Сергей Гарин править
Савелий Петрович править
I. править
Мигал керосиновый фонарь у подъезда алатуевского общественного собрания…
Неуклюжий и длинный, этот фонарь торчал на чугунном кронштейне, как нахохлившийся ворон, уныло освещая одиноким глазом каменные плиты тротуара. Шел мелкий, косой дождь; по тротуару прыгали тусклые, холодные слезы и, собираясь в маленькие лужицы, отражали в них огонь фонаря в виде расплывчатого, желтого пятна…
В передней собрания скучал ряд пустых вешалок, отделанных под дуб. Временами мимо них проходил швейцар Яков — длинный, худосочный парень лет девятнадцати, с вечно заспанным и словно застывшим от скуки лицом. Он был одет в широкую и короткую ливрею, очевидно, с чужого плеча, а из-под нее вылезали нанковые штаны с обтрепанными концами. Ливрея раньше была сшита на короткого, но очень толстого человека, и, попав на Якова, висела на нем, как мех гармонии, произвольными и часто смешными складками.
Яков появлялся в передней каждые десять минут, впивался белесоватыми глазами в асфальтовый пол, по которому проходил недавно шваброй, и, оставшись доволен осмотром, шел к стеклянной двери подъезда, чесал затылок, тупо смотря в темноту улицы, зевал и опять шел в свою конуру под лестницей, ведущей во второй этаж.
В десять часов вечера хлопнула дверь подъезда. Вошел маленький, седенький старичок — алатуевский податной инспектор Грибанов, сбросил мокрое пальто на руки подбежавшего Якова, вытер фуляровым платком лоб и глаза ц спросил, пряча платок в задний карман визитки:
— Никого еще?..
Он прекрасно знал, что в собрании нет еще никого, ибо ежедневно, в продолжение двадцати с лишком лет, первым приходил сюда он, Грибанов. Но все-таки спросил, как заведенный граммофон, — спросил механически, как и все делал в своей долгой, но раз навсегда пущенной по шаблону, жизни.
И Яков, хотя и служивший здесь всего третий год, но привыкший уже к неизменному вопросу Грибанова, ответил также механически, вешая пальто податного инспектора:
— Никого еще нет, Савелий Петрович!.. Вы-с — первый!..
Грибанов поднялся по широкой деревянной лестнице во второй этаж, прошел полуосвещенную биллиардную, в которой не было ни души, и вошел в большую комнату со столиками, у левой стены которой вытянулся молчаливый прилавок буфета.
На прилавке, тоже по раз навсегда заведенному шаблону, стояли рюмки, бутылки, закуски, высились неизменные вазы с фруктами и поднимались горкой цветные коробки папирос. Толстый, пожилой буфетчик, в порыжевшем сюртуке и белом галстухе, клевал носом, спрятавшись, со стулом, за большой никелированный самовар, недавно поставленный на прилавок двумя кухонными мужиками. От самовара бежал тонкой змейкой пар, а сам он шипел важно и торжественно, как только что подошедший к станции паровоз.
Увидя Грибанова, буфетчик лениво поднялся, поклонился и молча пожал протянутую руку, после чего налил в большую граненую рюмку английской горькой. Податной инспектор выпил ее в один прием, открыв широкий рот со вставными челюстями и далеко запрокинув голову. Выпил, поставил рюмку на стеклянную полочку и, взяв в лиловые от старости пальцы вилку, долго бродил с нею между тарелочками с закуской… А буфетчик молча следил равнодушными глазами за пальцами податного инспектора.
— Что новенького? — спросил Грибанов, прожевывая помидоры.
— Да ничего особенного, Савелий Петрович! Все по-старому. Вот, может, Лука Архипович что знает!..
Он кивнул на входившего почтово-телеграфного чиновника, лет сорока пяти, — черного, широкоплечего мужчину. Был он начальником местной конторы, носил золотые очки с дымчатыми стеклами, неестественно длинные усы и коротко остриженную бородку. И по всей его фигуре, неуклюжей, будто вырезанной из крепкого, но плохо обработанного дерева, и по торчащим усам казалось, что если он заговорит, то заговорит обязательно сочным и громким басом, от которого дрогнет на прилавке стекло. Но заговорил он тоненьким голоском, и было странно слышать, что вылетают такие ничтожные звуки из этой могучей, чисто-богатырской груди.
— А… Савелий Петрович! Мое почтение!.. Здравствуйте, Иван Иванович! — здоровался он с податным инспектором и буфетчиком. — А к чему вы имя мое упоминали?.. А?..
Он крутил курчавой с круглой плешью на затылке головой и тянул носом запах, идущий с закусок. Буфетчик налил ему большую рюмку водки, податному инспектору повторил английской и сказал, пока те пили:
— Да вот, Савелий Петрович спрашивают: что у меня новенького?.. У меня такового не нашлось, я и говорю: может, Лука Архипович что скажут!
— Ничего и у меня нет! — пропищал почтовый чиновник и вздохнул. — Есть новости по-нашему, почтовому делу, но они, так сказать, к вам не подходят. А так новенького — ничего!..
И все трое задумались.
Понемногу буфетная начала наполняться. Пришел местный исправник — быкообразный, с оттопыренной нижней губой на огромном круглом лице и рачьими глазами. Он выпил подряд три больших рюмки водки и только после этого стал закусывать. Его огромный рот работал, как заводская печь, только что принявшая большую дозу руды: был, казалось, бездонен, и, когда замыкался, как скрытые поршни гигантской машины, двигались ожесточенно челюсти.
Пришли несколько чиновников из казначейства, директор местной прогимназии, доктор из земской больницы, мировой судья. У прилавка образовалась толпа, и голоса смешались в общую кучу…
И вдруг быстрыми шагами вошел Андрей Иванович Корка — по профессии фотограф, а по натуре — большой, сплетник и распространитель сенсационных слухов. Маленький, толстый, с ощутительным животом, он нес свое короткое туловище на двух обрубках, одетых в широкие штаны. Лицо у него было мясистое, но плоское, как тарелка, из середины которой торчала маленькая пуговка — нос — и два хитрых серых глаза, выглядывавших из заплывших щелок. Он брил бороду и усы и потому походил на актера. И все смеялся тихим, шедшим откуда-то из глубины смехом, так что трясся живот его, и шевелилась на нем толстая, в два пальца, золотая цепь с брелоками.
— А у нас сегодня новый гость! — крикнул он, заглушая все голоса и пожимая направо и налево руки.
К нему все обернулись. На лице у каждого горело любопытство.
Исправник спросил густым басом:
— Кто же такой?.. А?..
— А вот увидите!
Корка подошел к прилавку и стал набирать в тарелку разные сорта закусок.
— Да не мучьте же! — крикнул Савелий Петрович таким тоном, будто к его пяткам прикладывали раскаленное железо.
Андрей Иванович не спеша выпил полынной и долго прожевывал бутерброд с яйцом и анчоусом. Он чувствовал, что все взоры устремлены на него, и смаковал положение.
— Ну?! — пробасил опять исправник, ненавидя в эту минуту Андрея Ивановича. — Вы вечно только раздразните!
Лицо Корки приняло торжественное выражение.
— Ну, хорошо, хорошо!.. Должен вам сказать, государи мои, что в нашем городе появилось новое, весьма интересное и, даже можно сказать, необычайное, лицо!.. К Федору Александровичу приехал племянник — корнет санкт-петербургской гвардии!..
Последние слова Андрей Иванович произнес с благоговейным испугом. И этот испуг передался слушателям и отразился на их лицах.
— Санкт-петербургской гвардии! — прошептал, проникнутый священным трепетом, Савелий Петрович.
Грибанов никогда не был в Петербурге, да и вообще никогда в жизни не выезжал из родного Алатуева. Здесь он окончил гимназию, здесь же поступил на службу и проходил земной путь свой с покорностью маленького человечка. И ему северная столица представлялась в виде какого-то сказочного царства, в котором живут важные, чиновные особы, недоступные обыкновенным смертным. И каждый раз, получая казенные пакеты из Петербурга, он съеживался и чувствовал себя нехорошо.
Не знали Петербурга и многие из присутствующих. И потому приняли новость с должным уважением, глубокомысленно нахмурясь и приосанившись. И только исправник, служивший когда-то подпоручиком в пехотном полку, стоявшем в Нарве, и бывавший раз десяток в Петербурге, добродушно забасил:
— Гвардии?.. Что же… это очень хорошо!.. А позвольте вас спросить, — обратился он к Андрею Ивановичу, — собственно, в каком же полку сей молодой человек служит?..
Корка безнадежно развел руками.
— А, ей-Богу, не знаю!.. Знаю только, что в гвардии, а в какой — доподлинно сказать не могу!..
— Не «в какой», — поправил исправник, — а «в каком полку»!.. Гвардия, государь мой, одна, но полки ее разные: кавалергарды… кирасиры… уланы… гусары… стрелки!.. Впрочем, где же вам знать все эти тонкости?!. Для этого надо быть военным!..
Он выпятил вершка на два грудь и сочно звякнул шпорами. И все в эту минуту в глубине души пожалели, что судьба не дала им чести быть когда-нибудь военными.
Корка продолжал:
— Затем еще одно обстоятельство: новый наш гость — очень красивой и привлекательной наружности, так что алатуевскому дамскому и девичьему полу предстоят большие искушения!..
В буфетной было несколько ревнивых мужей и молодых людей. Услыша последнюю фразу Андрея Ивановича, они насторожились и сразу возненавидели приезжего корнета, будто приехал он с намерением ограбить и без того беспросветную жизнь их…
II. править
Была поздняя ночь. За большим столом сидела компаний, состоявшая из Савелия Петровича, Луки Архиповича, исправника, директора местной гимназии, доктора из земской больницы, мирового судьи и Андрея Ивановича Корки.
В центре сидели Федор Александрович и виновник торжества — приезжий корнет. Вся компания была пьяна, но пьяней всех был корнет — белокурый мальчик с вздернутым немного носом и чуть заметным пушком над верхней губой. У него были хорошие, детские голубые глаза, но они теперь были подернуты пьяным флером, как-то неестественно маслились, порой слезились. Его синяя с золотыми шнурами куртка была расстегнута.
Федор Александрович, — управляющий государственным банком в Алатуеве — был тоже очень пьян, но пьян солидно, как и подобает чиновнику в чине статского советника… Он шевелил нависшими седыми бровями, подбирал нижнюю губу и все время встряхивал головой, будто желал сбросить с нее что-то постороннее, мешающее ему жить и думать. Порой он искоса поглядывал на племянника, и тогда в глазах его светилось умиление.
— Племянник!.. Понимаешь: племянник! — наклонялся он к сидевшему напротив исправнику, и слезы текли по его бурым щекам, — Кровь сестры моей покойной, единственной!..
Исправник пялил на корнета рачьи глаза и покровительственно качал круглой, как тыква, головой:
— Ма-аладец!.. — басил он, криво улыбаясь. — Видно сразу, что наш брат… военный!.. М-да!..
— Водку пьет па-аразительно!.. — пропищал Лука Архипович и захихикал.
Корнет поднял на него совершенно бессмысленные теперь глаза.
— Что-о?..
— Я говорю: водку пьете хорошо! — повторил Лука Архипович.
На лицо корнета легла дымка грусти. Будто напомнили ему о чем-то дорогом, давно ушедшем в прошлое…
— Водку?.. Да… это… могу!..
Он трясущейся рукой налил себе в стакан коньяку и выпил его в два приема.
— Петя! — укоризненно обернулся к нему Федор Александрович. — Ты… того…
Но затем сам налил себе того же коньяку и полез чокаться с судьей.
Савелий Петрович был трезвее всех. Он сидел на конце стола, выпил всего четыре рюмки водки, а в последующие разы, когда пили все и с ним чокались, тихонько выливал содержимое под стол. Делал он это с мастерством фокусника и так ловко, что никто этого не заметил. Он сидел и воспаленными глазами смотрел на корнета, и в душе его поднималась горечь какой-то, неизвестно откуда появившейся, обиды. Он ненавидел сейчас корнета так, что, если бы было можно, он ткнул бы ему в глаз вилкой, плеснул бы в его лицо остаткам чая, бросил бы в него огрызки колбасы.
Это была ненависть не Грибанова — алатуевского податного инспектора, а — маленького, ничтожного человечка, заброшенного судьбой в поганую и тусклую дыру, не видевшего ничего в прошлом и отчаявшегося в будущем.
— Щенок! Щенок!.. В петербургских гостиных!.. Среди министров! — кричало что-то внутри Грибанова, и он ежился от обиды, зависти, и трясся от безысходного горя. — Женщины!.. Красивые!.. Богатые!.. — проносилось дальше в мозгу податного инспектора, и вставал образ его жены-мещанки, оплывшей, некультурной бабы…
И податной инспектор не пил и не ел, обдумывая: какую бы гадость устроить этому опьяневшему мальчишке?..
В третьем часу ночи Федор Александрович поднялся и пошел играть с исправником на биллиарде. Поднялись из-за стола и другие — кто в биллиардную, кто — просто подремать на диванах в библиотечной. В комнате остались: корнет, упавший головой на стол, Савелий Петрович, сидевший все еще на своем месте, и дремавший за буфетом на стуле буфетчик.
Уходя, Федор Александрович пробовал было растолкать племянника, но тот что-то мычал и тыкался в стол ГОЛОВОЙ.
— Оставьте его… — сказал Савелий Петрович. — Пусть проспится!
Корнета оставили в покое. И когда все ушли, Грибанов тихо поднялся со стула, также тихо подошел к корнету, боязливо оглянулся на буфетную стойку и… смачно плюнул корнету в затылок… Затем схватил банку с горчицей, запустил в нее закорузлый указательный палец и, набрав горчицы, стал злорадно мазать корнету лицо и тужурку…
А потом, ступая по-кошачьему, вышел из буфетной, пробрался боком в переднюю, оделся и вышел…
Над городом ползли те же грязные, дождевые тучи… И, неуклюжий и длинный, как нахохлившийся ворон, мигал последним светом керосиновый фонарь над подъездом собрания…
А Савелий Петрович бежал домой мелкими, трусливыми шажками и ехидно улыбался…
Впервые: журнал «Пробуждение» № 14, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.