Шершеневич В. Г. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы. Теоретические работы
Ярославль, Верх.-Волж. кн. изд-во, 1996.
Ницше
Народ, поверие
Да десятка два папирос.
А иконы ношу на слом,
И похабную надпись заборную
Обращаю в священный псалом.
Если меня и Есенина связывает «Россия», «Заря», «Лай», то что связывает нас, — тебя, единственный в своем роде Вадим, и меня? Только имажинизм, только школа, только партия, только дисциплина.
Впрочем, нас связывает еще кое-что. Ты догадаешься, что именно, если обратишь внимание на конец письма.
В жизни не встречал я более мне чуждого человека.
В 1912 году, когда мы встретились впервые, ты мне показался настоящим человеком, настоящим поэтом. С годами туман рассеялся, и я увидел, что ты не существуешь. Нет человека. Есть «кровяная машина», человек-кукла.
Мясо, кости, мускулы и все, что полагается иметь человеку, но главного, человека, — нет.
Я это говорю совершенно серьезно. Присмотрись к себе. Подойди к зеркалу. Ты увидишь свое изображение, ты увидишь существо, подобное человеку. Это существо будет улыбаться, делать жесты, но во всех этих жестах и улыбках ты не найдешь и тени человеческой жизни.
Недаром, женщина, которая знает тебя лучше других, обмолвилась в разговоре со мной такой фразой: «Он веселится часто, почти все время, но у него такое мрачное, такое тяжелое веселье». Это сказано замечательно верно. Твое мрачное веселье составляет сущность твоей натуры. Веселье твое мрачное потому, что оно не настоящее, нечеловеческое. Где-то внутри, далеко, в глубине, ты сознаешь, что ты не человек, и это тебя угнетает.
Ты думаешь: «Всё как у человека, а человека нет».
Ау! Где он?
И ты перекликаешься-со своими стихами, но…
Как аукнется, так и откликнется.
И стихи тебе отвечают таким же мрачным весельем.
Чего-чего в них только нет.
Тут и «стаканы копыт», «серебряные улитки слез», и «фалды жизни», и «бабочка июня», которая «вылупляется из зеленого кокона мая», тут и «балансы великолепных дней», «тротуары, где пряди снега завиваются височками чиновника»…
Словом, весь арсенал слов и образов площади, улицы, сутолоки, движения. Как будто назло кому-то ты хочешь показать — смотрите, какой я живой.
А из твоих глаз глядят восковые зрачки куклы.
Ты не живой и не мертвый. Ты просто предметный. Случай необыкновенный, изумительный. Двигающийся предмет.
На улицах Москвы как в огромной рулетке.
Мое сердце лишь шарик в руках искусной судьбы.
Шершеневич
В этих строчках есть какая-то подсознательная правда.
Человека нет. Поэта нет. Сердца нет. Вместо сердца шарик. Холодный стеклянный, чужой для всех и для тебя прежде всего.
И хотя ты решил ждать:
И ждать, пока крупье, одетый в черное и серебро,
Как лакей иль как смерть, все равно, быть может,
На кладбищенское зеро
Этот красный шарик положит.
Шершеневич
Но напрасно — предметы не умирают. Они «бессмертны».
Люди любят, ненавидят, они к чему-то стремятся и чего-то добиваются.
И тебе хочется доказать, что тоже умеешь и любить, и ненавидеть, и веселиться (главное веселиться).
Надрывающимся голосом ты кричишь:
И сегодня мне весело,
Весело,
Весело,
Я от счастья блаженненько глуп,
а мне вспоминаются слова женщины, знавшей тебя лучше других.
Но ты неутомим в своей изобразительности.
«Если нет Бога — его надо выдумать», — сказал Вольтер.
Ты следуешь его примеру.
Если нет жизни — ее надо выдумать. Ты мечтаешь прослыть настоящим, «живым» поэтом и даже преподносишь нам рецепты:
Для того, чтобы стать настоящим поэтом,
Надо в минуту истратить века.
Да, но тебе легко оперировать с «минутами» и «веками», ты ведь не человек. Отсюда и твоя уверенность в твоем «бессмертии», и ты продолжаешь:
Не верить ребячливо, что станешь скелетом.
И мы верим тебе. Было бы «ребячливо» верить, что предметы умирают, что предметы становятся скелетом.
Звонко кричу галеркою голоса ваше имя.
Шершеневич
Но почему твоего крика никто не слышит, Вадим?
Тебе кажется, что ты кричишь. В действительности, нет. Ты только шевелишь губами. (Не больше как на экране кинематографа.)
Но, несмотря на эту жуткую веселость, которой ты хочешь скрыть свой «гроб пустой», несмотря на твою «предметность», несмотря на твое кажущееся и самодовольное благополучие, я чувствую в тебе какое-то странное и страшное, заглушённое и… живое страдание.
Да, живое страдание.
Второй необыкновенный, изумительный случай.
Предмет не только движущийся, но и страдающий предмет.
И я возьму на себя смелость утверждать, что там, где-то в далекой глубине своего существа, ты страдаешь не меньше тех, которые, не скрывая, говорят громко о своих страданиях и болезнях.
Мне бесконечно жаль тебя. Эту «правду» о тебе никто не знает, кроме меня и (пожалуй, до некоторой степени) самого тебя.
Я говорю до некоторой степени потому, что напряжение воли, направленное к утверждению себя, как «живого веселого Шершеневича», настолько сильно в тебе, что иногда ты сам не можешь разобрать, где начинается голая жизнь и где кончается «театр для себя».
Шершеневич, Шершеневич, — это когда аудитория, смешки, остроты, шуточки, цветы и целый выводок девиц.
Шершеневич, Шершеневич, — это труп, желающий гальванизироваться.
И никто не скажет: это человек, который большую внутреннюю боль (несомненно имеющуюся в нем) забросал мусором острот, ужимок, который, чтобы не чувствовать боли, превратил себя в предмет, — окаменел.
Но шила в мешке не утаишь.
Эта боль прорывается, и от нее, как от смерти, никуда не уйдешь. И ты знаешь, что эта боль такая ужасная, такая невыносимая, что ей может позавидовать даже сам Господь:
О уставший Господь мой, грустящий и нищий.
Как завистливо смотришь Ты с небес на меня.
Шершеневич
Мне больно за тебя, Вадим!
Я не стреляю в тебя.
Я поднимаю револьвер.
Выстрел в воздух.
Пусть это будет салютом в честь очищения твоей души.
Может быть, после этого салюта ты поймешь, что у тебя сердце вовсе не «как безлюдная хижина» и лицо твое не всегда «как невыглаженное белье».