Омар Хайям в созвездии поэтов. Антология восточной лирики
СПб.: ООО «Издательский Дом „Кристалл“», 2001.
Джами
правитьСаламан и Абсаль
(Фрагменты из поэмы)
править
Жил в греческой земле властитель величавый,
Как древний Искандар, могуч своей державой.
Под подданством его преславныи жил мудрец,
Воздвигший мудрости незыблемый дворец.
И за одним другой, как школьники простые,
Теснились вкруг него мыелители другие.
О мудрости такой проведав, сделал шах
Его товарищем в беседах и пирах.
Когда Вселенная преславным мудрецом
Была упрочена за греческим царем,
И стал, из края в край, весь мир величью мера
Для нашего царя, второго Искандера.
Однажды вечером, предавшись размышленьям,
Подателя всех благ почтив благодареньем,
Подумал падишах, что он судьбой взнесен
И что к желаньям всем нашел дорогу он —
За тем изъятьем лишь, что нет у властелина
Ему преемника — возлюбленного сына.
Как только думе той предался падишах,
О ней он мудрецу сказал в таких словах:
«О ты, совет царям своим избравший делом,
Хвала тебе вы твоем водительстве умелом.
Нет блага на земле прекраснее, чем сын.
Воистину, лишь с ним душою ты един.
Когда с тобою сын — твое продлится имя,
И плод ты принесешь деяньями своими.
Живешь ты — только он весь свет в твоих очах.
А если ты умрешь — в цветах твой будет прах.
Его рука тебя поддержит при паденьях.
Он для тебя нога, коль стал ты слаб в движеньях.
Его поддержкою сильна твоя спина.
При взгляде на него вновь жизнь твоя юна.
В стремленьи боевом он — точно меч могучий,
Врага он ливнем стрел осыплет, как из тучи.
Усильями друзей коль враг осилен твой —
Он дрался всей душой, другие лишь рукой.
Врагам твоим при нем одно лишь средство — стоны,
В их нападениях нет лучшей обороны».
Подобные слова заслышав от царя,
Находчивый мудрец ответил, говоря:
«Кто сладострастия, поверь мне, избегает,
Потомства тот лишен и потому — страдает.
Но очи мудрости, знай, похоть ослепит —
Для похоти очей у дивов гурий вид.
И, чья-нибудь душа коль похотью задета,
Рассудок пропадет, в очах не станет света.
Где б сладострастия поток ни бушевал,
Он зданья счастия повсюду разрушал.
Дорога похоти полна глубокой тины,
И, раз туда упав, не встанет ни единый.
Напитка похоти кто выпил лишь глоток,
Тот лик спасения вовек узреть не мог.
Того вина чуть-чуть и — чтимому презренье,
Ведь капелька его запросит повторенья.
И похоти вина коль отпил ты слегка,
Покажется тебя струя его сладка.
Ах, сладость похоти — в ноздрях твоих колечко,
И днем, и вечером влечет тебя уздечка.
Пока ты не предашь души небытию,
Свободу возвратить не сможешь ты свою».
Для сладострастия коль женщин нету — горе!
Но близость к женщинам в могилу сводит вскоре.
Что — женщина? Сыщи в Писании ответ —
Несовершенней их существ на свете нет.
И знай: немыслимо для избранных природы
Быть низшим существам игрушкой дни иль годы.
Для совершенного, который всех мудрей,
Что может быть смешней игралища страстей?
У щедрых за столом, среди гостей, едва ли
Неблагодарнее, чем женщин, мы б сыскали.
В течение ста лет ей золота давай
И в самоцветные каменья наряжай…
Ей нашивай одежд ты из парчи Шуштера,
Светильников златых зажги пред ней без меры.
К ушам ей яхонтов и золота подвесь,
И пусть ее наряд из злата будет весь.
На полдник, на обед, на ужин ли — украшен
Пусть будет стол ее разнообразьем брашен.
Захочет ли испить из чаши дорогой —
Ее ты напои, хотя б живой водой.
Захочет ли плодов из Йезда, Исфагани —
Вези ты ей плодов… Могу сказать заране,
Что стоит только ей немного занемочь,
Дары твои — ничто, твои услуги — прочь.
Прикрикнет на тебя: «За столько лет нимало
Я от тебя, скупца, бедняжка, не видала».
О, пусть ее лицо — скрижали чистоты,
Все ж верности письмен на них не сыщешь ты.
И верность женскую встречал ли кто на свете?
Коварство лишь одно да козней злые сети.
Пусть много лет она в объятиях твоих,
Но чуть ты отошел — забудет в тот же миг.
И если ты старик, любовника другого —
Сильней тебя, страстней — она захочет снова.
И, увидав юнца, коль он в расцвете сил,
Захочет, чтобы он тебя ей заменил.
Сказал, что в мире нет хороших женщин вовсе, —
Ты знаешь, как он мудр, — учитель наш Фирдовский.
Природы женской суть улучшится ль когда?
У добродетельных навеки к ней вражда.
Когда в таких словах советником ученым
Излит был пред царем укор жестокий женам,
Предпринял тут мудрец, при помощи наук,
Такое, чем других ученых ввел в испуг.
Вне сладострастия взял у царя он семя.
Минуя лоно жен, он семени дал время.
Чрез девять месяцев был падишаху дан
Младенец, коему был всякий чужд изъян.
В розарии царей расцвел цветок пунцовый,
Из мира мудрости повеял ветер новый.
Жемчужиной такой венец царей процвел,
И счастием таким окреп царей престол.
Вселенная дотоль как будто пустовала.
На небе лучших звезд как будто было мало,
Явился он — и мир народом заселил,
И ярче заблистал на небе ряд светил.
Лишенный самого малейшего изъяна,
Младенец именем был назван Саламана.
Из двух различных слов состав прозванью дан:
Здоровье — «саламет» и небо — «асеман».
Однако матери ребенку не хватало.
Найти, кто б выкормил младенца, надлежало.
И женщину нашли прекрасную, едва ль
Не младше двадцати годов, а звать — Абсаль.
Сложенья тонкого; с затылка и до пяток
Ее строенью чужд малейший недостаток.
На темени ее серебряной чертой
Делился поровну волос убор густой.
И кудри длинные, свисавшие с затылка,
Таили сотни бед для тех, чье сердце пылко.
По соразмерности, как кипарис садов,
Пред ней венец царей склониться ниц готов.
Как зеркало — чело. На ясном том зерцале
Две брови русые, как ржавчина, пристали.
Как будто бы на нем по лености слуги
Осталась ржавчина — крутые две дуги.
А око томное как будто задремало,
Склонясь на купы роз, под сенью опахала,
И уши, мудрыми реченьями полны,
Как пара раковин серебряных, видны.
Пушок, синеющий вокруг ланит… Рассыпет
Едва ли прелести такие сам Египет.
Пусть против глаз дурных пушок тот — талисман,
Но в нем и добрым всем соблазн великий дан.
Две линии зубов блестят, как жемчужины!
Жемчужин тех ларец — чистейшие рубины.
Взглянувший на уста терял раздумья нить —
Рассудок, помыслы готов был позабыть.
Сладчайшие слова те губы лишь роняли.
Ужели то уста? Не сахар, не халва ли?
Из ямки сладостной на подбородке вниз
Скатился каплей пот и жемчугом повис.
О, сколько прелестей в том подбородке слабом!
Все знающие толк зовут его «габгабом».
Вся будто бы кумир из серебра она.
А шея стройная, как шейка кувшина.
А грудь округлою вздымается волною,
Какие на воде вздувает ветр порою.
Под грудью той живот, как чистый свет, блестел.
Наощупь — горностай, как клык слоновый, бел.
То чрево увидав, прислужница сказала:
«От розы лепестка не разнится нимало».
И так сказав о нем, она своим перстом
Пометку сделала на животе потом.
И этот нежный знак пупком с тех пор считали —
Благоуханнее был мускус сам едва ли.
Кто видел стан ее, как тонкий волосок,
Тот об объятиях лишь только думать мог.
А сзади — выпуклость, как связка белых лилий.
Но от нескромных глаз ее одежды скрыли.
Для рук поделено всех прелестей добро,
И рукава — мешки, в которых серебро.
В ее руке толчок тому" кто спит беспечно.
На пальцах ноготки, как полночи светила.
Но их различный лик хенною затемнила.
А тот, кто подстригал, и разукрасил их.
По полумесяцу от каждого отстриг.
Но вот привел рассказ к ее ногам и бедрам.
И к небу льнет язык… О, как я буду бодрым!
Боюсь, чтоб слово то меня не завело
Туда, где для моей природы тяжело.
Непосвященным всем да будет это тайной.
Да не глядит туда никто, хотя б случайно.
Но дерзкую мечту все ж кое-кто простер.
Проник туда и все расхитил, вор.
У раковины той рассек он середину —
Желанья своего нашел там жемчужину.
Но коль чужая длань нашла себе простор,
Не лучше ли тогда нам отвратить свой взор?
Так стала мамкою, велением султана,
Абсаль, чтоб царского младенца Саламана
Она окутала полой любви своей
И молоком вскормила бы грудей…
Итак, была Абсаль в трудах тех каждый миг,
Четырнадцати лет пока он не достиг.
Четырнадцати лет царевич был прекрасен —
В четырнадцатый день так в небе месяц ясен.
Зрелей все делалась и ярче красота.
Во всех сердцах о нем, о нем одна мечта…
Меж тем царевича красот очарованье
Достигло высшего предела процветанья.
Прекрасный кипарис еще стройнее стал,
Пленительный цветник еще пышнее стал.
Он прежде был плодом прекрасным, но незрелым.
Теперь пришла пора плоду считаться спелым.
Абсаль увидела, задумалась — и вот
Решила, что, сорвав, отведает тот плод.
Но плод тот возрастал на высоте громадной —
Нельзя его достать арканом воли жадной.
Однако красоты была полна Абсаль,
Безукоризненной краса та не была ль?
Отныне напоказ она пред Саламаном,
Чтобы пленительным завлечь его обманом.
Из черно-мускусных и влажных завитков
Взялась она сплетать тугую цепь оков,
Чтоб цепью этою, для мудрецов любезной,
Сковать царевича, как цепию железной.
Порой же, черные расправивши власы
И сделавши пробор, сплетала две косы,
Тем как бы простонав: «О, где души отрада?
Доколь мне мучиться, доколь терзаться надо?»
Иль заряжала лук — бровей изгиб крутой.
Как дичью, овладев царевича душою,
Снискать спокойствие хотела той стрелою.
И вежд сурмлением ей пренебречь нельзя,
Чтоб он забыл во тьме, где правая стезя.
И как ей позабыть для роз-ланит румяна,
Чтоб весь покой навек отнять у Саламана?
Как черной родинки соблазна не постичь,
Чтоб в птичке той узрел царевич сердца дичь?
Порой вьюка сластей завязку распускала,
Шкатулки жемчугов порой печать ломала,
Чтоб словом сладостным его очаровать,
Чтоб, точно перлы, речь ответную собрать,
Порою грудь она чуть-чуть приоткрывала
Под ожерелием из жемчуга и лала
Чтоб, несмотря на сан высокий, Саламан
Под иго рабское склонил покорно стан.
Порою же бралась за разные работы,
Чтоб, засучив рукав, открыть руки красоты.
Чтоб прелесть той руки царевич увидал,
Чтоб на его челе взыграл румянец ал.
Порой, как будто бы вскочив для услуженья,
Усиливала ног поспешное движенье,
Чтоб звон колеблемых запястий и колец
Склонил к ее стопам носящего венец…
Ну, словом — хитрости любви разнообразны —
Являя перед ним все новые соблазны,
С утра до вечера полна одной мечтой,
Чтоб видел каждый миг ее он пред собой.
Известно было ей, что через любованье
Вселяется в сердца любви очарованье —
Прекрасных идолов всегда желанный вид
Волнением любви сердца людей томит.
Пусть строг был Саламан й скромен, все ж сумела
Абсаль соблазнами свое устроить дело.
Он сердце занозил шипом ресниц ея,
Его ужалили те кудри, как змея.
От сгиба тех бровей его погнулись плечи.
Ах, меду сладкому до губ ее далече!
Нарцисс ее очей дремоту, сон увлек,
От завитков кудрей царевич изнемог.
Увидит милый лик — слеза увлажнит вежды.
Он вспомнит милый рот, и — в жизни нет надежды,
Увидит родинку на розовых щеках —
От черной родинки темно в его глазах.
А беспокойные лишь кудри замечает —
В стремленьи к близости спокойствие теряет.
Не стало от любви у Саламана сил.
Но все ж осилить страсть он доброй мыслью мнил:
«Да не случится так, чтоб я, вкусивши страсти,
Изведал под конец лишь горе да напасти.
Ведь непрочна любовь, а жизнь вся — предо мной.
Сумею ль пренебречь я славой и молвой?
Ах, это счастие так бренно, так невечно —
Им здравомыслящий пренебрежет, конечно!»
Как только стал к Абсаль стремиться юный князь,
Звезда ее судеб блистательно зажглась.
Былая страсть ее вспылала с новой силой,
Надежды укрепив, что с нею будет милый.
Все думала она лишь об удобном дне,
Чтоб с луноликим ей побыть наедине,
Чтоб сердце утолить тем сладостным рубином,
Чтоб душу всю излить пред сердца господином.
Вот случай ей помог. Однажды вечерком,
С ликующей душой, к царевичу тайком
Вбежала и, как тень, к его ногам припала,
В знак подчинения лицо к стопам прижала.
Но руку нежности, любовью обуян,
Простер навстречу к ней царевич Саламан.
Он крепко сжал ее в объятьях, и стремленья
Души он утолил налитком наслажденья.
Горячий поцелуй начало положил —
Ведь за лобзаньем вслед всегда приходит пыл.
Лишь он лобзанием ее коснулся губок,
Стал полным до краев веселья сладкий кубок.
Но хоть уста слились и поцелуи жгли,
А все же главное для них еще едали.
Но вот безумие, что кровь им волновало,
Стыдливости велит отбросить покрывало.
Последняя меж них преграда пройдена,
И вот слиты в одно — царевич и она.
Как сливки — женщина, как сахар, был мужчина —
Вот сливки с сахаром смешались воедино.
На небе их души той смеси сладкий вкус,
А к утру крепкий сон их закрепил союз.
Когда царица-ночь, красавица вся в черном,
От опьяненных сна напитком благотворным
Шатра ночных небес уносит темный свод
И бодрствованья мазь к их очесам несет,
Проснулся Саламан — счастливый и влюбленный.
Еще во власти сна — ведь ночь была бессонной,
Он весь волнуется похмельем ночи той,
Он от любви к Абсаль как будто бы хмельной,
Прогнать желает сон наследник властелина
Глотком живительным, но лишь с ее рубина,
Чужих, нескромных глаз нисколько не страшась,
Зовет ее к себе, сажает рядом князь.
Увидеть красоту желает без покрова,
К веселиям ночным он приступает снова.
И следующий день как этот был точь-в-точь,
Все горести от них тогда бежали прочь.
День стал неделей, та — как месяц, месяц — годом.
Нет места в этих днях ни скуке, ни невзгодам.
Любовников мечта — чтоб сладкий их восторг
Не прекратила б ночь и день чтоб не расторг.
Меж тем уже судьбой поставлена засада,
Превратный молвит рок: "Нет, не того мне надо.
О, сколько светлым днем я сочетал сердец,
Но приносила ночь их радостям конец.
Как часто вечером давал я людям счастье,
Чтоб утром, все отняв, излить на них ненастье…
Сказал тут сыну царь: «Возлюбленный сынок!
Свет, озаряющий моих пиров чертог!
Под меч разительный клони главу покорно.
О, ради Господа, покинь свой путь дурной —
Не то от горести погибну я такой.
Лишь для тебя тружусь я столько лет… Помилуй!
Позор тебе, коль ты меня сведешь в могилу».
Придя в плодовый сад немного поживиться,
Лисенку своему сказала раз лисица:
«Ну, сколько хочешь ешь, дитя мое, плодов,
Да только берегись вреда от злобных псов».
Тот отвечал: «О мать! Увижу лишь плоды я,
Исполнить как смогу твои слова златые?
Стремленье к тем плодам рассудок затемнит —
Вмиг пред собаками весь ужас позабыт!»
Лишь кончил падишах для сына увещанье,
У совету приложил мудрец свое старанье:
«О юное вино сих родовых садов,
Последний штрих пера создателя миров!
Познай же свойств своих, царевич, превосходство.
Твое я выразить бессилен благородство.
Ведь длань того, кто прах твой замешал сначала,
Слова премудрости в груди твоей вписала.
От образов иных свою очисти грудь,
Лишь духу чистому приверженным пребудь.
Чтоб грудь твоя казной высоких мыслей стала,
Чтоб свет познания залил ее зерцало,
Перед красавицей глаза свои покрой,
И больше не стремись ты к ней своей душой.
Что есть красавица? Картина в недостатках,
Где похоть и в полах, и в пазухе, и в складках.
Запятнанной такой обворожен не будь.
От здравья чистых мест ты удален не будь.
Ведь тело семенем и крепко, и здорово —
Оно всем членам — корм, строению — основа.
Меж телом и душой в тебе, мой сын, разлад —
То хочешь их спасти, то погубить их рад.
Возвышенный тебе был предуказан жребий,
Сияла высоко твоя звезда на небе.
И сладострастие, царевич мой, губя,
С Зенита на Надир покинуло тебя».
Услышал Саламан мыслителя реченье —
Из мира мудрости почуял дуновенье.
Ответил: «О мудрец. Ты — наш второй Платон,
Ста Аристотелям слова твои закон.
Тобой назначенным путем я направлялся,
Я — скромный ученик — тебе лишь покорялся.
Что может быть мудрей тобой реченных слов?
Им следовать всегда поспешно я готов.
Но ведь ты должен знать — твой разум непреложен —
Что выбор для меня свободный невозможен,
Предначертания — к чему они, коль стал
К ним предназначенный беспомощен и мал?
Смогу ли я теперь отринуть то, что было,
Что стало для меня так дорого и мило?
В подобных случаях, увы, бессилен всяк
Былое изменить хотя бы кое-как».
Коль чья-нибудь душа любовью обуяна,
Ах, за бедой беда, за раной сердцу рана!
Особенно, когда все ближние любовь
Лишь нареканьями встречают вновь и вновь.
Ах, нарекания — несчастье для любови.
От нареканий тех на сердце столько крови!
Царевич Саламан, когда упрекам внял,
Смертельно молодой душой затосковал.
То средство страсть его к Абсаль унять могло ли?
О, нет! Для сердца ран упреки вроде соли.
Стал горьким вкус вина любви их… На ущерб
Вдруг месяца любви склонился юный серп.
Нигде, нигде не мог он отдохнуть душою.
От нареканий тех конец его покою.
Былая грусть его безмерно возросла.
Упреки жалят грудь, как острая стрела.
От них скудеет дух в груди любого мужа.
По силам их снести, перетерпеть — кому же?
Удар одной стрелы ведь всякий бы стерпел.
Но коль их целый рой — бежать благой удел.
И стал тут Саламан раздумывать все чаще,
Как лучше избежать беды, ему грозящей.
Работы много дал он своему уму,
Нашел, что убежать осталось лишь ему.
Простился с родиной его рассудок пылкий,
Для бегства он припас удобные носилки.
Лишь наступила ночь, навьючил паланкин
И сел туда вдвоем с Абсаль наш царский сын.
Прелестны Саламан с Абсаль, ну как орешки —
Как в скорлупе одной миндальные двоешки!
И едут рядышком они, плечо с плечом,
И ночью мирно спят, обнявшися, рядком.
В объятье сплетены, бегут они совместно,
Пусть тесен паланкин, но их сердцам — не тесно!
Коль верный, страстный друг к груди твоей прижат,
То чем теснее дом, тем лучше во сто крат.
Ах, место всякое, где друг наш обитает,
Ни тесным никогда, ни мрачным — не бывает!
Так мчался Саламан неделю всю вперед.
Упреков для него теперь не страшен гнет.
Упреки, жалобы не слышны Саламану,
И вот он груз сложил, подъехав к океану.
Ширь безграничную, как небо, видит взгляд.
Глаза подводных див в ней звездами горят…
Мятежные валы подобны высям гор,
Как будто цепи гор легли на тот простор.
Иль будто бешеной и непрерывной сменой
Верблюды мечутся, покрыты белой пеной.
И непрестанно там мельканье рыбьих стад.
Как светлые мечи, в волнах они блестят,
Иль мог бы их сравнить любитель описаний
С китайской вышивкой серябряной на ткани.
И режут рыб стада морскую широту,
Как будто ножницы лазурную тафту.
А если б из пучин морское диво всплыло,
Померкло б в небесах от ужаса светило.
Вот, море обозрев, стал думать Саламан
О том, как переплыть могучий океан.
Быстросекущая зеленые буруны —
У брега лодочка, совсем как месяц юный.
Ее найдя, туда садится. С ним — она.
Над полумесяцем и солнце, и луна.
Как лебедь, грудью челн на волны налегает.
Поднявши паруса, как крылья, отплывает.
Пространства бурные взрезает лодки грудь,
Чтоб к цели поскорей привел их водный путь.
Челнок похож на луг, но, как стрела, мгновенно
Стремится он впред по зыби белопенной.
Так больше месяца плывут они вперед,
Обветрил лица их соленый ветер вод.
И вот они в волнах вдруг остров увидали.
Тот остров описать сумеет кто едва ли.
Пернатых сколько бы пород ни насчитать,
Их всех в себя вместил тот остров-благодать.
Видны хохлатые фазаны там местами.
Местами голуби — на шейках с обручами.
Пернатых певунов встречает всюду взгляд,
Свирелью служит клюв, они в него дудят.
Деревья там сплели ветвей густые своды,
И сколько в их листве для разных птиц — свободы!
Под каждым деревом бегут ключи, играя.
И солнца яркий свет сменяет тень густая.
Под ветром каждый сук — дрожащая рука,
Червонцы взявшая — дары для бедняка.
Меж тем в любви к Абсаль царевич молодой
Душе своей обрел отраду и покой.
На что ему престол властителей высокий,
Коль может он лобзать ее уста и щеки?
Увидел это царь, и душу огнь спалил.
От этой пагубы стал свет ему не мил,
И он подействовал всей силою внушенья
На сына, чтоб его спасти от увлече’нья.
И чудо! Саламан по-прежнему влюблен,
Однако плод любви сорвать не в силах он.
Он видит милый лик, в груди волненье страсти.
Приблизиться же к ней он не имеет власти.
Тогда в отчаяньи царевич застонал.
О, да! «Издох осел, и вьюк его упал…»
Для обнищавшего что может быть тревожней?
Богатства под боком, а кошелек порожний.
Как может жаждущий ту муку превозмочь,
Коль видит он родник, но слышит окрик: «Прочь!»
Что может быть страшней тому, кто в муках ада
Когда в душе огонь, в очах же рай-отрада?
От муки длительной царевич изнемог,
Но тут увидел он спокойствия порог.
Старания отца тогда он понял ясно —
Спасти его, извлечь из пропасти опасной.
Он вспомнил об отце, к нему направил путь —
Прощенье вымолить, к ногам его прильнуть.
Угодная судьбе заблудшаяся птица
К гнезду родимому в конце концов примчится.
Как только Саламан предстал перед отцом,
Вмиг позабыл отец о тягостном былом.
Целует в темя он царевича, прощая.
И руку на его плечо кладет, лаская.
«Царевич мой, ты — соль стола добра и благ,
Для человечества ты, как зрачок в очах.
Питомнику души ты — дерево младое.
Для небосвода ты, как солнышко другое.
Ты — роза счастия. Ты озаряешь, как
Бессменная луна, наш царский зодиак.
Полкам твоим, мой сын, предел — конец Вселенной,
Великие земли все чтут тебя смиренно.
Престола и венца ты с головы до ног
Достоин. Без тебя какой в них будет прок?
Ужели царское желаешь достоянье
Ничтожным людям ты предать на посмеянье?
Владения твои — все царство — принимай.
От власти в сторону свой путь не отклоняй.
Красавицу забудь. Ведь недостоин власти,
Кто отдал жизнь свою на поклоненье страсти.
Одно из двух, мой сын, вопрос стоит ребром —
Иль быть любовником, иль мудрым быть царем».
О, кто любовника несчастней в сей юдоли?
Нет доли тягостней его плачевной доли!
Не уменьшаются мучения любви,
Не исполняются стремления любви!
Но горше всех обид злодейские наветы
И бесконечные, пусть добрые, советы.
Услышал Саламан, что царь ему сказал,
И одеяние спокойствия порвал.
Не видел больше он в существованьи смысла.
И вот о смерти мысль над разумом нависла.
Когда небытия тебя прельщает путь,
Не лучше ль умереть, чем дольше жизнь тянуть?
В пустыню Саламан бежал вдвоем с Абсаль,
Чтоб уничтожить там проклятую печаль.
Охапки хвороста повсюду он срезал
И воедино те вязанки собирал.
Высокий вырос холм их прутьев, сучьев, игл.
Царевич их поджег, и вот огонь запрыгал.
Лишь запылал костер, Абсаль и юный князь,
Схватившись за руки, пошли в огонь, смеясь.
Но мудрый властелин проведал это дело.
Он вознамерился, чтоб женщина сгорела.
Сосредоточил он всю мощь духовных сил
И сжег в огне Абсаль, а сына — пощадил.
Овеян тению вниманья мудреца,
Царевич мудрецу предался до конца…
Мудрец ученика проведал положенье
И вызвал силой чар любимой провиденье…
Меж тем описывал порой среди бесед
Мудрец красу Зохрэ — планеты из планет.
Он говорил: «Ее прекрасней нет планеты,
Пред нею звезд других всегда тускнеют светы.
Когда на небесах покажется она,
По ней безумствуют и солнце, и луна.
Никто не может с ней сравниться в песнопеньи,
Ни заменить ее в пиров увеселеньи.
С восторгом музыке внимает небосвод.
Ей внемля, кружится созвездий хоровод».
Услышал Саламан мыслителя реченье
И в сердце ощутил к звезде Зохрэ влеченье.
А так как он внимал таким словам не раз,
То в сердце у него та склонность разрослась.
Когда же разгадал мудрец его желанье,
К Зохрэ он обратил всю силу заклинанья.
Явилася она, сияя красотой.
Предался Саламан ей сердцем и душой.
Воспоминания изгладив об Абсаль,
Вихрь страсти вдруг к Зохрэ в душе забушевал.
Увидел вечную царевич красоту,
Своей земной любви забыл он суету…
О, что за благодать властителей корона!
О, что за высота на возвышеньи трона!
Не всякой голове дана та благодать,
По этой высоте не всякому ступать.
Та высь лишь для ноги, по облакам идущей.
Венец тот для главы, достойной райских кущей.
Когда царевич скорбь былую позабыл
И сердце царственной возлюбленной вручил,
Пола его одежд очистилась от скверны.
Горе он устремил свой дух, лишь небу верный.
Достойным власти стал царевич в этот день,
Открылась для него высокая ступень.
Тогда царь Греции созвал в своей палате
Царей подвластных стран, князей и много знати.
И задал пир такой, какого никогда
Никто не видывал в минувшие года.
Военачальник всяк и даже всякий воин
Был приглашения на праздник удостоен.
Царем стал Саламан. Вожди со всей земли
На верноподданство присягу принесли.
На голову его сам царь надел корону.
Сам царь его подвел к златолитому трону.
Семь поясов земли преемнику вручил.
Как ими управлять, он сына научил.
Затем составил он в присутствии собранья
Для сына своего, не медля, завещанье.
Алмазов мудрости без счета просверлил,
Нисколько ни таясь, при всех проговорил:
«О, сын мой дорогой! Не вечно мировластье.
К нем созревший ум не чувствует пристрастья.
Пусть будет верою твой разум осиян.
Текущий каждый день, как поле для семян
Грядущего, Пред тем, как всходам будет время,
Блаженства вечного труда посей ты семя.
Дела нуждаются в познаниях всегда,
Ведь знанье, милый сын, опора для труда.
Коль с делом ты знаком, исполни дело это.
Коль нет, то знающих людей спроси совета.
Даешь ли ты, мой сын, иль получаешь сам,
Будь осмотрителен, внимателен к делам.
Пусть ими двигает всегда святая вера…»
О, Джамий! Ты свернул свой жизненный ковер;
А будешь сочинять ты до каких же пор?
Подобно тростнику, строча стихов избыток
И в творческом пылу крутяся, точно свиток!
Пришла твоя пора. К ответу призван строго,
Ты должен вымолить прощение у Бога.