РЫЖАКЪ
правитьРазсказъ Матильды Серао.
правитьI.
правитьВъ знойные послѣобѣденные часы окрестности Неаполя погружены были въ глубокій сонъ. На большой дорогѣ, которая вела отъ города къ сосѣднимъ приморскимъ деревушкамъ, не видно было ни души. На гладкой, неподвижной поверхности моря не показывалась ни одна лодка. На пристани словно все вымерло. Въ купальняхъ, на берегу, двери стояли настежь: очевидно, и тамъ никого не было. Нигдѣ не раздавалось ни звука, ни пѣсни.
Но вотъ жара стала спадать. Нарядныя дѣти съ гувернантками и прислугами побѣжали по деревяннымъ мосткамъ къ купальняхъ. Вскорѣ оттуда послышался веселый смѣхъ и плескъ воды.
На дорогѣ стали показываться крестьянскія телѣги, которыя утромъ отвезли въ городъ картофель, помидоры и разную зелень, а теперь порожнякомъ возвращались назадъ. Извозчики стали выѣзжать на пристань. Промчалась коляска, въ которой сидѣло веселое общество: это пріѣзжіе иностранцы осматривали окрестности Неаполя. Кучеръ давалъ имъ объясненія. Поравнявшись съ пристанью, онъ указалъ рукой на островъ, который виднѣется невдалекѣ и называется Низида.
— «Ахъ, какая прелесть!» восклицали пріѣзжіе, глядя на тонувшій въ зелени островъ.
Кучеръ какъ-то странно пожалъ плечами и повезъ ихъ дальше.
Въ домахъ просыпались и открывали окна. То тутъ, то тамъ кто-нибудь выходилъ на балконъ.
Въ гостинницѣ на берегу началось движеніе: лакеи раздвигали и накрывали столы, ожидая посѣтителей. Въ море выѣхали лодки, и рыбаки, весело распѣвая, закидывали сѣти. По дорогѣ прошли двѣ прачки, возвращавшіяся изъ Неаполя съ большими корзинами бѣлья на головахъ. Потомъ раздался мѣрный лошадиный топотъ, и на пыльной улицѣ показался крытый черный фургонъ. Мрачный видъ его внушалъ любопытство и какой-то невольный страхъ. Черный фургонъ проѣхалъ мимо домовъ, мимо гостинницы, мимо купаленъ и остановился на пристани. Единственная его дверца сзади открылась. Оттуда вышелъ одинъ жандармъ, потомъ другой. Они терпѣливо ожидали на пристани, поглядывая время отъ времени на островъ Низида. Одинъ изъ нихъ пригнулся къ открытой дверцѣ фургона, разговаривая съ кѣмъ-то внутри. Переговоры длились двѣ-три минуты. Затѣмъ изъ фургона вышелъ третій жандармъ, а за нимъ, не становясь на подножку, соскочилъ молодой человѣкъ, котораго жандармы окружили вплотную.
Это былъ рослый, сильный, немного сутуловатый юноша. Безбородое лицо его, чуть-чуть покрытое веснушками, отличалось необыкновенной бѣлизной, свойственной рыжимъ людямъ; большіе голубые глаза смотрѣли кротко, какъ у ребенка. Одежда его была изношена и истрепана. Изъ-подъ засаленной шапки торчали рыжіе, непокорные вихры. Руки его были закованы. Всѣ люди, видѣвшіе его пріѣздъ — и мужчины, и женщины, и старики, и дѣти — не сводили глазъ съ этой цѣпи, только онъ одинъ не глядѣлъ на свои руки и не пытался поднять ихъ. Послѣ душной и тѣсной тюрьмы онъ съ наслажденіемъ вдыхалъ свѣжій морской воздухъ. Если бы не цѣпь, окружающіе, вѣроятно, не обратили бы на него вниманія. Они могли бы подумать, что онъ такой-же свободный и довольный человѣкъ, какъ всѣ; что онъ пріѣхалъ сюда вмѣстѣ съ жандармами по какому нибудь тюремному дѣлу; что онъ — чиновникъ или свидѣтель, или выпущенный на свободу узникъ, или родственникъ одного изъ арестантовъ. Онъ былъ молодъ и силенъ, держался скромно, чинно… Но никто не могъ заблуждаться на его счетъ: цѣпь показывала, что онъ дурной, преступный человѣкъ, осужденный людскимъ правосудіемъ, осужденный закономъ. Эта цѣпь навѣвала холодъ и ужасъ на всѣхъ присутствующихъ. Дѣти, плескавшіяся у берега, замолкли; рыбаки перестали распѣвать свои звонкія пѣсни; молодежь, весело болтавшая на одномъ изъ балконовъ, остановилась на полусловѣ; даже извозчики прекратили свою перебранку.
Въ морѣ виднѣлся весь, тонувшій въ зелени, островъ Низида, куда ссылаютъ преступниковъ. Отъ его берега отдѣлилась лодка съ двумя гребцами, безшумно направляясь къ пристани. Она причалила. Въ нее сѣли сначала два жандарма, затѣмъ арестантъ и послѣ всѣхъ третій жандармъ. Какъ только лодка отплыла, черный фургонъ уѣхалъ обратно въ городъ. Лодка плыла медленно, словно везла страшно тяжелый грузъ; гребцы мѣрно налегали на весла. Жандармы не сводили глазъ съ арестанта, какъ бы опасаясь, чтобы онъ не бросился въ воду. Но онъ и не помышлялъ о побѣгѣ. Онъ съ видимымъ удовольствіемъ оглядывался кругомъ и радовался поѣздкѣ, вольному воздуху, легкому покачиванію лодки. Ни арестантъ, ни жандармы, ни тюремные лодочники не нарушали молчанія, а съ другихъ лодокъ, ѣхавшихъ по морю, раздавались веселые, звучные голоса женщинъ, дѣтей, рыбаковъ.
Лодка подъѣхала къ острову; гребцы привязали ее къ столбу. Конвой вышелъ оттуда въ прежнемъ порядкѣ, окружая арестанта.
— Подожди немного, — сказалъ жандармскій офицеръ лодочнику.
— Слушаю-съ, — отвѣтилъ тотъ.
Они стали подниматься по крутому обрыву. Наверхъ вела дорога, обсаженная тѣнистыми деревьями. Птички передъ заходомъ солнца перепархивали съ вѣтки на вѣтку и громко чирикали. Внизу на пристани уже смерклось, но наверху еще было свѣтло. Арестантъ поднялъ голову, прислушиваясь и присматриваясь къ окружающей природѣ. Дорога была длинная и утомительная, но онъ шелъ легко и бодро, какъ будто она вела въ какой-то прекрасный сказочный замокъ. Мѣстами между деревьями и кустами шиповника что-то блестѣло, но арестантъ ничего не замѣчалъ. Просидѣвъ долгое время въ стѣнахъ тюрьмы, какъ звѣрь въ клѣткѣ, онъ всецѣло наслаждался теперь этой длинной прогулкой. Онъ шелъ, не обращая вниманія на конвой. Но вотъ за деревьями раздался шорохъ, который не укрылся отъ его чуткаго слуха. Онъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ, догадавшись, что тамъ стоитъ часовой и въ зелени сверкаетъ штыкъ его ружья. Арестантъ понурилъ голову, какъ бы испытывая большое разочарованіе. Быть можетъ, несмотря на цѣпь, несмотря на конвой, при видѣ этой чудной мѣстности онъ на мгновеніе, на одно лишь мгновеніе, забылся и считалъ себя свободнымъ…
Тѣмъ временемъ они дошли до высокой каменной ограды съ чугунными воротами, которыя сторожилъ часовой. Офицеръ показалъ пропускъ. Часовой сдѣлалъ на караулъ и отперъ всѣ замки и засовы. Ворота со скрипомъ отворились и тяжело захлопнулись за арестантомъ и конвойными. Они очутились на небольшой площади, застроенной одноэтажными домиками. Офицеръ направился къ единственному двухъэтажному зданію, гдѣ помѣщалась канцелярія. Въ главной комнатѣ стояли два большихъ стола, диванъ и пара стульевъ; въ углу висѣла икона, а на стѣнѣ портреты короля и королевы. Худой и блѣдный, лысый писарь что-то записывалъ въ большую книгу.
— Здѣсь директоръ? — спросилъ жандармскій офицеръ.
— Сейчасъ придетъ, — отвѣтилъ писарь, не отрываясь отъ работы и не удостаивая арестанта даже взглядомъ.
Вошелъ директоръ, человѣкъ лѣтъ сорока, полный, высокій, съ добрымъ, но серьезнымъ лицомъ. Жандармы отдали ему честь. Онъ отвѣтилъ, окинулъ арестанта бѣглымъ взоромъ и сѣлъ за второй столъ. Офицеръ передалъ ему бумагу.
— Какъ васъ зовутъ? — для провѣрки спросилъ директоръ арестанта.
— Рокко Трастте, — тихо отвѣтилъ тотъ.
— А по прозвищу?
— Рыжакъ.
— Откуда родомъ?
— Изъ Неаполя.
— Сколько вамъ лѣтъ?
— Двадцать шесть.
— Отцеубійца, — добавилъ директоръ про себя, съ нѣкоторымъ содроганіемъ.
Трастте молча ждалъ, не предложатъ ли ему еще вопросовъ. Тѣмъ временемъ писарь заносилъ новаго каторжника въ книгу.
— Пожизненный? — равнодушно спросилъ онъ директора.
— Да, — коротко сказалъ тотъ.
— № 417, красная шапка, — отмѣтилъ писарь на своемъ листѣ.
Директоръ позвонилъ въ колокольчикъ. Вошелъ человѣкъ въ сѣромъ костюмѣ и черной шапкѣ.
— Въ одѣвальню, — распорядился директоръ, отдавая ему листъ и указывая на арестанта.
Рокко Трастте ушелъ съ тюремщикомъ, жандармы же остались въ канцеляріи. Тюремщикъ, а за нимъ арестантъ нѣсколько разъ поворачивали направо и налѣво и проходили мимо какихъ-то построекъ съ желѣзными рѣшетками на окнахъ. Наконецъ они вошли въ большой сарай, въ глубинѣ котораго жарко топилась печь и два кузнеца били молотами по наковальнѣ. Рокко Трастте въ минуту былъ одѣтъ. Его нарядили въ толстую полотнянную рубашку, шаровары, жилетъ, куртку кирпичнаго цвѣта и ярко-красную шапку. На всѣхъ этихъ вещахъ клеймо — 417. Во время одѣванія съ него сняли ручные кандалы и бросили ихъ куда-то въ уголъ. Но не мало времени потребовалось на то, чтобы заковать его въ ножные кандалы, которые полагаются каторжникамъ. Сидя на полу, оба кузнеца возились надъ ними.
— Не жметъ? — спросилъ одинъ изъ нихъ арестанта.
— Нѣтъ, не жметъ, — сказалъ онъ, чувствуя нестерпимую тяжесть.
Цѣпь при кандалахъ была аршина въ два длиною.
— Развѣ меня скуютъ съ другимъ? — спросилъ арестантъ, стараясь сохранить равнодушный видъ.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ тюремщикъ. — Ты можешь привѣсить цѣпь къ поясу.
Дѣйствительно, на поясѣ шароваръ оказался крючекъ. Однако, и привѣшенная такимъ образомъ цѣпь давала себя чувствовать, а желѣзные обручи, обхватывавшіе ноги, нестерпимо рѣзали.
Каторжники, къ которымъ присоединился Рокко Трастте, встрѣтили его съ явнымъ недоброжелательствомъ, косясь на него и не отвѣчая на вопросы, которые онъ имъ задавалъ. Арестанты недолюбливаютъ новичковъ и сторонятся отъ нихъ, пока не познакомятся поближе.
Трастте пошелъ со всѣми въ тюремную церковь. Тутъ каторжники поснимали свои зеленыя или красныя шапки съ нашитыми на нихъ бѣлыми номерами; номеръ, это единственное имя каторжника. Но, не смотря на святыню мѣста, тюремщики не спускали глазъ съ арестантовъ, опасаясь какой-нибудь неожиданной выходки. Въ полумракѣ церкви слышался громкій шопотъ молящихся и звонъ цѣпей.
Послѣ вечерни вся толпа отправилась ужинать въ большую трапезную. Каторжники накинулись на свой печеный картофель, какъ звѣри. Трастте въ первыя минуты радовался, что его увезли изъ душной тюрьмы, но кандалы причиняли ему невыносимыя страданія, и онъ сталъ думать только о томъ, какъ бы отъ нихъ избавиться. Въ его головѣ гвоздемъ засѣла мысль — бѣжать, ухитриться какъ-нибудь ночью выбраться, броситься въ море и спастись вплавь. Ему казалось, что стража не сильна на островѣ Низидо. Крутизны берега онъ съ перваго раза не замѣтилъ, и мысль о побѣгѣ представлялась ему вполнѣ осуществимой. Послѣ ужина арестанты гуляли на большомъ дворѣ и Трастте, углубленный въ мечты о свободѣ, самъ того не замѣчая, метался, какъ звѣрь въ клѣткѣ, и волочилъ за собою цѣпь.
Прозвонили. Каторжники группами отправились по своимъ казармамъ. Трастте получилъ койку съ матрацомъ и двумя толстыми простынями въ огромной казармѣ, гдѣ настежь было отворено широкое окно: иначе можно было бы задохнуться отъ жары и духоты. Въ окно виднѣлось звѣздное небо и отливающее свѣтомъ море. По второму звонку былъ потушенъ огонь. Трастте съ своей койки видѣлъ кусокъ неба и море. При малѣйшемъ движеніи каторжниковъ, звенѣли ихъ неразлучные спутники — кандалы, и этотъ звукъ подстрекалъ воображеніе новаго арестанта. Онъ думалъ, что нѣтъ ничего легче, какъ бѣжать изъ окна…
Внезапно издали послышался протяжный окликъ:
— Слуша-а-ай!
Черезъ минуту, поближе, другой голосъ отчетливо произнесъ:
— Слуша-а-ай!
Еще ближе третій звучный голосъ крикнулъ:
— Слуша-а-ай!
Совсѣмъ близко раздалось:
— Слуша-а-ай!
Наконецъ, возгласъ послышался подъ самымъ окномъ той камеры, гдѣ спалъ Трастте; потомъ голоса стали слабѣть, удаляться: перекличка обходила весь островъ. И снова въ круговую пошелъ отвѣтъ:
— Слуша-ю-ю-ю!
Все опять смолкло. Трастте, засыпая, пытался воскресить мечту о побѣгѣ. Но не прошло и четверти часа, какъ снова первый голосъ началъ издали:
— Слуша-а-ай!
Перекличка обошла весь островъ, а за нею отчетливый звонкій отвѣтъ:
— Слуша-ю-ю-ю!
И такъ повторялось каждые четверть часа! Каторжники при звукѣ этихъ голосовъ метались во снѣ на своихъ жесткихъ койкахъ. А голоса часовыхъ какъ будто говорили: «мы бодрствуемъ, мы здѣсь, на стражѣ, и не допустимъ никакого побѣга. Мы бодрствуемъ и напоминаемъ объ этомъ!» Трастте не могъ спать: онъ дрожалъ отъ безсильной ярости. Никогда, никогда не удастся ему бѣжать! И въ тишинѣ ночной, подъ перекличку часовыхъ, закоснѣлый отцеубійца горько зарыдалъ.
II.
правитьЛежа на диванѣ, послѣ обѣда, директоръ читалъ газету. Онъ внимательно просматривалъ ее отъ доски до доски, какъ всѣ люди, живущіе въ глуши и интересующіеся тѣмъ, что дѣлается на бѣломъ свѣтѣ. До своего назначенія на островъ Низида онъ служилъ въ арміи, участвовалъ во многихъ сраженіяхъ и дошелъ до капитанскаго чина.
Вычитавъ что-нибудь интересное, онъ сообщалъ объ этомъ женѣ. Она прилежно шила дѣтскую рубашечку, поглядывая время отъ времени на своего сынка, который сидѣлъ на коврѣ у ея ногъ и вырѣзывать картинки. Это былъ блѣдный трехлѣтній мальчикъ съ шелковистыми темными волосами и кроткимъ, задумчивымъ личикомъ. Онъ могъ по цѣлымъ часамъ возиться съ картинками; вырѣзывалъ онъ аккуратно, умѣло обращался съ ножницами и никогда не кололъ пальчиковъ.
— Миша! — позвалъ его отецъ.
— Что папочка? — отвѣтилъ мальчикъ.
— Что ты вырѣзываешь?
— Солдатиковъ.
Мальчикъ всталъ, подошелъ къ отцу и положилъ головку къ нему на колѣни, какъ будто усталъ или хотѣлъ спать.
— Онъ нездоровъ? — обратился отецъ къ матери.
— Нѣтъ, здоровъ, — быстро отвѣтила она.
— Ты бы повела его гулять, — посовѣтовалъ онъ. — Почему малютка не гуляетъ каждый день? Поправилъ Дженнаро Мишину колясочку?
— Да, — тихо отвѣтила она.
— А принесъ онъ полку для книгъ, которую я заказалъ?
— Да, принесъ.
— Отчего же я ея не вижу?
— Мы съ Марьей не могли поднять ее, чтобы повѣсить. Силы-то у насъ не больно много, — прибавила она съ улыбкой.
— А вы распорядились бы, чтобы Дженнаро самъ ее повѣсилъ.
Жена пристально посмотрѣла на него; краска залила ея лицо. Онъ все еще не понималъ, въ чемъ дѣло.
— Мы сами попробуемъ повѣсить, — сконфуженно пробормотала молодая женщина.
— Зачѣмъ тебѣ утомляться? — ласково сказалъ мужъ, — пошли сегодня же за Дженнаро. Пусть онъ прибьетъ полку вотъ здѣсь, на этой стѣнкѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ! — поспѣшно отозвалась она, — лучше я сама!
Онъ взглянулъ на нее и, наконецъ, догадался. На его добромъ лицѣ отразилась грусть.
— Тебѣ непріятно, чтобы каторжникъ входилъ въ домъ? — спросилъ онъ.
Она съ мольбой взглянула на него, словно извиняясь за свое непреодолимое отвращеніе къ каторжникамъ.
— Ты не жалѣешь ихъ, — сказалъ онъ.
— Правда, твоя, — отвѣчала она, опустивъ голову.
— Они, вѣдь, тоже люди и христіане.
— Зато воры и убійцы!
— Все-таки люди и христіане, — твердо произнесъ онъ.
Она замолчала, и только по быстрымъ движеніямъ ея иголки видно было, какъ она волновалась.
— Ты тоже не любишь каторжниковъ? — спросилъ отецъ, гладя сына по головкѣ. Мальчикъ посмотрѣлъ ему въ глаза, не понимая вопроса.
— Каторжники — бѣдняжки, — вполголоса сказалъ отецъ.
— Бѣдняжки, — повторилъ ребенокъ.
Отецъ сложилъ газету, досталъ щетку и смахнулъ пыль съ сюртука. Пора было опять идти въ канцелярію. Онъ поцѣловалъ жену и ребенка.
— Покатай меня, мамочка, — попросилъ ребенокъ.
— Хорошо! — отвѣтила она.
Столяры и кузнецы-каторжники смастерили для Миши колясочку, гдѣ желѣза было больше, чѣмъ дерева. Она была тяжела, постоянно портилась и при малѣйшемъ движеніи скрипѣла, какъ кандалы каторжниковъ. Но Мишѣ она доставляла величайшее удовольствіе. Онъ не могъ долго ходить и любилъ, чтобы его возили. Мать быстро уставала, но ребенокъ не понималъ этого и настойчиво просилъ:
— Катай, мама, катай меня!
Мать велѣла снести съ лѣстницы тяжелую дѣтскую коляску, посадила туда Мишу, обложила его подушками, покрыла ножки одѣяломъ и сказала провожавшей ихъ Марьѣ:
— Смотри, — тутъ прійдетъ Дженнаро вѣшать полку.
Марья про себя улыбнулась: она знала тревогу своей барыни. Сама она была женою каторжника-убійцы и повсюду слѣдовала за мужемъ. Весь заработокъ и половину своего обѣда она тайкомъ отдавала мужу. Онъ ежедневно являлся подъ окно кухни и, получивъ приготовленную для него корзинку, уходилъ въ сторону поѣсть.
— Куда повезти тебя? — спросила мать Мишу.
— Туда, туда! — отвѣтилъ ребенокъ, указывая ручкой въ пространство.
Поселеніе на островѣ Низида походило на маленькій городокъ. Улицы были широкія и немощенныя, одноэтажные домики служащихъ были обсажены акаціями и напоминали маленькія уютныя дачки. Только главный корпусъ, гдѣ находились казармы, трапезная, мастерскія, карцеры и больница, выдѣлялся среди остальныхъ построекъ. На поворотахъ улицъ между домами и деревьями виднѣлось залитое солнцемъ море. Ребенокъ, растянувшись въ колясочкѣ, смѣялся и приговаривалъ: «туда, туда».
Мать медленно катила коляску, чувствуя страшный приливъ слабости. Навстрѣчу имъ попадались жены служащихъ, солдаты, каторжники. Она безсознательно отвѣчала на ихъ поклоны, а малютка всѣмъ улыбался. Внезапно она поблѣднѣла и почувствовала себя такъ дурно, что должна была присѣсть на ближайшую скамью. Миша не понималъ, отчего у мамы лицо такое блѣдное и глаза полузакрыты, и только робко просилъ: «катай, мамочка, катай!»
— Дозвольте мнѣ покатать! — несмѣло сказалъ мужской голосъ.
Откуда взялся этотъ каторжникъ съ бѣлымъ лицомъ и кроткими голубыми глазами? Что ему нужно было? Она испуганно смотрѣла на него, какъ на привидѣніе.
— Малюкъ тяжелый, — смиренно прошепталъ каторжникъ, — а коляска и того тяжелѣе. Дозвольте мнѣ покатать!
Она поняла и, стиснувъ зубы, отвѣтила:
— Нѣтъ!
Онъ посмотрѣлъ на нее, помолчалъ и опять смиренно, но настойчиво продолжалъ:
— Не по васъ эта работа, барыня. Дозвольте мнѣ покатать малюка.
— Нѣтъ! — еще разъ сказала она, выходя изъ себя.
— Простите меня за смѣлость. Я безъ устали могу возить малюка. Не извольте безпокоиться, — прибавилъ онъ съ волненіемъ въ голосѣ.
— Я и не безпокоюсь, — сухо отвѣтила она, вставая, — но я не хочу, чтобы вы возили малюка.
Она рѣшительнымъ движеніемъ опять покатила колясочку. Ее возмущало, какъ это каторжникъ осмѣлился предложить ей свои услуги. Они выѣхали на открытую поляну, гдѣ паслись лошади.
— Мама, — задумчиво произнесъ мальчикъ.
— Что, милый?
— Почему ты прогнала этого каторжника?
— Такъ, — отвѣтила мать.
— А теперь, видишь, ты устала! Помоги мнѣ сойти, я пойду ножками.
— Ничего, дружокъ, сиди; я отдохну послѣ.
— Мама, а знаешь, тотъ каторжникъ повезъ бы меня далеко, далеко.
— Да, да.
— Онъ — бѣдняжка! — добавилъ ребенокъ.
— Кто тебѣ это сказалъ?
— Папа! — заявилъ онъ.
Мать не возражала.
Они выбрались на лужайку, усѣянную цвѣтами. Она отдѣлялась заборомъ отъ другого смежнаго поля. Мать остановилась и въ изнеможеніи присѣла на траву. Ребенокъ, серьезный и задумчивый не по лѣтамъ, любовался цвѣтами, травою и моремъ.
— Какъ хорошо пахнутъ цвѣты, — сказала мать.
Въ полѣ, гдѣ они находились, было много цвѣтовъ, но ей казалось, что по ту сторону забора ихъ должно быть еще больше. Она предполагала, что тамъ какой-нибудь заброшенный садъ. Движимая любопытствомъ, она поднялась со своего мѣста, и глазамъ ея открылось печальное зрѣлище.
Это было большое, запущенное поле, обнесенное каменной оградой, которая мѣстами развалилась и превратилась въ груды кирпича, поросшія бурьяномъ. Поверхность поля была неровная и то возвышалась, то углублялась, какъ морскія волны въ бурю. Между густой травой пестрѣлъ макъ и шиповникъ. Воздухъ пропитанъ былъ ароматомъ цвѣтовъ и полыни. Молодая женщина смотрѣла съ удивленіемъ и не могла понять. что это за странное волнистое поле. Прищуриваясь и пристально всматриваясь, она различила, наконецъ, въ нѣсколькихъ мѣстахъ маленькіе деревянные кресты, окрашенные когда-то въ черный цвѣтъ, но полинявшіе отъ времени и непогоды. На одномъ крестѣ прибита была пожелтѣвшая, грязная дощечка, на которой написаны были двѣ буквы и цифра: людское правосудіе еще при жизни опредѣлило покойнику эту цифру вмѣсто его имени. Кресты казались разставленными не въ надлежащихъ мѣстахъ, случайно, какъ будто по капризу вѣтра и недосмотру людей. Быть можетъ, крестъ когда-нибудь обвалился, а его потомъ подобрали и воткнули совсѣмъ не тамъ, гдѣ погребено было тѣло. Молодая женщина продолжала присматриваться, словно ее притягивала какая-то невѣдомая сила. И вотъ, тамъ и сямъ, среди травы она различала бѣлѣющія человѣческія кости. Покойниковъ хоронили въ наскоро сколоченныхъ гробахъ, недостаточно глубоко, плохо засыпали землею. Дождь размывалъ могилы, и кости выползали на поверхность земли. Здѣсь на кладбищѣ не было сторожа, и некому было зарыть эти печальные останки. Казалось, что кости каторжниковъ и послѣ смерти не находятъ себѣ покоя и ищутъ освобожденія. Никто не присматривалъ за могилами, никто не приходилъ молиться за упокой преступныхъ душъ. Молодая женщина смотрѣла широко раскрытыми отъ ужаса глазами. Она вдругъ живо представила себѣ, какъ она, ея мужъ и ребенокъ будутъ похоронены на этомъ ужасномъ кладбищѣ, отъ котораго, какъ будто, отвернулись, не только люди, но и самъ Богъ. Непонятная слабость охватила ее, и она безъ чувствъ упала на траву.
Очнувшись, она увидѣла, что Миша попрежнему сидитъ въ колясочкѣ и улыбается рослому, рыжему каторжнику, который лежитъ на землѣ и обмахиваетъ его большой вѣткой. Ребенку это нравится, онъ зажмуривается и смѣется. Раза два, оглядываясь на мать, онъ говоритъ: «тише, мама спитъ».
И каторжникъ старается не шуршать вѣткой. Въ травѣ, между цвѣтами, валяется его красная шапка съ № 417, которая издали кажется огромной величины махровымъ макомъ.
Молодая мать чувствуетъ сильную слабость. Опершись на локоть, смотритъ она на сына и на каторжника. Онъ въ смущеніи вскакиваетъ и теребитъ пальцами вѣтку, которой обмахивалъ мальчика. Она постепенно припоминаетъ ужасы, которые ей довелось видѣть, и невольно морозъ пробѣгаетъ у нея по кожѣ.
— Пойдемъ, — говоритъ она, вставая.
Привѣтливымъ движеніемъ она указываетъ каторжнику на колясочку. Онъ поспѣшно. надѣваетъ свою шапку и весело принимается везти ребенка. Она идетъ сзади, пошатываясь отъ слабости. Въ душѣ ея совершилась побѣда.
III.
правитьНа островъ Низида пріѣхалъ для ревизіи тюремный инспекторъ. Однажды, послѣ обѣда, онъ, въ сопровожденіи директора, обходилъ поселеніе, вникая во всѣ подробности и интересуясь всѣми мелочами.
— Въ общемъ, вы, кажется, довольны своимъ положеніемъ? — спросилъ инспекторъ.
— Не могу пожаловаться. Никакая работа не въ тягость, если она по душѣ.
— Но ваша супруга, кажется, не такъ легко мирится со здѣшнею жизнью?
— Да, — отвѣтилъ директоръ взволнованнымъ голосомъ. — Она слабаго здоровья и очень впечатлительна. Вначалѣ обстановка ее сильно удручала. Теперь она, бѣдняжка, примирилась, но все еще груститъ.
— Вамъ слѣдовало бы послать ее въ Неаполь, — замѣтилъ инспекторъ.
— Этого мнѣ не позволяютъ средства, — сказалъ капитанъ.
Тѣмъ временемъ они дошли до площади, гдѣ каторжники строили новый домъ. Одни изъ нихъ носили кирпичи, другіе известь, третьи карабкались по лѣсамъ.
— Что они охотно работаютъ? — спросилъ инспекторъ.
— Не всѣ. Есть человѣкъ пятьдесятъ строптивыхъ, съ которыми трудно ладить.
— А вы пробовали принудительныя мѣры?
— Пробовалъ, да толку выходило мало.
— Отчего же?
— Эти люди привыкли къ бродяжничеству и всю свою жизнь занимались только воровствомъ да грабежомъ. Работа кажется имъ невыносимой. Да вотъ, напримѣръ, одинъ изъ такихъ.
Обращаясь къ каторжнику, который, сидя на камнѣ, уплеталъ ломоть хлѣба, директоръ окликнулъ его разъ и другой:
— Калама!
Тотъ не обернулся. Тогда директоръ позвалъ:
— Безстрашный!
Каторжникъ всталъ. Это былъ маленькій, толстый человѣкъ съ непомѣрно короткими ногами. Онъ не снялъ шапки и продолжалъ ѣсть, нисколько не смущаясь присутствіемъ начальства.
— Какъ васъ зовутъ? — строго спросилъ инспекторъ.
— Безстрашный, — хриплымъ голосомъ отвѣтилъ каторжникъ.
— А ваше настоящее имя?
— То не считается, — съ презрѣніемъ замѣтилъ онъ.
— Отчего вы не работаете?
— Безстрашный въ жизни еще не работалъ!
— Но, вѣдь, законъ присудилъ васъ къ работамъ!
— Законъ загналъ меня сюда, и я поневолѣ торчу здѣсь, да ношу кандалы. Но работать… н-нѣтъ.
— Для васъ самихъ лучше было бы работать, — замѣтилъ инспекторъ.
— Какое тамъ лучше? Все равно долженъ отбыть свои двадцать лѣтъ. Да еще отбуду-ли… — загадочно промолвилъ онъ.
— Какъ такъ?
— Да все можетъ случиться. Можно умереть, можно убѣжать…
— Отсюда не убѣгаютъ, — довольно мягко, но рѣшительно — сказалъ директоръ.
— Умираютъ или убѣгаютъ, — торжественно заявилъ каторжникъ.
— Да, строптивый, строптивый, — сказалъ капитанъ, — у меня такихъ наберется съ полсотни.
— А они никогда не бунтовались?
— Каждый изъ нихъ хотѣлъ бы первенствовать среди товарищей, а это мѣшаетъ имъ притти къ соглашенію. Но разъ они все таки взбунтовались.
— Что же, легко удалось подавить волненіе?
— Не особенно.
— А вы лично объяснялись съ бунтовщиками? — спросилъ инспекторъ.
— Да, — просто отвѣтилъ капитанъ, — я поговорилъ съ ними и выслушалъ ихъ претензіи. Они хотѣли, чтобы имъ разрѣшили видѣться съ семьями разъ въ мѣсяцъ, а не разъ въ два мѣсяца, какъ было заведено. Я нашелъ это желаніе справедливымъ и удовлетворилъ его.
— И отлично сдѣлали, — замѣтилъ инспекторъ. — А часто родственники навѣщаютъ ихъ?
— Иныхъ навѣщаютъ часто, но это исключительные случаи. Есть каторжники изъ отдаленныхъ мѣстностей, къ тѣмъ никто не пріѣзжаетъ; есть такіе, которые совершили преступленіе въ собственной семьѣ и, разумѣется, родня отъ нихъ отвернулась. Вотъ, напримѣръ, Рокко Трастта — отцеубійца: это молодой, смирный каторжникъ; онъ постоянно пишетъ своей матери и умоляетъ, чтобы она пріѣхала. Его письма проходятъ черезъ мои руки и, увѣряю васъ, что они душу надрываютъ.
— А мать пріѣзжала?
— Нѣтъ, не только не пріѣзжала, но даже не отвѣчала ни разу на письма.
— Это вполнѣ естественно, — сказалъ инспекторъ.
— Кто знаетъ, — задумчиво произнесъ капитанъ. — Материнская любовь способна на всякія жертвы и на великое прощеніе. Одно время я самъ полагалъ, что мать пріѣдетъ, а сынъ и до сихъ поръ не теряетъ надежды. Онъ думаетъ, что его письма пропадаютъ, или что у матери работы много, или что денегъ нѣтъ на поѣздку, или что она со дня на день пріѣдетъ.
— И онъ все это повѣряетъ вамъ?
— Нѣтъ не мнѣ, а моему ребенку, — улыбаясь отвѣтилъ капитанъ.
— Какъ ребенку?
— Онъ постоянно няньчится съ нимъ и стережетъ его, какъ вѣрная собака.
— И вы это допускаете?
— Допускаю. Я нахожу, что всегда лучше относиться къ нимъ, какъ къ людямъ. Кто изъ нихъ обидитъ невиннаго младенца? А для ребенка это тоже хорошо: онъ пріучается быть человѣкомъ.
— Странные у васъ взгляды, — съ недовѣрчивой усмѣшкой сказалъ инспекторъ.
Они дошли до двери большого корпуса, которая вела въ тюремную больницу. Поднимаясь по лѣстницѣ, они встрѣтили нѣсколькихъ каторжниковъ со стаканами и тарелками въ рукахъ.
— Я приставилъ ихъ въ услуженіе при больницѣ, — сказалъ директоръ. — Постоянное присутствіе тюремщиковъ раздражаетъ даже самыхъ спокойныхъ, и больныхъ я отъ этого избавляю.
— Вѣроятно, у васъ часто бываютъ притворные больные?
— Разумѣется, но такой обманъ всегда легко обнаружить.
Больница каторжниковъ помѣщалась въ одной большой комнатѣ съ четырьмя окнами, выходившими на море. Стѣны ея были оштукатурены. Кровати были лучше, чѣмъ у здоровыхъ: вмѣсто полосатыхъ, синихъ съ бѣлымъ, матрацовъ здѣсь находились мягкіе тюфяки, и простыни были тоньше. Восемь или девять каторжниковъ молча лежали на своихъ койкахъ. Одинъ изъ нихъ, блѣдный, истощенный, съ лихорадочными впалыми глазами обратился къ директору:
— Ваше благородіе, отчего мнѣ не даютъ говядины? Я такъ давно уже не ѣлъ говядины!
— Дадутъ, если докторъ позволитъ.
— Еще прикажите, ваше благородіе, помѣстить меня лицомъ къ окну, чтобы я могъ видѣть море. А то я лежу спиною къ окну и мнѣ такъ тяжело, такъ тяжело!
Онъ продолжалъ жаловаться плаксивымъ голосомъ, вздыхая, охая и въ перемежку съ разговорами читая молитвы. Другіе больные молча и съ неудовольствіемъ смотрѣли на него.
— И курить мнѣ нечего, съ горя хоть закурилъ-бы трубочку, — продолжалъ хныкать каторжникъ.
— У тебя табаку нѣтъ? — спросилъ капитанъ, съ величайшимъ терпѣніемъ выслушивавшій его жалобы.
— А откуда мнѣ его взять? Кто мнѣ его дастъ?! Будь жива моя бѣдняжка жена, она прислала бы мнѣ что нибудь…
— Когда тебѣ станетъ лучше и ты не будешь жаловаться съ утра до ночи, я куплю тебѣ табаку.
— А развѣ мнѣ не на что жаловаться, ваше благородіе? — продолжалъ каторжникъ. — Грѣхъ сказать, много довольны вашею добротою, да что за жизнь то наша каторжная! Чего стоятъ одни кандалы, которыхъ нельзя снять, даже когда Господь покараетъ тебя и нашлетъ на тебя болѣзнь. О, хоть бы явился ангелъ небесный и снялъ эти кандалы!
При этихъ словахъ всѣ больные глубоко вздохнули: каждый изъ нихъ чувствовалъ на тѣлѣ холодное прикосновеніе желѣза.
— Это очень назойливый человѣкъ, — сказалъ капитанъ, выходя вмѣстѣ съ инспекторомъ. — но онъ постоянно болѣетъ, и я дѣлаю ему нѣкоторыя поблажки.
На обратномъ пути инспекторъ замѣтилъ: *
— Какая масса оконъ на море! И ка-' жется, что такъ легко вырваться съ острова Низида. Какъ это каторжники не думаютъ о побѣгѣ?
— О побѣгѣ думаютъ всѣ: и смирные, и прилежные, и равнодушные, и разсѣянные, и лицемѣрные. Имъ кажется, что они на свободѣ, потому что я позволяю имъ ходить и гулять по острову. Вы можете всегда увидѣть какого нибудь арестанта, который по цѣлымъ часамъ не сводитъ глазъ съ моря. Я съ увѣренностью могу сказать, что онъ въ это время мысленно вычисляетъ высоту прыжка, глубину моря и разстояніе до ближайшихъ острововъ.
— Однако, и охраняется островъ какъ будто не такъ строго.
— Это только кажется. Вотъ пожалуйте за мною, — улыбаясь отвѣтилъ директоръ.
Пройдя двѣ улицы, они вышли на берегъ. Крутизна и высота его вызывали головокруженіе; море внизу казалось пропастью.
— Такъ вездѣ кругомъ, — пояснилъ капитанъ. — Черезъ каждые сто шаговъ разставлены часовые. Ночью число часовыхъ еще увеличивается. Каждые четверть часа происходитъ перекличка. Побѣгъ кажется арестантамъ дѣломъ легкимъ, пока они не дойдутъ до обрыва, откуда нужно броситься въ море. Этотъ прыжокъ ихъ останавливаетъ.
— Однако, были попытки бѣгства?
— Какъ же, разъ десять. Большая часть бѣглецовъ была поймана часовыми на берегу. Только четверо бросились внизъ, — изъ нихъ трое расшиблись на смерть, а одинъ скрылся.
— И его не поймали?
— Нѣтъ, это былъ рыбакъ изъ Неаполя, а всѣ они прекрасные пловцы и водолазы. Они съ дѣтства научаются такъ плавать и нырять, что достаютъ со дна морского оброненную монетку. Вѣроятно, бѣглецъ доплылъ до какого-нибудь встрѣчнаго торговаго корабля, который забралъ его и увезъ за-границу.
— А примѣръ трехъ погибшихъ, вѣроятно, послужилъ урокомъ для другихъ каторжниковъ?
— Мы нашли изуродованные трупы на прибрежныхъ камняхъ. Ихъ перенесли наверхъ; видъ ихъ произвелъ страшное впечатлѣніе. Всѣ каторжники думаютъ о побѣгѣ, главнымъ образомъ, потому, что боятся умереть здѣсь. Надо еще сказать, что наше кладбище возбуждаетъ ужасъ. Несмотря на всѣ усилія, я не нашелъ ни одного каторжника, ни одного солдата, который взялся бы стеречь это кладбище. Ограда обвалилась, но ни одинъ каменотесъ-каторжникъ не захотѣлъ поправлять ее. Я ихъ наказывалъ, но ничего не помогло. Въ докладѣ по начальству я просилъ о разрѣшеніи нанять какого-нибудь платнаго сторожа. До сихъ поръ еще отвѣта на мою бумагу не было. Смѣю увѣрить ваше превосходительство, что одинъ видъ этого кладбища вселяетъ мысль о побѣгѣ. Льщу себя надеждой, что вы не откажете содѣйствовать, чтобы мое ходатайство было уважено.
— Посмотримъ, посмотримъ, — уклончиво отвѣтилъ инспекторъ.
Маленькій, худенькій Миша иногда чувствовалъ большую слабость и не хотѣлъ ни гулять, ни играть, ни кататься въ колясочкѣ. Онъ по цѣлымъ часамъ лежалъ на балконѣ, гдѣ въ горшкахъ стояли цвѣтущія растенія, и смотрѣлъ на море. Время отъ времени онъ перелистывалъ прозрачной ручкой книгу съ картинками.
Мать съ грустью и безпокойствомъ смотрѣла на него. Ребенокъ никогда не плакалъ и не капризничалъ. На вопросъ, не болитъ-ли у него что-нибудь, онъ отвѣчалъ отрицательно. Но мать не успокаивалась; при видѣ блѣднаго, молчаливаго мальчика, сердце ея обливалось кровью, и она не переставая думала: «всему виною эта каторга!»
Въ угоду мужу, она допускала, чтобы Рыжакъ каталъ колясочку и игралъ съ мальчикомъ на балконѣ. Ребенку это, очевидно, доставляло удовольствіе. Каторжникъ держался скромно, смиренно, прижималъ цѣпь къ ногѣ, чтобы она не звенѣла, и, какъ тѣнь, ходилъ за ребенкомъ. Каждый день онъ являлся къ дому директора, но не входилъ, не стучался въ дверь, а ожидалъ, чтобы о немъ вспомнили и позвали. Иногда являлась прислуга и звала его въ комнаты; если же никто не показывался, то онъ битый часъ простаивалъ неподвижно, какъ статуя. Случалось и такъ, что барыня, увидѣвъ его съ балкона и преодолѣвая свое отвращеніе къ каторжникамъ, говорила: «войдите»! Ее трогалъ умоляющій взглядъ этого сильнаго юноши, который безмолвно, какъ милости, просилъ позволенія побыть съ ея ребенкомъ. Услышавъ ея зовъ, каторжникъ краснѣлъ отъ радости, быстро и безшумно поднимался наверхъ и съ опущеннымъ взоромъ, снявъ шапку, проходилъ мимо нея.
Онъ возился съ ребенкомъ и подбрасывалъ его на воздухъ, а малютка смѣялся. Они проводили вмѣстѣ цѣлые часы. Каторжникъ сидѣлъ на полу и велъ съ Мишей безконечные разговоры.
— Кто тебѣ сдѣлалъ это платье? — спрашивалъ иногда ребенокъ.
— Казна
— И шапку тоже казна?
— Тоже казна.
Однажды ребенокъ освѣдомился:
— Что ты сегодня ѣлъ?
— Вареный горохъ, барчукъ.
— А на жаркое?
— Тоже — вареный горохъ.
— А на сладкое?
— Вареный горохъ, — съ улыбкой отвѣтилъ каторжникъ.
Оба расхохотались. Потомъ ребенокъ задумчиво сказалъ:
— А я сегодня ѣлъ макароны.
— На здоровье, барчукъ!
— Ты вѣрно тоже любишь макароны? Въ другой разъ я самъ съѣмъ меньше и тебѣ оставлю.
— Не надо, барчукъ, — сказалъ растроганный каторжникъ.
— А я хочу, чтобы и ты ѣлъ, — волновался мальчикъ.
— Хорошо, барчукъ, только не извольте гнѣваться, — поспѣшно заявилъ Рыжакъ.
Мальчикъ перелистывалъ свою книгу съ картинками.
— Прочти, что тутъ написано, — обратился онъ къ каторжнику. — Ты неграмотный? Ахъ! какой же ты глупый!
— Если бы я былъ грамотный, то не попалъ бы сюда, — съ грустью, послѣ нѣкотораго молчанія, произнесъ Рыжакъ.
— Ты здѣсь потому, что ты — злодѣй, — отвѣчалъ ребенокъ.
— Такъ точно, — бормоталъ каторжникъ: — но грамотные не попадаютъ на каторгу.
— Ты — злодѣй и тебя сослали, — настаивалъ мальчикъ.
— Такъ точно, такъ точно, — смиренно успокаивалъ его Рыжакъ.
IV.
правитьВъ дѣтской ставни были закрыты. Склонившись надъ изголовьемъ больного Миши, мать тихимъ голосомъ разсказывала ему сказку. Ребенокъ съ широко раскрытыми лихорадочными глазами и пересохшими губами внимательно слушалъ. Онъ хрипло, тяжело дышалъ и сильно горѣлъ. Уже пять дней лежалъ онъ въ дифтеритѣ. Докторъ навѣщалъ его два-три раза въ день и смазывалъ ему горло, при чемъ маленькій терпѣливый Миша не могъ отъ боли сдержать криковъ. Глядя на его страданія, мать втихомолку глотала слезы, и только съ невыразимою нѣжностью твердила:
— «Дитя мое, дитя мое»…
Черезъ часъ послѣ смазыванія ребенку становилось немного лучше, жаръ уменьшался, и онъ просилъ ѣсть и пить.
Ему давали крѣпкій бульонъ съ яйцомъ и вино. Послѣ этого онъ засыпалъ; тогда и мать припадала усталой головой къ подушкѣ, на которой лежалъ ребенокъ. Проспавъ около часу, ребенокъ открывалъ глазки и влажной ручкой искалъ мать.
— Я здѣсь. Ну, какъ ты себя чувствуешь.
— Хорошо, — неизмѣнно отвѣчалъ онъ, стараясь улыбнуться.
Мать платкомъ вытирала вспотѣвшій лобикъ и ручки ребенка, ласкала, цѣловала его.
— Разскажи сказочку, — мама, слабымъ голосомъ просилъ мальчикъ.
И мать припоминала какую-нибудь старую сказку о волшебницахъ и царевичахъ или сама выдумывала новую, чтобы развлечь своего малютку и облегчить ему страданія.
— Какъ онъ себя чувствуетъ? — спрашивалъ капитанъ, входя въ дѣтскую.
— Хорошо, — торопился отвѣтить мальчикъ.
— Онъ всегда такъ говоритъ, бѣдняжка, — шептала мать; — не хочетъ насъ огорчать.
— А ему не хорошо? — съ тревогой спрашивалъ отецъ.
— Нехорошо, — говорила мать, поправляя больному подушку.
Она была совершенно убита горемъ.
— Ты хотѣла бы увезти его отсюда, не правда ли? — спросилъ однажды мужъ, чтобы вывести ее изъ томительнаго молчанія.
— Еще бы! — отвѣтила она.
— Докторъ говоритъ, что теперь нельзя, — тихимъ голосомъ замѣтилъ онъ.
— Нельзя, — повторила она, безпомощно опустивъ руки.
— Мнѣ и здѣсь хорошо, мамочка! — сказалъ малютка.
— Бѣдняжечка, — прошепталъ отецъ.
Мать вполголоса просила отца:
— Дай мнѣ слово, дай…
— Даю, милая…
— Обѣщай, что отошлешь меня съ нимъ въ Неаполь, какъ только ему станетъ лучше. Обѣщаешь?
— Обѣщаю, — сказалъ онъ.
Во время тяжелой болѣзни сына въ ней проснулся прежній ужасъ передъ каторгой. Къ вечеру больному становилось хуже. Дыханіе спиралось, жаръ усиливался. Лишь только онъ на минуту успокаивался и мать вздыхала свободнѣе, какъ голоса часовыхъ будили его, и онъ вздрагивалъ всѣмъ тѣльцемъ.
— О, эта каторга, эта каторга… твердила она про себя.
— Ничего, мамочка, — увѣрялъ ребенокъ, метаясь отъ жару и сбрасывая съ себя простыньку.
Мать ни на минуту не отходила отъ постели маленькаго больного. Мужъ неоднократно упрашивалъ, чтобы она ночью легла отдохнуть, а онъ ее замѣнитъ; служанка также предлагала свои услуги, но она и слышать объ этомъ не хотѣла.
А какія это были ночи! Ребенокъ горѣлъ, задыхался и просилъ, чтобы его вынули изъ кроватки. Мать заворачивала его въ простыню и одѣяло, брала на руки и носила по комнатѣ. Положивъ головку на плечо матери, онъ успокаивался и начиналъ дремать. Она продолжала носить его; однако, опасаясь, что ему вредно спать въ такомъ неудобномъ положеніи, она черезъ нѣкоторое время подходила къ кроваткѣ и осторожно нагибалась, чтобы положить его; но при первомъ движеніи ребенокъ начиналъ стонать.
— Нѣтъ, нѣтъ, — говорила она, поднимая его и принимаясь опять ходить по комнатѣ.
Иногда ей удавалось съ большою осторожностью уложить его въ постельку. Если онъ продолжалъ спать, то она завѣшивала лампу, а сама возвращалась къ постелькѣ и прислоняла къ подушечкѣ ребенка свою утомленную голову. Она не спала: это былъ не сонъ, а какое-то тяжелое забытье. Ребенокъ поминутно просыпался, но, видя, что мать лежитъ неподвижно, не будилъ и не звалъ ее. Временами онъ начиналъ сильнѣе задыхаться, жалобно стоналъ и привставалъ на постели, ловя рученками воздухъ. Тогда мать вскакивала и въ ужасѣ хватала его на руки.
Ночь тянулась безконечно долго. Мать съ нетерпѣніемъ ждала разсвѣта. Когда въ воздухѣ начинало свѣжѣть и сквозь ставни пробивались первые лучи свѣта, ребенокъ забывался тяжелымъ сномъ. Она долго, пристально смотрѣла на него; иногда ей мерещилось, что онъ плачетъ, но, убѣдившись, что онъ спитъ спокойно, она и сама рѣшилась, прилечь около него. Въ восемь часовъ утра приходилъ докторъ.
— Какъ прошла ночь? — спрашивалъ онъ, приготовляя все нужное для смазыванія.
— Плохо — отвѣчала мать.
Докторъ осматривалъ кисточку.
— Все — эта каторга! — говорила безутѣшная мать.
— Да нѣтъ же, нѣтъ, — увѣрялъ ее докторъ; — и въ Неаполѣ тоже есть дифтеритъ.
Она все свое горе приписывала каторгѣ, и съ перваго же дня Мишиной болѣзни отдала Марьѣ приказаніе ни одного каторжника не пускать на порогъ дома. Это было сказано такимъ голосомъ, что Марья испугалась. Обыкновенно, мужъ ея приходилъ подъ окно кухни за своимъ обѣдомъ, а теперь они сговорились, чтобы онъ ждалъ ее въ условномъ мѣстѣ, далеко отъ дома, куда она приносила ему ѣду въ закрытой корзинкѣ.
— Ни твоего мужа, ни Дженнаро, ни Рокко — никого, никого! — распорядилась барыня.
Рыжакъ въ первый же день болѣзни ребенка явился къ дому и даже пытался войти. Но Марья не допустила его, говоря: барыня не желаетъ видѣть каторжниковъ.
Онъ остановился на порогѣ, какъ громомъ пораженный.
— А какъ же здоровье малюка? — спросилъ онъ съ рыданіемъ въ голосѣ.
— Плохо. Будемъ молить Бога, чтобы онъ выздоровѣлъ.
— Будемъ молить Бога, — смиренно повторилъ Рокко.
Съ утра до вечера онъ убѣгалъ отъ урочныхъ работъ и бродилъ около директорскаго дома, ожидая, что выйдетъ кто нибудь, кого можно спросить о здоровья робенка. Не взирая на наказанія, градомъ сыпавшіяся на него, и забывая про ѣду, онъ по цѣлымъ часамъ простаивалъ передъ балкономъ съ закрытыми ставнями.
Однажды онъ даже настолько набрался смѣлости, что подошелъ къ доктору. Рокко ни разу не былъ боленъ, и докторъ его не зналъ. Каторжникъ, словно изъ подъ земли, выросъ передъ нимъ и спросилъ:
— Какъ здоровье малюка?
— А вамъ какое дѣло? отвѣтилъ докторъ, который привыкъ грубо обращаться съ каторжниками.
— Я прислуживалъ малюку, ваше благородіе!
Онъ произнесъ эти слова такимъ растроганнымъ и смиреннымъ голосомъ, что докторъ въ изумленіи посмотрѣлъ на него и отвѣтилъ:
— Неважно!
— А онъ выздоровѣетъ? Вы, вѣдь, вылѣчите его, ваше благородіе?
— Будемъ надѣяться, — отвѣтилъ докторъ.
Рыжакъ страшно горевалъ о томъ, что ему запрещенъ доступъ къ ребенку. Каждый разъ, когда Мишина мать показывалась на балконѣ, Рокко, караулившій около дома, выходилъ впередъ, снимая свою красную шапку, низко кланяясь и бросая умоляющіе взоры. Но она не видѣла или не хотѣла видѣть его, и сейчасъ же уходила въ комнаты.
Однажды Рыжакъ не выдержалъ и отправился въ канцелярію, гдѣ капитанъ писалъ за своимъ столомъ. Капитанъ былъ углубленъ въ занятія, но почувствовавъ, что кто-то вошелъ, поднялъ голову.
— Это вы, что вамъ?
— Я хотѣлъ спросить о малюкѣ, — прошепталъ каторжникъ.
— Онъ тяжело боленъ и очень страдаетъ, бѣдняжка, — отвѣтилъ взволнованный отецъ; мать ни на минуту не отходитъ отъ него.
Каторжникъ стоялъ въ нерѣшимости, какъ будто хотѣлъ что-то еще спросить, но не смѣлъ. Наконецъ онъ вымолвилъ: никому нельзя къ малюку?
Капитанъ посмотрѣлъ на каторжника и прочелъ на его лицѣ страстное желаніе и тревогу.
— Пока нѣтъ! отвѣтилъ, подумавъ, капитанъ; — его утомляетъ присутствіе постороннихъ.
— Прежде я всегда забавлялъ его…
— Правда, но теперь нужно повременить: такъ велѣлъ докторъ.
— Повременить… можетъ быть, до завтра или послѣ завтра?
— Нѣтъ, дольше, дольше; ему нуженъ покой, — неопредѣленно отвѣчалъ капитанъ на настойчивые вопросы Трастта.
Опять произошло молчаніе. Каторжникъ теребилъ въ рукахъ свою красную шапку и не уходилъ. Капитанъ снова взялся за перо.
— Ваше превосходительство! сдѣлайте мнѣ одну милость.
— Ну? — сказалъ капитанъ, который уже не зналъ, какъ ему отдѣлаться отъ назойливаго арестанта.
— Поклонитесь отъ меня малюку. Скажите, что Рыжакъ ему очень, очень кланяется. Рыжакъ, ваше превосходительство!
— Хорошо, сказалъ капитанъ. — Я непремѣнно передамъ.
Каторжникъ пробормоталъ благодарность и ушелъ. Капитанъ провожалъ его взглядомъ. За семь лѣтъ своей службы директоръ привыкъ ничему не удивляться: ни чрезмѣрной жестокости, ни чрезмѣрному смиренію арестантовъ; но иногда проявленія человѣческой природы были такъ неожиданны, что ставили его въ тупикъ. Рокко убилъ своего отца и за это былъ сосланъ. И вотъ этотъ человѣкъ, который способенъ былъ на такое ужасное преступленіе, дрожалъ отъ волненія, разспрашивая о маленькомъ, больномъ ребенкѣ.
Капитанъ зналъ все, что дѣлалось на островѣ и, между прочимъ, зналъ, что Рыжакъ бродилъ ежедневно около его дома и пытался войти. Но онъ зналъ также, что его огорченную жену пугалъ видъ каторжниковъ, и она даже слышать не хотѣла о нихъ, а не то, что пускать въ домъ. Когда при ней случайно упоминали о каторгѣ, объ арестантскихъ работахъ и т. д., то она закрывала глаза, какъ передъ страшнымъ видѣніемъ. Склонившись надъ кроваткой своего ребенка, она цѣловала его худыя пылавшія щечки, гладила влажные волосы и съ невыразимою нѣжностью приговаривала:
— Дитя мое…
Капитанъ, самъ потрясенный болѣзнью ребенка и видѣвшій нѣмое отчаяніе жены, даже не рѣшался сказать ей, что вблизи нихъ есть страждущая душа. Рыжакъ проводилъ цѣлые дни на улицѣ, около директорскаго дома и даже не обѣдалъ со всѣми арестантами, а уходилъ изъ трапезной, захвативъ подъ куртку кусокъ хлѣба. Онъ не кричалъ, не буянилъ, но, не смотря на всѣ наказанія и увѣщанія со стороны тюремщиковъ, удиралъ при первой же возможности. Два раза онъ убѣгалъ изъ казармы, гдѣ былъ такой бдительный надзоръ, и простаивалъ всю ночь подъ Мишинымъ балкономъ. Возвращаясь на зарѣ, онъ встрѣтилъ тюремщика, который поднялъ тревогу и вездѣ искалъ его. Тюремщикъ донесъ капитану, что Трастте, повидимому, пытался бѣжать. Но капитанъ не повѣрилъ, и сказалъ, чтобы съ нимъ обращались полегче. Въ душѣ онъ страдалъ не только за своего больного ребенка, но и за этого жалкаго каторжника, который не зналъ покоя.
Но Мишина мать всѣ свои чувства сосредоточила на ребенкѣ и ушла отъ окружавшаго ее міра, вспоминая только въ тяжелые ночные часы, что она живетъ на каторгѣ. Тревожась за жизнь ребенка, она забыла обо всемъ остальномъ.
Ребенку дѣлалось то лучше, то хуже.
Въ минуты улучшенія въ материнскомъ сердцѣ оживала надежда, но докторъ смотрѣлъ сумрачно, и морщины на его лбу не разглаживались. Дѣйствительно, жаръ снова усиливался, въ горлѣ опять появлялись зловѣщіе бѣлые налеты, ребенокъ задыхался и метался. Мать опять приходила въ глубокое отчаяніе, ежеминутно звала Мишу по имени, спрашивала, какъ онъ себя чувствуетъ и, укачивая его на рукахъ, уже не могла пѣть обычной пѣсенки, — отъ тревоги у нея сжималось горло. И такіе переходы отъ надежды къ отчаянію, отъ отчаянія къ надеждѣ повторялись каждый день, каждую ночь.
Однажды вечеромъ отецъ и мать сидѣли у постели ребенка. Онъ какъ-будто успокоился,
Ночь, казалось, была лучше обыкновеннаго. Ребенокъ лежалъ блѣдный, измученный, но не метался и не задыхался, какъ днемъ. По временамъ онъ спокойно засыпалъ, откинувъ голову на подушку и вытянувъ ручки вдоль тѣла.
— Мнѣ кажется, что ему не такъ. худо, — сказалъ капитанъ своей женѣ.
— Онъ дремлетъ, — прошептала она: — иди и ты спать!
— Я еще прійду, — отвѣтилъ онъ.
Дѣйствительно, въ два часа ночи онъ тихонько вошелъ. Миша спалъ крѣпко, хотя дышалъ хрипло. Мать, подперевъ голову рукой, сидѣла надъ нимъ.
— Спитъ, — чуть слышно сказалъ отецъ.
— Спитъ, — повторила мать.
Онъ опять ушелъ, а она начала дремать, какъ вдругъ ее разбудилъ слабый голосокъ ребенка:
— Мама, лампу!
— Потушить? — спросила она, нагибаясь къ нему.
— Нѣтъ… не вижу.
Она встала и повернула лампу такъ, чтобы свѣтъ падалъ на его личико.
— Хорошо теперь?
Онъ слабо улыбнулся, кивнулъ головкой и опять закрылъ глаза. Она еще посидѣла нѣкоторое время, встревоженная хрипомъ и свистомъ, который выходилъ изъ его груди. Потомъ усталость взяла свое, и она опустила голову къ нему на подушку.
Въ четыре часа Миша проснулся и съ испугомъ оглянулся: ему показалось, что онъ одинъ, но поднявъ съ трудомъ, головку, онъ убѣдился, что мать тутъ, около него. Онъ посмотрѣлъ на нее своими большими, горящими глазами, но не хотѣлъ будить ее и ничего не сказалъ. Онъ только приласкалъ ручкой лицо матери. Почувствовавъ прикосновеніе, она, не открывая глазъ, прошептала:
— Дитя мое…
Онъ кивнулъ головкой и закрылъ глаза. Ручка осталась лежать на щекѣ матери… Миша отошелъ въ вѣчность.
V.
правитьРаздался стукъ въ дверь. Капитанъ, который сидѣлъ одинъ у стола, закрывъ лицо руками, поднялся и сказалъ:
— Войдите!
Вошла Марья и подала ему записку, на которой карандашемъ набросано было: «Помни о своемъ обѣщаніи».
Это писала жена, но капитанъ отъ горя и волненія не могъ припомнить, что онъ ей обѣщалъ. Онъ вопросительно посмотрѣлъ на Марью. Та только развела руками.
О чемъ могла просить убитая горемъ мать? Внезапно, среди тяжелыхъ мыслей, въ головѣ отца мелькнуло воспоминаніе. Онъ отвѣтилъ служанкѣ:
— Скажи, что я сейчасъ приду.
Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ онъ былъ у двери дѣтской. Оттуда доносился слабый запахъ травы и цвѣтовъ, виднѣлось мерцаніе восковыхъ свѣчей. И храбрый капитанъ, который не разъ лицомъ къ лицу встрѣчалъ смерть на полѣ битвы, не въ силахъ былъ войти въ комнату ребенка. Онъ вызвалъ жену. Она вышла, какъ тѣнь, блѣдная, съ блуждающими глазами, и остановилась на порогѣ.
— Дорогая моя, — началъ онъ, но не выдержалъ и залился слезами.
— Не плачь, не плачь, — сказала она беззвучнымъ голосомъ, — видишь, я не плачу. Ты сдержишь обѣщаніе?
— Теперь?
— Теперь, — упрямо повторила она.
Онъ молча смотрѣлъ на нее, не смѣя предложить вопроса.
— Я хочу увезти отсюда ребенка, — сказала она.
— Увезти? такъ!
— Да, такъ.-- продолжала она, — онъ родился на каторгѣ и умеръ на каторгѣ. Я хочу увезти его въ Неаполь, гдѣ нѣтъ каторжниковъ…
— Въ Неаполь!
— Да, на кладбище, гдѣ нѣтъ каторжниковъ.
Онъ взялъ ее за руку.
— Это будетъ трудно, — сказалъ онъ.
— Если бы мнѣ пришлось унести его на рукахъ, то я не задумаюсь, — упорно продолжала она.
— Да, ты права, — сдался онъ на ея убѣжденія.
— Выпиши все изъ Неаполя! Ради Бога, не надо ничего здѣшняго.
Она возвратилась къ мертвому ребенку, а онъ пошелъ заняться хлопотами о разрѣшеніи перевезти тѣло съ острова Низида въ Неаполь. Цѣлый день взадъ и впередъ летѣли телеграммы, онъ почти не выходилъ изъ канцеляріи, и эта лихорадочная суета немного отвлекала его отъ тяжелаго горя. Въ домѣ всѣ двери были открыты настежь; стояла гробовая тишина, и никто не показывался; только Марья сновала взадъ и впередъ, утирая глаза кончикомъ фартука. Съ улицы виднѣлись восковыя свѣчи, горѣвшія въ дѣтской. Въ прихожей канцеляріи не переставалъ толпиться народъ, спрашивая, можно-ли проститься съ покойникомъ.
Капитанъ всѣмъ отвѣчалъ:
— Послѣ, послѣ.
Дѣло въ томъ, что жена сначала наотрѣзъ отказалась пускать кого-нибудь къ Мишѣ, но потомъ сдалась на убѣжденія мужа и отвѣтила:
— Не теперь, послѣ.
Всѣ ушли съ тѣмъ, чтобы вернуться попозже, остался только Рыжакъ, который сидѣлъ, опустивъ голову и держа шапку въ рукахъ. Утромъ онъ подошелъ къ окну кухни, чтобы спросить у служанки о здоровьи малюка. Она, рыдая, отвѣтила:
— Малюкъ теперь на небѣ.
Рокко былъ совершенно ошеломленъ. Съ той минуты онъ забрался въ прихожую канцеляріи и уже не уходилъ оттуда. Капитанъ два, три раза проходилъ мимо, не обращая на него вниманія. Наконецъ Рыжакъ поднялся и подошелъ къ нему.
— Ваше превосходительство, позвольте мнѣ проститься съ малюкомъ…
— Послѣ, послѣ, — поспѣшно отвѣтилъ отецъ.
— Скажите барынѣ, что я ни разу не входилъ во время болѣзни малюка, потому что имъ это было непріятно. А теперь онѣ должны сдѣлать мнѣ эту милость.
— Я скажу, — отвѣтилъ капитанъ.
Рыжакъ ушелъ, но черезъ часъ онъ снова былъ въ передней и терпѣливо ожидалъ отвѣта. Подъ вечеръ капитанъ, уходя изъ канцеляріи, сказалъ ему:
— Завтра утромъ, передъ отъѣздомъ.
Каторжникъ пробормоталъ какую-то благодарность.
Прійдя къ себѣ, капитанъ попросилъ вызвать жену въ корридоръ. Она вышла съ такимъ же застывшимъ лицомъ, какъ и наканунѣ, безпрестанно оглядываясь назадъ, словно ее кто-то звалъ.
— Все приготовлено, — съ трудомъ выговорилъ капитанъ.
— Когда?
— Завтра, въ полдень.
Когда онъ назвалъ часъ, послѣдній рѣшительный часъ, окаменѣвшая отъ горя молодая женщина вздрогнула и, съ раздирающимъ душу воплемъ, упала въ объятія мужа.
Рано утромъ въ домѣ капитана началось прощаніе съ малюткой. Изъ Неаполя привезены были большія свѣчи, свѣжіе цвѣты, которыми засыпали всю дѣтскую, бѣлое платьице и башмачки, въ которыхъ онъ долженъ былъ совершить свое послѣднее путешествіе и, наконецъ, послѣдняя его кроватка — гробикъ, обитый внутри атласомъ.
Первымъ вошелъ Рыжакъ. Онъ опустился на колѣни и долго, долго стоялъ молча. Потомъ онъ поцѣловалъ восковую ручку малютки и что-то въ нее положилъ. Мать все это время неподвижно сидѣла въ комнатѣ; внезапно она оглянулась на каторжника съ такимъ видомъ, словно хотѣла прогнать его. Онъ всталъ и вышелъ изъ комнаты, но остался въ корридорѣ, забившись въ темный уголъ. Мимо него проходили въ дѣтскую женщины, дѣти, солдаты, чиновники. Никто не спрашивалъ, что означаетъ запечатанное письмо въ ручкѣ ребенка. Въ южной Италіи, когда ребенокъ умираетъ, люди, пришедшіе съ нимъ прощаться, или сами родители, вкладываютъ ему въ руки, за поясъ, въ складки платья какую-нибудь записочку. Это — писанная молитва, которую ребенокъ долженъ отнести съ собою въ рай. Рыжакъ вложилъ ему въ ручку письмо къ Божьей Матери.
Капитанъ вызвалъ жену и, весь дрожа, сказалъ ей:
— Пора ѣхать!
— Поѣдемъ, — отвѣтила она, какъ во снѣ направляясь въ свою комнату за шляпой и накидкой.
Родители должны были сами отвезти тѣло ребенка въ Неаполь. Печальная процессія двинулась къ пристани. Гробикъ несли солдаты на рукахъ. У желѣзныхъ воротъ произошло прощаніе. Всѣ пожимали капитану руку и говорили ему слова утѣшенія. Ворота распахнулись. Два солдата съ гробикомъ, родители и два чиновника прошли внизъ, и ворота были опять заперты. Остальная толпа, и съ нею Рокко поднялась обратно.
Рыжакъ стоялъ на площади и провожалъ глазами шествіе. Вотъ на поворотѣ дороги все скрылось отъ его взора, потомъ процессія опять показалась на берегу. У пристани стояла большая лодка. Въ минуту она наполнилась вѣнками и цвѣтами, среди которыхъ поставили гробикъ. На кормѣ сѣли родители, одѣтые въ трауръ, — и люди сопровождавшіе ихъ. Лодка отчалила и медленно поплыла.. Ребенокъ уходилъ, уходилъ навсегда. Рыжакъ вслухъ, издали прощался со своимъ милымъ малюкомъ. Они переѣхали на берегъ. Подали коляску, тоже засыпанную цвѣтами; родители съ гробикомъ на рукахъ сѣли въ нее. Коляска тронулась и вскорѣ скрылась изъ виду. Все было кончено…
VI.
правитьНочь стояла безлунная; небо было покрыто тучами; море казалось черною пеленою. Въ воздухѣ было тихо, и островъ Низида былъ погруженъ въ покой.
Часовые около своихъ будокъ, по обыкновенію, перекликались каждые четверть часа. Первыя слова: Слуша-а-ай! раздавались звучно, какъ напоминаніе, какъ запросъ, все-ли въ порядкѣ.
Отвѣтъ: Слуша-ю-ю-ю! спокойный, тихій, говорилъ о неусыпной бдительности и надзорѣ.
Часа въ два ночи часовой, который стоялъ на крутомъ выступѣ, невольно вздрогнулъ. Онъ не слышалъ шороха, но ему почудилось, что кто-то пробѣжалъ мимо. Онъ всматривался въ темноту, но ничего не видѣлъ. Думая, что часовой съ сосѣдняго поста пришелъ попросить у него огня для трубки, онъ тихонько спросилъ:
— Кто тамъ?
Отвѣта не послѣдовало. Тогда онъ рѣшилъ, что все это ему померещилось. Настала опять глубокая тишина. Не прошло и получаса, какъ онъ опять во второй разъ уже яснѣе различилъ, что кто-то движется въ кустахъ, на уступѣ скалы, шагахъ въ тридцати отъ него. Вмѣсто того, чтобы отвѣтить на раздавшійся въ то время окликъ, онъ прицѣлился и выстрѣлилъ. Въ ту же минуту послышались два жалобныхъ, протяжныхъ крика. Вокругъ всего острова, гдѣ только были часовые, раздался громовой возгласъ:
— Тревога, тревога, тревога!
Грянули выстрѣлы, и островъ былъ объятъ перекрестнымъ огнемъ. Рота солдатъ подъ командой офицера отправилась на развѣдки. Нарочный со всѣхъ ногъ бѣжалъ внизъ, чтобы послать двѣ лодки на поиски. Въ казармахъ тюремщики дѣлали повѣрку каторжниковъ, чтобы видѣть, кого недостаетъ. Всѣ проснулись, вездѣ зажглись огни. Помощникъ директора, замѣнявшій капитана на время его отсутствія, дрожащій, испуганный прошелъ въ казармы на перекличку арестантовъ. Каторжники волновались, кричали, не отвѣчали вовремя; тюремщики выходили изъ себя, осыпали ихъ бранью и назначали имъ взысканія. Въ каждой казармѣ, гдѣ всѣ арестанты оказывались на лицо, помощникъ директора вздыхалъ съ облегченіемъ. Почемъ знать, можетъ быть тревога была ложная! Часовые еще продолжали стрѣлять. Перекличка каторжниковъ шла своимъ чередомъ. Часто арестантъ, котораго вызывали, съ грустью отвѣчалъ:
— Я-то здѣсь; счастливецъ, кто убѣжалъ.
Видно было, что всѣ завидовали неизвѣстнымъ бѣглецамъ. Только въ послѣдней казармѣ вмѣсто шестидесяти оказалось пятьдесятъ восемь каторжниковъ. Тюремщикъ три раза произвелъ повѣрку, но двухъ арестантовъ все же не хватало. Обращаясь къ блѣдному, какъ смерть, начальнику, онъ сказалъ:
— Двое бѣжали!
— Кто именно?
— Калама, по прозванію Безстрашный и Трастта, по прозванію Рыжакъ.
— Молодые?
— Молодые.
Помощникъ директора поспѣшно вышелъ, чтобы отдать распоряженія. Имена Безстрашнаго и Рыжака повторялись изъ устъ въ уста. Въ кустахъ и оврагахъ сновали люди съ фонарями; офицеры гремѣли саблями. Лодки съ большими красными фонарями объѣзжали островъ, осматривая каждую пещеру, каждую маленькую бухту. При слабомъ свѣтѣ въ лодкахъ виднѣлись ружья солдатъ. Начальникъ въ волненіи ходилъ по комнатѣ. Каторжниковъ послали опять по мѣстамъ, но никто изъ нихъ не спалъ. Иные вслухъ молились за спасеніе бѣглецовъ. Суета и поиски продолжались до разсвѣта. Утромъ начальнику доложили о подробностяхъ побѣга. Въ травѣ, около того мѣста, гдѣ часовой замѣтилъ присутствіе людей, оказались двѣ цѣпи съ перепиленными кандалами. Безстрашнаго не удалось отыскать ни живымъ, ни мертвымъ, ни на землѣ, ни въ морѣ: очевидно, онъ спасся. Рыжакъ найденъ былъ на прибрежномъ утесѣ съ разбитымъ черепомъ, безъ признаковъ жизни