Русская классная библиотека, издаваемая под редакциею А. Н. Чудинова
правитьИсточник текста: Анненский И. Ф. Учёно-комитетские рецензии 1907—1909 годов. Составление, подготовка текста, предисловие, приложение, примечания и указатель А. И. Червякова.
Иваново, Издательский центр «Юнона», 2002.. № 181. С. 147—183.
Хорошо напечатанная книжка заключает все песни Дантова Ада, в различных переводах, частью стихотворных, частью прозаических, и статьи Карлейля и Мина. Первые песни снабжены подстрочными примечаниями, остальным объяснения даны в конце книги.
Переводы разного достоинства. Лучший стихотворный — Мина, прозаический — Каншина. Третья песня переведена стихами Головановым. Жаль, что именно эта с ее классическим началом содержит в переводе такие несуразные стихи, как
Что было раней, все, как я безлетно…
Кто узнает здесь дантовское
ed io eterno duro.
Впрочем, четвертая песня в переводе того же г. Голованова вышла гораздо глаже и понятнее.
Стихотворный перевод г. Петрова (В. А.) (п<есня> VI и др<угие>) сделан пятистопным ямбом, а так как число строк при этом ограничено, то перевод должен быть иногда слишком энергичен.
Вот, напр<имер>, изображение Цербера, несколько не совпадающее с дантовским:
Взор у него — кровав, отвис живот,
Жир в бороде и лапища с когтями;
Царапает и кожи с душ он рвет.
Еще менее удалось г. Петрову в XXI песне изображение дьявола:
Неся к смоле, на костяных плечах
Тень грешника без всякой уж защиты,
Он сгреб его за нервы на ногах.
Тут нет дантовских плеч aguto e superbo, а il nerbo обратилось в нервы.
Слишком энергична и такая фраза:
Не то, смотри, чтоб мы не почесали
(У Данта: если не хочешь наших когтей).
Нехорошо и выражение — «кусок от локтя отлетел» в 22-й песне, тем более что Дант в нем не повинен.
В 24 песне Ванни Фуччи, который говорит у Данта следующее:
«Звериная жизнь нравилась мне, а не человеческая.
Мне, мулу, которым я и был. Я Ванни Фуччи,
Зверь, а Пистойя была достойной меня берлогой»,
у г. Петрова выражается так:
Я жизнь скотов людской предпочитал:
Ванни Фуччи — прямой лошак — скотина! —
Пистою я берлогою считал.
Но и перевод г. Петрова, несмотря на эти неудачные стихи, сделан в общем удовлетворительно, а местами даже красиво. Переводить Данта стихами вообще рискованно. Но, казалось бы, от прозаического перевода мы вправе ожидать точной передачи не только мыслей, но и метафор. К сожалению, в переводе Чуйко попадаются однако большие странности, напр<имер>, I’animose man del duca e pronte переведено смелой и быстрой рукой. Жест совсем не тот: Вергилий толкает Данта перед собой, а не от себя. Переводчик не заметил множественного числа. Грешники у В. В. Чуйко падают спиной (у Данта supin) и сгибают грудь (у Данта né piegò sua costa).
Г. Фан-Дим для чего-то переиначил в прозаической передаче метафору Данта (в 14-й песне). В тексте «степь удаляет со своего ложа все растущее», а в русском переводе «Недра степи не вскармливают ни единого злака» (Не замешалось ли здесь вместо letto[1] latte[2]?).
Там же чудное дантовское «Quivi fermammo i piedi a randa a randa» передано совершенно прозой остановились стопы наши.
Непонятна, кажется, или по крайней мере непонятно переведена г. Фан-Дим строка 28 в 20-й п<есне>.
Лучшим из переводчиков Данта прозою я считаю г. Каншина. К сожалению, впрочем, он по временам не жалеет дантовской синтетичности. Ведь отсутствие стиха еще не налагает обязанности говорить аналитически.
Напр<имер>, в 25-й п<есне> (стр<ока> 69) у Данта стоит Vedi che già поп sei пé due né uno. Г. Каншин передает это так: «Ты и змея не совсем еще слились воедино, но вы уже не составляете двух отдельных существ».
Это комментарий (не вполне точный, кажется), но не перевод.
Перевод Мина едва ли требует особой характеристики. Его несколько стертый характер и однотонная патетичность выкупаются солидными достоинствами: он не допускает в Божественную Комедию ничего вульгарного, и при этом он старательно ее изучил, и, главное, всю. Он чаще передает меньше, чем понял, чем больше, чем понял, а это большое достоинство.
Отмечу некоторые недочеты в передаче имен (напр<имер>, Амфиарий, Терезий).
Ч<асть> II. В переводе Чистилища обращают на себя внимание своим архаизированным стилем переводы М. Б.
Равно и я когда притек ко брегу, туда, где осоляются им воды Тибра; тень бо; и се!; днесь крыле и т<ому> п<одобное>.
Но почему-то рядом не задолго, наросль, воление — слова странные, но ничего общего с церковным языком не имеющие.
Пишет г. М. Б. не стихами и не обычной прозой, а бесконечным ямбом, с неопределенными делениями, вроде того, как Максим Горький, когда этот писатель хочет изобразить лирический подъем (напр<имер>, в «Человеке»).
Взлетать, я мню, на быстрых крыльях, оперенных // желанием великим вслед тому, // кто и надежду… и т<ак> д<алее>.
Во всяком случае в переводчике виден человек, хорошо изучивший текст. Это видно хотя бы из начала 4-й песни.
Стихотворный перевод г. Саломона без рифм понравился мне точностью и изяществом тона, правда, несколько мягкого для Данте, и простотой языка, которую переводчик приобретает иногда, впрочем, отказавшись от его колоритности (ср<авни> начало 9-й песни).
Песни от 10-21 переведены г. Федоровым. У него менее слогов, чем в подлиннике (в строке 8 или 9 слогов, а у Данте 11, не считая элидированных) — и он выбрал мало подходящий размер амфибрахий. Уже одно уменьшение числа слогов грозит точности и ясности передачи. И действительно: стоит прочитать хотя бы описание Траянова барельефа (Песня 10-ая, стр<оки> 70 слл.), чтобы убедиться в том, как сокращает г. Федоров Данте и вместе с тем его обесцвечивает.
Вот образчик перевода г. Федорова:
Ужели не знаете: черви
Ведь мы, рождены для того,
Чтоб ангельской бабочкой к Богу
Лететь лишь? В объятья его!
К чему петушится тут ум вши?
(в подлиннике in alto galla[3]: к переводу совершенно не подходит русское петушиться).
15-ую песню г. Федоров переводит дактилями в 8 и 7 слогов в строке, перемешивая их с амфибрахиями. Переведена эта песня лучше предыдущих.
До чего г. Федоров сокращает Данте или упрощает его — уж не знаю — видно из начала 16-й песни:
Мрак Ада и ночи беззвездной
Собою не так покрывал,
Как дым, что пред нами внезапно
Густым покрывалом предстал
Не мог уже глаз тут открыть я,
И вождь мне подставил плечо.
В этих шести строках 3 слога совершенно лишних, и при этом переводчику достаточно 51 слога, чтобы передать три терцины Данте, т<о> е<сть> 99 слогов, не считая элидированных. У Данте, конечно, говорится не совсем то, что стоит в переводе.
У г. Федорова нет ночи, затемненной тучами, дым предстает перед ними, а не покрывает их, как у Данте. У него поэт не может открыть глаз, а у Данте глаза не могут оставаться открытыми; наконец, он опускает характеристику вождя, речь спутника (saputa е fida[4]).
Получается таким образом сокращенный пересказ. Надо однако отдать справедливость г. Федорову; он избежал многих ошибок перевода.
Последние песни Чистилища взяты из перевода г. Чуйко: они переданы добросовестно, но довольно бесцветной прозой.
Конечно:
piante novelle
Rinnovetiate di novella fronda
не совсем то, что «новые растения, возобновившие свои новые листья» русского переводчика, но, по крайней мере, содержание фраз одинаково.
Перу г. Чуйко принадлежит перевод и первых песен Рая (1-17).
Перевод недурен, хотя лишен тонкости. Переводчик предпочитает обыденность метафоре: этот неправильный прием при передаче символиста особенно ощутителен.
Так в 11-й п<есне> Рая у В. Чуйко читаем: «никто не открывает двери с удовольствием»; а в подлиннике la porta del piacer nessun disserra[5].
Есть у В. Чуйко неточности и смыслового, прозаического характера, напр<имер>, в начале XIII песни (стр<оки> 13 слл.).
С 18-й песни идет стихотворный перевод А. П. Федорова. К тексту Рая стиль и стихи его еще менее, по-моему, подходят, чем к тексту предыдущей части поэмы. Перевод уснащен энклитиками ведь, уж, тут, лишающими его плавности, притом же к размерам его коротких строк присоединился еще анапест.
Кроме того, перевод сделан и довольно небрежно. Сравните, напр<имер>, 18-ая песня ст<рока> 8 слл.:
Влюбленный свой взор тогда к ней уж
Я обратил и что в ней
Увидел, о том умолчу я:
Ведь слаб я так речью своей…
В тексте стоит:
Io mi rivolsi all’araoroso suono
Del mio conforto
В переводе совсем не то
е quale io allor vidi
Negli occhi santi amor
(в переводе опущено)
qui l’abbandono
Non perch' io pur del mio parlar diffidi
(в переводе переиначено)
Ma per la mente che non può reddire
и т<ак> д<алее>.
Самые стихи очень неровны, и мысли выражены в них необычным образом. Вот, напр<имер>, заключение 19-й песни.
И всяк должен знать, Фамагуст что
И Накòзия плачут уже
От животного, чтò их ведь тащит:
Дико оно, как и все (?).
В общем, конечно, во всех трех книжках есть удачные страницы, и даже нашлись бы, вероятно, блестяще переданные строки. Но, ввиду указанных мною недочетов и крайней пестроты в переводе поэмы, я, с своей стороны, не могу указать на это издание как заслуживающее особой рекомендации Ученого Комитета.
В книжке помещены 20 новелл в русском переводе. Выбор сделан удачно, применительно к возрасту учащихся: напр<имер,> взята новелла о трех перстнях, о скряге Гримальди, о похищении свиньи и знаменитая легенда о Гризельде в старом переводе К. Н. Батюшкова. Конечно, педагогические цели должны были лишить Боккачьо характерности, но зато теперь наши гимназисты могут со спокойной совестью говорить, что читали Боккачьо. Из переводов очень хороши те, которые сделаны покойным академиком А. Н. Веселовским (в первом и шестом дне). К новеллам приложен биографический очерк, составленный по классической книге Гаспари. В настоящее время, кроме двухтомного труда А. Н. Веселовского, мы имеем в русской литературе характеристику Б<оккачьо>, написанную проф. Зайчиком. Гаспари, конечно, известный знаток Боккачьо, но этому человеку иногда не хватало поэтического чутья, что он доказал, по-моему, отчасти, и разбором последней новеллы Декамерона.
В книжку вошли; Лирика, Шильонский узник, Абидосская невеста и отрывки из Чайльд Гарольда и Дон-Жуана.
Выбор лирики очень хорош и сделан внимательно со стороны русской передачи. Достоинство переводов Козлова, Огарева, Фета, Плещеева, Майкова и др<угих> давно установлено.
Поэмы даны также в классических переводах, а отрывки из Чайльд Гарольда взяты вполне соответствующие юношескому возрасту. В Дон Жуане это, правда, устроить было несколько мудрено, и редактору пришлось сделать ряд купюр (напр<имер,> стр. 157). Публичная лекция покойного А. И. Кирпичникова о Байроне уже несколько устарела, по крайней мере, в той части, где отмечается влияние его на Пушкина, но в общем она как нельзя лучше подходит к настоящей книге.
Я бы думал, что на книгу можно обратить особое внимание педаг<огических> советов.
Перевод знаменитой книги, сделанный М. П. Вронченко, давно оценен русской читающей публикой.
Он скорее гладок, чем всегда вполне точен, хотя текст, по-видимому, изучен и понят переводчиком везде.
Сравним одну сцену. Вронченко заставляет Маргариту требовать от Фауста (сцена в саду Марты) исполнения обрядов: у Гете речь идет только о вере.
В той же сцене Маргарита словами
К тому ж — прости мне Бог обиду —
Он плутом кажется по виду!
не вполне передает суждение, вложенное этой девушке в уста поэтом: Маргарита Гете боится, что она ошиблась.
Конец сцены в издании отменен, и слова Маргариты о ее невольной покорности Фаусту ни на чем не держатся. Я не знаю, следовало ли пропускать «сонные капли».
В следующей сцене (у колодца) Гретхен неловко называет себя домоседом.
Вторая часть Фауста лишь изложена, хотя и с разделением ролей и необходимыми сокращениями.
Характеристика «Фауста» взята из статьи проф. Шепелевича, которого можно считать теперь лучшим знатоком этой трагедии. Кстати, «Фауст» назван на обложке издания драматической поэмой. Насколько мне известно, Гете называл его трагедией и, конечно, с полным основанием.
Книжку можно рекомендовать.
В книжке, кроме стихотворений в очень хороших переводах (особенно В. С. Лихачева), помещена «Чудесная история Петра Шлемиля» в переводе А. Н. Чудинова. Эта юмористическая и трогательная история «человека, утратившего тень», полная фантастики, морали и сентиментализма, чрезвычайно характерна для начала 19-го века, а сам Шамиссо представляет интересный тип эрудита-сказочника. Юмор Шамиссо интересен, как объединение романского элемента в природе поэта и германского в его культуре.
Книжку следует, по-моему, рекомендовать.
В этой книжке знаменитый создатель Энциклопедии представлен только своим беллетристическим очерком «Племянник Рамо», но в то же время чрезвычайно ярко и характерно. «Племянник Рамо» не новелла, это даже не рассказ, это — жанр в настоящее время очень редкий, это — идеология. В книжке, изданной под редакцией А. Н. Чудинова, племянник Рамо рассматривается как тип, его сравнивают с Требием Ювенала и не прочь сопоставить даже с прихлебателями Островского и Тургенева. Это односторонне: Рамо не тип и не образ, не аллегория, это — мысль: именно этим чисто интеллектуальным моментом и определяется сказанное о племяннике Рамо (известного плодовитостью своею композитора): идеология решительно преобладает у Дидро над памфлетом и над сатирой, и над фантазией, что бы ни говорил по этому поводу такой благожелательный критик, как Гете.
Перевод г. Н. Л. очень хорош и снабжен тщательно составленными примечаниями. Мнения Гете и Сент-Бева представляют сами по себе большую ценность, и я считаю, что книжку вполне можно рекомендовать.
Для ознакомления с Мюссе-лириком и автором комедий книжка вполне пригодна. Некоторые стихотворения даны в переводах давно известных русских писателей. Но больше всего потрудился для данного сборника В. Е. Чешихин. Стих его гладок и легок, но несколько бесцветен: в передаче этого автора слышится сильное влияние Жуковского. Свободное течение стиха Мюссе лучше передано г. Чешихиным, чем захватывающая страстность этого поэта. Лучше других удалась г. Чешихину, по-моему, Декабрьская ночь.
Биографический очерк составлен тоже В. Е. Чешихиным. Он написан с большим одушевлением и заключает в себе, между прочим, интересные воспоминания современников о внешнем обличьи поэта. Роман поэта с Жорж Занд изложен без особых подробностей.
Ввиду того, что, насколько мне известно, настоящее издание Мюссе — для молодежи единственное на русском языке, я считал бы полезным обратить на него внимание педагогических советов.
Автобиография знаменитого «сказочника» дает и занимательное, и в то же время очень назидательное чтение. Из этой книги вырисовывается такой трогательно-простосердечный образ, в ней столько лучистой веры в людей и живой веры в Бога, что она оставляет впечатление в своем роде единственное. Конечно, многое покажется теперь и молодому читателю слишком сантиментальным, а русского заденет некоторой слащавостью, но жизнь Андерсена и для нас все же останется одною из лучших его сказок. Мимоходом он рисует нам и не мало людей, носивших громкие имена не только в Дании, но и далеко за ее пределами. Он много говорит о Рашели и Дженни Линд, перед нами проходит в письмах — Диккенс, в силуэтах — Вильгельм Гримм, Ауэрбах и Бьернстирне-Бьернсон.
Стихотворения А<ндерсена> интересны лишь как привесок. Хорошо переведена одна пьеса Бальмонтом (Вечер). Жаль только, что опечатка Всех вместо Всем в последней строфе портит конец.
Об «Импровизаторе» писал еще Белинский. Это ряд любопытных картин Италии, на фоне которых развертывается жизнь поэта. Фантазия Андерсена, который особенно любил Италию, развертывается здесь свободно, хотя иногда и говорит немножко книжным и условным языком, напр<имер,> при исторических грезах в Колоссее. Но очень поэтично изображает поэт то совершенно особое обаяние, которое на душу, еще детскую, произвело первое чтение Божественной Комедии.
Перевод обеих частей сборника, посвященных Андерсену, сделан гладким языком и, кажется, с немецкого. Впрочем, перевод «Импровизатора» был в свое время одобрен таким знатоком скандинавских языков, как Я. К. Грот.
Я полагал бы возможным рекомендовать обе книжки Андерсена.
В книжке соединено старое с современным. Отдельные строфы 1-й п<есни>, 12-й, 15-й, 16-й и вся 4-ая приведены в старом переводе Раича; отдельные же строфы взяты из перевода И. Козлова. Рядом с этим некоторые пассажи переведены г. А. Ч., и, вероятно, не будет нескромностью видеть в этих инициалах имя редактора — А. Н. Чудинова. Биографический очерк заимствован из А. И. Кирпичникова.
Свойства переводов Раича и Козлова давно получили оценку читателей. Перевод А. Ч. суть результат добросовестного изучения подлинника.
Книжку можно рекомендовать.
Трилогия Бомарше переводилась не раз. Уже после издания книги с переводом г. Чудинова вышел в свет перевод трилогии, сделанный теперь уже покойным А. А. Криль (автор перевода драмы Ферд. Лассаля «Франц фон Зикинген»). Перевод г. Чудинова читается легко, и я не встретил в нем мест, неправильно понятых. Можно пожалеть разве о двух вещах: 1) недостаточно объяснительных примечаний и 2) нет критического анализа трилогии.
Но, ввиду удовлетворительности и полноты перевода знаменитых комедий и дешевизны издания, весьма удобного для небольших ученических библиотек, я бы, с своей стороны, предложил рекомендовать книжку Педагогическим советам.