Г. Жеффруа править
Ряса. править
Последняя баррикада еще держалась на перекрестке двух старых улиц предместья.
Над ней командовал один из вождей мятежа. С тех пор как он стал мужчиной, даже еще юношей, боролся он во имя восстания. То пером в газетах, брошюрах и книгах, то словом[,] брошенным на митинге со звонкой трибуны, то все существом, во главе уличной толпы, он целиком отдавался каждой вспышке, каждой мятежной попытке, каждому революционному упованию.
И само собой так вышло, что когда народ восстал, бросился к пушкам, зарядил ружья и воздвиг баррикады на жалких улицах предместий, он очутился на своем посту и, распоряжаясь военными действиями, взял на себя всю ответственность.
Теперь о сам делал то, о чем говорил, что провозглашал раньше.
Со всей напряженностью борца переживал он теперь то, что прежде апостольски проповедывал. Среди нерешительных и несмотря на внешнюю бурность слов и жестов колеблющихся, среди увлеченных и увлекающихся, а втайне испуганных тем, что приходилось отдаться могучим волнам народного моря, он был из тех, кто сознательно, твердой рукой бросил на весы жизнь и смерть и до конца решился исполнить свой жребий, каков бы он ни был.
Ему не было нужды обещать себе идти до конца каждого начинания, с которым он связал себя словом или поступками. Он просто брался за дело без лишней похвальбы, но и без малодушия или задора. В голове этого повстанца уживались рядом горячий энтузиазм и холодный рассудок. Бурный и ясный, упорный и мудрый, он, точно главнокомандующий, рисковал всем и в то же время обеспечивал себе отступление. В уличных стычках он отступал всегда последним, подобно капитану, который тоже последним покидает свой корабль и только тогда садится в убегающую в открытое море шлюпку, когда вся надежда потеряна, а уцелевшие уже находятся в безопасности.
В течение двух месяцев, пока гражданская война шумела и гудела по городу, особенно в течение последней недели, когда вошли войска и пришлось защищать революционные кварталы, улицу за улицей, дом за домом, под сильным ружейным огнем, под дождем тяжелых гранах, среди грубого вторжения ядер, в одно мгновенье пробивавших баррикады, — за это время вождь познал все переживания борьбы, все надежды боя, всё отчаяние поражение.
Квартал за кварталом, отступая перед врагом, под шум канонады, в красном огне пожаров, с минутами затишья, когда доносился далекий отрывистый залп быстрых расстрелов, вождь уже ясно предвидел судьбу товарищей и свою. Но всё же он оставался невозмутим, предусмотрителен и деятелен, как будто победа еще могла придти.
Когда он занял последнюю баррикаду, после которой уже нечего было защищать, он не скрыл истины от окружающих.
— Вот, — сказал он, — берите каждый свою долю патронов, а вот наш запас снарядов для последней нашей пушки… Улетит последнее ядро, расстреляем последний заряд, тогда уходите без колебаний… Мы обязаны исполнить наш последний долг — уцелеть, чтобы потом снова служить свободе. Не нужно бесполезных жертв, не нужно заигрывать со смертью. Когда наступит пора, я как генерал шуанов, скажу вам:
«В рассыпную, ребята!!…» Мы знаем, что квартал за нами еще свободен, — и улицы, и дома здесь нам известны. Мы расстанемся и еще раз попробуем ускользнуть.
— Решено, — ответили ему люди с черными от пороха лицами и горящими глазами, — ускользнем, если не ляжем здесь. Ты с нами, мы знаем, что ты останешься с нами до конца. Если ты останешься жив, а мы умрем, ты своим пером расскажешь, как мы умирали…
Вождь был тронут. Их черные руки в последний раз обменялись пожатиями.
— Теперь довольно слов… К оружию!
Каждый занял свое место.
Над редутом из булыжников, опрокинутых повозок и мешков с землей, за которым укрылась последняя горсть повстанцев, теснились высокие дома рабочих, слепые, глухие, немые, необитаемые, и с виду мертвые. При первых лучах зари они побледнели, точно содрагаясь от предстоящего кровавого зрелища, при котором им невольно придется присутствовать.
Всё произошло скорее, чем можно было думать. Солдаты были гораздо многочисленнее повстанцев. С верхнего конца улицы, возвышаясь над баррикадой, безостановочно стреляли три пушки. Патроны беречь не пришлось.
Два ядра, пролетевшие друг за другом, сломали ось у единственной пушки повстанцев. В баррикаде были сделаны пробоины. Несколько человек пытались завалить ее брусьями и камнями. Но еще ядро, потом еще другой прилетели и свалили людей.
В свою очередь вождь и немногие из его уцелевших товарищей, прицелились и выбили из строя артиллеристов, которые на их глазах мелькали в дыму около трех неприятельских пушек. Этих сняли, другие пришли.
Вдруг стрельба раздалась сверху. Саперы, против стены, сделали проход сквозь дома и пехота, поднявшись на верхние этажи, стреляла по защитникам баррикад . Еще трое свалились.
Осталось пятеро и вождь.
— Всё кончено, — сказал он, — но подождите, я прикрою ваше отступление.
Он подбежал к двери соседнего дома, толкнул ее и скоро опять вышел, катя перед собой боченок с фитилем.
Солдаты поняли в чем дело и исчезли из окон.
— Уходите! Уходите! — крикнул вождь, зажигая фитиль.
— А ты! Что же ты?
— И я за вами… Скрывайтесь… Живо…
Они скрылись, затерялись в путанице переулков, домов и дворов, знакомых им с детства.
Вождь остался один, укрепил зажженный фитиль и в свою очередь скрылся.
Исчезновение осталось незаметным, среди ужасающего грохота взрыва преследование было невозможно. Мостовая была разрушена, соседний дом обвалился и завалил улицу, а облако пыли и дыма, пронизанного огнями[,] наполнило воздух точно после извержения вулкана.
Вождь прошел ближнюю улицу, потом другую, быстро вошел в дом, взбежал на лестницу и вот он уже перед дверью; она открывается перед ним. За дверью две руки и судорожный поцелуй женщины, ожидавшей его.
— Наконец, это ты!
— Мария, дорогая!
— Всё готово! Не теряй ни минуты!
— Будь спокойна… Они обшарят весь квартал.
Оба прошли в соседнюю комнату.
Вождь скидывает платье, моется, бреется. Мария подает ему одежду, сложенную на стуле. И вот он неузнаваем, в рясе, в треугольной шляпе, с башмаками, на которых тускло блестят пряжки.
Пока он переодевался, Мария связала его штаны, фуфайку и красную повязку и кинула их в темный угол.
Она такая же, как он, точная, спокойная и деятельная. Она подает ему перчатки и молитвенник.
— А теперь, — говорит она, — последний поцелуй и прощай. Нет, до- свидания. Завтра мы встретимся в Брюсселе. Паспорт у тебя в кармане, вместе с деньгами.
Они целуются, уверенные, что разлука будет не долго[й]. Они спускаются по лестнице. На пороге, прежде чем выйти на улицу, последнее пожатие руки и они выходят, расстаются, уходят каждый в свою сторону.
Вождь меняет свою решительную походку повстанца на размеренный шаг священника.
Солдаты повсюду, входят во все двери, подымаются в каждый дом. На мостовой валяются ломаные ружья. Ведут арестованных, заподозренных.
Офицер видит священника, отдает ему честь.
Но видит священника и другой человек, один из повстанцев, который был с ним, один из тех, кто со слезами на глазах только что прощался с ним.
Они видит его из первого этажа, из-за ставни, откуда он следит за улицей.
Неутоленная ярость, как волна подымается в нем. Трепет смерти, который он посылал другим и ждал для себя, снова неудержимо охватывает его.
— Гнусный поп, — глухо ворчит он.
В темном углу комнаты еще стоит его заряженное ружье. Он берет его, открывает окно и стреляет.
Одетый в рясу вождь убит наповал. Он падает на мостовую, которую только что защищал.