Савося изъ-подъ Елани.
правитьПоскрипывая по снѣгу валенками, Степка шаромъ вкатился во дворъ, сильно хлопнулъ на бѣгу калиткой и, тяжело пыша, дѣловито сказалъ:
— Микола не ѣдетъ. За попомъ, слышь, надо — старуха плоха.
— Не ѣдетъ, говоришь? Вотъ вѣдь штука какая… А? Кого бы намъ позвать?
— Я ужъ позвалъ, тятя… Кузю.
— Дѣльно, Степка, — пряча въ усы улыбку, одобрительно отозвался Матвѣй: — Ты, братъ, у меня — парень непромахъ.
— Ну, тя къ лѣшимъ… зубоскалъ, — солидно отмахнулся польщенный Степка и, передохнувъ, продолжалъ: — Онъ ужъ готовъ, сичасъ ѣдетъ. На двухъ-то возахъ, слышь, увеземъ-ли…
— А и не увеземъ — эка бѣда. Остатки и одинъ увезу, — отозвался на Степкины слова Матвѣй: — Господи, ну-ко, благослови. Поѣдемъ потихоньку.
Онъ взялъ возжи и основательно усѣлся въ передокъ дровней, а Маланья, поставивъ фонарь на крылечко, торопливо распахнула ворота.
Застоявшійся Гнѣдко порывисто подхватилъ сани и, взвизгнувъ по снѣгу, легко выдернулъ ихъ за ворота.
— Держись крѣпче, — крикнулъ Матвѣй.
— А… а… а… Ча… — чакнулъ зубами Степка, — не то выругаться хотѣлъ, не то отъ толчка и; какъ мячикъ, вылетѣлъ на поворотѣ.
— Эхъ ты, ватаракша! — Матвѣй осадилъ лошадь и съ трудомъ повернулъ шею: — крѣпче садись…
— Ужъ ладно, сижу.
— То-то, сижу… А вонъ и Кузя.
Кузина кобыла крупной рысью бѣжала по накатанной дорогѣ, громко фыркала, и отъ удовольствія мотала головой.
— Эй! — крикнулъ Матвѣй: — Я впередъ поѣду, али тебя пустить?
— Поѣзжай ты!
Матвѣй пустилъ Гнѣдка рысью и обернулся къ Степкѣ, смѣясь:
— Кобыленка-то у Кузьки какія колѣна выкамариваетъ. А?
Слова отца заглушаются скрипомъ саней, и Степкѣ слышится какая-то ерунда, что-то вродѣ того: «Оленка… капустки… полѣномъ выковыриваетъ».
Но ему лѣнь переспрашивать, и онъ весело хохочетъ. Смѣшно: оба они съ отцомъ укутаны и подпоясаны, какъ медвѣди — голову не повернешь. Въ избахъ горятъ огни, и кое-гдѣ топятся печи, но еще очень рано. Щербатый мѣсяцъ весело ухмыляется съ неба. Свѣтло, тихо и морозно на улицѣ, но Степкѣ не холодно. Снѣгъ горитъ голубыми и свѣтло-зелеными искорками, похрустываетъ подъ ногами лошадей и взвизгиваетъ подъ полозьями. Дорога легкая, укатанная, и лошадямъ хочется играть.
Выѣхали изъ деревни, повернули съ тракта влѣво, потомъ миновали Омелькинъ Починокъ и поѣхали ровными, снѣжными, залитыми луннымъ свѣтомъ, полями. Деревни и починки всѣ отодвинулись вправо, слѣва, невдалекѣ отъ дороги, стѣной чернѣлъ лѣсокъ, а впереди на много верстъ тянулись поля, упираясь въ казенный боръ.
Подосиновскіе покосы далеко, всѣ въ Чашковѣ болотѣ: зимней дорогой верстъ пятнадцать, а лѣтомъ и того больше.
Маета одна, а не покосы: пожня отъ пожни — на мужичій зыкъ, трава — одна осока, по колѣно въ водѣ, а накашивается гдѣ возъ, гдѣ полтора. Иной плаваетъ съ пожни на пожню весь сѣнокосъ, а сѣна рѣдко, кто больше десяти возовъ собираетъ.
Степка, когда заходитъ разговоръ, жалуется на свои покосы и ругается не хуже любого мужика, но теперь его голова занята другимъ.
— Тять, — дергаетъ онъ отца за тулупъ: — Чуешь, глухарь?
— Ну? — Борода и усы у Матвѣя объиндевѣли.
— Помнишь, Микола лонись въ остожьѣ волчье гнѣздо нашелъ.
— Ну, нашелъ.
— Волчатъ-то сколь… Вотъ бы и намъ… волчье бы гнѣздо.
— Ахъ ты, слова голова, — засмѣялся Матвѣй: — да вѣдь онъ лѣтомъ. Волчата въ ту пору махонькіе. А теперя каки волчата?
— Будто зимой не бываютъ? — усомнился Степка.
— Бываютъ, да вѣдь какіе… Выросли они таперя. Сохрани Богъ.
Въ бору стоитъ звонкая тишина. Мѣсяцъ скрылся за лѣсомъ, звѣзды погасли, и восточная сторона неба просвѣчиваетъ сквозь сосны багровымъ и розовымъ. Гладкія сосны съ кудрявыми верхушками, какъ часовые, застыли по краямъ дороги. Стоятъ онѣ прямо, не сутулятся и не ежатся. Должно быть, имъ не холодно, и не надоѣло такъ стоять.
Гнѣдко идетъ шагомъ. Матвѣй набилъ трубку и закурилъ. Съ цигаркой въ зубахъ подбѣжалъ сзади Кузя, на бѣгу плюхнулся къ Матвѣю въ сани и, прикуривъ, долго и съ наслажденіемъ затягивался. Мужики покурили и опять пустили лошадей рысью. Холодное и не яркое солнце поднялось въ затуманенномъ воздухѣ выше лѣса. Около кордона выбѣжала на дорогу ощетинившаяся большая дворняжка и съ остервенѣніемъ пыталась схватить Гнѣдка за морду.
За боромъ началось Чашково болото — мелколѣсье и луга — торфяники. Среди мелколѣсья кое-гдѣ вычищены были небольшія пожни, на которыхъ стояли занесенныя снѣгомъ стога. Эти стога напоминали головы сахара съ клочками толстой и рваной бумаги на бокахъ.
Лѣтомъ здѣсь было топко и грязно. Даже и въ сухую погоду нерѣдко приходилось вытаскивать лошадей жердями. Теперь же земля хотя и промерзла, но снѣга были еще неглубокіе, и дорога держалась кочковатая и неровная. Придерживаясь главной зимней дороги, идущей черезъ все болото, ѣхали мужики еще версты двѣ черезъ пожни и мелколѣсьемъ, пока Матвѣй не остановилъ лошадь на веретейкѣ, которая вела къ его сѣну.
— Кузь, а вѣдь тамъ кто-то есть, — удивленно сказалъ онъ: — гляди, слѣды…
— И вправду — слѣды, — удивился и Кузя.
Мужики выѣхали по веретеѣ на пожню, и оба сразу хлестнули по лошадямъ. Сѣно сверху было разрыто, и маленькій бѣлокурый и объиндевѣлый мужиченко съ вилами въ рукахъ работалъ около него. Онъ уже успѣлъ навить половину воза. Замѣтивъ мужиковъ, онъ бросилъ вилы и замеръ на мѣстѣ. Въ сѣрыхъ его глазахъ застылъ животный ужасъ. Полураскрытый ротъ подергивался и кривился, точно крикъ о пощадѣ, нароставшій внутри, не находилъ мѣста выйти наружу. Наконецъ, губы разомкнулись, и тонкій заячій крикъ прозвенѣлъ въ тишинѣ и оборвался: ляскнувъ зубами, мужиченка отъ Кузинаго удара кувыркомъ покатился къ санямъ.
Кузя первый выскочилъ изъ саней.
— Каторжная ты душа. Изувѣчить тебя, стервеца, мало, — задыхаясь говорилъ Матвѣй: — Погоди, Кузя, больно ужъ онъ того… хлипокъ. У Кузи чесались кулаки отъ страстнаго желанія хоть разокъ еще двинуть мужиченку по скулѣ, но онъ послушался Матвѣя — стоялъ и ждалъ.
Степка и самъ ощущалъ зудъ въ кулакахъ.
«Двинь… двинь! — мысленно подзадоривалъ онъ Кузю: — дай ему по зубамъ».
Но въ это время Гнѣдко и Кузина кобыла подошли къ шаршавой лошаденкѣ вора, у которой изъ глазъ текъ гной, и стали обнюхиваться.
«Кабы не опаршивѣли», — испугался Степка за Гнѣдко и за Кузину кобылу; онъ взялъ лошадей подъ уздцы и отвелъ ихъ въ сторону.
Когда онъ обернулся, мужикъ все еще стоялъ на колѣняхъ; изъ носа у него текла кровь. Онъ прикладывалъ къ носу снѣгъ, окрашивая и размазывая его по лицу.
— Сволочь ты, сволочь и есть, — вразумительно говорилъ Матвѣй: нарвись-ко на другова — ребра бы переломали тебѣ!
Кузя молчалъ, сжавъ зубы.
— Отколь ты, — видалъ я тебя будто, — спрашивалъ Матвѣй.
— Дальной я, изъ-подъ самой изъ-подъ Елани, отъ Шутенковъ, — говорилъ мужичонка, вытирая лицо и вставая: — Три версты отъ насъ до Елани.
— Ишь ты, отколь принесла некошная сила. Это что — Шутенки?
— Чео?
— Шутенки-то, спрашиваю, что… Деревня али Починокъ?
— Деревня, деревня, — обрадовался мужиченка: — осьмнадцать дворовъ.
— Ну, а звать-то какъ тебя.
— А Савося…. Саватѣй, то-ись. Саватѣй Халтуринъ по гумагѣ…
— Такъ… Та-жъ, — тяжело говорилъ Матвѣй: — Такой, сякой ты сынъ… За двадцать, глико, верстъ сѣно воровать. А?
— Христомъ-Богомъ прошу не увѣчьте меня, братцы. Робенковъ пожалѣйте, — страстно заговорилъ вдругъ Савося: — Богомъ прошу, отпустите. Трое ихъ у меня, робенковъ-то… Махонькой-то о шести недѣляхъ. Я бы васъ въ поминанье бы… Робенковъ бы молиться…
— Я вотъ те отпущу! — выдохнулъ молчавшій до сего времени Кузя. — Я те пропишу поминанье!
И онъ рѣшительно двинулся на Савосю.
— Постой, Кузя, — остановилъ его Матвѣй: — Погоди, за увѣчье отвѣчать заставятъ. А мы его и безъ того вытѣшимъ — забудетъ, какъ сѣно воровать.
— Ради Господа, не увѣчьте, братцы, — бормоталъ Савося и, дрожа, переводилъ съ Кузи на Матвѣя испуганный умоляющій взглядъ: — А я ужъ…
— Ну, ты… Молчи ужъ. Будешь мнѣ возъ настаивать. Живо у меня. А ты, Степка, съ Кузей.
— Въ одинъ моментъ, — обрадовался Савося: — да я, кажись… Со всѣмъ моимъ удовольствіемъ., то-ись, за милую душу.
— А ты подожди. Сначала понюхай, какое тебѣ удовольствіе будетъ, — насмѣшливо сказалъ Матвѣй.
— Нѣтъ, я ничего…
— То-то.
Матвѣй скинулъ съ себя тулупъ на снѣгъ, поставилъ Гнѣдка по правую сторону стога, а Кузя свою кобылу по лѣвую — лошаденку Савоси убрали въ сторону — и работа закипѣла.
Савося старался изо всѣхъ силъ. Со стороны поглядѣть, такъ онъ чуть не танцовалъ на возу, укладывая, утаптывая, и ровняя подаваемые пласты сѣна. Степкѣ тоже круто досталось — Кузя мужикъ проворный, трудно за нимъ поспѣть. Стогъ все уменьшался, а два воза по бокамъ все ширились, росли въ вышину, и Степка съ Савосей поднимались все выше и выше.
— Ну, шабашъ, — сказалъ Матвѣй, подавая на возъ послѣдній пластъ сѣна:
— Кузь, шабашить, говорю, пора, да заприжимить.
— А остатки. Опять же и очесыши?
— Дѣлай, какъ говорю, я ужъ знаю.
Онъ затянулъ возъ прижимомъ, а прижимъ крѣпко замоталъ веревкой и граблями сталъ чесать возъ съ боковъ. То же самое продѣлалъ и Кузя. Когда работа была окончена, лошадей отвели въ сторонку и стали собирать граблями въ кучу очесыши и остатки.
— Ну-ко ты, шутъ еланскій, полѣзай къ себѣ на возъ, — съ улыбкой сказалъ Матвѣй: — остальное тебѣ навьючимъ. Помогъ ты намъ.
Савося оторопѣлъ.
— Зачѣмъ же… не надо мнѣ. Я бы лучше такъ… домой бы поѣхалъ.
— Поговори у меня!
Матвѣй погрозилъ вилами.
Степка смотрѣлъ, какъ Савося взобрался на свой, наполовину навитый, возъ, и какъ на лицѣ его выразилась тревога и недоумѣніе.
«Дуракъ будетъ тятька, ежели отпуститъ его съ возомъ», — думалъ Степка. Очесыши и разную труху, собранную съ остожья и изъ-подъ возовъ, мужики въ двое вилъ во мгновеніе скидали къ Савосѣ на возъ.
— Гдѣ у тебя прижимъ-отъ? — спросилъ Матвѣй.
Савося виновато заморгалъ глазами и сконфузился.
— Нѣту у меня — баба на дрова изрубила. Бездорожье, то да ее… — сказалъ онъ виновато: — стожаромъ заприжимить можно.
— Эхъ ты, то да ее… Выутюжить бы тебя этимъ стожаромъ! — отозвался Кузя: — Давай, Матюхъ, привяжемъ его къ этому стожару?
Кузя сердито расшатывалъ стожаръ, а Савося спрыгнулъ съ воза и вдругъ бросился бѣжать въ кусты.
Это было до того неожиданно, что Степка схватился за бока и зашелся отъ хохота. Матвѣй тоже ухмыльнулся, но сразу же запряталъ улыбку въ усы и, крикнувъ: «ахъ, черти болотные!» — бросился догонять.
— Стой! — кричалъ онъ: — стой, говорю, хуже будетъ!
И, поймавъ бѣглеца за шиворотъ, сильно встряхнулъ его. Рванувшись еще разъ и сразу же обезсилѣвъ, Савося дико, по-звѣриному завылъ.
— А-а-а! Рѣжу-утъ!
И пытался укусить Матвѣя за палецъ, пока не получилъ легкаго подзатыльника, а когда получилъ, снова завылъ.
Кузя заприжимилъ возъ Савоси, и они со Степкой смотрѣли и смѣялись.
— Перестань глотку-то рвать, — разсердился, наконецъ, Матвѣй: — Ну?
— А бить не будешь?
— Сказано — не трону. Горло-то у тебя широкое какое…
— Я думалъ — правду вы меня къ стожару… — нѣсколько успокоившись, сказалъ Савося.
— Надо бы… Взбучку бы тебѣ хорошую, чтобы не воровалъ напередъ…
— А за то, что напаскудилъ да и бѣжать, и лошадь бросилъ — и вдвойнѣ было надо, — тяжело, точно камни ворочалъ, говорилъ Матвѣй: — Да ужъ ладно. Сказалъ не буду — и не буду. А возъ сѣна отвезешь ко мнѣ — вотъ тебѣ и все наказаніе. Пойдемъ…
— Господи, да я хоть куда, — обрадованно бормоталъ на ходу Савося: — Ну, что бы тебѣ сказать это съ самаго начала. Вотъ, молъ, тебѣ Саватѣй, наказаніе какое предѣлилъ: возъ, молъ, сѣна мнѣ увезешь…
— Ну-ну, ладно. Будетъ тебѣ юлить, парша ты этакая. Ѣхать надо.
Матвѣй ухмыльнулся.
— Вотъ Кузя, сумлѣвался ты давеча — увеземъ ли. А дѣло-то вонъ какъ ладно обернулось. Хе-хе… На двухъ-то и вправду не увезти бы…
Мужики одѣли тулупы, и, ведя лошадей подъ уздцы: Матвѣй впереди, за нимъ Кузя и сзади Савося — стали выѣзжать на дорогу. Степка отсталъ и бѣгомъ догонялъ отца.
Погода мѣнялась. Въ воздухѣ стояла прежняя тишь, но небо заволакивалось безстрастными свѣтло-сѣрыми ровными облаками, и только краешекъ восточной стороны еще голубѣлъ. Снѣга на пожняхъ не сверкали уже какъ утромъ, а бѣлѣли ровно и спокойно. Стало теплѣе. Теперь неровности кочковатой дороги, которая шла болотами до самаго бора, были гораздо ощутительнѣе. Шаршавую Савосину лошаденку всю выдергало на ухабахъ и кочкахъ. Отъ нея уже валилъ паръ; она стала останавливаться и отставать. Савося едва давалъ ей перевести духъ, подхлестывалъ, и мѣстами самъ помогалъ, поддерживая возъ, гдѣ надо, и подталкивая плечомъ. Его очень мучило, что онъ отстаетъ: его возъ былъ, самый маленькій.
— Здорово упаритъ тебя Гнѣдко, — кричалъ издали Матвѣй.
— Ничего-о… Паровъ и у насъ хватитъ, — откликался Савося.
Боромъ дорога пошла ровнѣе, и Савося шелъ сзади воза. На-ходу скоро всѣ согрѣлись. Степка важно шагалъ рядомъ съ отцомъ. Онъ былъ доволенъ, что вора поймали, и уже соображалъ, какъ онъ будетъ всѣмъ объ этомъ разсказывать.
Матвѣй точно угадалъ Степкины мысли.
— А ловко мы его, Степъ? А?
— Такъ ему и надо. По загривку бы… — убѣжденно сказалъ Степка и обернулся къ отцу: — Тять!
— Ну?
— У Ермичей-то лонись сѣно украли. Онъ, поди?
— А хто ево знаетъ… Можетъ и онъ. А ты, Степъ, объ этомъ помалкивай, не наше дѣло. Свое не упустили — и ладно.
— Помалкивай… — Степка обидѣлся: — Самъ знаю, не махонькій… Знамо дѣло, долго ли наклепать на человѣка.
— Ну-ну, не сердись, Степанъ.
Выѣхали изъ бора, и опять потянулись на много верстъ ровныя, теперь уже не искрящіяся, а словно бы потемнѣвшія, снѣжно-синія поля. Только деревни и починки были теперь слѣва, а лѣсокъ справа.
Странная перемѣна происходила съ полями. Чѣмъ ближе дѣло становилось къ вечеру, тѣмъ больше они синѣли, и тѣмъ торжественнѣе былъ ихъ покой. Во всякую погоду случалось Степкѣ ѣздить полями: и въ пургу, когда переметаетъ дороги поземокъ, и въ солнечные дни, когда солнце зажигаетъ на снѣгу милліоны яркихъ искръ, и въ пасмурные. Смотря по погодѣ приходили и мысли: то дурачливыя, то пасмурныя. Но веселыя ли, пасмурныя ли — онѣ уходили, какъ и появлялись, безъ всякаго труда и безъ всякихъ слѣдовъ.
Совсѣмъ особыя, важныя и значительныя, бывали мысли именно въ такіе свѣтло-сѣрые дни, когда кругомъ тишина, а поля мягко синѣютъ, точно сами думаютъ о чемъ-то важномъ и значительномъ. Думалось тогда Степкѣ о людяхъ, и о книгахъ, и, главное, о себѣ; и не о теперешнемъ, а о томъ Степкѣ, который въ мысляхъ уже и теперь былъ большимъ.
Въ мысляхъ своихъ тогда Степка непремѣнно читалъ самыя умныя книги и влюблялся въ самыхъ красивыхъ дѣвушекъ, независимо отъ того, кѣмъ представлялъ себя: кузнецомъ ли на окраинѣ города, машинистомъ ли съ паровой мельницы, столяромъ ли или учителемъ.
И теперь, уйдя въ свои мысли, онъ забылъ обо всемъ.
— Что, паренекъ, упарился?
— Упарился, — разсѣянно отвѣтилъ онъ, и спохватился: — Ну, вотъ… выдумывай.
— Ну, и хорошо, коли не упарился. А вонъ Шутенокъ-отъ нашъ… ишь, сердешной, ровно будто въ пяти баняхъ — не хуже кобылы. Пріѣхать бы ужъ поскорѣй. Степка отбѣжалъ въ сторону и за Кузинымъ возомъ увидѣлъ Савосю. Онъ шелъ рядомъ съ лошадью, держался за оглоблю и помогалъ ей тащить возъ. Шапка у него была на затылкѣ, и издали видны были взмокшія на лбу пряди бѣлокурыхъ и слегка заиндевѣвшихъ волосъ.
Пріѣхали еще засвѣтло. Маланья заблаговременно отворила ворота и стояла въ сторонкѣ. Она была очень удивлена, увидѣвъ, что и Савося въѣзжаетъ на дворъ. На широкомъ обвѣтренномъ ея лицѣ замѣтно было тревожное любопытство.
— А это хто же будетъ?
— А это… — Матвѣй на мгновеніе замялся: — Работникъ… работника я нанялъ — Будетъ языкъ-отъ чесать!
Маланья скользнула сердитымъ взглядомъ по улыбающемуся лицу Матвѣя и полѣзла на сѣновалъ.
Утаптывая вмѣстѣ съ матерью сѣно, Степка совсѣмъ умаялся и отъ усталости и отъ голода. Когда онъ слѣзъ съ сѣновала, весь въ сѣнной трухѣ, у него кружилась голова, и отъ слабости его пошатывало. Савося тоже усталъ, и, навѣрное, больше Степки, но онъ сдерживался, и очень суетился на дворѣ: оттащилъ въ сторону пустыя сани, держалъ лѣстницу, когда Степка съ матерью слѣзали съ сѣновала, и, несмотря на потемки, сталъ загребать сѣно.
— Да будетъ тебѣ труху-то слизывать. Коровы на это есть, — въ сердцахъ сказалъ Матвѣй: — Бросай, обѣдать подемъ.
— А я ѣхать хотѣлъ…
— На чемъ поѣдешь-то, слова полова. Глянь-ко, животину-то какъ упарилъ. Покормить ее надо.
Савосина лошаденка все еще не могла отдышаться, шумно работая запотѣвшими боками. Савося на мгновеніе задумался и, рѣшительно отряхнувъ съ себя труху, отправился съ мужиками въ избу.
Мужики обѣдали одни: Маланья, — ребятишки и старуха пообѣдали раньше. Савося долго не хотѣлъ снималъ полушубка, потому что рубаха у него была съ худыми локтями, и очень вначалѣ стѣснялся, замѣчая на себѣ внимательные взгляды домочадцевъ хозяина. Но какъ только подали горячую гороховицу съ постнымъ масломъ, онъ забылъ и о рубахѣ, и о томъ, что его поймали за воровскимъ дѣломъ, и могутъ, если захотятъ, избить, или отправить къ старостѣ. Онъ жадно ѣлъ все, что подавали, а Матвѣй развеселился и усердно его угощалъ:
— Ѣшь, Саватѣй, ѣшь пуще. Завтра опять по-сѣно ѣхать.
Савося конфузился и съ туго набитымъ ртомъ что-то невнятное бормоталъ.
— Ну-ко, и вправду, мужикъ, — спрашивала Маланья: — гдѣ вы эдакова молодчика подхватили?
— А ты что больно любопытствуешь? Али поглянулся? — засмѣялся Матвѣй: — Ты у меня смотри…
— И смотрю… Потому и спрашиваю.
— Говорю, въ работники нанялъ. Мы съ имъ ишшо раньше спѣлись, штобы, значить, у сѣна повстрѣчаться. Ну, онъ и пріѣхалъ. Раньше насъ пріѣхалъ. Вѣрно, Степъ?
При этомъ Матвѣй подмигнулъ Степкѣ, и оба они захохотали, какъ заговорщики.
— Во-онъ оно какъ! — догадалась Маланья: — прыткой онъ, работникъ-отъ… Отколь такой?
— Изъ-подъ Елани, слышь, отъ Шутенковъ.
— То-то, шутки онъ, я вижу, гораздъ шутить, — продолжала Маланья, недружелюбно оглядывая гостя: — видно, не впервой ему.
— Истинный Господь, впервой, — глубоко-обиженный, горячо отвѣтилъ Савося: — Впервой да и въ послѣдній… Что Богъ дастъ. Умирать буду — дѣтямъ закажу.
— Да ты зналъ ли хоть, чье сѣно-то хотѣлъ увезти? — спросилъ Кузя.
— А не зналъ…
— Не зналъ?
— Видитъ Богъ — не зналъ. Разрази меня на этомъ мѣстѣ, коли ежели я…
Савося и еще что-то хотѣлъ прибавить, но больше у него не нашлось словъ, и онъ безпомощно замолчалъ.
Степка лежалъ на полатяхъ съ книгой въ рукахъ, но не читалъ. Ему ужъ стало жалко Савосю, и онъ былъ радъ, когда перестали его трогать.
Послѣ обѣда Савося снова порывался ѣхать, но Матвѣй оставилъ его пить чай, а лошади его велѣлъ дать сѣна. За чаемъ всѣ стали благодушнѣе. Даже суровый и неразговорчивый Кузя, все время державшій Савосю въ состояніи пойманнаго зайца, и тотъ уже не хмурился. И Савося посмѣлѣлъ и пріободрился.
— А шибко я напужался тамока, — признался онъ, заискивающе улыбаясь: — думаю, умастюжатъ меня таперя въ лоскъ. Поминай Савосю Халтурина…
— Пошто увѣчить, — вытирая вспотѣвшій лобъ полотенцемъ и распоясываясь за четвертымъ стаканомъ, съ мягкой, задумчивой улыбкой говорилъ Матвѣй: — драться я не охотникъ, да и долго ли въ дракѣ до грѣха. А вотъ сѣна возъ ты мнѣ привезъ — и довольно съ тебя. Чайку вотъ попьешь — и съ Богомъ. Кумъ мнѣ изъ Ивкина сказывалъ, — продолжалъ онъ, держа блюдце на растопыренныхъ пальцахъ: — повадился у ихъ одинъ мужикъ овецъ воровать. Загонитъ къ себѣ вечеромъ чужую овечку да и подъ ножъ. Одна овечка пропала въ деревнѣ, другая, третья… Стали думать на одного мужика, на Парамошку, а доказать нельзя. Ладно. Вотъ и пропади у кума овечка. Идетъ онъ мимо Парамошки вечеромъ, а у того огонь на дворѣ. Это онъ, стало быть, ужъ кумову овечку рѣжетъ. Кумъ-отъ къ старостѣ: такъ, молъ, и такъ. Собралось человѣкъ шесть, али семь, да и нагрянь къ Парамошкѣ со старостой. Онъ и отпираться не сталъ.
— Чего отпираться, — вставилъ Кузя.
— Отпирайся не отпирайся…
— Ну, ладно, — перебивая Савосю, — продолжалъ Матвѣй: — мужики освирѣпѣли страсть какъ: бить Парамошку — и больше никакихъ, А кумъ говоритъ:
— Стой, мужики, зачѣмъ бить? Мы его лучше посрамимъ!
— Ловко, — одобрилъ Кузя.
— Посрамимъ, говоритъ, лучше. Бери, говоритъ, Парамонъ, овечку черзъ плечо. Пойдемъ по деревнѣ баранину продавать. А рано ишшо, въ деревнѣ не спятъ. Парамошка съ овечкой впереди, за имъ кумъ, мужики и староста. Какъ до избы подъ окошко дойдутъ, Парамошка и кричитъ:
— Не надо ли баранины.
Это ему кумъ велѣлъ, а самъ кумъ и говоритъ:
— Вотъ, православные, овечки-то наши гдѣ… Парамонъ, говоритъ, ѣстъ нашихъ овечекъ, а намъ не сказываетъ…
— Да эдакъ-то по всей деревнѣ и прошли, подъ кажнымъ окошкомъ побывали. А послѣ того полѣзли къ Парамошкѣ въ погребъ — баранины тамъ страсть сколь. Ну, баранину и овчинки мужики отобрали, а съ его потребовали вина. Выставилъ онъ чевтертуху, угощаетъ. А мужики говорятъ:
— На колѣнкахъ подноси.
— Сталъ онъ подносить на колѣнкахъ, его спрашиваютъ:
— За что угощаешь, подлецъ? А онъ долженъ отвѣчалъ: — За кражу чужихъ овецъ.
— Ну-ну… ловко, — одобрилъ Кузя: — хо-хо… Вотъ этто — наука. Смѣялся и Савося, и самъ Матвѣй.
— То-то и оно, што наука… А бить — што бить? Изувѣчь человѣка, да и отвѣчай…
— Ну, а Парамошка-то. Больше ужъ не пропадали овечки!
— Нѣтъ. Куды-те… Отучили!
Во все время разсказа Савося сидѣлъ, опустивъ глаза, вспотѣвшій и виноватый, съ неловкой улыбкой.
— Вотъ и я теперя выученъ… — смущенно говорилъ Савося: — Ни Боже мой! Штобы да я хошь разъ… Ни-ни… Благодарю покорно!
— Не на чемъ, — сказалъ Матвѣй, и всѣ засмѣялись.
А Савося продолжалъ:
— А только не пошелъ бы я на это дѣло, коли бы не приспичило. Сѣно у меня нонѣ сгорѣло.
— Все?
— Все, какъ есть — до послѣдней сѣнинки. Одна полина[1] осталась. Да не у меня у одного, а почитай половина нашихъ мужиковъ безъ сѣна осталась.
— Да какъ же это?
— А хто ее знаетъ? На второго Спаса это было. Занялось въ казенной дачкѣ да и пошло. Починокъ тутъ одинъ недалеко… ну дакъ чуть до овсянова поля не дошло. Вѣтеръ ладно утихъ.
— М-да… Тово… Несчастье, стало быть, — сказалъ Матвѣй.
— И не говори!
Савося оживился и, ободренный сочувствіемъ, точно боясь, что его не дослушаютъ, сталъ быстро-быстро разсказывать:
— Раньше-то мы заправно жили. Хлѣба хватало, скота много держали, и всего довольно было. Ну, а какъ брата Павлуху, угнали на японца, съ этихъ поръ и пошло, и пошло. А тутъ мы ишшо съ другимъ братомъ, съ Ваней, дѣлиться задумали. Раззоръ одинъ… Истинный Богъ… Остался я съ двумя бабамъ, да съ робятамъ. Павлухина вдова у меня жить стала, тоже съ робятамъ. Работниковъ мало, а ртовъ-то сколь… Прокорми-ко. Опять же корма теперя. Зима злющая. Полину да солому скормлю… А дальше што?
— Ты бы на сторону куды сунулся. Въ затонъ бы куды, али на чигунку… въ Пермь вонъ тоже народъ идетъ, въ Вятку, — говорилъ Матвѣй.
«Правду, видно, крѣпко мужика скрючило», — думалъ онъ, вздыхая.
Савося такъ и подпрыгнулъ, точно его каленымъ желѣзомъ задѣли.
— Э-эхъ, милой! — воскликнулъ онъ: — То-то и горе мое — не ускочишь. Пашпортъ не даютъ. А я и самъ… плотничалъ бы, за милую душу…
— Какъ такъ — не даютъ?
— А не даютъ…
Савося хотѣлъ что-то сказать, но поперхнулся чаемъ, и закашлялся.
— Хомутъ, поди, у кого свиснулъ, али чего иное — вотъ и не даютъ. Судъ, стало быть, заинтиресовался… — съ усмѣшкою проворчалъ Кузя: — Чего ты его, Матюхъ, слушаешь? Онъ тебѣ какимъ Лазаремъ, а ты и уши развѣсилъ.
Савося обиженно фыркнулъ:
— Кабы свиснулъ — въ острогѣ сидѣлъ бы!
Онъ обиженно замолчалъ, и скоро поднялся изъ-за стола.
— Хозяинъ, хозяюшка, за хлѣбъ, за соль спасибо. — Онъ закурилъ и, затянувшись, добавилъ, ни къ кому не обращаясь: — Курну, да запрягать надо.
— А ты бы переночевалъ — куды на ночь глядя?
— Нѣтъ, надо.
— Какъ знаешь, поѣзжай, коли кобылу не жаль.
Савося облачился въ полушубокъ, подпоясался и сталъ прощаться.
— На тотъ годъ опять пріѣжай, — полушутя — полусерьезно сказалъ Матвѣй, и поднялся съ мѣста: — эхъ ты, христово чадушко. На-ко, вотъ, тебѣ — три гривенника не обидно будетъ… за поденщину-то?
Савося такъ и отпрянулъ.
— Што ты, што ты! — замахалъ онъ руками.
— Ну-ну, не ломайся, не люблю, — съ сердитымъ смущеніемъ говорилъ Матвѣй. — Даютъ, дакъ бери, бьютъ, дакъ бѣги… Чего тутъ… Надо бы тебя къ старостѣ отправить, да ужъ шутъ съ тобой… путаться не охота.
— А это вотъ робенкамъ отвези гостинчика, — подавая двѣ овсяныхъ лепешки, неласково сказала Маланья и, обернувшись къ Кузѣ, добавила, качая головой: — Охо-хо, грѣхи наши… Все равно, нищимъ рѣдко подаю!
— Во-о-тъ, право, — растерянно протянулъ Савося.
Онъ положилъ лепешки за пазуху, а деньги въ кисетъ съ табакомъ, и, перекрививъ ротъ, коротко махнулъ рукой.
— Какъ это… вы меня, братцы… право! Лучше бы ужъ прямо по уху… Ей-бо-о!
Очень онъ растерялся. Выйдя за нимъ на дворъ съ фонаремъ, Степка замѣтилъ, какъ онъ, запрягая лошадь, растерянно, безъ толку, суетился, швырялъ носомъ и отворачивался.
- ↑ Полина — сѣно съ полей, въ отличіе отъ покосовъ отхожихъ.