М. Н. Катков
правитьРусский вопрос
правитьВооруженное восстание в Польше не может тревожить нас. Шайки мятежников редеют и исчезают одна за другою; с каждым днем все яснее обнаруживаются несостоятельность и бессилие восстания, которое, однако, стоило так много крови. Но если бы число бегущих do lasu [в лес (полск.)] не уменьшалось, а с каждым днем возрастало, если бы даже удалось инсургентам обеспечить себе доставку боевых припасов и всякого рода пособий из-за моря, словом, если бы восстание разыгралось вдесятеро сильнее и серьёзнее, то мы все-таки не имели бы причины опасаться и тревожиться. Агитация, которую вдруг подняли против нас из конца в конец Европы, журнальный треск, парламентские демонстрации, маневры правительств, — все это не страшно. На угрозы конгрессом или войною могли бы мы отвечать очень спокойною улыбкой: европейский конгресс — дело нелегкое, а война и подавно. Не так давно выдерживали мы громадную войну, в которой против нас была целая Европа, войну, в которой самые могущественные державы должны были напрягать все свои силы, чтобы чувствительно уязвить нас, — войну, причины и свойства которой были не совсем ясны для русского народа и в которой он бился только из чести, не сознавая ясно, за что; но мы выдержали эту войну не бесславно. Война эта стоила нам много жертв, но немало жертв стоила она и нашим противникам, и если мы кое-что потеряли, то и противники наши не много выиграли, а особенно Франция, кроме разве того, что государственный долг ее возрос в громадной пропорции и что она пролила под Севастополем свою лучшую кровь. Правда, наши финансы находятся в положении незавидном, и это одно из самых пагубных последствий Крымской войны; но финансовое положение наше нельзя назвать отчаянным; при некоторых условиях оно могло бы быть поправлено без чрезвычайных усилий, которых требует теперешнее положение французских финансов, управляемых одним из самых опытных и даровитых финансистов нашего времени, каков г. Фульд. Если мы могли с честию выдержать ожесточенную войну за идею, то нельзя думать, чтобы наши враги могли de gaiete de coeur [ни с того ни с сего (фр.)] затеять такую с нами борьбу, от которой встрепенулась бы каждая фибра, закипели бы каждая капля крови в народе. Затеять такую войну — дело нешуточное, тем более что при первой сериозной попытке затеять ее в настоящее время Европа не только не соединится против нас, как бывало, но разделится на два лагеря, потому что теперь война была бы для других держав еще опаснее, чем для нас. Европейская война под знаменем польских притязаний — дело невозможное. Но попугать нас было возможно, и вот нас попугали. Теперь не только о войне, но и о конгрессе нет более речи. Крики начинают стихать; в журналах, до сих пор самых враждебных нам, наполнявшихся всевозможными клеветами и ругательствами, начинают появляться статьи более умеренные и более разумного свойства. Вся эта агитация, поднятая с одного конца Европы до другого, предоставленная самой себе, не замедлит исчезнуть, не оставив никаких последствий, кроме некоторых запоздавших сотрясений в не очень чутком мозгу наших прогрессистов разного чина и калибра. Что эта агитация есть колоссальный humbug [надувательство (англ.)], в этом нет никакого сомнения. Это мистификация, затеянная под влиянием мысли, что русский народ находится при последнем издыхании, что Русское царство распадается и рушится. Всем приятно было верить, что вот-вот, на этих днях, наступит час великого падения, и все заранее делили добычу. Не все, конечно, верили этому, но все показывали вид уверенности в надежде отуманить наши головы и заставить нас самих убедиться в нашем отчаянном положении. План был недурной, и пока бы мы щупали у себя пульс и с поникшею головой ожидали своего смертного часа, нас могли бы привести в такое положение, что народу нашему, который вовсе не думает умирать, после пришлось бы действительно выдерживать тяжкий кризис и проливать свою здоровую кровь, для того чтобы выпутаться и расправить свои члены.
Очень может быть, что посреди этого гвалта, который поднялся на нас в Европе, иные мирные обладатели подвижных капиталов и недвижимых имуществ готовы были бы сказать: «Провались она, эта Польша! Пусть она от нас отделится и будет чем хочет! А если уже поляки так цепки, что непременно желают прихватить и наши области, то Бог с ними! Пусть они берут и Волынь, и Подолию, и Вильно, и Витебск, хоть самый Киев, лишь бы, чего доброго, не вышло и в самом деле нешуточной войны. Нам теперь пуще всего нужны мир и спокойствие. Куда уж нам лезть в драку! Лишь бы как-нибудь притаиться, чтобы нас не заметили. Европейцы называют нас варварами; да и в самом деле, — что нам обманывать себя? — мы очень хорошо знаем, что мы порядочная дрянь. В последнее время мы ничего другого не делали, как только изобличали себя, и открыли в себе столько всякой подлости и мерзости, что хорохориться нам совсем не пристало»…
Подобные рассуждения были бы, может быть, не лишены основания, если бы каждый прилагал их лично к себе и к своему кружку. Такие люди есть везде, и везде их не оберешься. Но народ не есть совокупность таких людей; да и вообще народ не есть механическая совокупность каких бы то ни было людей. Только умерший народ рассыпается на отдельных людей и превращается в стадо. Но пока народ живет, он есть сила, проходящая чрез миллионы людей неведомо для них самих, так что мы напрасно стали бы доискиваться народа в понятиях и воззрениях разных особ, которые к нему причисляются, жительствуют в его владениях и говорят его языком. Что это за сила, об этом можем мы толковать на досуге; но эта сила есть. В обыкновенную пору она бывает не слышна и не заметна; но бывают минуты, когда она пробуждается и встает самолично в миллионах людей. Как буря, ничем не удержимая, она погонит столбом эти мириады пылинок, не спрашивая, что каждая из них думает или хочет. Все закрутится в урагане, когда поднимется эта сила, столь же слепая и столь же неумолимая, как и всякая сила природы. Мелкое и великое, умное и глупое, ученое и невежественное — все равно охватит одна могучая сила. Волей или неволей все покорятся ей, но одних она сотрет, а других возвысит. Всё посторонится в эти минуты, и во всем явится сам народ: ему прежде всех победа или поражение, ему прежде всех слава или позор; он сам в эти торжественные минуты заявляет свое существование, решает свои судьбы, творит свою историю. Но все, что есть лучшего в отдельных людях, все энергическое и разумное, все возвышенное и святое выразится в его порыве и дает ему физиономию. Благо тому, чья мысль и чувство совпадает в один тон с народным влечением, в ком народная сила найдет свой разум и свою волю, кто послужит ей живым и сознательным органом, — благо тому! Но та же сила повлечет бессознательно и тех из нас, кто и не хотел бы, повлечет, не справляясь о наших мнениях; заодно стукнет и чистый, и нечистый грош, заодно прольется и благородная, и подлая кровь. Торжественны, но и грозны бывают эти явления народа. Напрашиваться на них не должно; но надобно также помнить, что с этих явлений ведет свое летосчисление история, что тут полагаются эпохи, что тут решаются судьбы всемирного хода событий. От этих-то минут идет в людях то, что мы зовем патриотизмом и народным чувством; тут начинается новая жизнь и новый дух, тут зажигается новая мысль. Тут мгновенно открывается то, чего прежде мы не подозревали; оказывается возле нас, в нас самих то, чего мы искали за дальними горизонтами. Все встряхнется, и что было близко, то затуманится вдали, и далекое придвинется близко.
Боже нас сохрани называться на испытания и привлекать грозу, как бы мы ни были уверены в нашем торжестве! Человеческая мудрость должна делать все с своей стороны, чтобы предупреждать народные войны, каково бы ни было их свойство. Но самое лучшее средство предотвратить испытание — обнаружить твердую готовность выдержать его. Не понижением тона, не малодушным колебанием и уступчивостью предупреждаются народные войны, но твердою решимостью не уступить и пяди того, что принадлежит народу, не допустить ничего, что рано или поздно отзовется для нашего отечества чувствительным ущербом, не допустить ничего, что роковым сцеплением событий неминуемо поднимает всеподнимающую силу народных страстей. Наша личная апатия и трусость, разные наши интересы будут нашептывать нам о необходимости уступок, но мы горько обманемся, если поддадимся на этот лукавый шепот. Жертвуя народным достоянием и народною честью для своего избавления, мы только вернее погубим себя. Не трусом владеет Бог и не трусость спасает человека в трудную минуту. Чем более энергии в начале, тем менее опасности впереди; чем более патриотического чувства наверху и наготове, тем менее потребуется его из глубины. Чем более достоинства и твердости с нашей стороны, тем менее будет назойливости во враждебных нам притязаниях; чем спокойнее и яснее будем мы соображать выгоды нашего отечества, тем менее надежды у врагов наших обмануть нас хитрыми предложениями и заманить нас на такую сделку, которая неминуемо и в непродолжительном времени повлечет за собою новые затруднения и новые бедствия. Какая польза обманывать себя мнимым миром, под которым затаится верная и неизбежная война?
Прямые угрозы не беда; они лишь скорее вызовут энергический отпор. Гораздо опаснее замыслы тех из наших врагов, которые принимают личину дружбы и подкрадываются исподтишка. Чего нельзя взять силою, то можно выманить хитростью; можно, пользуясь обстоятельствами, предложить нам такую сделку, которая польстит нашему тщеславию титулом великодушнейших и либеральнейших из всех когда-либо существовавших варваров; можно попробовать, нельзя ли за стакан рома выменять у дикарей самородки золота?
Нам скажут, например, тоном дружелюбным и искренним: «Зачем Польше отделяться от России? Мысль об отложении Польши есть безумная мечта революционеров, которые сами не знают, чего хотят, и производят только смуты и кровопролития. Благоразумные люди совсем этого не желают. Напротив, они хотят, чтобы Польша оставалась по-прежнему под одною с Россиею державой. Такое положение для Польши гораздо полезнее, чем отдельное политическое существование, лишенное всякой будущности. Но пусть Польша, находясь под одним скипетром с Россией, приобретет полную политическую самостоятельность; пусть она будет, например, вице-королевством под верховною властью польского царя, который в то же время есть и император российский. Поляки будут верными подданными своего царя, но зато Польша должна иметь совершенно особую политическую организацию, с своим особым правительством и законодательством. При этом Польша должна получить либеральные учреждения, национальное представительство и удержать особое финансовое управление. Вот, скажут нам, желания благоразумных и просвещенных патриотов польских, желания очень умеренные, которые будут поддерживаться общим сочувствием Европы; удовлетворением этих желаний Польша сразу будет успокоена, так что все войдет в должный порядок, водворится мир и спокойствие, а русские государственные мужи заслужат всяческие овации за свою либеральность и за свое великодушие, тем более редкое, что в этом случае оно будет сопряжено с глубокою политическою мудростью. И в самом деле, не мудрое ли дело удивить целый мip щедростью, заключая в сущности очень выгодную для себя сделку? Чего лучше? Всех успокоить, всех удовлетворить, да и самим не остаться в накладе». В самом деле, чего лучше! В Польше общественные силы удесятерятся, жизнь закипит у нее на всех путях, голос ее будет раздаваться свободно, слышимый всею Европой, и она будет пользоваться всеми удобствами своего соединения с Россией, не терпя никаких невыгод, — она будет пользоваться всеми преимуществами огражденном, поднятой и усиленной народности над другою народностию, счастливой только тем, что послужит темным фоном чужого развития и поддержкою чужого государства, прилепившегося к ней.
План очень хороший. Однако статочное ли дело, чтоб из двух соединенных народностей одна, и именно завоеванная, пользовалась большими льготами, чем другая, и именно главная и господствующая? Возможное ли дело, чтоб из двух соединенных народностей, которые постоянно между собою соперничали и враждовали, — из двух народностей, между которыми, по-видимому, остается еще так много нерешенного, которые оспаривают друг у друга целые народонаселения, — все преимущества живого и свободного действия были предоставлены одной? Возможное ли дело, чтобы льготы давались побежденным в ущерб победителям? Народ, утративший свою свободу, потому что не умел ею пользоваться, получит преимущество перед народом, который с беспримерным самопожертвованием понес все тягости для утверждения своего государственного единства, который в своей истории ни разу не пошатнулся и все, чем пользуется, купил не браками, как Австрия, а кровью и потом. Народ, который с Божьего помощью одолел всех своих врагов, должен стать подножием своему побежденному сопернику… Пусть уж лучше Польша совсем отделится от России, и тогда пусть она имеет какие хочет учреждения и живет как знает. Но можно ли допустить, чтоб, оставаясь в соединении с Россией, она пользовалась политическими преимуществами над нею? Нет, это невозможно. Такая сделка, после всего что было, после всех уроков истории была бы изменой русскому народу. Нет, пусть Польша или совсем отойдет от России и будет чем хочет, или остается под одним с нею законом и ждет равных с нею льгот. Русский народ может оставаться в соединении с другим народом лишь на равных правах. Польша хочет разных удобств; пусть подождет она, когда будет иметь их Россия; но дать ей хоть одним днем предупредить в этом Россию значило бы с нашей стороны великодушно унизить и всещедро умалить свою собственную народность.
Но мы остановились на полупути. Мы не все сказали. Благоразумные противники наши не ограничиваются такою сделкой; они не того еще ожидают от щедрот нашего великодушия. Да и в самом деле, какая надобность останавливаться на полупути? Польша хочет остаться в соединении с Россией: какое счастье! Но коль скоро Польша дарует нам это счастье, то что же мешает нам присоединить к ней несколько русских областей, которые она считает своими, потому что когда-то захватила их? В самом деле, если Польша желает остаться под одним скипетром с Россией, то почему же не присоединить к ней и Литву, и Белоруссию, и Волынь, и Подолию? Нет причины не присоединить к ней и златоверхого Киева, пожалуй, Одессы, пожалуй, и Крыма и всего того пространства, которое недавно умные польские люди сбирались связать посредством железной дороги через Пинские болота с Варшавой и только ждали, чтобы русское правительство подсобило им в этом деньгами и гарантиями. В самом деле, почему не присоединить, когда все по-прежнему останется под одною и тою же державой? Для самого скипетра какая же может быть от этого разница? За чем же может стать дело?
За чем? За тем, что Россия никогда не находилась под другим скипетром, кроме русского, а русский скипетр и русский народ есть одно и то же, и присоединять русские области к Польше, которая хочет жить особою жизнью, значило бы просто-напросто отнять их у русского народа…
Однако пойдем далее, посмотрим, какими ухищрениями делается этот обидный расчет на нашу невинность и щедрость. Чтобы не сочинять предположений, которые могут показаться произвольными, мы выведем самих друзей наших на сцену. Вот, например, перед нами брошюрка, вышедшая недавно, в самый разгар восстания, писанная на крайне плохом французском языке, но рассуждающая очень ясно и убедительно. Эта брошюрка называется так: «Перемирие между русскими и поляками, предложенное графом Эдуардом Лубенским 2 февраля 1863 года»[1]. Это только перемирие; значит, мир еще впереди. На каких условиях благодатный мир будет дарован нам впоследствии, — это еще тайна под семью печатями. Теперь только перемирие: спасибо и на этом; по крайней мере, дают передохнуть. Автор брошюры, как по всему видно, человек очень добрый. К нам обращается он весьма дружелюбным образом и, махая своим парламентерским флагом, очень приветливо улыбается. Он человек добрый и вместе человек благочестивый, притом великодушный: он не об одной своей народности заботится, но также и о нашем спокойствии. Он вознамерился спасти нас от язвы нашего времени, от революции со всею когортою ее ужасов, с безбожием впереди, с социализмом позади, от революции, предводимой франкмасонами с лордом Пальмерстоном во главе, — от революции, которая, по понятиям почтенного автора брошюры, покрыла бы весь мip обломками, если бы не было Франции и на престоле Франции не сидел Наполеон III, везде являющийся гением добра, но не всегда, к великому прискорбию, успевающий в своих благих предначертаниях. Граф Лубенский ничего не знает о том, как много польская революция обязана французскому пособию, и беспощадно изобличает дела революции в Польше. Эти чудеса патриотизма, которыми так пленяются зрители, посмотрите, как клеймит их этот польский патриот: «Заговорщики, — говорит он, — прежде всего старались подчинить своей власти священников. Если священник громко свидетельствовал о своей независимости, то все органы революционной печати провозглашали его изменником, забыв, что этот самый священник с тою же независимостью относился и к иноверному правительству. Не довольствуясь площадью для политических манифестаций, непременно хотели делать их в церкви. В церквах пелись новые гимны, сочиненные кем попало. В церквах делались вынудительные сборы для революции… На духовенство напирали, чтоб оно затворило все церкви в Варшаве и тем лишило народ богослужения, в котором он находит свое утешение и свою нравственную силу. Хотели завлечь и духовенство в политическую агитацию (ксендзы-то, не во гнев будь сказано благочестивому автору брошюры, и были главными завлекателями), чтоб оно забыло свои священные обязанности и подверглось ненависти сельских жителей (это показание очень важно: действительно, мы имеем сведения, что во многих местах католические обитатели Литвы, чтоб избавиться от своих ксендзов, желали бы присоединиться к православной церкви). Теперь, когда поляки не имеют ни войска, ни союзников, ни согласия внутри вследствие враждебного положения крестьян, — вот минута, выбранная революционерами, чтоб еще раз принести польское дело на жертву замыслам европейской демагогии! По крайней мере, обладают ли в настоящее время поляки нравственною силой, за неимением материальной? Обладают ли они гражданским мужеством наравне с военным? Если бы мы умели отстаивать наши права на законной почве, мы были бы теперь гораздо далее. Но оказывает ли страна достаточно мужества по отношению к тому тайному правительству, которое тиранизирует его? Если между нами является государственный человек великих достоинств, оказывается ли ему соотечественниками должное уважение?.. Если бы революции удалось освободить Польшу от русского ига, то она скоро заставила бы ее сожалеть об этом иге», — заключает граф Лубенский.
Итак, польский патриот видит в революции гибель для своего отечества; но, заботясь о себе, он столько же заботится и о нас. Он опасается, чтобы революция не простерла своих губительных действий и на Россию, чтобы революция, истерзавшая, разорившая и погубившая Польшу, не сделала того же самого и с Россией. Он даже уверен, что революция непременно должна разыграться у нас, и он с трепетом говорит о тех ужасах, которые она произведет в Москве. В Польше, говорит он, благодаря мягкости нравов еще не так страшно, но в России — о! в России, восклицает он, заранее оплакивая нас, там не шутят! Какую дикую энергию обнаружит революция в Москве, восклицает граф Лубенский, и какие страшные потоки крови прольются там! А потому, продолжает почтенный доброжелатель наш, — революция должна быть подавлена в России со всевозможною энергией. Но, заключает он, это возможно не иначе как при согласии Императора с поляками, а для этого надобно, чтобы Российский Император даровал полякам самые широкие уступки, которые, не нарушая безопасности государства, могли бы вполне удовлетворить их.
Все это очень хорошо, и нам приятно отдать справедливость добрым чувствованиям польского патриота, который желает нам добра и с умилением отзывается о Государе Императоре за его благодетельные намерения и за освобождение крестьян. Все это прекрасно; но какие же уступки считает он необходимыми, для того чтоб оградить нас от революции, удовлетворить поляков или, по крайней мере, склонить их на перемирие?
«Неужели, — спрашивает он, — невозможно соглашение между Россией и Польшей? Напротив, по моему мнению, это самое легкое дело, если только приняться за него серьёзным образом. Если правительство захочет удовольствоваться подавлением восстания, то, без сомнения, оно успеет в этом; но что пользы? Дело по-прежнему останется нерешенным, в ожидании нового и скорого взрыва неудовольствия. Что же может сделать Император для удовлетворения законного желания поляков? Умеренная партия уже отвечала на этот вопрос. Великий князь Константин спросил у графа Андрея Замойского, человека, облеченного доверием страны: какие у поляков желания и при каких условиях граждане, не принадлежащие к революционерам, могут искренно поддерживать правительство? Граф собрал у себя многочисленных друзей и отвечал, что Царство прежде всего желает соединения с областями Литвы, Белоруссии и Малороссии. Дворянство этих самых губерний, лежащих за Бугом и Неманом, выразило то же желание, требуя своего присоединения к Царству Польскому. Русское правительство показало при этом вид строгости, но сохранило умеренность».
Так вот, стало быть, в чем дело. Надобно присоединить к Польше Литву, Белоруссию и Малороссию, чтоб обеспечить себе спокойствие, по крайней мере, на время, потому что граф Лубенский предлагает нам только перемирие. Русские, говорит он, утверждают, что здесь колыбель их народности, отнятая назад у поляков, — но об этом пусть толкуют ученые, а дело в том, что дворянство и городские народонаселения между Бугом и Неманом на западе, между Двиною и Днепром на востоке — польские, за исключением евреев. Киев… Ну, Киев имеет еще русский характер, зато Полоцк и Белоруссия за Двиной и за Днепром (!) сохранили польскую национальность. Одна беда: крестьяне во всех этих провинциях — не поляки; но и это не беда: можно изыскать отличное средство сделать их поляками. Какое это средство, мы сейчас увидим; но прежде нам предлагается следующая поучительная парабола: «Представьте себе, например, — говорит граф Лубенский, — землевладельца, у которого сто деревень. Крестьяне двадцати из этих деревень приходят просить его, чтоб он поставил их под одно управление, отделенное от остальных земель этого крупного землевладельца. Они получают от него следующий ответ: хорошо, лишь бы только блеск моего дома не уменьшился, лишь бы только мое богатство и мои доходы от того не потерпели, а увеличились. Продлим это сравнение, — продолжает наш автор. — Император Всероссийский и Царь Польский потерпит ли ущерб в своем могуществе, если часть этих Всех России (то есть две России, Белоруссия и Малороссия) будет теснее соединена с Польшей? Напротив, он станет могущественнее, потому что будет богаче… Какое могущество и какое счастье для императорского правительства, — восклицает автор брошюры, исчислив все выгоды такого распоряжения, — императорское правительство будет иметь тогда преданных, смиренных, покорных подданных».
Граф Лубенский предусмотрел все. Русских может встревожить это предложение, несмотря на все выгоды, какие он обещает России, и вот он спешит успокоить нас уверением, что Польша, увеличенная таким образом, не отделится от России. «Я мог бы понять это опасение, — говорит он, — если б у Польши было свое войско, как в промежуток от 1815 по 1830 год; но особого войска, — говорит он, становясь с полнейшим дружелюбием на нашу сторону и тем окончательно успокаивая нас, — Россия не должна давать». Чтобы не оставить ни малейшего сомнения в своей искренности, он даже предлагает нам следовать тактике великих императоров древности, как он выражается, и набираемые в польских провинциях полки держать в других частях империи. Этого мало: польский патриот, ставший чуть не русским патриотом, простирает свою ревность до того, что открывает русским государственным людям секрет, как управлять польскими провинциями, и просит за это прощения у своих соотечественников. «Позвольте, — говорит он, — русские государственные мужи, открыть вам искусство управлять польскими провинциями». По его мнению, наши государственные мужи, воспользовавшись всеми материальными изобретениями новейшего времени, железными дорогами и телеграфами, не умеют еще пользоваться политическими изобретениями. Великое изобретение нового времени видит он в поголовном праве выборов (suffrage universel). Это изобретение, которым так блистательно пользуется император Наполеон III, служит драгоценным пособием для правительственной власти, и в нем заключается также наилучшее средство уладить польское дело к удовольствию и выгоде всех сторон. Автор брошюры предлагает ввести это начало в Польшу. Русским государственным людям выставляются на вид неисчислимые выгоды, которые от того произойдут для правительства. Мы только что видели, как самоотверженно и искренно польский патриот заботился о выгодах России; посмотрим теперь, как этот граф Лубенский, гордый своим дворянством и негодующий на революцию за то, что она питает коварные замыслы подорвать дворянство в Польше, вдруг, движимый тем же самоотвержением и справедливостью, показывает наилучшее средство обуздать польское дворянство: это средство — поголовная подача голосов, великое изобретение нашего времени. «Польское дворянство, — говорит он, впрочем, не без основания, — всегда было анархических свойств. Оно не хотело повиноваться своим собственным королям; удивительно ли теперь, что оно хочет свергнуть иго чужеземного властителя? Богатые, — продолжает он назидательно, — часто предаются причудам честолюбивого воображения. Если богатому труднее войти в царствие небесное, чем верблюду пройти чрез игольные уши, то по той же причине богатому трудно иметь по политическим предметам верные воззрения. Бедные же дворяне часто бывают принуждены прибегать к политическим затеям для поправления своих обстоятельств. Дворянство, как богатое, так и бедное, часто забывает законность своего дела, ищет самоубийственного оружия в арсенале революционных идей». И вот защитник дворянских привилегий, за две страницы утверждавший, что дворянство, и именно польское, может служить надежною опорой престолу, превращается в обличителя его несостоятельности и указывает на могущественное средство осадить его. Вместо дворянства он предлагает престолу опереться на крестьян и приняться за suffrage universel. «Неужели, — говорит он, — Россия окажется менее искусною и ловкою, чем другие государства (которые пользуются вышеупомянутым великим изобретением нашего времени), и неужели у государственных людей, управляющих внутренними делами империи, не достанет той удивительной ловкости, которою отличаются ее дипломаты?» Что же предлагает нам им-провизованный демократ? Он предлагает учредить в Варшаве палату представителей, и чтобы туда приходили заседать белорусские и малорусские крестьяне — нужды нет, хотя бы в нагольных тулупах: в Варшаве они цивилизуются, научатся говорить и мыслить по-польски, кстати, будут наслаждаться танцами панны Оливинской и пана Квятковского, которые приводят и теперь русских варваров, обольщенных и плененных, в совершенное исступление, повергающее в ужас европейскую публику. Зато, утешает нас граф Лубенский, «если Царство Польское раздвинет свои пределы за Буг и за Неман и белорусские и малорусские крестьяне будут заседать в варшавском сейме, императорское правительство найдет себе в этом великую опору. Чем обширнее будет Польша, тем, стало быть, будет в ней больше элементов русских». Вот в чем вся сущность дела и вот к чему шла речь. Раздвинуть Польшу так, чтобы в нее вошло как можно больше русских элементов: вот условие перемирия (заметьте: перемирия), которое предлагает нам благоразумнейший из польских патриотов. Вот те уступки, которые, по его мнению, удовлетворят на время поляков. Нужно забрать как можно более русских элементов: через это и Польше будет хорошо, и России не дурно, потому что ее элементы войдут в состав Царства Польского и будут заседать на ее сейме в своих овчинных тулупах. При этом требуется восстановление конституции 1815 года с некоторыми видоизменениями, согласными с духом времени; требуется сенат, состоящий из епископов и пожизненных сенаторов; требуется палата депутатов, выбираемых поголовно и непосредственно. В награду обещается правительству, что оно всегда будет иметь на своей стороне огромное большинство на польском сейме.
Казалось бы, чего лучше этих условий? На них бы и статьи и заключить вечный мир. Польша приобретет Литву, Белоруссию, Малороссию, так что от Всероссийской Империи останется просто Российская. В состав Польши войдет многое множество русских элементов, которые доселе упорно оставались русскими, но которым отныне предоставлены будут всевозможные способы и льготы превратиться в чисто польские. Чего не успели сделать отцы-иезуиты и шляхта при всех ухищрениях и насилиях, то должно быть сделано самым надежным образом и в возможной скорости благодаря пособиям новейшего времени.
Но, увы, это только перемирие! Напрасно стали бы мы радоваться благополучному окончанию дела. Забрав как можно более русских элементов, чтоб успокоить Польшу и сделать для нас приятным соединение с нею, польский патриот имеет жестокость сказать в заключение, что это соединение не вечно и что нам предстоит грусть разлуки. «Без сомнения, — говорит он, — все эти меры не дадут вечного союза между Россией и Польшей. В мipe сем нет ничего вечного». Итак, это только временные меры, но, утешает нас автор брошюры, «коль скоро эти меры будут приняты, маркиз Велёпольский может подать руку графу Замойскому».
Итак, очевидно, по вопросу между Россией и Польшей нет надобности знать, какого образа мыслей и каких политических или религиозных убеждений тот или другой польский патриот, предлагающий нам мир или перемирие. Демократ или аристократ, революционер или консерватор, атеист или католик, умный или глупый, умеренный или сумасбродный, — в сущности, это все равно, и все приходит к одному и тому же. Во всех положениях, при всех точках зрения вопрос между Польшей и Россией остается все тот же. Очевидно, что тут речь идет не о политических началах и убеждениях. Это давний, «взвешенный судьбою» спор между двумя народностями. Необходимо, чтоб одна из них отказалась от политической самостоятельности. Или Польша, или Россия, — сделки быть не может. А потому те польские патриоты, которые принимают враждебное к нам положение, гораздо искреннее тех, которые, по-видимому, хотят согласить польский патриотизм с русским. Одно из двух: либо Россия, либо Польша, — середины нет. Должны же мы наконец понять, что нет никакой человеческой возможности согласить русский патриотизм с польским. Малейшая уступка в пользу одного есть неминуемый ущерб для другого. Поляк и русский могут сойтись дружно на всяких вопросах и действовать как один человек, но только под условием, чтобы тот или другой вырвал из своего сердца всякое помышление о политическом значении своей народности: либо поляк должен отказаться от всякой возможности Польского государства, либо русский должен помириться с мыслию о прекращении политического существования России. Правда, и то и другое может отодвигаться в туманную даль будущего; но каждый шаг в ту или другую сторону не может иметь иного смысла, как только тот, что либо польский, либо русский патриотизм отказывается от политического значения.
Хорошо ли фальшивить? Не лучше ли разъяснить дело и очистить отношения? Коль скоро людей разрознивает такого рода интерес, что они на нем рано или поздно должны сделаться врагами на смерть, хорошо ли по бесхарактерности или слабодушию поощрять и усиливать этот интерес или даже просто ласкать его, льстить ему и мягко гладить его? Не лучше ли, отложив в сторону слабодушную сентиментальность, на первых же порах сказать твердо и ясно: в чем мы расходимся, в чем невозможно нам сойтись? Мы должны это сделать не только в нашем интересе, но и в интересе тех, с кем имеем дело, из уважения и дружелюбного чувства к ним. Истина отношений важнее всего. Мы должны переставить наши отношения на другие основания, коль скоро в них оказывается фальшь. Всякая уступка польскому патриотизму в политическом смысле, всякое сочувствие, оказанное ему на этих основаниях, будет со стороны русского человека ложью столь же недостойною, сколько и гибельною для обеих сторон. Слабодушная уступка всегда хуже честного отказа. Желая как-нибудь отделаться от докучливых претензий или опасаясь решительных объяснений, мы иногда соглашаемся сделать то и другое, рассчитывая, что этим, быть может, мы угомоним противника и поладим с ним. Расчет в этих случаях всегда бывает плохой: нашею неразумною уступкой мы не только не удовлетворим возбужденных притязаний, но лишь сильнее раздражим их и вместо ожидаемого лада только усилим причины к разногласию и спору. Вследствие нашей неразумной уступки отношения, которые мы хотели поправить, только пуще разладятся, и если нам трудно поправить их теперь, то после будет еще труднее, и труднее будет в той мере, как велика будет наша слабодушная уступка. Нам теперь труднее уладиться с Польшею, чем в 1815 году, — а отчего?
Если Россия не может и не хочет отказаться от своей государственной самостоятельности, то она не должна ни под каким видом допускать ничего такого, что может усилить польские притязания на политическую самостоятельность. Всякое учреждение, которое может придать Польше фальшивый вид государственной особенности, будет злом для обеих народностей и отравою их будущих отношений. Все, что может поднять польское чувство в смысле особой политической организации, будет не средством помирить обе народности, а источником нового раздражения между ними, новых трудностей, смут и бедствий. А потому, пока мы еще свободно располагаем нашими действиями, мы должны очистить отношения между обеими народностями и вынуть занозу. Мы должны сделать все, что может способствовать их примирению, а для этой цели устранить все, что неминуемо ведет к столкновениям. Россия может и должна оказать всяческое доброжелательство всем интересам польской национальности, за исключением лишь того, что может поддерживать и питать ее виды на особую политическую организацию. Нельзя допускать никакого различия между Россией и Польшей в политическом отношении. История показывает нам, к чему повели попытки организовать Царство Польское на особых основаниях. В Пруссии и в Австрии не было подобной попытки и не было тех смут и бедствий, которые стоили так много крови и для России, и для Польши; там нет польского вопроса. Венским трактатом постановлено очень мудрое правило, на которое напрасно ссылаются наши противники, потому что не им, а нам следовало бы помнить его. На Венском конгрессе положено, чтобы польским областям было дано устройство, согласное с устройством той державы, в состав которой они вошли. Так было и в Пруссии, и в Австрии; но не так было у нас. Мы расхвастались и расщедрились. Мы было дали Польше такое устройство, какого до сих пор еще не имеет Россия, и мы знаем, какие были последствия, мы видим, в каком положении находится теперь русско-польское дело.
Итак, никакая политическая льгота не должна и не может быть дана Польше независимо от России, и Польша в политическом отношении должна находиться в полнейшем политическом единстве с Российскою империей. Она должна быть составною частью Российской империи, подобно тому как все коронные земли Австрии по мысли, положенной в основу патента от 26 февраля 1861 года, составляют одну Австрийскую империю. Каждая из них имеет свой домашний сейм по своим областным делам и свое особое управление, но все вместе вводятся в состав одного политического тела. Только такие отношения могут соединять и Польшу с Россией: или между ними должна быть порвана всякая связь, или Царство Польское должно быть коронного землею в составе Российского государства. Если Австрия могла устроить такие отношения к Галиции, то несравненно более прав имеет на это Россия.
Возможно более полная политическая централизация при возможно полной административной децентрализации — вот единственные отношения, в которых может и должна находиться Польша к Российской империи. Пусть она имеет свой областной сейм, пусть она администрируется сама собою и своими средствами, пусть она пользуется всеми возможными общественными льготами; но она не должна иметь ни малейшего признака особой государственной организации, ни особого войска, ни особого государственного бюджета, ни особого политического представительства. Пребывание Польши под одною общею с Россией державою должно быть понято в своем прямом и истинном смысле: Польша и Россия, оставаясь вместе, могут составлять лишь одно государство с одним центром, а отнюдь не две политические организации, которым никогда не ужиться между собою. Всякие другие условия соглашения с Польшей будут, как откровенно выразился граф Лубенский, только перемирием, после которого вражда воспылает с пущею яростью. Если бы встретились какие-нибудь серьёзные затруднения для такого окончательного и единственно возможного соглашения России с Польшей, то из двух зол лучше выбирать меньшее: вместо того чтобы давать Польше особое политическое устройство, уж лучше совсем развязаться с нею. Царство Польское, отдельно взятое, существовать не может между Россией, Пруссией и Австрией: это несомненно; но если мы не можем уладиться с ним и при каждой новой расправе будем только запутывать и затруднять наши отношения к нему, то пусть лучше войдет оно в состав Австрии или Пруссии: там справятся так, что в Европе и слуха не будет о польском вопросе.
Впервые опубликовано: Русский Вестник. 1863. Т. 43. Февраль. Отдел XII. Отзывы и заметки. С. 923—941.
- ↑ L’Armistice entre les Russes et les Polonais propose par le comte Edouard Lubienski le 2 fevrier 1863. Leipzig: Wolfgang Gerhard, 1863.