Русская курсистка
правитьДеловое свидание привело меня на днях в Латинский квартал. Это было через несколько дней после одного политического покушения, возмутившего всю Европу.
Прохода по улице Ecole de Medecine, я в одном из ресторанов увидел группу студентов, не наших, и старые воспоминания волною нахлынули на меня. Я посещал этот ресторан десять лет тому назад, но его наружный вид не изменился. Та же комната с большой печью, столики, покрытые, клеенкой, в глубине комнаты лестница, ведущая в отдельные кабинеты, куда студенты в дни, когда в их карманах есть деньги, водят своих подруг.
Скромно отделанные комнаты, в которых не раз сиживал и я в те далекие дни, когда, уехав из семьи, я жил жизнью скромного писателя, давал уроки, чтобы не умереть с голоду, я верил, что я в литературе буду иметь имя.
Тогда, сидя в этой зале, я внимательно следил за всем происходящим, чтобы затем создать реальный роман. Как же я был счастлив, когда заметил среди обычных посетителей новое лицо и лицо, которое не обратит на себя внимание всякого. В продолжение нескольких дней за одним из столиков обедала женщина. Маленькая, с обстриженными каштановыми волосами, расчесанными на пробор, что делало ее похожей на мальчика, они поражала тонкими чертами лица и иссиня серыми глазами.
Выражение глаз было болезненное, цвет лица бледный, и губы ярко красные. Во всех ее движениях было что то кошачье, нервное. У ней была привычка проводить рукой по лицу; рука была тонкая, без колец. Она так не подходила к обстановке ресторана. Смотря на ее задумчивые, мечтательные глаза, я даже не надеялся обратить на себя ее внимание, так, казалось, она далека от нас всех, здесь находящихся. Кто была она и откуда явилась?
Однажды вечером три мои товарища, молодые писатели, как я, пришли пообедать в этот ресторанчик. Мы пили (о милые годы!) вино во 2 франка 26 сантимов за бутылку, но пили усердно, и оно развязало наши языки, и я стал высказывать свои взгляды. Я воодушевился и говорил, увлекаясь не мыслями даже, а красноречивыми словами. Я утверждал, что надо уничтожить старый мир, что новый, если даже будет не хорош, то все же лучше старого. Кто из ораторов не знает, что слова тоже могут опьянять. Мои товарищи посмеивались над моим либерализмом, вызванным излишней выпивкой. Но заметив, что моя незнакомка в эту минуту была в зале, я был очень удивлен на другой день, видя, как она на меня смотрела, ее взгляд не поощрял к флирту, но она улыбнулась на мою невинную любезность, отпущенную прислуживающей мне девушке. Затем мы заговорили. О чем? Право не припомню, но когда женщина хочет заговорить, она умеет так молчать, что мужчина поймет ее разрешение подойти к ней. Из разговора я понял, что она слышала нас вчера. О себе она сказала, что она русская, одинока, и что те взгляды, которые я высказал вчера, подействовали на нее, как свежая вода на жаждущего. Мне становилось совестно. Ведь мой вчерашний пыл был вызван товарищеским обедом! Но так радостно было слышать ее голос смотреть ее бледное личико, что я продолжал поддерживать ее мнение обо мне, как об отъявленном нигилисте, и в тот же день отправился в библиотеку, взял сочинение Герцена, в тот же вечер знал отлично биографию Бакунина и при дальнейших встречах с девушкой продолжал комедию. Пусть тот бросит в меня камень, кто не испытал, что значит слышать голос женщины, которой интересуешься! Софья, не знаю было ли это ее настоящее имя, жила в Париже два года, изучала медицину, мечтала по возвращении на родину иметь практику и проводить свои идеи. Почему она не училась в России, были ли у нее родные — но держалась она так, как девушка живущая в самой чистой семейной обстановке, под надзором любящей матери. Меблированная комната, которую она занимала в 3 этаже дома на Сорбонской улице, была окружена комнатами студентов. По лестнице постоянно сновали особы с рыжими шиньонами, подведенными глазами и душами еще более истрепанными, чем их юбки, а София проходила по этой лестнице с таким лицом, какие бывают на картинах у ангелов, летающих среди чумных. Весь ее день проходил в занятиях, чтении, и она при всей простоте приветливости, свободной маноре держаться, держалась так, что не допускала до фамильярности. Был ли я влюблен? Не могу сказать — да, но не скажу и нет. Любопытство, возбуждаемое ею, граничило со страстью, и как всякая страсть делало меня несчастным. Я забросил начатый роман, проводя с ней целые дни, а ночью писал, чтобы заработать ей на билет в театр, на загородную прогулку, на первый том новой книги. И ее благодарность, искреннее удовольствие, которое она не скрывала, не меняли ее взгляда. Он все оставался взглядом ангела, существа без плоти и крови, существа не от мира сего. Непонятая девушка. Она смело говорила о любви, материнстве, но ни один мужчина не осмелился бы поцеловать ее!
И вот, в это светлое весеннее утро образ этой девушки встал передо мной, как живой, при виде студентов и их веселых подруг. Сколько дней провел я в этом ресторане, подле той. Где то она теперь?
Однажды она ушла из залы и больше не вернулась. В отеле, где она жила, не знали, куда она исчезла. И с тех пор каждый раз, когда я питаю в. газетах что-либо о русской молодежи, сердца мое тоскливо ноет…
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1910, № 23.