного перемѣшалъ числа, сказалъ старикъ съ легкой улыбкой. — Вы говорите, что я смѣшиваю событія моего времени съ исторіею моихъ потомковъ? Это можетъ быть. Въ нашемъ жилищѣ, на мрачныхъ берегахъ Стикса, мы не беремъ въ разсчетъ нѣсколько столѣтій болѣе или менѣе. Недавно къ намъ прибылъ славный рыцарь, мосье де-Камбронъ, который, бывши еще капитаномъ гвардіи короля французскаго, сражался противъ васъ, англичанъ, во Фландріи, въ славной битвѣ, гдѣ англичане были бы совершенно разбиты, если бы къ нимъ не подоспѣли на помощь пруссаки. Мосье де-Камбронъ, принуждаемый англичанами сдаться, отвѣчалъ слѣдующее: «Гвардія умираетъ, но не сдается», и послѣ того дрался еще долго, какъ истый рыцарь. Въ нашихъ войнахъ съ англичанами судьбѣ угодно было надѣлить ихъ большимъ успѣхомъ, но за то на нашей сторонѣ нѣтъ недостатка въ подвигахъ храбрости, исполненныхъ мужественными людьми.
— Король Эдуардъ могъ быть побѣдителемъ, какъ сильнѣйшій, по героемъ осады Кале были вы! вскричалъ мистеръ Стернъ. Ваша исторія священна, и имя ваше было благословляемо въ продолженіи пятисотъ лѣтъ. Когда ни случится говорить о патріотизмѣ и самопожертвованіи, имя патера Евстафія, изъ монастыря св. Петра, будетъ всегда произноситься съ любовію и доброю памятью. Я преклоняюсь къ босымъ ногамъ, стоявшимъ предъ королемъ Эдуардомъ. Какая рыцарская повязка можетъ сравниться съ тѣмъ славнымъ орденомъ, который вы носите! Вы только подумайте, сэръ, что изъ столькихъ милліоновъ нашей расы, одинъ вы и еще нѣсколько другихъ личностей можете служить примѣрами исполненія долга и чести. Fortunati nimium.
— Сэръ! возразилъ старый джентльменъ, я исполнилъ только свой долгъ въ трудный моментъ; и мнѣ кажется очень страннымъ, что люди прославляютъ такой обыкновенный подвигъ. Милосердіемъ Богородицы, въ славномъ французскомъ королевствѣ десятки и десятки тысячъ дворянъ и простолюдиновъ сдѣлаютъ при случаѣ то же самое. Не дѣлаетъ ли того же самаго каждый часовой на своемъ посту, каждый солдатъ въ бою? Онъ точно также презираетъ опасностью, и точно также готовъ умереть тамъ, гдѣ прикажетъ его начальникъ. Отчего же именно я, изъ всѣхъ французовъ, долженъ считаться примѣромъ мужества? Мнѣ не приводилось переносить пытки, но я увѣренъ, что перенесъ бы ее съ радостью. Мнѣ только грозили ею. Кто былъ тотъ римскій рыцарь, о которомъ разсказываетъ латинскій писатель Горацій?
— Латинскій писатель? Ба, я совсѣмъ забылъ латинскій языкъ, сказалъ Бруммель: — спросите вонъ у пастора.
— Мнѣ помнится, его звали мосье Регулусъ. Захваченный въ плѣнъ Сарацинами, онъ былъ отпущенъ на честное слово за выкупомъ къ своимъ; но не имѣя возможности собрать требуемой суммы, онъ возвратился въ Африку и радостно претерпѣлъ пытку, которой подвергли его язычники. Говорятъ, что онъ прощался съ своими друзьями, какъ будто шелъ на праздникъ или отправлялся въ свой загородный домъ.
— Великій, прекрасный, славный человѣкъ! вскричалъ мистеръ Стернъ, совершенно растроганный. — Позвольте мнѣ поцѣловать эту храбрую руку и оросить ее моими слезами! Пока честь будетъ существовать, имя твое останется незабвеннымъ! Посмотрите на эту блестящую росинку на моей щекѣ! Это самая чистая дань, которую чувствительность приноситъ доблести. Хотя въ жизни мнѣ и приходилось совращаться съ пути добро дѣли, но вѣрьте, я никогда не переставалъ почитать ее! О добродѣтель! О чувствительность! О…
Тутъ мистеръ Стернъ былъ прерванъ францисканскимъ монахомъ, который вошелъ въ комнату и всѣхъ насъ попросилъ понюхать его чуднаго стараго panne. Надо думать, что табакъ былъ очень острый, потому что я проснулся отъ сильнаго чиханья и только тогда замѣтилъ, что все это былъ сонъ. Нынѣшній отель Dessein совсѣмъ не похожъ на тотъ, въ которомъ мистеръ Стернъ, мистеръ Бруммель и я вспоминали о добромъ старомъ времени. Городъ Кале купилъ старый отель, и Dessein перемѣнилъ свое названіе на Quillacq. Вчера я былъ тамъ. Я еще помню старые дилижансы и старыхъ почтальоновъ съ ихъ косичками и ботфортами; когда-то и они были такъ же живы, какъ и я; много и много разъ приводилось слышать мнѣ въ полночь трескучій звукъ ихъ бичей. Гдѣ-то они теперь? Всѣ, всѣ они перевезены чрезъ Стиксъ и всѣ давно стоятъ у преддверій ада.
Когда-то явится за мной и моя ладья? А! вотъ идетъ лакей и несетъ мой маленькій счетъ.
VII.
правитьМы недавно познакомились съ одною девяностолѣтнею женщиной, которая послѣднія 25 лѣтъ своей старческой жизни провела въ одномъ изъ общественныхъ учрежденій, — въ богадѣльнѣ прихода св. Лазаря. Однажды, двадцать три или четыре года тому назадъ, она было вышла оттуда съ намѣреніемъ заняться общипкою хмѣля и собрать нѣсколько деньжонокъ, но трудъ оказался выше ея силъ; принужденную ночевать на открытомъ воздухѣ ее ударилъ параличъ, который сдѣлалъ ее неспособною ни къ какому дальнѣйшему труду и причинилъ старымъ ея членамъ постоянное дрожаніе.
Поясненіемъ грустной пословицы, показывающей намъ, какимъ образомъ бѣдность заставляетъ насъ знакомиться съ совершенно чужими личностями, помѣщенными въ одной и той же комнатѣ, можетъ служить это бѣдное, старое, дрожащее тѣло, которое должно было укладываться на своей постели въ богадѣльнѣ, подлѣ другой такой же старухи, съ которой она могла или не могла сблизиться, смотря по обстоятельствамъ. Конечно, она и сама не могла быть пріятной сосѣдкой, бѣдное созданіе! съ своими дрожащими членами и похолодѣлыми ногами. Большую часть ночи она проводила безъ сна, и ужь навѣрное не въ мечтахъ о счастливомъ старомъ времени, которое для нея никогда не было счастливо; она просто не спала отъ кашля, лихорадки и ревматизма, отъ этихъ неотвязчивыхъ спутниковъ старости.
— Джентльменъ далъ мнѣ коньяку съ водой, — говорила она, и голосъ ея дрожалъ отъ восторга при этомъ воспоминаніи. Я никогда не чувствовалъ большой любви къ королевѣ Шарлоттѣ, но полюбилъ ее гораздо больше съ тѣхъ поръ, какъ эта старуха поразсказала мнѣ о ней. Королева, сама любившая нюхать табакъ, завѣщала его нѣсколькимъ богадѣльнямъ, и бывало, въ безсонныя ночи, больная старушка пропуститъ щепотку королевскаго табаку, и промямлетъ: "для меня это утѣшеніе, сэръ, чистое утѣшеніе! Pulveris exigui munus. И вотъ одинокое престарѣлое созданіе, дрожащее отъ паралича, не имѣющее во всемъ мірѣ ни одной души, которая бы позаботилась о ней, не совсѣмъ еще затертая жизнію, но обойденная и забытая въ потокѣ ея, становится счастливою чрезъ это дешевое завѣщаніе и находитъ для себя утѣшеніе. Позвольте мнѣ писать и съ тѣмъ вмѣстѣ размышлять. (Благодаря Бога, проповѣдь на слѣдующій мѣсяцъ неопасна для прессы). Настоящее же разсужденіе появится не прежде, какъ я прочту въ газетахъ о появленіи яблочныхъ напитковъ, то есть въ сезонъ пантомимъ, индюшекъ и сосисекъ, плюмъ-пуддипговъ и радостей для молодежи, въ сезонъ рождественскихъ разсчетовъ и напоминовеній, болѣе или менѣе грустныхъ или веселыхъ для взрослыхъ. Если мы старики и невеселы, то должны казаться веселыми. Мы увидимъ молодую публику ликующею вокругъ елки. Бутылочка весело будетъ обходить въ круговую, въ то время, когда мы подсядемъ къ камину. Старушкѣ нашей тоже будетъ праздникъ. Въ день Рождества ей также подадутъ говядину, пиво и пуддингъ. Рождество приходится на четвергъ. Въ пятницу имъ позволяютъ выходить изъ богадѣльни. Мери, не забудь пригласить старушку Гудди-Тушузъ, въ пятницу, 26 декабря! Вѣдь ей кажется девяносто лѣтъ? бѣдная! О, какая добрая личность скрывается подъ этой морщинистой наружностью. «Да сэръ, девяносто!» говоритъ она: «моей матери было сто, а бабушкѣ сто два».
Ей девяносто, матери сто, а бабушкѣ сто два? Какое странное расчисленіе!
Девяносто! очень хорошо, бабушка: — значитъ ты родилась въ 1772 году.
Твоей матери, скажемъ, было двадцать семь, когда ты родилась, и потому годъ ея рожденія долженъ быть 1745.
Твоей бабушкѣ было тридцать, когда родилась ея дочь, и потому годомъ ея рожденія нужно считать 1715.
Мы начнемъ, бабушка, съ тебя. Ты, доброе старое созданіе, конечно не помнишь того маленькаго джентльмена въ Темплѣ, у котораго твоя мать была прачкой; это былъ остроумный мистеръ Гольдсмитъ, авторъ исторіи Англіи, Векфильдскаго священника и многихъ другихъ занимательныхъ статей. Тебя, однажды, совсѣмъ еще ребенкомъ, принесли къ нему въ комнаты, въ Брикъ-Кортѣ, и онъ подчивалъ тебя леденцами: вѣдь онъ очень любилъ дѣтей. Не помнишь вѣроятно и того джентльмена, который чуть-чуть не задавилъ тебя, сѣвъ на кресло, гдѣ ты спала; это былъ ученый писатель, Самуэль Джонсонъ, написавшій исторію Rasselas, которую ты, впрочемъ, никогда не читала, моя бѣдная душа! и трагедію Irene, которой, я полагаю, никто не читалъ въ соединенныхъ королевствахъ. Не помнишь также и того шотландскаго джентльмена, который показывался отъ времени до времени въ квартирѣ Гольдсмита, хотя тамъ всѣ смѣялись надъ нимъ, и который написалъ книгу занимательнѣе всѣхъ сочиненій вашего мистера Бёрка и мистера Джонсона, и даже доктора Гольдсмита. Твой отецъ часто уносилъ его домой на креслѣ; услугу эту онъ нерѣдко тоже оказывалъ и Стерну въ Бондъ-Стритѣ, знаменитому остроумцу. Но за то ты навѣрное помнишь, доброе мое созданіе, Гордововскіе мятежи, когда народъ у дверей дома мистера Лангдаля кричалъ: — долой папство! Помнишь и веселый огонь, въ Блумсбюри-Скверѣ, отъ книгъ милорда Мансфельда? О Боже! Сколько иллюминацій ты видѣла! По случаю блестящей побѣды надъ американцами у Бридъ-Хилля, въ память заключенія мира въ 1814 году, на великолѣпномъ китайскомъ мосту въ Сентъ-Джемсъ-паркѣ, въ коронацію его величества, котораго ты еще помнишь принцемъ Уэльскимъ: не правда ли, Гудди? Да; и ты участвовала въ процессіи прачекъ, которыя ходили въ Бранденбургъ-Хаузъ къ его доброй супругѣ, оскорбленной королевѣ Англіи, помнишь тоже разсказъ своей матери о томъ, какъ ходила она въ Товеръ смотрѣть на казнь шотландскихъ лордовъ. Что касается твоей бабки, то она родилась пятью мѣсяцами позже сраженія при Мальплаке. Да, это вѣрно; тамъ былъ убитъ ея бѣдный отецъ, сражавшійся какъ истый британецъ за свою королеву. Съ помощію хронологіи Уэда, я могъ бы составить для тебя, бабушка, презанимательную исторію и родословную, такую же вѣрную, какія можно видѣть въ книгѣ англійскихъ перовъ.
Книги перовъ и родословныя? Что она въ нихъ понимаетъ? Сраженія и побѣды, измѣны, короли, казни, литераторы и тому подобное, какое ей дѣло до нихъ? Бабушка, слыхала ты когда нибудь и что нибудь о генералѣ Вольфѣ? Твоя мать, быть можетъ, видѣла его отплытіе; а твой отецъ, можетъ статься, носилъ ружье подъ его командой. Твоя бабушка, быть можетъ, кричала ура! за Марльборо; но что тебѣ за дѣло до принца-герцога, ты слышала развѣ только его имя. Сколько сотъ или тысячъ лѣтъ жила та жаба, которую показывали въ каменномъ углѣ на покойной выставкѣ? а между тѣмъ запасъ ея свѣдѣній былъ нисколько не больше, чѣмъ у жабъ моложе первой семью или восемью стами лѣтъ.
— Полно вамъ говорить мнѣ пустяки о вашихъ выставкахъ, о принцахъ, герцогахъ, о жабахъ въ каменномъ углѣ, о каменномъ углѣ въ жабахъ и о чемъ бишь еще! ворчитъ бабушка. Я только знаю, что была когда-то добрая королева Шарлотта, потому что она завѣщала мнѣ табачекъ, который утѣшаетъ меня въ безсонныя ночи.
Для меня, въ этомъ понятіи о крошечной успокоительной щепоткѣ табаку, которая осталась въ удѣлъ бабушкѣ, и которую она съ такой благодарностью втягивала себѣ въ носъ, заключается что-то весьма трогательное. Развѣ вы не помните о преданіяхъ про сундуки съ серебрянными сосудами, про бриліянтовыя ожерелья, про драгоцѣнныя кружева, тайнымъ образомъ посланные старой королевой въ М-кл-нб-ргъ-Стр-л-цъ для обогащенія нѣкоторыхъ родственниковъ? Но не всѣ сокровища ушли туда. Non omnis moritur. Въ полночь бѣдная, старая, разслабленная женщина чувствует себя совершенно счастливою, когда подноситъ къ носу свою дрожащую руку съ понюшкой табаку. Я живо представляю себѣ призракъ доброй старушки съ табакеркою въ рукѣ; онъ тихо бродитъ между кроватями, въ которыхъ спятъ бѣдныя созданія, заброшенныя въ эти безотрадныя спальни. — Ну-ка, Гудди! понюхай моего panne. Я знаю, ты не будешь чихать, и я не скажу тебѣ: будь здорова. Но ты съ благодарностью вспомнишь о старой королевѣ Шарлоттѣ; не правда ли? Да; и у меня было много заботъ, много безпокойствъ. Я была почти въ такомъ же заточеніи, какъ и ты. Точно также ѣла каждый день вареную баранину, которую, между нами будь сказано, терпѣть не могла. Ѣла проклиная ее, но не жаловалась. Я бодро переносила всѣ эти невзгоды жизни. У всѣхъ у насъ есть свои горести и страданія. Но чу! Запѣлъ пѣтухъ, повѣяло утренней зарей. Съ этими словами царственное привидѣніе исчезаетъ чрезъ каминъ, если только есть каминъ въ этомъ уныломъ гаремѣ, гдѣ бѣдная Тушузъ и ея подруги проводятъ свои ночи, свои печальныя, безотрадныя, холодныя длинныя ночи, раздѣляемыя въ такомъ грустномъ обществѣ, и освѣщаемыя такимъ тусклымъ свѣтомъ!
— Такъ ли я тебя понялъ, моя добрая Тушузъ, говоря, что твоей матери было двадцать семь лѣтъ, когда ты родилась, и что она вышла замужъ за твоего уважаемаго отца, когда ей было двадцать пять? 1745 годъ, былъ, значитъ, годомъ рожденія твоей доброй матери? Вѣдь, кажется, ея отецъ былъ тогда въ отсутствіи, въ Нидерландахъ, съ его королевскимъ высочествомъ герцогомъ Комберлэндскимъ, подъ предводительстомъ котораго онъ имѣлъ честь носить алебарду во время достославной битвы подъ Фонтенуа, а если не тамъ, то онъ находился при Престонъ-Пайсѣ, подъ командою генерала сэра Джона Копа, когда дикіе горцы прорвались сквозь стройный рядъ англійскихъ войскъ; а будучи тамъ, неужели онъ не видѣлъ знаменитаго призрака, который не показывался драгунскому полковнику Гардинеру? Добрая моя старушка! возможно ли, чтобы ты не помнила, что докторъ Свифтъ, сэръ Робертъ Вальполь (милордъ Орфордскій, какъ ты справедливо его называешь), старая Сара Марльборо, и маленькій мистеръ Попъ, изъ Твитнама, умерли въ годъ твоего рожденія? Какая у тебя несчастная память! И неужели тамъ, гдѣ ты живешь, въ старомъ монастырѣ св. Лазаря, нѣтъ ни библіотеки, ни самыхъ обыкновенныхъ справочныхъ книгъ?
— Монастырь св. Лазаря, принцъ Вильямъ, докторъ Свифтъ, Атосса и мистеръ Попъ, изъ Твитнама? О комъ это джентльменъ разсказываетъ? спрашиваетъ старая Гудди съ своими «го! го!» и смѣется, какъ старый попугай; вѣдь вамъ извѣстно, что попугаи живутъ до Маѳусаиловской старости, такъ что столѣтній попугай сравнительно еще весьма молодъ (го! го! го!). Да; точно также и карпы живутъ чрезвычайно долго. Нѣкоторыхъ изъ нихъ, въ Сан-Суси, кормилъ Фридрихъ Великій и они еще живы, съ огромными горбами, изъ синей глины на спинахъ. Они бы могли разсказать множество занимательныхъ исторій, если бы захотѣли говорить, но очень молчаливы эти карпы, по своей природѣ они мало сообщительны. О! чѣмъ была твоя долгая жизнь, старая Гудди? чѣмъ, какъ не жизнію попугая, которому постоянно подавали хлѣбъ и воду и клали жердочки въ клѣткѣ; чѣмъ, какъ не однообразнымъ плаваніемъ карпа въ прудѣ Леты? Что значивъ Росбахъ или Іена для этихъ карповъ и понимаютъ ли они, что теперь уже внучка англійской королевы приноситъ имъ пищу?
Нѣтъ! эти карпы въ Сан-Суси, хотя бы жили до тысячи лѣтъ, все-таки не сказали бы намъ больше того, что одинъ день похожъ на другой; исторія нашего друга Гудди Тушузъ едва ли разнообразнѣе исторіи этихъ карповъ. Тяжелый трудъ, грубая пища, жесткая постель, леденящій холодъ въ теченіе ночи и гнетущій голодъ почти ежедневно, такова ея участь! Справедливо ли говорить въ моихъ молитвахъ: «благодарю небо, что я не одинъ изъ нихъ?» Еслибы мнѣ было восемьдесятъ лѣтъ, то неужели бы мнѣ нравилось терпѣть этотъ всегдашній безотвязный голодъ? вставать и кланяться мистеру Бумблю, старостѣ, при его входѣ въ общую комнату? Слушать миссъ Примъ, которая приходитъ проповѣдывать о будущей жизни? Еслибы мнѣ было восемьдесятъ лѣтъ, то, признаюсь, я не желалъ бы имѣть товарищемъ въ спальнѣ другаго джентльмена моихъ лѣтъ, съ подагрою, съ безсонницею, безпокойнаго во снѣ и который въ добавокъ имѣетъ привычку храпѣть; не желалъ бы слушать приказаній на старости лѣтъ, принаровлять мои невѣрные шаги къ шагамъ другихъ несчастныхъ узниковъ въ моей скучной безотрадной прогулкѣ, протягивать дрожащую руку за порціей жиденькой каши и говорить миссъ Примъ: благодарю васъ, миссъ! когда она кончитъ свою проповѣдь. Джонъ! если Гудди Тушузъ придетъ въ будущую пятницу, я желаю, чтобы ее не безпокоили богословскими преніями. У тебя прекрасный голосъ; однажды вечеромъ я слышалъ, какъ ты пѣлъ гимнъ съ нашими дѣвушками, и я былъ очень благодаренъ, что наше скромное жилище наслаждается такимъ согласіемъ. Бѣдная Тушузъ уже такъ стара и беззуба и такъ дрожитъ, что совершенно не въ состояніи пѣть; но не важничайте передъ ней, не показывайте вида, что вы можете пѣть, а она не можетъ. Пожалуйста, усадите ее какъ можно покойнѣе у кухоннаго очага, и согрѣйте ея старый желудокъ хорошимъ пивомъ и поджареннымъ хлѣбомъ. Будьте снисходительны къ бѣдной девяностолѣтней пансіонеркѣ, которой позволили выдти въ день Рождества Христова. Много ли разъ ей еще остается встрѣтить этотъ праздникъ? Подумайте о томъ, что она уже встрѣтила девяносто такихъ дней! Девяносто холодныхъ, грустныхъ, печальныхъ дней новаго года!
Если бы вы были на ея мѣстѣ, вѣдь вы бы пожелали имѣть воспоминаніе о лучшихъ дняхъ своей жизни, когда были молоды, счастливы, и быть можетъ, любимы; или же вы предпочли бы обойтись безъ прошедшаго, на которомъ могли бы остановиться ваши мысли? Скажи, Гудди, вѣдь около 1788 года щеки твои были розовы, глаза имѣли блескъ, и на нихъ вѣроятно заглядывался какой нибудь молодецъ съ напудренными волосами и косичкой? Мы сами старѣемъ, но для насъ есть вещи, которыя кажутся намъ всегда молодыми. Онѣ внезапно возникаютъ предъ нами, не мертвыми, но живыми, не позабытыми, но свѣжими въ памяти. Глаза наши снова загараются какъ прежде. Дорогой голосъ снова отзывается въ нашемъ сердцѣ. Восторгъ свиданія и ужасъ разлуки снова и снова проходятъ передъ нами. Вчера на улицѣ, я встрѣтилъ пару чудныхъ глазъ, такъ похожихъ на тѣ, которые когда-то загорались огнемъ при моемъ появленіи, что все прошедшее снова промелькнуло передо мной, не покидало меня во время одинокой прогулки моей по шумному Стрэнду, я снова былъ молодъ съ своими радостями и печалями, одинаково сладкими и грустными, равно священными и съ любовію вспоминаемыми.
Надѣюсь, что я не обижу моей старой пансіонерки, разсказавъ ей школьную исторію. Однажды, какая-то лэди подарила ей полу-соверенъ, сдѣлавшійся для Гудди источникомъ горя и безпокойствъ. Она зашила его куда-то въ свой старый лифъ, думая, что тамъ для него самое безопасное мѣсто. И какъ бы вы думали? Другая старуха этого же заведенія вырѣзала монету изъ лифа Гудди. Старуха на костыляхъ! Фи! старая колдунья! Какъ? Насиліе между этими беззубыми, дрожащими, разслабленными? Воровство между тѣми, у кого нѣтъ пенса за душею? Да это просто собаки, вырывающія крохи изъ рукъ Лазаря. Съ какимъ негодованіемъ Гудди разсказывала это! Я увѣренъ, что маленькіе пруссо-британскіе принцъ и принцесса приходятъ иногда къ пруду въ Потсдамѣ, гдѣ живутъ сотни сотенъ лѣтъ горбатые карпы, и приносятъ имъ хлѣба и пирожковъ. Эти косоглазые карпы пожалуй видѣли изъ подъ воды ботфорты Наполеона, видѣли въ своей лужѣ отраженіе тонкихъ ногъ Фридриха, быть можетъ, и Вольтеръ приходилъ иногда покормить ихъ; а теперь? изъ-за крошки сухаря они готовы толкаться, ссориться, коситься, вырывать другъ у друга, драться и не ранѣе успокоиваться, какъ когда кончится эта позорная борьба. Безъ заботъ, (Sans-Souci)! въ самомъ дѣлѣ! Какъ легко написать: Sans-Souci! надъ воротами, но гдѣ вы найдете такія ворота, чрезъ которыя бы не промелькнула забота? она сидитъ на плечахъ часоваго въ его будкѣ, она убаюкиваетъ швейцара, спокойно спящаго въ своемъ креслѣ; она умѣетъ прокрасться по лѣстницѣ и расположиться между королемъ и королевой на ихъ царственномъ ложѣ, даже въ нынѣшнюю ночь, я увѣренъ, она подсядетъ къ жесткому изголовью старой Гудди Тушузъ и будетъ ей нашептывать: а что, пригласятъ ли тебя еще разъ эти лэди и джентльмены? Нѣтъ, нѣтъ! они забудутъ о бѣдной старушкѣ Тушузъ. Гудди, стыдись! не будь эгоисткой. Не будь такъ недовѣрчива къ своимъ ближнимъ! Неужели никто не обратитъ вниманія, что день Рождества уже девяносто разъ разсвѣталъ надъ тобою. Неужели никто не пойметъ, что значитъ продрожать дважды сорокъ и еще десять лѣтъ отъ холода, испытать голодъ и оставаться въ неизвѣстности? Да будетъ надъ тобою миръ и благословеніе! скажемъ мы въ день Рождества. Приди къ намъ, пей, ѣшь и отдыхай у нашего очага, бѣдная странница! Изъ хлѣба, посылаемаго вамъ Божіимъ милосердіемъ, умоляю, читатель, удѣляйте часть тѣмъ благороднымъ и смиреннымъ бѣднякамъ, у которыхъ борьба съ жизнію отняла средства къ труду. Довольно! Въ полной увѣренности, что въ день Рождества на столѣ моемъ явится ростбифъ, я тѣмъ не менѣе увѣренъ, что въ монастырь св. Лазаря послана будетъ записка, въ которой мистеръ Roundabout попроситъ мистриссъ Тушузъ удостоить его своимъ посѣщеніемъ въ пятницу, 26 декабря.
VIII.
правитьМоя памятная книжка, мой дневникъ составляетъ одинъ изъ двѣнадцати нумеровъ вашего дневника, стоющаго три шиллинга въ тисненомъ коленкоровомъ переплетѣ, три съ половиной шиллинга въ шолковомъ, съ золотообрѣзными краями, и четыре съ половиною — въ переплетѣ изъ французскаго сафьяна. Въ немъ всего двѣ странички, разграфленныя едва замѣтными чертами для памятныхъ записокъ на каждую недѣлю, а въ концѣ приложены тоже разграфленныя таблички на двѣнадцать мѣсяцевъ, съ января по декабрь включительно, гдѣ можно записывать свой приходъ и расходъ. Я полагаю, вашъ дневникъ, многоуважаемый читатель, тоже объемистый; въ немъ, вѣроятно, на каждой страницѣ красуются солидныя, круглыя суммы; свободной рукой записаны расходы, и еще болѣе свободной рукой вписаны приходы. Надѣюсь, сэръ, что въ 1862 году вы будете счастливѣе, чѣмъ въ этомъ 1861 году, карьера жизни котораго быстро приближается къ концу. Въ чемъ счастливѣе? въ кошелькѣ? въ тѣлѣ? въ душевномъ спокойствіи? Аминь, добрый сэръ, во всемъ. Но какъ бы ни былъ счастливъ человѣкъ въ душѣ, тѣлѣ и финансовыхъ обстоятельствахъ, онъ непремѣнно станетъ желать еще большаго счастія. О, невѣдомая судьба, господствовавшая надъ предстоящимъ годомъ, если ты низпошлешь мнѣ на 62 годъ лучшее здоровье, лучшій аппетитъ, лучшее пищевареніе, больше дохода и лучшее настроеніе духа, чѣмъ подарено было мнѣ на 61 годъ, то, мнѣ кажется, твой покорный слуга будетъ признателенъ за эти перемѣны, и будетъ счастливѣе прежняго. Я былъ бы счастливѣе, если бы у меня, между прочимъ, явился новый фракъ. Настоящій мой фракъ, признаюсь, ужь очень устарѣлъ. Мнѣ замѣчаетъ это семья. Добрый мой другъ, кто бы изъ насъ не былъ счастливѣе и лучше, оставивъ навсегда нѣкоторыя свои старыя привычки[5]! Да, да. Вы соглашаетесь со мной. Вы понимаете эту аллегорію? Но, увы! не въ нашу пору жизни оставлять старыя привычки, не правда ли? Да и не совсѣмъ-то хорошо перемѣнять ихъ. Что можетъ сравниться, напримѣръ, съ старымъ, просторнымъ спокойнымъ, заношеннымъ, халатоподобнымъ, располагающимъ къ лѣни фракомъ? Какому благомыслящему человѣку покажется пріятнымъ сбросить его и замѣнить какимъ нибудь новымъ щегольскимъ костюмомъ, который вездѣ ему жметъ? Вонъ онъ виситъ, — этотъ негодный баловень! какъ онъ легокъ! какъ въ немъ тепло! какъ онъ всегда бываетъ впору! Вы можете выходить въ немъ на прогулки, можете спускаться къ обѣду. Вы можете отзываться о немъ, какъ Туллій отзывается о своихъ книгахъ: Pernoctat nobiscum, peregrinatur, rusticatur. Правда, онъ не много неряшливъ, на немъ много пятенъ, онъ не совсѣмъ приличенъ, отъ него пахнетъ сигарой; но, allons donc! пускай свѣтъ называетъ меня лѣнтяемъ и неряхой. Спокойствіе свое я цѣню выше общественнаго мнѣнія. Я живу, чтобъ угождать себѣ, а не вамъ, мистеръ Дэнди, съ вашимъ надменно вздернутымъ носомъ. Я философъ. Быть можетъ я живу въ бочкѣ, и не позволяю никому воспользоваться ею… Мы не хотимъ развивать этой непріятной метафоры; но относительно нѣкоторыхъ вашихъ старыхъ привычекъ, позвольте вамъ указать:
1. На привычку быть взыскательнымъ и дурно отзываться о своихъ блйжнихъ.
2. На привычку сердиться, на вашего слугу, на вашу горничную, на дочь, жену и проч.
3. На привычку предаваться за столомъ излишествамъ.
4. На привычку курить въ столовой послѣ обѣда.
5. На привычку сумазбродно тратить деньги въ bric-à-brac, на покупку рѣдкихъ книгъ, эльзевировъ, на переплеты и проч.; на портвейнъ 1820 года, на красивыхъ лошадей, на пышные балы и мало ли еще на что.
6. На привычку скряжничать, имѣя богатство, и радоваться сбереженію какой нибудь полкроны, отравляя своихъ друзей и семейство отвратительнымъ виномъ.
7. На привычку отправляться спать сейчасъ послѣ обѣда, вмѣсто того, чтобы пріятной бесѣдой доставить развлеченіе мистриссъ Джонсъ и семейству, или
8. Лэди! это относится до васъ: на привычку уплачивать счеты по моднымъ магазинамъ, разлагая ихъ сумму, и слѣдовательно обманывая отца семейства, на счеты по домашнему хозяйству.
9. На привычку заставлять отца семейства дожидаться завтрака.
10. На привычку подсмѣиваться надъ мистриссъ Броунъ и ея дочерьми потому, что онѣ не совсѣмъ du monde или ужь такъ джентильны, какъ лэди Смитъ.
11. На привычку удерживать вашего несчастнаго отца на балахъ до пяти часовъ утра, тогда какъ къ одиннадцати часамъ онъ долженъ быть въ должности.
12. На вашу привычку, милыя Луиза, Джэнъ, Арабелла и Амелія, вѣчно враждовать другъ съ другомъ.
13. На привычку всегда приказывать кучеру Джону подавать карету за три четверти часа до выѣзда.
Милостивый государь, или милостивая государыня, если вы записывали подобныя привычки въ вашу памятную книжку 1861 г., то я не имѣю ни малѣйшаго сомнѣнія, что вы занесете ихъ и въ книжку 1862 года. Укажемъ напримѣръ на привычки подъ №№ 4 и 7. Я нравственно убѣжденъ, что нѣкоторые изъ насъ ни за что не захотятъ отказаться отъ этихъ дурныхъ привычекъ, хотя женщины такъ вполнѣ справедливо вопіютъ противъ нихъ, сердятся и даже бранятся. А привычки подъ №№ 9 и 13? Я совершенно увѣренъ, моя милая юная лэди, что вы будете по прежнему заставлять кучера Джона дожидаться васъ; что вы постоянно будете представлять самыя уважительныя причины необходимости такого ожиданія; особливо относительно № 9, вы докажете, что однажды (скажемъ хотя 1-го апрѣля этого года) вы явились къ завтраку первыя, и что вслѣдствіе этого вы всегда бываете первыми.
Да; я боюсь, что въ памятныя книжки 1862 г. мы всѣ, пожалуй, занесемъ нѣкоторыя замѣтки 1861 года. Вотъ напримѣръ, мой пріятель, Фрнихандъ. (Ага! мистеръ Фрнихандъ! вижу, вижу, какъ вы смѣетесь надъ тѣмъ, что попаливъ эти очерки!). Фрнихандъ имѣетъ привычку дѣлать расходы немного, даже немножко болѣе своего прихода. Онъ доказываетъ вамъ, какъ мистриссъ Фрнихандъ работаетъ и работаетъ (и въ самомъ дѣлѣ, Джэкъ Фрнихандъ, если ты говоришь, что она у тебя настоящій ангелъ, то говоришь еще о ней весьма немного); какъ они оба трудятся и корпятъ надъ работой, кладутъ заплатки на заплатки, штопаютъ и передѣлываютъ старое на новое, и какъ въ самомъ дѣлѣ, недостаточно для нихъ тѣхъ средствъ къ жизни, которыя они имѣютъ. И все-таки я опасаюсь, мало того, я готовъ держать пари на полбутылки Гладстоновскаго хереса въ 14 шиллинговъ противъ дюжины краснаго столоваго вина, что хозяйственный разсчетъ, немного пошатнувшійся въ текущемъ году, пошатнется и въ слѣдующемъ, по милости Божіей нынѣ наступающемъ.
Памятная книжка! дневникъ! Какъ забавно и смѣшно прочитывать иногда сдѣланныя въ этомъ журналѣ различныя записи! Здѣсь вы увидите замѣтки объ уничтоженныхъ обѣдахъ и вліяніи ихъ на вашъ организмъ. Ни съ того ни съ другаго загараются синіе огоньки, и мы садимся передъ призраками яствъ. Слышите! передъ вами какъ будто оживляются давно уже умершія шутки, каламбуры, остроты! Память встрѣчаетъ и привѣтствуетъ ихъ съ замогильной улыбкой. Передъ вами является полный списокъ лицъ, которыя сидѣли за вашимъ скромнымъ обѣденнымъ столомъ. Душевная пытка, перенесенная до, во время и послѣ этого пиршества возобновляется и напоминаетъ о прежней пыткѣ. Вы представляете себѣ всѣ неудачи, сопровождавшія этотъ въ особенности пышный обѣдъ! Передъ вами рисуется картина, какъ эти чудовищные, наемные лакеи разбиваютъ старый фарфоръ! Слѣдуя совѣтамъ Francatelli, какую дрянь приготовила бѣдная Мери, ваша повариха, вмѣсто французскаго блюда? Какъ сердилась мистриссъ Попъ, что не пріѣхала къ обѣду раньше мистриссъ Бишопъ! Какъ Тримальхіонъ хохоталъ надъ вашей нелѣпой попыткой дать пиръ, а Гарпагонъ выходилъ изъ себя по поводу вашего тщеславія и расточительности! Какъ грубо лэди Алмакъ обходилась съ другими лэди въ гостиной (когда еще не было ни одного джентльмена); никогда больше не приглашала васъ къ обѣду, передала свою визитную карточку черезъ лакея, и не обратила ни малѣйшаго вниманія на вашу жену и дочерей на балу лэди Хостльби! Съ другой стороны какъ спокойны, просты, пріятны и веселы были тѣ маленькіе обѣды, на которые приглашались за день или за два, на которыхъ всѣ были довольны; супъ былъ прозраченъ, какъ янтарь, вино такое же отличное, какъ у самого Тримальхіона, и гости не разъѣзжались до полуночи!
Вмѣстѣ съ каталогомъ минувшихъ удовольствій, баловъ, банкетовъ и тому подобныхъ замѣтокъ, являются записи о болѣе важныхъ событіяхъ, болѣе серьезныя напоминанія. Въ двухъ мѣстахъ дневника Дайвза напечатаны замѣтки: «срокъ полученія дивидендовъ въ банкѣ». Позвольте намъ думать, сэръ, что эти два дня значительно интересуютъ васъ, — въ противномъ случаѣ, по всей вѣроятности, вамъ не было бы надобности печатать противъ нихъ такого напоминанія. Если вы пересмотрите памятную книжку бѣднаго Джэка Реклесъ (Безпечнаго), то между замѣтками о проигранныхъ и выигранныхъ пари на конскихъ скачкахъ, быть можетъ, вы прочитаете и такую: «29 сентября срокъ векселю Набама; нужно заплатить 142 ф. 15 ш. 6 пенсовъ». Будемъ надѣяться, что съ наступленіемъ того дня, записанная въ книжку маленькая денежная сдѣлка кончилась къ полному удовольствію обѣихъ сторонъ. Если вы отецъ семейства и вообще почтенный добрый джентльменъ, то нѣтъ сомнѣнія, что въ вашей книжкѣ противъ 17 декабря (примѣрно) вы сдѣлали замѣтку: «пріѣдутъ домой дѣти». О, какъ тщательно обозначенъ этотъ блаженный день въ ихъ маленькихъ календаряхъ! Помню, въ моей книжкѣ были такія отмѣтки: противъ среды, 13 ноября — остается 3 недѣль до праздника; противъ среды, 20 ноября — 4 недѣли до праздниковъ; и это продолжалось до тѣхъ поръ, пока лѣнивое время не дотягивалось до среды 18 декабря, и тогда мы пріѣзжали домой. О восторгъ! Помните ли вы самострѣлы для гороха? Мнѣ кажется, ихъ имѣли только тѣ мальчики, которые пріѣзжали на праздники изъ частныхъ учебныхъ заведеній, — въ общественныхъ заведеніяхъ люди все солидные! Наконецъ наступаетъ среда, 27 декабря, и противъ нея красуется аннонсъ: «Папа везетъ насъ въ театръ», или если не папа, то вы занимаете мѣсто въ партерѣ подъ присмотромъ лакея.
Приближался конецъ года, и мама подарила вамъ новую карманную книжку, быть можетъ, съ маленькой монетой, да благословитъ ее Богъ! для вашего кармана. Эта карманная книжка, вамъ извѣстно, назначалась на слѣдующій годъ; и въ этой книжкѣ вамъ предстояло отмѣтить печальный день, среда, 24 января, тысяча восемьсотъ… все равно, какого хотите года, — день, когда молодые друзья доктора Барча должны были снова собраться.
О Боже! У всякаго, кто только перевертываетъ эту страницу, есть свой собственный дневникъ, сдѣланный изъ бумаги или напечатлѣнный въ его памяти, — въ которомъ обозначены всѣ интересныя для него происшествія умирающаго года. У мальчиковъ и мужчинъ, у матерей и дѣвицъ, у всѣхъ, у всѣхъ есть свой календарь, своя памятная книжка. Напримѣръ въ вашей памятной книжкѣ, моя добрая Элиза, — какой тяжелый, печальный отмѣченъ день, съ какою нѣжностью и вмѣстѣ грустью вы вспоминаете о немъ, — день, когда нашъ сынъ отправился въ Индію къ своему полку, на мѣсто опасности, а можетъ быть и битвы. Что это былъ за день, въ послѣдній разъ проведенный дома, когда взрослый братъ сидѣлъ въ кругу семейства, когда маленькіе вертѣлись около него, разсматривали форму, саблю, ящикъ съ ружьемъ и другіе удивительныя военныя и дорожныя принадлежности, которыя приносили въ залъ и наполняли его; ящикъ съ бритвами для бороды, которая еще не выросла; — какимъ забавнымъ казался маленькій братъ Томъ, когда надѣлъ на себя огромную саблю! Что за обѣдъ былъ, этотъ послѣдній обѣдъ, когда всѣ и малые и взрослые собрались вмѣстѣ и всѣ старались быть веселыми! Что за ночь была, эта послѣдняя ночь, когда вся молодежь въ послѣдній разъ спала вмѣстѣ подъ одной и той же кровлей, и когда мать лежала одна въ своей спальнѣ, считая роковые часы, среди своихъ слезъ, среди безсонницы, среди нѣжныхъ молитвъ. Что за ночь была, а между тѣмъ, какъ быстро показалась печальная заря! Какъ быстро показалось солнце надъ домами! Еще минута и, повидимому, весь городъ пробудился. Въ домѣ началось движеніе. Семейство собирается за послѣднюю трапезу. Вдова въ послѣдній разъ падаетъ на колѣна между колѣнопреклоненными дѣтьми и, рыдая, произноситъ молитву, въ которой поручаетъ своего милаго дорогаго первенца попеченію Отца Небеснаго. О ночь! какія слезы ты скрываешь, — какія молитвы ты слышишь! Такъ проходятъ ночи, за ночами дни, пока не наступитъ одного изъ нихъ, когда не будетъ ни слезъ, ни разлуки.
Въ вашей памятной книжкѣ, равно какъ и въ моей, есть грустные дни, не только для этого года, но навсегда. Въ одинъ изъ такихъ дней, когда, быть можетъ, и солнце сіяло очень ярко, мать дома спускается внизъ къ своему семейству съ печальнымъ лицомъ, которое вдругъ наводитъ испугъ на лица дѣтей среди ихъ невиннаго лепета и смѣха. Они, быть можетъ, позабыли, — но она нѣтъ, — день, который она помнитъ очень хорошо, хотя послѣ того прошло уже лѣтъ двадцать; помнитъ долгую ночь, проведенную безъ сна, мрачную зарю, дождь, стучавшій въ окна, безмолвнаго, но стонущаго младенца въ колыбели, потомъ благоговѣйную тишину, и затѣмъ спокойную улыбку на очаровательномъ лицѣ херувима, когда стоны прекратились и маленькая страдавшая грудь перестала подниматься. Увидѣвъ такое лицо матери, дѣти припоминаютъ, что это былъ день, въ который умеръ ихъ маленькій братъ. Это было еще до ихъ рожденія; но они помнятъ его, и когда молятся вмѣстѣ, духъ умершаго малютки какъ будто летаетъ вокругъ группы. Такъ и всѣ перейдутъ въ вѣчность: друзья, родные, близкіе сердцу, взрослые, старые, малые. На дорогѣ жизни помильные столбы — это надгробные камни, — на каждомъ изъ нихъ надписывается все болѣе и болѣе именъ; если случайно вамъ приведется пережить обыкновенный человѣческій вѣкъ, когда всѣ друзья одинъ за другимъ спустились уже въ могилу, вы разслабленный, съ дрожащими ногами, никѣмъ не оплаканный, одинъ одинешенекъ достигаете конца своего пути.
Въ дневникѣ прошлаго года найдется ли у васъ такой драгоцѣнный день, противъ котораго было бы отмѣчено, что вы пріобрѣли новаго друга? Если да, то это особенное счастье. Въ извѣстныя лѣта новый другъ диковинка. Старики рѣдко бываютъ способны поддерживать дружбу. Помните ли, какъ горячо вы любили Джэка и Тома, когда были въ школѣ, какое подобострастное уваженіе питали къ Неду, когда были въ коллегіи, и какія безконечно-длинныя письма писали вы другъ къ другу? А часто ли вы пишете теперь, когда пересылка по почтѣ ничего не стоитъ? Есть возрастъ цвѣтовъ, бутоновъ и очаровательной распускающейся зелени, возрастъ знойнаго лѣта, возрастъ осени, когда увядаютъ и падаютъ листья, и наконецъ возрастъ зимы — холодной, обнаженной, непривѣтливой. Сюда, дѣти! къ моимъ ногамъ! скорѣй, скорѣй! онѣ озябли у меня, очень озябли, и повидимому ихъ не согрѣетъ никакое вино, никакіе шерстяные чулки.
Въ дневникѣ прошлаго года найдется ли у васъ такой печальный день, противъ котораго было бы отмѣчено, что вы потеряли друга? Въ моемъ — находится. Я не говорю о потерѣ друга, похищеннаго смертью. Такія потери есть и у васъ. Тѣ, которые переселились въ вѣчность съ любовію къ вамъ, продолжаютъ любить васъ и теперь; и вы тоже не перестаете ихъ любить. Въ сущности эти дорогія, преданныя и вѣрныя сердца не покинули васъ; они только перешли въ другую комнату; вы можете сейчасъ же встать и послѣдовать за ними; вонъ эта дверь закроется за вами, и васъ не будетъ больше видно. Пользуясь такимъ веселымъ настроеніемъ духа, я разскажу вамъ прекрасную и трогательную исторійку объ одномъ докторѣ, о которомъ я недавно слышалъ. Около двухъ лѣтъ тому назадъ, въ нашемъ, или пожалуй, въ какомъ нибудь другомъ городѣ, былъ знаменитый докторъ, къ которому ежедневно собирались толпы народа за совѣтами, въ полной увѣренности, что его совѣты поведутъ къ несомнѣнному излеченію. Этотъ докторъ какъ-то заподозрилъ, что въ его собственномъ организмѣ что-то тоже неисправно, и онъ отправился посовѣтоваться съ другимъ знаменитымъ докторомъ въ Дублинъ, а можетъ быть и въ Эдинбургъ. Эдинбургскій докторъ постукалъ бока своего собрата, послушалъ, что дѣлается въ сердцѣ, въ легкихъ; пощупалъ пульсъ, я полагаю, взглянулъ на языкъ, и когда все это сдѣлалъ, лондонскій докторъ испросилъ доктора эдинбургскаго: — докторъ, много ли мнѣ остается жить? эдинбургскій докторъ и говоритъ лондонскому доктору: — докторъ, съ годъ вы еще проживете.
Лондонскій докторъ воротился домой, зная, что сказанное эдинбургскимъ докторомъ была правда. Онъ заключилъ всѣ свои разсчеты съ человѣкомъ и небомъ. Посѣщалъ своихъ паціентовъ, прописывалъ лекарства, утѣшалъ, облегчалъ страданія, излечивалъ. Семейству своему онъ не сказалъ ни слова; но жилъ въ кругу его веселый, нѣжный, кроткій и любящій, хотя и зналъ, что не далека была ночь, когда онъ больше не увидитъ близкихъ своему сердцу и перестанетъ трудиться для нихъ.
Наступила зима; къ нему пріѣзжаютъ и говорятъ, что какой-то человѣкъ, живущій отъ него въ значительномъ разстояніи, — человѣкъ весьма больной, но весьма богатый, нуждается въ его помощи. Хотя лондонскій докторъ и зналъ, что онъ самъ стоитъ у преддверія смерти, но все-таки отправился къ больному человѣку; онъ зналъ въ тоже время, что получитъ хорошую плату, которая послѣ его смерти пригодится дѣтямъ. Докторъ умеръ; и его семейство, до послѣдней минуты его жизни, не знало о томъ, что ему давно была извѣстна его неизбѣжная участь.
Вѣдь это веселая святочная пѣсенка, — не правда ли? — Надо вамъ сказать, принимаясь писать очеркъ, я и самъ не знаю, какой онъ будетъ, печальный или веселый. У конька моего хотя и есть мундштукъ, но онъ летитъ куда вздумаетъ; то рысью пронесетъ по парку, то тихимъ мѣрнымъ шагомъ пройдется по кладбищу. Два дни тому назадъ приходитъ изъ типографіи мальчикъ и говоритъ: мы дожидаемся вашихъ Roundabout Papers! — Roundabout Papers о чемъ, или о комъ? Какъ обветшали всѣ эти веселые рождественскіе разсказы? Святочныя пѣсни по заказу, круговыя чаши сидра, елки, миртовыя вѣтки, рождественскій огонь на очагѣ — какія груды всего этого имѣли мы въ минувшіе годы! — Изъ года въ годъ приходитъ тотъ же самый сезонъ. Приходитъ тотъ же морозъ, таже оттепель, тотъ же снѣгъ, тотъ же дождь, изъ года въ годъ сосѣдъ мой пасторъ долженъ приготовить проповѣдь на туже самую тему. Тѣже самые конфекты, лакомства, леденцы, елки. Театральные геніи сочиняютъ святочныя пантомимы, которыя молодежь увидитъ и занесетъ въ свои маленькія памятныя книжки.
Но, друзья мои, не могу ли я заключить эту бесѣду извлеченіемъ изъ самаго большаго дневника, изъ огромной памятной книги, называемой газетой? Не дальше какъ вчера я прочиталъ статью, которая перепутала всѣ мои мысли. Вотъ два извѣстія изъ газеты, слѣдующія одно за другимъ:
«Мистеръ Р., генералъ-адвокатъ Калькутты, назначается членомъ законодательнаго совѣта при генералъ-губернаторѣ».
«Сэръ Р. С. Ш., состоящій по особымъ порученіямъ при генералъ-губернаторѣ центральной Индіи, скончался 29 октября отъ bronchitis».
Эти два человѣка, различныя судьбы которыхъ описаны въ двухъ объявленіяхъ и на полдюжинѣ строчекъ одной и той же газеты, — были сыновья родныхъ сестеръ. Въ одномъ изъ разсказовъ[6], написанныхъ авторомъ этихъ очерковъ, представленъ мужчина, поднимающійся на берегъ отъ рѣчной пристани, гдѣ онъ только что разстался съ своимъ сыномъ, котораго отправилъ изъ Индіи въ Англію. Я писалъ это, припоминая въ отдаленныхъ, весьма дальнихъ дняхъ, рѣчную пристань въ Калькуттѣ; припоминая день, когда по ступенькамъ этой пристани спускались на ожидавшую ихъ шлюпку два ребенка, матери которыхъ оставались на берегу. Одной изъ этихъ дамъ не суждено было больше видѣть своего сына, да и онъ тоже «29 октября умеръ въ Индіи отъ болѣзни дыхательныхъ органовъ». Мы были первыми кузенами, но съ самаго рожденія нашего рѣдко встрѣчались и не могли сблизиться. Первымъ домомъ въ Лондонѣ, въ который я былъ принятъ, былъ домъ нашей тетки, — матери нынѣшняго высокопочтеннѣйшаго члена совѣта. Этотъ нынѣшній высокопочтеннѣйшій членъ совѣта тогда былъ уже джентльменомъ длиннаго облаченія, потому что его носили еще на рукахъ. Намъ, индійскимъ дѣтямъ, суждено было поступить въ школу, о которой наши обольщенные родители получили самый благопріятный отзывъ, но которая управлялась чудовищнымъ маленькимъ тираномъ, дѣлавшимъ нашу жизнь до такой степени невыносимою, что я помню, ложась спать, я становился на колѣна подлѣ моей кровати и говорилъ: молю Тебя, Боже! дай мнѣ увидѣть во снѣ мою мать! Оттуда мы поступили въ общественную школу, а мой кузенъ въ Аддискомбъ и потомъ въ Индію.
«Тридцать два года, говорится въ газетѣ: Сэръ Ричмондъ Шэкспиръ вѣрно и преданно служилъ правительству Индіи, и въ теченіе этого періода только разъ былъ въ Англіи на нѣсколько мѣсяцевъ и то по долгу службы. Въ качествѣ военнаго Офицера онъ перенесъ много трудностей, участвовалъ въ восьми генеральныхъ сраженіяхъ и въ послѣднемъ изъ нихъ былъ тяжело раненъ. Въ 1840 году, будучи молодымъ лейтенантомъ, онъ удостоился рѣдкаго счастія быть орудіемъ избавленія отъ почти безвыходнаго рабства въ Хивѣ 416 подданныхъ русскаго императора, а спустя два года много содѣйствовалъ къ избавленію нашихъ собственныхъ плѣнниковъ отъ подобной же участи въ Кабулѣ. Во все свое поприще этотъ Офицеръ всегда былъ готовъ дѣйствовать съ особеннымъ рвеніемъ на пользу общественную, и при отправленіи служебныхъ обязанностей постоянно рисковалъ свободой и жизнью. Лордъ Каннингъ, желая отдать полную справедливость заслугамъ сэра Ричмонда Шэкспира, предложилъ ему постъ главнаго коммисара въ Мисорѣ; сэръ Ричмондъ принялъ его и уже намѣревался отправиться, какъ смерть прекратила его карьеру».
Когда онъ пріѣхалъ въ Лондонъ, кузены и товарищи игръ въ ранніе дни, проведенные въ Индіи, встрѣтились еще разъ и пожали руки другъ другу. — Могу ли я что нибудь сдѣлать для васъ? спрашивалъ этотъ добрякъ. Онъ постоянно обращался съ этимъ вопросомъ ко всѣмъ родственникамъ, вдовамъ и сиротамъ, всѣмъ бѣднымъ, къ молодымъ людямъ, которые могли нуждаться въ его кошелькѣ или услугѣ. Вчера я видѣлъ одного молодаго Офицера, которому сэръ Ричмондъ Шэкспиръ писалъ по прибытіи изъ Индіи, и въ письмѣ первыми его словами были: «Могу ли я что нибудь сдѣлать для васъ?» Кошелекъ его былъ всегда готовъ къ услугамъ всякаго. Его щедрая рука всегда была открыта. Какая-то особенно милостивая судьба послала его для того, чтобы облегчать участь вдовъ и плѣнниковъ. Гдѣ-бы могли найти они воина съ такимъ рыцарскимъ духомъ, защитника съ такимъ запасомъ любви и нѣжности?
Я записываю его имя въ мою маленькую книжку, между тѣми другими горячо любимыми мною, которые также отозваны уже изъ здѣшняго міра. Такимъ-то образомъ встрѣчаемся мы и разлучаемся, боремся и успѣваемъ или испытываемъ неудачу и падаемъ на дорогѣ жизни, никому неизвѣстные. Только что оставимъ нѣжное лоно матери, для насъ сейчасъ-же начинаются тяжелыя испытанія, сопровождающія дѣтство и юность, потомъ наступаетъ мужество и битва жизни, со всѣми ея шансами, опасностями, ранами, пораженіями, отличіями. Орудія форта Вильяма салютуютъ въ честь одного человѣка, между тѣмъ какъ войска дѣлаютъ послѣдніе залпы надъ могилой другаго, — надъ могилой храбраго, добраго, вѣрнаго христіанскаго воина.
Декабря 16-го. Отправляясь въ типографію пересмотрѣть послѣднія страницы, я прохожу мимо закрытыхъ магазиновъ, мимо многолюдныхъ сборищъ, одѣтыхъ въ черное, иду по городу, облеченному въ трауръ. Къ числу вдовъ, оплакивающихъ самыхъ дорогихъ для ихъ сердца и болѣе всего любимыхъ, къ числу сиротъ, лишившихся отцовъ, небу угодно было присоединить нашу королеву и ея семейство. Милліоны людей, которые, преклонивъ колѣна, еще вчера возсылали въ нашихъ церквахъ мольбы свои къ Царю Царствующихъ, должны теперь пропускать имя, которое, въ теченіе двадцати одного года, было знакомо ихъ молитвамъ. Мудрый, справедливый, скромный, безукоризненно непорочной жизни, другъ науки, свободы, мира и всѣхъ мирныхъ искусствъ, принцъ — супругъ королевы, переходитъ изъ этой полной треволненій сферы въ ту свѣтлую Сферу, гдѣ правосудіе и миръ царствуютъ вѣчно. Въ минуту тяжелаго сомнѣнія и, быть можетъ, опасности, небо отзываетъ отъ жены, отъ правительницы народа ея лучшаго друга и совѣтника. Но онъ оставляетъ тронъ и его овдовѣвшую обладательницу храненію великаго народа, истинное уваженіе котораго уже давно пріобрѣла вся ея жизнь; лучшее сочувствіе котораго на сторонѣ ея горести; лучшая сила, любовь и вѣрноподданство защитятъ ея честь.
IX.
правитьОднажды, осенью, мнѣ привелось провести съ недѣлю въ маленькомъ старинномъ городкѣ Курѣ или Куарѣ, — въ Граубинденѣ, гдѣ похороненъ тотъ весьма древній британскій король Люцій[7], святой мученикъ, который основалъ церковь св. Петра въ Лондонѣ, въ улицѣ Корнгиль, напротивъ дома подъ № 65. Въ настоящее время немногіе обращаютъ вниманіе на этотъ храмъ, и еще менѣе такихъ, которые слышали объ этомъ святомъ. Въ соборѣ въ Курѣ стоитъ его статуя, окруженная другими святыми изъ его семейства. Въ узкихъ красныхъ панталонахъ, въ римской тогѣ, съ курчавой темной бородой, съ небольшой золотой коронкой и скиптромъ, онъ представляетъ собою красивое, пріятное для глазъ изображеніе. Зная отношенія Люція къ № 65 Корнгиля, я смотрѣлъ на его фигуру съ большимъ интересомъ, чѣмъ на другихъ, которые въ іерархическомъ порядкѣ, можетъ быть, и выше его.
Этотъ хорошенькій маленькій городокъ находится, такъ сказать, на краю міра, — міра нашего времени, — міра быстраго движенія, — міра стремительныхъ желѣзныхъ дорогъ, — міра торговли и взаимныхъ сношеній между людьми. Отъ сѣверныхъ его воротъ развѣтвляется желѣзная дорога на Цюрихъ, на Базель, на Парижъ и внутрь страны, а изъ старой южной заставы, у которой бѣжитъ небольшая рѣчка и тѣснятся полуразрушенныя укрѣпленія древняго города, отправляется неповоротливый дилижансъ или лѣнивый веттурино по долинѣ Рейна, чрезъ грозныя ущелія Via Mala, а теперь даже черезъ Шилюгенъ, къ берегамъ Комо.
Мнѣ рѣдко случалось видѣть мѣстечко пріятнѣе, красивѣе, спокойнѣе и пасторальнѣе этого отдаленнаго маленькаго Кура. Кромѣ лѣтнихъ домиковъ, которые бы служили трельяжемъ для виноградныхъ лозъ и мѣстомъ для сушки бѣлья, обитателямъ этого городка нѣтъ надобности строить ни крѣпостныхъ стѣнъ съ амбразурами, ни рвовъ, ни палисадовъ. Непріятель не пойдетъ къ его полуразвалившимся воротамъ, въ которыхъ только утромъ и вечеромъ проходятъ и мычатъ коровы, да деревенскія дѣвушки, собираясь вокругъ фонтана, весело тараторятъ и смѣются, какъ тотъ вѣчно журчащій ручеекъ, протекающій около городскихъ стѣнъ. Въ извѣстное время черезъ нихъ проходятъ въ гимназію или возвращаются оттуда школьники съ книгами и сумками въ красивенькихъ однообразныхъ курточкахъ. Въ городѣ есть также кафе-гаузъ, и я уже вижу одного стараго господина, который направляется къ нему. Есть и магазины, но, по видимому, безъ покупателей, и продавцы лѣниво поглядываютъ изъ своихъ маленькихъ оконъ на единственнаго прохожаго. Есть и лавочка съ корзинками мелкаго чернаго винограда и грушъ, и хорошенькая бойкая торговка, окруженная полдюжиною ребятишекъ. Кромѣ этого, вы едва ли услышите на улицѣ какой нибудь шумъ или замѣтите движеніе. Въ книжной лавкѣ нѣтъ ни души. — Если вы будете на столько добры, что пожалуете черезъ часъ, говоритъ мѣстный банкиръ, не прожевавъ еще какого-то куска отъ обѣда, который подаютъ тамъ ровно въ часъ по полудни: то можете получить деньги. Никого нѣтъ и въ гостинницѣ, кромѣ ласковой хозяйки, услужливыхъ лакеевъ и расторопнаго молодаго повара, который хлопочетъ о томъ, чтобы стряпня его пришлась вамъ по вкусу. Никого нѣтъ и въ протестантской церкви (а! странное явленіе; здѣсь два исповѣданія живутъ въ удивительномъ согласіи!) — ни души и въ католической церкви, пока ключарь изъ тѣсной своей кельи въ церковной пристройкѣ не увидитъ путешественника, созерцающаго замысловатыя колонны, поддерживающія зубчатый фронтонъ собора, не выйдетъ къ вамъ (разумѣется въ надеждѣ на приличное вознагражденіе) и не отворитъ церковныхъ дверей, чтобы показать вамъ почтенный храмъ, показать старинныя святыни въ ризницѣ, древнія одѣянія (и между прочимъ черный бархатный токъ, совершенно новенькій и свѣжій, какъ будто только вчера сдѣланный, хотя и подаренный знаменитымъ «повѣсой» Генрихомъ Наваррскимъ и французскимъ), и наконецъ статую св. Люція, который построилъ церковь св. Петра въ Корнгилѣ напротивъ дома № 65.
Какой спокойный, привѣтливый, пріятный, хорошенькій, старый городокъ! Неужели онъ все спалъ въ продолженіе этихъ сотенъ лѣтъ, и явится ли какой бойкій, молодой принцъ изъ звѣзднаго міра, въ гремучей колесницѣ, влекомой ревущимъ слономъ, разбудить его? А было время, когда здѣсь кипѣла жизнь, дѣятельность и торговля! Эта высокая старая стѣна ужь конечно не предназначалась для защиты отъ коровъ, и люди, вооруженные подъ предводительствомъ своихъ свирѣпыхъ атамановъ, рыскали около городскихъ воротъ и грабили торговцевъ, когда они выходили оттуда съ тюками товаровъ, вьючными лошадьми и фурами! — Неужели это мѣсто до такой степени замерло, что даже духовенство различныхъ вѣроисповѣданій не въ состояніи ссориться? Да, впрочемъ и то сказать, прошло семь или восемь сотъ, двѣнадцать, а можетъ быть пятнадцать сотъ лѣтъ (лѣтописей нѣтъ о такомъ отдаленномъ періодѣ, — надо думать, онѣ сгорѣли въ большомъ лондонскомъ пожарѣ) — прошло тысяча двѣсти лѣтъ, когда въ городѣ была еще нѣкоторая жизнь, когда Люцій, по основаніи церкви въ корнгильской улицѣ, былъ побитъ здѣсь камнями за свои богословскія тенденціи и диспуты.
Здѣсь протекала быстрая маленькая рѣчка, по берегамъ которой мы вечеромъ имѣли обыкновеніе гулять и любоваться высящимися со всѣхъ сторонъ горами фіолетоваго цвѣта, глядѣть на тѣни, перебѣгавшія по облитымъ золотомъ стѣнамъ, на журчащую рѣчку, на мычащихъ коровъ, на служанокъ и тараторокъ, болтающихъ и смѣющихся у фонтана. Во время этихъ-то скромныхъ прогулокъ, мы не разъ заставали одного праздношатающагося мальчика, или пожалуй, уже юношу, въ поношенной курткѣ, въ коротенькихъ панталонахъ, съ огромными, лѣниво тащившимися одна за другой ногами, и лѣнивыми руками, торчавшими изъ узкихъ рукавовъ. Этими руками онъ держалъ какую-то книжку, которая, полагаю, до того занимала и восхищала его, что онъ оставался совершенно слѣпымъ для окружавшихъ его очаровательныхъ картинъ, и, держу пари на что угодно, вовсе не думалъ о завтрашнихъ урокахъ, забывалъ о матери, ожидавшей его къ ужину; объ отцѣ, собиравшемся сдѣлать ему выговоръ, словомъ, онъ былъ всецѣло погруженъ въ свою книгу.
Но что же это за книга, которая до такой степени могла обворожить молодаго ученика, стоявшаго на берегу рѣки? Ужь конечно не Pons Asinorum. Что это за книга, до того восхитительная, что дѣлала его равнодушнымъ ко всему въ мірѣ, что онъ не обращалъ даже вниманія на торговку яблоками и (что еще привлекательнѣе для сыновъ Евы) на хорошенькихъ дѣвушекъ съ яблоко-подобными щечками, которыя смѣялись и болтали у фонтана? Что же это за книга? Не думаете ли вы, что это былъ Титъ Ливій, или греческая грамматика? Нѣтъ; этотъ лѣнивый, далеко неопрятный, но чувствительный юноша читалъ романъ! Онъ читалъ о д’Артаньянѣ, запирающемъ въ ящикъ генерала Монка и почти успѣвшемъ удержать на плечахъ голову Карла I, или о Шато-д’ифскомъ плѣнникѣ, который, находясь на пятьдесятъ футовъ подъ водой, разрѣзалъ себѣ мѣшокъ, въ которомъ былъ затопленъ (я упоминаю о романахъ, наиболѣе любимыхъ мною самимъ, о романахъ безъ любви, безъ разговоровъ, и вообще безъ всякихъ нелѣпостей подобнаго рода, но состоящихъ изъ множества сраженій, битвъ, побѣговъ, грабежей и освобожденій) — разрѣзалъ мѣшокъ и выплылъ къ острову Монтекристо. О Дюма! о доблестный, великодушный старый Александръ! Я и теперь отдаю тебѣ чссть и приношу сердечную благодарность за доставленіе мнѣ пріятныхъ часовъ. Я читалъ тебя (больной въ постели) по тринадцати часовъ сряду, и изъ-за книгъ твоихъ дамы моего дома только что не выходили на дуэль. Будьте увѣрены, лѣнивый мальчикъ читалъ непремѣнно Дюма (впрочемъ отъ васъ зависитъ похвалить и назвать имя своего любимаго автора); что же касается до гнѣва, или, пожалуй, до чувствительныхъ внушеній его школьнаго учителя, до отцовскаго выговора, до нѣжныхъ материнскихъ увѣщаній — не доводить ужинъ до охдажленія, — я не думаю, что этотъ негодяй хотя бы сколько нибудь заботился объ этомъ; — для него это не стоило и фиги. Да, да; фиги хотя и сладки, но вымыслы — еще слаще!
Случалось ли вамъ когда нибудь видѣть человѣкъ двадцать бѣлобородыхъ, въ бѣлыхъ одеждахъ воиновъ, или серьезныхъ городскихъ старшинъ, сидящихъ у воротъ Яффы или Бейрута и внимающихъ болтовнѣ сказочника о чудесахъ изъ Антара или Арабскихъ Ночей? Однажды я былъ свидѣтелемъ, когда за столомъ молодой джентльменъ оттолкнулъ отъ себя пирожное и напыщеннымъ тономъ сказалъ своему сосѣду, меньшему сыну какого-то лорда: я никогда не ѣмъ сладкаго.
— Не кушаете пирожнаго? и знаете почему? говоритъ Т.
— Потому что для меня прошло время наслаждаться вещами подобнаго рода, возразилъ младшій джентльменъ.
— Потому что вы гурманъ и бюверъ! вскричалъ старшій; младшій слегка содрогнулся. — Всѣ мужчины, имѣющіе натуральный и здоровый аппетитъ, любятъ сладкое, — его любятъ всѣ дѣти, всѣ женщины, всѣ восточные народы, вкусы которыхъ не испорчены обжорствомъ и пьянствомъ. И тарелка, полная клубники со сливками, опустѣла передъ философомъ.
Вы соглашаетесь съ этой аллегоріей. Романы тоже самое, что сласти. Всѣ мужчины, съ здоровымъ аппетитомъ къ литературѣ, любятъ ихъ, какъ любятъ почти всѣ женщины и огромное число умныхъ и ученыхъ людей. Не далѣе какъ вчера мнѣ сказалъ одинъ изъ ученѣйшихъ медиковъ въ Англіи: я только что прочиталъ такой-то романъ во второй разъ, — (это былъ одинъ изъ самыхъ изящнѣйшихъ вымысловъ Джонса). Судьи, епископы, канцлеры, математики — это самые замѣчательные потребители романовъ, а къ нимъ, конечно, нельзя не присоединить юношей, прелестныхъ дѣвицъ и ихъ добрыхъ нѣжныхъ маменекъ. Кто не слыхалъ объ Эльдонѣ[8], по цѣлымъ ночамъ рыдавшемъ надъ романами, когда у него не было виста!
Что же касается до того празднаго мальчика въ Курѣ, сомнѣваюсь, что онъ, достигнувъ тридцати лѣтъ, будетъ точно также любить чтеніе романовъ. Онъ слишкомъ усердно поглощаетъ ихъ теперь. Онъ будетъ ѣсть желе, пока оно ему не опротивѣетъ. Не достигнувъ еще двадцати-лѣтняго возраста, онъ до такой степени познакомится со всевозможными приключеніями, что нисколько не удивится, когда какой нибудь незнакомецъ вдругъ окажется настоящимъ графомъ, — когда старый лодочникъ, сбросивъ съ себя свой нищенскій плащъ, откроетъ звѣзды и ордена и, прижавъ свою Антонію къ груди, скажется принцемъ, давно пропавшимъ ея отцомъ. Въ дѣйствующихъ лицахъ романистовъ однѣ и тѣ же личности, хотя бы они и явились въ бальныхъ башмачкахъ съ красными каблучками и голубиными крылышками или въ одеждѣ девятнадцатаго столѣтія. Ему надоѣдятъ эти сладости, какъ за обѣдомъ надоѣдаетъ мальчикамъ въ частныхъ школахъ сладкій пуддингъ передъ кусками жареной баранины (по крайней мѣрѣ въ старину мнѣ самому надоѣдалъ онъ страшнымъ образомъ, — теперь, быть можетъ, обыкновенія этого не существуетъ).
Ну скажите пожалуйста, какая же мораль выводится изъ этого аполога? Мораль слѣдующая: жажда къ романамъ простирается во всѣ концы свѣта; тамъ далеко, въ вѣчныхъ льдахъ океана, моряки читаютъ ихъ другъ другу въ нескончаемыя ночи; тамъ далеко, подъ небомъ Сиріи, угрюмые шейхи и городскіе старшины внимательно слушаютъ поэта, разсказывающаго свои фантазіи; еще далѣе, на равнинахъ Индіи, послѣ утомительнаго дневнаго перехода солдаты слушаютъ повѣсти NN или NN; или наконецъ тамъ, въ маленькомъ чудесномъ Курѣ, праздный мальчуганъ упивается книгой и поглощаетъ ее глазами. Требованіе на романы, сколько намъ извѣстно, существуетъ всюду и купецъ долженъ доставлять ихъ, какъ доставляетъ сѣдла и пэль-эль для Бомбея и Калькутты.
Какъ молодой человѣкъ, на первый разъ слишкомъ много выпившій эля, получаетъ къ нему отвращеніе, такъ и ты, милый юноша, скоро пресытишься романомъ. Желалъ бы я знать: читаютъ ли романы сами романисты? Если вы войдете въ кондитерскую, то не увидите тамъ, чтобы молоденькія прелестныя дамочки (которымъ я свидѣтельствую мое глубочайшее почтеніе) истребляли пирожки и мороженое, — напротивъ, въ положенное вечернее время имъ подаютъ здоровый чай и хлѣбъ съ масломъ. Кто можетъ мнѣ сказать: читаетъ ли романы авторъ «Исторіи двухъ городовъ?»[9]. Поглощаетъ ли повѣсти авторъ «Лондонской башни?» Восхищается ли блестящій Гарри Лоррекеръ, «гладкой прической или локонами», или «веселымъ путешествіемъ Спонжа?» А ветеранъ, изъ-подъ бойкаго пера котораго мы имѣли книги, восхищавшія насъ въ молодые годы: «Дарнлей», «Ришелье» и «Делормъ»[10], находитъ ли удовольствіе въ твореніяхъ великаго Александра, приходитъ ли въ трепетъ, читая «Трехъ мушкатеровъ»? Даровитѣйшій авторъ «Какстоновъ» читаетъ ли другія повѣсти въ «Блэквудѣ?» (напримѣръ хоть ту исторію о привидѣніяхъ, помѣщенную въ августовской книжкѣ; что до меня, то я читалъ ее въ Фолькстонѣ, въ библіотекѣ при отелѣ Павильонъ, и, признаюсь, она до такой степени напугала меня, что я боялся оглянуться назадъ). «Дядя Томъ» восхищается ли «Адамомъ Видомъ». Авторъ «Вексфильскаго священника» смѣется ли при чтеніи «Вардена» и «Трехъ чиновниковъ?» Дорогая, простодушная, скромная, довѣрчивая юность! Я нисколько не сомнѣваюсь, что выше-сказанныя знаменитости также читали романы, но умѣренно, — ѣли желе, но большею частію питались чѣмъ нибудь жаренымъ или варенымъ.
Да, дорогой мой юноша! Издатели нашего Корнгиль-Магазина постараются снабдить тебя фактами столько же, сколько и вымысломъ; и хотя имъ не совсѣмъ приходится хвастаться своими обѣдами, но они по крайней мѣрѣ приглашаютъ тебя къ столу, гдѣ ты будешь находиться въ хорошемъ обществѣ. Историческій журналъ корабля Fox былъ написанъ однимъ изъ отважнѣйшихъ моряковъ, которые отыскивали несчастнаго Франклина среди страшной арктической ночи; описаніе Китая сдѣлано человѣкомъ, которому изъ цѣлой имперіи лучше всѣхъ было извѣстно то, о чемъ онъ разсказывалъ; страницы о Волонтерахъ начертаны рукой, которая владѣла мечемъ въ сотнѣ замѣчательныхъ сраженій и наводила британскія пушки при одной изъ величайшихъ осадъ.
Должно ли намъ указать еще на другихъ? Мы товарищи-путешественники, будемъ знакомиться другъ съ другомъ по мѣрѣ продолженія путешествія. На атлантическихъ пароходахъ въ первый день отплытія (и въ послѣдующіе за тѣмъ праздники) подается къ столу богато-убранное блюдо желе; medioque in fonte leporum красуется британскій и американскій флаги, изящно сдѣланные изъ цвѣтныхъ бумажекъ. Лишь только пассажиры обратятъ вниманіе на это пріятное явленіе, какъ капитанъ, пользуясь случаемъ, старается выразить надежду окружающимъ его, что флаги мистера Буля и его младшаго братца всегда могутъ развиваться рядомъ въ дружескихъ заявленіяхъ. Разъ уже сравнивъ романы съ желе, мы теперь имѣемъ два этихъ блюда (одно изъ нихъ, быть можетъ, недовольно сладко и отзывается aman aliquid, для нѣкоторыхъ весьма невкуснымъ), — два блюда — одно съ стариннымъ флагомъ, развѣвавшимся надъ хорошо извѣстнымъ балаганомъ «Ярмарки Тщеславія», другой съ свѣжимъ еще и красивымъ гербомъ, который былъ недавно поднятъ надъ «Барчестерскими башнями»[11]. Прошу покорно, сэръ или мадамъ, — съ котораго блюда вамъ угодно?
Я самъ видѣлъ, какъ капитанъ Лэнгъ и Кэмстонъ приглашали своихъ гостей принять участіе въ обѣдѣ въ достопамятный «первый день отплытія» ихъ пароходовъ, когда, мнѣ кажется, ни одинъ человѣкъ не садится за столъ безъ того, чтобы мысленно не попросить благословенія на путешествіе; вотъ и нашъ добрый корабль вышелъ изъ гавани и устремился на синія воды океана.
X.
правитьДядя нынѣшняго французскаго государя, Людовика Наполеона Бонапарте, кавалера ордена Подвязки и проч., ознаменовалъ свое царствованіе надъ сосѣдней націей учрежденіемъ ордена, который сдѣлался доступнымъ всѣмъ подданнымъ его царства: военнымъ, морякамъ и гражданскимъ; всѣмъ вообще людямъ, отличившимся въ наукѣ, литературѣ, искусствахъ и торговлѣ. Эмблемою ордена былъ кусочекъ ленты болѣе или менѣе длинной или широкой, съ маленькой подвѣской на ея концѣ. Бурбоны имѣли свои собственныя подвѣски и ленты: голубыя, черныя и разныхъ цвѣтовъ; по возвращеніи ихъ къ правленію, добрые старые тори, конечно, предпочли бы возстановить свои прежніе ордена: св. Людовика, св. Духа и св. Михаила, но Франціи такъ по сердцу пришлись орденъ и лента Почетнаго Легіона, что никто изъ государей династіи Бурбоновъ не рѣшился отмѣнить его.
Въ Англіи, до самыхъ послѣднихъ дней, мы всѣ привыкли подсмѣиваться надъ національными орденами, не жалуемъ ни лентъ, ни крестовъ. Всѣмъ извѣстно, до какой степени великій герцогъ Веллингтонъ (у котораго грудь была покрыта полсотней орденовъ) не любилъ носить лентъ, медалей, пряжекъ и тому подобнаго, передъ своей арміей. Мы всѣ читали о томъ впечатлѣніи, какое производилъ необыкновенно представительный лордъ Кастельри въ Вѣнѣ, гдѣ между прочими джентльменами онъ только одинъ являлся безъ орденовъ. По теоріи великаго герцога пряжки и ленты, звѣзды и подвязки были хорошими и приличными украшеніями только для него самого, для генераловъ его славной арміи и для джентльменовъ высокаго происхожденія, которымъ голубая лента черезъ плечо идетъ какъ нельзя лучше; но для прочаго, обыкновеннаго люда, простое платье безъ звѣздъ и лентъ было бы самое приличное.
Безъ сомнѣнія, вы и я на столько счастливы, на столько имѣемъ свободы и комфорта, что безъ всякой звѣзды на нашемъ платьѣ и безъ всякихъ перьевъ въ шляпѣ, можемъ отлично гулять, обѣдать и выносить зимній холодъ. Какъ часто смѣялись мы надъ маніей американцевъ дарить своимъ сенаторамъ, членамъ конгресса, представителямъ штатовъ, титулъ Honourable (почтеннаго). Мы имѣемъ полное право называть нашихъ тайныхъ совѣтниковъ высокопочтенными Right Honourable, сыновей нашихъ лордовъ почтенными — Honourable и т. д., но для націи такой многочисленной, образованной, сильной, богатой, цивилизованной, свободной, какъ наша, имѣть смѣлость придавать нашимъ именитымъ гражданамъ почетные титулы, было бы чудовищнымъ притязаніемъ пошлой надменности и тщеславія выскочекъ! Наши титулы сами по себѣ внушаютъ уваженіе, а титулы американцевъ отзываются нелѣпостью. Мистеръ Джонсъ, изъ Лондона, сынъ канцлера и внукъ портнаго дѣйствительно заслуживаетъ почтенія, онъ Honourable, и по смерти своего благороднаго отца имѣетъ право называться лордомъ Джонсомъ; но мистеръ Броунъ, сенаторъ изъ Нью-Йорка, ни болѣе ни менѣе, какъ пустой выскочка, прибавившій къ своему имени титулъ Honourable, а потому нашъ здравый британскій умъ смѣется надъ нимъ. Кто не смѣялся (въ томъ числѣ и я) надъ гонорабль Наумомъ Доджъ, надъ гонорабль Зено Скуддеръ, надъ гонорабль Хирамъ Бокъ и надъ другими? Въ Америкѣ я улыбался надъ сотнями сотенъ такихъ забавныхъ именъ и титуловъ. И, mutato nomine? Я встрѣчаю идіота отъ рожденія, который теперь пэръ и законодатель. Этотъ слюнявый шутъ и его потомки во всю жизнь будутъ стоять выше васъ и выше меня, выше вашихъ и моихъ дѣтей. Я однажды читалъ объ одномъ альдерменѣ, колѣнопреклоненномъ при посвященіи его въ придворные кавалеры; и теперь еще вижу его золотую трость, которою онъ помахивалъ въ торжественной процессіи; а если мы смѣемся надъ этимъ, то неужели вы думаете, что американцы тоже смѣются?
Да, звѣзды, подвязки, ордена, кавалерство и тому подобное, все суета. Бобусъ, напримѣръ, гражданинъ и мыловаръ, славный человѣкъ; надъ нимъ и надъ мистриссъ Бобусъ, когда они садятся обѣдать въ часъ по полудни, никто и не думаетъ смѣяться. Но за то, кто не посмѣется, увидѣвъ, что сэръ Томасъ въ теплый лѣтній день и лэди Бобусъ отправляются въ Маргэтъ въ повозкѣ, запряженной осломъ и по дорогѣ ѣдятъ шримсы! Сэръ Вальтеръ Маени былъ шутъ: Нельсонъ съ его пылающими звѣздами и аксельбантами, Нельсонъ, блистательный въ день сраженія, — былъ съумасшедшій; Мюратъ съ его крестами и орденами, во главѣ своихъ побѣдоносныхъ эскадроновъ, не болѣе, какъ сумасбродный шарлатанъ, который прежде былъ слугою въ гостинницѣ, но глупое тщеславіе заставило его погнаться за мундиромъ и ботфортами. Люди, стоявшіе передъ французскимъ войскомъ при Фонтенуа, которые скомандовали гг. гвардейцамъ стрѣлять первыми, были просто смѣшные французскіе танцмейстеры; Черный Принцъ, прислуживая своему царственному плѣннику[12], разыгрывалъ только пустой маскарадъ; рыцарство все равно, что нуль, честь — вздоръ, аристократизмъ — изчезнувшая съ лица земли глупость, честолюбіе — съумасшествіе, желаніе отличія — преступное тщеславіе, слава пустяки, громкая репутація — празднолюбіе; словомъ, ничего нѣтъ вѣрнаго, кромѣ того только, что дважды два — четыре; колоритъ всего міра тусклый, одинъ человѣкъ также высокъ, какъ и другой; одинъ также добръ, какъ и другой, и даже гораздо лучше (а great dale betther), какъ говорилъ одинъ ирландскій философъ.
Такъ ли это? Неужели титулы и знаки отличія, и почести — не болѣе какъ тщеславіе? А въ американскую революцію не его ли превосходительство генералъ Вашингтонъ возвращалъ, и при томъ съ справедливымъ негодованіемъ, то письмо, которое не было адресовано къ нему, какъ къ превосходительству и генералу? Титулы всѣ уничтожены; а между тѣмъ въ американской республикѣ цѣлые рои требуютъ и носятъ ихъ! Вы видите французскаго солдата въ предсмертной агоніи, ликующаго, счастливаго, и съ горячностію цалующаго руку начальника, который возлагаетъ маленькій крестъ на его окровавленную грудь. У себя въ отечествѣ, вы видите герцоговъ и графовъ, которые ссорятся и интригуютъ изъ-за ордена подвязки; видите военныхъ кавалеровъ, которые дуются на гражданскихъ кавалеровъ ордена бани; маленькая ленточка на шеѣ служитъ предметомъ ревности; видите солдатъ и матросовъ изъ Индіи и Крыма, которые проходятъ церемоніальнымъ маршемъ передъ королевой и получаютъ изъ рукъ ея крестъ съ вензелевымъ изображеніемъ ея имени. Вспомните еще и то обстоятельство, что тутъ не только лица, украшенныя этимъ крестомъ, но ихъ отцы и друзья, — всѣ женщины, молившіяся за отсутствующихъ героевъ, — жена Харри, мать Тома, дочь Джека, возлюбленная Френка — всѣ они впослѣдствіи носятъ въ своемъ сердцѣ знаки отличія, заслуженные ихъ сыномъ, отцомъ, возлюбленнымъ, всѣ они дѣлаются счастливыми, гордятся и становятся привязанными къ своей родинѣ однимъ только этимъ маленькимъ кусочкомъ ленты.
На публичномъ чтеніи о Георгѣ III, я слышалъ, что этотъ король, при восшествіи на престолъ, имѣлъ намѣреніе учредить орденъ для литераторовъ; орденъ этотъ предполагалось назвать — орденомъ Минервы, — и, я полагаю, изобразить на немъ филина. Кавалеры должны были носить звѣзду съ шестнадцатью зубцами, и желтую ленту; добраго стараго Самуэля Джонсона намѣревались сдѣлать президентомъ большаго креста или большаго филина этого общества. Въ настоящее время учрежденіе подобнаго ордена подлежитъ сомнѣнію. Вы только подумайте о числѣ желающихъ получить бы его, о трудности удовлетворить ихъ желанію, о шумѣ, и спорахъ, и ссорахъ между кандидатами и наконецъ о послѣдующихъ безпорядкахъ при назначеніи ордена потомкамъ! Докторъ Беатти[13] (Beattie) занялъ бы первое мѣсто между поэтами, а двадцать лѣтъ спустя величественный мистеръ Хэйлэй[14] безъ всякаго сомнѣнія потребовалъ бы себѣ большой крестъ. Мистера Гиббона[15] никогда бы не выбрали кандидатомъ по причинѣ его опасныхъ и черезчуръ свободныхъ мнѣній. Женскій полъ, а равно и республиканскія чувства, пожалуй, помѣшали бы пожаловать орденомъ безсмертную мистриссъ Катарэйнъ Маколей[16]. О, какъ Гольдсмитъ сталъ бы гордиться своей ленточкой у Madame Cornelys, или на обѣдѣ въ академіи! Какъ бы Питеръ Пиндаръ посмѣялся надъ этимъ! Пятьдесятъ лѣтъ спустя благородный Скоттъ непремѣнно заслужилъ бы и носилъ большой крестъ. Гифортъ[17] пожелалъ бы также имѣть этотъ крестъ, а Байронъ, Шелли, Хазлиттъ[18] и Хонтъ[19] остались бы безъ ордена, и если бы Китсъ[20] былъ сопричисленъ къ нему, то какимъ бѣшенствомъ и бранью разразились бы торійскія газеты! Если бы звѣзда Минервы просуществовала до нашего времени, — но нѣтъ! я молчу, не потому, чтобы идея была слишкомъ блестяща, но потому, что она слишкомъ страшна. Вообразите себѣ претендентовъ, шумъ и споръ за ихъ права! кто изъ философовъ долженъ получить орденскую ленту черезъ плечо? Который на шею? Кто остаточекъ ленты, величиною не болѣе перваго весенняго цвѣточка? Изъ историковъ — назовемъ ихъ: А, C. F, G, S и Т — кто изъ нихъ долженъ быть кандидатомъ и кто кавалеромъ ордена большаго филина? А изъ поэтовъ, кто долженъ имѣть притязанія на самую блестящую звѣзду? Изъ романистовъ мы имѣемъ въ виду A, B, С, D и Е (звѣзду первой величины, недавно открытую) и F (палату ума) и прекрасную G, I, и J, храбраго стараго Y, очаровательную K, L, M, N и О (прекрасное созвѣздіе), я затрудняюсь только между тремя И: Пиконъ, миссъ Пардо и Поль Прай, — Квичи, R, S и T, mère et fils, и очень можетъ быть васъ. О, скромный читатель! ибо кто ныньче не писалъ романа? — кто не имѣетъ претензіи на звѣзду и соломеннаго цвѣта ленту? — и кто долженъ получить самую большую или самую широкую? Вообразите себѣ борьбу за это первенство! Вообразите шумъ! Вообразите процессъ раздачи наградъ!
Кто же будетъ распредѣлять ихъ? Не королева ли? Не министръ ли? Глубоко ли изучилъ романы лордъ Пальмерстонъ? Въ этомъ случаѣ покойное министерство оказалось бы болѣе достойнымъ и способнымъ, но даже и тогда недовольные, не получившіе желтой ленты, намекнули бы на пристрастіе, на лицепріятіе; и лишь только ленты были бы розданы, какъ Джекъ надулся бы на свою, потому что у Дика она шире; Недъ обнаружилъ бы негодованіе, потому что у Боба она также широка; Томъ швырнулъ бы свою въ бюро и поклялся бы не носить ее! Нѣтъ — нѣтъ: такъ называемому литературному міру лучше не имѣть никакого дѣла ни съ Минервой, ни съ ея желтыми лентами. Великіе поэты сдѣлались бы равнодушными, маленькіе — завистливыми, смѣшные — злыми, философы — сатириками, историки — риторами, словомъ, — неурядицѣ не было бы конца. Если изобрѣтательность и умъ должны быть награждаемы государственными знаками отличія и призами, для чего, положимъ, дѣйствительно учрежденъ хоть орденъ Минервы, то кто же долженъ получить его? Великій философъ? безъ сомнѣнія, мы отъ души провозгласимъ его кавалеромъ ордена большаго креста Минервы. Великій историкъ? разумѣется то же самое. Великій механикъ? пусть будетъ и онъ кавалеромъ ордена Б. K. М. Поэтъ? съ криками восторга жалуется кавалеромъ ордена Б. K. М. Великій живописецъ? о! конечно, кавалеръ того же ордена. Если великій живописецъ получаетъ этотъ крестъ, то отчего же не получить его и романисту? ну, великій романистъ, будьте и вы кавалеромъ ордена Б. K. М. Но если поэтъ, живописецъ, разсказчикъ и композиторъ могутъ быть удостоены этой почести, то почему бы ее не распространить и на пѣвца? отчего не назначить его баритону? первому тенору? а если назначить пѣвцу, то почему бы балетному танцовщику не сдѣлать съ этимъ орденомъ нѣсколько прыжковъ и антраша на канатѣ на сценѣ, подъ звуки украшенныхъ тѣми же самыми орденами скрипачей? Химикъ доказываетъ свои права на него за вновь изобрѣтенную имъ краску; аптекарь — за новыя пилюли; поваръ — за новый соусъ; портной — за новый фасонъ брюкъ. И вотъ мы перенесли звѣзду Минервы съ груди на панталоны. Звѣзды и подвязки! можно ли намъ идти дальше, или не дать ли ужь и башмачнику желтую ленточку за его башмаки?
Приступивъ къ этому очерку, я еще не совсѣмъ рѣшилъ, будетъ ли у насъ орденъ для всѣхъ талантовъ, или нѣтъ: быть можетъ, я только что пожелалъ имѣть богатую ленту и великолѣпную звѣзду, которыя мое семейство видѣло бы на мнѣ въ обществѣ на моемъ лучшемъ фракѣ, какъ вдругъ отворяется дверь и въ нее входятъ по одному и тому же праву сэръ Алексисъ Сойэ! сэръ Алессандро Тамбурини! сэръ Агостино Веллути! сэръ Антоніо Паганини (скриаъпачъ)! сэръ Сэнди М. Гиффэгъ (пѣвецъ маркиза Фаринтоша)! сэръ Альцидъ Фликфлэкъ (первый танцовщикъ театра Е. В.)! сэръ Хорлей Квинъ, и сэръ Джозефъ Гримальди (изъ Ковентгарденскаго театра)! Всѣ они имѣютъ желтыя ленты. Всѣ они честные, умные и извѣстные артисты. Пройдемтесь по комнатамъ, поклонимся хозяйкѣ дома, кивнемъ головой сэру Джорджу Труму (козырю), который управляетъ оркестромъ и достанемъ шампанскаго и зелтерской воды у сэра Ричарда Гунтера, завѣдующаго буфетомъ. Національныя украшенія могутъ быть и хороши, и могутъ имѣть прекрасную цѣль, — знаки отличія назначаются страною всѣмъ ея bene merentibus; но большой части джентльменовъ съ звѣздами Минервы, я полагаю, болѣе бы нравились широкія ленты на груди. Вообразите себя, собратъ-писатель, что вы украшены этой лентой и смотритесь въ зеркало; неужели бы вы не улыбнулись? неужели жена и дочери ваши не разсмѣялись бы надъ этой канареечной эмблемой?
Но представимъ себѣ человѣка, стараго или молодаго, его жирную или тощую фигуру, красивую или невзрачную, которая передъ зеркаломъ предается размышленіямъ о желтой лентѣ на его фракѣ и крестѣ, называемомъ Victoria Cross; развѣ бы онъ не почувствовалъ гордости въ своей душѣ? А его семейство? Вѣдь оно бы еще больше возгордилось. Для вашихъ нобльменовъ существуетъ старая голубая подвязка и звѣзда, — ну, и въ добрый часъ. Если бы я былъ маркизъ, если бы имѣлъ тридцать, сорокъ тысячъ фунтовъ стерлинговъ годоваго дохода (назначьте сумму, дорогой Алькансаръ, какую вамъ угодно), повѣрьте, я бы считалъ за собой право на мѣсто въ парламентѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и на орденъ Подвязки. Подвязка принадлежитъ парламентальнымъ сословіямъ. Видите ли вы новаго и пышнаго Pavo Spicifer въ зоологическомъ саду, и не завидуете ли вы его драгоцѣнной коронѣ, лазуревому великолѣпію его перьевъ? Мнѣ нравится, когда у лорда-мэра есть позолоченная карета; когда мой могущественный монархъ окруженъ великолѣпнымъ дворянствомъ; я съ благоговѣніемъ восклицаю ура! когда они проходятъ въ процессіи. Для мистера Бриджеса должно быть очень пріятно, что существуетъ лордъ-канцлеръ съ его золотымъ одѣяніемъ и пятнадцатью тысячами фунтовъ жалованья въ годъ. Для бѣдныхъ куратовъ тоже пріятно, что есть епископы въ Фулэмѣ и Ламбетѣ: ихъ сіятельства тоже были когда-то бѣдными куратами и, такъ сказать, выиграли свои ленты. Неужели человѣкъ, взявшій билетъ въ лоттереѣ, и не выигравшій двадцати тысячъ фунтовъ, долженъ печалиться? Неужели я, послѣ осмотра Чатсворта или Виндзора, долженъ выходить изъ себя и придираться къ моему семейству, потому что имѣю только двѣ небольшія гостиныя! Привѣтствую вашу подвязку, милордъ, и да будетъ стыдно тому, qui mal у pense! И такъ, окольнымъ путемъ я наконецъ добрался до точки, около которой бродилъ со времени нашего отправленія.
Во время плаванія въ Америку, около девяти лѣтъ тому назадъ, на седьмой или восьмой день по выходѣ изъ Ливерпуля, капитанъ Л**** пришелъ къ обѣду въ восемь стклянокъ; по обыкновенію, поговорилъ немного съ особами, сидѣвшими слѣва и справа отъ него, и розлилъ супъ со своей обычной вѣжливостью, потомъ опять вышелъ на палубу, чрезъ минуту снова возвратился и съ озабоченнымъ видомъ разрѣзалъ рыбу. Потомъ снова вышелъ на палубу, и былъ въ отсутствіи, можетъ быть три или пять минутъ, пока безъ него уничтожили рыбу, и появились entrées и ростбифъ. Прошло, пожалуй, минутъ десять… послѣ девяти лѣтъ не могу сказать навѣрное, сколько именно.
Наконецъ Л**** возвратился, и на этотъ разъ съ радостнымъ и довольнымъ лицомъ началъ рѣзать ростбифъ: «мы увидѣли маячный огонь», сказалъ онъ. «Сударыня, не прикажете ли сои или хрѣну? или еще чего нибудь?»
Я забылъ названіе маяка: но нужды нѣтъ. Это была оконечность Ньюфаундлэнда, за которою строго наблюдалъ капитанъ, и пароходъ «Canada» теперь хорошо зналъ, гдѣ находился, потому что, между супомъ и жаркимъ, на верху успѣли уже опредѣлить мѣсто судна по открывшейся части берега, около которой лежалъ путь парохода.
И такъ, въ бурю и темноту, въ туманъ и ночью, корабль продолжалъ свой безостановочный путь по безбрежному океану, гдѣ не проложено дорогъ, продолжалъ идти по бурнымъ морямъ, внушая намъ увѣренность, что офицеры, управлявшіе имъ, въ одну минуту опредѣляли свое мѣсто и везли насъ съ удивительнымъ вниманіемъ къ безопасности нашего плаванія. Съ тѣхъ поръ, какъ существуетъ благородное пароходное общество Кенарда, на этой линіи случилось только одно несчастіе и то по ошибкѣ лоцмана.
Собственно этимъ-то маленькимъ приключеніемъ (конечно ежечасно повторяющимся и сдѣлавшимся очень скучной вещью для всѣхъ моряковъ), признаюсь, я былъ сильно растроганъ и никогда не могу вспомнить о немъ иначе, какъ съ сердцемъ, переполненнымъ благодарностью и трепетомъ. Мы ввѣряемъ нашу жизнь морякамъ, и какъ благородно они оправдываютъ это довѣріе! Они, такъ сказать, бываютъ тогда нашимъ провидѣніемъ. Во время нашего сна неутомимая ихъ бдительность охраняетъ насъ, и только бой корабельнаго колокола въ продолженіе всей ночи напоминаетъ намъ о заботливости нашихъ хранителей. Колоколъ этотъ звонилъ и во время пожара на Amazon, призывая къ исполненію долга, храбрости и чести.
Подумайте объ опасностяхъ, которымъ моряки подвергаются изъ-за насъ: всегдашнія лишенія и бдительность; привычные штормы; страшныя ледяныя массы; длинныя зимнія ночи. Когда палуба во льду, и матросъ принужденъ лѣзть по оледенѣлымъ вантамъ и по реямъ, чтобы подобрать заскорузлый отъ мороза парусъ! Подумайте о ихъ отвагѣ и безропотности, въ холодъ, въ бурю, въ голодъ и во время крушенія! «Женщины и дѣти въ шлюбки!» командуетъ капитанъ парохода Birkenhead, и за тѣмъ съ отрядомъ войскъ, который везли на немъ, отрядомъ собраннымъ на палубѣ, и экипажемъ, послушнымъ славному командному слову капитана, безсмертный корабль — идетъ ко дну!
Не угодно ли вамъ прочитать вотъ этотъ разсказъ о пароходѣ Sarah Sands:
"Винтовой пароходъ Sarah Sands, въ 1,330 тонъ, былъ нанятъ осенью, 1858 года, Остъ-Индской компаніей въ Индію. Командиромъ его былъ Кастль, эсквайръ. Онъ вышелъ съ отрядомъ 54-го полка, около 350 человѣкъ, не считая женъ и дѣтей нѣкоторыхъ изъ солдатъ, и семействъ офицеровъ. Все шло хорошо до 11 ноября, пока корабль не достигъ 14° южной широты и 56° восточной долготы, и находился въ 400 миляхъ отъ острова Маврикія.
"Между четвертымъ и пятымъ часомъ по полудни этого дня стали ощущать въ нижней палубѣ сильный запахъ дыма, и когда капитанъ Кастль спустился въ трюмъ, чтобы узнать о причинѣ, то нашелъ его въ огнѣ и оттуда уже исходили огромные клубы дыма. Тщетно были употреблены всевозможныя усилія овладѣть огнемъ; жаръ и дымъ были невыносимы. Не смотря на то, на суднѣ не было ни малѣйшаго смятенія. Всѣ приказанія исполнялись съ тѣмъ хладнокровіемъ, неустрашимостью и точностью, съ какими они отдавались. Тотчасъ остановили паровую машину и закрѣпили всѣ паруса. Пароходъ привели противъ вѣтра, чтобы дымъ и пламя проносило за корму, такъ какъ пожаръ былъ въ этой части судна. Между тѣмъ доставали пожарныя помпы, вооружали ихъ и переносили къ мѣсту дѣйствія. Огонь, однако, продолжалъ увеличиваться; тогда все вниманіе обращено было на пороховые погреба, которые были расположены по обѣимъ сторонамъ судна около мѣста пожара, и погребъ съ правой стороны скоро очистили. Въ это время вся кормовая часть судна была въ такомъ густомъ дыму, что тамъ едва можно было стоять и всѣ были въ страхѣ за лѣвый пороховой погребъ. Вызвали охотниковъ выносить оттуда порохъ, и они, подъ предводительствомъ лейтенанта Хогса, рѣшились очистить погребъ, и успѣли въ томъ; но предполагаютъ, что боченокъ пороха или два остались на мѣстѣ, потому что выносить было уже опасно. Люди выходили оттуда и падали изнеможенные отъ дыма и пламени, многихъ изъ нихъ вытаскивали на верхъ съ помощію веревокъ.
"Огонь скоро пробрался черезъ палубу и распространился по каютамъ, такъ что горѣла уже большая часть изъ нихъ.
"Въ это время капитанъ Кастль приступилъ къ спуску гребныхъ судовъ. Хотя тогда было очень свѣжо, но ихъ успѣли спустить безъ малѣйшихъ поврежденій; солдаты выстроились на шканцахъ; у шлюпокъ не было ни малѣйшей толкотни; всѣ приказанія исполнялись солдатами, какъ на парадѣ. Людямъ было извѣстно, что капитанъ Кастль не отчаявался спасти корабль, но что, во всякомъ случаѣ, они должны быть на готовѣ оставить его, въ случаѣ если понадобится. Женщинъ и дѣтей посадили въ спущенную съ лѣвой стороны спасительную лодку, подъ командою мистера Вери (Very), третьяго офицера, который получилъ приказаніе держаться около судна, пока не позовутъ къ пароходу. Капитанъ немедленно приступилъ къ сооруженію плотовъ изъ запасныхъ деревъ, и въ короткое время успѣли сдѣлать три плота, которые могли спасти весьма значительное число людей. Два плота спустили уже за бортъ и довольно успѣшно удерживали ихъ около судна, третій же былъ оставленъ на шканцахъ, ближе къ носу, на готовѣ быть спущеннымъ.
"Между тѣмъ огонь дѣлалъ быстрые успѣхи. Всѣ каюты превратились въ одну горящую массу; около 8½ часовъ утра пламя достигло верхней палубы, и немного спустя, охватило бизань мачту. Всѣ ожидали гибели судна, ибо въ подобномъ случаѣ оно могло заворотить по вѣтру, и тогда огонь и пламя распространились бы по всему пароходу. По счастію, заднія брассы скоро перегорѣли и перебросили гротъ-рей на другую сторону, что и удержало носъ судна противъ вѣтра. Около 9 часовъ послѣдовалъ страшный взрывъ въ лѣвомъ пороховомъ погребѣ, гдѣ, какъ надо предполагать, осталось одинъ или два боченка пороха, которыхъ невозможно было вынести. Въ это время уже все судно, отъ кормы до гротъ- мачты, было въ огнѣ; считали почти невозможнымъ спасти его. Капитанъ Кастль, отозвавъ майора Бретта (который тогда начальствовалъ надъ солдатами, ибо полковникъ находился на одной изъ удалившихся шлюпокъ) на носъ судна, объявилъ ему, что онъ отчаявается спасти свой пароходъ, но проситъ его употребить всѣ усилія, чтобы сохранить повиновеніе между солдатами до самаго послѣдняго момента, и въ тоже время употреблять всѣ силы для спасенія судна. По счастію, желѣзная переборка въ кормовой части судна выдержала и не дала огню распространиться; всѣ усилія были теперь направлены къ тому, чтобы не давать ей накаляться.
"Никто, говорилъ капитанъ, не въ состояніи былъ бы описать той энергіи, съ которой люди тушили пожаръ; одна часть изъ нихъ находилась внизу, чтобы охлаждать переборку, и оттуда безпрестанно поднимали ихъ за мертво на шканцы, а вмѣсто ихъ спускались новые охотники, которыхъ также вытаскивали на верхъ обезсиленными и безъ чувствъ. Около 10 часовъ загорѣлась гротъ-марса-рея. Мистеръ Уэльчъ, квартермистръ, съ четырьмя или пятью солдатами, завернулись въ мокрую парусину и успѣли затушить ее, хотя вся рея и гротъ-мачта совершенно обуглились. Борьба съ огнемъ внизу продолжалась уже четыре часа и около полуночи замѣтно было, что успѣваютъ овладѣвать имъ. Мало-по-малу тушили пламя и отодвигали огонь дюймъ за дюймомъ къ кормѣ, и только на разсвѣтѣ успѣли совершенно погасить пожаръ. Но теперь корабль находился въ отчаянномъ положеніи; вся корма внутри буквально выгорѣла, оставался только одинъ остовъ судна; лѣвая сторона шканецъ была разрушена взрывомъ, въ трюмѣ было пятнадцать футъ воды.
"Вѣтеръ между тѣмъ продолжалъ дуть также сильно, какъ и прежде; судно страшно качало, и много воды поддавало черезъ корму.
«Лишь только освободились отъ дыма, какъ капитанъ Кастль приказалъ подвести подъ корму судна запасный парусъ, солдаты же очищали мѣсто пожара и выкачивали воду, — все это продолжалось цѣлое утро.
„Въ теченіи дня дамы возвратились на пароходъ. Шлюбки, на которыя онѣ были размѣщены, хотя и держались около судна, но ихъ страшно качало. Остатокъ дня солдаты продолжали усердно откачивать воду, а матросы чинили корму. Всѣ работали цѣлую ночь на помпахъ; шлюбки, привязанныя къ бортамъ, получили нѣкоторыя поврежденія. Съ разсвѣтомъ 13 числа гребныя суда подняли на мѣста; солдаты продолжали неутомимо выкачивась воду. Въ полдень, широта была 13° 12' южная; въ пять часовъ по полудни поставили фокъ и формарсель; плоты были разобраны и пароходъ направилъ курсъ на островъ Маврикія. Ноября 19 увидѣли Родригесъ, а 23 достигли Маврикія“.
Для нашей страны Нилъ и Трафальгаръ нисколько не славнѣе побѣдъ, одерживаемыхъ нашими же моряками коммерческаго флота, и если бы вы заглядывали въ донесенія капитановъ, помѣщаемыя въ морскихъ лѣтописяхъ, вы бы убѣдились, что подобные случаи происходятъ ежедневно. Цѣлый томъ такихъ лѣтописей за минувшій годъ лежитъ теперь передо мною. Во второмъ нумерѣ, случайно открытомъ, я, напримѣръ, читаю, что капитанъ корабля „Empire“ Робертсъ, шедшаго изъ Шильдса въ Лондонъ (14 декабря 1859 года), доноситъ, что на высотѣ Вайтби онъ замѣтилъ пожаръ на кораблѣ между главнымъ трюмомъ и котлами; тотчасъ же соединили пожарную трубу съ машиной, пустили ее въ ходъ и, по видимому, успѣли залить пламя. Но только по видимому, потому что около семи часовъ слѣдующаго утра огонь опять показался. Пламя выходило по обѣ стороны судна, — изъ средней его части. Опять вооружили пожарную трубу, соединивъ ее съ машиной, и стали тушить огонь; команда между тѣмъ заливала пожаръ ручными помпами. Но тщетно: до четырехъ часовъ по полудни съ огнемъ не могли справиться и были принуждены прорубить оба борта и выбросить часть груза. Корабль очень пострадалъ и имѣлъ сильную течь, и рѣшился идти въ рѣку Гумберъ; корабль сталъ на мель около Гримсби, съ пятью футами воды въ трюмѣ. Паровая помпа была сломана и вода поднималась въ суднѣ съ такою скоростью, что покрыла топки печей въ машинѣ, такъ что пароходомъ нельзя было управлять. Съ приливомъ судно сняли съ мели и буксирный пароходъ отвелъ его въ гавань Гримсби для исправленія».
«2 ноября, капитанъ Стрикленъ, брига „Purchase“, слѣдовавшаго изъ Ливерпуля въ Ярмутъ (въ Америкѣ), былъ застигнутъ штормомъ, переходившимъ отъ WNW до WSW, въ 43° сѣверной широты, и 34° западной долготы, во время котораго онъ потерялъ кливеръ, форъ-стеньгу, стаксель, марсель, оборвало форъ-стень-штагъ, вагеръ-штаги, потерялъ бушпритъ, верхніе паруса, водорѣзъ и форъ-штевень, вслѣдствіе чего обнажилось деревянное скрѣпленіе, и въ суднѣ оказалась сильная течь. Приведя его къ вѣтру, противъ волненія и выбросивъ въ море около двадцати пяти тоннъ груза, я облегчилъ ему носъ, потомъ, спустившись на концѣ веревки за бортъ, я успѣлъ ввести въ раскрытое отверстіе носоваго скрѣпленія, двухъ-съ-половиною дюймовый тросъ, чѣмъ мнѣ и удалось значительно уменьшить течь. Декабря 16. Экипажъ, продолжая день и ночь выкачивать воду, не могъ уменьшить ея, и мы сочли за лучшее идти въ ближайшій портъ. Подходя къ 48° 45' сѣверной широты и 23° западной долготы, мы замѣтили судно съ сигналомъ бѣдствія. Направились къ нему, и узнали, что это судно „Carleton“, наполнившееся водой. Капитанъ и экипажъ просили взять ихъ на наше судно. Спустившись къ судну и принявъ къ себѣ его экипажъ въ числѣ тринадцати человѣкъ, мы оставили его на произволъ волнъ и продолжали наше плаваніе. Команда, снятая съ погибшаго судна, помогала сколько могла удерживать бригъ на водѣ, и 27 декабря мы благополучно дошли до Корка».
«Капитанъ Коульсонъ, владѣтель брига Othello сообщаетъ, что его бригъ 27 декабря утонулъ у Портлэнда; застигнутый штормомъ и поставленный поперегъ волненія, бригъ положило на бокъ. Не видя возможности.спасти корабль, мы сѣли на шлюпку и черезъ десять минутъ видѣли, какъ бригъ затонулъ. Въ это же самое утро насъ перенялъ въ морѣ капитанъ французскаго корабля Commerce de Paris, Томбарель».
Въ одномъ столбцѣ газеты сколько безвѣстныхъ, трогательныхъ картинъ опасности, превратностей счастія, мужества и великодушія моряковъ! Корабль въ огнѣ, — капитанъ, бросающійся въ воду на концѣ веревки, чтобы остановить течь, — французъ, въ самую опасную минуту подходящій для спасенія своего погибающаго товарища-британца, — маленькій бригъ, самъ уже почти погибающій, все таки идетъ на помощь къ судну съ развѣвающимся сигналомъ бѣдствія, спасаетъ его экипажъ изъ тринадцати человѣкъ и потомъ спокойно говоритъ: мы продолжали наше плаваніе; команда оставленнаго судна помогала сколько могла удерживать бригъ на водѣ. Какія простыя, но благородныя слова! Какая неустрашимость, самопожертвованіе и любовь къ ближнему! Не заставляютъ ли они биться сердце, и не вызываютъ ли слезы умиленія?
Такъ вотъ что дѣлаютъ моряки ежедневно другъ для друга. Одинъ такой разсказъ можетъ навести на многія исторіи. Случилось еще не такъ давно, что пассажиры одного изъ большихъ океанскихъ пароходовъ, послѣ кораблекрушенія много пострадавшіе и перенесшіе множество лишеній, были оставлены, безпомощные и безнадежные, въ одномъ бѣдномъ приморскомъ мѣстечкѣ, куда заходятъ только за углемъ. Между ними были старики, женщины и дѣти. Когда зашелъ туда другой пароходъ, то пассажиры, узнавъ о бѣдственномъ состояніи своихъ предшественниковъ, положительно отсовѣтовали капитану взять этихъ несчастныхъ на пароходъ. Конечно, они нашли множество оправданій къ этому: новопришедшій пароходъ и безъ того уже былъ загруженъ, каюты биткомъ набиты, между несчастными находились больные и слабые люди, — но вѣдь эти больные и слабые заплатили пароходному обществу хорошія деньги за мѣсто, столъ и комфортъ, которыхъ они теперь совершенно лишились. Еслибы насъ въ омнибусѣ сидѣло уже четырнадцать человѣкъ, то развѣ вы пригласили бы войти еще трехъ или четырехъ женщинъ, опоздавшихъ занять мѣста? Развѣ вы сказали бы имъ: войдите, вѣдь это уже послѣдній омнибусъ! а при томъ же идетъ дождь? Разумѣется нѣтъ: но подумайте объ этомъ поступкѣ, и о поступкѣ того самаритянина, капитана брига Purchase!
Зимою 1853 года, я плылъ изъ Марселя въ Чивитта-Веккію на одномъ изъ великолѣпныхъ пароходовъ компаніи Полуострова и Восточной, Valetta, капитанъ котораго впослѣдствіи отличался въ Крыму. Это было первымъ его вояжемъ по Средиземному морю; руководствуясь одной картой, онъ входилъ въ каждый портъ также безопасно, какъ бы его велъ лоцманъ. Помню, какъ я однажды прогуливался ночью по палубѣ съ этимъ искуснымъ, храбрымъ, хорошо воспитаннымъ и прекрасно образованнымъ джентльменомъ, помню его восторгъ, съ которымъ онъ отвѣчалъ мнѣ, когда я спросилъ его: будетъ ли ему пріятно и полезно получить ленточку или орденъ въ его службѣ?
Отчего же нѣтъ британскаго ордена для британскихъ моряковъ? Въ коммерческомъ и военномъ флотѣ вѣдь тоже каждый день повторяются случаи и происшествія, гдѣ можно выказать свое знаніе, искусство, храбрость, твердость духа въ испытующихъ обстоятельствахъ, помощь ближнему въ минуту опасности. Въ первомъ нумерѣ Cornhill Magazine пріятель мой описалъ чрезвычайно трогательную исторію объ экспедиціи Макъ-Клинтока, о всѣхъ опасностяхъ и страшной славѣ, которую онъ раздѣлялъ; разсказчикъ этотъ былъ ни болѣе ни менѣе какъ коммерческій капитанъ. Какъ много еще (и къ чести Англіи да будетъ такихъ еще больше!) — храбрыхъ, способныхъ, умныхъ, предпріимчивыхъ мастеровъ своей благородной профессіи! Неужели нашъ «источникъ чести» не можетъ орошать подобныхъ людей? Онъ льется на капитановъ и полковниковъ въ видимомъ изобиліи. Онъ разливаетъ свои нещедрыя награды докторамъ и судьямъ. Онъ окропляетъ мэровъ и альдермэновъ. Отъ времени до времени онъ течетъ для живописца. Онъ доставилъ баронетство двоимъ и возложилъ дворянскую корону на одного благороднаго литератора, Дипломаты берутъ изъ него свои ванны (Bath)[21] какъ бы по праву; онъ разсыпаетъ множество блестящихъ звѣздъ на дворянство трехъ королевствъ. Неужели Британія не можетъ найти ленты для своихъ моряковъ? Мореходство, какъ военное, такъ и коммерческое, вѣдь тоже служба. Начальство надъ кораблемъ и вожденіе его требуетъ опасности, чести, знанія, искусства, повиновенія и довѣрія. Съ этими только качествами и можно было одержать побѣду на «Sarah Sands», съ ними только и были возможны открытія въ арктическихъ моряхъ, съ ними только и можно умереть такъ геройски, какъ на Birkenhead, и въ такихъ-то именно случаяхъ коммерческіе моряки, равно какъ и военные, принимаютъ одинаковое участіе.
Такъ почему же нѣтъ ордена Британіи? Въ одинъ прекрасный день какой нибудь молодой Офицеръ съ корабля Euryalus могъ бы выиграть его; прочитавъ мемуары Лорда Дундональда, я знаю, кому бы слѣдовалъ по праву первый Большой Крестъ.
XI.
правитьВъ одномъ изъ нашихъ очерковъ мы сравнили свой журналъ, Cornhill Magazine, съ кораблемъ, отправившимся въ дальнее плаваніе, и капитанъ произнесъ уже весьма усердную молитву о его благополучіи. Опасности отъ бурь и скалъ, огромная стоимость корабля и груза, нѣкоторый рискъ предпріятія, производили въ командующемъ офицерѣ не малое безпокойство: кто въ состояніи сказать, откуда можно ждать опасности и какимъ образомъ отклонить ее отъ достоянія владѣльца? Послѣ шестимѣсячнаго плаванія мы съ сердцами, полными глубокой признательности, убѣдились въ нашемъ добромъ счастіи, и взявшись за апологъ, сочинили торжественную процессію въ честь нашего журнала, и въ великолѣпной колесницѣ отправились въ храмъ Побѣды принести нашу благодарность. Корнгилль привыкъ къ пышности, блеску и величію; онъ былъ свидѣтелемъ каждое девятое ноября, ужь я и не знаю сколько столѣтій, торжественнаго шествія, сопровождаемаго вереницей парадныхъ колесницъ и оглушительнымъ звукомъ трубъ. Контора нашей редакціи находится въ весьма близкомъ сосѣдствѣ съ дворцомъ лорда мэра и потому читатель пойметъ, какимъ образомъ пришла мнѣ идея церемоніальной процессіи. Воображеніе легко доставило золотую карету, весьма бѣлыхъ лошадей чистой пегасовской породы, толпы народа, кричащаго ура! бѣгущихъ скороходовъ, рыцарей въ бронѣ и шлемахъ, меченосца съ мѣховой шапкой на головѣ, выглядывающаго изъ окна кареты, и лорда мэра въ малиновой мантіи, съ горностаемъ, золотой цѣпью и бѣлыми лентами. Игривая фантазія могла завлечь еще дальше, могла бы изобразить пиръ въ Египетскомъ Залѣ, министровъ, судей, высокопочтеннѣйшихъ прелатовъ, занимающихъ мѣста вокругъ виновника торжества, и, позади центральнаго тропа, мистеръ Тулъ провозглашаетъ собравшимся гостямъ и сановникамъ: — милордъ такой-то и такой-то, милордъ, какъ бишь зовутъ васъ, милордъ Этцетера, лордъ-мэръ приглашаетъ васъ выпить съ нимъ вмѣстѣ бокалъ, который долженъ служить залогомъ всеобщей любви! Этимъ тостомъ процессія кончается. Лордъ Симперъ предлагаетъ дамамъ руку; гости встаютъ изъ за стола и отправляются къ кофе и бисквитамъ. Кареты нобльменовъ и другихъ гостей катятся на западъ. Египетскій Залъ, такъ ярко освѣщенный до этой поры, кажется мерцающимъ какъ въ сумерки, подъ прикрытіемъ которыхъ лакеи опустошаютъ десертъ и въ тоже время убираютъ посуду. Лордъ-мэръ и его супруга удаляются въ свои частные аппартаменты. Мантія, цѣпь и бѣлыя ленты сняты. Мэръ становился обыкновеннымъ смертнымъ, но только сильно взволнованнымъ вслѣдствіе произнесенныхъ имъ рѣчей, въ которыхъ, ему теперь только пришло на умъ, онъ не высказалъ главныхъ пунктовъ. Онъ ложится въ постель съ больной головой, съ заботами, съ раскаяніемъ и, смѣю сказать, съ пріемомъ лекарства, прописаннаго ему его тѣлеснымъ врачемъ. А между тѣмъ въ городѣ безчисленное множество людей воображаетъ его счастливѣйшимъ человѣкомъ!
И въ самомъ дѣлѣ, положимъ, что милордъ во весь день 9-го ноября страдалъ отъ страшнаго ревматизма, что во время обѣда у него была зубная или головная боль, при которой онъ долженъ былъ улыбаться и мямлить свои жалкіе старые спичи: неужели ему можно позавидовать? Неужели вы согласились бы помѣняться съ милордомъ своимъ мѣстомъ? Ну что тутъ завиднаго, если кубокъ, который подноситъ ему обшитый золотомъ лакей, вмѣсто какого нибудь стараго вина, содержитъ въ себѣ отвратительный настой александринскаго листа? Прочь! прочь отъ меня золотой кубокъ вмѣстѣ съ коварнымъ лакеемъ! Начинаете теперь понимать мрачную мораль, которую я намѣреваюсь написать.
Въ прошедшемъ мѣсяцѣ мы пѣли торжественные гимны и разъѣзжали въ тріумфальной колесницѣ. Всѣ это было очень хорошо. Тогда кстати было и ура! Кстати было приносить благодарности и кричать: браво! наша взяла! тогда, кромѣ того, немалое удовольствіе доставляла мысль о томъ, какъ довольны останутся Броунъ, Джонсъ и Робинсонъ (наши дорогіе друзья) этимъ провозглашеніемъ нашего успѣха. Но теперь, когда кончилось представленіе, прошу васъ, добрый мой сэръ, войдите въ мой кабинетъ и вы увидите, что достиженіе успѣха не есть еще источникъ нескончаемаго удовольствія. Бросьте вашъ взглядъ вонъ на тѣ газеты, на тѣ письма. Посмотрите, что говорятъ критики о вашихъ безобидныхъ шуткахъ, чистыхъ и опрятныхъ сентенціяхъ, невинныхъ шалостяхъ! Читайте, читайте! Вамъ прямо говорятъ за это, что вы — просто идіотъ; вы несете дичь, вы бредите, умственныя способности покинули васъ, — паденіе черезчуръ превознесенныхъ писателей всегда совершается съ необыкновенною быстротою, и пр. и пр.
Скажите: пріятно это? но не въ томъ еще дѣло. Критикъ можетъ быть правъ, а авторъ виноватъ. Быть можетъ, что проповѣдь архіепископа не бываетъ такъ изящна, какъ тѣ назидательныя бесѣды, которыя двадцать лѣтъ тому назадъ приводили правовѣрныхъ въ Грэнадѣ въ восторгъ. Можетъ случиться и то (утѣшительная мысль!), что критикъ — тупоумный человѣкъ, самъ не понимающій, что пишетъ. Кто бывалъ на выставкахъ художественныхъ произведеній, тотъ вѣроятно слышалъ отзывы посѣтителей о различныхъ картинахъ. Одинъ говоритъ: — это очень хорошо; — другой: какая дрянь! — третій восклицаетъ: — браво! это chef-d’oeuvre! и каждый изъ нихъ имѣетъ неотъемлемое право на свое мнѣніе. Напримѣръ, одна изъ картинъ, которой я больше всего любовался въ королевской академіи, написана джентльменомъ, на которомъ, сколько мнѣ извѣстно, ни разу не останавливался мой взглядъ. Эта картина, № 346, Моисей, работы мистера С. Соломона. Мнѣ казалось, въ ней была хорошая мысль. Мнѣ показалась она прекрасно отдѣланною и скомпонованною. На мой взглядъ, въ ней вѣрно изображены были смуглыя дѣти египетскаго рабства и напоминали трогательную исторію. А посмотрите, что говоритъ моя газета: — «двѣ смѣшныя до безобразія женщины, смотрящія на смуглаго ребенка, не составляютъ занимательнаго предмета», — и такъ, прощайте, мистеръ Соломонъ. Не такъ же ли точно отзываются о большей части нашихъ дѣтей? — развѣ мистеръ Робинсонъ не считаетъ херувимчика мистера Брауна безобразнымъ, ревущимъ во всю глотку маленькимъ мальчишкой? — Утѣшьтесь же мистеръ С. Соломонъ. Быть можетъ, критикъ, трактовавшій о вашемъ младенцѣ, дурной судья и знатокъ младенцевъ. Когда добрая дочь фараона нашла ребенка, приласкала его и полюбила, принесла домой и пріискала няньку для него, то смѣю сказать, что во дворцѣ были угрюмые, съ кирпичнаго цвѣта лицами царедворцы, или сухія, старыя, морщинистыя, желтыя принцессы, никогда не имѣвшія дѣтей, — всѣ они въ одинъ голосъ закричали: — «фи! какая дрянь, какое чудовище!» — они уже знали, что изъ него путнаго ничего не выйдетъ, и тоже въ одинъ голосъ завопили: «что, не говорили мы вамъ?» когда Моисей напалъ на египтянъ.
Поэтому не унывайте, мистеръ С. Соломонъ, изъ-за того, что критикъ невѣрно оцѣнилъ ваше художественное произведеніе, — вашего Моисея, — вашего ребенка, вашего найденыша. Чего тутъ! — еще не такъ давно какой-то мудрецъ «Блэквудова Магазина» вздумалъ было очернить Тома Джонса? О, чрезъ мѣру усердный критикъ! Такъ, впрочемъ, поступалъ и добрый старый мистеръ Ричардсонъ, который самъ могъ писать романы, — но вы, я и мистеръ Гиббонъ, мой дорогой сэръ, согласимся выразить наше уваженіе, удивленіе и восторгъ храброму старому маэстро.
Въ этихъ послѣднихъ словахъ я допускаю предположеніе, что многоуважаемый читатель одаренъ запасомъ юмора, которымъ онъ можетъ или не можетъ пользоваться, — это какъ ему угодно; и въ самомъ дѣлѣ, мы знаемъ многихъ прекрасныхъ, почтенныхъ людей, которые на столько же въ состояніи понять шутку, на сколько сочинить какую нибудь пѣсенку. Но я рѣшительно увѣренъ, дорогой мой сэръ, что вы переполнены юморомъ, — вы не дѣлаете шутокъ, но могли бы, еслибъ захотѣли, — вы сами это знаете; при вашемъ спокойномъ характерѣ, вы чрезвычайно ихъ любите. А есть много людей, которые или не дѣлаютъ ихъ, или не понимаютъ ихъ, когда онѣ сдѣланы, или не любятъ ихъ, когда поймутъ, и бываютъ недовѣрчивы, угрюмы и сердиты на тѣхъ, кто позволяетъ ихъ себѣ. Случалось ли вамъ наблюдать за пожилыми мужчиной или женщиной, которые начинаютъ находить, что какой нибудь молодой шалунъ въ обществѣ подтруниваетъ надъ ними? Испытывали ли вы когда саркастическій или сократическій методъ надъ ребенкомъ? Въ простотѣ или невинности своего сердца этотъ ребенокъ съиграетъ какую нибудь шутку или дѣлаетъ какое нибудь нелѣпое замѣчаніе, которое вы обращаете въ насмѣшку. Маленькое созданіе какъ будто сквозь туманъ усматриваетъ, что вы дѣлаете его предметомъ позора; и потому оно ежится, краснѣетъ, становится неловкимъ, и наконецъ заливается слезами, — скажу вамъ откровенно, — не хорошо направлять оружіе насмѣшки на такую невинную молодую жертву. Въ этихъ случаяхъ лучше всего дѣйствуетъ система упрековъ. Поставьте на видъ его поступокъ, и обнажите ужасныя отъ того послѣдствія: выставьте его какъ можно крупнѣе, и придайте ему видъ приличной, торжественной, моральной экзекуціи, но не прибѣгайте къ castigare ridendo. Не смѣйтесь надъ его еженьемъ и не позволяйте другимъ мальчикамъ смѣяться надъ этимъ. Другъ мой, припомните ваши собственные молодые дни, проведенные въ школѣ — припомните; разгорѣвшіяся щеки, пылающія уши, разрывающееся сердце, горячія слезы, сквозь которыя смотрѣли вы, сдѣлавъ какую нибудь глупость, въ то время, какъ начальникъ заведенія выставилъ васъ на позоръ передъ цѣлымъ классомъ и осыпалъ васъ тяжелыми, неуклюжими насмѣшками, — васъ, беззащитнаго и арестованнаго! Лучше идти прямо на плаху, лучше стать передъ ликторами съ пучками розогъ, нежели переносить доводящую до бѣшенства пытку этихъ насмѣшекъ!
Обращаясь къ этимъ насмѣшкамъ, нельзя не сказать, что много людей, — за исключеніемъ, разумѣется, нашихъ читателей, — даже большинство людей, простодушны, какъ дѣти. У нихъ почти вовсе нѣтъ юмора. Они не любятъ шутокъ. Насмѣшка въ печати досаждаетъ и оскорбляетъ ихъ. Не касаясь уже грубостей, мнѣ кажется, я встрѣчалъ весьма, весьма немногихъ женщинъ, которымъ нравился сарказмъ Свифта и Фильдинга. Ихъ безъискусственныя, нѣжныя натуры возмущаются при одномъ смѣхѣ. Неужели сатиръ въ душѣ всегда бываетъ дикимъ звѣремъ, неужели ихъ въ самомъ дѣлѣ ужасаютъ его усмѣшки, его прищуренный взглядъ, его рога, копыта и уши? Fi donc, le vilain monstre, съ его хохотомъ, его тощими кривыми козлиными ногами! Что бы ему завести себѣ пару подбитыхъ ватой черныхъ шелковыхъ чулковъ и прикрыть ими эти отвратительныя голени; что бы ему набросить себѣ на бороду и на спину широкій плащъ, вылить на носовой платокъ съ дюжину склянокъ лавандовой воды, и вмѣсто насмѣшекъ — заливаться слезами. Во всемъ этомъ будетъ видѣться чистѣйшая поэзія, благоуханное чувство и стремительное краснорѣчіе; козлиная нога уже не выглянетъ, — да и ну ее! прикройте еще ее чѣмъ нибудь. И затѣмъ, выньте ваши батистовые платочки, прелестныя лэди, и прольемте вмѣстѣ тихія слезы.
Поэтому, положа руку на сердце, мы торжественно провозглашаемъ, что редакторскую грудь волнуетъ или устрашаетъ вовсе не огонь озлобленныхъ критиковъ. Они могутъ быть правы; могутъ имѣть личную злобу; могутъ быть тѣми существами, которымъ по природѣ суждено брыкаться, лаять, и репейнику отдавать преимущество передъ ананасомъ; могутъ имѣть здравый смыслъ, могутъ быть проницательными, глубоко учеными, восторженными судьями, которые въ одинъ моментъ замѣтятъ вашу шутку и сейчасъ же похоронятъ ее въ глубинѣ своей мудрости. Но мудрые ли будутъ наши критики, или тупоумные, готовые ли хвалить насъ, или порицать, мы оставляемъ въ сторонѣ ихъ мнѣнія. Если они станутъ хвалить, мы будемъ довольны; если они вооружатся своими борзыми перьями и налетятъ на насъ съ змѣинымъ шипѣньемъ, мы вооружимся всѣмъ нашимъ мужествомъ. Конечно, я лучше бы желалъ услышать отъ злаго человѣка доброе слово, нежели дурное; но чтобы вызвать его на комплиментъ, — возбудить въ немъ искусственнымъ образомъ хорошее расположеніе духа, замазать ему злой ротъ хорошимъ обѣдомъ, или помѣстить его произведенія въ журналъ изъ одного страха, изъ-за того только, чтобы онъ не лаялъ, не кусался — allons donc! Это не нашъ образъ дѣйствій. Лай, лай, Церберъ! сколько тебѣ угодно. Здѣсь не будетъ для тебя подачки, — разумѣется, съ тѣмъ исключеніемъ, если Церберъ — необыкновенно добрая собака; тогда мы сами не будемъ злиться на него, потому что онъ налетѣлъ на насъ изъ воротъ нашего сосѣда.
Но въ чемъ же, скажите, заключается источникъ вашихъ сѣтованій, вашей печали? — неужели зубную боль лорда можно принять за иглу въ подушкѣ редакторскаго кресла? Именно такъ. О! она колетъ меня, теперь, въ это самое время, какъ я пишу. Она является ко мнѣ съ каждой утренней почтой. Вечеромъ прихожу я домой и забираю къ постели всѣ письма (не рѣшаясь распечатать ихъ), а поутру смотришь, ужь и есть двѣ или три иглы въ подушкѣ. Три я вытащилъ вчера; — двѣ нашелъ сегодня утромъ. Онѣ, впрочемъ, не такъ колятъ, какъ калывали прежде, но кожа — все-таки кожа, и ей отъ нихъ все таки больно. Вѣдь было же объявлено при журналѣ: — «Всякаго рода требованія адресовать въ редакцію журнала, „Корнгилль, № 65“, а не въ мѣсто жительства редактора». Добрый мой сэръ, какъ еще мало знакомы вы съ мужскимъ или женскимъ и вообще съ человѣческимъ родомъ, воображая, что тотъ или другой родъ обратитъ вниманіе на это объявленіе! Принимая письма съ подноса, почемъ я знаю (хотя, конечно, теперь я начинаю узнавать), въ какомъ конвертѣ вложено письмо bona fide, и въ какомъ — просто шпилька или иголка? Одно изъ лучшихъ предложеній нынѣшняго года я ошибочно принялъ за письмо съ шпилькой и оставилъ его нераспечатаннымъ. Вотъ что я называю письмомъ со шпилькой:
"М. г. Могу ли я надѣяться, могу ли просить, что вы удостоите прочитать прилагаемыя при семъ строки, и что онѣ окажутся заслушивающими помѣщенія въ «Cornhill Magazine». М. г. Мы знавали лучшіе дни. Теперь у меня на рукахъ больная и вдовая мать, маленькіе братья и сестры. Въ качествѣ гувернантки я употребляю всѣ свои усилія для поддержанія ихъ существованія. Ночью, когда они всѣ успокоятся, я принимаюсь за трудъ и тружусь, пока не устанутъ руки и голова. Если бы я могла прибавить хотя немного къ нашимъ средствамъ, то были бы удовлетворены многія нужды бѣдной больной; я доставила бы ей комфортъ, котораго она теперь лишена. Небу извѣстно, что не отъ недостатка воли и не отъ недостатка энергіи съ моей стороны моя мать находится теперь въ болѣзненномъ состояніи и наше семейство почти безъ куска хлѣба. Прошу, умоляю васъ, бросьте милостивый взглядъ на мою поэму, и если вы можете помочь намъ, то вдова и сироты будутъ васъ благословлять! Остаюсь, сэръ, въ тревожномъ ожиданіи
С. С. С."
При письмѣ приложены были два небольшихъ стихотворенія, конвертъ съ почтовымъ штемпелемъ, и, о небо! имя автора и адресъ.
Теперь вы видите, что я разумѣлъ подъ иглами. Вотъ случай, въ которомъ видна истинная женская логика. «Я бѣдна; я добра; я больна; я усердно тружусь; на моемъ попеченіи больная мать и голодные братья и сестры. Вы можете помочь намъ, если захотите!» Я смотрю на сочиненіе съ тысячной частицей слабой надежды, что оно можетъ идти въ дѣло, и нахожу, что не годится: я заранѣе зналъ, что оно не будетъ годиться; и зачѣмъ эта бѣдная труженица обратилась къ моему сожалѣнію, и у постели моей, поставивъ на колѣна бѣдныхъ малютокъ, заставила ихъ просить хлѣба, который я будто бы могу имъ дать, если захочу? Не проходитъ дня, безъ этого аргумента ad misericordiam. День и ночь печальный этотъ голосъ вопіетъ о помощи. Вчера три раза онъ взывалъ ко мнѣ. Сегодня утромъ я уже слышалъ его два раза, и я нисколько не сомнѣваюсь, что когда возьму шляпу, то увижу его въ пріемной, съ его плачевнымъ лицомъ и блѣднымъ семействомъ вокругъ него. Одно изъ громадныхъ преимуществъ, которое женщины имѣютъ предъ нашимъ поломъ, заключается въ томъ, что онѣ любятъ читать эти письма. Любить письма? Небо — пощади насъ! Еще до редакторства я не слишкомъ жаловалъ почтальона: — но теперь!
У этихъ просителей существуетъ весьма обыкновенный способъ — начинать тонкой лестью достоинствамъ и высокому генію лица, къ которому они обращаются. Но эта хитрость, объявляю публично, — безполезна. Замѣтивъ траву подобнаго рода, я знаю, что внутри ея скрывается змѣя, и тотчасъ же отъ нея отскакиваю, такъ что она не успѣетъ меня ужалить. Прочь, прочь, пресмыкающееся! убирайся въ корзинку съ негодной бумагой и оттуда въ огонь!
Но изъ этихъ разочарованныхъ людей, только нѣкоторые кротко переносятъ свое разочарованіе. Нѣкоторые начинаютъ ненавидѣть васъ и считать своимъ врагомъ, потому что не могли быть вашимъ другомъ. Болѣе неистовые и завистливые начинаютъ кричать: что это за человѣкъ, который отвергаетъ мое предложеніе, и какъ смѣетъ онъ, надменный снобсъ, отрицать во мнѣ достоинства?
Иногда письма ко мнѣ содержатъ не простыя иглы, но сучковатыя съ колючками палки. Вотъ два образца этихъ сучьевъ благороднаго ирландскаго дуба, которые не разъ доставляли альпійцы для моей кроткой и безобидчивой головы:
"М. Г. Сейчасъ только кончилъ я чтеніе первой части вашей повѣсти Вдовецъ Ловель (Lovel the Widower) и чрезвычайно удивляюсь непозволительнымъ сужденіямъ, которыя вы приводите въ своей книгѣ относительно коръ-де-балета.
"Уже болѣе десяти лѣтъ я принадлежу театру, и смѣю увѣрить васъ, что большинство corps-de-ballet — добродѣтельныя, благонравныя дѣвушки и, слѣдовательно, тѣ уютные коттэджи въ Риджентсъ-паркѣ нанимаются вовсе не для нихъ.
"Долгомъ считаю также извѣстить васъ, что театральные антрепренеры имѣютъ привычку говорить по англійски, и говорить лучше и чище всякаго автора.
"Вы или вовсе ничего не знаете объ этомъ предметѣ, или позволяете себѣ распространять гнусную ложь.
"Мнѣ пріятно сказать, что личности коръ-де-балета, а также актеры и актрисы стоятъ несравненно выше всякой клеветы со стороны жолчныхъ пасквилянтовъ, выше злобныхъ нападеній и brutum fulmen эфемерныхъ писателей.
А. В. С."
Редактору журнала «Cornhill Magazine».
"М. Г. Я только что прочитала въ январской книжкѣ «Cornhill Magazine» первую часть повѣсти, написанной вами и озаглавленной Lovel the Widower.
"Въ этомъ произведеніи вы употребляете всю вашу ядовитую злобу (на что вы одарены большими способностями), чтобы унизить личности, составляющія коръ-де-балетъ. Вы утверждаете, что большинство балетныхъ танцовщицъ имѣютъ виллы, нанимаемыя для нихъ въ Риджентсъ-паркѣ, но я должна сказать, что вы распространяете предъумышленную ложь.
"Воспитанная съ дѣтскаго возраста для поступленія на сцену и, хотя въ настоящее время уже актриса, но пробывъ семь лѣтъ главной танцовщицей въ оперѣ, я могу компетентно говорить объ этомъ предметѣ. Меня удивляетъ, какимъ образомъ такому гадкому пасквилянту позволено было присутствовать за обѣдомъ Драматическаго Общества, 22-го числа нынѣшняго мѣсяца. Было бы гораздо лучше, если бы вы сдѣлали реформу въ вашей собственной жизни и перестали бы говорить ложь о тѣхъ, кто стоитъ несоизмѣримо выше васъ.
Остаюсь въ высшей степени негодованія на васъ.
Разумѣется, подписи почтеннаго писателя и писательницы выставлены анонимныя, настоящія же, сколько мнѣ извѣстно, по мѣстности театра и по сообщеннымъ мнѣ свѣдѣніямъ (если только они вѣрны) сдѣлались уже давно знаменитыми за ссоры, драки и разбитыя головы. Но скажите, можно ли спокойно сѣсть въ кресло, когда въ его подушкѣ, можетъ быть, торчатъ такія двѣ страшныя шпильки? И изъ-за чего вышла эта непріятность? Въ небольшомъ разсказѣ Lovel the Widower я описалъ и присудилъ къ примѣрному наказанію одну жалкую балетную танцовщицу, которая роскошно жила непозволительными пріобрѣтеніями, лишилась по несчастному случаю своей красоты и умерла бѣдною, всѣми покинутою, безобразною и отвратительною во всѣхъ отношеніяхъ. Въ томъ же самомъ разсказѣ, другія маленькія балетныя танцовщицы изображены въ скромныхъ домашнихъ нарядахъ, исполняющими свой долгъ и приносящими свои скромныя сбереженія въ свое семейство, въ свой домъ. Милымъ моимъ корреспондентамъ непремѣнно хочется навязать мнѣ заявленіе, что большинство балетныхъ танцовщицъ имѣютъ виллы въ Риджентсъ-паркѣ, хочется обвинить меня въ преднамѣренной лжи. Положимъ, напримѣръ, мнѣ вздумалось ввести въ мой разсказъ рыжую прачку. Неужели же изъ-за этого можно присылать ко мнѣ укоризненныя письма, въ которыхъ говорится: «М. Г. Заявивъ, что большинство прачекъ — рыжія, вы становитесь лжецомъ! совѣтуемъ вамъ лучше ничего не говорить о дамахъ, которыя стоятъ несравненно выше васъ». Или положимъ, мы рѣшились описать какого нибудь безграмотнаго купчика: — неужели одинъ изъ такихъ джентльменовъ долженъ писать ко мнѣ: «М. Г. Описывая купчиковъ безграмотными, вы произносите преднамѣренную ложь. Знаете ли, что эти купчики владѣютъ англійскимъ языкомъ несравненно лучше иныхъ писателей?» Нѣтъ никакого сомнѣнія, что тутъ есть недоразумѣніе. Я никогда не говорилъ того, что навязываютъ мнѣ мои корреспонденты. Текстъ у нихъ передъ носами, но что же станете дѣлать, если имъ хочется читать по своему? Уфъ! такъ и хочется подраться! Вонъ чья-то лысая голова выглядываетъ изъ лачуги! Это должно быть голова Тима Малона. — Бацъ! и сразу сбиты обѣ колючки.
О Боже! мы наносимъ рану тамъ, гдѣ никогда не было и намѣренія дотронуться орудіемъ; возбуждаемъ гнѣвъ, гдѣ не думали причинять обиды, эти-то мысли и есть иглы въ нашей подушкѣ. Мнѣ кажется, нѣтъ ни одного человѣка, которому бы изъ одной злобы нравилось наживать враговъ. Но здѣсь, въ дѣлѣ редакторства, поступить иначе невозможно. Смѣшная, грустная, странная, горькая мысль по неволѣ должна промелькнуть иногда въ головѣ многихъ общественныхъ дѣятелей. Что бы я ни дѣлалъ, буду ли я невиненъ въ своихъ намѣреніяхъ или въ нихъ будетъ проглядывать чувство злобы, буду ли великодушенъ или жестокъ, но А. В. С. и Д. станутъ ненавидѣть меня до конца главы, до конца той страницы, когда будетъ навсегда положенъ конецъ ненависти, зависти, удачамъ въ жизни и неудачамъ.
XII.
правитьЯ бы очень желалъ знать: существуютъ ли еще тѣ маленькіе, серебряные рейсфедеры съ подвижными календарями, которые составляютъ любимую вещь для мальчика, и продолжаютъ ли разнощики до сихъ поръ продавать ихъ въ нашей сторонѣ? Да существуютъ ли еще теперь и самые разнощики и продавцы, и не сдѣлались ли поселяне слишкомъ бойкими и дальновидными, чтобы имѣть съ ними дѣло? Всѣ эти рейсфедеры, сколько мнѣ помнится, не приносили особенной пользы. Винтикъ, на которомъ вертится календарь, безпрестанно ослабѣвалъ. Первое число таблицы соскакивало съ своей пружинки на вторникъ или среду, смотря по обстоятельствамъ; а по внимательномъ разсмотрѣніи вы находили, что вторникъ или среда показывали вамъ не первое, а 23½ число мѣсяца (вещь совершенно нелѣпая!), словомъ, вашъ нѣжно-любимый рейсфедеръ оказывался не только непрочнымъ, но и непонятнымъ время-указателемъ. Впрочемъ, удивляться тутъ нечему. Подумайте только о положеніи рейсфедера въ карманѣ мальчика. У него найдете вы тамъ и крѣпкій сухарь, и камушки въ кошелькѣ, вмѣсто издержанныхъ денегъ, — въ маменькиномъ кошелькѣ, вязанномъ съ такой любовью и нѣжностью, и подаренномъ ему съ золотою монетою, уже давно — маленькій блудный сынъ! — разметанной между свиньями, т. е. я хочу сказать, давно промотанной на буль-де-гоммъ, на пирожки съ вареньемъ, на треугольныя пышки, и на тому подобную дрянь! У него въ карманѣ и снурки, и волчекъ, и ножикъ, и кусокъ сапожной ваксы, двѣ или три пульки, и маленькій пѣсенникъ, (а съ своей стороны, я помню, въ довольно отдаленномъ періодѣ, даже и мѣдный пистолетикъ, который великолѣпно стрѣлялъ, потому что изъ него я попадалъ въ пуговицу). Всѣ эти вещи, и много другихъ, бренчатъ и шумятъ въ вашихъ карманахъ, а руки, безъ сомнѣнія, поддерживаютъ ихъ въ постоянномъ движеніи. При этомъ, какъ же вы хотите, чтобы вашъ подвижной календарь не соскакивалъ отъ времени до времени съ мѣста и былъ вѣренъ, — чтобы вашъ рейсфедеръ не гнулся, — чтобы сахарная вода не проливалась изъ пузырька на сапожную ваксу, — чтобы буль-де-гоммы и пульки не толкались о дуло и курокъ вашего пистолета, и т. д.
Въ іюнѣ, тридцать семь лѣтъ тому назадъ, я купивъ одинъ изъ рейсфедеровъ у мальчика, назову его хоть Хокеромъ, который былъ одного со мной возраста. Живъ ли-то онъ? не сдѣлался ли милліонеромъ? не обанкрутился ли? Онъ слылъ въ школѣ за страшнаго скрягу, и я до сихъ поръ увѣренъ, что вещь, за которую я задолжалъ, и потомъ случайно могъ заплатить три съ половиною шиллинга, не стоила, въ сущности, одного шиллинга и девяти пенсовъ.
Съ самаго начала я, разумѣется, былъ въ восторгѣ отъ рейсфедера, и безпрестанно вертѣлъ пружинку подвижнаго календаря. Но удовольствію этому скоро пришелъ конецъ. За сокровище, какъ я уже сказалъ, не было заплачено, и потому Хокеръ, высокій и сильный мальчикъ, былъ, въ качествѣ кредитора, чрезвычайно несносенъ. Онъ безпрестанно говорилъ мнѣ: «Да когда же ты заплатишь мнѣ мои два съ половиною шиллинга? Какіе злые должны быть твои родственники! Они навѣщаютъ тебя; ты ходишь къ нимъ по субботамъ и воскресеньямъ, а они никогда не даютъ тебѣ ничего! Молчи, обманщикъ!» и т. д. — На самомъ же дѣлѣ мои родственники были весьма почтенные люди; родители мои путешествовали въ то время въ Шотландіи; а мои друзья въ Лондонѣ, которыхъ я навѣщалъ иногда, были конечно добры ко мнѣ, но никогда не снабжали деньгами; и потому цѣлая треть, отъ мая до августа 1823 года, прошла для меня въ душевной пыткѣ, вслѣдствіе моего долга Хокеру. Каково же было удовольствіе имѣть рейсфедеръ, въ сравненіи съ нравственнымъ сомнѣніемъ и пыткою отъ безпрестанныхъ упрековъ, сердитыхъ взглядовъ товарища и его грубыхъ напоминаній за сдѣланный долгъ? И какимъ образомъ могъ я уплатить его, получая только шесть пенсовъ въ недѣлю? Это смѣшно! Чѣмъ я виноватъ, если никто не приходилъ навѣстить меня и не приносилъ на гостинцы? Ахъ, дорогой сэръ, если вы имѣете маленькихъ друзей въ школѣ, идите, навѣстите ихъ и подарите ихъ чѣмъ слѣдуетъ. Васъ, конечно, не разоритъ какой нибудь соверенъ. Вы не можете себѣ представить, какъ они будутъ благословлять васъ. Не думайте, что они уже слишкомъ выросли для этого, — испытайте ихъ. Повѣрьте, они будутъ помнить и благословлять васъ въ будущее время; ихъ благодарность будетъ всюду сопровождать вашу скучную, послѣдующую жизнь; они ласково будутъ встрѣчаться съ вами даже и въ то время, когда благодарность за оказанныя ласки станетъ рѣдкостью. О Боже! забуду ли я когда нибудь тотъ соверенъ, который подарили мнѣ вы, капитанъ Бобъ? Забуду ли я тѣ пытки, которыя производилъ въ душѣ моей долгъ Хокеру? Въ то самое время одинъ изъ моихъ родственниковъ отправлялся въ Индію. За мною прислали въ школу, чтобы проститься съ нимъ. Мнѣ кажется, я разсказалъ Хокеру объ этомъ обстоятельствѣ. Признаюсь, я разсчитывалъ на фунтъ стерлинговъ отъ моего родственника. Фунтъ? Увы… Родной мой, уѣзжавшій въ Индію, глубоко растроганный разставаньемъ съ своимъ дорогимъ родственникомъ, могъ бы дать и пять фунтовъ милому мальчику!.. Когда я возвратился, Хокеръ уже встрѣчалъ меня — ждалъ съ минуты на минуту. Посмотрѣвъ въ мое испуганное лицо, онъ посинѣлъ отъ бѣшенства, и пробормоталъ проклятіе, страшное для губъ еще такого молодаго мальчика. Мой родственникъ, собиравшійся переплыть океанъ, по случаю выгоднаго для него назначенія, съ участіемъ распрашивалъ меня о моихъ успѣхахъ въ школѣ, прослушалъ отрывокъ изъ Евтропія, — прекраснаго латинскаго сочиненія, которымъ я тогда занимался; — сказалъ мнѣ: Богъ до благословитъ тебя! и отправилъ назадъ въ школу, по чести сказать, только съ полъ-кроной! Хорошо говорить, мой добрый сэръ, что мальчики получаютъ привычку ожидать гостинцевъ отъ друзей своихъ родителей, что они чрезъ это пріучаются къ корыстолюбію, и т. д. Корыстолюбію! какой вздоръ! Мальчики пріобрѣтаютъ привычку только лакомиться; но привычку эту, однако, они не вносятъ въ свою послѣдующую жизнь. Напротивъ, я желалъ бы имѣть ее и теперь. Сколько бы удовольствій можно было имѣть за пять шиллинговъ, обратившись къ подносу пирожника! Нѣтъ. Если у васъ есть маленькіе друзья въ школѣ, то идите туда съ полъ-кроной, другъ мой, и раздѣлите съ ними перелетныя радости ихъ возраста.
И такъ, продолжаю. Въ началѣ августа, 1823 года, на праздники св. Варѳоломея я долженъ былъ ѣхать къ моимъ родителямъ, жившимъ на Тонбриджскихъ минеральныхъ водахъ. Мѣсто въ дилижансѣ для меня было взято слугами моего наставника… и, въ семь часовъ утра, мы должны были явиться въ Болтъ-инъ-Тэнъ, Флитъ-Стритъ. Мой наставникъ, высокопочтенный Эдуардъ II — котораго я еще и теперь душевно уважаю, прощаясь со мной, передалъ мнѣ счетъ къ моему родителю, остальныя деньги за мѣсто въ дилижансѣ, пять шиллинговъ на мои собственныя издержки и сверхъ того двадцать пять шиллинговъ, оставшіеся отъ стараго счета, которые я долженъ былъ доставить родителямъ.
Я тотчасъ побѣжалъ и отдалъ Хокеру его три шиллинга и три пенса. Уфъ! отъ какой тяжести я избавился! (Онъ былъ изъ Норфолька, и обыкновенно проводилъ праздники у мистриссъ Нельсонъ, Белль-Иннъ, Ольдгэтъ, — но это не касается до дѣла). На слѣдующее утро, конечно, мы были уже на мѣстѣ за часъ до назначеннаго времени. Я и другой мальчикъ взяли пополамъ коляску, за два съ половиною шиллинга, да три пенса заплатили дрягилю за переноску нашего багажа въ дилижансъ. Болѣе у меня не оставалось денегъ. Рашервеллъ, мой товарищъ, отправился въ кафе-гаузъ, въ Болтъ-инъ-Тэнѣ, и отлично позавтракалъ; но я не могъ сдѣлать того же самаго, потому что, хотя у меня и было 25 шиллинговъ, принадлежавшихъ моимъ родителямъ, но свои собственные я истратилъ, какъ вы уже видѣли.
Я, разумѣется, намѣревался обойтись безъ завтрака, и до сихъ поръ еще помню, какъ твердо засѣло во мнѣ это намѣреніе. Между тѣмъ оставалось ждать — цѣлый часъ. Великолѣпное августовское утро — а я голоденъ. Рашервеллъ весело «уплеталъ» свой завтракъ. Перейдя черезъ улицу такъ печально, какъ будто отправлялся въ школу, чего на самомъ дѣлѣ не было, я случайно завернулъ во дворъ — утверждаю теперь, что это было совершенно случайно — и увидѣлъ кофейню съ надписью на окнѣ: «Кофе, два пенса. Тартинка хлѣба съ масломъ — два пенса». А я былъ голоденъ, и безъ пенни въ кошелькѣ, имѣя, правда, въ карманѣ 25 шиллинговъ, но принадлежавшихъ моимъ родителямъ.
Что бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ? Вы видѣли, у меня были собственныя деньги, но я ихъ истратилъ на этотъ несчастный рейсфедеръ. Двадцать пять шиллинговъ были мнѣ довѣрены — и не могъ же я не оправдать это довѣріе.
Но съ другой стороны неужели бы мои родители пожелали, чтобы ихъ единственное дѣтище оставалось безъ завтрака? Имѣя деньги и будучи такъ голоденъ, такъ очень голоденъ, неужели я не могъ взять изъ ихъ денегъ такую бездѣлицу? Вѣдь дома же я бы ѣлъ сколько хотѣлъ?
И вотъ я вошелъ въ кофейню, и истратилъ четыре пенса. Я еще до сихъ поръ помню вкусъ кофе и хлѣба, — кофе какого-то особеннаго, мутнаго, и не довольно сладкаго, но показавшагося мнѣ чрезвычайно душистымъ; хлѣба черстваго, и не довольно намазаннаго масломъ, но все-таки — превосходнаго. Лакею я ничего не далъ. Я зналъ, что и безъ того уже истратилъ четыре пенса. Утоливъ голодъ, я вошелъ въ дилижансъ существомъ виновнымъ.
На послѣдней станціи, — какъ она называется, я совершенно забылъ послѣ тридцати семи лѣтъ, — помню только, что передъ гостинницей разстилался маленькій лужокъ и росло нѣсколько деревьевъ. У этихъ деревьевъ стояла коляска. Да; это наша коляска. Вотъ и Принсъ, и Блюхеръ — наши лошади; въ коляскѣ сидятъ мои родители. О! много пришлось мнѣ сосчитать дней до наступленія этого истинно счастливаго дня! Какъ я былъ счастливъ, увидѣвъ ихъ! Но эти четыре пенса!.. Во всю дорогу послѣ завтрака, тартинка тяготила меня, а кофе — положительно отравлялъ.
Совѣсть изъ-за этихъ четырехъ пенсовъ до того мучила меня, что я забылъ ласки и радость матери, и нѣжный голосъ отца. Дрожащей рукой я вынулъ изъ кармана двадцать четыре шиллинга и восемь пенсовъ.
— Вотъ ваши деньги, сказалъ я взволнованнымъ голосомъ: деньги, которыя вамъ долженъ мистеръ П.; онѣ тутъ всѣ, кромѣ четырехъ пенсовъ. Я задолжалъ три съ половиною шиллинга Хокеру, изъ моихъ денегъ, за рейсфедеръ; а такъ какъ у меня ничего болѣе не оставалось, то я взялъ четыре пенса изъ вашихъ, и выпилъ чашку кофе въ лавочкѣ.
Я увѣренъ, что у меня захватывало духъ, когда я произносилъ эту исповѣдь.
— Милый мой другъ, сказалъ отецъ: отчего же ты не пошелъ завтракать въ отель?
— Какъ онъ не умеръ отъ голода! возразила моя мать.
Я признался, что былъ расточителенъ; и снова очутился въ объятіяхъ моихъ родителей. Хотя это и не было преступленіемъ, или слишкомъ большою расточительностью; но развѣ мы не знаемъ, что мальчикъ, взявшій только одну булавку, не принадлежащую ему, способенъ взять, при случаѣ, и тысячу фунтовъ, довести сѣдыя головы своихъ родителей до могилы, а свою собственную — до галеръ? Вспомните карьеру Дика Айдля, котораго описывалъ нашъ другъ, мистеръ Сала[22]. Дикъ началъ игрою въ орлянку на могильномъ камнѣ: игра хорошая, сколько намъ извѣстно; за эту игру его порядочно поколотилъ своей тростью кладбищенскій староста. — Но трость оказалась недостаточною, чтобы искоренить дурныя начала изъ этого негодяя. Отъ орлянки онъ перешелъ къ убійству; потомъ къ грабежу; и наконецъ очутился въ Тибурнѣ на висѣлицѣ. О! благодарю Небо, что головы моихъ родителей еще не опущены въ могилу, и что моя собственная не попала еще въ петлю!
Приподнявъ голову отъ письменнаго стола, я вижу тонбриджскій общественный лугъ, мѣсто знакомое, памятное мнѣ уже около сорока лѣтъ. Я вижу мальчиковъ, которые рѣзвятся на этомъ лугу и играютъ въ криккетъ. Другіе галопируютъ на лошадяхъ, нанятыхъ отъ учителя верховой ѣзды. Держу пари, что берейторомъ все еще тотъ самый Крэмпъ, который жилъ и въ царствованіе Георга IV; этому центавру Крэмпу должно быть, по крайней мѣрѣ, сто лѣтъ. Вонъ тамъ — идетъ лакей съ связкой романовъ изъ библіотеки. Но такъ ли они хороши, какъ наши романы? О! какъ они были хороши! Призраки Валанкура, страшныя привидѣнія Манфрони, я дрожу при вашемъ появленіи! Плѣнительный образъ Тадеуша Варшавскаго, — какъ часто эта почти дѣтская рука старалась изобразить тебя въ польской шапкѣ, въ обтяжку сшитомъ и богато убранномъ кунтушѣ. Что же касается до Коринѳскаго Тома, въ свѣтло-голубыхъ панталонахъ и штиблетахъ, и Джерри Хоторна изъ провинціи, то можетъ ли вся изобрѣтательность моды, весь блескъ дѣйствительной жизни, которыя впослѣдствіи видѣли мои собственные глаза, можетъ ли все остроуміе, которое я слышалъ или читалъ въ послѣднее время, сравниться съ вашей модой, съ вашимъ блескомъ, съ вашей очаровательной граціей, съ вашей яркими искрами разсыпавшейся болтовней?
Кто знаетъ? Быть можетъ и до сихъ поръ еще хранятся эти книги въ библіотекѣ — въ хорошо-памятной библіотекѣ на площади Пантэйльзъ, гдѣ продается этотъ чудный тонбриджскій товаръ. Пойду и посмотрю. Я пошелъ на Пантэйльзъ, въ этотъ маленькій, оригинальный, старосвѣтскій Пантэйльзъ, куда, впродолженіе сотни лѣтъ, столько людей приходили искать удовольствія. Возможно ли, что въ прошломъ столѣтіи цвѣтъ высшаго круга (какъ я недавно прочиталъ въ статьѣ о Георгѣ II въ Cornhill Magazine) собирался здѣсь и проводилъ время въ разговорахъ, играхъ, танцахъ, музыкѣ и чаѣ? Тамъ еще и теперь играютъ на старомъ балконѣ скрипачи, арфисты и трубачи; но гдѣ же высшее общество? Гдѣ графы, герцогини, епископы и великолѣпно расшитые игроки? Около полу-дюжины дѣтей съ ихъ няньками слушаютъ музыкантовъ; одна или двѣ старушки идутъ въ старомодныхъ шляпахъ, остальное — равнодушные торговцы. Что касается до библіотеки, то окна ея наполнены портретами богослововъ, ихъ сочиненіями, проповѣдями, апологами и т. д. — Не войти ли и не спросить ли у молодыхъ продавцевъ за прилавкомъ: Манфрони или Однорукаго Монаха, Жизнь въ Лондонѣ или приключенія Коринѳскаго Тома, Джереміи Хоторна и ихъ друга Боба Лоджика?--Нѣтъ, это было бы нелѣпо. Я уныло отворачивалось отъ дверей, даже отъ площади Пантэйльзъ. Я брожу по зеленому общественному полю и любуюсь чудными окрестными, фіолетовыми возвышенностями, покрытыми тысячью прелестныхъ виллъ, которыя, такъ сказать, выскочили изъ земли послѣ того, какъ я былъ здѣсь въ первый разъ. Какая чудная картина спокойствія и довольства! Какой чудный запахъ распространяютъ отъ себя травы и растенія! Какую тѣнь налагаютъ облака на изобилующія листьями и плодами деревья! Можно ли найти въ мірѣ уголокъ прелестнѣе, роскошнѣе и очаровательнѣе этого? Я вижу часть этого уголка изъ окна, у котораго теперь пишу. Но эта очаровательная картина — зеленые лѣса, широкія террасы, освѣщенныя блескомъ солнца, и пурпуровыя тучи, полныя лѣтняго дождя — все это, — даже самыя страницы, надъ которыми склоняется моя голова — все исчезаетъ предо мной. Взоръ устремляется назадъ, за 40 лѣтъ, въ темную комнатку въ маленькомъ домикѣ, подлѣ самаго поля, къ времени праздниковъ св. Варѳоломея. Родители уѣхали на два дня въ городъ: значитъ весь домъ въ распоряженіи сына — маленькаго мальчика, — въ его распоряженіи и еще старой ворчливой служанки; мальчикъ одиноко сидитъ въ большой гостиной, поглощая Манфрони или Однорукаго Монаха, и до того напугался, что едва смѣетъ оглянуться назадъ.
XIII.
правитьПредшествовавшая статья изъ нашихъ, заслуживающихъ полнаго довѣрія, очерковъ относилась къ періоду, который можетъ имѣть историческое значеніе только для большинства читателей журнала Cornhill Magazine. Сегодня на станціи желѣзной дороги я видѣлъ четверыхъ изъ нихъ съ желтенькими книжками въ рукахъ[23], четверыхъ, которые быть можетъ знали что нибудь о Георгѣ IV только по книгамъ, статуямъ и эстампамъ. Нынѣшніе пожилые люди были въ цвѣтѣ юности, а старики — среднихъ лѣтъ, въ то время, когда онъ царствовалъ надъ нами. Его изображеніе остается на монетахъ; на портретахъ въ какомъ нибудь клубѣ или старинной столовой; на конныхъ статуяхъ, какъ напримѣръ на Трафальгарской площади, гдѣ, признаюсь, ему дана такая неспокойная поза, въ какой едва ли можно увидѣть какого нибудь другаго государя. Онъ появляется въ изданныхъ въ недавнее время разныхъ мемуарахъ и исторіяхъ, въ исторіи г. Массея, — въ корреспонденціи Бокингэма и Грэнвиля, и джентльмены, обвинявшіе одного писателя въ невѣрности, могутъ обратиться къ этимъ книгамъ и убѣдиться въ точности портрета Георга. — Харонъ увезъ его на своей ладьѣ, — и онъ смѣшался съ многолюдной республикой мертвыхъ. Здѣсь же его образъ улыбается вамъ съ полотна. Съ обнаженными ногами онъ сидитъ на конѣ на Трафальгарской площади. Я полагаю, что онъ все еще носитъ свою одежду на выставкѣ восковыхъ фигуръ у мадамъ Туссо (да и сама мадамъ оставила уже и улицу Бэйкаръ и жизнь, и теперь обрѣтается по ту сторону Стикса). Обратная сторона пяти-шиллинговой монеты, съ изображеніемъ св. Георгія, убивающаго дракона, отъ времени до времени напоминаетъ намъ о немъ. А желалъ бы я знать: многихъ ли драконовъ убилъ этотъ Георгъ? Былъ ли онъ храбрецомъ, героемъ, богатыремъ, избавителемъ дѣвъ? Да, да! удавалось ли вамъ и мнѣ побѣдить всѣхъ драконовъ, которые нападаютъ на насъ? удавалось ли намъ выходить побѣдоносными изъ всѣхъ пещеръ, въ которыя мы заглядывали въ жизни, и, рискуя своей жизнью, старались избавить несчастныхъ, въ обнаженныя тѣла которыхъ драконъ — Нищета вцѣпился уже своими когтями, которыхъ драконъ — Преступленіе отравлялъ уже своимъ чудовищнымъ дыханіемъ, намѣреваясь перетереть ихъ на челюстяхъ и проглотить? О мой повелитель, мой добрый государь и воинъ! Ты ли тотъ богатырь, который долженъ сразиться съ этимъ чудовищемъ? Въ состояніи ли твое слабое копье пробить кремень и броню, которыми покрыто его туловище? Посмотрите, какъ пышетъ пламя изъ его до-красна раскаленной мѣдной груди! Какой ревъ! Ближе и ближе подползаетъ онъ, глаза его сверкаютъ какъ фонари локомотива. Съ какимъ визгомъ пролетаетъ онъ сквозь мракъ своего тоннеля! Вотъ онъ уже близко! Вотъ онъ тутъ! И вотъ… что-же? копье, щитъ, рыцарь, перья, конь… все, все изчезло! О ужасъ, ужасъ! На другой день, вокругъ пещеры чудовища прибавилось еще нѣсколько костей. Вы, которые желаете сберечь свои собственныя кости въ вашей кожѣ, благодарите небо, что васъ не вызываютъ драться съ драконами. Будьте признательны, что они не выползаютъ изъ своихъ вертеповъ, чтобы поглотить васъ. Держитесь на благоразумной дистанціи отъ ихъ пещеръ, чтобы не заплатить слишкомъ дорого за приближеніе къ нимъ. Помните, что проходили годы, и вся страна была опустошена, прежде чѣмъ являлся воинъ, способный побороться съ этимъ всепоглощающимъ чудовищемъ. Когда явится вновь этотъ рыцарь, то ради Бога выйдемте къ нему на встрѣчу, съ нашими лучшими пѣснями, съ самыми громкими ура! съ лавровыми вѣнками, и достойно оцѣнимъ его храбрость и побѣду. Но въ томъ-то и дѣло, что онъ рѣдко является. Прежде чѣмъ св. Георгій одержалъ побѣду, безчисленное множество рыцарей сдѣлались жертвою дракона. Въ битвѣ жизни, не всѣ ли мы добиваемся почестей рыцарства? Если мы можемъ исполнить нашъ долгъ, если во все время этой битвы мы доблестно удержимъ за собой свое мѣсто, то въ концѣ ея, когда прекратится перестрѣлка, и ночь опустится на поле, скажемте отъ чистаго сердца Laus Deo!
Нынѣшніе старики были среднихъ лѣтъ, нынѣшніе пожилые люди были въ цвѣтѣ молодости, тридцать лѣтъ тому назадъ, когда ты, царственный Георгъ, еще боролся съ дракономъ. Что касается до васъ, моя очаровательная красавица, съ вашей кокетливой шляпкой и золотистыми прядями волосъ, въ безпорядкѣ скомканными въ сѣтку, и васъ, великолѣпный молодой джентльменъ въ мандаринской шапкѣ (этотъ головной нарядъ былъ въ модѣ у молодыхъ людей въ той провинціи, гдѣ я проживаю), то ваши родители еще не знали другъ друга; — въ день выпуска въ свѣтъ пяти-шиллинговой монеты они носили платья съ коротенькими лифами и фраки съ коротенькой таліей. Не дальше какъ сегодня, я встрѣтилъ шарабанъ, биткомъ набитый дѣтьми, — дѣтьми съ усами и въ мандаринскихъ шапкахъ, — дѣтьми въ кокетливыхъ шляпкахъ и сѣткахъ для волосъ, — дѣтьми въ коротенькихъ платьицахъ и никкербраккерахъ (одинъ изъ самыхъ милыхъ, появлявшихся въ теченіи послѣдняго столѣтія костюмовъ для мальчиковъ), — дѣтьми отъ двадцати до шестилѣтняго возраста; впереди шарабана сидѣлъ отецъ и подлѣ него мать, — на лицѣ отца я увидѣлъ туже самую улыбку, которая превосходно сохранилась въ моей памяти, съ того времени, какъ отчеканили эту монету, — съ его времени, со времени короля Георга, когда мы, будучи учениками, сидѣли на одной и той же скамейкѣ. Эта улыбка была такая же непринужденная, такая же свѣтлая, такая же радостная, какою я припоминаю ее въ отдаленномъ прошедшемъ, — улыбка незабвенная, хотя въ теченіи столь многихъ лѣтъ я не вспоминалъ о ней, — улыбка, моментально представляющаяся, хотя и такъ давно потерянная изъ виду.
Всякій современникъ этой монеты, который возьметъ ее въ руку и прочитаетъ надпись вокругъ увѣнчанной лавровымъ вѣнкомъ головы: «Georgius IV. Britanniarum Rex. Fid. Def. 1823.», если только онъ разсмотритъ ее пристально со всѣхъ сторонъ и надлежащимъ образомъ прочитаетъ эти чарующія слова, то смѣло можно сказать, что онъ невольнымъ образомъ возвратится къ періоду тогдашней жизни.
Вглядитесь хорошенько, мой другъ пожилыхъ лѣтъ, и скажите, что вы видите? Вы скажете, я вижу султана, съ волосами на головѣ, прекрасными волосами, и лавровый вѣнокъ вокругъ его головы, — вижу его имя «Georgius Rex. Fid. Def.» и т. д. Но вотъ — султанъ изчезъ передъ вами: что же вы видите еще? — Вижу мальчика, — мальчика въ курткѣ. Онъ стоитъ у конторки; — передъ нимъ груда большихъ книгъ, латинскихъ и греческихъ книгъ и лексиконовъ. Такъ; но за этими большими книгами, которыя онъ какъ будто и въ самомъ дѣлѣ читаетъ, скрывается одна маленькая книжка, которую онъ дѣйствительно читаетъ. Названіе этой книжки… кажется, я не ошибаюсь: Сердце Мида Лоѳіана, автора романа Waverley… или нѣтъ, нѣтъ! позвольте: это Жизнь въ Лондонѣ, или приключенія коринѳскаго Тома, Джереміи Хоторна и ихъ друга Боба Лоджика, — сочиненіе Пирса Игана; — въ ней есть и картинки, презабавныя картинки. Во время чтенія, къ мальчику подходитъ сзади какой-то мужчина, какой-то дервишъ, въ черной мантіи, въ черной четыреугольной шапкѣ, въ обѣихъ рукахъ его по книгѣ; онъ схватываетъ мальчика, читающаго книжку съ картинками, кладетъ его голову на одну изъ своихъ книгъ и другой хлопаетъ по головѣ. Мальчикъ дѣлаетъ гримасу и картина изчезаетъ.
Но вотъ мальчикъ этотъ выросъ. Онъ тоже надѣваетъ черную мантію и шапку и самъ становится чѣмъ-то въ родѣ дервиша. Онъ сидитъ за столомъ, на которомъ поставлено множество бутылокъ, фрукты и табакъ: въ комнату входятъ другіе молодые дервиши. Повидимому, они поютъ. Черезъ нѣсколько времени къ нимъ приходитъ старый мулла, записываетъ ихъ имена и приказываетъ всѣмъ идти спать. Но это что такое? — какая-то коляска въ четверню прекрасныхъ лошадей, мчится во весь духъ… мужчина, весь въ красномъ, трубитъ въ горнъ. Въ коляскѣ много молодыхъ людей, одинъ изъ нихъ правитъ лошадями. Ужь не несутся ли они въ… но вотъ! всѣ они изчезли! Теперь я вижу одного изъ молодыхъ людей. Онъ бродитъ по улицѣ… очень мрачной улицѣ… въ одномъ изъ оконъ показывается огонекъ… потомъ я вижу тѣнь женской фигуры. Молодой человѣкъ стоитъ у окна, пока не потухаетъ свѣтъ. Вотъ онъ въ комнатахъ, что-то пишетъ на лоскуткѣ бумаги и отъ времени до времени цалуетъ чей-то миніатюръ. На бумагѣ являются стихи изъ довольно длинныхъ строкъ. Я могу прочитать нѣкоторыя рифмы: Мэри, пэри; любить, погубить; Купидонъ, это онъ; забавная, коварная; и мало ли чего тамъ нацарапано. Но вотъ онъ снова надѣваетъ мантію, надѣваетъ парикъ изъ бѣлыхъ волосъ, и садится съ другими дервишами въ большомъ залѣ, наполненномъ ими; по срединѣ зала, на возвышеніи, передъ столомъ сидитъ старый султанъ тоже въ бѣломъ парикѣ, но въ малиновой мантіи, — молодой человѣкъ встаетъ съ мѣста, обращается къ султану и что-то говоритъ. Теперь же что такое? Онъ въ комнатѣ съ множествомъ дѣтей; тутъ виситъ и миніатюръ. Неужели это портретъ той женщины, которая сидитъ передъ мѣднымъ самоваромъ, съ серебрянымъ кувшиномъ въ рукѣ, изъ котораго она наливаетъ въ чашки горячую жидкость? — Неужели она была когда нибудь прекрасна, какъ пэри? Она толста, какъ гиппопотамъ. Онъ сидитъ на диванѣ передъ каминомъ. На колѣняхъ у него газета. Прочитайте названіе этой газеты. Это Superfine Reviewer. Она расположена думать, что мистеръ Диккенсъ — не настоящій джентльменъ, что мистеръ Тэккерей тоже далеко не настоящій джентльменъ, и что если одинъ дерзокъ, а другой грубъ, то мы джентльмены журнала Superfine Reviewer полагаемъ, и полагаемъ справедливо, что имѣемъ поводъ къ негодованію. Главная причина, почему новѣйшій юморъ и новѣйшая сантиментальность отталкиваютъ насъ, состоитъ въ томъ, что они доходятъ до ничѣмъ не оправдываемой фамильярности. Вотъ мистеръ Стернъ, по мнѣнію Superfine Reviewer, — «былъ истинный сантименталистъ, потому собственно, что онъ главнѣе всего былъ истинный джентльменъ». Ясно, что въ этомъ выводѣ заключается лесть: будемте же благодарны за то, что надъ нами бдитъ такой элегантный моралистъ и научимтесь, если это не слишкомъ поздно, подражать его аристократической вѣжливости и непринужденной граціи. Если наша фамильярность ничѣмъ не оправдывается, то намъ извѣстно, чья оправдывается. Если мы отталкиваемъ отъ себя своею грубостью, то мы знаемъ, чей языкъ всегда бываетъ скроменъ. О жалость! Видѣніе скрылось, — образы юности и минувшаго изчезли! Мы, которые жили до устройства желѣзныхъ дорогъ, принадлежали другому свѣту. Помните, какъ много требовалось часовъ для переѣзда принца Уэльскаго изъ Брайтона въ Лондонъ, хотя для него нарочно была сдѣлана легкая карета, и хотя на каждой станціи его ждали свѣжія лошади? Помните, съ какой любезностью и благодарностью кучеръ того времени принималъ отъ насъ полкроны? Давно ли это было? Не дальше какъ вчера, но какое огромное пространство усматривается между теперь и тогда. Тогда былъ старый свѣтъ. Тогда существовали почтовые дилижансы, болѣе или менѣе быстрые, верховыя лошади, лошади вьючныя, разбойники, рыцари въ бронѣ, Нормандскіе хищники, Римскіе легіоны, Друиды, Древніе Бритты, окрашенные синей краской, и т. д., — все это принадлежитъ къ отдаленному старому времени. Я готовъ остановиться въ серединѣ его и допустить, что порохъ и книгопечатаніе содѣйствовали до нѣкоторой степени передѣлкѣ стараго вѣка на новый ладъ. Но ваша желѣзная дорога примчала на себѣ новую эру, такъ что мы, люди извѣстнаго возраста, принадлежимъ и къ новому времени и къ старому. Мы принадлежимъ къ вѣку рыцарства, также какъ ко времени Чернаго Принца или сэра Вальтера Манни, вмѣстѣ съ тѣмъ принадлежимъ и къ времени паровыхъ машинъ. Оставивъ старый свѣтъ, мы пересѣли на широкую палубу Брюнеля[24], и черезъ моря ingens patet tellas. Къ какой новой землѣ направляемъ мы свой путь? къ какимъ новымъ законамъ, новымъ нравамъ, новой политикѣ, обширному новому распространенію свободы? Извѣстно ли намъ это заранѣе, или это только еще одно предположеніе? Я знавалъ человѣка, который проектировалъ аэростатъ. — Сэръ, говорилъ онъ: дайте мнѣ только пятьсотъ фунтовъ стерлинговъ, и я его сдѣлаю. Устройство его такъ просто, что съ каждымъ днемъ меня беретъ ужасъ при одной мысли, что этотъ проектъ придетъ въ голову какому нибудь другому лицу, которое и возьметъ привилегію на мое изобрѣтеніе. — Быть можетъ у насъ не доставало довѣрія, — быть можетъ — пятисотъ фунтовъ. Человѣкъ этотъ умеръ и кому нибудь другому суждено сдѣлать эту машину. Но это будетъ только шагъ впередъ на пути, который начался уже послѣ нашего перехода изъ стараго свѣта! Вонъ гдѣ лежитъ этотъ старый свѣтъ — по ту сторону раздѣляющей насъ бездны. Вы, молодые люди, никогда не видѣли его — для васъ Ватерло, не болѣе чѣмъ Азинкуръ, а Георгъ IV не болѣе, какъ Сарданапалъ. Мы, пожилые люди, жили въ томъ періодѣ дожелѣзныхъ дорогъ, который провалился въ преисподнюю и изчезъ подъ нашими ногами. А я вамъ долженъ сказать, что нѣкогда онъ былъ твердъ подъ нами и не такъ еще давно. Новое поколѣніе сдѣлало насыпи для желѣзныхъ дорогъ и совершенно закрыло ими старый свѣтъ. Вскарабкайтесь на эту насыпь, на которую положены рельсы, и взгляните на другую сторону — ея ужь нѣтъ. Нѣтъ этой другой стороны. Попробуйте поймать вчерашній день. Гдѣ онъ? Вотъ это Times, понедѣльникъ 26-го, — а это вторникъ 27-го. Неужели вы станете отрицать, что былъ такой день, который называется вчерашнимъ.
Мы, которые жили въ періодъ дожелѣзныхъ дорогъ, и выходимъ изъ періода древняго міра, похожи на праотца Ноя и его семейство, выпущенное изъ ковчега. Дѣти будутъ собираться кругомъ и обращаться къ намъ, какъ къ патріархамъ, съ просьбами: — разскажите намъ, дѣдушка, что нибудь о старомъ свѣтѣ. — И мы будемъ мямлить наши старыя исторіи; будемъ передавать ихъ одну за другой; мы сами, одинъ за другимъ, будемъ сходить съ нашей сцены, и разсказы наши будутъ казаться устарѣлыми и слабыми. Сначала мы раздѣлимъ нашу исторію на десять періодовъ, предшествовавшихъ появленію желѣзной дороги, потомъ на три, потомъ на два, потомъ на одинъ и наконецъ на 0!… Если бы гиппопотамъ имѣлъ малѣйшій смыслъ (признаковъ котораго я не могу однако найти ни на его шкурѣ, ни на его мордѣ), онъ, я думаю, спрятался бы на дно своей ямы и никогда бы изъ нея не вышелъ. Развѣ онъ не видитъ, что принадлежитъ къ минувшимъ вѣкамъ, и что его громадное неповоротливое туловище неумѣстно въ настоящія времена? Что имѣетъ онъ общаго съ окружающей его свѣжей молодой жизнью? Въ глубинѣ ночи, когда надзиратели въ звѣринцѣ спятъ, когда птицы стоятъ на одной ногѣ, когда успокоивается даже маленькій армадилло и обезьяны прекращаютъ свою бормотню, онъ, то есть гиппопотамъ, слонъ и жирафъ, быть можетъ, складываютъ вмѣстѣ свои головы и держатъ совѣщаніе о великомъ безмолвномъ допотопномъ мірѣ, который они помнятъ и въ которомъ сильныя чудовища барахтались въ грязи, крокодилы грѣлись на солнышкѣ и драконы вылетали изъ пещеръ и водъ, прежде чѣмъ явились люди убивать ихъ. Мы, которые жили до желѣзныхъ дорогъ — люди допотопные, — мы не должны существовать. Мы становимся рѣдкостью съ каждымъ днемъ; старою, весьма старою рѣдкостью того времени, когда Георгъ сражался съ дракономъ.
Недавно труппа волтижеровъ посѣтила наши минеральныя воды. Мы отправились посмотрѣть ее, и мнѣ подумалось, что молодой Вальтеръ Ювенисъ тоже полюбуется ея исполненіемъ. Пантомима не всегда доставляетъ удовольствіе лицамъ, которыя достигли извѣстнаго возраста; но для мальчика она восхитительна, и видъ его удовольствія разгонитъ хандру какого угодно ипохондрика.
Мы послали къ матери Вальтера записочку, спрашивая, не желаетъ ли молодой человѣкъ присоединиться къ нашей компаніи, и добрая лэди отвѣтила, что сынъ ея былъ уже въ утреннемъ спектаклѣ, но что онъ съ особеннымъ удовольствіемъ посмотритъ и вечерній. Онъ отправился и отъ души хохоталъ надъ всѣми выходками паяца, хотя и помнилъ ихъ съ замѣчательной точностью, убѣдительно просилъ остаться до конца представленія, и только тогда принужденъ былъ встать съ мѣста, когда ему доказали, что наши дамы при самомъ концѣ представленія будутъ поставлены въ непріятное положеніе отъ натиска и толкотни выходящей публики. Когда этотъ фактъ былъ выясненъ ему, онъ сразу согласился, хотя и съ тяжелымъ сердцемъ; глаза его все еще жадно глядѣли на циркъ, когда мы выходили изъ балагана. Лишь только мы выбрались на открытое мѣсто, какъ въ циркѣ раздался народный гимнъ: God save the Queen; это было сигналомъ, что представленіе кончилось. По дорогѣ къ дому молодой нашъ спутникъ занималъ насъ разговорами, различными остротами, вынесенными изъ спектакля. Онъ снова смѣялся надъ ними подъ открытымъ, усыпаннымъ звѣздами небомъ. Онѣ и теперь при немъ; онъ часто вынимаетъ ихъ изъ кармана своей памяти и наслаждается ими съ сантиментальной нѣжностью, потому что около этого времени долженъ воротиться въ школу; каникулы кончились, и молодые друзья доктора Барча снова собрались подъ одну кровлю.
Смѣшныя, забавныя шутки, заставлявшія тысячи простыхъ ртовъ оскаливать зубы! Въ то время, какъ утомленный паяцъ произносилъ ихъ передъ старымъ джентльменомъ съ бичемъ въ рукѣ, нѣкоторые изъ пожилыхъ зрителей углублялись въ свои собственныя размышленія. Тамъ была одна шутка, я совершенно позабылъ ее, которая начинается объясненіемъ паяца, что у него было за обѣдомъ. Въ часъ по полудни ему подали къ обѣду баранины, послѣ которой «онъ долженъ былъ заняться дѣломъ». И потомъ ровно ничего не помню. Вальтеръ Ювенисъ, воспитанникъ высокопочтеннѣйшаго доктора Барча, если вы прочитаете эти слова, то сдѣлайте одолженіе, пришлите мнѣ строчку, сообщите, въ чемъ состояла шутка мистера Мерримана относительно обѣда? Вы вѣроятно ее помните. Да нужно ли еще мнѣ и знать ее?
Въ то время, какъ мистеръ Мерриманъ говорилъ о своемъ обѣдѣ, о баранинѣ, о своемъ хозяинѣ, о своихъ занятіяхъ, меня подстрекало сильное любопытство насчетъ его частной жизни, — насчетъ его жены, квартиры, дохода и вообще всей его исторіи, и я, признаюсь, изображалъ въ умѣ своемъ такую картину: жена его жаритъ баранину, дѣти ждутъ съ нетерпѣніемъ, когда баранина изжарится, Мерриманъ сидитъ въ домашнемъ платьѣ, и т. д.; во время этихъ-то размышленій и была произнесена острота, вызвавшая всеобщій смѣхъ; отпустивъ ее, мистеръ Мерриманъ принялся за свои обязанности: стоять на головѣ, кувыркаться и проч. Не думайте, что я намѣренъ, sicut est mos, пуститься въ нравоученія о паяцахъ, румянахъ, арлекинскихъ костюмахъ и шарлатанствѣ. Первые министры вытверживаютъ свои собственные фарсы; передовые люди оппозиціи приготовляютъ и полируютъ ихъ; ораторы располагаютъ ихъ въ своемъ умѣ прежде, чѣмъ употребятъ ихъ въ дѣло. Я намѣренъ сказать только одно, что мнѣ хотѣлось знать каждаго изъ этихъ дѣятелей вполнѣ, и не въ парадной ихъ формѣ; хотѣлъ бы знать, почему оратора въ витійствѣ его поражаетъ тотъ или другой предметъ; въ чемъ заключается сила его паѳоса, юмора, краснорѣчія; что возбуждаетъ государственнаго министра, и какъ работаетъ его сердце въ частной жизни; я хотѣлъ только сказать, что въ извѣстное время жизни извѣстные предметы перестаютъ интересовать насъ; но когда мы перестаемъ заботиться о нѣкоторыхъ предметахъ, то какую же пользу мы будемъ извлекать изъ жизни, зрѣнія и слуха? Поэмы написаны — и мы перестаемъ восхищаться ими. Лэди Джонсъ приглашаетъ насъ на балъ, и мы зѣваемъ у нея; она перестаетъ насъ приглашать, и мы покоряемся своей участи. Въ послѣдній разъ я смотрѣлъ какой-то балетъ, о! это было много, много лѣтъ тому назадъ, и, вѣрите ли, заснулъ въ креслахъ; голова моя качалась изъ стороны въ сторону, и мнѣ кажется, я доставлялъ публикѣ удовольствіе, между тѣмъ какъ ноги сотни нимфъ выдѣлывали пируэты на сценѣ, въ нѣсколькихъ отъ меня шагахъ. О, я помню совсѣмъ другой порядокъ вещей! Crédité posteri. Эти нимфы, о небо! какъ прекрасны онѣ были! А эта съ прищуренными глазками, размалеванная, морщинистая, сухорукая, сухоногая, старая дѣва, выдѣлывающая тяжелые прыжки, не въ тактъ музыки стучащая ногами, это балетная танцовщица? Фи! Любезный мой Вальтеръ, огромная разница между моимъ временемъ и вашимъ, — временемъ всякаго того, кто вступитъ въ жизнь черезъ два, три года, заключается въ томъ, что теперь танцовщицы и пѣвицы стары до смѣха; румяны такъ видны, грязь и складки ихъ истасканныхъ старыхъ бумажныхъ чулковъ такъ бросаются въ глаза, что меня удивляетъ, какъ могутъ люди смотрѣть на нихъ. А что касается до смѣха надъ моимъ сномъ во время представленія, то я не могу понять, какой здравомыслящій человѣкъ поступилъ бы иначе. Въ мое время, à la bonne heure. Въ царствовованіе Георга IV, клянусь честью, всѣ танцовщицы были прекрасны, какъ гуріи. Даже въ царствованіе Вильяма IV, представляя себѣ Дювернэ, порхающую по сценѣ въ роли Баядерки, я смѣло могу сказать, что она была видѣніемъ такой красоты, какой въ настоящее время не узритъ никто изъ смертныхъ. Какъ хорошо помню я музыку, подъ звуки которой она появлялась! Каледъ обыкновенно говорилъ Султану: — государь! труппа поющихъ и танцующихъ дѣвъ, называемыхъ баядерками, приближается, — и подъ звуки цимбалъ, подъ удары моего сердца, она принималась танцовать! Ничего подобнаго никогда и не будетъ: я смѣюсь надъ тѣми стариками, которые говорятъ мнѣ о вашей Ноблетъ, вашей Монтесю, вашей Вестрисъ, вашей Паризо, — это просто старческая немощь! А молодые люди имѣютъ еще дерзость восхвалять нынѣшнюю музыку и нынѣшнихъ танцовщицъ! Я вамъ скажу, что женщины на сценѣ — скучныя старыя созданія. Одна арія въ оперѣ такъ похожа на другую, что всякій разумный человѣкъ заснетъ по неволѣ. О Ронзи-де-Беньи, — прелестное существо! О Карадори — улыбающійся ангелъ! О, Малибранъ! Я даже обращусь къ новѣйшимъ временамъ и скажу, что Лаблашъ тридцать лѣтъ тому назадъ былъ хорошій пѣвецъ; но тогда у насъ былъ Амброгетти, Куріони и Донзелли, много обѣщавшій молодой пѣвецъ.
Но что всего вѣрнѣе, и что всего прискорбнѣе, такъ это упадокъ сценической красоты со временъ Георга IV. Подумаемъ только о Зонтагъ! Я помню ее въ Отелло и Данна-дель-Лого въ 1828 году. Помню, я былъ во время этой оперы за кулисами (куда обыкновенно собирались молодые люди моднаго свѣта) и видѣлъ ее съ распущенными волосами, передъ тѣмъ какъ Донзелли долженъ былъ убить ее. Молодые люди никогда не видывали такой красоты, не слышали такого голоса, не видѣли такихъ глазъ, такихъ волосъ. Ради Бога, не говорите мнѣ! Неужели человѣкъ, прожившій въ столицѣ со временъ царствованія Георга IV, не долженъ знать лучше, чѣмъ вы, молодежь, ничего не видѣвшая? Перемѣна въ женщинахъ плачевная, высокомѣріе молодыхъ людей еще плачевнѣе, потому что они не хотятъ видѣть этого факта, но продолжаютъ себѣ воображать, что ихъ время также хорошо, какъ наше.
Боже мой! когда я былъ юношей, сцена покрывалась ангелами, которые пѣли, дѣйствовали и танцовали. Когда я вспомню театръ Адельфи и тамошнихъ актрисъ: миссъ Честеръ, миссъ Лёвъ, мистриссъ Серль и ея сорокъ блистательныхъ воспитанницъ, — вспомню изящную молодую Тальони, Паулину Леру и цѣлый рой другихъ! Одного господина, которымъ такъ много восхищались въ тѣ дни, я признаюсь, не жаловалъ; — это былъ главный танцоръ, въ ту пору весьма важная особа, съ открытой шеей, открытыми руками, въ туникѣ и шляпѣ съ перьями, который обыкновенно раздѣлялъ рукоплесканія съ прекраснымъ поломъ, и за которымъ уже дверь затворилась на всегда. Это откровенное признаніе должно показывать, что я не какой нибудь вашъ бормочащій laudator temporis acti, — ваша старая кукла, которая хорошее только и видитъ въ своемъ времени.
Говорятъ, что лафитъ ныньче лучше и поварское искусство значительно усовершенствовалось со времени моего монарха — Георга IV. Пирожное искусство не совсѣмъ-то хорошо. Въ нашей школьной кандитерской я часто съѣдалъ на полкроны (включая тутъ же и имбирные пряники), а это служитъ доказательствомъ, что пирожное было очень хорошо, — могу ли я сдѣлать теперь то же самое? Недавно, отправляясь какъ-то посѣтить мою старую школу, я завернулъ и въ нашу кандитерскую. Она показалась мнѣ чрезвычайно грязною; быть можетъ, кандитера посѣтили какія нибудь несчастія, потому что пенсовые торты далеко не казались такими заманчивыми, какими я ихъ помню; а впрочемъ, быть можетъ и то, что съ лѣтами онъ становился безпечнѣе (теперь, я полагаю, ему около девяноста шести лѣтъ) и притомъ же рука его могла утратить свою ловкость.
Я говорю это не потому, чтобы мы были большими эпикурейцами. Я помню, какъ мы постоянно ворчали изъ-за количества пищи въ домѣ нашего воспитателя, — пищи, которая, по совѣсти должно сказать, была превосходная и обильная, — и какъ мы старались раза два выѣсть весь его домъ. Въ кандитерской мы наѣдались до излишества (съ своей стороны, я уже сказалъ, что проѣдалъ полкроны, но не хочу назвать настоящую цифру, страшась испортить своимъ чудовищнымъ признаніемъ нынѣшнее молодое поколѣніе) — мы ѣли тамъ черезчуръ много. Да, да; и что же было потомъ? Посылали за школьнымъ врачемъ; на ночь намъ давали пару небольшихъ пилюль, а утромъ отваръ александринскаго листа, и въ классъ уже мы не ходили, такъ что микстура доставляла намъ истинное удовольствіе.
Для развлеченія нашего, кромѣ игръ вообще, которыя встарину были почти тѣ же самыя, что и теперь (за исключеніемъ криккема), служили романы, — ахъ! прошу васъ отыскать въ нынѣшнее время такіе романы! О, «Шотландскіе Вожди»! не мы ли плакали надъ вами! О, Удольфскія Таинства, не я ли и Григзъ-младшій рисовали картинки изъ васъ? Усилія слабыя, это правда, но все же они доставляли удовольствіе намъ и нашимъ друзьямъ. — «Послушай, дружище; нарисуй намъ Вивальди подъ пыткой инквизиціи», или: «нарисуй намъ Донъ-Кихота и вѣтряныя мельницы», — говаривали аматеры мальчикамъ, любившимъ рисовать. Перегринъ Пикль намъ нравился; наши отцы восхищались имъ, и говорили намъ (хитрые старики!), что это отличный вымыселъ; но я не совсѣмъ-то восхищался имъ, хотя Родерикъ Рандомъ былъ и остается для меня очарователенъ. Я не помню, чтобы въ школьной библіотекѣ были сочиненія Стерна; безъ сомнѣнія, онѣ считались не совсѣмъ приличными для молодаго люда. Нѣтъ, нѣтъ! не противъ твоего генія, о, отецъ Дяди Тоби и Трима, хотѣлъ бы я сказать слово непочтительности. Во всякомъ случаѣ, я признателенъ за то, что живу во времена, когда люди не дѣлаютъ попытокъ писать романы, которые бы вызывали румянецъ стыдливости на женскія щечки. Но за то у насъ былъ Вальтеръ Скоттъ, добрый, великодушный, непорочный; онъ раздѣлялъ съ нами безчисленное множество очаровательныхъ часовъ, доставлялъ намъ невыразимое счастіе, — это былъ другъ, котораго мы не иначе вспоминаемъ, какъ постояннаго благодѣтеля нашей юности! Какъ хорошо помню я печать и сѣренькую обертку двѣнадцатаго изданія Повѣстей моего Землевладѣльца! Я никогда не рѣшался прочитать Пирата, Ламмермурскую Невѣсту или Кенильворта съ тѣхъ дней и по настоящее время, собственно изъ-за несчастнаго финала, гдѣ люди или умираютъ, или дѣлаются жертвами убійства. Но Айвенго и Квентинъ Дорвардъ! О, ради Бога! дайте мнѣ еще разъ полпраздника, спокойный уголокъ и одну изъ этихъ книгъ! Дайте мнѣ эти книги и тѣ глаза, которыми мы читали ихъ, а за глазами, конечно, и мозгъ! Быть можетъ, эта тартинка была дѣйствительно хороша, но тутъ главнѣе всего разыгрывалъ роль хорошій, здоровый аппетитъ! Если бы боги исполнили желаніе моего сердца, я въ состояніи былъ бы написать разсказъ, которымъ мальчики наслаждались бы въ теченіе нѣсколькихъ дюжинъ столѣтій. Мальчикъ-критикъ любитъ разсказъ; взрослый, онъ любитъ автора, который написалъ этотъ разсказъ. Такимъ образомъ между авторомъ и читателемъ образуется дружеская связь и продолжается на всю жизнь. Мнѣ приходится встрѣчать людей, которые не любятъ ни Вальтеръ-Скотта, ни Арабскихъ Ночей; жаль мнѣ ихъ, если они въ ихъ время не отыскали своего романиста, свою очаровательную Шехеразаду. Да, кстати, Вальтеръ, когда соберешься писать ко мнѣ, то не забудь сказать, кто любимый романистъ въ четвертомъ курсѣ вашего заведенія? Прочиталъ ли ты такое милое произведеніе, какъ Frank — миссъ Эджвортъ? Этотъ романъ пользовался особеннымъ расположеніемъ сестеръ Вальтера, и хотя онъ говорилъ, что эта дрянь годится для дѣвочекъ, а все же прочиталъ ее; мнѣ кажется, что тамъ есть нѣсколько мѣстъ, которыя непремѣнно попробуютъ мои глаза, если я только встрѣчусь съ этой маленькой книжкой.
Что же касается до Томаса и Джереміи (ихъ только мое остроуміе называетъ Томомъ и Джерри), то какъ-то на дняхъ я нарочно ходилъ въ Британскій музеумъ достать эту книгу; впрочемъ, если вы настойчиво захотите удовлетворить свое желаніе познакомиться съ этимъ сочиненіемъ, то при вторичномъ прочтеніи Томъ и Джерри не покажутся такъ блистательны, какими они должны бы быть по моему предположенію. Картинки также вѣрны и прекрасны, какъ и всегда, и послѣ многолѣтней разлуки я съ восторгомъ жму руку широкоплечему Джерри Хоторну и Коринѳскому Тому; но слогъ, признаюсь, мнѣ не нравится; я даже находилъ его вульгарнымъ, — впрочемъ, это не бѣда! другихъ писателей тоже считаютъ вульгарными! — а что касается описанія лондонскихъ развлеченій и увеселеній въ старинное время, — оно скорѣе возбуждаетъ любопытство, нежели смѣхъ.
Но картинки! о, картинки по прежнему благородны! Прежде всего вы видите Джерри, только что прибывшаго изъ провинціи, въ зеленомъ кафтанѣ и кожаныхъ штиблетахъ; портной Коринѳскаго Тома снимаетъ мѣрку на пару моднаго платья, чтобы представиться въ немъ въ Коринѳскій Домъ. Потомъ слѣдуетъ карьера удовольствій и моды. Паркъ! сладостное возбужденіе! театръ!! зеленая комната!!! Восторженное блаженство, — самая опера! Вотъ Джерри и Томъ, въ маленькихъ треуголкахъ выходятъ изъ оперы, — точь-въ-точь такіе же джентльмены, какихъ мы видимъ только при дворѣ. Вотъ они въ клубѣ Алмакка, среди толпы аристократическихъ особъ; герцогъ Кларенсъ смотритъ, какъ они танцуютъ. Теперь, — странная перемѣна, — они въ комнатѣ Тома Крибба, содержателя верховыхъ лошадей, гдѣ они точно также у себя дома, какъ и въ золотыхъ аристократическихъ салонахъ; потомъ вы видите ихъ въ ньюгэтской тюрьмѣ; они смотрятъ, какъ сбиваютъ кандалы съ ногъ какого-то преступника передъ его казнью. Какое загрубѣлое звѣрство на лицѣ этого злодѣя, въ желтыхъ панталонахъ! Какое странное угрызеніе совѣсти на лицѣ вонъ того джентльмена въ черномъ, который, я полагаю, поддѣлывалъ ассигнаціи, и который, крѣпко сжавъ пальцы одной руки въ нальцахъ другой, внимательно слушаетъ слова своего исповѣдника! — теперь поспѣшимте къ сценамъ, болѣе веселымъ: въ театръ Татерзолъ. О, праведное небо! какой смѣшной тотъ актеръ, который игралъ роль Дикки Грина! Но вотъ мы въ частномъ домѣ, гдѣ Коринѳскій Томъ вальсируетъ (и весьма граціозно, — вы сами согласитесь) съ коринѳской Катей, между тѣмъ какъ Бобъ Лоджикъ играетъ на фортепьяно!
«Взявши нѣсколько аккордовъ живой, веселой музыки, — говорится въ текстѣ: — Бобъ Лоджикъ попросилъ Катю и своего друга Тома сдѣлать ему одолженіе провальсировать. Катя, нисколько не колеблясь, сейчасъ же встала. Томъ предложилъ руку своей очаровательной дамѣ и вальсъ начался. Картинка передаетъ вѣрное изображеніе „веселой сцены“ въ тотъ самый моментъ. Любопытство Боба посмотрѣть на позы элегантной пары чуть было не остановило ихъ движеній. Катя едва удержалась отъ смѣха, когда Бобъ, отвернувшись отъ фортепьяно, представилъ свою физіономію, имѣвшую въ то время сходство съ улыбающимся полнолуніемъ».
И не удивительно; взгляните только теперь на эту картинку (въ томъ видѣ, какъ я скопировалъ ее, употребивъ для этого лучшія свои способности) и сравните позу и лицо мистера Лоджика съ великолѣпіемъ и элегантностью Тома! Ничего подобнаго въ лондонцѣ вы не увидите въ настоящее время! Въ этихъ молодыхъ весельчакахъ 1823 года кипитъ жизнь, представляющая такой странный контрастъ съ нашими чувствами 1860 года. Для примѣра, я приведу здѣсь образецъ ихъ разговора и прогулки. «Если, говоритъ Лоджикъ: если наслажденіе вашъ девизъ, то можете провести вечеръ въ вокзалѣ лучше нежели во всякомъ другомъ мѣстѣ столицы. Тамъ все такъ просто и свободно. Оставайтесь сколько вамъ угодно, и уходите, когда вздумается». — Ваше описаніе такъ заманчиво, отвѣчалъ Джерри: — что я не знаю, скоро ли дождусь того времени, когда можно будетъ отправиться". — На это Лоджикъ предложилъ сдѣлать маленькую прогулку, чтобы убить часъ другой времени; предложеніе 6ыдо немедленно принято Томомъ и Джерри. Сдѣлаемъ поворота два по улицѣ Бондъ, пройдемся по Пикадилли, заглянемъ въ Татерзолъ, побродимъ по Поллъ-Моллъ, и покажемъ себя на коринѳской тропинкѣ. Такимъ образомъ наши герои распредѣлили все время до обѣда; а за обѣдомъ нѣсколько рюмокъ отличнаго вина Тома сдѣлало изъ нихъ совсѣмъ другихъ людей. Вокзалъ былъ предпоставленной цѣлью и тріо отправилось, рѣшившись наслаждаться всѣми удовольствіями, которыя это мѣсто доставляетъ въ такомъ изобиліи".
Какъ прекрасно эти кавычки, эти курсивы и заглавныя буквы выставляютъ на видъ остроуміе автора и облегчаютъ зрѣніе читателя! — Замѣтьте разнообразіе маленькой прогулки, въ которой предполагается убить время, сначала сдѣлать нѣсколько поворотовъ, потомъ пройтись, потомъ заглянуть, потомъ побродить и наконецъ показать себя. Георгъ, принцъ Уэльскій, будучи двадцати лѣтъ, имѣлъ обыкновеніе прогуливаться особеннымъ образомъ, которому подражали всѣ молодые люди. Въ Виндзорѣ у Георга III существовала кошачья тропинка — то есть медленная ранняя прогулка, которую предпринималъ добрый старый король въ сѣренькое утро, прежде чѣмъ въ домѣ его начнется движеніе. Но что такое была коринѳская тропинка? Извѣстна ли она какому нибудь антикварію? И какія это были отличныя вина, которыя пили наши друзья, и которыя доставляли имъ возможность наслаждаться обильными удовольствіями, доставляемыми вокзаломъ?
Такимъ образомъ игра жизни продолжается, пока наконецъ всѣ эти наслажденія донельзя не изнурили нашего провинціала, Джерри Хоторна и онъ принужденъ возвратиться домой. На послѣдней картинкѣ онъ, въ числѣ шести пассажировъ, сидитъ въ дилижансѣ у погреба Бѣлаго Коня; съ нимъ прощаются друзья; на крышу дилижанса взлѣзаетъ матросъ; — по ту и другую его сторону спуютъ жидки съ апельсинами, перочинными ножами и сургучемъ; у дверей стоитъ кондукторъ. Гдѣ-то теперь эти продавцы сургуча? гдѣ кондукторы? гдѣ дилижансы? гдѣ юность, которая входила въ нихъ и выходила; слышала веселый рожокъ, звуки котораго болѣе не раздаются, — видѣла восходъ солнца надъ долинами Стонхенджа, отирала ночью горькія слезы послѣ разлуки, возвращаясь въ школу, съ замираніемъ сердца выглядывала изъ окна, считая мили и дожидаясь, когда покажутся родныя поля и вмѣстѣ съ тѣмъ начнутся каникулы?
Наступила ночь; вотъ и домъ. Собравшіеся подъ одной спокойной кровлей старики, взрослые и дѣти спятъ безмятежнымъ сномъ. Среди безмолвія и тишины однѣ только звѣзды смотрятъ съ небесъ. Это безмолвіе и эта тишина невольно пробуждаютъ все прошедшее; грустное раскаяніе въ проступкахъ, сожалѣніе о неудачахъ, воспоминаніе радостей и скорбей встаютъ изъ могилъ своихъ, тоже спокойныя и безсильныя. Въ то время какъ я закрываю глаза, на меня смотрятъ другіе глаза, давно уже потухшіе. Городъ и прелестный ландшафтъ спятъ подъ усѣяннымъ звѣздами небомъ, укутанные въ осенній туманъ. Тамъ и сямъ мелькаютъ огоньки, нѣкоторые изъ нихъ быть можетъ въ комнатѣ больнаго. Въ этомъ безмолвіи уныло, но съ тѣмъ вмѣстѣ и пріятно раздается звонъ часового колокола. Всюду видны ночь и покой. Сердце наполняется благодарностью, голова съ благоговѣніемъ склоняется на грудь, въ то время какъ я чрезъ спящій домъ прохожу въ мою комнату; мнѣ чувствуется, что надъ нимъ паритъ благословеніе.
XIV.
правитьБлагосклонный читатель, прочитавшій нѣсколько этихъ летучихъ очерковъ (если они удостоились его вниманія), давно уже увидѣлъ, что авторъ ихъ хотя и принадлежитъ къ тому классу старыхъ людей, которые любятъ болѣе вспоминать, нежели заглядывать впередъ, но все-таки онъ не можетъ удержаться, чтобы не смотрѣть окрестъ себя, вверхъ и внизъ, на бугры жизни, количество которыхъ — сорокъ, пятьдесятъ — указывается мильными столбами: его везетъ Время, бѣловласый возница; онъ сидитъ спиною къ лошадямъ, лицо его обращено къ прошлому, взоры его слѣдятъ за исчезающими ландшафтами и горами, утопающими въ туманной дали. Эти сѣроватыя отдаленныя горы были когда-то зелены, были какъ будто вотъ здѣсь, на этомъ самомъ мѣстѣ, и покрывались веселымъ народомъ! По мѣрѣ подъема на нихъ, мы испытывали затрудненія, и, не смотря на силу, присутствіе духа, пріятныя случайности и дорожныя встрѣчи, тамъ и сямъ получали толчки. Случалось также и одерживать довольно трудныя побѣды (по волѣ Божіей), случались и отдыхи, и дурнота, и слабость, случалось сбиваться съ дороги, переносить дурную погоду, трогательныя прощанья, одинокія ночи, страшныя горести; вотъ на эти-то случаи я и навожу мои размышленія, сидя въ колесницѣ Времени, этого сребровласаго возницы. Между тѣмъ молодежь, въ этой же колесницѣ, заглядываетъ впередъ. Ничто не ускользаетъ отъ ея зоркихъ глазъ, ни одинъ цвѣтокъ въ садикахъ коттэджей, ни толпа краснощекихъ ребятишекъ у ворогъ: ландшафтъ кажется ей очаровательнымъ, воздухъ свѣжимъ и пріятнымъ, дальній городокъ — прекраснымъ; но думаете ли вы, что она также неразборчива относительно блюдъ въ гостинницѣ?
Вообразите себѣ отца семейства, путешествующаго съ женой и дѣтьми въ открытомъ экипажѣ; онъ проѣзжаетъ мимо обыкновеннаго кирпичнаго дома подлѣ дороги, съ обыкновеннымъ садикомъ передъ лицевымъ фасадомъ и съ весьма обыкновеннымъ колокольчикомъ у дверей, съ извѣстнымъ числомъ рѣшетчатыхъ оконъ весьма простыхъ, четыре-угольныхъ: крыши крыты черепицей, окна, трубы — все, все совершенно схоже съ другими домами. Или представьте себѣ, что проѣзжая по какимъ нибудь общественнымъ лугамъ, онъ видитъ обыкновенныя деревья, а подъ ними обыкновеннаго осла, щиплющаго траву; если хотите, его жена и дочь тоже смотрятъ на эти предметы, но безъ малѣйшаго любопытства или интереса. Что имъ за дѣло до ручки мѣднаго колокольчика; имъ все равно: изображаетъ ли она львиную голову, или что нибудь другое. Какое имъ дѣло до колючаго кратегуса, и до пруда возлѣ него, въ которомъ отражаются и колючее дерево, и навьюченный оселъ.
Но вы, вѣроятно, помните, какъ сильнѣе билось ваше сердце, когда вы звонили въ этотъ мѣдный колокольчикъ, и чьи-то глаза наблюдали за вами изъ верхняго окна? Помните, какъ у этихъ самыхъ деревъ и пруда, гдѣ по вечерамъ гуси задавали громкій концертъ, можно было увидѣть, въ извѣстный часъ, знакомую фигуру въ знакомомъ плащѣ и шляпкѣ, фигуру, которая приходила изъ сосѣдней деревни, и образъ которой отражался въ этомъ прудѣ? Въ этомъ самомъ прудѣ близь кратегуса? Да, да; въ этомъ гусиномъ прудѣ; все равно, сколько бы ни было лѣтъ тому назадъ, когда тамъ отражались образы обыкновенныхъ гусей — и еще двухъ гусей особенныхъ. По крайней мѣрѣ, старѣйшій изъ путешественниковъ имѣетъ преимущество надъ своими молодыми спутниками въ томъ, что Путней-Хетъ или Нью-Роадъ могутъ быть заключены въ свѣтломъ ореолѣ, для нихъ не видимомъ, потому что этотъ свѣтъ можетъ истекать только изъ его собственной души.
Я читалъ мемуары Гуда, изданные его дѣтьми[25], и желалъ бы знать: будетъ ли эта книга имѣть такой же интересъ для другихъ, помоложе меня, какъ и для людей однихъ лѣтъ со мной и одного призванія? Описаніе путешествій въ какой нибудь странѣ становятся для насъ интересными въ такомъ только случаѣ, когда мы сами тамъ были. Когда-то ненавистную для насъ старую школу мы постоянно посѣщаемъ съ одинаковымъ чувствомъ расположенія къ ней и привязанности. Вотъ тутъ стояло дерево, подъ которымъ поколотилъ васъ товарищъ, а здѣсь, на травѣ, вы отдыхали по праздникамъ, и т. д. Словомъ, дорогой мой сэръ, вы сами составляете интереснѣйшій для васъ предметъ, какой только способенъ занять ваши высокопочтенныя мысли. Я не сомнѣваюсь, что крымскій солдатъ, читая исторію этой войны и дойдя до того мѣста, гдѣ Джонсъ приказывалъ храброму 99 полку идти въ аттаку, или выжидать, невольно подумаетъ: «Ахъ, да; дѣйствительно, нашъ 100 полкъ былъ тутъ-то и тутъ; я очень хорошо это помню».
Такъ точно мемуары бѣднаго Гуда имѣютъ для меня, безъ сомнѣнія, большій интересъ, нежели для другихъ, потому что я, такъ сказать, участвовалъ въ одномъ съ нимъ сраженіи, хотя и на другой части поля; участвовалъ съ нимъ въ битвѣ жизни, въ которой палъ Гудъ еще молодой, но уже покрытый славою, «Мостъ Вздоховъ» былъ его Корунной, — его Абрагемскими высотами; — больной, слабый, израненный, онъ палъ въ пылу битвы, окруженный славою знаменитой побѣды.
Какого рода человѣкъ былъ геній, написавшій эту славную поэму? На кого похожъ былъ Вольфъ, который овладѣлъ Абрагемскими высотами? Намъ всѣмъ желательно имѣть болѣе подробныя свѣдѣнія о людяхъ, замѣчательныхъ своими подвигами въ войнѣ, въ литературѣ, въ краснорѣчіи, въ перенесеніи лишеній, въ наукахъ. Одинъ или два счастливыхъ или геройскихъ подвига извлекаютъ имя человѣка изъ среды другихъ именъ, и на долго сохраняютъ его въ памяти. Съ этого времени онъ становится великимъ. Мы удивляемся ему; желаемъ все узнать объ немъ; мы съ любопытствомъ ходимъ вокругъ его монумента, осматриваемъ его и думаемъ: развѣ мы не такъ же сильны, велики и способны, какъ и этотъ богатырь; развѣ мы не были также хорошо воспитаны, какъ онъ; развѣ мы не могли бы также хорошо вынести зимній холодъ, какъ и онъ? Или, глядя на него пристрастными глазами, мы не находимъ въ немъ ни одной погрѣшности; увѣряемъ, что онъ хорошъ собой и прекрасно сложенъ, называемъ его критиковъ завистниками, и т. д. Еще вчера, до совершенія подвига, онъ былъ просто ничто; кому была нужда знать мѣсто его рожденія, его происхожденіе или цвѣтъ его волосъ? Сегодня, вслѣдствіе его случайнаго отличія или цѣлаго ряда славныхъ подвиговъ, познакомившихъ насъ съ его геніемъ, онъ становится знаменитымъ, и антикваріи пустились уже отъискивать: подъ ферулой какого школьнаго учителя онъ получилъ образованіе, гдѣ прививали оспу его бабушкѣ и т. д. Если бы завтра случилось найти съ пол-дюжины счетовъ прачки Гольдсмита, неужели бы они не возбудили всеобщаго интереса и не были бы напечатаны въ сотнѣ газетъ? Нѣсколько времени тому назадъ я наткнулся на Оливера въ старомъ журналѣ Town und Country Magazine, гдѣ онъ описанъ въ маскарадѣ въ Пантеонѣ «въ древнемъ англійскомъ костюмѣ», и вдругъ мое воображеніе летитъ къ нему на встрѣчу, хочетъ посмотрѣть на него вблизи и послѣдить за нимъ. Я забылъ имена другихъ изящныхъ джентльменовъ прошлаго вѣка, кромѣ Оливера Гольдсмита, о которыхъ говорится въ томъ журналѣ. Мы желали только посмотрѣть одного этого человѣка, который забавлялъ насъ и очаровывалъ; человѣка, который былъ нашимъ другомъ, подарилъ намъ много пріятныхъ часовъ своей бесѣдой и навелъ на добрыя мысли. Признаюсь, когда я очутился среди именъ извѣстныхъ въ модномъ свѣтѣ, среди прекрасныхъ и двусмысленныхъ личностей среди такихъ именъ, какъ сэръ Д. Р--н-- льдсъ, въ домино, мистеръ К--д--къ и докторъ Г--льдсм--тъ, оба въ древнихъ англійскихъ костюмахъ, я не могъ удержаться отъ восклицаній. "Какъ! и вы здѣсь, дорогой мой сэръ Джосуа? Чему я долженъ приписать честь видѣть васъ? А это мистеръ Гольдсмитъ? Какъ къ вамъ идутъ, сэръ, это жабо и этотъ разрѣзной камзолъ! О докторъ! Какое доставляло и доставляетъ мнѣ удовольствіе чтеніе одушевленной природы. Гдѣ нашли вы секретъ писать десятисложные стихи и откуда берется эта чудная нѣжная нота, сопровождающая вашу пѣснь? Дѣйствительно ли существовалъ красавецъ Тиббсъ? Не удостоите ли вы меня позволеніемъ отужинать съ вами? Не думаете ли вы, что вамъ заранѣе извѣстно, о чемъ онъ станетъ разговаривать? Неужели вамъ не понравилась бы его болтовня за шампанскимъ?
Но вотъ изчезъ и Томасъ Гудъ, — сошелъ съ лица земли, какъ Гольдсмитъ или Горацій. Измѣняются или уже измѣнились времена, въ которыя онъ жилъ и жили многіе изъ насъ и были молоды? Однажды я видѣлъ Гуда еще молодымъ человѣкомъ на обѣдѣ, который теперь представляется мнѣ почти такимъ-же призрачнымъ, какъ и тотъ маскарадъ въ Пантеонѣ (1772), о которомъ мы только что говорили. Это было за обѣдомъ въ обществѣ литературнаго фонда, въ обширномъ залѣ, увѣшанномъ портретами самыхъ замѣчательныхъ царственныхъ франкмасоновъ, — теперь уже невещественныхъ призраковъ. Тамъ въ концѣ зала сидѣлъ и Гудъ. Въ нашей компаніи были нѣкоторые изъ публицистовъ. Я очень хорошо помню его блѣдное лицо; онъ былъ худъ, глухъ и чрезвычайно молчаливъ; во время обѣда онъ рѣдко открывалъ ротъ и отпустилъ только одинъ каламбуръ. Какой-то джентльменъ не могъ отъискать своей табакерки; по этому случаю Гудъ замѣтилъ — (таверна франкмасоновъ содержалась, какъ вы помните, мистеромъ Куффомъ, а не нынѣшними владѣльцами), — что табакерка затерялась, ея схватились, и такъ какъ Куффъ (запомните хорошенько это имя) было имя владѣльца, то Гудъ раскрылъ свои молчаливыя уста и сказалъ "Но долженъ ли я передавать вамъ, что онъ сказалъ! Каламбуръ, отпущенный тогда этимъ знаменитымъ острякомъ, былъ не изъ лучшихъ. Пожалуйста выберите какой вамъ угодно каламбуръ изъ остротъ и выходокъ[26] и представьте себѣ, что это именно и былъ тотъ самый, которымъ мистеръ Гудъ развеселилъ наше маленькое общество.
Надо замѣтить, что въ томъ мѣстѣ страницы, гдѣ поставлены звѣздочки, я остановился на нѣкоторое время для прочтенія Признаній Гуда, заключающихъ въ себѣ біографію автора, которая и отвлекла меня. Я не буду судить о юморѣ Гуда; потому что не чувствую себя довольно безпристрастнымъ. Не говорилъ ли я гдѣ-то, что одинъ или два очень старыхъ джентльмена, и до сихъ поръ находящіеся еще въ живыхъ, имѣли привычку дарить мнѣ на гостинцы, когда я былъ еще мальчикомъ? Поэтому я не могу быть справедливымъ критикомъ. Я всегда вспоминаю объ ихъ пирожкахъ съ малиновымъ вареньемъ, составлявшихъ счастіе моей юности. Еслибъ эти престарѣлые раздаватели совереновъ стали разсказывать какія нибудь старыя сказки, я сталъ бы смѣяться отъ души; даже соверши они убійство, я и тутъ сталъ бы считать его извинительнымъ. Вотъ, напримѣръ, другъ мой Баггсъ намѣренъ бранить меня, о чемъ, разумѣется, наши общіе друзья не замедлятъ сообщить мнѣ. Браните, mon bon! Вы были такъ добры ко мнѣ, когда я нуждался въ поощреніи, что теперь можете вымѣнять это золото и разсказывать, если угодно, что я каннибалъ, что я негръ. А, Баггсъ! не содрогаешься ли ты, читая эти строки? не трепещетъ ли виновная совѣсть въ твоей груди, и не говоритъ ли тебѣ, о комъ пишется эта побасенка? О, брось твой гнѣвъ и, когда онъ утихнетъ, мой Баггсъ будетъ снова моимъ Баггсомъ старыхъ временъ, великодушнымъ, добрымъ, дружелюбнымъ Баггсомъ.
Нѣтъ; при вторичномъ размышленіи, я рѣшился не повторять того каламбура, который слышалъ отъ Гуда. Онъ говоритъ, что писалъ эти фарсы съ такою легкостью, что издатели не успѣвали увѣдомлять его о полученіи рукописей. Не хочу сказать, чтобы всѣ его остроты были одинаково интересны, или что прочитать огромную книгу такихъ фарсовъ — считалось бы нынѣ забавнымъ. Однажды Гудъ въ письмѣ къ своему другу относительно какой-то статьи о немъ, появившейся въ печати, между прочимъ говорилъ: «вы можете судить, какъ хорошо знаетъ меня авторъ, если рѣшается утверждать, что направленіе моего ума скорѣе серьезное, нежели комическое». Въ то время, когда Гудъ писалъ эти слова, онъ видимо не придавалъ никакой цѣны своимъ серьезнымъ способностямъ и воображалъ, что вся его сила заключалась въ каламбурахъ и насмѣшкахъ. Не правда ли, что въ этой простотѣ, въ этомъ скромномъ убѣжденіи есть что то трогательное? «Мое призваніе, говоритъ онъ: заключается въ томъ, чтобы заставлять смѣяться; я долженъ скакать, кривляться, прыгать; я долженъ ставить языкъ вверхъ ногами и скакать черезъ грамматику», и вотъ съ этимъ убѣжденіемъ онъ смиренно и храбро принимается за работу, и то, что исполнялъ, было выполнено со всѣмъ усердіемъ, не смотря на болѣзни, горесть, изгнаніе, бѣдность, уныніе, — онъ всегда былъ готовъ работать; у него всегда былъ запасъ генія. Когда онъ оставлялъ свои каламбуры и шутки, сбрасывалъ съ себя костюмъ арлекина и начиналъ говорить отъ чистаго сердца, то вся Англія и Америка со слезами на глазахъ слушали его и восхищались имъ! Есть много людей, которые считаютъ себя выше, чѣмъ они на самомъ дѣлѣ; воображаютъ, что свѣтъ не умѣетъ оцѣнить ихъ. Развѣ мы не слышали про Листона, который думалъ, что ему слѣдовало бы играть Гамлета? А тутъ передъ вами человѣкъ ума, почти несравненнаго, человѣкъ способный тронуть всѣ сердца, и который между тѣмъ проводитъ дни и годы въ сочиненіи фарсовъ: «Молодой Бенъ былъ славный джентльменъ» и т. д. Откровенно вамъ скажу, я читалъ «Признанія Гуда» до тѣхъ поръ, пока не разсердился. — Ты великій человѣкъ, прекрасный человѣкъ, настоящій геній и поэтъ, восклицалъ я, повертывая страницу за страницей: оставь эти фарсы, будь самимъ собою и слѣдуй своему призванію!
Когда Гудъ лежалъ на смертномъ одрѣ, сэръ Робертъ Пиль, зная о его болѣзни, но не допуская, чтобы она была такъ опасна, написалъ ему благородное и трогательное письмо, въ которомъ извѣщалъ, что ему назначенъ пенсіонъ:
"Я болѣе чѣмъ вознагражденъ, пишетъ Пиль, личнымъ удовольствіемъ, которое имѣлъ я, сдѣлавъ для васъ то, за что вы отплатили мнѣ горячею и характеристичною признательностью. Можетъ быть вы думаете, что человѣку, имѣющему такія многочисленныя занятія, какъ у меня, вы извѣстны только по имени, столь громкому въ литературѣ, но увѣряю васъ, что изъ всѣхъ вашихъ сочиненій найдется очень мало, которыхъ бы я не прочиталъ, и что немногіе могутъ цѣнить и удивляться болѣе меня вашему уму и чувству, научившихъ васъ вводить шутку и юморъ въ сочиненія, въ которыхъ вы исправляете пороки, обличаете заблужденія, и все-таки никогда не переступая предѣловъ, за которыми перестаютъ уже виднѣться умъ и шутка. Продолжайте писать съ сознаніемъ независимости, такой же свободной и неподдѣльной, какъ будто между нами не было никакихъ отношеній. Я не дѣлаю для васъ ни малѣйшаго одолженія, а исполняю только то, что рѣшила законодательная власть, удѣливъ въ распоряженіе короны нѣкоторую сумму (весьма впрочемъ ничтожную) для публичной раздачи тѣмъ лицамъ, которые за труды свои на пользу общественную имѣютъ полное право на пособіе отъ правительства и вознагражденіе. Если вы разсмотрите имена тѣхъ лицъ, требованіе вознагражденія которыми были признаны справедливыми, въ силу ихъ литературной или ученой извѣстности, то вы найдете сильное подтвержденіе истины моихъ словъ.
«Въ замѣнъ этого, я буду просить васъ, чтобы вы доставили мнѣ случай къ личному знакомству съ вами».
И Гудъ въ письмѣ къ своему другу, приложивъ копію съ письма Пиля, говоритъ: «сэръ Пиль выѣхалъ изъ Бурлея во вторникъ ночью и пріѣхалъ въ Брайтонъ въ субботу: если бы онъ отправилъ свое письмо по почтѣ, — я не получилъ бы его до сего дня. Но онъ прислалъ его съ своимъ слугой на субботнюю ночь, — новый знакъ благосклоннаго вниманія». — Далѣе онъ продолжалъ, что ужасно дурно чувствуетъ себя и по словамъ жены своей совсѣмъ позеленѣлъ: не смотря однакожь на болѣзнь, «источникъ мой не изсякъ. Я начерпалъ изъ него цѣлый листъ Рождественскихъ каламбуровъ, нарисовалъ къ нимъ картинки и напишу цѣлый листъ моего романа».
Грустная и вмѣстѣ съ тѣмъ удивительная картина твердости духа, честности, терпѣливыхъ лишеній и долга въ борьбѣ съ недугомъ! Какую благородную фигуру представляетъ собою Пиль, стоящій у изголовья больнаго! Какъ великодушны его слова и какъ торжественно и чистосердечно состраданіе! Бѣдный умирающій, съ сердцемъ, переполненнымъ признательностью къ своему благодѣтелю, долженъ былъ обратиться къ нему и сказать: — "если пріятно заслужить память министра, то еще пріятнѣе быть не забываемымъ въ шумномъ Бурлеѣ[27]! Можно ли тутъ смѣяться! Не правда ли, какъ эта шутка трогательна въ умирающихъ устахъ? Такъ умирающій Робинъ-Гудъ пустилъ изъ лука свою послѣднюю стрѣлу, — такъ католикъ надѣваетъ одежду капуцина на своемъ смертномъ одрѣ, чтобы въ немъ покинуть этотъ свѣтъ, — такъ и бѣдный Гудъ, въ послѣдній часъ своей жизни, надѣваетъ пестрый костюмъ арлекина и произноситъ еще одну остроту.
Онъ однако умираетъ окруженный любовію и спокойствіемъ, умираетъ въ кругу дѣтей, жены и друзей; первымъ особенно онъ вполнѣ посвятилъ всю свою жизнь и ежедневно доказывалъ свою вѣрность и привязанность. Разсмотрѣвъ его самую чистую, самую скромную и самую честную жизнь и поживъ съ нимъ нѣкоторое время, вы дошли бы до убѣжденія, что это — самая честная, любящая и прямая душа, съ какой вамъ когда либо приводилось сходиться. Можно ли тоже самое сказать о жизни всѣхъ литераторовъ? Довольно впрочемъ, если есть и одинъ человѣкъ безъ коварства, безъ претензій, безъ обмана, человѣкъ чистой жизни, посвященной исключительно семейству и небольшому кружку друзей.
А какой тяжелый трудъ и какое скудное вознагражденіе! На какую скромную и простую жизнь указывается намъ въ этихъ маленькихъ, домашнихъ подробностяхъ, которыми изобилуетъ его книга! Самыя простыя удовольствія и забавы восхищаютъ и занимаютъ его. Вы пируете за шримсами; добрая жена дѣлаетъ пирогъ; подробности о горничной и разборъ ея поведенія; различныя шутки, съигранныя съ плумъ-пуддингомъ — всѣ эти удовольствія сосредоточивались въ маленькомъ уютномъ домикѣ. Какъ одному изъ передовыхъ людей своего времени, Гуду предлагаютъ быть издателемъ одного журнала съ жалованьемъ 300 фунтовъ стерлинговъ въ годъ, и онъ торжественно подписывается «Ed. N. М. М.»[28], а семейство его радуется увеличенію содержанія, какъ громадному богатству. Онъ ѣдетъ на обѣдъ въ Гринвичъ — и какое празднество, какія радости дома послѣ этого обѣда!
«Да, мы пили здоровье „Боза“[29] при усладительномъ звонѣ бокаловъ, вызвавшемъ его на одушевленный спичъ… Онъ былъ очень хорошъ, и рядомъ съ нимъ сидѣлъ его младшій братъ… Потомъ мы пѣли. Баргэтъ спѣлъ балладу „Робинъ-Гудъ“, Крюикшенкъ — комическую балладу Лорда X… и какой-то господинъ, незнакомый мнѣ, великолѣпно подражалъ французскому актеру. Потомъ мы провозгласили тостъ за мистриссъ Бозъ, за президента праздника, за вице-президента; какой-то духовный своимъ густымъ басомъ пропѣлъ: „Deep, Deep, Sea“, (глубокій, глубокій океанъ); мы пили за Проктора, написавшаго эту пѣснь; а также и за здоровье сэра Дж. Вильсона, Крюикшенка и Эйнсворта. Манчестерскій другъ послѣдняго спѣлъ манчестерскую пѣсню, до того наполненную торговой матеріей, что она казалась скорѣе выдѣланною на фабрикѣ, чѣмъ сочиненною. Джерданъ, по своему обыкновенію въ подобныхъ случаяхъ, чувствовалъ себя въ гостяхъ, какъ дома — и обратно. Что же касается до меня, то я принужденъ былъ сказать второй дѣвственный спичъ, ибо Монктонъ Мильнзъ предложилъ мое здоровье въ такихъ выраженіяхъ, которыя моя скромность хотя и позволяетъ повторить, но память противится тому. Какъ бы то ни было, я приписалъ этотъ тостъ состраданію къ моему сильно разстроенному здоровью, и потому, увѣрилъ ихъ, что мое кровообращеніе сдѣлалось живѣе, что пріятная теплота разлилась вокругъ сердца, я объяснилъ, что дрожь руки была не отъ паралича или лихорадки, но отъ желанія пожать руки всѣхъ присутствующихъ. При этомъ я былъ принужденъ исполнить этотъ дружескій обычай со всѣми, до кого могъ только достать, за исключеніемъ тѣхъ, которые сами подошли ко мнѣ съ другаго конца стола. Вѣдь это очень пріятно, не правда ли? Хотя я не захожу такъ далеко, какъ Дженъ, которая желаетъ, чтобы моя рука была отрублена, положена въ банку и сохранена въ спиртѣ. Она съ безпокойствомъ ждала меня, какъ и во всякое время, когда мнѣ случалось уходить изъ дому; вѣдь вы знаете, я такой домосѣдъ и такой тихій; она была уже у дверей, прежде чѣмъ я успѣлъ позвонить; — меня довезъ въ своей каретѣ мистеръ Бозъ. Бѣдное дитя! Что бы она сдѣлала, если бы имѣла свирѣпаго, а не такого кроткаго мужа?»
И бѣдная, безпокойная жена сидитъ и нѣжно ласкаетъ руку, которая жала столько знаменитостей! Этотъ маленькій праздникъ за восемнадцать лѣтъ тому назадъ кажется также недавнимъ, какъ бы обѣдъ у мистера Треля или митингъ въ домѣ Уилля,
Слабый проблескъ солнечнаго свѣта! Очень мало радостей оживляло эту горькую, простую жизнь! Изданіе журнала доставляетъ торжество; за тѣмъ предпринимается новый журналъ; потомъ слѣдуетъ болѣзнь, и послѣдняя сцена; у ложа умирающаго стоитъ великодушный Пиль и произноситъ благородныя слова уваженія и сочувствія, услаждающія послѣднее біеніе нѣжнаго и честнаго сердца.
По моему, жизнь Гуда мнѣ нравится больше его книгъ, и я отъ всего сердца желаю, monsieur et cher confrère, чтобы то же самое можно было сказать о насъ обоихъ, когда чернильный источникъ нашей жизни прекратитъ свое теченіе. Да, если я умру прежде, милый Баггсъ, — то надѣюсь, что ты найдешь способъ умѣрить не совсѣмъ-то лестныя мнѣнія о моемъ характерѣ, которыя ты такъ непринужденно раздѣляешь за одно съ нашими общими друзьями. Вообразите, любезный читатель, что и вы принадлежите къ тому же ремеслу, — какое бы наслѣдство желали вы оставить вашимъ дѣтямъ? Во первыхъ (съ помощію Божіей), вы бы просили небо и старались передать имъ такой даръ любви, котораго, конечно, хватило бы на всю ихъ жизнь, и даже можетъ быть остатокъ перешелъ бы и на ихъ дѣтей. Вы бы завѣщали имъ (съ тою же помощію и благословеніемъ) хранить вашу честь безупречною и передать имя ваше незапятнаннымъ тѣмъ, кто имѣетъ право носить его. Вы бы желали, хотя это желаніе — одно изъ естественнѣйшихъ качествъ литератора, вы бы желали, чтобы изъ вашихъ пріобрѣтеній, большихъ или малыхъ, помочь бѣдному собрату въ нуждѣ, перевязать его раны и хоть двумя пенсами одѣлить его. Развѣ тѣ деньги, которыя благородный Маколей роздалъ бѣднымъ, потеряны для его семейства? Боже сохрани! Развѣ для любящихъ сердецъ его родственниковъ это не будетъ драгоцѣннѣйшею частью ихъ наслѣдства? Это было дѣломъ справедливости, дѣломъ полнымъ любви, дѣломъ, которое только на небѣ получитъ должную награду. Вы найдете, если литература будетъ вашимъ призваніемъ, что сберечь труднѣе, чѣмъ подарить или истратить. Сберегать, конечно, должно стараться, на то темное время, когда вы не въ состояніи будете работать; когда рука устанетъ отъ дневнаго труда; когда мозгъ остынетъ; когда старость, не имѣющая силъ трудиться, потребуетъ тепла и покоя, — и когда молодое поколѣніе ваше будетъ просить у васъ ужина.
Чтобы сдѣлать картинку для начальной буквы этого очерка, я срисовалъ галернаго невольника съ простой, старой серебряной ложки, купленной мною въ лавкѣ рѣдкостей въ Гагѣ. Это одна изъ ложекъ, назначаемыхъ въ подарокъ, весьма обыкновенныхъ въ Голландіи, и которыя въ послѣдніе годы такъ удивительно размножились въ нашихъ магазинахъ серебряныхъ вещей. На ручкѣ ея были вырѣзаны слова: Anno 1609, Bin ick aldus ghekledt gheghaen; т. e. Въ 1609 году я былъ одѣтъ такимъ образомъ. Добрый голландецъ вѣроятно былъ освобожденъ изъ алжирскаго плѣна (на мой взглядъ онъ очень похожъ на мавританскаго раба) и въ приливѣ благодарности къ своей крестницѣ, онъ смиренно разсказываетъ на этой ложкѣ исторію своего освобожденія.
Развѣ бѣдный Сервантесъ не былъ тоже въ плѣну у мавровъ? А Фильдингъ, а Гольдсмитъ, а Смоллетъ, — развѣ всѣ они не умерли въ цѣпяхъ, какъ и бѣдный Гудъ? Вспомните о Фильдингѣ, который входилъ на свой утлый корабль на Темзѣ, и ему на прощанье некому было даже протянуть свою руку; вспомните о храбромъ Тобіасѣ Смоллетѣ и его жизни: какъ тяжела была она и какъ скудно вознаграждена; вспомните о Гольдсмитѣ и о докторѣ, который шепчетъ: нѣтъ ли у васъ еще чего на душѣ? и дикіе, блуждающіе взоры отвѣчаютъ! «есть». Замѣтьте, какъ Босвелъ говоритъ о Гольдсмитѣ и съ какимъ гордымъ высокомѣріемъ смотритъ на него. Прочтите статью Хокинса о Фильдингѣ и подумайте, съ какимъ презрѣніемъ говорятъ о немъ епископъ Хурдъ и денди Вальполь. Галерные рабы присуждены работать весломъ и носить кандалы, тогда какъ милорды и денди забавляются въ каютѣ, слушаютъ музыку и любезничаютъ съ прекрасными лэди.
Но позвольте. Развѣ былъ какой нибудь поводъ къ этому презрѣнію? Развѣ эти великіе люди имѣли такія слабости, которыя давали первенство людямъ, стоявшимъ ниже ихъ? Могутъ ли литераторы не сказать, положа руку на сердце: «Нѣтъ, виноваты не Гольдсмитъ и не Фильдингъ, а Фортуна и равнодушіе свѣта». Не было ни малѣйшей причины, по которой Оливеръ былъ всегда расточительнымъ, по которой Фильдингъ и Стиль всегда угощались на счетъ своихъ друзей, по которой Стернъ всегда влюблялся въ женъ своихъ сосѣдей. Свифтъ долго былъ бѣденъ, какъ какой нибудь шутъ, надъ которымъ вѣчно смѣялись, но онъ не задолжалъ ни одного пенса сосѣдямъ. Аддисонъ въ своемъ изношенномъ полукафтанѣ могъ прямо держать свою голову и всюду показывать свое достоинство: но, смѣю сказать, ни одинъ изъ этихъ джентльменовъ, какъ бы ни былъ онъ бѣденъ, никогда въ жизни не просилъ о состраданіи, не просилъ имѣть снисхожденія къ случайнымъ слабостямъ литературной профессіи. Галерный невольникъ! Если вы посажены въ тюрьму за какое нибудь преступленіе, за которое законъ присудилъ васъ къ такого рода наказанію, то тѣмъ стыднѣе для васъ! Если же вы прикованы къ веслу, какъ военно-плѣнный, какъ Сервантесъ, вы страдаете, но безъ стыда, и дружеское участіе человѣчества будетъ служить для васъ вознагражденіемъ. Галерный невольникъ! Да вѣдь каждый человѣкъ прикованъ къ своему веслу! На королевскихъ галерахъ есть одинъ старый загребной. Сколько лѣтъ уже работалъ онъ весломъ! Днемъ и ночью, въ бурную и тихую погоду, всегда съ одинаковой силой и удивительной веселостью онъ вывертывалъ свои руки. На этой же самой Galère Capitaine находится и тотъ хорошо извѣстный красавецъ, носовой гребецъ; какъ онъ ворочалъ весломъ и съ какой охотой! Какое пренебреженіе оказывали имъ обоимъ въ свое время! Возьмите, напримѣръ, галеру законовѣдовъ и этого неустрашимаго восьмидесятилѣтеяго старца, который ею завѣдывалъ. Жаловался ли, ропталъ ли онъ когда нибудь на свою неволю? А вотъ еще галера священниковъ съ черными полотняными парусами; найдется ли на Темзѣ какой либо морякъ, котораго трудъ былъ бы тяжелѣе? Когда законовѣдъ, государственный сановникъ, духовный или писатель покоятся въ постели, у дверей бѣднаго доктора раздается звонокъ, и онъ долженъ идти, не смотря на ревматизмъ, на снѣжную бурю; это тоже въ своемъ родѣ галерный невольникъ, который тащитъ свою аптеку, — чтобы утишить лихорадочный жаръ, помочь матерямъ и дѣтямъ въ часъ ихъ гибели и, на сколько возможно, облегчить безнадежнымъ паціентамъ переправу къ тихому пристанищу. Не мы ли такъ недавно читали про подвиги королевскихъ галеръ и ихъ храбрыхъ экипажей въ китайскихъ водахъ? Люди точно также заслуживаютъ похвалы и почестей за сегоднишнюю побѣду, какъ и тѣ, которые отличались въ прошломъ году въ часъ бѣдствія. Итакъ, товарищи, будемте гресть съ надеждою въ сердцахъ, пока не кончимъ плаванія и не войдемъ въ гавань вѣчнаго покоя.
XV.
правитьДобрая, щедрая рождественская ёлка, съ которой каждый изъ моихъ читателей, вѣроятно, успѣлъ уже сорвать конфекту или двѣ, все еще горитъ въ огнѣ въ то время, какъ я пишу эти строки, и искрится сладкими плодами своего сезона. Вамъ, молоденькія барышни, отъ души желаю сорвать съ нея хорошенькіе подарки, отъ души желаю, чтобъ въ конфектной бумажкѣ, развернутой вмѣстѣ съ капитаномъ или очаровательнымъ молодымъ куратомъ, вы нашли и прочитали одинъ изъ тѣхъ восхитительныхъ каламбуровъ, которые кандитеры любятъ вкладывать въ свои произведенія и которые всегда намекаютъ на нѣжную любовь. Въ вашемъ возрастѣ эти каламбуры можно читать; для васъ они будутъ имѣть интересъ. Что касается до Мери, Долли и Беллъ, которыя стоятъ у ёлки, ихъ больше занимаетъ обсахаренный миндаль, чѣмъ эти бумажные лоскуточки. Вѣдь имъ всего только четыре, пять, шесть лѣтъ. Терпѣніе, малютки, терпѣніе! Еще дюжина веселыхъ рождественскихъ елокъ — и вы въ свою очередь будете читать эти удивительные каламбуры. Мы же, старики, любуемся играми дѣтей, смотримъ, какъ они опустошаютъ вѣтки, и вмѣсто конфектъ и лакомствъ въ пакетахъ, сорванныхъ съ елки, находимъ, отчетъ мистера Карнифекса объ уничтоженномъ мясѣ въ теченіе послѣдней четверти года, записку мистера Сартора, въ которой онъ поздравляетъ меня и молодыхъ джентльменовъ съ праздникомъ и дѣлаетъ маленькое напоминаніе на счетъ послѣднихъ заказовъ платья; другую записку, гдѣ Madame de-Sainte-Crinoline свидѣтельствуетъ свое почтеніе молоденькимъ лэди, съ приложеніемъ счета, для объясненій по которому явится въ субботу нарочный; или же мы протягиваемъ руки къ воспитательной вѣтви елки, и тамъ находимъ живую, презанимательную статью высокопочтеннѣйшаго Хенри Холишэда, и тоже съ приложеніемъ чрезвычайно умѣреннаго счета за содержаніе Томми въ теченіе послѣдняго курса.
И такъ, ёлка все еще пылаетъ въ огнѣ. Я пишу, если желаете знать, наканунѣ Крещенья; большая часть сучьевъ уже обнажена, и рождественскіе огоньки уже погасли. Бобъ Майзельтоу, гостившій у насъ цѣлую недѣлю, приходитъ сказать, что онъ отправляется провести остальные каникулы съ бабушкой, — и я, конечно, разлучаясь съ этимъ милымъ ребенкомъ, отираю слезу сожалѣнія. — Ужь если, Бобъ, ты непремѣнно хочешь ѣхать, говорю я: — то прощай. Кланяйся бабушкѣ. Поблагодари ее за индюшку. Вотъ здѣсь… (при этихъ словахъ начинается маленькая денежная сдѣлка; Бобъ киваетъ головой, моргаетъ глазами и кладетъ руку въ карманъ своего жилета). Надѣюсь, — ты пріятно провелъ эту недѣлю?
— Еще бы! — отвѣчаетъ Бобъ и уходитъ, съ нетерпѣніемъ желая узнать величину монеты, которая только что перешла изъ рукъ въ руки.
Бобъ уѣхалъ. Лишь только затворилась за нимъ дверь (сквозь которую я вижу его совершенно), я тотчасъ набрасываю маленькій отчетъ о нашей минувшей праздничной недѣлѣ. Когда каникулы Боба кончатся, и типографщикъ пришлетъ мнѣ назадъ эту рукопись, я буду знать, что рождественскіе праздники сдѣлались достояніемъ давно-прошедшаго. Къ тому времени на ёлкѣ останутся голые сучья; конфектныя петарды будутъ разорваны, конфекты уничтожены, — каламбуры и шарады — прочитаны; огоньки, озарявшіе темно-зеленыя вѣтки, потухнутъ; висѣвшія на нихъ игрушки будутъ розданы, изъ-за нихъ будетъ шумъ, — нѣкоторыя будутъ приняты съ восторгомъ, при другихъ выразится неудовольствіе, иныя будутъ сломаны. Фердинандъ и Фиделія вынесутъ изъ этихъ праздниковъ (тс! замолчи, мое сердце!) — вынесутъ отрадное воспоминаніе о шарадѣ, вмѣстѣ прочитанной и вмѣстѣ разгаданной, о скушанной вмѣстѣ двойной миндалинѣ, о половинѣ разорванной петарды… Дѣвочки снимутъ съ ёлки разныя бездѣлушки, въ родѣ маленькихъ часовъ, лампъ, зеркальцъ, а милые мальчики возвратятся въ школу, вспоминая пантомимныхъ фей, которыхъ они видѣли, пышныя крылышки которыхъ къ тому времени разлетятся въ прахъ, а розовыя бумажныя (можетъ быть и шелковыя?) чулочки запылятся, загрязнятся. Да, мой Бобъ, еще нѣсколько дней, и вся краска хлопьями слетитъ съ цвѣточныхъ колчановъ очаровательныхъ фей, — вращающіеся храмы алмазнаго блеска сдѣлаются мрачными, какъ городъ Пекинъ. — Когда ты прочитаешь это, клоунъ перестанетъ уже высовывать свой языкъ и не спроситъ: — здоровы ли вы завтра? Завтра! Онъ долженъ стыдиться самого себя за такой нелѣпый вопросъ, долженъ покраснѣть отъ него (если только румянецъ стыда доступенъ для его щекъ). Завтра, легко сказать! Завтра тающіе снѣга уступятъ мѣсто веснѣ; подснѣжники поднимутъ свои верхушки; вмѣсто конфектъ и конфектныхъ бонбоньерокъ на деревьяхъ появятся свѣтлозеленые листья, зацвѣтетъ крушина…. да нужно ли описывать всѣ эти весенніе феномены, когда святки еще на дворѣ, хотя они и кончаются и составляютъ предметъ моего очерка.
Мы всѣ любовались иллюстрированными изданіями и замѣчали, какъ шумно веселы становятся они передъ Рождествомъ. Сколько является въ нихъ чашъ яблочнаго соку, бесѣдъ, зимнихъ ландшафтовъ, рождественскихъ пѣсенъ! И потомъ подумайте, что всѣ эти пиршества приготовлены за нѣсколько мѣсяцевъ до праздниковъ, — что во всѣхъ этихъ рождественскихъ статьяхъ заключается что-то пророческое! Сколько великодушія въ артистахъ и поэтахъ, которые заранѣе приготовляютъ эти лакомства и подаютъ ихъ въ надлежащее время! Мы должны быть признательны имъ, какъ бываемъ признательны повару, который встаетъ чуть не въ полночь и принимается за пуддингъ, чтобы подать его на столъ къ шести часамъ вечера. Я часто съ признательностію вспоминаю знаменитаго мистера Нельсона Ли, — автора, ужь я и не знаю, сколькихъ сотенъ блистательныхъ пантомимъ, — часто представляю себѣ его гуляющимъ лѣтомъ по берегу моря въ Маргэтѣ или Брайтонѣ и разработывающимъ въ своемъ умѣ идею о какомъ нибудь великолѣпномъ волшебномъ спектаклѣ, который зимой должно поставить на сцену. Онъ право похожъ на полуночнаго повара (si parva licet). Онъ бодрствуетъ и думаетъ. Онъ толчетъ искристый сахаръ благосклонности, подбираетъ изюмины фантазіи, сладости шутки, фиги…. ну хоть фиги волшебнаго вымысла, всыпаетъ все это въ кипящую кострюлю воображенія и въ свое время подаетъ намъ пантомиму.
Въ натуральномъ порядкѣ вещей весьма немногіе люди могутъ надѣяться увидѣть всѣ пантомимы въ одинъ сезонъ, но я съ своей стороны полагаю, что до конца моей жизни буду читать о нихъ въ томъ восхитительномъ листѣ газеты Times, который является на другой день послѣ такъ называемаго Boxing-day. Быть можетъ, читать о нихъ еще лучше, чѣмъ смотрѣть на самыя представленія. Лучшій способъ для этого, мнѣ кажется, это лечь въ постель подъ предлогомъ нездоровья, взять газету часа на два и прочитать все, что напечатано отъ Дрюрилэнскаго театра до театра Британія въ Хокстонѣ. Бобъ и я ходили на два представленія; одно было въ театрѣ Fancy, другое въ Fairy opera, и право не знаю, которое изъ нихъ намъ лучше понравилось.
Въ театрѣ Fancy шла пьеса Harlequin Hamlet or. Daddy’s Ghost and Nunky’s Pison (Арлекинъ Гамлетъ, или Призракъ Дадди и ядъ Нонки). Все это очень хорошо, но, джентльмены, если вы неуважаете Шекспира, то кому же будете оказывать свое уваженіе? — Дворецъ и крѣпость Эльзиноръ, при лунномъ освѣщеніи и покрытые снѣгомъ, представляютъ собою одно изъ прекрасныхъ произведеній Лаутербурга. Банкетный залъ во дворцѣ озаренъ тысячами огней; на снѣжныхъ вершинахъ зданій и шпицахъ играетъ серебристый свѣтъ луны; часовые мѣрно расхаживаютъ взадъ и впередъ и то и дѣло дуютъ въ сжатые кулаки, стараясь согрѣть свои оледенѣлые пальцы — у одного изъ нихъ чрезвычайно отчетливо и искусно приклеенъ отмороженный носъ; — поднимается снѣжная буря; вѣтеръ страшно завываетъ въ зубчатыхъ стѣнахъ; волны, переливаясь одна черезъ другую, съ пѣною набѣгаютъ на берегъ. Порывъ вихря вырываетъ зонтикъ изъ рукъ Гамлета. Онъ и двое его друзей перескакиваютъ съ ноги на ногу, чтобы согрѣться. Духи бури являются въ воздухѣ и съ визгомъ и воемъ кружатся около дворца и скалъ. О ужасъ! по воздуху летаютъ горшки съ дымовыхъ трубъ и кровельная черепица! Въ то время, какъ штормъ достигаетъ крайняго предѣла (при этомъ духовые инструменты производятъ удивительный эффектъ, и я поздравляю съ полнымъ успѣхомъ мистера Бромби и віолончели) и когда поднимается снѣжный ураганъ (тутъ скрипки начинаютъ пилить чаще, чаще, чаще, быстро переходятъ въ пиччикато, который производитъ дрожь даже въ вашихъ подошвахъ), грозовыя тучи сгущаются (бомъ, бомъ, бомъ, раздается на віолончеляхъ). Съ извилистымъ моментальнымъ визгомъ скрипокъ, яркая молнія разсѣкаетъ облака и глядите, глядите, глядите! пѣнящіяся, ревущія волны вбѣгаютъ на зубчатыя стѣны, переливаются черезъ колеблющіеся брустверы, и каждая изъ нихъ, обращаясь въ шипящій призракъ, сбрасываетъ пушки съ платформы, и снова бросается въ кипящую и завывающую бездну.
На площадку зубчатой стѣны выходитъ мать Гамлета посмотрѣть, не идетъ ли ея сынъ. Буря вырываетъ зонтикъ изъ ея рукъ, и она съ крикомъ удаляется въ калошахъ.
Фіакры, стоявшіе на большой торговой площади въ Эльзинорѣ, разъѣзжаются во всѣ стороны, много людей тонетъ. Газовые фонари вдоль улицы вырываетъ изъ ихъ основаній и они летаютъ въ взволнованномъ воздухѣ. Свистъ, трескъ, вой! какъ сильно реветъ дождь, и какими потоками льетъ онъ изъ тяжелыхъ облаковъ! Темнота наводитъ ужасъ, и при помощи музыки становится еще страшнѣе… но посмотрите… въ этомъ хаосѣ, — въ этомъ вихрѣ, среди воя воздушныхъ духовъ и рева волнъ, — какой это призракъ приближается сюда? Спускаясь на платформу, онъ становится больше и больше, призрачнѣе, страшнѣе, громаднѣе! Повидимому голова его подходитъ подъ самый сводъ театра… онъ хочетъ шагнуть въ партеръ и во всемъ театрѣ раздается крикъ ужаса! Это тѣнь покойнаго Гамлета; она начинаетъ говорить. Нѣкоторые на даютъ въ обморокъ; пользуясь темнотой, джентльмены съ эластическими пальцами страшно опустошаютъ карманы.
Въ непроницаемомъ мракѣ, когда эта страшная фигура поводитъ во всѣ стороны своими глазами, когда газъ въ ложахъ чуть-чуть мерцаетъ, и инструменты производятъ оглушительный вопль, самый смѣлый зритель по неволѣ долженъ ощутить ужасъ. Но вотъ! на скрипкахъ отражается какая-то серебристость! Можетъ ли быть… Неужели это сѣрая заря проглядываетъ на бурномъ востокѣ! Глаза замогильной тѣни съ ужасомъ обращаются въ ту сторону и съ видимой агоніей закатываются подъ лобъ. Скрипки быстрѣе и быстрѣе привѣтствуютъ появленіе Феба Аполлона. Румянѣе и румянѣе становятся восточныя облака. Коккадудлюдлю! запѣваетъ огромный пѣтухъ, прилетѣвшій на кровлю дворцоваго зданія, и вотъ круглое солнышко выплываетъ изъ глубины ночи. Куда же дѣвался призракъ? Онъ исчезъ! Пурпуровыя тѣни утра косвенно располагаются на снѣжномъ покрывалѣ; городъ пробуждается къ жизни и солнечному свѣту, и, признаюсь, мы почувствовали большое облегченіе, когда страшный призракъ удалился. Въ пантомимѣ намъ не нравятся такія мрачныя сцены.
Послѣ обыкновенныхъ фарсовъ, мы такъ и думали, что Офелія будетъ обращена въ Коломбину; но, признаюсь, я былъ пораженъ, когда мать Гамлета сдѣлалась паяцомъ и тотчасъ же принуждена была уступить свое мѣсто клоуну — Клавдію. Гримальди теперь немного устарѣлъ, — а тамъ, гдѣ дѣло касается истиннаго юмора, то едвали найдутся другіе клоуны, которые могли бы замѣнить его. Мистеръ Шютеръ, въ роли могильщика, выказалъ, какъ и всегда, много комизма, — декораторы превзошли самихъ себя.
Арлекинъ завоевателъ и Гастингское поле битвы на другомъ театрѣ — тоже вещь хорошая. Споксолъ превосходно выполнялъ роль вспыльчиваго, раздражительнаго Вильгельма, и гастингская битва, какъ шуточная пьеса, — шла превосходно. Правда, относительно исторіи допущены были нѣкоторыя вольности, но какихъ вольностей не позволитъ себѣ веселый геній пантомимы? — Въ гастингской битвѣ Вильгельмъ, ожидая пораженія со стороны суссекскихъ ополченцевъ, увлекается всегда хорошенькой миссъ Вадди, какъ вдругъ пущеная норманнами стрѣла убиваетъ Гарольда. При этомъ прекрасная Эдиѳь бросается впередъ и находитъ его тѣло, которое вдругъ оживаетъ и вскакиваетъ арлекиномъ, между тѣмъ какъ Завоеватель дѣлается превосходнымъ клоуномъ, а архіепископъ Байо презабавнымъ паяцомъ и пр. и пр. и пр.
Въ сущности, быть можетъ, мы видѣли но эти пантомины, но описаніе однрй совершенно похоже на описаніе другой. Завязки въ пантомимахъ бываютъ немного запутаны и трудны для пониманія, — такъ что неудивительно, если я перемѣшалъ одну съ другой. Но что я въ послѣдній день Рождества былъ въ театрѣ — это положительно вѣрно, — хотя раекъ былъ такъ полонъ, что я, расположившись у дверей, видѣлъ однѣ только ножки очаровательныхъ фей, мелькавшія отъ меня въ далекомъ, далекомъ растояніи. Если мѣсто мое было дурно, то мѣсто маленькаго джентльмена, стоявшаго позади меня, было еще хуже. Соглашаюсь вполнѣ, что онъ имѣетъ полное право (чего другіе не имѣютъ) отзываться дурно обо мнѣ за моей спиной, и потому прошу у него извиненія.
Обращаюсь также къ джентльмену, поднявшему одну особу въ Пикадилли, которая поскользнулась и упала въ снѣгъ и тамъ, лежа на спинѣ, произносила энергическія выраженія; эта особа приноситъ искреннюю благодарность и поздравляетъ съ сезономъ рождественскихъ праздниковъ.
Поведеніе Боба въ новый годъ, могу увѣрить васъ, мистеръ Холишедъ, было въ высшей степени похвально для мальчика. Онъ выразилъ рѣшимость отвѣдать каждаго блюда, которыя были поставлены на столъ; но послѣ супу, рыбы, ростбифа и жаренаго гуся, онъ немного пріостановилъ свою дѣятельность, пока не явились пирожки и пуддингъ, на которыя онъ сильно пріударилъ, но до излишества не доходилъ. Въ моемъ мнѣніи онъ много выигралъ, похваливъ пуншъ моего собственнаго издѣлія, — пуншъ, который многіе изъ присутствовавшихъ джентльменовъ признали слишкомъ слабымъ. Слышите, — слишкомъ слабымъ! На бутылку рому, на бутылку мадеры и на полбутылки коньяку — двѣ съ половиной бутылки воды, — неужели эту смѣсь можно назвать слабою? Въ теченіи вечера молодой нашъ другъ развлекалъ все общество; показывалъ тѣни волшебнаго фонаря, купленнаго за два шиллинга, и пропѣлъ: «Приди ко мнѣ, о Салли!» унылую и довольно монотонную мелодію, которую, какъ мнѣ сказывали, пѣлъ бѣдный негръ на берегахъ широкой Миссиссипи.
Какія еще развлеченія доставляли мы дѣтямъ въ теченіе рождественскихъ праздниковъ? Какой-то великій философъ вызвался прочитать молодымъ людямъ лекцію въ Британскомъ Институтѣ. Но, когда это развлеченіе предложено было Бобу, онъ сказалъ: — лекцію? Нѣтъ, благодарю покорно. Увольте меня отъ этого удовольствія, — и на лицѣ его показалась саркастическая усмѣшка. Можетъ статься, относительно лекцій онъ держится мнѣнія доктора Джонсона, который говорилъ: «лекціи, сэръ! да кто пойдетъ слушать лекціи, гдѣ будутъ говорить о предметѣ поверхностно, тогда какъ всякій можетъ на свободѣ прочитать о томъ предметѣ въ книгѣ». — По собственному своему желанію я никогда не ходилъ на лекціи, въ этомъ я могу дать клятву. Что касается до проповѣдей, — то совсѣмъ другое дѣло; я восхищаюсь ими, разумѣется, если онѣ не бываютъ слишкомъ длинны.
Впрочемъ, кромѣ пантомимъ, пуддинговъ и пироговъ, у насъ были и другія рождественскія удовольствія. Въ одинъ прекрасный, восхитительный, самый неудачный и въ тоже время пріятный день, мы взяли двумѣстный кабріолетъ съ превосходной лошадью, которая несла насъ живѣе и быстрѣе, чѣмъ всѣ ваши вульгарныя желѣзныя дороги. Мы переѣхали черезъ мостъ Баттерси, на которомъ конскія подковы звенѣли, какъ будто мостъ былъ желѣзный, и потомъ помчали мимо подгородныхъ деревень, покрытыхъ снѣгомъ, какъ бы облитыхъ сахаромъ, подъ свинцовымъ небомъ, въ которомъ солнце висѣло точно раскаленный котелъ; — одинъ прудъ быстро смѣнялся другимъ, гдѣ не только мужчины и мальчики, но десятки и десятки женщинъ и дѣвушекъ катались на конькахъ, шумѣли, суетились, и хватались отъ смѣха за свои бока, когда кто нибудь падалъ и подбитые гвоздями ботинки вскидывались кверху; морозный воздухъ наполненъ былъ какимъ-то лиловымъ туманомъ, сквозь который тамъ и сямъ мелькали виллы, общественные луга, церкви и шашни. Мы, то есть, Бобъ и я, поднимались въ гору; послѣднія двѣ мили мы сдѣлали въ одиннадцать минутъ; мы проѣзжаемъ мимо бѣднаго безрукаго нищаго, который провожаетъ насъ глазами. Я не подаю ничего, и на лицѣ Боба отражается уныніе. Мы останавливаемся у воротъ, привратникъ услужливо отворяетъ ворота, — я опять ничего не подаю, и на лицѣ Боба опять уныніе. Я плачу по шиллингу за билетъ, и мы входимъ въ блестящее зданіе, украшенное согласно требованіямъ праздника; мой Бобъ забываетъ все; — онъ видитъ передъ собой только одну великолѣпную сцену. Громадное зданіе какъ будто нарочно декорировано для Боба и святокъ. Ложи, колонны, фонтаны, буфеты, статуи, все, все отличалось блескомъ и роскошью. Для святокъ и Боба какой-то негръ распѣвалъ комическую арію. Еще онъ не кончилъ, какъ вдругъ: Тутарутату! мистеръ Пончъ началъ свои изумительныя представленія. Ложи были украшены. Множество столовъ покрыто было соблазнительными лакомствами; у многихъ фонтановъ красовались объявленія горячій глинтвейнъ, написанныя крупными аппетитными буквами. — Горячій глинтвейнъ, — что за прелесть! А какъ холодно! говоритъ Бобъ; я прохожу мимо. — Только еще три часа; — говоритъ Бобъ. — Да, только еще три, кротко отвѣчаю я. — А мы обѣдаемъ въ семь, — со вздохомъ сказалъ Бабъ; ухъ! какъ хо-о-лоо-дно! — Я все-таки не обращаю вниманія на его намеки. — Для Боба нѣтъ ни глинтвейна, ни лакомствъ, ни сандвичей, ни горячихъ сосисекъ. Наконецъ я принужденъ былъ разсказать ему все. Передъ тѣмъ какъ выѣхать изъ дома, ко мнѣ въ двери вдругъ всунулся небольшой рождественскій счетъ, опустошившій весь мой кошелекъ. Изъ-за этого обстоятельства я растерялся и долженъ былъ занять полкроны у кучера Джона, чтобы заплатить за входъ въ палаты радостей. Теперь ты видишь, Бобъ, почему я не могъ угостить тебя втораго января, когда мы вмѣстѣ прокатились къ этому дворцу, когда мальчики и дѣвочки катались на конькахъ на Дольвичскихъ прудахъ, когда темная рѣка была покрыта плывущимъ льдомъ, и солнце было похоже на раскаленный котелъ въ свинцовомъ небѣ.
Одно еще зрѣлище имѣли мы о святкахъ, — и это зрѣлище, мнѣ кажется, какъ мнѣ, такъ и Бобу доставило удовольствіе въ святки и будетъ доставлять во всякое другое время. Мы ѣздили въ одинъ увеселительный садъ. Какія бы ни были у васъ заботы, вы, по моему мнѣнію, можете позабыть нѣкоторыя изъ нихъ, можете развлечься и до извѣстной степени быть счастливыми: стоитъ только съѣздить въ садъ, названіе котораго начинается съ буквы З. и который такъ полонъ жизни, какъ Ноевъ ковчегъ; въ садъ, куда лисичка принесла свою кисточку, — пѣтушокъ — свой гребешокъ, слонъ — свой хоботъ, кангуру — свой мѣшокъ, и кондоръ — свой старинный бѣлый парикъ съ черной шапочкой. Въ этотъ день было такъ холодно, что бѣлые медвѣди безпрестанно моргали своими красными глазами, переваливались съ боку на бокъ и повидимому говорили: Ага! Эта погода напоминаетъ намъ нашу дорогую родину! — Холодно! — вотъ еще! — посмотрите, какая у меня теплая шуба, говоритъ сѣрый ихъ братецъ: морозъ мнѣ ни почемъ! и онъ хохочетъ на своемъ мѣстѣ, уплетая пойманную булку. Визгливыя гіены оскалили свои зубы и преуморительно смѣялись надъ нами, выглядывая изъ своего окна; какъ ни было холодно, а тигръ, тигръ былъ точно раскаленный, въ глазахъ его сверкало, изъ ноздрей вылетало пламя; мохнатый верблюдъ, не прекращая ходьбы своей по мягкой тропинкѣ около круглой рѣшетки, кротко посмотрѣлъ на насъ своими добрыми глазами. Мы отправились къ нашимъ любимымъ мѣстамъ. Къ намъ подошла наша милая уамбатъ[30] и забавно почесалась. Близкіе къ человѣческому образу созданія въ отдѣленіи обезьянъ протягивали свои черныя рученки и жалобно просили подать имъ рождественскую милостыню. Аллигаторы, прищуривъ глаза, весьма дружелюбно посмотрѣли на насъ. Величавые орлы сидѣли одни, они окинули насъ гордымъ взглядомъ; между тѣмъ какъ Томъ Рэйтель[31] по обыкновенію безпрестанно кувыркался. Каждый разъ, когда у меня являются заботы, я сейчасъ же уношу ихъ въ Зоологическій Садъ. Тамъ въ безчисленномъ множествѣ клѣтокъ я узнаю моихъ друзей и недруговъ. Вчера за обѣдомъ я угощалъ орла, коршуна, стараго козла, черноголоваго, красношеяго, гнойноглазаго, мѣшковатаго, съ крючковатымъ носомъ, стараго марабу-аиста. Къ вечернему чаю пріѣхала тетка Боба и спросила его, что онъ видѣлъ. Бобъ смѣло выступилъ впередъ и назвалъ ей всѣхъ замѣчательныхъ животныхъ.
И такъ, все конечно. Но Бобъ, пока ты былъ у насъ, мы весело проводили время, — не правда ли? Засвидѣтельствуй отъ меня почтеніе своему начальнику; надѣюсь, мой другъ, въ будущемъ году мы проведемъ другіе веселые Святки.
XVI.
правитьНа дверномъ косякѣ дома одного моего пріятеля, на нѣсколько дюймовъ выше замка, я замѣтилъ небольшой значекъ, сдѣланный мѣломъ; вѣроятно его нацарапалъ какой нибудь повѣса мальчикъ, проходившій по улицѣ. Ступеньки передъ дверьми, замокъ, ручка, словомъ сказать все, все содержалось въ надлежащихмъ порядкѣ; но этотъ значекъ, такъ дюйма на три повыше ручки колокольчика, я вижу вотъ уже больше двухъ недѣль, и право не знаю, будетъ ли онъ оставаться тамъ, пока пишется этотъ очеркъ, пока напечатается, словомъ, пока не пройдетъ цѣлый мѣсяцъ? Желалъ бы я знать, прочтетъ ли прислуга этого дома мои замѣчанія на счетъ значка? Что Cornhill Magazine получаютъ въ томъ домѣ, это мнѣ извѣстно, я самъ его видѣлъ тамъ, самъ читалъ его, самъ писалъ тамъ статьи для него. Короче, — домъ, о которомъ идетъ рѣчь, есть частная резиденція самаго редактора, куда, не смотря на просьбы, мольбы, приказанія и угрозы, — писатели и въ особенности писательницы, непремѣнно хотятъ присылать свои произведенія, обращаться за справками, во не хотятъ понять, что этимъ самымъ они вредятъ своимъ интересамъ; ибо какимъ образомъ человѣкъ, у котораго есть своя собственная работа, — свои собственныя тонкіе замыслы, требующіе обработки и усовершенствованія, какъ-то: избавить Марію отъ безнравственнаго графа, — разрушить злые умыслы свирѣпаго генерала, доставить епископство ангелоподобному декану и т. д., — какимъ образомъ, спрашиваю я, человѣкъ можетъ заниматься своимъ дѣломъ, когда его безпрестанно отрываютъ отъ него, когда онъ не въ состояніи поддерживать свои нервы и настроеніе духа въ томъ нормальномъ, ровномъ состояніи, которое такъ необходимо для него, когда онъ принимаетъ на себя обязанность критика? Милэди! зная, что вы все таки будете присылать ко мнѣ свои статьи, я долженъ предупредить васъ, что въ этомъ случаѣ для васъ несравненно больше представится шансовъ, если съ своими драгоцѣнными произведеніями вы будете обращаться прямо въ редакцію. Скажемъ, напримѣръ, ваши статьи подаютъ мнѣ передъ самымъ обѣдомъ. Неужели вы полагаете, что это самое пріятное время, и что мы должны разсматривать ихъ между ovum и malum, между супомъ и десертомъ? Кажется, я уже касался этого предмета прежде. Но я скажу еще разъ, если вы желаете, чтобы вамъ была оказана должная справедливость, не присылайте вашихъ сочиненій въ мою частную резиденцію. Вчера, напр., я отдалъ дома строгое приказаніе не принимать никого, «кромѣ только по нужнымъ дѣламъ», — и неужели вы думаете, что какой-то улыбающійся молодой шотландскій джентльменъ, вломившійся въ мой кабинетъ и назвавшій себя агентомъ «Общества продовольствія домашняго скота», былъ принятъ съ удовольствіемъ? Когда я сидѣлъ въ моемъ креслѣ, и онъ бы вдругъ предложилъ выдернуть мнѣ пару зубовъ, какъ вы думаете: пріятнымъ показалось бы мнѣ такое предложеніе? Я бы готовъ былъ задушить подобнаго агента. Повѣрьте, что послѣ такого посѣщенія ловкаго молодаго господина весь мой трудъ того дня носилъ бы на себѣ оттѣнокъ мизантропіи. Продовольствіе домашняго скота! Какъ будто бобами, овсомъ, теплымъ пойломъ изъ отрубей, и мѣсивомъ непремѣнно нужно напичкать глотку человѣка въ то время, когда онъ обсуждаетъ какой нибудь важный соціальный вопросъ, или (кажется, я приступилъ тогда къ моей эпической поэмѣ) когда онъ только началъ парить въ эмпиреяхъ.
Выпроводивъ скотопродовольственнаго агента изъ дверей, я снова углубляюсь въ размышленія о маленькомъ мѣловомъ знакѣ, четкомъ, какъ текстъ этой маленькой статьи, которая, надѣюсь, будетъ относиться не къ мѣлу, и не къ его употребленію или злоупотребленію, но къ прислугѣ. И въ самомъ дѣлѣ, хоть бы наша прислуга, развѣ она не могла стереть или смыть этотъ едва замѣтный маленькій знакъ? Еслибъ у меня на фракѣ показалось пятно, развѣ я не могъ требовать, чтобы его вывели? Мнѣ помнится, будучи въ школѣ беззаботнымъ мальчикомъ, я замаралъ себѣ чернилами лобъ, да такъ и оставилъ; что же вы думаете? — вѣдь какъ ни смывалъ, а слѣды пятна оставались замѣтными цѣлыхъ три недѣли, послѣ перваго его появленія. Послѣ этого могу ли я равнодушно смотрѣть на мѣловое пятно на лицѣ моего дома? Кто долженъ былъ стереть его? Неужели мнѣ самому принести щетку, немного мыла, немного горячей воды и смыть его?
Да; уничтоживъ это пятно, почему же бы и не спуститься внизъ въ шесть часовъ, и не выместь крыльца? Раннее вставанье и моціонъ были бы чрезвычайно полезны для меня. Въ этомъ случаѣ, горничная могла бы пролежать въ постели немного подольше; Томъ сталъ бы надѣяться, что за него вычистятъ и сапоги и ножи; кухарка перестала бы думать о кострюляхъ, блюдахъ и всякой посудѣ; камермедхенъ захотѣла бы, чтобы кто нибудь снялъ у нея папильотки и приготовилъ бы ей ванну. Словомъ, вамъ пришлось бы имѣть прислугу для прислуги, и для первой изъ нихъ еще рабовъ, которые должны исполнять ихъ волю. Это все равно: король повелѣваетъ оберъ-гофмейстеру приказать гофмейстеру сообщить форшнейдеру передать тафельдекеру объявить камеръ-фрау, чтобы она попросила экономку выдать нѣсколько кусочковъ сахару для поданнаго его величеству кофе, который между тѣмъ въ ожиданіи конца этимъ переговорамъ становится совершенно холоднымъ. Въ нашихъ маленькихъ замкахъ мы тоже въ своемъ родѣ, болѣе или менѣе, всѣ короли. Въ вашемъ домѣ и въ моемъ тоже есть тайны, для насъ невѣдомыя. Я не вхожу въ старинный чудовищный вопросъ о «сектаторахъ». Я не подразумеваю тутъ ни провинціальныхъ кузинъ, влюбленныхъ полисменовъ, или джентльменовъ изъ Нэйтбриджскихъ казармъ; ни людей, которые имѣютъ скрытное право на посѣщеніе моего обиталища; ни незаконтрактованную прислугу, странныхъ женщинъ, которыя съ корзиночкой на рукѣ шляются около желѣзной рѣшетки нижняго этажа; ни грязненькія шали, которыя дѣлаютъ вамъ бѣглое привѣтствіе въ ближайшемъ сосѣдствѣ; ни скромныхъ маленькихъ Джековъ, которые опрометью выбѣгаютъ изъ-за сундуковъ и ящиковъ, стоящихъ въ ващемъ чуланѣ. Эти экстерны носятъ спѣсь и ливрею вашего Тома и называютъ его «сэръ», эти безмолвныя женщины обращаются къ вашимъ служанкамъ не иначе, какъ съ словами «ма’мъ», дѣлаютъ имъ книксенъ, сложивъ руку на дырявые полотняные передники. Въ свою очередь и эти servi servorum имѣютъ свою прислугу въ обширномъ, безмолвномъ, пораженномъ нищетою свѣтѣ за предѣлами вашего уютнаго кухоннаго очага, въ мірѣ мрака, голода, страшнаго холода, сырости подвальныхъ погребовъ, измятой соломы, лохмотьевъ, въ которыхъ кишмя кишатъ блѣдные ребятишки. Быть можетъ ваше пиво (которое льется такъ обильно) имѣетъ кранъ или два, которые сообщаются съ тѣми мрачными вертепами, гдѣ безвыходныя страданія издаютъ тяжелые стоны, куда, быть можетъ, никогда не заглянулъ бы свѣтъ, если бы не огарки свѣчей, выброшенные изъ вашей кухни. Немного лѣтъ тому назадъ, — не знаю хорошенько, до или послѣ появленія бѣлаго пятна на косякѣ, одна лэди заняла конфиденціальное мѣсто горничной въ «частной нашей резиденціи»; она доставила хорошій аттестатъ, имѣла, повидимому, хорошій нравъ; я часто слышалъ, какъ она чуть свѣтъ поднимала наверху или на лѣсницѣ стукотню и брякотню; — это, говорилъ я, бѣдная Камилла моетъ полы, оттираетъ, скоблитъ, подметаетъ, стучитъ тазами и щетками, и во время работы что-то напѣваетъ. Но вдругъ узнаемъ, что она открыла контрабандную передачу пива черезъ рѣшетку у подвальнаго этажа. Эта чистоплотная Филида научилась завертывать въ моей кладовой корзиночки съ провизіей и передавать ихъ кому-то за предѣлами моего дома, — вѣроятно, судя по своей совѣсти, какому нибудь бѣдному другу, находившемуся въ бѣдствіи. Камилла, наконецъ, нашла свою судьбу. Ее отправили въ провинцію, на попеченіе друзей; а когда отправили, то мы услышали о многихъ и многихъ ея грѣшкахъ. Въ минуты гнѣва она употребляла такія выраженія, которыхъ я не смѣю повторить въ печати. Что касается до контрабанды пивомъ и мясомъ, то обстоятельство это не подлежало ни малѣйшему сомнѣнію. Но après? Могу ли я сердиться на эту несчастную за то, что она изъ моей кладовой оказывала помощь другимъ, болѣе ея несчастнымъ? Скажите по собственной вашей совѣсти и чести, когда вы были мальчикомъ, и когда черезъ заборъ Кваррингдона такъ соблазнительно перевѣшивались сучья яблони, обремененныя плодами, неужели вы никогда….? Когда въ домѣ у васъ бывалъ большой званый обѣдъ и когда мимо васъ, вѣшавшихся съ мастеромъ Бэкономъ на лѣстницѣ, проносили различныя блюда, неужели вамъ не случалось….? Да, во многихъ и очень многихъ отношеніяхъ слуги бываютъ похожи на дѣтей. Они точно также въ зависимости отъ старшихъ. Они не рѣдко подвергаются выговорамъ, капризамъ, мелочной взыскательности, нелѣпой тиранніи. Они плутуютъ, дѣлаютъ заговоры, льстятъ и лицемѣрятъ. «Мальчики не должны разваливаться на стульяхъ». «Дѣвочекъ пріятнѣе видѣть, нежели слушать», и т. д. Развѣ мы не выучили этихъ мудрыхъ изреченій отъ старыхъ нашихъ нянекъ, развѣ мы сами не произносили ихъ, когда еще ходили въ рубашонкахъ? Еще недавно, одинъ изъ наставниковъ итонской школы, спорившій съ отцомъ нашего семейства, говорилъ ему, что онъ не знаетъ натуры и изящной откровенности благовоспитанныхъ англійскихъ мальчиковъ. Это изящные пустяки, господинъ наставникъ! Не намѣрены ли вы сказать намъ, что отношенія между молодыми джентльменами и ихъ наставниками совершенно откровенны и чистосердечны, что юноша нисколько не стѣсняется въ присутствіи человѣка, который можетъ его высѣчь; что онъ никогда не манкируетъ своими уроками, никогда не проситъ товарищей написать стихи за него, никогда самъ не сочиняетъ стиховъ для другихъ; никогда не выходитъ изъ границъ приличія, никогда не лжетъ, — я говорю о лжи, допускаемой условіями школьной чести? Если бы я зналъ мальчика съ претензіями на такой характеръ, я бы не позволилъ моему повѣсѣ вести съ нимъ кампанію, еслибъ я зналъ наставника, вѣрующаго въ существованіе множества сотенъ такихъ мальчиковъ, я бы принялъ подобнаго человѣка за ребенка, который вовсе незнакомъ со свѣтомъ. «Кто это шумѣлъ? — Не знаю, сэръ». — А между тѣмъ знаетъ, что это шумѣлъ мальчикъ, сидѣвшій съ нимъ рядомъ. «Кто перелѣзалъ черезъ заборъ? — Не знаю, сэръ». — А посмотрите хорошенько, такъ вы увидите, что битое стекло на вершинѣ забора оставило препорядочные слѣды на панталонахъ самого отвѣтчика. Такъ точно и съ прислугой. — Кто съѣлъ трехъ голубей изъ паштета, который былъ поданъ сегодня къ завтраку? — Ахъ, Боже мой! сэръ, это должно быть Джонъ, который отошелъ въ прошломъ мѣсяцѣ, — или, это должно быть канарейка миссъ Мэри, которая вылетѣла изъ клѣтки, и которая такъ любитъ голубей, что давайте ей сколько угодно и все ей будетъ мало". — Да, да; это канарейка; Элиза сама видѣла, и готова дать присягу въ этомъ. Конечно, эти показанія несправедливы, но вы не можете называть ихъ ложью. Это не ложь: это только голосъ, который подается за вашу сторону. Вы вѣдь должны поддерживать свою собственную сторону. Вся прислуга въ передней стоитъ за прислугу передней и готова во всякое время вооружиться противъ прислуги въ столовой. Школьные товарищи не станутъ указывать или доносить другъ на друга. Они не станутъ разбирать между собой, кто надѣлалъ шумъ, кто разбилъ окно, кто съѣлъ голубей, кто утащилъ яйца овсянки изъ подъ куста сирени, какимъ образомъ гладстонскій ликеръ оказался разлитымъ въ бутылки изъ ноздреватаго стекла. Представимъ себѣ, что Брутъ имѣлъ лакея, который приходитъ и говоритъ, что дворецкій выпилъ все Кюрасао, — котораго бы изъ этихъ двухъ слугъ вы уволили? дворецкаго — еще быть можетъ, — а лакея непремѣнно.
Нѣтъ. Если ваша тарелка и стаканъ превосходно вымыты, если на звонокъ вашъ быстро является отзывъ, если Томъ всегда готовъ къ вашимъ услугамъ, всегда опрятенъ и всегда въ хорошемъ расположеніи духа, то, сдѣлайте одолженіе, не надѣйтесь услышать отъ него правду. Уже самая услужливость его и точность исполненія всѣхъ вашихъ приказаній препятствуютъ ему говорить правду. Не смотря на моральную или физическую болѣзнь, онъ долженъ исполнять свою обязанность, — подавать блестящія тарелки, наливать безукоризненно чистые стаканы, класть свѣтлыя вилки, — никогда не смѣяться, услышавъ ваши шутки, или шутки вашихъ гостей, — быть какъ нельзя болѣе внимательнымъ и въ то же время казаться безстрастнымъ, — обмѣняться крѣпкими словцами у дверей съ невидимымъ буфетчикомъ, который всѣмъ управляетъ, и въ то же время сохранять спокойствіе и вѣжливость. Если вы больны, онъ двадцать разъ въ часъ явится на вашъ звонокъ: онъ готовъ оставить предметъ своей любви, свою мать, которая уѣзжаетъ въ Америку, своего задушевнаго друга, который пришелъ проститься съ нимъ, свой завтракъ, свой только-что налитой стаканъ пива, — готовъ бросить и бросаетъ все, все, — лишь только услышитъ звонокъ или призывъ своего господина. Неужели вы полагаете, что можете ожидать полной откровенности отъ человѣка, которому можете приказать напудрить волосы? Что же касается идеи полнаго довѣрія между высокопочтеннѣйшимъ Хенри Холишедъ и его воспитанниками, — это чистѣйшій вздоръ; точно также и правда между вами и Джемсомъ или Томомъ, или горничной Мери, или кухаркой Нетти, — только относительна; — ея нельзя требовать ни съ той, ни съ другой стороны. Да и то сказать, — вѣдь самая почтительная вѣжливость есть ложь, съ которой бѣдный Джемсъ часто долженъ прибѣгать ко многимъ вульгарнымъ самохваламъ, которые должны бы чистить сапоги Джемсу, если бы Джемсъ носилъ сапоги, а не башмаки. Для повѣрки вышеприведеннаго далеко ходить не нужно; вашъ маленькій десятилѣтній Томъ отдаетъ приказанія высокому, дюжему, тихому и послушному молодому человѣку; кричитъ, чтобы тотъ подалъ горячей воды, — бранитъ Джемса за то, что сапоги его не достаточно блестятъ, или приказываетъ ему идти въ конюшню и спросить Дженкинса, почему этотъ пострѣлъ Томкинсъ не провелъ его пони, — словомъ, вы можете представить себѣ въ этомъ родѣ, что вамъ угодно. Мама, напримѣръ, бьетъ по рукѣ горничную Пинкотъ, а маленькая миссъ бранитъ Марту, которая не явилась къ ней на первый призывъ, потому что была въ дѣтской въ пятомъ этажѣ. Маленькая миссъ, Томми, папа, мама, всѣ, всѣ вы требуете отъ Марты, отъ Пинкотъ, отъ Дженкинса, отъ Джемса безусловной вѣжливости и добровольныхъ услугъ. Мои милые, добрые люди, — вѣдь послѣ этого у васъ самихъ нѣтъ правды. Положимъ, что вы спрашиваете газету и Джемсъ отвѣчаетъ: «я самъ читаю ее, — прошу меня не безпокоить», — или положимъ, вы просите принести кружку воды, а онъ замѣчаетъ: — «вы, такой большой, здоровый, дюжій дѣтина, развѣ не въ силахъ принести ее сами?» — Скажите, — что бы почувствовали вы при этихъ отвѣтахъ? И если бы вы сдѣлали подобное предложеніе или отдали такое приказаніе мистеру Джонсу, то, повѣрьте, получили бы точно такой же отвѣтъ. Вы можете услышать правду только отъ равныхъ себѣ; поэтому, мой добрый мистеръ Холишедъ, пожалуйста не говорите мнѣ объ откровенности какого нибудь молодаго питомца Итонской школы, иначе я составлю себѣ свое особенное мнѣніе о собственно вашей откровенности. Нѣтъ, нѣтъ! Томъ Баулинъ — честная душа, онъ былъ вѣренъ черноглазой Сузаннѣ до самой послѣдней минуты разлуки ихъ на Старой пристани Уаппинъ; но неужели вы думаете, что этотъ же самый Томъ былъ совершенно откровененъ и свободенъ въ разговорѣ съ адмираломъ Нельсономъ? Повѣрьте, что между Томомъ и адмираломъ бываютъ тайны, лукавство и, если хотите, обманъ, — какъ бываютъ они между корабельнымъ экипажемъ и капитаномъ корабля. Я знаю, что нанимаю достойнаго, опрятнаго, пріятнаго и совѣстливаго мужскаго или женскаго пола лицемѣра за столько-то гиней въ годъ, для исполненія такихъ-то и такихъ-то обязанностей. Не будь онъ лицемѣромъ, и я сей часъ же удалилъ бы его.
Лѣтъ двѣнадцать тому назадъ, когда семейство мое уѣхало въ отдаленную часть государства, а дѣла задерживали меня въ Лондонѣ, я оставался въ домѣ съ тремя слугами, получавшими жалованье, въ которое входила и плата за кушанье. Дома я только завтракалъ; и моимъ потомкамъ, по всей вѣроятности, интересно будетъ знать, что этотъ завтракъ состоялъ изъ чая, булки въ одну пенни, кусочка масла и, быть можетъ, яйца. За это удовольствіе мнѣ еженедѣльно подавали счетъ въ пятьдесятъ шиллинговъ, такъ что одинъ завтракъ, — я дома не обѣдалъ, какъ уже сказано — обходился мнѣ по семи шиллинговъ и три пенса въ день. Поэтому я ежедневно уничтожалъ:
Четверть фунта чаю (примѣрно) — 1 шилл. 3 пенни.
Булокъ на — 1 — 0 --
Фунтъ масла — 1 — 3 --
Фунтъ сахару — 1 — 0 --
Свѣжее яйцо — 2 — 9 --
Только этимъ способомъ и возможно вывести расходъ.
Но я заболѣлъ отъ этой діэты и заболѣлъ такой болѣзнью, что если бы не докторъ, котораго привелъ ко мнѣ какой-то добрый другъ того времени, мнѣ кажется, я лишенъ былъ бы возможности разсказать этотъ анекдотъ теперь, по прошествіи болѣе двѣнадцати лѣтъ. Не пугайтесь, дорогой мой другъ; не дѣлайте изъ этого разсказа какого нибудь ужасающаго, сантиментальнаго вывода о моей болѣзни, болѣзнь эта заключалась лишь въ вопросѣ объ уплатѣ долга нашему лавочнику. Она продолжалась около семнадцати дней, въ теченіе которыхъ слуги были необыкновенно добры ко мнѣ и внимательны; въ особенности бѣдный Джонъ: онъ постоянно былъ на ногахъ, не спалъ ни одной ночи, былъ любезенъ, веселъ, неутомимъ, почтителенъ, однимъ словомъ, лучшій изъ всѣхъ Джоновъ и изъ всѣхъ сидѣлокъ.
Въ эти семнадцать дней я два или три раза спросилъ себѣ стаканъ сахарной воды, положимъ, хоть дюжину стакановъ, но ужь никакъ не больше. И вотъ мой любезный, веселый, нѣжный, признательный Джонъ подалъ мнѣ маленькій счетецъ за семнадцать фунтовъ сахару, употребленнаго во время моей болѣзни. Вы часто изволили пить сахарную воду; всегда ее требовали, говоритъ Джонъ, пресерьезно покачавъ головой. Прошло уже много, много лѣтъ, какъ ты умеръ, бѣдный Джонъ, — ты, такой терпѣливый, такой привязанный, такой добрый, такой внимательный и предупредительный къ страждущимъ лихорадкой. Но признайся теперь, гдѣ бы ты ни былъ, что семнадцать фунтовъ сахару на шесть стакановъ eau sucrée немного многовато: не правда ли, Джонъ? О, какъ искренно, какъ естественно и какъ смѣло ты лгалъ, бѣдный мой Джонъ! Однажды вечеромъ, находясь въ Брайтонѣ уже во время выздоровленія, я помню, какъ Джонъ неровными шагами, съ чрезвычайно густымъ голосомъ и какимъ-то страннымъ смѣхомъ поднесъ мнѣ стаканъ съ хиной, но поднесъ не ко рту, а весьма бойко ударилъ мнѣ въ глазъ; — я увѣренъ, что докторъ Элліотсонъ и не воображалъ, чтобы его предписаніе было исполнено такимъ образомъ. Устремивъ на него этотъ глазъ, я осмѣлился замѣтить, что мой вѣрный слуга пьянъ. Пьянъ! я никогда такъ не былъ изумленъ при мысли о моей несправедливости, какъ при отвѣтѣ Джона. — «Пьянъ! Съ чего вы это взяли? Я только и выпилъ кружку пива за обѣдомъ, въ часъ по полудни!» И онъ удивляется, придерживаясь за стулъ. Это ложь, какъ изволите видѣть, свойственная человѣку въ извѣстномъ положеніи. Джонъ пьянъ. «Съ чего вы взяли?» онъ выпилъ только полкружки пива за обѣдомъ шесть часовъ тому назадъ, и, повѣрьте, никто изъ его сослуживцевъ не сказалъ бы иначе. Полли занимается на кораблѣ контрабандой. Кто объ этомъ скажетъ лейтенанту, когда онъ пойдетъ осматривать корабль? Мальчики играютъ въ своей спальнѣ. Поставленный на часы загнанный товарищъ даетъ знать о приближеніи начальника и въ одинъ моментъ тушатся огни, карты прячутся въ постели, мальчики спятъ крѣпкимъ сномъ. У кого это былъ огонь въ спальнѣ? Что вы? Богъ съ вами! Всѣ эти невинныя созданія давнымъ давно храпятъ. — Всѣ храпятъ и храпѣнье всякаго есть ложь, высказываемая носомъ! Положимъ, что одинъ изъ вашихъ или моихъ сыновей участвовалъ въ этомъ страшномъ преступленіи, неужели же мы должны сокрушаться объ этомъ? Ни чуть не бывало. Мы только сдѣлаемъ длинное лицо, покачаемъ головой и погладимъ наши жилеты.
Какая странная и удивительная разница между мной и моими ближними, сидящими въ нижнемъ этажѣ! Въ теченіе дня мы встрѣчаемся почти каждый часъ и обязаны другъ другу за сотни услугъ, необходимыхъ для нашего комфорта; мы живемъ вмѣстѣ по нѣскольку лѣтъ и все-таки не знаемъ другъ друга. Голосъ Джона, когда онъ обращается ко мнѣ, дѣлается совершенно другимъ, когда заговоритъ съ своими товарищами. Если бы мнѣ пришлось встрѣтить на улицѣ Ханну въ шляпкѣ, то сомнѣваюсь, узналъ ли бы я ее. И всѣ эти добрые люди, съ которыми я могу жить годы и годы, имѣютъ свои заботы, интересы, дорогихъ друзей и родственниковъ, — быть можетъ у нихъ есть свои замыслы, страсти, надежды, трагедіи, и отъ нихъто отдѣляетъ меня только коверъ, да нѣсколько досокъ и балокъ. Когда мы были на морскомъ берегу и когда бѣдная Элленъ была такая блѣдная, такъ быстро выбѣгала на звонокъ почтальона, трепещущей рукой схватывала его письмо, прочитывала его и потомъ тихонько плакала гдѣ нибудь въ уголку, почему мы могли знать, что у этой бѣдняжки разрывается сердце? Она приносила воду, разглаживала ленты, раскладывала платья и утромъ подавала чашку чаю съ такимъ видомъ, какъ будто у нея вовсе не было заботъ, которыя бы возмущали ея спокойствіе. Хенри, лакей одного изъ моихъ пріятелей, жилъ на своей квартирѣ и являлся, когда требовались его услуги. Однажды у пріятеля былъ обѣдъ и Хенри при немъ прислуживалъ. Шампанское было прекрасно заморожено, обѣдъ превосходно сервированъ; всякому гостю оказывалось особенное вниманіе; обѣдъ исчезъ, — подали десертъ, лафитъ былъ отлично разлитъ, — словомъ, финалъ былъ исполненъ какъ нельзя лучше. — Сэръ, не могу ли я идти теперь домой? сказалъ Хенри. Ему дали знать, что въ его домѣ пожаръ, и онъ, покончивъ съ обѣдомъ, хотѣлъ уйти, присмотрѣть за семействомъ и по возможности спасти свою рухлядь. Какъ не сказать, что ливрея подобнаго человѣка не хуже почетнаго мундира, что гербъ на его пуговицѣ — лучше всякаго знака отличія.
Замѣчаете ли вы, — что до меня, то, кажется, я замѣчаю, — въ этихъ маленькихъ примѣрахъ оттѣнокъ юмора? — Вы видите, что сердце бѣдной Элленъ разрывается на части изъ-за Джемса въ то время, какъ Джемсъ становится на колѣни и даритъ локонъ съ своей драгоцѣнной напудренной головы какой-то другой, но не Элленъ. Хенри приготовляетъ соусъ для дикихъ утокъ своего господина, между тѣмъ какъ пожарныя трубы заливаютъ его собственное гнѣздо и цыплятъ въ этомъ гнѣздѣ. Приподнимите этихъ же самыхъ людей этажемъ выше — и весь юморъ исчезъ. Мы лишены будемъ возможности видѣть en pleine tragédie. Элленъ испускаетъ послѣдній свой вздохъ, призывая благословеніе на измѣнника Джемса, — сцена, которую можно бы описать въ бѣлыхъ стихахъ. Хенри становится героемъ, и на его плечахъ красуются эполеты. Atqui sciebat et cet., — какія бы пытки ни грозили ему, онъ всегда будетъ на своемъ постѣ.
Согласитесь, однако, что въ этихъ двухъ трагедіяхъ есть своя доля юмора. Почему? Не потому ли, что идея о прислуга до нѣкоторой степени смѣшна сама по себѣ? Быть можетъ, она дѣлается еще смѣшнѣе въ нашемъ государствѣ отъ блестящей наружности ливрейныхъ лакеевъ нашей аристократіи. Надѣвая сами на себя черную пару платья, мы въ то же время наряжаемъ нашего ближняго въ зеленые, красные или канареечнаго цвѣта штаны, приказываемъ ему штукатурить мукой голову, тогда какъ сами вычесали эту дрянь съ нашихъ собственныхъ головъ полстолѣтія тому назадъ, заставляемъ кучера надѣвать маленькій парикъ Albino и сажаемъ его позади огромныхъ букетовъ цвѣтовъ, — этотъ-то мишурный блескъ, эта пестрота по неволѣ дѣлаютъ человѣка нелѣпымъ въ нашихъ глазахъ, — человѣка, которому слѣдовало бы быть честнымъ гражданиномъ, прилежнымъ работникомъ. Ну, что, мой добрый сэръ, если бы вамъ самимъ вдругъ приказали надѣть мундиръ, или вице-мундиръ, даже обыкновенное домашнее платье съ гербомъ Джона, разнообразно повторяющимся на пуговицахъ спереди и сзади? Если бы, ма’мъ, вашему сыну сказали, что онъ не иначе можетъ выѣзжать, какъ только въ нижнемъ платьѣ тѣльнаго или янтарнаго цвѣта, — вы бы позволили ему?… Но, какъ вы справедливо говорите, вопросъ этотъ неумѣстенъ; въ вопросѣ этомъ много опаснаго, много радикализма, сэръ, — онъ клонится къ разрушенію самаго основанія соціальной машины, и пр. и пр…. Поэтому, Джонъ, мы не будемъ входить въ твой обширный домашній вопросъ. Не будемъ издѣваться надъ опасной силой Джемса, надъ острыми орудіями, разложенными около доски, на которой онъ чиститъ и точитъ ножи; обратимся лучше къ Бетти и Сузаннѣ, которыя такъ ловко управляютъ головными щетками и кипящими кострюлями. Вѣроятно вы слышали разговоры мистриссъ Тодльзъ съ мистриссъ Додльзъ объ ихъ горничныхъ? Миссъ Сюзанъ нужно шелковое платье, а миссъ Бетти необходимы цвѣты подъ шляпку, когда она отправляется въ церковь, — слышали ли вы когда нибудь о подобной дерзости? Служанка во многихъ домахъ съ небольшимъ хозяйствомъ всегда составляетъ тему для нескончаемыхъ разговоровъ. Какъ мало жалованья, сна, кушанья, какое безконечное мытье и катанье, сколько брани и побѣгушекъ выпало на долю бѣдной Сузанны, сколько негодованія изъ-за какого нибудь слова съ приказчикомъ сосѣдней мелочной или пивной лавочки или съ толстощекимъ мясникомъ! Когда все это кончится, милая мистриссъ Тодльзъ, — рѣшительно не знаю. Какое же жалованье потребуютъ онѣ спустя немного времени, дорогая мистриссъ Додльзъ и проч.
Вотъ, прелестныя лэди, объявленіе, которое, нѣсколько дней тому назадъ, я вырѣзалъ изъ Times собственно для васъ:
«Одна ДАМА желаетъ получить для весьма почтенной молодой женщины МѢСТО ГЛАВНОЙ НАДЗИРАТЕЛЬНИЦЫ КУХНИ при поварѣ. Она жила четыре года подъ руководствомъ весьма хорошей кухарки и экономки. Можетъ готовить мороженое и превосходная булочница. Она приметъ мѣсто только въ очень хорошемъ семействѣ, гдѣ могла бы имѣть случай усовершенствоваться и, если возможно, пробыть два года. Обратиться письменно къ… и пр. и пр.».
Какъ вы, мистриссъ Тодльзъ, думаете объ этомъ, да и думали ли когда нибудь? Нѣтъ, мистриссъ Додльзъ — и въ голову не приходило. Клянусь честью — ничего подобнаго не воображала. Почтенная молодая женщина… мѣсто главной надзирательницы кухни… да еще при поварѣ… хочетъ имѣть мѣсто только въ очень хорошемъ семействѣ, гдѣ могла бы усовершенствоваться и пробыть года два. Мистриссъ Тодльзъ, — вы замѣтьте пожалуста эти условія; изъ нихъ оказывается:
1) Молодая женщина желаетъ быть главною надзирательницею въ кухнѣ, — слѣдовательно на кухнѣ должна быть цѣлая толпа судомоекъ и она Y. W. главною надъ всѣми ими.
2) Она хочетъ имѣть мѣсто только при поварѣ, который конечно долженъ быть французъ, а если такъ, то не пожелаетъ ли эта лэди, чтобы онъ былъ протестантъ?
3) Она хочетъ занять мѣсто только въ очень хорошемъ семействѣ. При этомъ невольно представляется вопросъ: до какой степени должно быть старинно это семейство, и что должно подразумѣвать подъ словомъ хорошее? Спустя сколько лѣтъ послѣ завоеванія должна начинаться его родословная? Согласится ли она поступить въ семейство банкира, или нужно будетъ семейство баронета? Лучше бы прямо указать, въ какомъ именно аристократическомъ домѣ желаетъ она предложить свои услуги. Она не говоритъ, къ какой партіи должно принадлежать семейство: къ партіи ли терпимости, или къ ультра-англиканской. Могутъ ли тамъ быть холостые сыновья, и могутъ ли они слѣдовать какой нибудь профессіи? Сколько должно быть дочерей, и не желаетъ ли эта лэди, чтобы всѣ они были музыкантши? Сколько должно быть званыхъ обѣдовъ въ недѣлю? По всей вѣроятности не много, чтобы не утомить старшую надзирательницу, — но и не совсѣмъ мало, чтобы доставить надзирательницѣ занятіе и развлеченіе. (NB. Мнѣ кажется, разсуждая такъ легко и такимъ насмѣшливымъ тономъ, я поставилъ въ недоумѣніе mesdames Тодльзъ и Додльзъ и уже на лицахъ ихъ вижу оттѣнокъ крайняго замѣшательства).
4) Старшая надзирательница желаетъ остаться на два года и усовершенствоваться подъ руководствомъ повара, а наконецъ, высосавъ мозгъ, какъ говорится, изъ подъ ночнаго колпака главнаго повара, главная надзирательница желаетъ распроститься.
Клянусь честью, мистриссъ Тодльзъ, я сейчасъ же возьму кэбъ и отправлюсь за ней. Кэбъ? Почему же не собственную карету ея сіятельства въ пару лошадей съ главнымъ кучеромъ, чтобы привезти главную надзирательницу кухни? Вы видите, она условливается обо всемъ: о времени пріѣзда, о времени отъѣзда, о семействѣ, съ которымъ желаетъ жить, и какъ скоро главная надзирательница кухни достаточно усовершенствуется, то немедленно сядетъ въ карегу и уѣдетъ.
Мистриссъ Тодльзъ и мистриссъ Додльзъ, клянусь вамъ совѣстью и честью, что ужь если доходитъ до этого, то мнѣ кажется, я отправлюсь на верхъ, возьму тазъ и губку, потомъ спущусь внизъ, налью горячей воды, выйду на улицу и собственными моими руками смою этотъ мѣловой знакъ на моихъ собственныхъ дверяхъ.
Но, представьте себѣ, онъ смытъ! По прошествіи столькихъ недѣль! Да кто же это сдѣлалъ? Это былъ знакъ въ родѣ Roundabout; онъ оставался нетронутымъ дни и недѣли, пока мнѣ не пришло на мысль избрать его темой моего нынѣшняго очерка.
- ↑ Въ Roundabout Papers, заглавная буква въ началѣ статьи изображена въ политипажѣ работы самого Тэккерея. Примѣч. переводчика.
- ↑ Эти гости — извѣстные герои романовъ Тэккерея, печатавшихся иногда въ его журналѣ мѣсяцевъ по двадцати къ ряду. Пр. пер.
- ↑ Авторъ говоритъ о Смоллетѣ и нарочно перемѣшиваетъ названіе лучшихъ произведеній этого писателя: Roderik Random, Peregrine Pickle и Humphry Clinker. Примѣч. пиревод.
- ↑ Смоллетъ готовился быть медикомъ; но эта профессія ему не удалась и онъ промѣнялъ ее на литературу. Примѣч. перевод.
- ↑ Old habits — старыя привычки; а также и старое платье. Прим. перев.
- ↑ Ньюкомы.
- ↑ И Стоу приводить еще и теперь существующую надпись «съ доски, крѣпко прикованной къ стѣнѣ въ церкви свъ Петра, въ ул. Коригиль», и говоритъ: «по однимъ лѣтописямъ король этотъ погребенъ въ Лондонѣ, а по другимъ — въ Глочестерѣ». Охъ ужь мнѣ эти неисправные лѣтописцы! Альбанъ Бутлеръ въ жизни святыхъ (Lives of the Saints), Мюррей въ своемъ «Гидѣ» и наконецъ ключарь въ Курѣ положительно говорягь, что Люцій быль убитъ здѣсь, и я самъ, своими глазами, видѣлъ его гробницу.
- ↑ Графъ Эльдонъ — англійскій лордъ-канцлеръ въ первой четверти нынѣшняго столѣтія, ревностный приверженецъ существовавшихъ въ то время законовъ. Разсказываютъ, что онъ плакалъ, при отмѣнѣ смертной казнь за кражу пяти шиллинговъ въ обитаемомъ домѣ. Прим. перев.
- ↑ Диккенсъ. Вообще съ большей частью упоминаемыхъ ниже романовъ читатели уже знакомы въ русскихъ переводахъ и вѣроятно помнятъ ихъ авторовъ. Прим. перев.
- ↑ Кстати, какая странная участь постигла этого ветерана-романиста! (Джемса). Онъ былъ назначенъ генеральнымъ консуломъ ея величества въ Венеціи, — единственномъ городѣ въ Европѣ, гдѣ его знаменитыхъ «Двухъ Всадниковъ» невозможно было бы увидѣть разъѣзжающими вмѣстѣ.
- ↑ Въ журналѣ Cornhill Magazine, при появленіи этого перваго очерка, только что начались печатаніемъ два романа, Теккерея: The Virginians и Троллопа Framley Parsonage. Примѣч. перев.
- ↑ Въ 1356 г. французскій король Іоаннъ Добрый, послѣ битвы при Пуатье, былъ взятъ въ плѣнъ Чернымъ Принцемъ, сыномъ короля Эдуарда III. Пр. перев.
- ↑ Шотландскій поэтъ и моралистъ, написавшій поэму Minstrel, доставившую ему громкую извѣстность. Кромѣ того извѣстны его сочиненія: О поэзіи и музыкѣ (On poetry and music), «О смѣхѣ и сочиненіи возбуждающемъ смѣхъ», «О пользѣ классическаго образованія». Беатти умеръ въ 1803 году.
- ↑ Haylay, англійскій поэтъ, жившій въ послѣдней половинѣ прошедшаго и въ первой четверти нынѣшняго столѣтій.
- ↑ Авторъ исторіи паденія западной Римской имперіи.
- ↑ Урожденная Собриджъ, авторъ историческихъ и политическихъ сочиненій. Она начала свое литературное поприще вскорѣ послѣ выхода въ замужество за лондонскаго доктора Маколея и пріобрѣла извѣстность за свои республиканскіе принципы. Она умерла въ 1791 году. Примѣчанія переводчика.
- ↑ Бывшій издатель «Quarterly Review» и авторъ сатирическихъ поэмъ и другихъ литературныхъ статей.
- ↑ Критическій писатель: «Разборъ трагедій Шекспира» и проч.
- ↑ Авторъ «Римини» и сатирической поэмы «Пиръ Поэтовъ» (The Feast of the Poets).
- ↑ Авторъ поэмъ «Бдѣніе св. Агнесы», «Изабелла», и др. Поэзія Шелли и Китса служитъ раннимъ проявленіемъ тѣхъ поэтическихъ тенденцій, которыя впослѣдствіи развиты Теннисономъ и его школой. Прим. Переводч.
- ↑ Тоже и орденъ Бани. Прим. перев.
- ↑ Постоянный и дѣятельный сотрудникъ англійскаго журнала Temple Bar. Прим. пер.
- ↑ Обложка журнала Cornhill Magazine — оранжеваго цвѣта. Прим. Перев.
- ↑ Брюнель (Brunel) — геніальный англійскій механикъ и инженеръ. Первый пароходъ, появившійся на Темзѣ, былъ построенъ подъ его наблюденіемъ. Онъ былъ строителемъ тоннеля подъ Темзой и первый положилъ основаніе обширному и превосходному машинному производству въ Англіи. Прим. перев.
- ↑ Memoirs of Thomas Hood. Moxon, 1860, 2 vols.
- ↑ Whims and oddities одно изъ сочиненій Томаса Гуда. Прим. Перев.
- ↑ Hurly Burleigh (хёрли-бёрли) игра словъ. Hurly — нумный, Burleigh собственное имя, — мѣстечко въ Англіи, — резиденція сэра Роберта Пиля; собственно же Hurly — Burly — значитъ суматоха. Прим. Перев.
- ↑ Издатель журнала New Monthly Magazine.
- ↑ Диккенса. Прим. Перев.
- ↑ Wambat — порода обезьяны. Прим. пер.
- ↑ Ratellus — звѣрекъ изъ породы хорьковъ. Прим. пер.