Саидья и Адинда (Доувес Деккер; Чеботаревская)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Саидья и Адинда |
| Оригинал: нидерландскій. — Перевод опубл.: 1859. Источникъ: Мультатули. Повѣсти. Сказки. Легенды. — СПб.: «Дѣло», 1907. — С. 1. • Отрывокъ изъ «Макса Хавелаара» |
Да, мой разсказъ будетъ однообразенъ!
Однообразенъ, какъ повѣсть о трудолюбивомъ муравьѣ, который свою часть зимняго запаса долженъ втащить на кучу земли, лежащую по дорогѣ къ кладовой. Не разъ скатывается онъ внизъ со своею ношей, и пробуетъ снова, не удастся ли наконецъ взобраться на маленькій камешекъ, вѣнчающій гору. Но между нимъ и вершиной лежитъ бездна, которую нужно перейти… бездна, которую не могли бы наполнить и тысячи муравьевъ. Обладая лишь силой тащить ношу по ровному мѣсту, ибо она во много разъ тяжелѣе его собственнаго тѣла, онъ долженъ подниматься медленно и въ опасныхъ мѣстахъ выпрямляться во весь ростъ. Онъ долженъ сохранять равновѣсіе, выпрямляясь и держа ношу въ переднихъ лапкахъ. Онъ крѣпко обхватываетъ ее и, продолжая стоять, старается опустить на какой-либо выступъ въ скалистой стѣнѣ. Онъ едва держится на ногахъ, шатается, силы его покидаютъ, онъ пытается ухватиться за обнаженные корни вывороченнаго изъ земли дерева, съ уходящей въ небо вершиной (былинку), но не находитъ точки опоры: былинка уступаетъ, — дерево скатывается внизъ — и, увы, несчастный муравей со своей ношей несется въ пропасть. Тогда на мигъ, пожалуй даже на цѣлую секунду, — а это въ жизни муравья очень много, — онъ замираетъ. Оглушенъ ли онъ болью паденія? Или предается унынію, потративъ напрасно такъ много энергіи? Но онъ не теряетъ мужества. Снова беретъ онъ свою ношу, и снова тащится наверхъ, чтобы затѣиъ снова и снова скатываться съ нею въ бездну.
Столь же монотоненъ будетъ и мой разсказъ. Только я буду говорить не о муравьяхъ, радости и страданія которыхъ, вслѣдствіе грубости человѣческихъ чувствъ, ускользаютъ отъ нашего наблюденія. Я буду говорить о людяхъ, о существахъ, одаренныхъ, подобно намъ, чувствомъ и сознаніемъ.
У отца Саидьи былъ буйволъ, съ помощью котораго онъ вспахивалъ свое поле. Когда буйволъ былъ отнятъ у него начальникомъ округа Парангъ-Кудьянгъ, то отецъ Саидьи былъ въ большомъ горѣ, и въ теченіе многихъ дней не могъ выговорить ни слова. Приближалось время пахоты, и можно было опасаться, что, если рисовыя поля не будутъ во время вспаханы, то легко упустить и сѣвъ, и что въ концѣ концовъ не будетъ рису, который можно было бы сжать и сложить въ ломбонгъ[1].
Итакъ, отецъ Саидьи былъ сильно озабоченъ. Онъ боялся, что рисъ понадобится и его женѣ, и Саидьѣ, въ ту пору еще ребенку, а также братцамъ и сестрицамъ Саидьи.
Начальникъ округа пожалуется на него вице-резиденту, если онъ запоздаетъ со взносомъ земельной аренды, такъ какъ въ законѣ за это установленъ штрафъ.
И вотъ отецъ Саидьи взялъ крисъ[2] — подарокъ и наслѣдіе отца. Крисъ не былъ особенно красивъ, но его ножны были выложены серебромъ. Онъ продалъ его въ городѣ китайцу, и принесъ домой двадцать четыре гульдена, на которые купилъ новаго буйвола.
Саидьѣ въ это время было семь лѣтъ, и онъ вскорѣ подружился съ новымъ буйволомъ. Не безъ намѣренія говорю я «подружился», ибо, на самомъ дѣлѣ, трогательно видѣть, какъ нѣжно привязывается яванскій кербо къ мальчику, который его пасетъ и за нимъ ходитъ. Огромное животное въ отвѣтъ на легкое мановеніе руки ребенка покорно склоняетъ свою тяжелую голову то вправо, то влѣво, то внизъ; оно знаетъ и понимаетъ маленькаго друга, съ которымъ выросло.
Такую дружбу внушилъ маленькій Саидья новому гостю, и бодрящій дѣтскій голосокъ, казалось, придавалъ могучему животному особую силу въ то время, какъ онъ взрывалъ тяжелую, илистую почву и прокладывалъ глубокія, ровныя борозды. Дойдя до конца поля, буйволъ самъ поворачивалъ обратно, причемъ у него не пропадала ни одна пядь земли; борозда ложилась ровно, наряду съ первою, словно рисовое поле было не полемъ, а садомъ, который какой-нибудь великанъ разгребъ граблями.
Сосѣднее поле принадлежало отцу Адинды, дѣвочки, съ которою Саидья со временемъ долженъ былъ обвѣнчаться. Когда братцы Адинды доходили до пограничной межи, раздѣлявшей поля, и если въ ту минуту тамъ былъ и Саидья, то они весело окликали другъ друга и взапуски хвалили своихъ буйволовъ. Я думаю, однако, что буйволъ Саидьи былъ наилучшій, быть можетъ оттого, что Саидья всѣхъ лучше умѣлъ съ нимъ говорить: буйволы очень чувствительны въ ласкѣ.
Саидьѣ исполнилось девять, а Адиндѣ шесть лѣтъ, когда буйволъ былъ отнять у отца Саидьи начальникомъ Парангъ-Кудьянга.
Отецъ Саидьи, бывшій очень бѣднымъ, продалъ за восемнадцать гульденовъ пару серебряныхъ крючковъ для гардинъ — наслѣдіе родителей его жены. На эти деньги онъ купилъ новаго буйвола.
Но Саидья былъ грустенъ. Отъ братцевъ Адинды онъ узналъ, что буйвола угнали въ городъ; онъ спросилъ у отца, не видалъ ли онъ буйвола, когда ходилъ въ городъ продавать крючки для гардинъ. На этотъ вопросъ отецъ ничего не отвѣтилъ; и Саидья боялся, что ихъ буйволъ убитъ такъ же, какъ и другіе, которыхъ начальникъ округа отнималъ у населенія.
Саидья горько плакалъ, вспоминая бѣднаго буйвола, съ которымъ такъ дружно прожилъ два года. И долгое время онъ не могъ ѣсть, такъ какъ горло сжималось, и кусокъ не проходилъ въ глотку.
Надо принять во вниманіе, что Саидья былъ ребенокъ.
Новый буйволъ подружился съ мальчикомъ, и скоро — даже черезчуръ скоро — занялъ въ его сердцѣ мѣсто своего предшественника. Ибо, увы, мягкіе, какъ воскъ, впечатлѣнія нашего сердца быстро сглаживаются и уступаютъ мѣсто дальнѣйшему письму! Какъ бы то ни было, но новый буйволъ не былъ такъ силенъ, какъ прежній… Старое ярмо было ему черезчуръ широко… Но бѣдное животное было такъ же терпѣливо, такъ же добродушно, какъ и то, которое убили. Если теперь Саидья при встрѣчѣ съ братцами Адинды не могъ уже хвалиться силою своего буйвола, то онъ утверждалъ, что никто не сравнится съ нимъ въ усердіи. Когда борозда выходила не столь ровно, какъ прежде, или когда по краямъ ея оставались неразбитыя комья земли, онъ самъ, какъ умѣлъ, исправлялъ эти недочеты мотыкой. Вдобавокъ, ни одинъ буйволъ не былъ такъ красивъ. Самъ священникъ сказалъ, что расположеніе завитковъ шерсти у него на лопаткахъ сулило ему особое счастье.
Однажды въ полѣ Саидья тщетно побуждалъ буйвола приняться за работу. Животное стояло, какъ вкопанное. Пораженный такимъ стойкимъ, и главное такимъ небывалымъ упрямствомъ, Саидья не сдержался и выругался. У него сорвалось крѣпкое слово. Всякій, кто бывалъ въ Индіи, пойметъ меня. А кто не пойметъ, тотъ только выиграетъ, если я избавлю его отъ толкованія грубаго ругательства.
Саидья не хотѣлъ сказать этимъ ничего дурного. Онъ произнесъ эти слова, потому что много разъ слышалъ ихъ отъ землепашцевъ въ ту минуту, когда они сердились на своихъ буйволовъ. Но онъ могъ бы ничего не говорить, такъ какъ все равно это не помогало: буйволъ не дѣлалъ ни шагу впередъ. Онъ встряхивалъ головой, словно хотѣлъ сбросить съ себя ярмо… ноздри его раздувались отъ частаго дыханія… онъ фыркалъ, трясся, вздрагивалъ… Въ голубыхъ глазахъ виднѣлся ужасъ, губа была приподнята, десна обнажилась…
«Бѣги, бѣги», — закричали вдругъ братцы Адинды — «Саидья, бѣги! Тигръ близко!»
Они выпрягли своихъ буйволовъ, вскочили на ихъ широкія спины и ускакали, несясь черезъ рисовыя плантаціи, черезъ плотины, по илу, по кустарнику, по высокой травѣ, вдоль полей и дорогъ; когда, всѣ въ поту и задыхаясь, они, доѣхали до деревни Бадуръ, Саидьи не было между ними…
Въ ту минуту, какъ онъ, подобно остальнымъ, вскочилъ на буйвола, чтобы обратиться въ бѣгство, неожиданный прыжокъ тигра заставилъ его потерять равновѣсіе и упасть на землю. Тигръ былъ въ двухъ шагахъ…
Буйволъ Саидьи перескочилъ мѣсто, гдѣ его маленькаго господина ждала смерть. Онъ пролетѣлъ мимо Саидьи, благодаря стремительности разбѣга. Но едва удалось ему преодолѣть эту силу, которой матерія подчинена долгое время и по устраненіи движущей причины, — какъ онъ тотчасъ же вернулся, уперся своими крѣпкими ногами въ землю, устроивъ надъ мальчикомъ изъ своего тѣла родъ крыши и уставился рогами въ сторону хищника. Тигръ прыгнулъ… но это былъ его послѣдній прыжокъ. Буйволъ подхватилъ его на рога, лишившись самъ только куска мяса, вырваннаго у него тигромъ на шеѣ. Хищникъ лежалъ на землѣ, съ распоротымъ животомъ. Саидья былъ спасенъ. Дѣйствительно, буйволу должно быть на роду было написано счастье.
Когда отняли и этого буйвола у отца Саидьи, и когда его убили… я предупреждалъ тебя, читатель, что повѣсть будетъ однообразна…
… когда убили и этого буйвола, Саидьѣ было уже двѣнадцать лѣтъ, а Адинда уже ткала саронги[3] и украшала каймами ихъ капалы. Тяжелыя мысли сплетались у нея съ движеніями челнока, и на ткани она выводила узоръ печали, ибо видѣла, что Саидья былъ грустенъ.
Тяжело было на душѣ и у отца Саидьи, но всѣхъ болѣе была огорчена мать. Она залѣчила рану на шеѣ преданнаго буйвола, спасшаго жизнь ребенка и принесшаго его домой въ ту минуту, когда, по разсказамъ братьевъ Адинды, мать считала его уже добычею тигра. Она часто разсматривала рану, соображая при этомъ, съ какою силой должны были вонзиться въ мягкое тѣло ребенка когти звѣря, проникшіе такъ глубоко въ грубые мускулы буйвола; часто прикладывала къ ней свѣжія цѣлебныя травы; ласкала буйвола, называла его нѣжными словами, желая выразить вѣрному животному всю благодарность матери. Она надѣялась, что съ теченіемъ времени буйволъ пойметъ ее, ибо тогда онъ понялъ бы и ея отчаяніе, когда его увели на убой, и онъ зналъ бы, что на смерть его послала не мать Саидьи.
Нѣсколько времени спустя изъ деревни скрылся отецъ Саидьи. Онъ страшно боялся наказанія за неуплату аренды; а между тѣмъ ему уже не на что было купить новаго буйвола, ибо родители его постоянно жили въ Парангъ-Кудьянгѣ, и поэтому не могли оставить ему большого наслѣдства. Родители его жены также жили въ этомъ округѣ. Лишившись послѣдняго буйвола, онъ продержался еще кое-какъ нѣсколько лѣтъ, обрабатывая землю съ помощью наемнаго скота. Но эта неблагодарная работа особенно тяжела для тѣхъ, у кого были уже нѣкогда свои буйволы. Мать Саидьи умерла съ горя, а отецъ, въ минуту унынія и отчаянія, покинулъ Лебакъ и Бантамъ съ тѣмъ, чтобы поискать заработка въ Буитенцоргѣ. За то, что онъ покинулъ Лебакъ безъ паспорта, его наказали палками, и онъ былъ снова водворенъ въ Бадурѣ полиціей. Здѣсь его посадили въ тюрьму, такъ какъ приняли за сумасшедшаго, и боялись, чтобы онъ не впалъ въ амокъ[4], или чтобы съ нимъ не случилось еще какого несчастія. Вскорѣ однако послѣ того, какъ его посадили, онъ скончался.
Что сталось съ братьями и сестрами Саидьи — не знаю. Домикъ, въ которомъ они жили въ Бадурѣ, стоялъ въ теченіе нѣкотораго времени пустой, а затѣмъ быстро развалился, такъ какъ былъ построенъ изъ бамбука и покрытъ пальмовыми листьями. Горсточка пыли и пепла осталась на томъ мѣстѣ, гдѣ было перенесено столько страданій. Такихъ мѣстъ въ Лебакѣ много…
Саидьѣ исполнилось пятнадцать лѣтъ, когда отецъ его ушелъ въ Буитенцоргъ. Саидья не пошелъ за нимъ, такъ какъ у него были иные замыслы. Ему сказали, что въ Батавіи живутъ господа, которые ѣздятъ въ телѣжкахъ, такъ что онъ могъ бы тамъ легко найти себѣ мѣсто возницы; для этого обыкновенно выбираютъ подростковъ, чтобы слишкомъ большою тяжестью позади двуколки не нарушать равновѣсія. Говорили, что при хорошемъ поведеніи можно на этой службѣ заработать большія деньги. Быть можетъ, онъ въ три года скопитъ такимъ образомъ достаточную сумму на покупку двухъ воловъ. Это ему улыбалось. Увѣреннымъ шагомъ, какъ человѣкъ, задумавшій нѣчто важное, пошелъ онъ по отъѣздѣ отца къ Адиндѣ и сообщилъ ей свой планъ.
— Подумай, — сказалъ онъ, — когда я вернусь, мы сможемъ обвѣнчаться, и у насъ будетъ въ хозяйствѣ пара буйволовъ.
— Чудесно, Саидья, я охотно приду къ тебѣ, когда ты вернешься. А до тѣхъ поръ буду прясть, ткать и вышивать саронги, и буду очень прилежна.
— О, я вѣрю тебѣ, Адинда. Но… если я, вернувшись, застану тебя замужемъ?
— Саидья, ты вѣдь знаешь, что я ни за кого не пойду. Мой отецъ обѣщалъ меня твоему отцу.
— А ты?
— Я выйду только за тебя, можешь быть въ этомъ увѣренъ.
— Когда я приду, то буду издали звать тебя…
— Кто же услышитъ, если мы въ деревнѣ будемъ заняты толченіемъ риса?
— Правда, Адинда… Лучше такъ: жди меня близъ молодой рощи, у того самаго кетапана, подъ которымъ ты дала мнѣ вѣточку мелатти[5]…
— Но, Саидья, какъ узнаю, когда мнѣ выйти, чтобы встрѣтить тебя подъ кетапаномъ?
Саидья подумалъ съ минуту и сказалъ:
— Считай мѣсяцы. Я буду въ отлучкѣ трижды двѣнадцать мѣсяцевъ. Текущій мѣсяцъ не считается. Смотри, Адинда, дѣлай каждый мѣсяцъ по зарубкѣ на чурбанѣ, въ которомъ ты толчешь рисъ. Когда наберется трижды двѣнадцать зарубокъ, то въ ближайшій день я приду подъ кетапанъ. Обѣщаешь ли ты встрѣтить меня?
— Да, Саидья, въ тотъ день, когда ты придешь, я буду подъ кетапаномъ, близъ кустарника.
Тогда Саидья оторвалъ полоску отъ своего синяго, уже довольно поношеннаго, головного платка и отдалъ кусочекъ полотна Адиндѣ, съ тѣмъ чтобы она хранила его, какъ залогъ. Затѣмъ онъ покинулъ Адинду, а вмѣстѣ съ нею и Бадуръ.
Шелъ онъ много дней. Миновалъ Рангказъ-Бетунгъ, который въ ту пору не былъ еще главнымъ городомъ Лебака, Варангъ-Гунунгъ, гдѣ въ то время жилъ вице-резидентъ, а на слѣдующій день увидалъ Пандеглангъ, утопавшій въ садахъ. Еще день спустя онъ пришелъ въ Серангъ и былъ ослѣпленъ великолѣпіемъ большого города, съ домами, построенными изъ камня, и крытыми красною черепицей. Саидья не видалъ ничего подобнаго. Онъ провелъ тамъ день, такъ какъ былъ утомленъ, а въ прохладѣ ночи отправился далѣе, и на слѣдующій день пришелъ въ Тангерангъ еще задолго до той минуты, какъ тѣнь достигла до его губъ, ибо онъ носилъ широкій тудунгъ[6], доставшійся ему въ наслѣдство отъ отца.
Въ Тангерангѣ онъ выкупался въ рѣчкѣ, близъ перевоза и остановился въ домѣ знакомаго его отца, выучившаго его плести соломенныя шляпы, какія привозятъ изъ Манильи. Саидья остался на день, чтобы выучиться ремеслу, думая этимъ заработать, если въ Батавіи его постигнетъ неудача. На слѣдующій день, къ вечеру, когда стало прохладнѣе, онъ поблагодарилъ пріютившаго его хозяина и пошелъ дальше. Какъ только стемнѣло, такъ что нельзя было его видѣть, онъ досталъ листъ, въ которомъ хранилъ цвѣтокъ жасмина, данный ему Адиндою подъ кетапаномъ. Ему стало тяжело отъ того, что онъ такъ долго ея не увидитъ. Первые два дня онъ менѣе сильно чувствовалъ одиночество, такъ какъ всецѣло былъ поглощенъ мыслью о томъ, что заработаетъ денегъ и купитъ на нихъ двухъ буйволовъ, между тѣмъ какъ у его отца былъ всего одинъ буйволъ; его мысль устремлялась на предстоящее свиданіе и не давала мѣста печали разлуки. Прощаніе было озарено восторженной надеждой, и въ его мечтахъ оно соединялось уже со свиданіемъ подъ кетапаномъ. Эта встрѣча играла такую большую роль въ его сердцѣ, что, проходя мимо дерева и покидая Бадуръ, онъ ощущалъ радость, словно тридцать шесть мѣсяцевъ, отдѣлявшіе его отъ этой счастливой минуты, уже миновали. Ему представилось, что онъ уже вернулся изъ путешествія, и что стоитъ только оглянуться, и онъ увидитъ подъ деревомъ Адинду.
Но чѣмъ дальше уходилъ онъ отъ Бадура, и чѣмъ яснѣе убѣждался въ томъ, какъ томительно-дологъ можетъ быть день, тѣмъ сильнѣе чувствовалъ весь ужасъ тридцати шести мѣсяцевъ разлуки. Въ душѣ его появилось нѣчто, заставлявшее его итти впередъ съ меньшею быстротой. Онъ чувствовалъ усталость, уныніе, тоску. Онъ подумалъ даже о томъ, не вернуться ли ему назадъ; но что скажетъ о такомъ малодушіи Адинда?
Итакъ, онъ шелъ хотя и не столь быстро, какъ въ первый день. Въ рукѣ онъ держалъ цвѣтокъ мелатти, и не разъ прижималъ его къ сердцу. За послѣдніе три дня Саидья сталъ словно старше и не понималъ того, какъ могъ онъ жить раньше спокойно, когда Адинда уже была ему такъ дорога, и когда онъ могъ ее видѣть сколько хотѣлъ. Теперь онъ не былъ бы такъ спокоенъ, если бы зналъ, что она сейчасъ появится передъ нимъ. Не понималъ онъ и того, какъ онъ ни разу не обернулся, простившись съ Адиндой, и не взглянулъ ей еще разъ въ лицо! Вспоминалъ и то, какъ поссорился съ нею недавно изъ-за веревочки, которую она сплела его маленькому брату для бумажнаго змѣя; веревочка оборвалась, потому что была непрочно свита, какъ ему казалось; вслѣдствіе этого они проиграли пари съ дѣтьми изъ сосѣдней деревни. «Какъ можно было», — думалъ онъ теперь, — «сердиться изъ-за этого на Адинду! Даже если бы она и плохо сплела веревочку, и даже если бы дѣйствительно партія между Бадуромъ и Чипурутомъ была проиграна изъ за этого, а не изъ за осколка стекла — такъ ловко и такъ коварно бросаемаго всегда изъ засады маленькимъ Джаміемъ, съ цѣлью подрѣзать змѣй противника, — какъ могъ я быть такъ жестокъ къ ней, какъ могъ я называть ее оскорбительными словами? Что, если я умру въ Батавіи, не испросивъ ея прощенія за такую ужасную грубость? Развѣ я не подлый человѣкъ, если могу осыпать дѣвушку ругательствами? И не скажетъ ли каждый въ Бадурѣ, услыхавъ о моей смерти на чужбинѣ: „Хорошо, что онъ умеръ, ибо онъ ругалъ Адинду?“»
Мысли его приняли оборотъ, весьма далекій отъ предшествовавшаго подъема, и незамѣтно вылились сначала въ полуслова, которыя онъ шепталъ про себя, а затѣмъ въ слѣдующую тоскливую пѣсню:
Не знаю, гдѣ мнѣ суждено умереть.
Я видѣлъ безконечное море у южнаго берега, когда работалъ тамъ
съ отцомъ надъ добываніемъ соли.
Если я умру на морѣ, и трупъ мой будетъ брошенъ въ глубокія
воды, то приплывутъ акулы.
Онѣ будутъ плавать вокругъ моего тѣла, вопрошая: кто изъ насъ
проглотитъ это тѣло?
Но я ничего не услышу.
Не знаю, гдѣ мнѣ суждено умереть.
Я видѣлъ, какъ горѣлъ домъ Паанзу, который Паанзу самъ поджогъ,
лишившись разсудка.
Если я умру среди горящаго дома, то на мой трупъ будутъ
рушиться головни.
А на дворѣ, передъ домомъ будутъ раздаваться громкіе вопли
людей. заливающихъ пожаръ водою,
Но я ничего не услышу.
Не знаю, гдѣ мнѣ суждено умереть.
Я видѣлъ, какъ упалъ съ дерева маленькій Сіуна, желая сорвать
плодъ для матери.
Если я упаду съ дерева, то буду лежатъ подъ нимъ, мертвый,
какъ Сіуна.
Мать не будетъ рыдать надо мной: она умерла. Но чужіе будутъ
восклицать рѣзкими голосами: «Вонъ лежитъ Саидья».
Я ничего уже не услышу.
Не знаю, гдѣ мнѣ суждено умереть.
Я видѣлъ тѣло Пализу, который умеръ въ глубокой старости;
его волосы были бѣлы, какъ снѣгъ.
Если я умру въ старости, убѣленный сѣдинами, то вокругъ моего
трупа соберутся плакальщицы.
Онѣ будутъ рыдать, какъ рыдали плакальщицы у трупа Пализу,
и такъ-же громко будутъ рыдать мои внуки.
Но я ничего не услышу.
Не знаю, гдѣ мнѣ суждено умереть.
Я видѣлъ какъ умирали многіе въ Бадурѣ. Ихъ одѣвали въ бѣлое
платье и хоронили въ землѣ.
Если я умру въ Бадурѣ, и меня похоронятъ за предѣлами деревни,
къ востоку отъ холма, поросшаго высокою травой,
То тамъ пройдетъ Адинда, и край ея одеждъ тихо коснется травы…
И я это услышу…
Саидья прибылъ въ Батавію. Онъ попросилъ одного господина взять его къ себѣ на службу; послѣдній исполнилъ просьбу немедленно, такъ какъ не понималъ Саидьи. Въ Батавіи берутъ охотно служителей, не умѣющихъ говорить по-малайски и, слѣдовательно, не столь испорченныхъ, какъ другіе, находящіеся въ болѣе долгомъ соприкосновеніи съ европейскою культурой. Саидья вскорѣ выучился малайскому языку, но велъ себя хорошо, такъ какъ постоянно думалъ о буйволахъ, которыхъ собирался купить, и объ Адиндѣ. Онъ выросъ и возмужалъ, ибо ѣлъ ежедневно пищу, которая въ Бадурѣ была рѣдкостью. Всѣ на конюшнѣ его любили, и навѣрное ему не отказали бы, если бы онъ посватался за дочь кучера. Самъ хозяинъ такъ дорожилъ Саидьей, что скоро возвелъ его въ санъ камердинера. Ему увеличили жалованье и сверхъ того дѣлали подарки, такъ какъ были очень довольны его услугами. Барыня, читавшая нѣкогда извѣстный романъ Сю, при видѣ Саидьи, всегда вспоминала принца Джальму[7]. Жившимъ въ домѣ молодымъ дамамъ стало также яснѣе, почему яванскій Художникъ Раденъ-Сале пользовался въ Парижѣ такимъ успѣхомъ.
Всѣ были удивлены неблагодарностью Саидьи, когда къ концу трехъ лѣтъ службы онъ попросилъ расчета и аттестата о хорошемъ поведеніи. Но отказать въ его просьбѣ было нельзя, и Саидья легко и весело отправился въ обратный путь.
Онъ проходилъ черезъ Пизингъ, гдѣ жилъ нѣкогда Хавелааръ. Но Саидья не зналъ этого. Да если бы онъ и зналъ, то теперь на душѣ у него было нѣчто иное, что заполняло ее всю. Онъ пересчитывалъ богатства, которыя несъ съ собою домой. Въ бамбуковомъ свиткѣ лежалъ паспортъ и свидѣтельство о хорошемъ поведеніи. Въ висѣвшемъ на ремнѣ колчанѣ, о плечо билось безпрерывно что-то тяжелое, но можно представить себѣ радость, съ какой онъ это ощущалъ…. Тамъ было тридцать испанскихъ долларовъ, которыхъ могло хватить на покупку трехъ буйволовъ! Что скажетъ на это Адинда! И это еще не все! За спиною виднѣлись кованыя серебромъ ножны кинжала, который онъ носилъ за поясомъ. Рукоятка была выточена изъ драгоцѣннаго дерева и тщательно завернута въ шелковый чехолъ. Кромѣ этихъ сокровищъ въ складкахъ куртки, на таліи былъ спрятанъ поясъ изъ серебряныхъ колецъ, съ золотымъ аграфомъ. Поясъ былъ правда коротокъ, по вѣдь Адинда была такая тоненькая…
А на шнуркѣ вокругъ шеи висѣлъ шелковый мѣшочекъ, въ которомъ лежало нѣсколько сухихъ цвѣтковъ мелатти…
Развѣ послѣ этого удивительно, что Саидья остался въ Тангерангѣ ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы посѣтить знакомца, умѣвшаго плести красивыя соломенныя шляпы? Развѣ удивительно, что при встрѣчѣ съ молодыми дѣвушками на ихъ вопросъ: «откуда и куда?» онъ отвѣчалъ не болѣе того, что принято говорить въ этихъ странахъ въ видѣ привѣтствія? Неудивительно и то, что Серангъ не показался ему уже столь прекраснымъ, такъ какъ теперь онъ видѣлъ Батавію. Онъ не заползалъ уже болѣе въ кустарникъ, какъ дѣлалъ это три года тому назадъ, при проѣздѣ резидента, такъ какъ видѣлъ теперь уже гораздо болѣе важную особу, которая живетъ въ Буитенцоргѣ, и которую король Суракарты величаетъ «дѣдомъ»…[8] Было ли то чудомъ, что онъ мало вникалъ въ разсказы людей, шедшихъ съ нимъ вмѣстѣ по дорогѣ, и болтавшихъ о новостяхъ Бантанъ-Кидула? Онъ едва слышалъ, когда ему говорили о томъ, что культура кофе, послѣ многихъ безплодныхъ попытокъ поднять ее, совершенно упала; что окружной начальникъ Парангъ-Кудьянга за открытый грабежъ приговоренъ къ двумъ недѣлямъ ареста, которыя онъ отбываетъ въ домѣ тестя; что мѣстопребываніе начальника перенесено въ Рангказъ-Бетунгъ; что прибылъ новый ассистентъ-резидентъ, такъ какъ старый скончался нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ; что новый чиновникъ устроилъ собраніе и бесѣдовалъ на немъ съ туземцами; что пока никто еще не былъ наказанъ по его жалобѣ, и что народъ надѣется на возвращеніе или возмѣщеніе деньгами всего отнятаго у него…
Нѣтъ, передъ Саидьей стояли иныя, прекрасныя картины. Въ облакахъ онъ искалъ очертаній кетапана, будучи еще слишкомъ далеко отъ Бадура, чтобы отыскивать его тамъ. Онъ охватывалъ руками окружавшій его воздухъ, словно хотѣлъ обнять станъ той, которая будетъ ждать его подъ деревомъ. Онъ рисовалъ себѣ лицо Адинды, ея голову, ея плечи… Онъ видѣлъ ея тяжелую косу, черную и блестящую, заключенную въ сѣтку и висящую внизъ съ затылка… Онъ видѣлъ ея огромные глаза, горящіе темнымъ блескомъ… Онъ видѣлъ ея носъ, который она такъ упрямо вздергивала, когда была ребенкомъ, и когда — неужто это было возможно — онъ ее мучилъ, и уголки ея губъ, въ которыхъ всегда дрожалъ смѣшокъ. Онъ видѣлъ ея грудь, распустившуюся, какъ цвѣтокъ, подъ одеждой; онъ видѣлъ, какъ самотканный саронгъ тѣсно облегаетъ ея станъ, обрисовывая круглую линію бедра, и чудеснымъ спускомъ падаетъ у колѣна, въ ея маленькой ножкѣ…
Нѣтъ, онъ не слыхалъ того, что ему говорили. Ему чудились иные звуки. Онъ слышалъ, какъ Адинда говоритъ ему: «Добро пожаловать, Саидья! Я думала о тебѣ все время когда ткала, и толкла рисъ въ ступѣ, на которой высѣчены моей рукой тридцать шесть зарубокъ, и вотъ я стою подъ кетапаномъ въ первый день новаго мѣсяца. Добро пожаловать, Саидья! Я хочу быть твоею женой!»
Такова была музыка, чудесно звучавшая въ его ушахъ, и мѣшавшая ему вслушиваться въ то, что ему говорили по дорогѣ.
Наконецъ онъ увидѣлъ кетапанъ. Или скорѣе увидѣлъ темное пятно, закрывавшее собою отъ глазъ звѣзды. То былъ очевидно молодой лѣсокъ, вблизи кетапана, подъ которымъ онъ долженъ встрѣтиться съ Адиндой на другой день, на восходѣ солнца. Онъ искалъ и ощупывалъ въ темнотѣ стволъ. Вскорѣ онъ нашелъ знакомую неровность на южной сторонѣ дерева и вложилъ палецъ въ трещину, которую нѣкогда сдѣлалъ топоромъ Сипанте для заклятія злого духа, причинившаго зубную боль матери Сипанте передъ рожденіемъ его младшаго брата. Это былъ тотъ самый кетапанъ, который онъ искалъ.
Да, то было мѣсто, гдѣ онъ впервые взглянулъ на Адинду иначе, чѣмъ на остальныхъ товарокъ, потому что здѣсь она впервые отказалась отъ участія въ игрѣ, въ которую однако незадолго передъ тѣмъ играла со всѣми дѣтьми, — и съ мальчиками, и съ дѣвочками. Тутъ она дала ему цвѣтокъ мелатти.
Онъ сѣлъ у подножья дерева и поднялъ голову къ звѣздному небу. Когда одна изъ звѣздъ скатилась, онъ принялъ это за привѣтъ своему возвращенію въ Бадуръ. Онъ подумалъ: спитъ ли теперь Адинда? Тщательно ли она отмѣчала мѣсяцы на деревянной ступѣ для толченія риса? Ему было бы больно, если бы она пропустила хоть одинъ мѣсяцъ… Тридцать шесть! Развѣ этого было недостаточно!.. Много ли наткала она красивыхъ саронгъ? Кто теперь, спрашивалъ онъ себя, живетъ въ домѣ его отца? Ему вспомнилась его юность, его мать, и то, какъ буйволъ спасъ его отъ тигра; онъ подумалъ, что сталось бы теперь съ Адиндой, если бы буйволъ оказался менѣе преданнымъ?
Онъ не спускалъ глазъ со звѣздъ, исчезавшихъ на западѣ, и при каждой новой звѣздѣ, скрывавшейся за краемъ неба, онъ соображалъ, насколько приблизилось теперь солнце къ восходу, и насколько онъ самъ ближе къ свиданію къ Адиндой…
Ибо, съ первымъ лучомъ она навѣрное придетъ, она будетъ здѣсь даже раньше, — какъ только забрежжетъ заря. Ахъ, если бы она пришла наканунѣ!..
Ему было горько, что она не спѣшила навстрѣчу чудной минутѣ, которая въ теченіе трехъ лѣтъ сіяла передъ нимъ такимъ неизъяснимымъ свѣтомъ. И эгоизмъ любви говорилъ ему, что Адинда должна была притти первая и ожидать его; его, который раньше времени плакался теперь на то, что долженъ ждать ее.
Его жалобы были несправедливы. Солнце еще не вставало, глазъ дня еще не бросилъ взгляда въ долину. Поблѣднѣли звѣзды въ вышинѣ, смущенныя тѣмъ, что ихъ владычеству былъ такъ скоро положенъ конецъ… Потокомъ полились диковинныя краски надъ вершинами горъ, которыя казались тѣмъ темнѣе, чѣмъ рѣзче онѣ отдѣлялись отъ свѣтлаго фона… То здѣсь, то тамъ въ облакахъ на востокѣ проскальзывалъ пылающій лучъ. Словно стрѣлы изъ золота и огня разсыпались по горизонту и снова исчезали за непроницаемой завѣсой, которая все еще скрывала день отъ глазъ Саидьи.
Постепенно вокругъ дѣлалось свѣтлѣе и свѣтлѣе. Онъ ясно видѣлъ уже окрестности и различалъ верхушки рощицы, въ которой пряталась деревня Бадуръ… Тамъ спала Адинда!
Нѣтъ, она не спала! Какъ могла она еще спать? Развѣ она не знала, что Саидья ее ждетъ? Она навѣрное не спала всю ночь. Деревенскій сторожъ навѣрное стучалъ къ ней въ дверь и спрашивалъ, почему въ ея домикѣ такъ долго горитъ лампочка, а она съ милымъ смѣхомъ отвѣчала ему, что бодрствуетъ потому что должна доткать слендангъ, надъ которымъ работаетъ, и который долженъ быть готовъ къ первому числу новаго мѣсяца.
А можетъ быть она провела ночь въ темнотѣ, сидя на чурбанѣ для толченія риса, и жадно считая пальцемъ, дѣйствительно ли на немъ сдѣланы тридцать шесть глубокихъ зарубокъ. Играя, она забавлялась ужасомъ при мысли, что быть можетъ она ошиблась въ счетѣ, и что быть можетъ недостаетъ еще одной зарубки; затѣмъ снова возвращалась къ увѣренности въ томъ, что съ тѣхъ поръ, какъ Саидья видѣлъ ее въ послѣдній разъ, прошло ровно тридцать шесть мѣсяцевъ.
И она, конечно, также устремляла взоры въ ту сторону, гдѣ свѣтлѣло, въ безплодномъ усиліи заглянуть за горизонтъ и встрѣтиться взглядомъ съ лѣнивымъ солнцемъ, которое медлило… все еще медлило…
Но вотъ появилась алая полоска, и края облаковъ загорѣлись, и разсыпались молніи, и снова огненныя стрѣлы прорѣзали воздухъ, но на этотъ разъ онѣ не падали, а крѣпко пристали къ темному фону, распространяя сферу огня все шире и шире, встрѣчались, перекрещивались, сливались въ снопы лучей, и блистали золотомъ на перламутрѣ, и во всемъ были разлиты и багрянецъ, и синева, и серебро, и пурпуръ, и золото, и лазурь… О Боже, то была заря! То было свиданіе съ Адиндой!
Саидья не умѣлъ молиться, да это и не было нужно: болѣе святой, болѣе пламенной молитвы, чѣмъ та, которою была полна его душа, нельзя было выразить человѣческими словами.
Ему не хотѣлось итти въ Бадуръ. Самое свиданіе съ Адиндой казалось ему менѣе прекраснымъ, чѣмъ увѣренность въ томъ, что вотъ-вотъ онъ ее увидитъ. Онъ сѣлъ у подножія кетапана и принялся разглядывать окрестность. Природа улыбалась ему, и казалось привѣтствовала его, какъ мать привѣтствуетъ возвратившагося сына. И, какъ мать выражаетъ эту радость, постоянно вспоминая минувшую скорбь, и возвращаясь къ тому, что она хранила въ своей памяти во время разлуки, такъ радовался и Саидья, узнавая мѣста, бывшія свидѣтелями его короткой жизни. Но куда бы ни уходили его взоры и мысли, они тотчасъ же возвращались снова къ тропинкѣ, ведшей отъ Бадура къ кетапановому дереву. Все, что воспринимали его чувства, сводилось къ Адиндѣ. Налѣво, гдѣ земля такъ желта, онъ видѣлъ пропасть, въ которую однажды упалъ молодой буйволъ. У края ея столпились жители деревни, пытаясь спасти животное: потерять молодого буйвола — горе не малое! Они спустились внизъ по крѣпкимъ веревкамъ, сплетеннымъ изъ волоконъ тростника. Отецъ Адинды оказался храбрѣе всѣхъ… О, какъ радовалась, какъ хлопала тогда въ ладоши Адинда!
По ту сторону, гдѣ кокосовый лѣсокъ качаетъ свои вершины надъ хижинами деревни, свалился съ дерева, Сіуна и расшибся на смерть. Какъ плакала его мать! «Сіуна еще такъ малъ», — причитала она… Словно она была бы менѣе убита, если бы Сіуна былъ старше. Но онъ былъ малъ, это правда, ибо онъ былъ меньше и слабѣе Адинды…
На дорогѣ, ведшей отъ Бадура въ дереву, никого еще не было. Но она должна сейчасъ притти; о, конечно, еще черезчуръ рано!
Саидья увидѣлъ яванскую бѣлочку, шаловливо рѣзвившуюся вокругъ древеснаго ствола. Звѣрокъ неутомимо взбирался то внизъ, то вверхъ. Саидья смотрѣлъ на бѣлочку и принуждалъ себя слѣдить за нею, такъ какъ это отвлекало его мысли отъ тяжелой работы, терзавшей его съ самаго восхода солнца, и давало нѣкоторый отдыхъ. Скоро впечатлѣнія вылились у него въ слова, и онъ запѣлъ о томъ, что у него было на душѣ. Мнѣ было бы пріятнѣе передать его пѣсню по-малайски, на этомъ итальянскомъ языкѣ Востока; но приходится удовольствоваться ея переводомъ:
Взгляни, какъ бѣлочка отыскиваетъ себѣ кормъ
На деревѣ. Она взбирается и спускается, прыгаетъ то влѣво, то вправо,
Обѣгаетъ вокругъ ствола, падаетъ, взбирается и снова падаетъ:
У нея нѣтъ крыльевъ, а между тѣмъ она легка и проворна, какъ птица.
Будь счастлива, милая бѣлочка, желаю тебѣ удачи!
Ты навѣрное найдешь то, чего ищешь…
Я же сижу, одинокій у кустарника,
Ожидая отрады моему сердцу.
Давно уже насытилась бѣлочка…
Давно уже вернулась въ свое гнѣздышко…
А моя душа
И мое сердце все еще полны горечи… О, Адинда!
Но никто еще не двигался по тропинкѣ, ведшей отъ Бадура въ кетапановому дереву.
Взглядъ Саидьи упалъ на бабочку, которая, очевидно, радовалась наступавшему теплу.
Посмотри, какъ порхаетъ бабочка.
Крылья ея блещутъ, словно радуга,
А сердце влюблено въ цвѣтокъ.
Она ищетъ своего благоуханнаго возлюбленнаго.
Будь счастлива, милая бабочка, будь счастлива!
Ты навѣрное найдешь, кого ищешь…
А я, одинокій, сижу у кустарника,
Ожидая ту, безъ которой не можетъ жить мое сердце.
Уже давно бабочка поцѣловала
Такъ нѣжно любимый цвѣтокъ.
А моя душа
И сердце мое все еще полны горечи… О, Адинда!
На тропинкѣ, ведшей отъ деревни Бадуръ, никого еще не было.
Солнце поднималось къ зениту… Въ воздухѣ становилось жарко.
Посмотри, какъ сіяетъ солнце въ вышинѣ,
Надъ холмомъ Варинги.
Ему черезчуръ жарко, и хочется спуститься внизъ,
Чтобъ уснуть въ морѣ, какъ въ объятіяхъ супруга.
Будь счастливо, о солнце, хвала тебѣ!
Ты безъ сомнѣнія получишь то, чего жаждешь…
Я же, одинокій, сижу у кустарника,
Ожидая покоя усталому сердцу.
Солнце давно уже зайдетъ
И угаснетъ въ объятіяхъ моря, и все потемнѣетъ…
А моя душа
И мое сердце все еще будутъ томиться… О, Адинда!
Но никого не было на дорогѣ, которая отъ Бадура вела къ кетапану.
Когда перестанутъ летать бабочки,
Когда погаснутъ звѣзды,
Когда жасминъ не будетъ испускать аромата,
Когда сердца не будутъ наполнены горечью,
Когда изъ лѣсу исчезнутъ дикіе звѣри…
Когда солнце будетъ двигаться въ обратную сторону,
А мѣсяцъ позабудетъ, гдѣ востокъ и гдѣ западъ…
Если и тогда не придетъ Адинда,
То ангелъ, съ сіяющими крыльями,
Спустится на землю, ища того, кто на ней остался одинокъ.
Здѣсь подъ кетапаномъ будетъ лежать мой трупъ…
Моя душа исходитъ горечью… О, Адинда!
И все еще на тропинкѣ, которая вела отъ Бадура къ дереву, никого не было.
И увидитъ ангелъ мой трупъ,
И укажетъ на него пальцемъ своимъ братьямъ:
«Посмотрите, тамъ позабытъ умершій человѣкъ,
Застывшіе уста его цѣлуютъ цвѣтокъ мелатти.
Придите и поднимите его и вознесите на небо,
Онъ ждалъ Адинду, ждалъ и умеръ.
Нѣтъ, онъ не долженъ быть покинутъ,
Сердце его умѣло такъ любить!»
Еще разъ раскроются мои застывшія уста,
И позовутъ Адинду, которая дорога моему сердцу…
Еще разъ поцѣлую я цвѣтокъ жасмина,
Данный мнѣ ею… О, Адинда… Адинда!
И все еще на тропинкѣ, ведшей отъ Бадура къ кетапану, никого не было.
О, подъ утро она впала, должно быть, въ глубокій сонъ, утомленная бодрствованіемъ въ теченіе многихъ ночей. Навѣрное, она не спала уже многія недѣли; такъ оно и должно было быть!
Не встать ли ему и не пойти ли въ Бадуръ? Нѣтъ! Развѣ это не значило бы сомнѣваться въ ея приходѣ?
Не окликнуть ли человѣка, который гонитъ въ поле буйвола? Нѣтъ, слишкомъ далеко. Сверхъ того Саидьѣ не хотѣлось говорить ни съ кѣмъ объ Адиндѣ, не хотѣлось никого спрашивать… Онъ хотѣлъ ее увидѣть, ее одну, ее первую! О, конечно, конечно, она должна сейчасъ притти!
Онъ долженъ ждать, ждать…
Но… если она больна или умерла?
Какъ подстрѣленный олень, побѣжалъ Саидья по тропинкѣ, ведшей отъ кетапана къ деревнѣ, гдѣ жила Адинда. Онъ ничего не видѣлъ, не слышалъ, а между тѣмъ у входа въ деревню стояли люди, звавшіе его: «Саидья, Саидья!»
Но… поспѣшность или страсть мѣшали ему отыскать домъ Адинды? Онъ пробѣжалъ всю улицу и какъ безумный, вернулся назадъ я ударилъ себя по лбу, за то, что могъ пробѣжать мимо ея дома, не узнавъ его. И снова очутился у входа въ деревню, и снова, — не сонъ ли то, о, Боже? — не нашелъ дома Адинды! Еще разъ промчался онъ обратно, потомъ вдругъ остановился, схватился обѣими руками за голову, словно желая вырвать изъ нея безуміе, которое ее охватывало, и закричалъ: «Я — сошелъ съ ума, я — пьянъ, пьянъ!»
Бадурскія женщины вышли изъ хижинъ и съ жалостью смотрѣли на стоявшаго среди деревни Саидью; онѣ узнали его и поняли, что онъ ищетъ домъ Адинды, а между тѣмъ дома Адинды въ деревнѣ Бадуръ не было.
Ибо, когда окружной начальникъ Парангъ-Кудьянга отнялъ у отца Адинды его буйвола…
… я предупреждалъ тебя, читатель, что разсказъ будетъ однообразенъ!..
… то мать Адинды умерла съ горя. А младшая сестренка умерла, потому что не стало матери, которую она сосала. Отецъ Адинды, боясь наказанія за невзносъ земельной аренды…
… знаю, знаю, что разсказъ мой однообразенъ!..
… отецъ Адинды скрылся изъ деревни. Онъ взялъ съ собою и Адинду, и ея братьевъ. Но онъ зналъ, что отецъ Саидьи былъ наказанъ палками въ Буитенцоргѣ за то, что ушелъ изъ Бадура безъ паспорта. Поэтому отецъ Адинды не пошелъ ни въ Буитенцоргъ, ни въ Кравангъ, ни въ Преангеръ, ни въ Батавію… Онъ отправился въ Джилянкаганъ, въ Лебакскій округъ, граничащій съ моремъ. Тамъ онъ скрывался въ лѣсахъ, ожидая прибытія Паэнто, Палонта, Сіуніа, Пансіу, Абдулъ-Исма и еще нѣсколькихъ человѣкъ, у которыхъ начальникъ Парангъ-Кудьянга отнялъ также ихъ буйволовъ, и которые боялись наказаній за неуплату своихъ арендъ. Ночью всѣ отправились къ владѣльцу рыбачьей лодки и уплыли въ море. Они плыли на западъ, оставивъ землю вправо, къ Явапунту. Отсюда повернули на сѣверъ и плыли, пока не увидѣли передъ собой Тана-итама, который европейскіе моряки называютъ Принцевымъ Островомъ. Обогнули островъ съ востока, высадились въ Королевской бухтѣ и направились къ высокой вершинѣ Лампонга. По крайней мѣрѣ таковъ путь, который въ Лебакѣ передавали другъ другу на ухо, когда рѣчь заходила о грабежѣ буйволовъ администраціей и о неуплаченныхъ земельныхъ податяхъ.
Но Саидья не понималъ того, что ему говорили, не понялъ онъ и извѣстія о смерти отца. Въ ушахъ у него шумѣло, словно въ мозгу былъ прибитъ гонгъ. Онъ чувствовалъ, какъ кровь порывами приливала въ вискамъ, которые подъ яростью напора грозили лопнуть. Онъ молчалъ, помертвѣлымъ взоромъ смотрѣлъ вокругъ, не видя того, кто былъ около него, и вдругъ разразился страшнымъ хохотомъ…
Нашлась старушка, которая увела бѣднягу въ себѣ въ хижину и стала за нимъ ходить. Онъ пересталъ такъ ужасно смѣяться, но молчалъ по-прежнему. Ночью обитатели дома были испуганы, когда онъ запѣлъ беззвучнымъ голосомъ:
«Не знаю, гдѣ мнѣ суждено умереть»…
и нѣкоторые изъ бадурскихъ жителей сложились деньгами, чтобы принести жертву кайману[9] водъ Тудунга за исцѣленіе Саидьи, котораго считали потерявшимъ разсудокъ. Но онъ не сошелъ съ ума.
Однажды ночью, когда луна свѣтила особенно ярко, онъ всталъ съ бамбуковой скамьи, на которой спалъ, и тихо вышелъ изъ дома — искать мѣсто, гдѣ жила Адинда. Найти его было нелегко, такъ какъ разрушено было много домовъ. Но ему казалось, что онъ узнаетъ его по прогалинамъ въ рощѣ, подобно тому, какъ мореплаватели опредѣляютъ положеніе по высокимъ горнымъ вершинамъ и маякамъ.
Да, это здѣсь… Здѣсь жила Адинда!
Спотыкаясь о полусгнившій бамбукъ и о куски завалившейся крыши, онъ проложилъ себѣ дорогу въ святилищу, которое искалъ. И, дѣйствительно, нашелъ уцѣлѣвшій остатокъ стѣны, у которой стояла еще бамбуковая кровать Адинды, а въ самой стѣнѣ торчалъ еще бамбуковый колышекъ, на который она вѣшала свое платье, ложась спать…
Но и кровать такъ же, какъ и домъ, завалилась и почти превратилась въ прахъ. Онъ взялъ горсточку этого праха, прижалъ къ открытымъ губамъ и глубоко вдохнулъ въ себя…
День спустя онъ спросилъ у старушки, ходившей за нимъ, у кого находится выдолбленный чурбанъ для толченія риса, принадлежавшій Адиндѣ. Женщина была такъ обрадована тѣмъ, что онъ заговорилъ, что побѣжала тотчасъ по деревнѣ, отыскивая чурбанъ. Когда она указала Саидьѣ новаго владѣльца, то онъ молча послѣдовалъ за нею и, подойдя къ чурбану, счелъ на немъ ровно тридцать двѣ зарубки…
Послѣ этого онъ далъ женщинѣ нѣсколько испанскихъ долларовъ, на которые она могла купить буйвола, а самъ покинулъ деревню Бадуръ. Въ Джилянкаганѣ Саидья купилъ рыбачью лодку и послѣ нѣсколькихъ дней плаванья достигъ въ ней Лампонгскаго берега, охваченнаго возстаніемъ противъ голландскаго владычества. Онъ примкнулъ къ группѣ бантамцевъ, имѣя въ виду не столько сражаться, сколько разыскивать Адинду. Онъ былъ кротокъ отъ природы и скорѣе доступенъ душевной мукѣ, чѣмъ озлобленію.
Однажды, когда повстанцы снова были разбиты, онъ бродилъ по деревнѣ, только что взятой голландскими войсками, и стоявшей поэтому въ пламени. Саидья зналъ, что люди, убитые въ этой деревнѣ, были по большей части уроженцы Бантама. Какъ привидѣніе, бродилъ онъ среди дымящихся хижинъ и вдругъ наткнулся на трупъ отца Адинды, со штыковою раной въ груди. Неподалеку отъ него Саидья нашелъ трехъ братьевъ Адинды, убитыхъ, почти дѣтей еще, а нѣсколько далѣе лежалъ трупъ Адинды, нагой, поруганный…
Узкая полоска голубого холста была втиснута въ зіяющую рану, которая повидимому и положила конецъ ея долгому, отчаянному сопротивленію…
Тогда Саидья бросился навстрѣчу нѣсколькимъ солдатамъ, сгонявшимъ въ огонь пылающихъ домовъ еще остававшихся въ живыхъ повстанцевъ. Онъ охватилъ руками широкія лезвія ихъ сабель, ринулся впередъ, послѣднимъ напряженіемъ силъ оттѣснивъ солдатъ назадъ, въ то время, какъ сабли ихъ по-рукоять вонзились ему въ грудь…
Немного спустя, въ Батавіи были большія празднества по поводу побѣды, увѣнчавшей новыми лаврами голландско-индійскую армію. Намѣстникъ написалъ въ Голландію, что порядокъ въ Лампонгѣ возстановленъ. Король Голландіи, по совѣту своихъ чиновниковъ, наградилъ снова орденами такое мужество.
Вѣроятно, за воскресной службой и въ часъ вечерней молитвы благочестивые люди возносили къ небесамъ благодарственныя хвалы, когда узнали о томъ, что «Господь воинствъ» еще разъ осѣнилъ своею помощью знамена Голландіи…
«Но Богъ, видящій всякую неправду,
Не принялъ жертвы въ этотъ день».
Примѣчанія
править- ↑ Кладовая.
- ↑ Кинжалъ.
- ↑ Саронгъ — своеобразная часть одежды у яванцевъ, какъ у мужчинъ, такъ и у женщинъ: она дѣлается изъ куска самотканной матеріи; концы куска сшиваются вмѣстѣ. Одинъ изъ концовъ называется «капала», что значитъ голова, и украшается широкой каймой.
- ↑ Амокъ — припадокъ буйнаго помѣшательства. Этимъ словомъ обозначается состояніе человѣка, который въ бѣшенствѣ бросается и разбиваетъ все окружающее, пока его самого не убиваютъ. Несчастный, охваченный этимъ бѣшенствомъ, не узнаетъ ни враговъ, ни друзей. Причиной болѣзни является ревность или слишкомъ долго сдерживаемое негодованіе на дурное обращеніе. Яванецъ, какъ и большинство туземцевъ, кротокъ и уступчивъ отъ природы. Но будучи слишкомъ глубоко уязвленъ, или черезчуръ долго оскорбляемъ, онъ выливаетъ свою ярость въ «амокѣ».
- ↑ Индійскій жасминъ.
- ↑ Тудунгъ — головной уборъ яванцевъ, сплетенный въ видѣ широкаго, круглаго блюда. Опредѣляя часть дня по той тѣни, которую отбрасывалъ на лицо тудунгъ, Саидья слѣдовалъ общераспространенному индійскому обычаю.
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Генералъ-губернаторъ о. Явы.
- ↑ Жертвоприношеніе кайману состоитъ въ томъ, что вечеромъ спускаютъ внизъ по теченію рѣки корзинку, наполненную рисомъ и другимъ кушаньемъ, и снабженную маленькимъ свѣтильникомъ.