Валентин Парнах.
Самум
править
Холод
Желанный холод гулких плит,
Зал, где шаги бьют, как удары,
Все тело дико веселит.
Руки раскинуты и яры.
Вот где не помнить, не дрожать!
Лишь быть с камнями жадно слитым
И сердце бережно прижать
К спасительно холодным плитам!
И мнится: путь непоправим,
И эта боль неудержима.
И тело ждет — крестом живым
Упасть, простершись недвижимо.
1912 г.
Рестораны
Рестораны
О. Мандельштаму.
Играют в этот век двадцатый
Все рестораны, как один.
Единой музыки раскаты
Ласкают европейский сплин!
Гремят в столице и в деревне
Кафе, таверны и харчевни.
Как будто лопнул струнный клок,
Треск резкий и смычков наскок!
Вот взрывы несуразных нот
И грубых труб водоворот,
Как барабанит ветер мелкий,
Как хлещут медные тарелки!
И дикой музыки поклонники,
Под оглушительным дождем,
Мы стука струн, потуг гармоники,
Как заколдованные, ждем!..
Взволнованные вихрем общим,
Мы мечемся и глухо ропщем.
Восстаний дух-свободолюб
Страстней любви и ярых губ!..
Опять с веленьями монаршими
Придут бессмысленные беды.
Как встарь, стремительными маршами
В полях прославятся победы…
И если душу успокоить
Мне запах розы, стих, роман, —
Все язвы, все смятенье вскроет
Многоязычный ресторан!
1914
O φοινικων
Пальмам Палестины
I.
Торжественный и безупречный стан
И пальмовые, вечные вершины
Напомнили красавиц новых стран,
Высоко дышащие плечи, спины.
И присужденная мне роком страсть
Царила и цвела в далеких пальмах.
О перед ней мне будет дивно пасть,
Томясь вздыманьем плеч в зеленых тальмах!
1915
II.
Как древний рай был этот небосклон.
Прах роз пылал в дыму закатной лавы.
Глухая меланхолия и трон
Высокой безнадежности и славы.
И там, где тихо проходил феллах,
Где, мнилось, все вдали благоухало,
Покачивались мерно на стволах
Тяжёлые густые опахала.
1915-1916
Псалм
Под ивой, у водного лона,
Арабы дышали широко.
Как будто у рек Вавилона,
Сидел я, во власти зарока.
«У рек Вавилонских…» всех песен
Страшнее великий псалом:
«На ивы киноры повесим,
О нет, мы врагам не поем!»
Но мне нет ни сна, ни расплаты,
Лишь пытка и траурный бред,
И подвиг, и жребий проклятый —
Я пел для врагов! Славы нет!
В веках, под звездой небосклона,
Нас сушит событий сирокко,
И будто у рек Вавилона,
Я брошен, предатель зарока!
Баальбек.
1914-1915
Дорога у Антиливана
Иссушенные скалы Сирии —
Как меланхолии закал.
С самим собою в перемирии,
Я лишь движения искал!
Вот в шляпе вихрь звенит соломой!
Я в ветер ринулся один.
Вот со смятеньем незнакомый,
Победно скачет бедуин.
Верблюжьих кож змея тугая,
На голове лежит агаль.
И я, тугой, свой труд слагая,
Я движусь! мне судьбы не жаль!..
За Храмом Солнца, где в безлюдии
Копытный перебой звенел,
Я, музык и веков орудие,
Пред новой казнью дико пел!
1914.
Мировой кафешантан
Прославлен музыкой всех стран
В лихом веселии притонов,
В изнеможенье труб и стонов,
Рок, низведенный в балаган!
Провинция! В кафешантане
Поет актриса в легкой ткани.
Вот барабанов гулкий взрыв
И занавеса быстрый взвив,
И голос, — чёрт, вином согретый, —
Выпаливает враз куплеты…
И за городом петь и гикать
Привыкли томные цыганы,
Как бы стремясь беду накликать
И насылая ураганы.
И оглашают южный мрак
Оркестры проклятого пира,
Когда сияет порт и сад,
И средь восторженных клоак,
В ночи Стамбула и Каира,
Непоправимое забыть я рад!
Так в «Мариэттах» непристойных,
В налетах Танго и Фурлан,
В напевах легких и разбойных
Вдруг слышен рок и ураган!
1915
Восточной песней душу одурманивать,
В тот миг не помнить ничего другого,
В ночную музыку себя заманивать
И радостно ловить гортанный говор!
Через века, цвета все те же знойные
И томный круг — блистательные зубы,
Вздыманья рук все те же беспокойные,
Профиль царей, рот яростный и грубый.
О с бубенцами, цитрами, цимбалами
Как мечутся и цокают цыганы,
Ббах! с гулами унывными, удалыми
Грохочут в Петербурге барабаны!
Как прерывают стоном в нос и систрами
Свои напевы женщины Дамаска,
Обрушивают вихрь зурнами быстрыми,
И бьется живота тугая пляска!
Протяжный клик, волшебное раздолие!
Дрожи, запястье! развевайтесь, шали!
Цыганок и арабов меланхолия,
О, Саломея, мы тобой дышали!
1915
Открой ворота, Ливан
Пророк Захария, гл. XI.
Открой ворота, Ливан!
Пусть кедры пожрет огонь.
Рыдай, кипарис — Славы нет!
Рыдайте, Вассанские дебри!
Ты слышишь: пастух вопит.
Цвет диких кочевий погиб.
Вот рыкает лев, юный лев!
Конец красоте Иордана!
Баальбек, 1914 г.
Таганрог
Мой сон — закаты, гавань Таганрога,
Дух корабельных смол,
Холмы, маяк, веселая дорога
И одинокий мол.
О пароходы греков и фелуки,
И старых бухт приют,
Где враз сирены портовой разлуки,
Как вопли строф, поют!
Часы среди друзей, прогулки в лодке,
Сады, прохладный дом —
Лишь отдых неожиданный, короткий
В безумии моем.
1914 г.
В. Мейерхольду
Кафе, театры, цирки, трубы
Мне были хуже пытки яростной,
И взлет смычков блаженно-грубый
Меня пьянил, как ветер парусный!
Рок! твой губительный приказ
Был «невозможно» и «на место»,
Но я собой был каждый раз,
Как слушал ужасы оркестра!
О, пусть ход действия поруган,
Пусть тягостно веков наследие, —
Присуждено мне по заслугам
Великолепие Трагедии.
Я с детства, трубы, слышал весть
Всех пыток, роковую славу,
И все готовый перенесть,
Я силы получил по праву,
1915 г.
Перед оркестром Hyde Park, London.
Аравитянки иль индуски
О смуглые цвета,
Лица родимый очерк узкий
И дикие уста!
Легчайших кружев плеск, белея,
К её руке приник.
Ей нежно открывает шею
Кастильский воротник.
Вот ночью черной и веселой,
На вековом молу
Она стоит перед гондолой,
Чтоб долго плыть во мглу.
Венеция и бред Востока,
И музык древний час
Исторгли жадно и жестоко
Мой стон по Вас!
Цирк
В. Н. Клепининой
Прищелкивает гулкий бич.
Мелькает клоунский салоп.
Директор! пусть хрипит твой клич:
Allez! poussez! ввух! гоп!
И на седле неся наездницу,
Врывается в ограду лошадь,
И через скамьи, через лестницу,
Как мяч, перелетает ноша.
— Ах, поднимая плечи статные,
Танцует с шалями креолка,
Являя радости развратные
И стройность ног под сенью шелка.
— Трапеция ждет. Зов трубы!
Канат скрипуч, упруг, непрочен.
Лошадь! взвейся на дыбы!
Довольно клоунских пощечин.
— Все тело выгибать и скрючивать
Змеей, пружиною, веревкой,
И бешеный полет разучивать
Под жесточайшей дрессировкой.
— Так, вам, невольники проклятые,
Уроды, хамы и тираны,
Готовить жалкою расплатою
Смертельных, ярых строф тараны!
Поэзия, как пытка, ждет.
Стих начинен, пьян и отточен.
Марши! бейте бурный лёт!
Довольно рока и пощечин!
Презревший вас, смиренье, плач,
Под казнью, днями и ночами,
Я, окруженный палачами, —
И сам себе палач.
Пьяней от пыток и задач,
Пой, оглушай себя, как бич,
Ринь сонмы инфернальных стоп!
Носитель страсти и палач!
О нет, себя мне не постичь!..
Allez, poussez, ввух, гоп!
1915 г.
Дифирамб
Музыка разверзлась величаво,
Полная, как целостный орган.
Лава,
Катись! Океан, Океан!
Смычки вступили в новый строй.
Восторг безумного наскока —
И стон. И явлен, как герой,
Оркестр Трагического Рока.
И дикий сонм неслыханных гармоний
Бил страстию невероятных нот,
Являя мне средь казней, беззаконий,
Дух Музыки, единственный оплот.
Ты отвечал напрасному прибою,
Гром напряженный в бешеной трубе.
О музыка, я заглушу тобою
Смертельное презрение к себе!
Кинжал не вырван из ножон.
Страсть далека, волненье ложно.
Мой подвиг, ты несовершен.
Великолепье невозможно !
Музыка разверзлась величаво,
Полная, как целостный орган.
Слава
Тебе, Океан, Океан!
1916 г.
Рассказ подвергнутого гипнозу
Не выхвачу я, собственный палач,
Проклятых дум, как острия заноз.
Меня лечить берется старый врач.
И я хочу, чтоб победил гипноз!
Мои усилья знать племен и лет пути,
Презрение к бесстыдству государств,
Алканье славного — смогу ль свести
К леченью мозга и его мытарств?
Я в медный шар вперяю мертвый взгляд.
Деревенеют веки тяжких глаз.
Я стыну, я не обернусь назад.
И вот над ухом раздается бас!
Жду. По глазам проводит мне рукой
И говорит торжественный поляк.
Слова внушения «апломб», «спокой»
Меня смешат и сотрясают мрак.
Ах, больше я не случаю его.
Глухую речь ирония казнит.
Вот Слову, Форме снова торжество.
Внушение — забавно! Врач забыт!
1914 г.
Детство в Балаклаве
М. Ларионову
Туда приехал я в ночи, в июле.
Пять лет я помнил бухт уклон.
Морские ветры между гор не дули,
Когда я вышел на балкон.
Слепящий фосфор волн и берег плоский.
Кометы в небе молодом,
И длинный свет молочный с миноноски
Вливался в этот белый дом.
Соленый дух живил острей, чем росы,
Чем аромат магнольных чаш,
И радостно на пристани матросы
Трубили мой любимый марш!
1913 г.
Мой гроб ночной, моя бессонница!
Меня потряс цимбал удар,
И грянула за ставней конница
Громокипящий марш фанфар!
Загубленный удел мой, бренный
Путем химер шел в вечный бой.
Пытал строй музыки военной
Алканьем славы неземной.
Труб пасти глухо обличали,
И поднимались к небесам
Тысячелетние печали.
И погребенный где то там
Лежал распластанный, отравленный,
Сухая мумия во льне,
И безнадежно замуравленный
В этой стене!
1915-1918 гг.
Неаполитанская набережная
Разбег вдоль моря, стройный мол,
О лет и плеск, и пальм победный ствол!
Пред вечером открылась дверь балкона.
Соль напитала пирный ток прохлад.
Обманчивый, на миг блаженный лад
Лелеял здесь береговое лоно.
Морские камни были горячи.
И лошади, пьянея, буйно ржали,
И шарфы развевались и дрожали.
И бешеные щелкали бичи!
Плавно катились нежные коляски…
Краб, оранжад, кокосовый орех
Цвели в возке, желтевшем пышно. Пляски
Готовил заводной рояль. И смех —
На крейсере, на бале — дальней донны
Венчал тот вечер странный и лимонный!
1918 г.
Валы морей, валы органа, вал
Огромного и стройного хорала
Гармониями стон свой покрывал,
Но новая волна их пожирала.
И море, заключенное в орган,
Непримиримо напрягая гулы,
Уничтожало, с яростью акулы,
Свой собственный великий ураган.
И строй оркестра, воплощаясь в тело
Стихоносителя, глухо губя,
Являл безумие его удела:
Живой противник самого себя!
1917 г.
Парадоксальное стихотворение
Однообразие и душ, и тел!
Сцепленья и соблазны, и движенья.
Пусть победитель ты, как захотел,
Взял все, что в нас язвит воображенье, —
Ах, те же радости из рода в род,
Все той же властью дорожат здесь люди.
Сжимают стан, целуют шеи, груди
И обнажают дерзостно живот.
Ночь страстная — того, кто бы погиб,
Спасает от терзающего бреда,
Объятия, какой-нибудь изгиб,
Еще одно бесстыдство — и победа.
И каждому придет черед дрожать
И страсть преследовать во сне, в рассказе.
Но все тебя лишь будут продолжать,
Одно из вековых однообразий!
1915 г.
Потерянная музыка
Где музыка блаженств и похорон,
Победы глас, служений строй священный,
Томленье лун и ужас тайн вселенной,
Где ваш напев, Египет, Вавилон?
Трагедии высокой гордый стон
Исторг движенье строф. Где хоров ноты,
Потрясшие Афинский небосклон ?
Что можем мы почуять? Повороты,
Узор гармоний, многосложный ход,
Победу творческой, святой заботы.
И слышу я за тканью слов размеренной
Сопровождение погибших нот,
Дыханье музыки давно потерянной.
Где ваш оплот, разлеты строф, гимн ярый?
Умолкли спутники широких од,
Лады и доли, флейты и кифары.
Стих рыцарей! где лютни перебор?
Где мавританский строй, гортанный, чарый,
Щемящий, как Абенсерага взор?
Но невозвратной музыки узор,
Но тайна неизведанных гармоний,
За жизнию, как память благовоний,
Живет земной судьбе наперекор!
1918 г.
Палермо
Сицилианцы в бархатных костюмах,
Сицилианки в мусульманских шалях,
Монахи-греки в тенях риз угрюмых,
Корабль на парусах в закатных далях!
Сменяясь, все молились здесь в мечети,
Арабы и отцы-иеремиты,
В горячем воздухе, в надменном свете
Боролись племена и были слиты.
Да, я родной Тирренским славным водам
И фиолетовым палящим скалам,
Владыкам пальм, арабам-мореходам
И этим старцам гордым и усталым!
Мазурские болота
В однообразии жестоком сел
Метался полк, насилуя и грабя.
И в дебри непомерные забрел.
И дрогнули, разверзлись эти хляби…
О как внезапно первый шаг увяз!
Рванулись. — Глубже! — Вновь. — И нет опоры!
Себя губили сами. Каждый час
И каждый шаг им были приговоры.
Есть ужас: вдруг почуять глубину!
Что ж! посланные роковым приказом
Монарха-идиота на войну,
Вы предавались ядрам и заразам!
А ныне отходили вы ко сну
Так медленно в тяжелые болота.
И нагло-равнодушная зевота
Вас пожирала. Струнно мошкара
Над вами пела. С музыкою рота
Прошла вдали. И снова вечера.
Здесь забывались отпуски и даты…
И бешено барахтались солдаты.
С немолчным воплем руки простирал
Их сонм. Но дико стыл простор косматый.
И стонов необузданный хорал
Он заглушал и медленно карал!
И если простодушный шел на зов,
На многодневный гул в лесах единый, —
Спасать товарищей он был готов.
Цеплявшихся тянул он из трясины.
Но сам? Уже скользит его нога.
Он оттолкнет ударом сапога…
Так отбиваться в этот час звериный
От бреда, прокажённого, врага,
И каждое движенье было промах!
Спасаемый вернее погибал.
И бился тяжело невольный бал,
Собранье несуразных насекомых!
1918 г.
Пальма и павлины
(К византийско-арабской мозаике дворца Zisa, близ Палермо)
Павлины распустили веера.
Из рыжей тьмы мерцали два павлина,
Лиловороссыпи, медь, вечера.
Пальмы меж них вознесся ствол. Вершина
Открылась им. Зеленая звезда,
Цвел семилистник матово-усталый.
Мерцания бряцали, как цимбалы,
Но, Тахозэр, ты не сошла сюда!
1918
Смерчи и Самумы
Так, Юга всепобедные бичи —
Ужаснее бурь Севера и льда.
В избытке полдня, в огненной ночи,
Вы равны славе Солнца навсегда.
Смерчи морей, сирокко и самумы,
О музыка крушения, орган
Величия, гул непостижной думы!
У Лиссабона прянет Океан,
Кавказ и Индию покроют чумы.
И яро разверзается вулкан —
И бьется хрип подземного безумия,
Восторг и клокотание Везувия!
Пальм меланхолия, полет напевный
Птиц и ночей!.. Один удар бича —
И сменится вся нега страстью гневной,
И мир замрет, свой дух едва влача.
Так бей, Хамсин пятидесятидневный.
И пожирай Египет, саранча!
Но есть могучее и дивней пир, —
Поэзия, твой беспощадный ад,
В котором я лелею детство лир,
Улыбку уст, восторженный закат!
1918
Иов
I.
Во все дни свои мучит себя
Нечестивый. Звук ужасов —
В ушах его. Среди мира
Идет на него губитель.
Он спастись не надеется.
Видит Перед собою во мраке меч!
II.
Я был спокоен, но Он
Потряс меня, жег меня, взял меня
Целью себе. Рассекает.
Желчь мою пролил, пролом
Пробил во мне, бежит,
Бежит на меня Ратоборец.
III.
О если б ты, человек,
Мог иметь состязание с Богом,
Как сын человеческий с ближним своим!
IV.
Преисподняя — дом мой.
Во тьме Ложе мое постелю я. Гробу
Скажу: Ты отец мой, мой гроб!
V.
Ярость гнева Его одождит
На тебя болезни. Все мрачное
Скрыто внутри тебя. Огнь,
Нераздуваем никем, пожирает твой разум!
1918.
Веселый мим
Алкать движений не устану,
Мим прирожденный, лад и пляс.
Волшебному кафешантану
Я предаюсь. Меня потряс
Причудливый One Step! Я пряну!
Веселия нежданный час!
Как стройно пальцами я щелкаю.
Щелк нот меня заколебал.
Я изогнусь иглою колкою.
Я сам — оркестр и дрожь цимбал.
И в теле, полном вожделенья
И пирной легкости пантер,
Душа под медленным давленьем
Невероятных атмосфер!
1915-1918
Внезапный танец
A Madeline Winstel
Темница радостных стихий,
Мое движенье! я ликую,
Я, как факир — змею лихую,
Взял нежно биллиардный кий.
И мерой вкрадчивой, тугою
Шаг Танго начал вить узлом.
Вращаю плавною дугою
Кий и — пленительный излом —
Под ногу провожу. Морские
Качанья, шага перебор!
Преображен заклятьем кия,
Я вдруг нашел тройной узор,
Ночным веселиям подмостки
Открылись — биллиардный зал.
Беспечный, невесомый, хлесткий,
Я перед смертию плясал!
Estranho primor
Н. С. Гончаровой.
Смуглый твой лик в оправе тьмы и зноя.
Бровь буквой «нун» легла над сонью ока.
Лады вступления застыли, ноя.
И музыка спит горько и глубоко.
Бич цирковой, хлестаний лет тугой,
Мелькания и скрежеты навах —
Замкнул твой стан и укротил твой строй.
И роза страстно стиснута в зубах.
Исторгнута арабскими бряцаньями,
Чернь кружева, ты вышла из пучин.
Заколка в волосах цветет мерцаньями.
Атласов блеск — слепящий апельсин.
Точеная, как пирная гондола,
Ты шею матовую опускала,
Ты шаль гвоздикой острой заколола,
Ты стройно распустила опахало.
Двадцатый век и европейский бал
Явил тебя в восторге тьмы и таяньи
Парчи и шарфа. Важный плеск цимбал
И трепет арф обворожал отчаянье.
И вырванный из ада стихофор,
Как ввергнутый в гармонию и сон,
В нее вперяет безнадежный взор.
Весь разум, все лицо — единый стон.
Ах, если я позор, Ваше обличье,
О странная, блистательная Донья,
Да будет мне бесспорное величье
И музыка, и мрак, и благовонье!
1918
Знак музыкантам
Бесстрастно я вошел в собрание,
Ночной самум и боль тая,
Но я торжествовал заранее
Близ вас, оркестры, казнь моя!
Изнемогая, страстно стыну.
И музыкантам-палачам,
Смычкам, томительным бичам,
Всему оркестру-исполину
Знак роковой начать я дам!
1918
Александру Блоку
Избыток горечи вверг меня в сон.
(На Средиземном море порт военный Стыл.
Разум жгло похмелье похорон).
Днем родина приснилась мне геенной:
В темницу прежнюю я заточен.
Средь виселиц вновь и навек я пленный.
И равны Африки и зною жаль
Мразы России и чамра вселенной!
Как будто кровь грузно течет из жил.
И вечна скорбь, которой я бежал.
И, малодушный, я не обнажил
С проклятием секера мой кинжал!
Но вечер, вздох, — и пробужденье. Лоно
Спасенья! Было странно: вновь я жил.
Я вышел из дому, как из притона
Пыток. Дыхание мне сон обжег.
Веки в огне загробного циклона.
Но тем нежней строй пальмовых дорог.
Но тем блаженней странность небосклона.
Поклонник пальм, близ вас дышать я мог!
Палермо
Наталии Гончаровой.
Под сводами огромного собора,
В темнице драгоценного органа,
Хор голосов протяжно пел хвалы.
И бури полнозвучного напора
Приподнимали гулкие валы.
И разверзались недра океана.
Пять суток огневых вихрь от Сахар
Вторгался, опалял песчаной сушью
И оглушал, и предавал удушью,
Внезапным холодом сменяя жар!
Колючих скал и кактусов громада,
Блистательных Семитов падший трон,
Суровый, крайний Юг!.. Но ты, отрада,
Провеяла! Благоухал лимон.
И ехали в колясках, полулежа,
Из улиц к морю, медленно, в закат,
Графини истомлённые, тревожа
Бред меланхолии. Восточный лад,
Глаз сарацинский! Древние загары
На пире смугло-матовом цвели.
И море им открылось после кары,
И величаво стыли корабли…
Но горько преданный одной химере,
Я нес себе безжалостный закон.
И было здесь отчаянье потери
Прав на гармонию. Тюремный сон!
Благоуханий и крушений слава,
Великолепья древняя основа,
Павлины мозаик и пальм сады!
Я весь был ярость грозного устава,
Я дал обет молчанья и вражды.
И жгло, душило, как сирокко, Слово!
1918.
Источник текста: Самум. Стихи. 3 рис. Наталии Гончаровой / Валентин Парнах. — Париж: impr. polyglotte N.L. Danzig, 1919. — 43 с., 3 л. ил.; 23 см.