Руина (Костомаров)

Руина
автор Николай Иванович Костомаров

Опубл.: 1880. Источник: az.lib.ru

Костомаров Н. И. «Руина», «Мазепа», «Мазепинцы»

Исторические монографии и исследования. (Серия «Актуальная история России»). М.: «Чарли», 1995.

РУИНА

ВВЕДЕНИЕ

РУИНА
ИСТОРИЧЕСКАЯ МОНОГРАФИЯ 1663—1687 гг.

«Руиною» называется в истории малороссийского края время смут, потрясавших этот край во второй половине XVII века — преимущественно с разделения гетманщины на два гетманства по двум сторонам днепровского побережья. Этот период можно считать со второй половины 1663 по июль 1687 года, в управление трех утвержденных московскою властью один за другим гетманов: Бруховецкого, Многогрешного и Самойловича — до избрания, вместо последнего, в гетманы Мазепы. Название «Руина» — не выдуманное; оно осталось в народном воспоминании, особенно по отношению к правобережной Украины, которая буквально была обращена в «руину»; лишившись своего народонаселения на некоторое время, тамошний край превратился совершенную пустыню. Настоящая монография служит непосредственным продолжением наших двух монографий: «Гетманство Выговского» и «Гетманство Юрия Хмельницкого», печатанных некогда в периодических изданиях, а потом вошедших в сборник наших исторических трудов, под названием: «Историческая монография и исследования».

При составлении новой монографии мы руководствовались главным образом документами московских архивов иностранных дел и юстиции; некоторая часть этих документов была напечатана в изданных археографическою комиссиею, под нашею редакциею, «Актах, относящихся к истории Южной и Западной России». Затем мы пользовались и другими историческими печатными источниками, как русскими, так и иностранными, указания на которые приводятся в надлежащих местах.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Гетманство Бруховецкого.

I

Правобережный гетман Тетеря приглашает польского короля к походу против Московского Государства. — Вступление польского войска в Украину. — Совет в Белой Церкви. — Ставище — склад боевых запасов. — Переход через Днепр. — Универсалы Тетери. — Запорожская Сеча. — Косагов. — Серко. — Битвы с татарами, тогдашними союзниками Польши.

Осенью 1663 года, после казни Сомка с товарищами и после ссылки других лиц в Сибирь, Бруховецкий утвердился в своем гетманстве над Украиной левой стороны Днепра. Новому гетману предстояла борьба с соперником, с гетманом на правой стороне, утвержденным в своем достоинстве польским королем. То был Тетеря. Избранный еще в январе 1663 года, он с самого своего избрания приглашал короля Яна Казимира двинуться с войском в Украину и предпринять возвращение под власть Польши левой стороны Днепра, захваченной Москвою. Человек хитрый, честолюбивый столько же, как и корыстолюбивый, Тетеря перед королем и панами прикидывался, будто решился принять гетманское достоинство, единственно исполняя волю своего государя, польского короля, и опасаясь оскорбить его отказом. В письме своем к Яну Казимиру, от 15-го июля, он жаловался, что, ставши гетманом, попал в лабиринт зол и затруднений, уверял в готовности всегда оставить гетманский сан без всяких для себя почестей и преимуществ, но покамест просил вспомогательных сил. 25-го июля он отправил к королю посланцами Гарадзу и Олистратенка и просил, чтобы король осчастливил Украину своим посещением, принявши лично начальство над войском, туда назначенным. «Великое Княжество Литовское Списал он тогда к коронному канцлеру Пражмовскому) часто имеет ту консоляцию, что его королевское величество не отказывает ему в своем посещении, а мы, жители Княжества Русского, и Войско Запорожское признаем своим особенным несчастием, что нам adimitur aspectus (отъемлется лицезрение) его величества». Тетеря указывал, что присутствие короля полезно подействует против московских козней, будет удерживать в повиновении и верности русский народ в Украине, увлекающийся непостоянством именно оттого, что не знает и не видал никогда в лицо королевской особы; оно укрепит и союз с татарами, которые, по замечанию Тетери, уже начали лукавить. Наконец, прибытие короля полезно будет и потому, что тогда он сам лично может поставить над козаками гетмана, а сам Тетеря продолжал изъявлять готовность отказаться от возложенной на него должности.

Король Ян Казимир по таким подущениям стал готовиться к походу. Некоторые паны были против такого похода и в числе их знаменитый государственный человек и полководец польский Юрий Любомирский. Он представлял королю, что нельзя ни доверять козакам, ни возлагать надежду на союз с татарами; притом, если уже идти в поход, то, по мнению Любомирского, надлежало идти с весны, и для этого созвать «посполитое рушенье». Король не только не послушался такого совета, но окончательно не поладил с Любомирским, которого уже и прежде не любил за его обличения злоупотреблений в финансовом управлении. Любомирский, раздосадованный тем, что его советов не слушал король, отказался идти в предполагаемый поход, а король не дозволил участвовать в этом походе и полку, устроенному Любомирским.

В начале сентября прибыл король в Сокольники, и там учинен был смотр войска. Нашли его в количестве сорока тысяч; оно казалось красиво, но уже тогда представлялась опасность, что, при обычной в Польше неисправности в платежах жалованья служащим, многие скоро уйдут из войска.

15-го сентября назначено было выступить. Войско пошло тремя отрядами и тремя путями. Первый отряд под командою коронного гетмана Потоцкого двинулся на Тарнополь, другой — под начальством русского воеводы Чарнецкого на Дубно, третий — Яна Собеского на Бар, где надлежало сойтись ему с союзными татарами, которые с своим ханом Махмет-Гиреем стояли уже на Цецорских полях. Хан писал к королю, что хотя падишах и повелевал ему идти с ордою против немецкого императора, но он, хан, предпочитает всему на свете дружбу с королем и желает заодно с поляками воевать московитян, исконных врагов татарского народа. Сам король шел с частью войска, составлявшего четвертый отряд, бывший под командою лифляндца Бокуна. Из-под Сокольников король двинулся в Белый Камень и там расстался с королевой; проводивши супруга, она вернулась в Варшаву; король с военною силою отправился в Подгайцы^[1]. Простоявши там шесть дней, пока починяли переправы на реках, король прибыл в Шароград. Тем временем Собеский сошелся с передовым татарским отрядом, находившимся под начальством Дедыш-аги; Собескому сообщили, что вслед за этим татарским отрядом идет орды сорок тысяч, под начальством двух султанов, а если этого для поляков окажется недостаточно, то явится сам хан со всею крымскою силою, какая у него есть под властью.

8-го октября прибыл король в Белую-Церковь; то была уже средина Украины. Здесь явился королю Тетеря и полковники праг вобережных козацких полков, находившихся под начальством гетмана Тетери; тут были в числе их: Ханенко, Милешко, Гоголь, Богун, Гуляницкий; все кланялись королю как своему государю и изъявляли готовность жертвовать за него жизнью. Всех насчитывали их тринадцать. Здесь явилась тогда депутация от православного духовенства с архимандритом Гедеоном, бывшим гетманом Юрием Хмельницким. Только что перед тем совершился в Киеве выбор митрополита — событие всегда важное для Украины и особенно важное при тех смутных обстоятельствах, в каких колебался край: нравственное и политическое положение народа много зависело от того, чьим сторонником — Московского Государства или Польши, явится новый владыка. Большинством голосов избран был белорусский епископ Иосиф Тукальский. Королю этот выбор не нравился; не нравился он и коронному канцлеру Пражмовскому. Угодничая им, пытался было Тетеря не допустить такого избрания, но не мог сделать ничего. Говорили, что Гедеон Хмельницкий, теперь являвшийся к королю на челе депутации от духовенства, сам. хотел быть избранным в сан митрополита. Королю во всяком случае желалось, чтобы этот человек, а не кто другой стал тогда главным святителем Южной Руси. Королю и вообще полякам думалось, что такого святителя можно будет повернуть куда угодно, а следовательно, употребить- орудием для служения известному польскому замыслу — введению унии. Тетере во время выбора хотелось услужить полякам, однако он должен был теперь сознаться в своем бессилии в духовном деле.

В Белой-Церкви на собранном у короля военном совете возникло два противоречивых мнения; одни говорили, что надобно со всеми силами вторгнуться в пределы Московского Государства и отвоевать обратно левобережную Украину; другие находили, что лучше вести войну на берегах Днепра, но не удаляясь далеко в глубь левой стороны. Первое мнение взяло верх, тем более, что его поддерживали и Тетеря, и татарский предводитель Дедыш-ага, твердивший, что воевать в чужой земле всегда лучше, нежели в своей. Решили в местечке Ставище устроить центральный склад боевых принадлежностей. Для его охранения с отрядом оставлен был полковник Себастиан Маховский.

Гетман Тетеря прилагал старание расположить козаков и народ левой стороны в пользу польского короля. 22-го октября он распустил универсал, в котором убеждал жителей склониться на польскую сторону и отступить от Москвы. «Левая сторона Днепра», — писал он, — «отпавши от короля, своего наследственного государя, и отдавшись под высокую руку московского царя, попала в неволю. Уже многих знатных особ казнили, пожитки и имущества других захватили, женщин и детей загнали в неволю. Услышал об этом милосердый король, государь ваш, соболезнует он о разорении людей своих, и, решившись подвергать опасностям свое королевское здравие, идет против неприятелей с тем, чтоб освободить вас, своих подданных, и, соединивши, учинить мир. По долгу христианской любви и по своей гетманской обязанности — остерегаю вас. У короля сила не малая, и наше козацкое войско идет с ним, и орды сильные с самим ханом придут; если вы поклонитесь королю вашему, то забвенны будут прежние вины ваши и вы останетесь в милости у короля».

Мало влияния оказали такие воззвания на жителей левой стороны. Только городки Поток, Переволочна и Кременчуг поддались правобережному гетману, и сам Тетеря поспешил в Кременчуг, но вскоре Пархом Нужный, войсковой генеральный есаул Бруховецкого, овладел Потоком, потом приступил к Кременчугу. За Нужным явился под Кременчугом сам гетман Бруховецкий с царским воеводою, находившимся при его особе, Кириллом Хлоповым. Тетеря поспешил убраться обратно за Днепр, но оставил в Кременчуге своих правобережных козаков, засевших во внутреннем городе, составлявшем сердцевину Кременчуга.

13-го ноября король с своим свойском переправился через Днепр у Ржищева. Татары переплывали Днепр под Трипольем, своим обычным способом — держась за хвосты своих лошадей. Тетеря снова явился в Кременчуге и тогда отправил посольство в Сечу с увещательною грамотою. Он напоминал запорожцам, что их деды и прадеды, находясь под королевскою, а не под иною властью, рождались и славы добывали на море и на суше, обещал от имени короля милости и сохранение вольностей, уверял запорожцев, что сам не желает гетманской власти и готов перед ними снять с себя уряд, предоставляя запорожским товарищам право избрать, кого захотят сами. Он обещал особую милость от короля кошевому Серку и обнадеживал его, что если он передастся на королевскую сторону, то польское войско выведет его семью из Полтавы, где она тогда находилась, и, таким образом, поляки избавят ее от царского мщения за дружбу с поляками.

В Запорожской Сече находился с царскими ратными силами стряпчий Косагов, прибывший туда в конце сентября. В октябре, вместе с Серком и запорожцами, он отправлялся в поход против татар и чуть было не взял Перекопа: турки и крымцы успели подойти к ним сзади, русские отступили, но увели с собой много пленных, которых всех, не включая женщин и детей, Серко приказал перебить. Впоследствии Серко в своем донесении извинял такое варварство, будто это сделалось по причине свирепствовавшего тогда в Крыму морового поветрия; но запорожские посланцы, бывшие в Москве, объяснили, что никакого поветрия не было, а сделалось так по войсковому приговору. Запорожское товарищество, находясь под нравственным влиянием Серка, всячески показывало преданность и угодливость московскому государю, и Косагов в своих донесениях, отправляемых в малороссийский приказ, мог только хвалить запорожцев за это, но в другом тоне пришлось ему отписываться, когда в Сечу дошли универсалы Тетери. Правда, большая часть товарищей не хотела слушать воззваний заднепровского гетмана, прислужника ляхов, но общество запорожское было так же разнообразно, как и непостоянно. Сам Серко был человек характера, легко поддававшегося впечатлениям, не отличался всегда твердостью и постоянством в раз принятом направлении; в то время не было ничего, что бы могло возбудить в нем какую-нибудь досаду и нерасположение к Москве, а потому он тогда был искренно предан московской стороне. Но мимо него в Сече нашлось не мало таких, которым было по вкусу, что Тетеря подает им повод к волнениям, и положение находившегося в Сече предводителя царской рати стало ему казаться не безопасным. «Пришло, кажется, последнее мое», — писал Косагов к отцу своему: — «верно, мне уже не быть дома и не видать тебя, государя моего. Если черкасские городы сдадутся, королю, то и Запорожье сдастся ему, и тогда мне с Серком тут будет мат!». Бывшие с Косаговым великороссийские ратные люди — копейщики, рейтары, солдаты и донские козаки, по обычаю стали бегать, и это, по донесению Косагова, делалось тогда не от голода: разнесся слух, что ляхи, татары и изменники черкасы хотят приходить в Сечу. Побеги ратных до того умножились, что с Косаговым осталось великороссиян всего двести человек.

Но храбрый и на то время верный Серко успел на время удержать товарищей и направить их на дело, полезное царю. К счастью Косагова, к нему прибыли калмыки, заклятые враги крымцев, всегда готовые помогать той стороне, которая была в войне с последними. 6-го декабря Серко с запорожцами и Косагов с калмыками отправились снова против татар, с целью помешать ханскому походу на помощь к польскому королю. Запорожцы пожгли несколько татарских аулов около Перекопа, освободили более сотни малороссийских и великороссийских полоненников и 16-го декабря нанесли поражение перекопской орде: ее начальник Карабчей, его брат, его племянник, его писарь и казначей пали в этой битве. Извечные враги крымцев калмыки с остервенением кололи всех и не, дозволяли брать никого живьем в плен. Эта победа была тем блистательнее, что с Серком было всего девяносто сечевиков, а у Косагова, кроме калмыков — великороссийских ратных людей всего тридцать и донских козаков шестьдесят человек; татар же с Карабчей-мурзою участвовало в этой битве до тысячи.

Важнее всего последствием этой победы было то, что хан крымский долго после того не решался выступать с ордою в Украину на помощь королю, а счел нужным оберегать с севера пределы крымских юрт от вторжения запорожцев и калмыков.

У польского короля после перехода через Днепр было намерение овладеть Киевом, но такое намерение было оставлено. Киев был самым крепким городом и тратить над ним время сочли неуместным; поляки надеялись, что когда весь край будет завоеван, то Киев и сам сдастся победителям. На левой стороне Днепра не встречали они против себя московских, сил, но, слыша, что Ромодановский где-то далеко стоит, думали, что он полководец великого ума и сообразительности, что он нарочно прикидывается медлительным и мало искусным в военном деле, а у него расчет хитрый и очень верный: «этот московитин понял, что поляк горяч, словно солома — скоро загорается и скоро сгорает и огня после мало оставляет; поэтому-то Ромодановский стоит с войском на одном месте, разославши по сторонам отряды, чтоб у нас живность отнимать, и мы бы, в чужой земле находясь, голод терпели». Бруховецкий, напротив, из Кременчуга посылал в приказ жалобы на Ромодановского, что он не слушает царских указов и не спешит с войском на оборону малороссийского края: всю осень продержал войско в сборе, как будто наготове к военному походу, а как только слух пошел, что король переходит Днепр и вступает в малороссийский край, то словно умышленно своих ратных по домам распустил. На самом деле Ромодановский не был отличным стратегом, как подозревали о нем враги, но не был и виновен, как доносил на него Бруховецкий, обвинявший его почти в измене. Ромодановский действовал, строго подчиняясь царским указам. Он по царскому указу распустил из Белграда ратных людей по домам на один месяц, а когда услыхал о вторжении польского войска и получил новый царский указ, тотчас разослал в разные города гонцов с отписками о высылке ратных людей, отправил к Бруховецкому своего товарища Петра Скуратова с вспомогательным отрядом и обещал гетману идти на соединение с ним, как только ратные, отпущенные по домам, соберутся. Ромодановский слушался своего правительства, которое поступало по давнему московскому обычаю — распускать военные силы, как только не предвидится близкой опасности, и тем подавать повод врагам делать неожиданные вступления в пределы государства.

После прихода Скуратова Бруховецкий доносил в Приказ, что и теперь с Хлоповым и Скуратовым все-таки он не в состоянии выступать против польской силы и просил, чтоб указано было Ромодановскому и Петру Шереметеву идти с своими ратями на выручку Малороссии.

II

Движение польского войска в левобережной Украине. — Взятие Воронкова, Барышполя, Остра, Ромна, Борзны, Солтыковой-Девицы, Сосницы. — Осада Глухова. — Неудачные приступы. — Отступление к Новгород-Северску. — Стычка под Пироговкою. — Колебание малороссиян. — Казнь Богуна.

Польские источники передают, что тотчас после переправы поляков через Днепр у Ржищева к королю приезжал московский гонец с изъявлением от своего правительства готовности начать переговоры о мире. Гонцу дан был ответ, что поляки не прочь толковать о мире, если московский царь пришлет своих уполномоченных для этой цели. Но польские паны, окружавшие короля, рассуждали, что не следует поддаваться уловкам неприятеля" который думает как-нибудь продлить время в своих видах.

Вступивши в левобережную Украину, польское войско мало везло за собою продовольствия, надежда была найти все нужное в изобилии в неприятельской стране. Оказалось, однако, что войско в этой неприятельской земле не так легко могло доставать себе все нужное. За сбором провианта и фуража посылались отряды; козаки нападали на эти отряды, иногда отбивали возы, нагруженные запасом, иногда и самих жолнеров истребляли. От этого польское войско не получало необходимого; сперва пехота стала терпеть голод, а за нею конница; тоже и лошади пропадали от бескормицы.

Приходилось полякам на пути разделываться с укрепленными городами, а таких городов впереди насчитывали поляки до трехсот. Из них прежде всего удачно расправились поляки с Воронковом: он был ограблен и сожжен войсковою прислугою, которая у поляков называлась лузьною челядью (luznaczeladz). За Воронковом следовал Барышполь, также укрепленный. Сначала барышпольцы храбрились и на требование поляков сдать городок отвечали: «мы вам дороги не загораживаем, можете себе идти мимо наших валов, только нас не зацепляйте, а если зацепите, то знайте, что и мы не без рук, и Москва от нас недалече: придут к нам на выручку». Польный коронный писарь Сапега взялся добыть местечко; пехота пошла на приступ; бросили в городок несколько бомб и гранат; загорелось местечко, москвитяне не приходили на выручку; тогда духовные первые подали совет сдаться. Известили барышпольцы Сапегу, что готовы просить у короля пощады и милосердия. Ворота местечка отворились, вышли впереди всех духовные, заправлявшие сдачей городка, за ними жители вели выдавать полякам своего сотника Собу, советовавшего держаться до крайности. Этим барышпольцы купили себе жизнь, но затем должны были доставлять провиант и скот для польского войска.

По невообразимой осенней слякоти двигалось польское войско до Остра. Этот городок лежал в углу, образуемом Десною и впадающими в Десну Остром и Папроком. С одной стороны городок защищали болота, с других сторон были выведены укрепления. Осенний разлив воды в тот год был так велик, что поляки острили, называя город плавающею уткою. Король послал требование сдаться.

«Мы не можем сдаться, еслиб даже и захотели» — отвечали полякам жители: — «город наш охраняют московские ратные люди, у них во власти и ворота, и вал, и все укрепления».

Взять этот городок было трудно, но, к счастью поляков, вдруг стало мерзнуть, и притом так быстро и сильно, что через несколько дней можно было уже ходить по льду. 6-го декабря польская пехота разложила по льду фашинник и стала подходить к городку, а войсковая прислуга пустилась в пригородные села набирать дерева; разбирали для этого даже хаты и стали строить мост. Таким средством успели приблизить к городу пушки, которых невозможно было повезти па льду, еще неокрепшему, начали из них пускать ядра и гранаты, а пехота пошла на приступ. Остерские обыватели усердно помогали козакам и приступ отбили; но польские ядра и гранаты сделали свое дело. В полночь поднялся в городе шум и крик, а утром из города сообщили полякам, что московский гарнизон ушел из города, и тогда поняли поляки, что происходил шум ночью во время ухода москвитинов, которых, как они догадались, вовсе и не было слишком много. Король обещал остерцам пощаду, если обяжутся давать провиант на войско.

Здесь военный совет решил дать войску роздых и переждать время наступивших тогда жестоких холодов; жолнеров развели по зимним квартирам, и сам король поместился в предместье, в хатке, наскоро выстроенной нарочно для него. С ним было два полка телохранителей и королевская прислуга. В таком положении поляки проводили праздники Рождества Христова.

Между тем другая часть войска, что была под начальством Чарнецкого, отправлена была в сторону от Остра — приводить городки и местечки к повиновению королю. К Чарнецкому примкнул отряд правобережных козаков под начальством полковников Богуна и Гуляницкого. Отряженный Чарнецкйм, Тележинский взял Ромен: жители выпустили московских ратных людей задними воротами и сами за ними ушли из городка, оставивши свои дома пустыми во власть врага. Тележинский велел в окрестностях собирать провиант и фураж. Вслед за Ромном стали сдаваться и другие городки и местечки; сдавались они преимущественно Богуну, потому что имя этого сподвижника Хмельницкого было еще в уважении и в славе у малороссийского народа. В некоторых местечках малороссияне не только сдавались на королевское имя, но и сами присоединялись к отряду Богуна. Только местечко Монастырище упорно сопротивлялось полякам и было разорено жолнерами: тамошние козаки и жители в наказание за свое упорство были отданы татарам в полон. Но когда одни поляки брали русские местечки, русские платили за то другим полякам: козацкие ватаги нападали на жолнеров, расположенных на квартирах около Остра, и беспрестанно тревожили их.

Обогатившись яссыром, татары оставляли поляков и уходили прочь с толпами малороссийских пленников; напрасно король силился подарками удержать их салтанов. «Мы уже и так довольно помогли вам» — отвечали салтаны. В утешение полякам один мурза именем своего хана обещал королю, что скоро снова придет на помощь полякам свежая орда. Утрата союзников побудила короля потребовать к войску козацкого гетмана Тетерю с тем ко-зацким войском, которое оставалось на правом берегу Днепра. В то же время послано было приказание литовскому войску приблизиться к королевскому для совместного действия против неприятеля. После рождественских праздников король решился не терять больше времени и идти прямо в границы Московского Государства.

В первых числах января 1664 года король Ян Казимир выступил из Остра; затем и все его войско оставило зимние помещения. Поляки обогнули Нежин, не отважившись нападать на него, потому что этот город был и укреплен, и снабжен значительным гарнизоном; поляки пришли на Олишевку.

Богун, между тем, взял Борзну, где находился тогда лубенский полковник; город Борзна сдался без сопротивления; сам лубенский полковник изъявлял готовность покориться королю. Гетман Тетеря, получив приказание присоединиться к королевскому войску, проходил через Прилуки и Ичню.

На пути королевскому войску стояло на берегу Десны местечко Солтыкова-Девица. По известию польского летописца, это местечко было притоном всякого рода бродяг, живших грабежом; награбив в разных местах чужое добро, они свозили награбленное в эго местечко и торговали, то продавая, то променивая добычу. Так изображают это местечко польские источники. Местечко это было укреплено палисадом и валами; к нему примыкал замок в виде полумесяца; его обтекала с трех сторон река, не замерзавшая в жестокую стужу, потому что в глубине ее на дне струилось множество родников. Замком и местечком начальствовал какой-то донской козак, по прозвищу Трикач. Жители решились упорно защищаться, но на случай, если уж никак невозможно будет удержаться, приготовили себе меры к спасению. Они затопили в воде паромы в противоположной стороне от той, откуда приходило польское войско, надеясь приподнять эти паромы, когда нужно будет — и ускользнуть на них. Эта предосторожность им же во вред обратилась. Королевский трубач, подъехавши к валу городка, закричал:

«Солтыкова-Девица должна сдаться его величеству королю, своему законному государю».

Ему отвечали с вала:

«Солтыкова-Девица принадлежит не королю, а его царскому величеству».

После того в другой раз с тем же предложением послал король трубача.

Козаки на этот раз ответили выстрелами из смиговниц (род старинных стенных пушек).

Тогда поляки острили: «упрямая Девица! она достойна того, чтобы быть изнасилованною!»

Король приказал идти на приступ.

Зимний день склонялся к вечеру. Раздались пушечные выстрелы, дым поднялся тучею, помрачившею дневной свет; ядра и гранаты полетели в местечко; пехота полезла на валы. Козаки мужественно отбивались, пехота подалась назад; затем козаки сами сделали три вылазки одну за другою. Уже стало смеркаться. Пехота еще раз попыталась начать приступ и катила перед собою заставы из бревен для защиты от выстрелов. Но козаки и теперь отбили наступающих с прежнею храбростью.

Ночь уже покрыла землю. Бой продолжался! Но в то время, когда козаки бились на вылазке, польская войсковая прислуга толпою отправилась на противоположную сторону местечка — искать брода, и случайно открыла затопленные в воде паромы. Поняла прислуга, в чем дело; тотчас принялись копать плотину: вода ринулась через прокоп, паромы поднялись, бросились на них жолнеры, достигли дубового палисада, составлявшего стену замка, и принялись топорами рубить палисадные бревна. Отпора не было: в замке были только женщины и дети, которых оставили там козаки, вышедшие на вылазку. Они надеялись, что их семьи вполне будут безопасны в этом замке, пристроенном к местечку. Но польская войсковая прислуга, открывши убежище козацких семей, дала знать в польское войско; жолнеры массою бросились туда и подвезли тараны для скорейшего разрушения стен. Тут козаки, бывшие на вылазке, бросились назад, но спасения их семьям уже не было: в палисаде сделано было несколько проломов.

«Згода! милосердия!» — кричали козаки.

Поляки обещали им милосердие, если сдадутся, и русские отворили им ворота, покидали оружие.

— Нет вам милосердия! — запели им тогда поляки. Рассвирепевшие жолнеры, опьяневшие от торжества победы, темною ночью неистово истребили и старых и малых, и мужчин и женщин, сами не видя впотьмах, кого бьют. «Мстим за наших погибших братии! — кричали они. Упрямая Девица, потанцуй-ка теперь с нами военный танец! Пропала твоя краса, пропали твои наряды! Вместо свадьбы, погребение твое празднуется!»

Невозможно было остановить одуревших от крови жолнеров. Какой-то капитан вздумал было чересчур энергически удерживать ярость жолнеров, и те его искалечили. До десяти тысяч народа обоего пола, всякого возраста, погибло в этой свирепой резне. Начальник Трикоч найден мертвым с простреленным горлом. Украинский летописец иначе описывает покорение поляками этого местечка: он говорит, что поляки вытеснили русских из местечка в замок, потом брали их там приступом несколько дней: русские, дошедши до крайности, увидали, что нет им спасения, — просили пощады; поляки им пощаду обещали, но не сдержали обещания.

После взятия Солтыковой-Девицы войско двинулось к Соснице; на доросе пойманные языки наговорили, что в Соснице находятся московские посланники, что они привезли с собою от своего государя тридцать больших возов, нагруженных деньгами, чтоб раздать эти деньги в жалованье козакам. Поверивши этой басне, поляки подступили к сотенному городу Соснице. По принятому поляками обычаю, прежде всяких военных действий послали они приглашение сдаться. В Соснице не было сотника, он находился в Березной; козаки сосницкие сообразили, что при своем малолюдстве не в силах будут отстоять себя, и согласились. Поляки более всего старались добраться до московских людей с денежными возами, о которых им наболтали языки. Жители Сосницы выдали ехавших через их город московских людей. Последние уверяли, что никаких денег у них не было; они, напротив, ехали в Киев — забрать там сложенную казну, составившуюся из податей, собираемых х украинских жителей в пользу царя. Московских людей подвергли пытке огнем, но они ничего не сказали под огнем более того, что прежде говорили, а только прибавили, видно, в утешение полякам, что вторжение польских войск в царские владения произвело большой переполох в самой Москве. Поляки заковали московских людей и держали под караулом; козацких же посланцев, из Батурина от Бруховецкого ехавших к царю в Москву и пойманных, казнили смертью как изменников. Так поступлено было с ними потому, что поляки признавали всех малороссиян вообще польскими мятежными подданными, а не иноземными неприятелями.

По взятии Сосницы король с войском двинулся к Новым Млинам. Местечко было не укреплено, а потому вовсе не сопротивлялось; польское войско прошло через него и расположилось станом за его пределами, разбивая шатры и разводя огонь. Канцлер Пражмовский, ехавший с важными бумагами и со множеством дорогих вещей, расположился ночевать в самом местечке. Про это проведал конотопский сотник Нужный, и со своими козаками ворвался в местечко, пользуясь продолжительностью зимней ночи. Канцлер едва успел выскочить и уйти от полона, но козаки захватили много ценных вещей, серебряную посуду королевского буфета, все бумаги канцлера и даже взяли канцлерскую серебряную чернильницу.

Сначала у короля была мысль идти на Батурин, где, как доносили языки, остановился тогда гетман Бруховецкий с главными силами козацкаго войска. Для точнейшего дознания отправили туда подъезд. Воротившись назад, подъездчики донесли, что батуринская крепость довольно сильна, взять ее трудно, людей у Бруховецкого много, и козаки не допустили польских подъездчиков до хуторов, окружавших город Батурин. Сообразно такому донесению, король отменил намерение добывать Бруховецкого в Батурине и двинулся с войском далее на север.

Между тем литовский гетман Сапега и польный литовский же гетман Нац шли на соединение с королем. Московское войско под начальством князя Борятинского перегородило им путь под Брянском; там произошло сражение и окончилось без решительной выгоды и для той, и для другой стороны. Однако, в Путивле стоял князь Куракин и к нему шел в соединение князь Яков Куденетович Черкасский; эти московские воеводы намерены были не допустить литовского войска соединиться с коронным. Король услыхал об этом и повернул с войском своим к Путивлю. Князь Черкасский уклонился от битвы и ушел лесом, а король не стал добывать Путивля: ему языки донесли, что туда прибыли свежие силы московского войска. Король повернул к Новгород-Северску и оттуда двинулся к Глухову.

Король расположился обозом за несколько верст от Глухова, а к городу отправил передовой отряд на выведку. Осажденные сделали вылазку, отогнали поляков, но последние успели схватить несколько полоненников, годных быть языками. Они сказали, что глуховцы ожидают прибытия сильной московской рати для пополнения гарнизона. Полякам надобно было предупредить прибывающих. Король, не выходя сам из обоза, отправил Чарнецкого с пехотою и артиллериею на приступ.

В городе Глухове были козаки глуховской сотни под начальством Дворецкого и жители окрестностей, ушедшие в осаду. Но там был начальник и выше — генеральный судья Животовский. Был там и гарнизон великорусских ратных людей под начальством Авраама Лопухина. Город был опоясан двойным валом и двумя рвами; глуховские козаки делали необходимые поправки в укреплениях и готовились биться с врагом, хотя бы многочисленным и сильнейшим. Удержать Глухов было немаловажным делом; от судьбы его зависели дальнейшие обороты войны: взятие Глухова открывало полякам путь в пределы Московского Государства, и потому полезно было для русского дела задержать их под Глуховом, пока тем временем от Батурина могли двинуться Бруховецкий и Ромодановский и ударить на королевское войско сбоку. Если бы поляки миновали этот город, как сделали с Батурином, то могли бы нанести царским владениям чувствительное опустошение.

Прежде всего Чарнецкий потребовал добровольной сдачи города. Ему отвечали отказом. Тогда Чарнецкий начал приступ.

С трех сторон ударили на Глухов. Прямо против входа, который назывался «водною брамою», поляки на скорую руку насыпали шанец, утвердили на нем пушки и стали из них метать ядра и гранаты; под прикрытием этих выстрелов пехота бросилась с другой стороны на вал, а с третьей стороны начали такой же приступ охотники и военная прислуга — лузьная челядь. Но пальба из орудий не причинила глуховцам вреда; польский шанец с поставленными на нем орудиями расположен был на далеком расстоянии от города: выстрелы, пускаемые польскою артиллериею, достигали городских валов уже на отлете. Глуховцы бодро отбили неприятельский приступ на обеих сторонах, несмотря на то, что польские воины шли очень отважно: один другого вызывал на поединок, когда кто опережал кого, поспевая на приступ. Отбивши приступ, козаки сами сделали вылазку и нанесли вред неприятелю выстрелами из ручных самопалов.

Так неудачно для поляков окончился приступ в первый день; Чарнецкий и старые паны говорили тогда королю:

«Нам следует добыть этот городок, иначе будет нам срам. Мы обошли уже несколько таких городков, что и потверже укреплены. Как можем отважиться идти в глубь Московского Государства, когда не в силах овладеть пограничным местечком?»

Король послушался и приказал подвинуть обозы. Решили осадить Глухов, вести подкопы, произвести внезапный взрыв — и в то время двинуть пехоту чрез образовавшиеся от взрыва проломы в город.

Начали вести подземную галерею; она после некоторого протяжения раздвоялась: одна ветвь пошла к «водной браме», другая к другой «браме» и сделана была несколько глубже первой. Чтоб осажденные не догадались о подкопах, поляки продолжали делать приступы к городским валам, пока подкопы будут совсем готовы, но земля была мерзлая и неудобно было копать ее. Когда, наконец, были подкопы готовы, вкатили туда несколько десятков бочек пороху. Одна из проведенных мин взорвана была не под самыми воротами «водной брамы», куда ее направляли инженеры, а захватила часть вала: в прорву ринулась пехота, драгуны побросали лошадей и спешились, даже королевская гвардия поспешила к делу с мотыками и топорами, но с своей стороны осажденные устремили всю силу к опасному месту. Схватка завязалась отчаянная. Поляки влезали на вал, с гордостью водружали на нем свои хоругви, как знак победы, но потом падали стремглав с вала, сбиваемые выстрелами козаков; некоторые по кучам земли рассыпанного вала перебрались через ров и принялись рубить стоявшие за рвом палисады, но, сбрасываемые ударами защитников, слетали в ров, как в ад, по выражению польского историка. Счастливцы, успевшие заранее уносить ноги, с прискорбием рассказывали товарищам, что через щели палисадов видели другой ров, а за рвом еще вал, и рассуждали, что если бы им удалось овладеть первою наружною линиею укреплений, то пришлось бы еще повозиться с другою, внутреннею. Так неудачно окончилась попытка ворваться в город через прорву, образованную подкопом, не дошедшим до ворот, куда он проводился. Поляки потеряли тогда более тысячи человек, немало и офицеров было убито.

Совершенно без последствий осталась другая ветвь подземной галереи, которая направлялась к другой браме. Работавшие над нею инженеры так дурно запаковали мину, что когда пришлось поджечь ее, то не произошло настоящего взрыва, а бывшие в польском войске козаки, которые должны были броситься к валу, в это время только кричали да стреляли на воздух: впоследствии открылось, что, сговорившись тайно с осажденными земляками, они умышленно действовали так, чтобы помешать полякам.

Битва продолжалась до сумерок. Ночью поляки стали подбирать тела своих убитых для погребения, но глуховские козаки, сделавши вылазку на подбиравших тела, многих из них перестреляли.

Так неудачны были все попытки взять городок и стоили полякам очень дорого. Современники поляки приписывали спасение Глухова храбрости и распорядительности Дворецкого. Между тем зимняя стужа сильно беспокоила польское войско; жолнерам приходилось, при постоянных военных трудах, терпеть от мороза, дурного помещения и недостатка в продовольствии и фураже.

Соображая эти обстоятельства, некоторые паны, окружавшие короля, стали подавать совет покинуть осаду и уходить. Король не поддавался на эти советы и говорил: «как? — все московское царство трепещет от нас, а тут какой-нибудь плохой городок будет хвалиться, что мы не могли ему ничего сделать!» Еще сильнее короля вооружался против снятия осады Чарнецкий и говорил: «наших много легло, но ведь и врагов не мало погибло, много их от ран изнемогает; сделаем еще приступ и попытаемся взорвать вал, они рады не рады, а должны будут сдаться».

По настоянию Чарнецкого, очень уважаемого за свою храбрость и военное искусство, решили снова вести подкопы и приступать к Глухову. Но тут пришло известие, что Бруховецкий с козаками и Ромодановский с ратною великороссийскою силою наступают на польское войско. Это понудило поляков оставить новые попытки к овладению Глуховом.

Приготовляясь к встрече неприятеля открытым боем, польские военачальники устроили обоз свой к боевому походу и приказали держать день и ночь запряженных лошадей. Произошла битва, описанная подробно в летописи Величка, Мы не решаемся принять за достоверную историческую правду этого описания, потому что источник, передающий подробности этой битвы, нередко является неверным. Других описаний этой битвы ни в русских, ни в польских источниках мы пока не нашли, но что битва эта действительно происходила — указывает царская грамота в 1665 году, по которой пожаловано Бруховецкому боярство: там говорится, что Бруховецкий в совокупности с князем Ромодановским бился против короля. Битва эта была неудачна для поляков, так как они, по ее окончании, с наступлением сумерок отступили к Новгород-Северску. Они боялись, чтоб на них не пришли с разных сторон свежие великорусские войска под начальством разных воевод.

Когда поляки двинулись к Новгород-Северску, Ромодановский догнал их у Пироговки, на переправе через Десну. Лед стал уже хрупок; тогда, как надобно предполагать, был уже конец февраля. Полякам переходить реку было небезопасно под неприятельским натиском. Но поляки хоть и много своего войска потеряли, отбиваясь от Ромодановского, однако переправились через Десну. Мы не знаем подробностей дела, происходившего на переправе, но, по замечанию украинского летописца, стоявшие в Брянске и Путивле царские воеводы не прибыли в пору к Ромодановскому на помощь, а если бы так сделалось, то русские не только побили бы польское войско, но и самого короля живьем могли бы взять в плен. Русским воеводам помешало то, что они тогда вели между собою местнические споры.

Король с войском благополучно добрался до Новгород-Северска; этот город не впустил к себе поляков. Здесь в военном совете польских предводителей решено было так: королю идти с частью войска в Литву и на пути соединиться с литовским войском; другой же части коронного войска под командой Чарнецкого и Собеского идти на правый берег Днепра, в Украину, для усмирения народных волнений, которые, как доходили вести, опять возникли в правобережной Украине, едва только король и гетман Тетеря переправились на левый берег Днепра.

Тогда для поляков открылось, что во время стоянки их войска под Глуховом наказный гетман, начальствовавший несколькими тысячами козаков, прикомандированными к королевскому войску, полковник Богун, передавал тайно глуховцам известия о движениях и намерениях поляков, а предводимые им козаки, по его приказанию, стреляли не на свою братию глуховцев, а на воздух. Дознались поляки, что Богун тайно снесся с Бруховецким и условился с ним: как только поляки станут переправляться через Десну, а московские войска будут им мешать, козаки, находившиеся в польском войске, содействуя москвитянам, ударят с тыла на ляхов и таким образом довершится поражение последних. По оплошности московских военачальников не состоялся план козацкого полковника, еще во времена Богдана прославившего себя военными хитростями над ляхами. Полевой военный суд, состоявшийся под Новгород-Северском, приговорил его к смертной казни, и Богун был расстрелян с несколькими соучастниками своего замысла.

Украинцы, сбитые с толку смутными обстоятельствами своей родины, сами не знали, чего им держаться, и хватались то за то, то за другое, за что схватиться в данную минуту считали возможным; оттого у них происходили беспрестанные измены и приставали они то к той, то к другой из воюющих между собою сторон. Ничего не значило для многих из них сегодня служить царю, завтра присягнуть королю, то перейти из-под власти Бруховецкого под власть Тетери, то опять из-под власти Тетери поступить под власть Бруховецкого.

Когда в королевском войске Богун, предводитель верных королю козаков, соглашался тайно с врагами короля подвергнуть истреблению королевское войско, в Глухове, державшемся царя, во время прихода короля возникла измена царю в видах оказать содействие королю. Из грамоты, данной протопопу Шматковскому, видно, что как только король с войском вступил в Северскую землю, в Глухове у козаков составился заговор сдать город. Начальствовавшего ратными людьми Авраама Лопухина посадили в тюрьму и мучили; тридцать человек великороссиян засыпали в землю; но протопоп Шматковский усцел остановить дальнейшее волнение; он бранился с глуховским полковником Кириллом Гуляницким (вероятно, тогда выбранным мятежниками в звание полковника) и проклинал его за бесчеловечие; он успел освободить и укрыть у себя в доме двух попов да шесть человек детей боярских, и не допустил побить остальных государевых ратных людей. Не знаем подробностей, как была окончательно усмирена затея изменников, но по уходе короля тотчас вошел в Глухов гетман Бруховецкий и, казнивши изменников, назначил там полковником Василия Черкашеницу. Тогда глуховцы отправили к царю сначала войта и сотника, потом протопопа, усмирившего бунт, просить вспомоществования, так как весь Глуховской уезд был очень разорен. Протопоп выпросил у царя за свое раденье пустошь и дозволение построить церковь во имя Успения Богородицы на том месте, где ратные царские люди были засыпаны землею от изменников. Вслед затем архиепископ Лазарь Баранович просил царя о милостях и о пособии для отстройки Новгород-Северского монастыря, сильно пострадавшего от пушечной пальбы во время прихода к городу поляков.

III

Поворот гетмана Тетери. — Кара над передавшимися полякам малороссиянами. — Восстание в правобережной Украине. — Серко. — Сулимка. — Маховский и Тетеря в Белой-Церкви. — Смерть Сулимки. — Выговский. — Трагическая судьба его.

Когда король подвигался к Глухову, гетман Тетеря с козаками правой стороны Днепра и с поляками, бывшими под командой коронного хорунжего, сообразно королевскому приказу, шел другою дорогою на восток, по левой стороне Днепра. Он доносил от 8-го декабря, что ему сдавались городки с охотными или дейнецкими полками: иные от страха отворяли ворота добровольно, другие после принуждения оружием; Лохвица упорно не сдавалась и взята была приступом. Тетеря дошел до Гадяча: гарнизон в нем был большой и орудий немало. Тетеря не решался брать Гадяча приступом, но повернул по течению реки Пела к королю, под Глухов.

Тетеря опоздал: прибыл к Глухову, когда уже король отходил от этого города.

Вести о волнениях в правобережной Украине побудили Тетерю быстро повернуть назад к Днепру.

Надежда поляков на возвращение всей Малороссии под польскую власть выказывалась тогда суетною: ничего не значило, если какой-нибудь малороссийский городок, увидя под стенами своими польские силы, сдастся и жители его признают польского короля своим законным, исконным государем. В одни ворота они готовы были пустить к себе поляков, в другие — москвитян, как только поляки от них удалятся. «Король, говорит украинский летописец», своим походом на левую сторону Днепра не сделал себе много добра, а немало причинил зла украинцам. Последним приходилась беда с двух сторон: тут поляки да правобережные козаки разоряли их, требуя покорности польскому королю, а там свои малороссийские власти именем царя наказывали их за то, что они покорялись полякам, хотя бы в крайней нужде. Еще не успел Ян Казимир отойти от Глухова, как уже позади него началась расправа над теми, которые временно ему покорились. Из Переяслава вышли в числе четырех тысяч московские ратные люди в Воронков наказывать тамошних жителей за покорность королю. Не сделавши там на первых порах ничего, они двинулись к Барышполю, где Собеским поставлено было 150 гайдуков: эти гайдуки погибли в сече, исключая тридцати человек. Барышпольцы сдались; московские люди только ограбили их, потом воротились к Воронкову, взяли его и поступили там суровее за то, что жители сразу не сдались им; они сожгли городок, перебили жителей и воротились в Переяслав, но там застали они волнение: переяславские жители поднялись против московских ратных людей, перебили многих из них, оставшихся в городе, и встречали пушечными и ружейными выстрелами возвращавшихся от Барышполя и Воронкова. Царские ратные люди не сладили тогда с переяславцами и ушли в Киев. Над другими городками, северскими, покорявшимися королю и Тетере, вел жестокую расправу Бруховецкий после ухода королевского войска из-под Глухова; не давалось пощады царским изменникам, истребляли их семьями, жилища их сожигали до тла. Только Кролевец избежал страшной мести тем, что по уходе короля жители, не дожидаясь Бруховецкого, сами напали на оставленных в городке польских жолнеров, одних перебили, других, успевших уйти от бойни, прогнали, разграбили оставленное в этом городке имущество короля и польских сенаторов.

Собеский, возвращаясь с войском на правый берег, издал к жителям левой стороны Днепра универсал такого содержания:

«Теперь уже нечего нам воевать, мы люди свои; можем уладить между собою и устроить все дружелюбно; вот уже начались переговоры о мире с Москвою; есть надежда, что при помощи Божией мир состоится. Пусть же только одни войсковые люди обращаются с оружием, а посполитые должны прекратить свои взаимные раздоры, обратиться к земледелию и с наступлением весны заняться засеванием полей, уповая на Бога и ожидая утешительных плодов от дел рук своих. Его величество король приказал мне обнародовать его волю: пусть Украина остается в настоящем положении до окончания мирных переговоров, исполняя обязанность давать войску продовольствие и квартиры в местечках. Жители, однако, не будут терпеть от своевольства жолнеров, которым дано строгое приказание обходиться с хозяевами дворов дружелюбно, жить смирно и оказывать помощь всем, кто будет ее требовать».

Не верили украинцы этому универсалу, а толковали его так, что поляки потерпели неудачу и теперь хотят подобру-поздорову убраться с левой стороны Днепра. Толпы дейников наскакивали на возвращавшееся войско Собеского и Тетери; приходилось королевским военным силам на своем обратном пути каждым шагом овладевать с бою. Близ Сосницы напал на Собеского Скидан, но был разбит, схвачен и посажен на кол; однако это не остановило других. На пути, до самого Днепра, дейнеки преследовали королевское войско и сзади и с боков, особенно когда приходилось проходить сквозь леса и переправляться через воды; в селах и деревнях жители не давали жолнерам хлеба и лошадям корма; потеряв верховых лошадей, польские конники должны были, идучи пешком, тащить на себе свои седла, а между тем, от изнеможения сами чуть двигали ноги. Когда пришлось им переправляться через Днепр, тут присоединился к Собескому Чарнецкий, проводивший короля к Могилеву и ворочавшийся в Украину. Поляки достигли Днепра в самое неудобное время: лед на реке только что тронулся и еще не прошел; одни переправлялись на байдаках и лодках между плывущими по реке льдинами, другие пробирались на салазках в тех местах, где льдины были еще крепки. На другом берегу Днепра их принимали выстрелами правобережные малороссияне, которых поднял Серко против польской власти; сам Серко стоял на берегу там, куда готовился переправляться Чарнецкий. Но польский военачальник перехитрил тогда своего неприятеля. Чарнецкий приказал разложить большой огонь близ Днепра и разгласил, что в этом месте будет совершаться переправа; по таким вестям туда бросился Серко с козаками; тем временем поляки переправились в другом месте близ Ржищева и переправились благополучно, хотя с большою тревогою, каждую минуту ожидая, что отвлеченный военною хитростью неприятель узнает свою ошибку и быстро бросится на поляков, прежде чем они все перейдут на правую сторону. Сам Чарнецкий переправился через Днепр с своим драгунским полком верхом, вплавь, посреди тающих и быстро несущихся льдин. Козаки узнали свою ошибку тогда уже, когда не нашли никого на том месте, где горели огни, а когда, повернувши оттуда, достигли до Ржищева, переправа у поляков уже окончилась. Серко изготовился было вступить в битву с перешедшим на правый берег Чарнецким, но вдруг ему доставлена была весть, что недалеко оттуда татары, возвращаясь с войны восвояси, гонят с собою множество пленных и стад. Серко погнался за татарами, разбил их и освободил из неволи несколько сот малороссиян.

Правобережная Украина оказалась не крепче в повиновении у поляков, чем левобережная. Малейшая надежда на помощь со стороны Москвы пробуждала в тамошнем народе давнюю непримиримую вражду к ляхам. Января 8-го кошевой атаман Серко сдал свое атаманство какому-то Пилипчате и отправился с охотниками из запорожцев и украинцев сперва под Тягинь (Бендеры), сжег там и разорил несколько турецких селений, а оттуда повернул в Украину возбуждать народ против ляхов и склонять на сторону московского царя, К нему явился на содействие посланный от Бруховецкого Семен Высочан, называемый «полковником гетманским», то есть посланным от гетмана, в отличие от других начальников народных ватаг, выбранных в разных местах и называвшихся также полковниками. Предприятие Серка удавалось. Едва только в народе разнесся призыв славного атамана, как по всем городкам, построенным по берегу Буга и Днестра, в полках Брацлавском, Кальницком, Уманском, в Могилеве, Рашкове и вообще на всем протяжении от Днепра до Днестра, козаки и поспольство, не дождавшись еще прихода к себе Серка, составляли ватаги, истребляли поляков и жидов, находившихся у них в городах, и потом произносили присягу держаться под крепкою рукою царского величества, доколе души у ник в телесах будут. Брацлавский полковник Остап Гогодь объявил себя царским сторонником. 13-го марта Серко извещал Косагова, что уже все украинские города от Днестра до Днепра склонились под царскую руку.

Едва ли кто-нибудь из сторонников Польши в те дни возбуждал к себе такую ненависть в малороссиянах, как гетман Тетеря. Восставшие, избивая ляхов и жидов, выражали свою злобу к этому «изменнику, ляхскому прислужнику» тем, что воображали себе его особу, когда расправлялись с другими. Так, в Мошнах^[2] какой-то малороссиянин, убивая польского пахолка, кричал: вот так скоро будет и с вашим гетманом! Сам Тетеря, поспешивший, по королевскому приказанию, усмирять народное восстание на правом берегу Днепра, расположился станом под Ольховцами^[3].

Вспыхнувшее в правобережной Украине восстание захватило в свой омут и поглотило Выговского. У этого бывшего козацкого гетмана, возведенного потом в сан воеводы киевского, было много врагов: они рады были всеми средствами причинить ему зло. Между такими врагами видное место занимали Тетеря и польский полковник Себастиан Маховский, человек важный в то время, потому что ему поверена была команда над польским отрядом, оставленным на правом берегу Днепра на время удаления Чар-нецкого на левый берег. Заправщики восстания пустили в народе слух, что это восстание предпринято с согласия Выговского. Противодействуя такому слуху, Выговский, в звании -киевского воеводы, 1-го марта издал, универсал по своему воеводству и сообщал в нем, что начались толки, будто огонь междоусобия возгорелся от него, ради его желания достигнуть снова гетманского сана. «Ваши милости» — выражался Выговский в своем универсале, обращаясь к козацкому товариществу — «хорошо знаете, что я сам добровольно отрекся от этого сана, знаете и то, что и прежде, тотчас по смерти славной памяти Богдана Хмельницкого, я отказывался от гетманства, когда мне его предлагали». Теперь Выговский приглашал козаков собраться на выбор нового гетмана, если прежний, Тетеря, снимет с себя достоинство гетмана, а Тетеря, как ему, Выговскому, известно, тяготится своим саном.

Давно, еще при Богдане Хмельницком, Тетеря, бывший тогда переяславским полковником, не питал дружбы к Выговскому, занимавшему должность генерального писаря. После между ними возникла домашняя вражда. Тетеря женился на вдове брата Выговского, Данила, дочери Богдана Хмельницкого. Елене, и захватил в свое владение богатое приданое своей жены, которое иначе было бы в распоряжении Выговского как достояние вдовы его брата. Кроме того, сделавшись гетманом и будучи вместе с тем зятем Богдана Хмельницкого, Тетеря захватил себе и другие сокровища Богдана, вероятно, на том основании, что единственный сын Богдана постригся в монахи и отрекся от мира. Выговский, с своей стороны, предъявлял на них какое-то право для себя. Тетеря был гетманом, лицом важным; соперник его, перестав быть гетманом, носил важный сан воеводы, но важный более по имени, чем по действительной силе располагаемых средств. Тем не менее, если бы этим двум лицам пришлось меряться услугами, оказанными Польше, которой они оба служили, преимущество остаться должно было за Выговским, по важности того, что он сделал для нее, будучи гетманом.

Казалось, что в споре между ними польское правительство приняло бы сторону Выговского. Тетеря, ожидая дурного для себя исхода в споре с таким соперником, как Выговский, искал случая очернить его и лишить той чести, какую дали ему прежние его услуги Польше. Такой случай и представился. Серко поднял восстание на правом берегу Днепра. Тетеря, как гетман, обязан был узнавать и доносить королю о причинах возникшего беспорядка. Тетеря написал королю, что тайною виною возникших беспокойств не кто другой, как Выговский, действующий заодно с новоизбранным митрополитом Иосифом Тукальским и с православными духовными. Они хотят поддать снова всю Украину московскому государю; Серко возбуждает народ к бунту по наущению этих лиц. Доказательством тому приводилось письмо какого-то игумена, писанное кому-то в Москву: в этом письме говорилось, что киевский воевода Выговский только ждет случая показать свое доброжелательство московскому государю. Это письмо, не дошедшее до нас ни в подлиннике, ни в копии, было доставлено в руки короля в то время, как Ян Казимир находился под Глуховом. Подозрение было брошено, но, разумеется, по этому одному невозможно было обвинять в измене человека, отдавшего Речи-Посполитой отпавшую от нее Украину. Король ограничился только тем, что написал Выговскому ласковое письмо и убеждал его заодно с Маховским употребить все возможные меры к погашению восстания. Получивши королевское письмо, вероятно, и написал Выговский свой универсал, приведенный нами выше. Когда после того король из-под Глухова повернул в Литву, а Тетеря отправился в правобережную Украину, пришло к Тетере от короля приказание истреблять поскорее и решительнее главных зачинщиков бунта. Тетеря оперся на этом королевском предписании и растолковал его себе в таком смысле, будто оно относится прямо к Выговскому, которого он уже прежде выставлял пред королем главным виновником беспорядков, хотя королевское предписание, по замечанию польского историка, относилось скорее к Сулимке и другим.

Восстание с каждым часом возрастало. Взята была восстанцами Лисянка, взято было местечко Ставище^[4], важное потому, что назначено было королем быть складочным местом боевых запасов; Маховский, выступивши с польским отрядом против восстанцев, не сладил с Сулимкою и заперся в Белой-Церкви. Тут явился на выручку ему Тетеря. Сулимка отступил от Белой-Церкви.

Тетеря и Маховский соединились: у Тетери были оставшиеся верными королю козаки, у Маховского — около двух тысяч поляков и белоцерковский козачий полк. Сюда пристало достаточное число охотников из шляхты. С помощью этих сил Тетеря и Маховский прогнали восстанцев до Рокитной^[5]. Сам Сулимка положил голову в бою. Выговский в это время сидел в Хвастове^[6], оттуда выдал он универсал, которым созывал шляхту киевского воеводства на сеймик в Житомир и теперь ждал съезда. Он показывал вид, что никак не мешается в козацкие бунты, что козацкие дела до него вовсе не касаются; он хочет иметь дело только с одною шляхтою. Но шляхта ему уже не доверяла; настроиваемые его врагами, поляки не слушались Выговского и кричали, что он изменник отечества. Узнавши о том, что происходит под Белою-Церковью, киевский воевода выезжает из Хвастова в Белую-Церковь — повидаться и объясниться с Тетерею, но Тетери там не было: Тетеря в то время погнался за восстанцами к Рокитной. Туда отправился и Выговский.

В Рокитной Выговский получил от Маховского через посланца приглашение прибыть в Корсун на совет о важных делах. Не любил Выговского Маховский уже давно, но не решился бы сам поступить с ним отчаянно и превысить власть свою, если б Тетеря не сообщил Маховскому королевского повеления истреблять зачинщиков восстания и не растолковал по-своему, что Выговский есть главный зачинщик всех смут. Выговский в Корсуне застал у Маховского Тетерю и некоторых господ, составлявших с ними как бы военный совет.

«Надлежит помыслить о способах, как бы усмирить бунтующее поспольство и истребить заправщиков, поджигающих чернь к мятежу», — так говорили советники, обращаясь к киевскому воеводе и как бы требуя его мнения об этом вопросе.

Выговский, всегда искусный в диалектике, начал было вести речь, как вдруг, перебивая его речь, возвышают против него голос разом и Маховский, и Тетеря, обзывают киевского воеводу изменником отечества и руководителем бунта.

Выговский силится сохранить спокойствие и говорит: «ваши обвинения напрасны. У вас нет никаких доводов, и никто не докажет против меня вины, какую вы на меня взводите».

Ему представили перед глаза показания мятежников, уже казненных смертью.^[7]

Выговский стал доказывать неосновательность свидетельств тех, которые дали такие показания: они были преступники и уже казнены; мало ли чего и мало ли на кого наговорить может преступник под пыткою. Так представлял Выговский. Его не слушали и говорить ему не давали. Лица, приглашенные Маховским и Тетерею, держали их сторону; собрание, куда прибыл Выговский как бы на совет, обратилось в суд над ним.

Тетеря и Маховский приказали читать военный артикул: в нем нашли они, что за преступление, в каком обвинялся киевский воевода, виновный подвергался смертной казни расстрелянием.

«Вы не судьи», сказал им Выговский: вы не имеете права читать мне приговоры по артикулу. Я воевода и сенатор Речи-Посполитой: меня судить могут только король и сенат. Их суду я вполне подчиняюсь, а вашего суда не признаю".

Выговский говорил юридически сущую правду, но его не слушали. Вечерело. Самозванные судьи вышли молча. Сторожа схватили Выговского под руки и увели в избу, назначенную быть для него тюрьмою до исполнения приговора. Кругом избы поставлен был караул.

При наступлении ночи вышел к Выговскому офицер Маховского и объявил, что приговоренный к казни будет расстрелян на рассвете.

Выговский заплакал и спросил: «где король? по крайней мере, дайте мне написать к моему государю. Его воля пусть будет!». Последовал отказ.

Когда стала заниматься заря, к Выговскому в избу вошли караульные. Выговский стоял на коленях перед образом и читал акафист Пресвятой Богородице. Ему сказали, что пора идти на смерть.

«По крайней мере», сказал тогда Выговский, «позвольте же мне умереть, как прилично христианину. Пришлите ко мне православного священника исповедать меня и напутствовать причащением святых тайн».

И на это последовал отказ.

Караульные потащили его из избы, и едва Выговский вышел за дверь, как поставленные заранее с ружьями жолнеры послали ему смертоносные пули почти в упор.

«Он погиб, — говорит польский летописец, — скорее жертвою личной к нему вражды, чем действительного преступления! Беспримерно несправедливое дело: сенатор и воевода без надлежащего суда казнен полковником королевского войска».

«Он окончил жизнь поносно и бесчестно за пролитую некогда по его воле кровь людей и за несоблюдение присяги, данной русскому государю», — говорит о нем русский летописец.

Жена его, рожденная Ететкович, как только услыхала о трагической судьбе, постигшей мужа, в ту же минуту упала и умерла^[8].

В сущности остается неясным и неизвестным: в какой степени были справедливы поднятые против Выговского обвинения в желании подчиниться снова царю и восстановить украинское посольство против Польши. Сбитые с колеи малороссияне в то время так легко перебегали с одной стороны на другую, что никакая предшествовавшая деятельность козака не давала возможности решить, на что вперед он был способен или неспособен. Поэтому нельзя поручиться, чтоб и Выговский, некогда соблазнившийся льстивыми уверениями поляков, обещавших Украине федеративную свободу, не увидел впоследствии по опыту всей неосуществимости таких видов и не пришел к мысли, что его любимой родине нет другого спасения, как только оставаться в непоколебимой верности и подчинении русскому государю, которому он когда-то присягнул вместе с Богданом Хмельницким.

Весть о казни Выговского разнеслась между восставшим посольством и усилила негодование против польской власти. Восстанцы еще пуще злобились на Тетерю и хотели извести его. Тетеря отправился в свой Чигирин, чтоб укрепить его к обороне против угрожавшего с левой стороны Днепра Бруховецкого. Между тем в самом Чигирине противники Тетери искали его гибели и тайно подсылали к Бруховецкому, который во второй половине марта находился со своими козаками в Переяславе; с ним была и великорусская рать стольника Скуратова и козаки слободских полков.

IV

Универсал Бруховецкого к жителям правобережной Украины. — Поход его к Сокирной и к Чигирину. — Чарнецкий приводит татар против, восставшего народа Украины. — Беседа Чарнецкого с митрополитом Иосифом и архимандритом Гедеоном. — Чарнецкий отправляет их в Польшу и прогоняет Бруховецкого от Чигирина. — Поругание праха Хмельницкого. — Взятие Чарнецким Стеблова. — Неудача Косагова, посланного для взятия Корсуна. — Чарнецкий у Ставищ. — Самовольное бегство со службы царских ратных людей. — Правобережные города начинают покоряться полякам. — Взятие Чарнецким Ставищ. — Твердость восстанцев в Умани. — Косагов и Серко уезжают в Великороссию. — Сношения Бруховецкого с Крымом.

23-го марта Бруховецкий из Переяслава разослал универсал, обращенный к жителям правобережной Украины. Он извещал, что по следам прогнанного и бежавшего польского войска идет он, гетман, на правую сторону Днепра с тем, чтоб и эту сторону, «яко единое православное российское тело, привести к братственному единению, избавить ее от татар, опустошающих край под предлогом своего волчьего союза с поляками, освободить русский народ в Украине от ярма иноверных ляхов, очистить край от людских плевел, возросших между пшеницею, и присоединить правую сторону Украины, вместе с левою стороною, к монархии единоверного государя»^[9].

Бруховецкий убеждал жителей правой стороны приставать к тем, которые воюют против безбожного Тетери и разделаться с поляками еще прежде, чем успеет придти Ромодановский с великороссиянами и с калмыками, сделав, таким образом, излишнею стоянку в своем крае этих союзников. Таким образом, разжигая народные порывы в пользу московской стороны, гетман в своем же возбудительном универсале выливал, так сказать, ушат холодной воды на стремление народа к той же московской стороне, выставляя великороссийских ратных людей такими пособниками, с которыми нежелательно долгое сожительство.

После такого универсала Бруховецкий переправился через Днепр у Сокирной^[10] и отправил лубенского полковника Гамалея на Черкасы. Лубенцы сожгли этот город, державшийся польской стороны; то же стали испытывать и другие соседние городки и селения, покорившиеся польской власти более из страха, чем из расположения. Крепче всех держался польской стороны Чигирин, где находился Тетеря. Были там такие, что присылали тайно к Бруховецкому и просили избавить их от Тетери, но были и такие, что посылали к Чарнецкому просить выручить их от гетмана московской стороны.

Бруховецкий, ставши в Сокирной, послал к воеводе Чаадаеву в Киев просить присылки ратных царских людей и пушек. Отправлен был по берегу Днепра из Киева начальник артиллерии, иноземец Страсбух. Но не успел этот Страсбух дойти до Бруховецкого: на пути, под деревнею Копысники, встретил его коронный хорунжий Ян Собеский с польским войском и разбил государевых ратных людей. Страсбух, как пишут поляки, первый убежал с боя, подавши другим постыдный пример. Победители овладели орудиями и другими запасами; тогда поймали они шедших с великороссиянами козацких предводителей — и, между ними, того самого конотопского сотника Нужного, который во время похода короля к Глухову так ловко в Новом-Млине отнял у канцлера Пражмовского драгоценности королевского буфета. Поляки судили козацких предводителей как изменников своего короля, и Нужного приговорили военным судом повесить, но он сам упросил, чтоб его посадили на кол. «Такою смертью мий батько помер», говорил он. Разбивши Страсбуха, Собеский не пошел далее на Бруховецкого, потому что, как думали поляки, к нему беспрестанно прибывали толпами новые силы с левого берега, и размер их был полякам неизвестен.

Бруховецкий, не дождавшись Страсбуха, оставил Сокирну и направился к Чигирину, решившись попытаться расправиться с этим городом, прежде чем явится Чарнецкий. Этот польский полководец, расставивши войско свое в Паволочи^[11] и Корсуне, поручил начальство свое Собескому и Маховскому, послал несколько хоругвей в Чигирин для защиты от Бруховецкого, а сам с тринадцатью человеками отправился в Крым убеждать хана поскорее прибыть с большою ордою к своим союзникам — полякам; но хана не застал он в Крыму: по повелению своего падишаха, хан в Угорской земле воевал против цесарцев. Поэтому Чарнецкий из Крыма отправился к буджакской орде, где его приняли ласково. Два салтана, Салам-Гирей и Салет.-Гирей, вызвались идти на помощь к полякам: по одним известиям, с ними было до 20.000 татар, по другим — только до 5.000.

Когда Чарнецкий, заручившись татарскою помощью против непокорного русского народа, возвращался в Украину, Маховский с восемью хоругвями выступил в Городище^[12] встречать Чарнецкого. Городищане, показывая наружно покорность королю, тайно снеслись с Серком; тот явился нежданно ночью, но должен был отступить, потому что и полякам нежданно явилась помощь от проходившего случайно мимо Городища польского отряда. Через день после того явился Чарнецкий с татарами.

Много надежд полагали поляки на приведенных татар; чтоб им польстить, Чарнецкий заранее дал им дозволение забирать в полон жителей всех тех городов, которые станут сопротивляться полякам, и татары тотчас же стали расходиться загонами, разорять поселения и загонять жителей в полон. Но в то же время Чарнецкий показывал и миролюбивые способы к усмирению народа: написал универсал ко всему украинскому поспольству, обещал именем короля пощаду всем тем, которые покорятся Польше и отстанут от сообщества с мятежниками; в случае упорства — грозил огнем, мечом и татарским пленом. Эта снисходительность, по замечанию польского историка, показана была только для того, чтобы впоследствии оправдать суровое обращение с русскими; Чарнецкий, как и все польские паны, хорошо знал, что между русином и поляком доверие стало невозможно: легче вода с огнем сойдется, чем упорное козацкое сердце склонится к покорности; козак присягает только для того, чтобы тем удобнее обмануть поляка; козак дает поляку руку, обещает дружбу и неожиданно из друга делается врагом. Так рассуждали тогда поляки.

В это время Чарнецкий обратил внимание на духовенство. Гетман. Тетеря, незадолго перед тем просивший короля об утверждении в сане митрополита Иосифа Тукальского, выбранного в этот сан, дознавшись, что королю такой выбор не совсем нравится, называл теперь в своих письмах Тукальского главным затейником и хвастал, будто сам прежде провидел пророческим духом лукавство этого человека. По таким наговорам Чарнецкий пригласил в Васильков митрополита Иосифа и с ним несколько знатных лиц православного духовенства; в числе приглашенных был и архимандрит Гедеон, бывший Юрий Хмельницкий. Чарнецкий для беседы с ними отправился из Городища в Васильков, обошелся с ними сначала очень ласково, заговорил прежде всего о свободе православной религии, о неприкосновенности церковных и монастырских имуществ, о покровительстве короля православному духовенству, потом объявил, что король с своей стороны желает и требует, чтобы православные духовные на деле показали свое доброжелательство и верность королю и Речи-Посполитой, и чтобы содействовали своим влиянием к усмирению восставшего поспольства. Тукальский от лица всего православного духовенства изъявлял благодарность королю за милость его, но заметил, что духовным, по их званию, надлежит заниматься делами, относящимися собственно до церкви, а вмешиваться в мирские дела им непристойно. Из такого ответа Чарнецкий уразумел, что православные духовные, и первый из них митрополит, скрытно благоприятствуют замыслам русского народа и сказал: «в таком случае вы поедете в Варшаву и объясните его величеству, почему считаете непристойным духовенству мешаться в мирские дела». Он назначил почетный караул сопровождать их до Варшавы. Приехавши туда, Тукальский и Хмельницкий были отправлены в Мариенбургскую крепость в заточение.

Покончивши дело с духовными, Чарнецкий двинулся с войском к Чигирину, приказавши идти туда и Тетере. Бруховецкий, уклонившись от битвы с ним по малочисленности сил своих, отошел к Бужину^[13], где был Серко. Чарнецкий отправил за ним в погоню часть войска под начальством Незабитовского и Тетери, а сам принялся покорять восставшие русские городки. Тогда вошел он в Суботово^[14], бывшее имение Богдана Хмельницкого, где некогда сам содержался в плену, взятый покойным гетманом Богданом на Желтоводской битве. Вероятно, воспоминание былого унижения усилило в нем злобу к покойному врагу польской нации. Он приказал выкопать из могилы в церкви гроб Богдана Хмельницкого и разметать прах его на поругание псам. Оттуда Чарнецкий двинулся к Смелой, где произошла у него стычка со стольником Косаговым, не имевшая, как видно, никакого важного последствия. Потом Чарнецкий подступил к Стеблову^[15]. Прежде послал он с трубачом предложение добровольно сдаться. Осажденные воспротивились. Чарнецкий приказал начать приступ. На беду осажденным сделался взрыв в церкви, где хранился склад пороха. Во время происшедшего переполоха поляки стали вырубать ворота. Осажденные сдались. Тогда поляки, а за ними татары бросились в город на грабеж и убийства; буджакские и ногайские татары сами передрались между собою из-за добычи.

Соединившись снова с Маховским и Тетерею, Чарнецкий пошел против Бруховецкого, который от Бужина пошел в Канев и засел в нем. После нескольких неудачных нападений на Канев Чарнецкий отступил к Корсуну и занялся укреплением этого городка, а в сторону послал два отряда для укрощения восставшего поспольства: один пошел к Умани, где засел тогда запорожец Сацко Туровец с сечевиками и с отрядом царской рати под начальством майора Свиньина, другой — к Лисянке^[16], где собралась ватага восстанцев в 7.000 под начальством какого-то Гладкого.

Бруховецкий тотчас после ухода Чарнецкого от Канева, в конце мая, отправил по следам его Серка и Косагова к Корсуну, а полковников Матвея Шульгу и Филиппа Стрелю — на подмогу к Гладкому в Лисянку. Последние исполнили свое поручение удачно, прогнали приступавших к городку поляков, посланных туда Чарнецким, вошли в Лисянку и усилили собою восставшую ватагу Гладкого. Серко же и Косагов, не доходя до Корсуна 25-ти верст, услыхали, что на усиление к Чарнецкому идет свежая орда, свернули в сторону, разбили татар, прогнали их назад в Крым, а потом, не идя к Корсуну, повернули к Умани с целью соединиться с восставшими в пользу царя полками Поднестранским, Кальницким и Уманским, и тогда уже, с ними вместе, идти на Корсун против Чарнецкого.

Между тем из Корсуна, где находился Чарнецкий, явилась к Бруховецкому тайная подсылка, корсунцы извещали, что желают быть в подданстве у московского царя; просили присылки ратной силы, обещали с своей стороны перебить немецкий гарнизон, поставленный у них Чарнецким, и выдать Бруховецкому всех начальных людей; они жаловались, что им невыносимо приходится от Чарнецкого, потому что в уплату приглашенным на помощь татарам он дозволил им уводить людей в неволю. Бруховецкий дал корсунцам тайно ответ, что как только прибудет к нему свежая сила, то он немедленно двинется сам к Корсуну: Бруховецкий ожидал подкреплений с левой стороны Днепра и, сверх того, надеялся, что Косагов и Серко приведут ^из Умани вооруженную громаду восстанцев.

Чарнецкий сильно озлобился на Ставище. Во время похода короля на левую сторону жители дали присягу в верности, но когда вспыхнуло и разлилось на правой стороне Днепра восстание, ставищане перебили оставленный у них польский гарнизон, не пощадили притом и раненых ляхов, находившихся в устроенном там госпитале, разобрали по рукам свезенные для войска припасы и разорили близ Ставища имение, пожалованное Чарнецкому в ленное владение. Чарнецкий, сделавши распоряжения об укреплении Корсуна, двинулся усмирять Ставище. Ян Собеский всегда отличался тем, что советовал поступать возможно мягко и кротко с русским народом; и теперь подавал он мысль дозволить мятежникам отправить к королю послов с изъявлением покорности и оставить их свободными от нападений до возвращения посланцев от короля. Чарнецкий смотрел на это дело иначе, и отвечал: «я не умею и не люблю льстить: опыт научил меня, что своевольство козацкое удобнее укрощать суровостью, чем кротостью». Чарнецкий приказал буджакской орде пожечь все деревни и хутора около Ставища, истребить и забрать в полон жителей. «Есть не буду, спать не буду, пока не добуду это гнездо бунта, этот вертеп разбойников», говорил он. Такой же взгляд выразил он в донесении, посланном тогда же к королю: в открытом поле неприятеля не встречаю, он засел по местечкам и городкам и так упорно держится московской протекции, что каждое поселение приходится брать штурмом. Сердца их до такой степени нечувствительны ко всепрощающему милосердию вашего величества, что они хотят лучше погибнуть с домами своими от огня, терпеть голод и всякие лишения, чем возвратиться к верному подданству королю своему. Вся Украина решилась умирать, а не покоряться полякам".

По известию польского историка, начальствовали над восставшим поспольством в Ставище некто Дачко, бывший долго в турецкой неволе на талерах, и Булганый — еще при Богдане Хмельницком полковник пехоты; оба они были теперь полковники так называемых «серденецких»^[17] полков, возникших в недавнее перед тем время из охотников. В городе заперлось много народа; поляки в своих известиях доводят число всех годных к бою до 16.000. Приступы начались 4-го июля. На первых порах они пошли неудачно для поляков. Дачко, отбивши их, приказал своим людям копать ров, чтоб не допускать поляков до вала; из высыпной земли этого рва образовался новый вал — и, таким образом, город опоясался двумя земляными оградами. Поспольство с валов издевалось над своими врагами. Когда Чарнецкий объезжал свое войско, одетый в бурку из леопардовой кожи, осажденные кричали ему: «ото ряба собака!» После нескольких дней, проведенных в битвах, Чарнецкий убедился, что не поделает ничего силою с осажденными. Он отправил в город шляхтича с убеждениями сдаться и не губить себя напрасно. Ставищане отвечали: «пусть польское войско прежде отойдет от нашего города, тогда мы пошлем постановить уговор с Чарнецким, с тем, чтоб мы были вольны от военного постоя и не было бы у нас польского гарнизона». Такой ответ раздражил гордого пана; он приказал татарам по окрестностям довершать разорение селений и без милосердия убивать женщин, детей и стариков, потому что из этих селений находились в городе жители; между тем привезли полякам свежие боевые снаряды; пальба гранатами и бомбами истребила разом большую часть строений в Ставище. Дачко был убит; на его место выбрали сотника Чопа, который, по выражению польской летописи, был, к досаде поляков, предводитель дельный и отважный. Много потерь понесли тогда поляки. Погибла вся пехота, уцелевшая после зимней кампании; поляки так умалились, что где прежде были тысячи, там оставались сотни. Чарнецкий вообще мало щадил жизнь подчиненных, и в ответ на жалобы о потерях в войске говорил: «что ж, война людей не рожает!» Хотелось Чарнецкому, во что бы то ни стало, взять город приступом, но другие паны, составлявшие около него военный совет^[18], находили, что гораздо, лучше, ради пощады собственных сил, принудить к сдаче город блокадою, тем более, что пленные показывали, что в городе чувствуется недостаток съестного, а людей, набежавших туда с сел, много, и все эти поселяне на зиму себе не сеяли, а от прежнего лета полевых плодов не успели собрать, и потому в осаду с собою запасов не взяли. Итак, по общему приговору военачальников, город Ставище был обложен кругом: ни в город, ни из города ни одно живое существо пройти не могло.

Было бы возможно подать помощь осажденным в Ставище, если бы гетман Бруховецкий соединил раздробленные козацкие силы и если бы в пору пришли к нему великороссийские воеводы с своими полками. Этого не сделалось. Весь июнь Бруховецкий ожидал, что Серко и Косагов приведут к нему свежие силы народа, восставшего в прибужском и приднестранском краях. Но вышло не так, как обещали Серко и Косагов. Серко с Косаговым разошелся; сам Серко отправился к Очакову разорять татар, а Косагов из Умани воротился к Бруховецкому в Канев без Серка и почти без новых сил. 30-го июля Бруховецкий отправил его снова в поход: Косагов должен был соединиться с козацкими полками Зиньковским да Млиевским, да еще с двумя пехотными, и идти с ними на Корсун. Из Канева взял с собою Косагов только что прибывших великороссийских ратных людей и слободских козаков до тысячи человек. Не доходя до Корсуна пяти верст, Косагов 1-го августа встретил польский отряд и вступил с ним в бой, продолжавшийся с утра до полдня. Бывшие в этом бою государевы ратные люди и слободские козаки не устояли — побежали, побросавши оружие, и на переправе через болото потопили своих лошадей. Косагов привел 3-го августа в Канев остаток своего войска пешим и безоружным. Было у него в этой несчастной битве 35 рейтаров, 120 солдат, 470 козаков, а с малороссийскими полками — около полуторы тысячи. Все постыдно бежало: убито в сражении было только 10 человек козаков и 21 наймит. Многие царские ратные люди, слободские и донские козаки, еще не дождавшись встречи с неприятелем, убежали в дома свои. Косагов в своем донесении царю объясняет это так: из малороссиян в его полку настоящих козаков было немного; все — из наемных овчаров, да из работавших на винокурнях; были между ними даже малые ребята: у козаков заводился тогда обычай поставлять за себя наймитов, вместо того, чтоб самим идти на войну. Когда Косагов возвращался с своего поражения через Мошны, мошенские жители, узнавши о несчастии, постигшем русское войско, собрались наскоро с женами, детьми и имуществами, какие успели захватить, бежали за Днепр и начали водворяться на жительство в разных малороссийских городах. Они боялись поголовного мщения со стороны ляхов над всем малорусским народом — и не ошиблись. Вслед за уходом их явились по следам разбитого Косагова поляки и сожгли Мошны до основания.

По возвращении Косагова в Канев, бывшие там на службе козаки слободских полков: Сумского, Харьковского и Острогожского, тайком распродали полученные запасы и ушли в свои дома. Это, между прочим, произошло от несвоевременной раздачи запасов; козаки получили их еще не доходя до Канева и, стоя несколько времени под Миргородом, истребили, продали и пропили, а пришедши в Канев, очутились в таком положении, что им нечего было есть. Сперва такие побеги ратных людей происходили поодиночке, но к концу августа до того вошли в обычай, что и начальные лица стали уходить вместе с подчиненными. Убежали таким образом двое сотников Острогожского полка, а за ними двое сотников Ахтырского и Харьковского с козаками своих сотен. Сентября 2-го пришло известие из Умани, от майора Свиньина, что побеги ратных государевых людей дошли до того, что в Умани осталось их не более ста человек, да и бывшие с майором Свиньиным малороссияне также разбегались. Бруховецкий, недавно ожидавший из Умани подмоги, теперь должен был бы сам посылать людей в Умань, но посылать было некого: свежих сил не приходило, а тут поляки и татары стали беспокоить Канев. Косагов неоднократно писал в Белгород к князю Ромодановскому, и последний, по его письмам, рассылал в разные города отписки о поимке и высылке беглых войсковых людей, но ни один беглый не был выслан в Канев и ни один добровольно на службу не воротился; остальные же, видя безнаказанность за побеги, сами собирались улизнуть из Канева. В конце сентября Косагов доносил в Приказ, что у него осталось рейтар 68, а солдат 160, и у тех запасов было мало. Возникало опасение, что и они разбегутся; действительно, вновь после того убежало 18 человек, а в следующую затем ночь — 24. Таким образом, настроение в войске, как великороссийском, так и малороссийском, было причиною, почему гетман и Косагов не могли все лето до октября подать помощь геройским защитникам Ставища и нанести поражение Чарнецкому.

Между тем как Чарнецкий держал в блокаде Ставище, гетман Тетеря отправился с татарами приводить к покорности восставшее поспольство прибужского и приднестровского краев. Он рассылал универсалы, где уговаривал народ отречься от московской протекции и возвратиться под власть законного короля. Кальницкий и винницкий полковник Василь Вареница умолял Бруховецкого скорее присылать помощь и предостерегал, что иначе ляхи своими прелестями многих к себе прилучат. Бруховецкий прислать им ратных людей не мог, а восстанцы действовали вразброд, без руководящей головы, которая бы заправляла всем делом восстания. Поэтому и неудивительно, что восстанцы, так горячо уверявшие в своей твердости, начали сдаваться и покоряться Тетере после того, когда татары стали сожигать поселения и уводить толпами в полон всех, кого поймать могли, жителей обоего пола и всякого возраста. Побужские города: Брацлав^[19], Бершад^[20], Лодыжин^[21], Тростеница^[22] и другие, один за другим, покорились королевской власти и согласились давать стации на польское войско. Полковник Остап Гоголь несколько времени был, так сказать, душою восстания в подольском крае, но поляки взяли его сына, учившегося во Львове, грозили убить его — и отец, для спасения жизни детища, покорился королю. Крепче всех из западных восставших городов держался Умань; Сацко Туровец и майор Свиньин извещали Бруховецкого, что ляхи и татары беспрестанно угрожают Уманю, но уманцы будут стоять твердо, пока гетман не пришлет им помощи.

Октября 20-го нового стиля (8-го — старого) сдалось, наконец, осажденное Ставище. Не стало долее возможности терпеть голод, а усиленная пальба из польских орудий обратила в пепел почти все жилища; приходилось в осеннюю непогоду оставаться без крова под непрерывными неприятельскими выстрелами. В таком положении осажденные решились просить пощады и выслали священников с предложением капитуляции.

«Не можете толковать о капитуляции», запальчиво отвечал им Чарнецкий, «я не раз уже вам предлагал милость свою, а вы пренебрегли ей. Теперь вы недостойны помилования; сдавайтесь на имя короля, присягайте хранить верное подданство, отворяйте ворота без всяких кондиций, если хотите, чтоб я оставил жизнь вам; но всех ваших коноводов и подстрекателей к бунту приведите ко мне».

Ставищане связали и привели к польскому военачальнику 13 человек; в числе их были атаманы — Чоп и Подобия. Булганый скрылся заранее. Чарнецкий поручил выданных под караул Тетере, который прибыл тогда в стан Чарнецкого из своей экспедиции на запад. Поляки взяли в Ставище множество боевых запасов и такое количество пороха, что стало бы осажденным на целый год.

Чарнецкий пощадил сдавшихся, но в наказание за долговременное упорство велел заплатить за свою жизнь окуп татарским султанам, расположил в Ставище. два полка на все время, пока будет идти война в Украине и отнял у Ставища колокола — в наказание за то, что в них звонили в набат, созывая поспольство к битвам против поляков.

21-го октября старого стиля, после неоднократных просьб уманцев, Бруховецкий и думный дворянин Хитрово, находившийся тогда при гетмане, выслали на выручку Умани Косагова с отрядом, какой могли собрать из неуспевших еще разбежаться великороссиян и малороссиян. Отделавшись от осады Ставища, Чарнецкий с Тетерею не допустили Косагова до Умани. Косагов принужден был запереться в Медвине^[23] сидел там в осаде вместе с лубенским полковником Гамалеею целых четыре недели, отбиваясь от неприятельских приступов. Тетеря стоял под Лисянкою; там заперлись: полковник прилуцкий Лазарь Горленко и генеральный бунчужный бывший полтавский полковник Григорий Витязенко, с частью полков Прилуцкого, Зиньковского и Полтавского; они просили Бруховецкого о помощи, а гетман отговаривался малолюдством; присланы были ему в подкрепление стольники, но привели с собою едва несколько сот человек, потому что у них на пути государевы ратные люди разбежались. Малороссийские же войска были размещены еще прежде в других местах: Киевский, Черниговский и Овручский полки берегли Киев и его окрестности; от Гомеля по северной границе размещен был на страже полк Стародубский; часть войска послана была вниз по днепровскому берегу к Черкасам и Чигприну, а на правобережной Украине были размещены козацкие залоги (гарнизоны) в городах и местечках, признавших царя, в Жаботике, Медведовке, Старобурье, Смелой — со стороны Чигирина, в Ольшаной, Млееве, Тарасовке, Медвине, Лисянке — со стороны Корсуна для бережения от Чарнецкого, и в Обухове — со стороны Белой-Церкви; во всех этих городках залоги были преимущественно из козаков левой стороны, подчиненных Бруховецкому; сам же гетман сидел в Каневе с небольшим числом малороссийского войска. В конце октября доносил в Москву киевский воевода, что многие из городов, отложившихся от поляков — опять им покоряются, а другие находятся от них в утеснении.

Уманцы продолжали упорно держаться против поляков. Не проходило дня, чтоб у них не происходило с поляками разговора из ружья, сообщал гетману тамошний полковник. Косагов освободился от осады в Медвине не ранее декабря и воротился в Канев, вместо того, чтоб идти к Умани. В Каневе застал он вторичный царский указ, предписывавший ему ехать в Белгород и отыскивать беглых ратных. Вместо Косагова полк его в Каневе велено было ведать стольнику Федору Протасьеву. И Серко в то же время прибыл в Великороссию. После разлуки с Косаговым он громил татар и засел в Торговице, потом покинул Торговицу и прибыл в свою любимую Сечу, но вскоре после того не поладил с запорожцами и уехал в Харьков, где у него была семья, а из Харькова в Белгород. Причины, по которым Серко уехал тогда из Сечи, связаны были с возникшими секретными сношениями Бруховецкого с крымским ханом. В Крыму многие влиятельные мурзы представляли своему хану: «ляхи, нас, татар, все манят украинскими городами, которые надеются покорить. Эти же украинские города поддаются царю, а не им, а нам никакой корысти нет; лучше было бы нам замириться с козаками и с Москвою». По таким советам, в октябре хан крымский прислал Бруховецкому письмо с предложениями устроить мир. Гетман отправил это письмо в Москву и получил от царя указ завести сношений с ханом. Бруховецкий, исполняя царский указ, отправил своих посланцев к хану. Запорожцы остановили гетманских посланцев, распечатали гетманские грамоты и. прочли, а потом, когда гетман послал другое посольство, то запорожцы не- пропустили посланцев вовсе. Серко, в звании кошевого атамана, хотел удерживать запорожское товарищество в повиновении царю и в подчинении гетману; запорожцы не слушали его, шумели, и Серко удалился из Сечи. В Белгороде тамошний воевода князь Репнин объяснил ему, что сношения с Крымом начались по царской воле и приказывал Серку снова ехать в Запорожье, но Серко отвечал, что ему без царского указа ехать в Сечу нельзя; козаки могут его там убить, а надобен такой царский указ, где бы значилось, что сношения Бруховецкого с ханом начались по царской воле.

V

Жалобы великороссиян на гетмана, а гетмана на великороссийских воевод. — Дело восстания народа против поляков поправляется. — Умань. — Лисянка. — Новое восстание и укрощение Ставища. — Кара над мятежниками. — Бегство жителей с правой стороны Днепра на левую. — Смерть Чарнецкого. — Распространение восстания. — Предводители восстания. — Дрозденко и Хмельницкая. — Успехи русских. — Взятие Корсуна. — Прибытие в Украину калмыков. — Поражение Яблоновского под Белой-Церковью. — Неудачная осада Бруховецким Белой-Церкви и отступление в Мотовиловку. — Бегство Тетери в Польшу. — Опара. — Децик. — Перемена в Киевском воеводстве. — Неисправности в воеводском управлении царскими ратными людьми.

Всю зиму продержался Бруховецкий в Каневе, руководя управлением левой стороною Днепра и движениями народа против поляков на правой стороне. Малые силы его не только не прибавлялись, а еще более отвлекались. Из малороссийского войска Черниговский полк отправлен был на Полесье, где одержал победу над поляками, а Краснянского сотника Ивана Самойловича (будущего гетмана) по царскому указу отрядили даже до Смоленска. Великороссийских свежих сил не приходило в Канев; напротив, из Канева отзывались великороссийские начальные люди. Эти последние, прибывши в Москву, жаловались, что царские ратные люди, будучи на государевой службе в малороссийских городах, изнурены, голодны и безодежны, и царь по этому поводу, грамотою от 12 ноября, сделал Бруховецкому замечание. Гетман отвечал, что он целый год употреблял на содержание царских ратных все доходы, получаемые платою с мельниц. «Меня оболгали пред вашим величеством», — выражался он: — «ратные бегут со службы не от какой-нибудь нужды или скудости, а от того, что заберут вперед царское жалованье и хлебные запасы, продадут и бегут, не желая служить, а пришедши к себе домой, скудостью и нуждою вины свои покрывают». Бруховецкий решительно отказывался доставлять ратным одежду, оттого, что «Украина бедна и разорена неприятельским мечом и долгим стоянием войск, собранных против неприятеля», в этом гетман ссылался на всех воевод, знавших положение края. И от своих воевод московское правительство получало неутешительные вести о состоянии духа своих ратных людей, о скудости денежной казны, о трудности добывать запасы. Несмотря на то, из Москвы присылались гетману воинственные указы «воевать польские города огнем и мечом». На такие указы гетман только и мог отвечать, что рад бы «вседушно чинить по царскому указу, только войска к нему не присылают». Тем не менее не только просимого гетманом войска гетману не присылали, напротив, требовали от самого гетмана, чтоб он приехал в Москву видеть царские очи. «Мне» — писал гетман — «и подумать нельзя ехать теперь; это значило бы добровольно отдать Украину ляхам в руки». Гетман жаловался как на медленность воевод, которые должны были приводить великороссийские войска в Малороссию, так и на тех воевод, которые пребывали постоянно в малороссийских городах, на черниговского, нежинского и киевского. Московское правительство на просьбы гетмана о медленности присылки ратных сил обещало прислать их по зимнему пути, а насчет воевод, помещенных в малороссийских городах, отвечало, что вперед вмешиваться в дела, до них не касающиеся, им не велено.

Бруховецкий не мог посылать помощи восстанцам, получая из Москвы одни неисполнявшиеся обещания, но дело восстания народа против поляков не прекращалось, а с января 1665 года стало идти успешнее. В северских краях под Кричевом и под Гомлем одержана была победа над поляками стародубским полковником Лыском Остренином. В Умани полковником стал бывший прежде в Брацлаве полковником Иван Сербии. Он застал в Умани междоусобие, усмирил его, отбил нападавших на Умань поляков и потом, выступивши из Умани, взял Бабаны^[24], Косеновку^[25], Кисляк^[26], Торговицу^[27], захваченную поляками после ухода из нее Серка. Много боев имел он тогда с поляками и враждебными козаками, много взял врагов в плен и с торжеством воротился в Умань. Успехи Сербина пробудили дух поспольства в соседних городках, только что покорившихся полякам. В числе их были Лисенка, от которой Семен Высочан отбил Чарнецкого, и Ставище, стоившее полякам таких долгих усилий. Чарнецкий не ожидал дерзости от жителей последнего, он расположил было свое войско по городам и селам и отправил послов на сейм с просьбою об уплате жалованья войску, а сам, после неудачи покушения на Лисянку, прибыл в Белую-Церковь; вдруг там услышал он, что ставищане прогнали от себя польский гарнизон. Сперва Чарнецкий отправил туда Маховского с его полком и с козаками Тетери. Ставищане встретили их с оружием. Маховский в бою потерял до двухсот человек и убежал. Тогда Чарнецкий поспешно двинулся сам. Козаки и поспольство в Ставище еще не отдохнули от победы над Маховским, как явился перед ними Чарнецкий. Он вошел беспрепятственно в город и потребовал выдачи зачинщиков нового восстания. Хотели было ставищане защищаться, но уже было для них поздно. Поляки сразу взяли над ним верх. Чарнецкий приказал всех жителей перебить, а город их со всеми жилищами сжечь до тла, чтоб не оставалось более гнезда мятежа, как говорили поляки. За Ставищами такая же участь постигла Боярку^[28]: и там жолнеры перерезали все поспольство, не пощадивши и малых детей. Товарищ Чарнецкого, воевода русский Яблоновский, взял Кисляк, разбил там какого-то Вдовиченка, но в Кисляке поляки поступили человечнее; по крайней мере они оставили в живых с женами и детьми тех из них, которые, видя сразу невозможность бороться, поддались полякам.

Зверская расправа Чарнецкого над Ставищем и Бояркою, вместо того, чтобы страхом расположить народ к покорности, только более побуждала поспольство правобережной Украины отрезаться от возможности терпеть власть поляков над собою. Из Корсуна, Черкас, Белой-Церкви и других городков и сел православные люди «нестерпимаго ради гонения лядского многими десятками семей выезжали из своей родины, переправлялись через Днепр и просили себе новоселья, изъявляя желание быть в подданстве у православного государя».

Чарнецкий, после недавних свирепств своих, отправился в Польшу на предстоящий сейм. Ему было уже 66 лет от роду. Его давно уже беспокоила какая-то болезнь, но он все преодолевал себя. Вдруг эта болезнь начала развиваться быстро. День ото дня силы его упадали. Приятели советовали ему спешить в Варшаву, чтоб там посоветоваться с учеными врачами. Он на пути заехал в свое имение Иленцы, пробыл там недолго и пустился далее в путь; на дороге встречает его курьер от короля; он вез Чарнецкому диплом на чин польного коронного гетмана, Прочитав королевское письмо, Чарнецкий сказал окружавшим его: «всегда я того ожидал, что король даст мне булаву уже в то время, когда я воевать не буду в состоянии; если Богу угодно будет продлить мою жизнь и дать здоровье, я покажу королю благодарность за его ко мне милость; если же придется умереть — по крайней мере на моем надгробном памятнике напишут, что я был гетман». Приближаясь к городу Дубко, он почувствовал крайний упадок сил и в деревне Соколовке приказал внести себя в крестьянскую хату, какая первая на глаза ему попалась. Там он исповедовался у своего духовника иезуита Домбровского, ездившего с ним постоянно, а через ночь утром причастился св. тайн и скончался. Поляки возносят этого человека, как своего национального героя, но польские источники, к чести своей, не скрывают и темных сторон его характера. Это был чрезвычайно свирепый, бессердечный и злой человек. Нельзя забыть его ужасной расправы над жителями Подолии и Украины в 1653 и 1654 годах, когда он своею дикою солдатчиною карал несчастный народ за стремление освободиться от панского ярма: то же повторил он и в последний год своей жизни. Чарнецкий всегда высказывал особенную злобу к русскому народу, ненавидел и презирал русское духовенство и вообще православную религию, с неудержимым изуверством отнимал у церквей колокола и приказывал переливать их на пушки, чтоб теми пушками истреблять непокорных «схизматиков», грабил и отдавал на поругание православные храмы, а все ценное из них вывозил к себе в Иленцы. Во всем был он черствый эгоист; свои подчиненные не любили его, а только боялись: да и сам он заботился более о том, чтоб наводить страх своею строгостью, чем о том, чтобы возбудить в подчиненных любовь к себе. Не только не старался он, чтоб жолнеры были сыты, одеты и получали вовремя свое жалованье; напротив, он старался держать их в недостатке и лишениях и говорил: истощенный и голодный жолнер лучше подчиняется команде, чем тот, у которого всего вдоволь. Таков был, по отзывам современников, человек, впоследствии прославленный польским потомством, уважавшим его военный талант и важные услуги, оказанные им Речи-Посполитой в критические минуты ее истории.

В Украине смерть Чарнецкого оживила дух восстания. Иван Сербии, установившийся в Умани, и овручский полковник Децик ревностно приводили к присяге царю городки за городками; везде восставшие жители избивали ляхов, которые были недавно туда введены, а их начальных людей живьем доставляли в Канев к Бруховецкому. Явились разом предводители ватаг, носившие название полковников. Из них более других показали себя: Кияшка, Дрозденко (иначе Дрозд), Овдиенко, Остап Гоголь; последний, принужденный страхом за жизнь сына притвориться другом ляхов, после смерти Чарнецкаго опять стал за царя и за русский народ. К восставшему русскому поспольству приставали купы волохов, приходивших из Молдавии: много их набралось в трехтысячной ватаге Дрозденка в Каменке. Для их продовольствия Дрозденко послал в Рашков^[29], где проживала в своем владении невестка Богдана Хмельницкого, вдова Тимофея, молдавская княжна Домна-Александра, и потребовал от нее живности для своей ватаги. Владелица указала посланцам свои запасы, но потом тайно послала к полякам просить, чтоб они прислали к ней военную силу и освободили ее из Рашкова. Посланные с письмами Хмельницкой попались Дрозденку, и тот поспешил сам лично в Рашков. Не причиняя никакой обиды жителям Рашкова, Дрозденко велел бить владелицу, не стесняясь, как видно, тем уважением, на какое эта женщина имела право по родству с Богданом Хмельницким. Дрозденко приказал забрать у нее все имущество для найма волохов и буджакских татар. Ворочаясь из Рашковав Каменку^[30], Дрозденко встретился с теми поляками, которые шли к Хмельницкой по ее приглашению, и разбил их: едва десять человек из их отряда успели уйти. Потом в Кальнике^[31], Рахнах^[32], Дашеве^[33] жители прогнали недавно поставленных у них жолнеров, которые уже считали себя до того твердыми в крае, что дозволяли себе делать поспольству обиды и мучения. Не успевшие в пору уйти с товарищами жолнеры запирались в замках, откуда поспольство принялось их добывать. Тетеря в своих универсалах напрасно убеждал русских к покорности королю. Более слушали русские Сербина, который рассылал повсюду свои универсалы, располагал жителей берегов Буга и Днестра к сопротивлению полякам и обнадеживал восстанцев скорою помощью от православного царя.

Весною, по просухе, война с поляками в Украине продолжала идти еще удачнее для русских. 20 марта разбиты были польские хоругви под Торговицею; 25 марта под Ольшаною^[34] разбили польского предводителя шайки Друка и самого его казнили смертью за разорения, причиненные русскому поспольству; в четверток на Светлой неделе, 30 марта, под Лисянкою разбили и прогнали отряд, посланный преемником Чарнецкого, Яблоновским, с «прелестными» письмами, которыми думали еще поляки склонять поспольство. Но две более важные победы произошли 4 апреля в двух местах. Дрозденко под Брацлавом разгромил в прах Тетерю; в этот же день Бруховецкий приобрел Корсун. Последнее дело произошло так. Накануне, 3 апреля, гетман и воевода Протасьев отправили к Корсуну лубенского полковника, Григория Гамалею, с отрядом из великороссиян и малороссиян, всего полторы тысячи^[35]. Ночью перед рассветом подошли они к городу тайком, когда там не ждали неприятеля; с внезапным криком полезли они на стену, изрубили караульщиков, ворвались в большой город; к ним пристали корсунцы и начали рубить польский гарнизон и бывших на польской стороне козаков. Погибло таким образом до 700 человек. Живьем было схвачено важное лицо — Тимофей Носач, бывший при Хмельницком генеральньш обозным, а теперь находившийся в Корсуне наказным гетманом от Тетери, вместе с генеральным судьею Тетери, Криховецким. Гамалея всех жителей корсунских с их семьями повел за собою в Канев. Бывший в то время в Москве стряпчий говорил, будто этих жителей было до десяти тысяч душ, но верность таких чисел сомнительна. Бруховецкий отправил в Москву в качестве языков знатнейших пленников, взятых в Корсуне.

1-го мая одержана была новая победа козаков над ляхами: польский полковник Мурашко бросился на Стародуб, надеясь захватить его врасплох; но, увидевши, что стародубцы готовы к отпору, повернул назад и на обратном пути был разбит в прах черниговским полковником Демком Многогрешным.

Около половины мая думный дворянин Яков Тимофеевич Хитрово привел к Бруховецкому в Канев калмыков. Исконные враги крымцев калмыки, не достигши Канева, разбились на два отряда: один пошел к югу на крымцев, другой достиг до Канева и должен был находиться в распоряжении гетмана, а гетман с своей стороны, сообразно царскому указу, обязан был содержать их на свой счет и, кроме того, угощать табаком, медом, мясом, пивом и вином. Их считали до семи тысяч, но собственно верного числа пришедших не знали, потому что списков им не велось. По совету с царским воеводою Протасьевым, находившимся при гетмане, Бруховецкий отправил их к Белой-Церкви при козацком войске, над которым, вместо себя, назначил наказным гетманом Каневского полковника Лизогуба. 21-го мая наткнулись они на польское войско, стоявшее недалеко от Белой-Церкви под командою преемника Чарнецкого, Яблоновского. Появление калмыков было для поляков так нежданно, что произвело между ними переполох: они убежали в Белую-Церковь и зажгли за собою свое таборище. Калмыки погнались за ними, произвели в их рядах большое смятение и обогатились добычею, овладевши лошадьми и одеждами убитых. Этим и окончился первый поход. Бруховецкий, извещая о такой победе, умолял снова прислать скорее великороссийских ратных людей, так как у Протасьева оставалось всего 500 конных и пеших. Несмотря на то, Бруховецкий задумал еще попытать счастья, и в первой половине июня двинулся вместе с Протасьевым под Белую-Церковь, но через несколько дней осады и бесполезных попыток овладеть этим городом, отошел и стал в Мотовиловке^[36].

Причиною этому отступлению были важные перемены, совершавшиеся в правобережной Украине. После поражения, нанесенного Тетере Дрозденком, несколько времени носился в Украине слух, что сам Тетеря убит. Это известие было неверно. Тетеря остался жив, но видел, что уже ему не сдобровать, что украинцы могут схватить его и выдать Бруховецкому, а потому решился тогда же отказаться от гетманского достоинства и бежать в Польшу. Надеялся Тетеря, что король даст ему маетность, и он будет себе жить в довольстве, удалившись от политических бурь. Еще прежде перед тем он в Чигирине успел захватить часть имущества покойного Хмельницкого, своего тестя, а теперь убежал из Брацлава так поспешно, что покинул там много своего достояния и даже серебро. Чуть только он оставил Брацлав, как туда явился Серко, захватил все, чего не успел увезти Тетеря, и разделил между козаками. Говорили, будто после того Тетеря отрекся от православия и принял латинство, но это известие недостоверно; по крайней мере в 1660 году он писал к игумену Киево-Михайловского монастыря Софроновичу, что желает постричься в Печерском монастыре. Но в монахи он не постригся в Киеве. У него поляки выманили все то, что он успел увезти с собою из Украины. Тетеря долго искал правосудия, не мог найти его в Польше, и уже после отречения от престола Яна Казимира, не получивши защиты себе от нового короля Михаила, уехал в Волошскую землю, был там принят радушно господарем, обласкан, константинопольским патриархом и отдался под протекцию турецкого государя. С этих нор он исчезает из истории. Ни места, ни времени его кончины мы не знаем.

После бегства Тетери в Украине открылось поле для честолюбцев, пытавшихся возложить на себя, гетманство. Первым, более других смелым был Степан Опара, один из многих предводителей восстанцев, носивший звание Медведовского полковника. Его ватага хотела, чтоб он стал гетманом. Он сошелся с татарами, бывшими в Украине, и 11 июня подошел к Умани. Ивана Сербина уже не было в живых: «он пал в бою, как верный Богу и царю воин», писал о нем Бруховецкий, отправляя к царю его осиротелого сына. Опара уверил уманцев, что два крымских салтана, его союзники, стоят неподалеку от Умани, и так прельстил или напугал уманцев, что те отворили ему город. Тут Опара смелее провозгласил себя гетманом, потому что ватага его усилилась уманцами; выбраны были генеральные старшины Войска Запорожского. Опара желал чем только возможно утвердить на первых порах захваченную власть и охранить ее от народного непостоянства; он послал просить крымского хана утвердить его в гетманском достоинстве и дал обещание за содействие отдавать в плен татарам непокорных ему жителей, — хотел платить за свое гетманство христианскими душами, — выразился о нем его соперник Дрозденко. Сам Опара с бывшими при нем татарами двинулся против Бруховецкого к Белой-Церкви; и это-то было поводом отступления Бруховецкого к Мотовиловке.

Мотовиловка^[37], находившаяся в руках поляков, только что пред тем, в первой половине июня, при содействии местных жителей была покорена царской власти овручским полковником Дециком, подчинившим на государево имя все Полесье и засевшим тогда в Хвастове. Бруховецкий, занявши Мотовиловку, в своих донесениях, посылаемых в Приказ, выставлял Децика как ревностного, умного и храброго царского слугу; киевский же воевода Чаадаев описывал Дециковых козаков совершенными разбойниками и жаловался на гетмана, что он не чинит над ними управы. Впрочем, несогласия между киевским воеводою и гетманом тогда же прекратились, потому что Чаадаев в это время отпросился с воеводства, Вместо Чаадаева прибыл в Киев новый воевода князь Никита Львов.

Дело управления и обороны Киева новый воевода нашел в неисправности: скудость в продовольствии ратных, упадок городских укреплений, недостаток денег, беспрестанные побеги служилых. Такие же неисправности чувствовались и в других малороссийских городах; — в Нежине, в Переяславе воеводы жаловались на скудость продовольствия и на происходящие оттого побеги служилых.

В южных великорусских областях указано было собрать определенное количество хлебного запаса на содержание ратных царских людей в малороссийских городах, но посланные с этим запасом крестьяне, покинувши запас, разбежались с дороги. При таком настроении невозможно было из малороссийских городов оказать ратными царскими людьми содействие Бруховецкому, остановившемуся в Мотовиловке.

VI

Несогласие в Польше между королем и Юрием Любомирским. — Король вызывает из Украины войско. — Польское войско составляет конфедерацию. — Оставление гарнизонов в украинских городах. — Гетман Опара с татарами. — Дорошенко — его соперник. — Татары выдают Опару Дорошенку. — Дорошенко отсылает Опару к королю. — Дорошенко с татарами. — Дорошенко провозглашает себя гетманом. — Борьба Дорошенка с Дрозденком. — Дрозденко взят Дорошенком. — Децик покидает Полесье и уходит на левую сторону. — Тревога в Малороссии. — Новые переселения народа с правой стороны на левую. — Беспокойства во время отсутствия гетмана, уехавшего в Москву. — Ссоры малороссиян с великороссиянами.

События, возникшие в Польше, сразу перевернули ход военных дел в Украине. Давнее нерасположение между польским королем Яном Казимиром и великим коронным маршалом Юрием Любомирским обратилось в открытую вражду после того, как королева Людвика намеревалась провести назначение преемником на престоле Яну Казимиру своего родственника, французского принца Конде; этому сильно воспротивился Любомирский, и без того уже прежде не любивший королевы. Король, побуждаемый и женою, и панами, враждебными Любомирскому, стал преследовать великого коронного маршала до того, что тот ушел за границу и начал действовать против короля оружием. В Польше началось междоусобие; Польша разбилась на две половины: одна была за короля и королеву, другая держалась Любомирского, находя, что он защищает издавна установленную законами свободу Речи Посполитой, которая не допускала возводить на престол иначе, как приговором избирательного сейма. Король потребовал из Украины войско для усмирения восстания Любомирского.

Но этому войску давно уже не плачено было жалованье. Главнокомандующий Яблоновский собрал войсковой круг, так называемое «коло»; на нем было положено отправить в Варшаву послов от войска, чтоб испросить уплату жалованья, задержанного за два года. Посольство это не имело успеха, потому что сейм был сорван, а без сейма нельзя было ни назначать податей, ни производить уплаты. Тогда жолнерство составило «конфедерацийный связок», избрало маршалком конфедерации Адама Устржицкого, а помощником ему (субститутом) Юзафа Борского, и двинулось из Украины в Польшу расправляться по-свойски с королевскими и духовными маетностями, собирая себе жалованье в уплату курами, баранами, бабами и прочим, «с великим озлоблением бедных простолюдинов». Конфедерацийный связок в Польше был, так сказать, освященный законами и обычаями мятеж: члены такого связка или конфедераты составляли государство в государстве, старались усилиться присоединением к себе наибольшего числа членов и приобресть всеобщее признание своих замыслов. Конфедерацийные связки войск имели обыкновенно непосредственную цель принудить власть к уплате жалованья, которое вообще очень часто не доплачивалось или не вовремя платилось.

Уход польского войска из Украины произошел так быстро, что козаки видели в нем постыдное бегство своих врагов. Яблоновский оставил в Украине только пехоту, в замках Чигиринском, корсунском и белоцерковском. В Чигиринском — комендантом был Жебровский и находился под старшинством генерал-майора Стахорского; бывшего в Белой-Церкви. Чигиринский гарнизон содержался от козаков, тогда еще верных Речи Посполитой. В Корсуне пехота состояла из немцев; число их было в то время только 250 человек, да и те были в неудовлетворительном состоянии, терпя недостаток как в одежде, так и в пище. Белоцерковский гарнизон, под командой Стахорского, состоял из 3.000 конницы и пехоты, а при них было 400 татар.

Кроме польских войсковых людей, помещенных в этих городах гарнизонами, появлялись еще в Украине дружины польских охотников, так называемые «затяги». Наступала самая удобная пора для окончательного освобождения Украины от польского владычества. Польского войска почти не было в Украине, у врагов малороссийского народа — поляков происходят усобицы. Еще, казалось, не было такого благоприятного времени. Но на беду Украине, между козаками началось междоусобие.

Опара, двинувшись против Бруховецкого на Мотовиловку, хвалился овладеть самым Киевом, распуская слух, что за ним идет 30.000 орды с двумя мурзами. Действительно, за ним по следам входила в Украину татарская орда, и Опара вышел к ней навстречу к Богуславу. 18-го августа он, вместе с выбранною им козацкою старшиною, поехал к предводителям орды; то были мурзы: Камамбет-Батырша и Батыр-Ara. Опара был уверен, что едет к своим друзьям, союзникам и покровителям; но как только Опара вошел в татарский стан, татары стали грубо кричать на него, не допустили его до шатров своих мурз, принялись грабить самозваного гетмана и поставленных им козацких старшин. Татары, в знак пренебрежения, сорвали с них верхнее платье и тогда уже повели их к мурзам^[38].

«Смотри, что ты тут написал», сказали мурзы Опаре, показывая перехваченное его письмо к Дрозденку: «ты подманиваешь его, чтоб он тебе передавался, и обещаешь вместе с ним воевать против польского короля! — А ты присягал королю своему на верность и нам присягал?»

Тут на него посыпались ругательства. Ему повесили на шею цепь, а на ноги надели железные кандалы. После того татары бросились на козацкий табор и стали угонять лошадей. Козаки Опариной ватаги защищались и стреляли; бой продолжался до ночи. Татары отступили, но утром снова начали приступ к табору.

В это время мурзы велели прекратить нападение, выехали перед табор Опариной ватаги и закричали: «козаки! хотите взять себе гетманом Петра Дорошенка? Мы его вам даем в гетманы. Если его возьмете, не станем вас трогать, а не возьмете, — пошлем поляков звать из Белой-Церкви и Чигирина и станем с ними вас добывать».

Козаки собрались на раду и рассудили, что Опара погиб, защищать более некого — да и не стоит; согласились принять Петра Дорошенка. Он был внук Михаила Дорошенка, бывшего когда-то гетманом; отец получил шляхетское достоинство в 1650 году. Родился он сам в Чигирине, где у его фамилии был двор. Еще при Богдане Хмельницком и Выговском был он полковником прилуцким, потом черкасским, а в последнее время, при Тетере, состоял в чине генерального асаула. Дорошенко приехал в табор. Все сотники и атаманы Опариной ватаги признали его своим вождем, присягнули польскому королю в верности и послушании, а хану крымскому — в союзе. Дорошенко тогда же присягнул перед всеми, что будет добывать левобережную Украину, хотя бы пришлось всех тамошних козаков татарам отдать.

Новоизбранный гетман с признавшим его войском и татарами двинулся в Ладыжину. Тамошние мещане сдали ему город и выдали пехотного полковника Царя, приятеля Опары. Дорошенко направился к Брацлаву, где сидел запершись Дрозденко. Дорошенко обещал татарским мурзам подарки и просил выдать ему Опару, чтоб отослать его к польскому королю. Татары выдали ему Опару вместе с Радочинским, носившим у Опары звание войскового судьи. Дорошенко присоединил к ним Царя и всех троих отправил в Белую-Церковь, а белоцерковский комендант, Стахорский, препроводил их в оковах к королю с верным Польше белоцерковским козацким полковником Яськом Кулганом.

Кулган застал Яна Казимира во Мстове, где король остановился, гоняясь за Любомирским. Король приказал отвезти Опару и Радочинского в Мариенбург на заточение, а Царя велел посадить на кол за то, что Царь два раза изменял и убегал. Тут был и Тетеря; он просил короля уволить из заточения в Мариенбурге митрополита Иосифа Тукальского и архимандрита Гедеона Хмельницкого. Король согласился, хотя некоторые паны не находили уместною такую милость, полагая, что Тукальский и Хмельницкий были главными заправщиками мятежа русского народа.

С падением Тетери правобережная Украина шагнула еще далее в омут общественного разложения. До сих пор поспольство колебалось между московским царем и польским королем: то были две силы, тянувшие каждая к себе Украину; поспольство восставало и вооружалось, — одна половина его за царя, другая — за короля; у одних был пункт, откуда ожидалось пособие, — в Каневе, где был царский гетман Бруховецкий, у других — в Чигирине, Белой-Церкви или вообще там, где находился гетман, поставленный королем; одни ждали содействия от царского войска, другие — от польского. Так было до сих пор. Теперь польские войска ушли сами из Украины; московского же войска не дождались царские сторонники правобережной Украины и оттого должны были все более и более охладевать в своем расположении к Москве. На правой стороне после бегства Тетери остались козацкие полковники без главы, а рядом с прежними, как мы выше заметили, носили звание полковников и предводители ватаг из поспольства, поднявшегося против Польши; неподдержанные Бруховецким, последние теперь предоставлены были судьбе своей. Тогда, как мы уже сказали, смелейший из них, Опара, провозгласил себя гетманом и с первого раза ухватился за помощь от татар. Против Опары выступил другой искатель первенства и власти — Дорошенко, также при помощи татар, и от них получил признание своего гетманского сана. Но татары никогда еще не имели права давать Украине гетманов и невозможно, казалось, русскому народу внушить сознание такого права. Предстояло Дорошенку пристать или к Польше, или к Москве, — к одной какой-нибудь из сторон, уже боровшихся между собою за господство над Украиною с каким-нибудь историческим правом на это господство. Не приставал еще ни к той, ни к другой Дорошенко, а держался пока одних татар; татары были тогда союзники польского короля, и потому естественно было Дорошенку, опираясь на татар, искать утверждения от польского короля. Прежде, однако, чтоб не иметь судьбы Опары, нужно было ему заручиться желанием козаков и поспольства признать его, а не кого другого гетманом. Но в этом отношении у него были и вперед должны были являться соперники. Сильнейшим соперником в первую пору гетманства Дорошенка явился Дрозденко. Он не признал власти Опары и сказал посланцу, пытавшемуся склонить его на сторону Опары: «я ни которою мерою не хочу отлучиться от царского величества; аще будете ляхов бить — я с вами, а коли вы с ляхами заодно — я не хочу с тобою!» Опара пал. — Дрозденко стал также и против Дорошенка: выступил из Брацлава, ожидая встречи с Дорошенком, и стал в местечке Кубличе^[39] на Буге, с четырьмя тысячами восстанцев, в числе которых были волохи и сербы. Дорошенко двинулся на Дрозденка с татарами, стал в урочище Добрая-Долина и послал подъезд отыскивать своего соперника. Все козаки этого подъезда передались Дрозденку. Но к Дорошенку прибывали свежие татарские силы отрядами, один за другим. Страшны были для Украины эти союзники Дорошенка. Пришедши, не оставались они при гетманском войске, а расходились в стороны загонами, как бы для того, чтоб заставлять поселения и города признавать власть Дорошенка; они грабили, жгли и уводили яссыр без всякого милосердия. Так потерпели тогда четыре городка: Лесовичи^[40], Ковшовата^[41], Звенигородка^[42], и Конская; всех тамошних жителей угнали татары в неволю. Одни загоны уходили в степи с толпою яссыра, другие, на смену им, приходили за яссыром. Дорошенко напрасно старался остановить их и представлял их мурзам, что ведь это земля их союзника — польского короля, обещал им, после того, как расправится с Дрозденком, отпустил их на поживу в царские области, на левый берег Днепра. Не слишком слушались его татары; тем не менее и своевольными шатаниями своих загонов принесли они однако пользу Дорошенку. Они нагнали такой страх на жителей, что многие признавали Дорошенка гетманом ради того только, чтоб не понести страшного разорения от его союзников. Татар наплыло тогда так много, что и при самом Дорошенке оставалась их большая сила. С ними погнал он своего соперника в Брацлаве и там осадил его. Кальницкий полковник, Мельник, прежде верно державший царя, вдруг взбесился, по выражению современника, перебил посланцев с левого берега Днепра и объявил себя за Дорошенка. Другие городки около Буга последовали примеру Кальника. Овручский полковник, Децик, держался в Мотовиловке и сносился с Дрозденком, так что его посланцы благополучно ездили в Брацлав и ворочались. Не так легко было сноситься другим с Брацлавом. Бруховецкий, оставивши Мотовиловку и прибывши в Канев, должен был, по царский воле, отправиться в Москву и оставил в Каневе, вместо себя, наказным гетманом переяславского полковника Ермолаенко, с четырьмя полками: Нежинским, Прилуцким, Зиньковским и Лубенским. Этот временный правитель Украины хотел также вести сношения с Дрозденком, но посланцы Ермолаенка не могли добраться до Брацлава, а посланцы Дрозденка также не могли дойти до Канева, чтоб испрашивать помощи. Пока татарские загоны по сторонам заставляли страхом городки и села признавать гетманом Дорошенка, сам Дорошенко держал Брацлав в блокаде двадцать дней, и голод заставил многих переходить от Дрозденка к Дорошенку. Наконец, видя себя и малолюдным, и малосильным, Дрозденко сдался, но не Дорошенку, а татарскому мурзе^[43] и объявил, что у него есть скарб — в Рашкове, где находилась тогда его жена. Туда отправился он сам с воли мурзы, но туда же последовал и Дорошенка, чтоб отнять у побежденного соперника скарб и выплатить им орде. Скарб этот, как кажется, был тот самый, который Дрозденко отнял у Хмельницкой и находился на хранении у какого-то доктора Константого. Ворочаясь от Рашкова, Дорошенко заплатил мурзе 30.000 денег, а от него взял пленного Дрозденка и повез за собою к Чигирину. Дорошенко до времени не делал ничего дурного Дрозденку, но потом приказал его расстрелять.

С этих пор Дорошенко утвердился в Чигирине, в своей родине. Козаки взяли и заняли верхний город. Ляхов, бывших там, не изгоняли, пока Дорошенко признавал себя королевским подданным. Напротив, эти поляки участвовали во многих походах вместе с дорошенковыми козаками и продолжали получать от Дорошенка содержание, хотя очень недостаточное, — и это заставляло их один за другим уходить. Так, Наконец, они исчезли. Остались только такие, которые поступили впоследствии в число охотного войска, постоянно держимого Дорошенком.

Татары, пришедшие к Дорошенку на помощь, так широко распустили свои загоны, что добегали до самой Мотовиловки, угоняя толпами на пути сельских жителей. Из Мотовиловки стало опасно не только высылать подъезды, но даже выходить людям в поле на работы.

Децик просил ратных людей на помощь из Киева; наказной гетман Ермолаенко также просил киевского воеводу оказать помощь Децику; но Децику царских ратных людей не присылали — и, наконец, Децик самовольно покинул Мотовиловку и прибыл в Киев. Причину, отчего не присланы были Децику из Киева царские ратные люди впору, епископ Мефодий, бывший в то время в, Киеве, объясняет дряхлостью и неспособностью киевского воеводы; а из отписки второго киевского воеводы, Савлукова, видно, что Децику не подана была помощь оттого, что четырехтысячный отряд царских ратных людей, находившихся тогда в Киеве, терпел во всем крайний недостаток и, не получая царского жалованья, был мало способен к службе. Не добившись в Киеве помощи, Децик уехал в Переяслав, а за ним и весь его Полесский полк перешел на левую сторону Днепра и расположился в Остре, Козельце, Бобровице, Гоголеве «на докуку людскую». Ермолаенко был очень недоволен, зачем Децик оставил самовольно все Полесье без обороны; Ермолаенко посылал Децика снова на правую сторону с своим полком. Децик не послушал. Ермолаенко послал козаков Прилуцкого полка с наказным полковником Стычинским занять в Полесье Димер — важный пункт, где была переправа, но прилуцкие козаки также не послушались Ермолаенка.

Децик, вышедши из Мотовиловки, не сжег ее и оставил пустою. Вслед за ним командир белоцерковского польского гарнизона, Стахорскйй, распорядился накликать туда прежних, верных польскому королю жителей, но киевские воеводы, узнавши об этом, послали рейтаров, которые 13-го ноября ночью ворвались в город, зажгли его и истребили мотовиловских людей, только что туда пришедших.

Жители правобережной Украины со дня на день видели себя все в более и более горьком положении: татары не давали им работать на полях, сожигали их жилища, уводили в полон их семейства. Русские продолжали переселяться на левую сторону Днепра. В сентябре из Лисянки в два приема перешли на левую сторону в Переяслав толпы с семействами, покинув свое достояние. Перебежчики говорили: «все наши местечки в тревоге, все жители хотели бы на левую сторону перебраться; у нас татары весь хлеб на поле потравили, и народ питается только дикими грушами». Поставленные в Каневе козацкие полковники доносили: «бедные люди от мучителей беспрестанно, как овцы, на левую сторону бегут». — «Посылаем каждый день подъезды, да видим, что и посылать-то уж будет скоро не для чего: в городках счетом люди остались; толпами бегут пешие на левую сторону в наши городы и все наги, от неприятелей в конец обнажены». Но и на -левой стороне не давали враги малороссиянам покоя. Дорошенко, разделавшись с Дрозденком, послал универсал в левобережные полки, советуя признать себя гетманом и подчиниться польскому королю, а потом стали делаться с правого берега на левый и вооруженные набеги, окончившиеся счастливо для левобережных. Начальные люди в Малороссии опасались, чтоб Дорошенко с ордою не кинулся на левую сторону, рассчитывая на отсутствие там гетмана. Ермолаенко, находясь в Каневе, писал в Москву к гетману, что козацкие начальники перестанут его слушаться и самовольно покинут Канев, как только Дорошенко покусится воевать левую сторону. Епископ Мефодий из Киева, от 30-го октября, писал в Нежин к Ракушке (которого Бруховецкий назначил быть войсковым дозорщиком), чтоб он звал гетмана в Украину. И к самому гетману в Москву писал епископ: «ныне без бытности вашей милости ничего доброго нет: всяк в свой нос думает».

Как ни беспокоились на левой стороне Днепра, ожидая появления Дорошенка и татарской орды, но не обходилось без ссор малороссиян с царскими ратными людьми. В местечке Котельве и в Куземине^[44] расположенные на постое у жителей немцы, служащие в царском войске, чинили тягости хозяевам и даже насиловали их жен. Такие же самоуправства делались в Переяславе и Нежине, и когда малороссияне сопротивлялись насилию, то ратные царские люди стращали их побоями и даже смертью. «Всякому» — говорил по этому поводу современник — «свое здоровье мило, а как станут угрожать здоровью — трудно жить». В городе Киеве мещане беспрестанно не ладили с царскими ратными людьми, и через то вступали в пререкания с воеводами. В челобитной, поданной в августе 1665 года, киевские мещане жаловались, что царские ратные люди захватывают торговые места в городе, рыбные ловли в озерах около города, забирают у промышленников байдаки, челны и рыболовные снасти, заказывают кузнецам, бронникам, кожевникам разные работы и не платят по договору; недовольны были мещане и постоями царских ратных людей в обывательских домах, тем более, что киевские жители не занимались хлебопашеством и ели покупной хлеб, а поэтому кормить ратных людей было для них накладно, жаловались и на тягость подводной повинности. Воевода в своей отписке в Приказ объяснял, что эти жалобы несправедливы: царские ратные люди овладевали только такими торговыми местами и угодьями, которые прежде принадлежали беглым и стояли впусте, подводы же с мещан берутся редко, а более всего берутся они с иногородних торговцев. Не только царскими ратными людьми малороссийский народ был недоволен, заводились ссоры на границах с великороссийскими обывателями. Из Конотопа поехали козаки в лес за дровами; вдруг из Путивльскаго уезда напал на них помещик, сын боярский, Денис Константинов с жителями Вязовской слободы, ограбил их, а одного козака, не отдававшего своих лошадей, так ударил мушкетным дулом в грудь, что козак на третий день умер. Убийцу поймали и посадили в тюрьму в Конотопе, но путивльский воевода потребовал прислать его к нему, и преступник остался не наказан.

Но у малороссиян, кроме ссор со служилыми великороссиянами, были и между собою сословные ссоры, по поводу которых они обращались с челобитными к воеводам или в малороссийский Приказ. Так, например, те же киевские мещане жаловались на козаков, что они приезжали в Киев как бы проездом, следуя к Мотовиловке, но проживали в Киеве по месяцу и приводили в страх мещан, требуя себе содержания и делая хозяевам насилия и побои. Кроме того, киевские мещане жаловались, что сам гетман присылал иногда в Киев козаков, которые дозволяли себе там самовольства.

VII

Приезд Бруховгцкаго в Москву. — Почетный прием, оказанный гетману. — Брак его с княжною Долгоруковою. — Бруховецкий ударил челом государю всеми городами малороссийскими. — Бруховецкий пожалован боярином, а старшины и полковники произведены в дворяне. — Жалованные им поместья. — Жалованные грамоты городам. — Отъезд Бруховецкого.

В то время, когда происходили в Украине описанные события, Бруховецкий находился в Москве. Он прибыл в царскую столицу 11-го сентября 1665 года. С ним приехали трое духовных особ, генеральные войсковые старшины: обозный Иван Цесарский, судья Петро Забела; писари: Степан Гречаный и Захар Шийкевич; асаулы: Богдан Щербак, Василь Федяенко и Павел Константинович, бунчужный Юско Шишаковский, хорунжий Николай Яковенко; полковники: нежинский Матвей Гвинтовка, лубенский Григорий Гамалея и киевский Василий Дворецкий; 79 сотников, атаманов, полковых писарей и канцелярских подписков, пять человек посланцев от городов, четыре войта, девять бурмистров, райцев и писарей, 296 человек козаков и певчих (спеваков), 21 человек мещан, 106 челядников и хлопцев, всего 535 человек. Со времени присоединения Малороссии к Московскому Государству в первый раз приезжал в столицу и притом с такою большою ассистенциею малороссийский гетман, и был он в этот раз принят с большим почетом, как важная владетельная особа. У Серпуховских ворот, за Земляным Городом, устроена была ему почетная встреча; представились назначенные ему приставы: ясельничий Иван Афанасьевич Желябужский и дьяк Григорий Богданов. Для вступления гетмана в столицу отправлен был из царской конюшни богато убранный породистый серый мерин, оседланный бархатным золотным седлом с лукою, оправленною позолоченным серебром, с турецким чепраком, золоченым по серебряной земле, с мундштуком, украшенным изумрудами и бирюзой. По обычаю, церемонно спрашивали о здоровье гостей, а гости кланялись в землю в благодарность за честь, оказанную опросами о здоровье от царского имени. Все двинулись в город через Москворецкий мост, на Ильинский крестец, в построенный там большой посольский двор. Другие особые приставы были назначены к старшинам и полковникам. Приставы, как те, что назначены были к гетману, так и те, что были при старшинах и полковниках, назначались будто для почета гостям, но вместе с тем они были и секретными надзирателями за гостями: что с ними гетман и другие станут говорить, про то им велено сказывать в малороссийском Приказе боярину Петру Михайловичу Салтыкову, заведовавшему на то время этим Приказом. Водворивши гетмана и других гостей, приставы должны были всем доставлять содержание по росписи, составленной в Приказе.

13-го сентября назначено было представление пред царскую особу. Тогда для торжества на пути, по которому должны были следовать гости, расставлены были две сотни подьячих разных приказов в цветных праздничных платьях, шесть рот рейтар и три приказа стрельцов.

Прием происходил в столовой палате.

Дьяк малороссийского Приказа, Иван Михайлов, являл государю, что гетман Войска Запорожского, подданный его царского величества, а с ним старшины и разных полков посланцы ему, великому государю, челом ударили.

После этого заявления гетман говорил речь, а потом дьяк оповестил, что государь жалует всех и допускает к своей руке.

Происходило целование царской руки. По окончании его дьяк сказал, что царь приказал спросить их всех о здоровье.

Гетман и все бывшие с ним в знак благодарности низко поклонились. Затем дьяк заявил государю, что гетман бьет челом великому государю подарками. Эти подарки, в то время объявленные, были: отнятые у неприятеля две пушки, серебряная булава, принадлежавшая наказному гетману Яненку, отнятая под Белою-Церковью, арабский жеребец, оседланный турецким седлом, украшенным драгоценными камнями, турецкий канчар, обсаженный бирюзою, 89 польских пленников и 40 чабанских волов для царской поварни. Царским сыновьям: Алексею Алексеевичу, Федору Алексеевичу и Симеону Алексеевичу, явлены были особые подарки: первому саадак, лубья бархата черного, вышитого золотом и серебром, по местам запоны с яхонтами червчатами (малиновыми) и жеребец турецкий; Феодору — рыдван, обитый вишневым сукном и шесть возников (упряжных лошадей); а Симеону — два серых возника с чубаринами в яблоках.

Объявлением подарков окончилась церемония приема. Гетман и все бывшие с ним прежним порядком возвратились в свое помещение, и вслед затем прибыл туда «степенный ключник» хлебенного дворца со столом. Полковники встречали его на нижнем, а гетман на среднем крыльце дома. Приехавший ключник объявил, что привез государева жалованья — яствы и питье. Гетман поклонился до земли. Такая доставка кушанья имела значение приглашения гостей к царскому столу. Постлана была скатерть, поставлены судки, тарелки, ложки серебряные и ножи, как обыкновенно подавалось послам иноземным.

Гетман обедал с нежинским протопопом, генеральными старшинами и полковниками. Прочие обедали в других покоях. Пили из кубков фряжские вина, романею, ренское и меды. Ключник подносил гетману и собеседникам его заздравные чаши; все пили, вставая с своих мест, и произносили при этом весь длинный царский титул; таким же порядком пили здоровье трех сыновей государя. Соблюдая обычай тогдашней вежливости, обедавшие хвалились «государскою милостию» и изъявляли довольство и благодарность. День был постный. Кушанья приготовлены были из осетрины, белуги, белорыбицы, стерлядей, карасей, щуки, пирогов, оладей и левашников с патокою.

17-го сентября был другой такой же принос кушанья и питья с путным ключником Михаилом Лихачевым, по поводу именин царевны Софии; но теперь день был скоромный, и стол изобиловал всякого рода мясными кушаньями: в них играла главную роль курица в различных приготовлениях, затем — лебедь, гусь, утка, баранина, пироги с мясом, сыром, яйцами, курники, оладьи, блины, а в конце обеда, в виде лакомства, поданы были «таз яблочный» и пастила «трубою». Следовало, так как и прежде, питие заздравных чаш, но теперь пили и за бояр, за гетмана и за все верное Войско Запорожское. После стола гетман подарил доставившему стол ключнику саблю в щегольской оправе.

В этот день Бруховецкий поручил своему приставу Желябужскому бить челом боярину Салтыкову, чтоб тот донес его челобитие государю: «пожаловал бы меня, гетмана, великий государь, велел бы меня женить на московской девице, а не женя — не отпускать из Москвы».

Неизвестно, внушена ли была гетману такая мысль от московских людей, или же он сам возымел ее, сообразивши, что это будет приятно верховной власти, что в желании малороссийского гетмана обзавестись свойством в Москве увидят прочное намерение пребывать непоколебимо в подданстве и в послушании государевой воле, и тогда не станут в Москве подозревать, что он способен пойти по следам прежних гетманов, отступавших от подданства царю; а о таком подозрении ему уже сообщались намеки.

Желябужский спросил гетмана: есть ли у тебя на примете невеста? Девка или вдова тебе надобно?

Гетман отвечал: на примете нету у меня невесты, и на вдове жениться у меня мысли нет. Пусть пожалует меня великий государь — укажет мне жениться на девке, а женясь, стану я бить челом великому государю: пусть пожалует меня вечными вотчинами поближе к Новгороду-Северскому, чтоб там жене моей жить, и после моей смерти жене моей и детям по государевой милости было бы прочно.

Желябужский заметил: коли твоя жена будет там жить, так и тебе с нею мешкать придется там же; а как войску доведется быть в собрании, где ему собираться? да и без сбору войска много ли козаков нужно при тебе для гетманства твоего?

Гетман отвечал: войску собираться можно в Гадяче или в ином месте, где будет пристойно по вестям, а я к войску стану приходить; при мне же быть можно повсягды человек с триста, и теперь у меня таких, что мне верны, будет человек со сто. Пожаловал бы меня великий государь, указал прибавить ко мне московских людей, кем бы мне от всего уберечься. Без таких людей мне никоими мерами нельзя быть в эти шаткие времена. Меня, гетмана, изневесть хотели, погубить, да асаул уберег: подметя тот завод (т. е. умысел), весть мне учинил.

Еще 15-го сентября, сообразивши, чего от него особенно в Москве хотели бы, гетман уговорил старшин и полковников, прельстивши их надеждами на большие царские милости, «ударить челом государю всеми малороссийскими городами». Подана была им о том челобитная. В ответ ему поручено было составить статьи и представить боярам. 22-го октября такие статьи были представлены боярам к ответной палате и подписаны с обеих сторон. Гетман, от имени своего и от имени старшин и полковников, изъявил желание, чтоб во всех малороссийских городах все денежные и неденежные поборы с мещан и поселян давались в царскую казну, чтоб таким образом туда шли доходы с кабаков, которые следовало завести во всех больших и малых городах на горелку, размеры с мельниц, дань медовая и доходы с чужеземных торговцев, чтоб воеводы, с определенным количеством ратных людей, находились в городах: Киеве (ратных 5.000), Чернигове (1.200), Переяславе (1.200, из которых посылать в Канев 500), Нежине (1.200), Полтаве (1.200), Новгород-Северске, Кременчуге, Кодаке и Остре (по 300), с тем, однако, чтобы воеводы не судили козаков и в имущества их не вмешивались. Отдавая поспольство на произвол Москве, старшины старались выгородить свое козацкое сословие, обставя его всевозможными льготами^[45]. После подписания договора гетман и старшины приглашены были к царскому столу в столовой палате, и после стола произнесена была к гетману от царского имени речь, в которой одобрялось его поведение, восхвалялся он — за воинские доблести против ляхов и изменников, но более всего за то, что «ударил государю челом всеми городами, землями и со всеми хлебными и со всякими доходами». Гетману пожаловали золотную ферезею, украшенную драгоценными, каменьями и жемчугом, и горлатную шапку; старшинам, полковникам и писарям дали соболей и сукон, Гетман произведен был в бояре, а прочие пожалованы дворянским достоинством. 31-го октября у Ивана Желябужскаго с гетманом происходил такой разговор.

Гетман сказал: «доложить великому государю, как прикажет мне — самому ли видеться с князем Дмитрием Алексеевичем Долгоруковым и о сватовстве с его дочерью договориться, или через кого обослаться? и если договор учинится и по рукам ударим, какой срок положить свадьбе и от кого из дома имать, и кто станет выдавать, и на который двор привезть, и на свадьбе у меня кому в каком чине быть? а я бы желал, чтобы в отцовое место был на свадьбе у меня боярин-Петр Михайлович Салтыков. Я о том уже бил челом ему, боярину. И в каком платье укажет государь быть мне — в нашем ли служилом, или в московском чиновном, а ударивши по рукам, до свадьбы к невесте с чем посылаться? Но нашему обыкновению, до свадьбы невесте посылают серьги, платье, чулки и башмаки. Пусть бы государь указал свадьбе совершиться в первой половине ноября».

День свадьбы гетмана неизвестен. Равным образом неизвестно: сам ли гетман указал на семейство окольничего князя Дмитрия Алексеевича Долгорукова, или же сам государь нашел подручным женить гетмана на княжне Долгоруковой. После свадьбы гетман бил челом государю даровать ему в потомственное владение со всеми, доходными статьями сотню Шептаковскую, находившуюся в Стародубском полку, на тот конец, чтоб ему, гетману, и жене его, и детям, если таковых Бог даст, было всегдашнее особое прибежище, кроме Гадяча, так как последний, бывший в то время резиденцией Бруховецкого, был приписан к гетманской булаве и мог всегда составлять достояние того, кто был на гетманском уряде. Кроме Шептаковской волости, выпросил Бруховецкий себе во владение мельницы на Ворскле, двор в Переяславле и двор в Москве на случай приезда в столицу. Лохвина и Ромен с волостьми определялись на войсковую армату (артиллерию).

Новопроизведенные дворяне, старшины и полковники получили по их челобитью маетности^[46]. Другим отсутствующим полковникам: черниговскому Многогрешному, прилуцкому Горленко, полтавскому Витязенку, миргородскому Апостоленку, старгодубскому Остранину и генеральному писарю Степану Гречаному, также дано дворянство и пожалованы маетности. Гетман бил челом за войтов и мещан, которые находились тогда в Москве и просил выдать их городам жалованные грамоты на тот конец, чтоб малороссийское поспольство, видя к себе милость государя, утвердилось в подданстве. Тогда выданы были жалованные грамоты на маетности и мельницы переяславскому протопопу, Каневского Успенского монастыря игумену, гадячским и любечским мещанам, Печерскому монастырю — грамота на владение местечком Смелым с четырьмя деревнями, и городам: Киеву, Переяславу, Нежину, Каневу, Чернигову, Почепу, Гадячу, Стародубу, Козельцу и Остру — грамоты, подтверждавшие их, уже прежде бывшие у них, магдебургские права и привилегии, обещалось мещанам этих городов царское милостивое жалованье и призрение, а доходы хлебные и денежные назначалось собирать и отдавать в казну впредь воеводам и приказным людям.

Угождая всеми способами Москве, Бруховецкий готов был бить челом о всем, что, по его соображениям или, быть может, по прямому внушению от москвичей, московскому правительству пришлось бы по вкусу. Так, он просил, чтобы в Киев прислан был из Москвы русский святитель и малороссийское духовенство не зависело бы от митрополита киевского, утвержденного властью польского короля. Это очень понравилось московскому правительству, потому что таким способом в его волю отдана была бы важнейшая сторона общественного строя в Малороссии. Но с обычною московскою осторожностью на это гетману дан был такой нерешительный ответ: о таком важном предмете будет учинена ссылка с цареградским патриархом, и, смотря по ответу, какой получится от патриарха, учинен будет царский указ.

Малороссияне, посетившие тогда с гетманом Москву, были обласканы и могли возвратиться на родину с приятным впечатлением, но не такая судьба постигла одного из них, писаря Захара Шийкевича. Был пир у князя Юрия Алексеевича Долгорукова, куда приглашены были гетман и малороссийские старшины. Шийкевич, подпивши, начал браниться с переяславским протопопом Бутовичем, назвал его «брехуном» (лжецом)- и замахнулся на него ножом. Протопоп отнял у него нож, Шийкевич замахнулся на протопопа вилкою, и тут же, разгорячившись, начал «лаять» позорными словами и судью, и полковников. После такого безобразия войсковой арматный есаул Щербак подал на Шийкевича челобитную в таком смысле: Войску Запорожскому чинятся от него налоги и тягости, бьет и увечит людей невинно и ставится пышнее боярина и гетмана; гетман с своей стороны доносил, что Захар бил Ивана Сербина и двух подлисков канцелярских и одному из них голову повредил. Шийкевич, по желанию гетмана, был сослан в Сибирь.

Замечательно, что бывшие около гетмана при первой же возможности покушались тайно вредить ему в высших кругах московского правительства. Киевский полковник Дворецкий по секрету говорил Желябужскому; «гетмана выбрали полковники, и он ими только держится, а простые козаки его не любят. Теперь наши говорят, будто я его наустил жениться в Москве. Боюсь, что про меня так будут говорить козаки. Пусть бы государь указал гетману о всяких делах с нами говорить, а не говоря с нами — не велел бы ему ничего начинать». Между тем, тот же Дворецкий, так исподтишка отзывавшийся о гетмане, заискивал расположения Бруховецкого и просил дозволения женить сына своего на гетманской свояченице. В нравах того века было наговаривать на сильных и в то же время искать у них милости и благосклонности. Так относились старшины и полковники к своему гетману, так и гетман раболепно, но двулично, относился к московской верховной власти, что и доказал впоследствии.

На отпуске своем Бруховецкий еще получил на 400 руб. соболей, протопоп — на 300 руб. лисиц; старшинам и полковникам, всего двадцати человекам, дано по сорока соболей, в 80 руб. каждый сорок, а козаки и прочие, в числе 296-ти, получили по паре соболей в 3 рубля; некоторые же еще по другой паре в 2 рубля. Кроме того, гетман, старшины и полковники на прощанье получили по кубку, по куску шелковых материй и по куску английского сукна. 20-го декабря оставил Москву гетман со всею своею ассистенциею, в сопровождении пристава Леонтьева, которому указано было проводить гостей до Путивля и наблюдать, чтоб русские люди не делали обид малороссиянам, а малороссияне — русским людям на всем пути своем.

VIII

Высокомерие Бруховецкого. — Доносы его в Москву на некоторых лиц. — Корыстолюбие гетмана. — Народные своевольные купы. — Пререкания гетмана с великорусскими воеводами. — Пререкания с епископом Мефодием по вопросу зависимости малороссийской церкви от Москвы. — Объяснения Мефодия и киевских духовных с боярином Шереметевым. — Мефодий хочет настроить Шереметева против Бруховецкого. — Заступничество Мефодия за киевских мещан пред Шереметевым. — Дьяк Евстрат Фролов. — Козни киевского полковника Дворецкого против гетмана.

Важным и грозным человеком воротился в Украину Иван Мартынович Бруховецкии, обласканный московскою властью с небывалым для козака титулом боярина-гетмана. Тотчас в Украине начал он показывать свою силу и влияние, какое приобрел в столице. Писаря Шийкевича спровадил он в Сибирь, еще будучи в Москве; теперь, по возвращении, такая же судьба постигла войскового судью Юрия Незамая. Еще прежде, когда Бруховецкии находился в Каневе, Незамай без приказания гетмана выдал проезжий лист женам пяти каневцев, навлекших на себя гнев гетмана; за это Бруховецкии тогда же поколотил судью и приказал заковать в кандалы, а по возвращении своем из столицы отправил в Москву, откуда Незамай был сослан в Казань. И других лиц, на которых гетман имел подозрение, упрятал он тем же путем. Так, он отправил с Огаревым в Москву каких-то пять колодников, потом оговорил перед верховным правительством лубенского полковника Гамалею, бывшего овручского полковника Децика и какого-то Карпа Давидовича, приказавши в то же время взять их под стражу. Он писал также на Дмитрашку Райчу. Этот человек, родом волох, прибыл в Украину с ватагою волохов и служил у Дрозденка; не покорившись Дорошенку, после падения Дрозденка, перешел он с волошскою ватагою в 500 человек на левый берег Днепра и получил дозволение жить в Глуховском уезде. Теперь гетман указывал на его неблагонадежность, просил услать его в Смоленск; но малороссийский Приказ велел отправить Дмитрашку Райчу в заднепровские украинские города и сообщил гетману, что он может судить всех по своим войсковым правам, а присылать в Москву может только таких, от которых «чает какого-нибудь дурна», когда они останутся на свободе в малороссийском крае.

Бруховецкий своим челобитьем о введении воевод и великороссийского управления в Малороссии угождал Москве, но это в сущности отнимало у самого гетмана его выгоды, так как гетман должен был воеводам уступить важную часть управления в Украине. Теперь Бруховецкий хотел по крайней мере воспользоваться временем, пока не приедут воеводы, и выбрать для себя и для своих ко-зацких старшин по возможности больше с мещан и с поспольства поборов в тех статьях, которые должны будут перейти в ведение воевод. Подначальные гетману старшины и полковники принялись, по приказанию гетмана, за такие сборы, сопровождаемые грабежами, насилиями и побоями. Гетман обложил имения духовенства и монастырей под предлогом составления описи доходных статей, отнимал под разными предлогами у многих владельцев угодья и мельницы; жалобы и ропот дошли до киевского воеводы Петра Васильевича Шереметева, только что занявшего в Киеве место князя Львова, и Шереметев сделал запрос гетману: на каком основании производятся сборы со статей, не подлежащих гетманскому ведомству? Гетман заперся, отвечал, что сборы собираются самовольно без его ведома и что он послал по городам универсалы, приказывая, чтобы никто не собирал на него «стаций» (сборов), а собирались бы они в свое время в казну великого государя. Между тем в Киеве приехавшему царскому дьяку Евстрату Фролову говорили епископ Мефодий и киевский полковник Дворецкий, а за ними вслед повторял то же и Шереметев: надобно, чтоб переписчики доходных статей по государеву указу поспешили в Малую Россию; мещане рады будут и без отговорок станут вносить доходы в казну государеву, лишь бы козацким старшинам и козакам до них не было дела. А если переписчики не прибудут до Семена-дня, чтоб переписать людей и угодья, с чего доведется брать доходы в царскую казну, то гетман, полковники и старшины все доходы отберут на себя, а мещан и всех малороссийских жителей оставят на целый год нагими и пограбленными. И в народной громаде стало высказываться уже в это время враждебное настроение к Бруховецкому, на которого во время избрания его в гетманы смотрели как на защитника бедных против богатых, простых против знатных. В разных местах, по городам и селам, собирались своевольные «купы»; такая купа собралась недалеко от местопребывания гетмана, в гадячском повете, под начальством прибывшего туда из слободских полков Ивана Донца, и гетман приказал ее разогнать, за что получил из Москвы похвалу.

Более всего не ладилось у гетмана с великороссийскими воеводами. На Шереметева писал в Приказ Бруховецкий, будто тот приказал вывести козаков из города Димера и вместо них поставил там залогу (гарнизон) из царских ратных людей, которые не могли устоять, — пришли из Белой-Церкви поляки, побрали в плен ратных людей и овладели Димером. Шереметев по этому поводу объяснял, что он вовсе не выводил козаков из Димера, не ставил туда залоги из своих людей, неизвестно ему, по чьему приказанию вышли козаки из Димера, никого из ратных царских людей не брали в плен и не убивали поляки. Бруховецкий доносил, что лихие люди прельщают Шереметева лукавыми словами и ссорят с гетманом, а Шереметев возражал, что все это неправда, никто его с гетманом не ссорит, а сам гетман «зело корыстен», облагает поспольство всякими поборами. — Шереметев поверил собирать на государя проезжую пошлину на перевозе у Переяслава гречанину Томаре, и тот собрал этой пошлины 500 руб., а гетман требовал, чтоб Томара привез ему в Гадяч тысячу руб., но у Томары не было столько денег, и он боялся, чтоб ему «не быть без головы». Не в ладах был гетман и с переяславским воеводою Вердеревским: доносил, что Вердерев-ский был жаден, брал поборы и под предлогом, что в каком-нибудь городе или деревне козак, по приказанию воеводы, не шел в войско, посылал туда ратных царских людей на становище и приказывал собирать с жителей кормы. На Якова Тимофеевича Хитрова, бывшего прежде при гетмане в Каневе, а потом назначенного воеводою в Полтаву, гетман доносил, что он полтавских козаков отягощает подводами, забирая лошадей у тех, которые сами были на службе, и оскорбляет заслуженных лиц, бывших прежде полковниками, да и самого тогдашнего полковника ставит ни во что, говоря: он ваш полковник, а я от государя послан и более всех вас, а вы все под-чорты! «У него — писал No Москву гетман со слов полтавцев — лучше обхождение с наложницами майоров, чем с козацкими женами. Ни в сеножатях, ни в огороженных лугах и огородах козаки, не вольны. Как к нему кто придет из товарищей, он очи им тростью выбивает, в глаза плюет, а денщики, по его приказу, в шею выталкивают». Недружелюбно относился гетман и к находившемуся при нем в Гадяче воеводе Федору Протасьеву и доносил, что тот с умысла, на зло гетману, допускает ратным людям обижать малороссиян. В Гадяче, Котедьве и иных городах не найдется ни одного двора, чтоб не был обокраден, а коли поймают вора и приведут к воеводе на расправу, так он не наказывает преступника и даже не отнимает у него краденого имущества. Двух козаков убили и убийц поймали, но никакого сыска и наказывания им не. было. Впрочем, Протасьев в марте месяце был отозван.

Бруховецкий и епископ Мефодий, как мы видели, были прежде большие друзья между собою. Мефодию не мало обязан был Бруховецкий своим возведением в гетманское достоинство. Но по возвращении из Москвы между ними, как говорится, пробежала черная кошка. Оба способны и склонны были заводить козни, доносить, клеветать и рыть друг под другом яму. Гетман в Москве увлекся оказанными ему почестями и ласками и надавал советов и предложений, которые должны были повлечь за собою большие перемены, не всем в Малороссии приятные. Введение воевод, отнимавшее суд и расправу от козаков, еще не могло пока произвести ропота, потому что воеводское управление еще не начинало действовать, а Мефодий, менее чем кто другой, имел право упрекать за такое нововведение Бруховецкого, потому что Мефодий, еще при Выговском, будучи нежинским протопопом Максимом Филимоновичем, указывал Москве на введение воеводского управления, как на лучшее средство успокоить край. Но гетман, будучи в Москве, затронул и управление церкви своим советом прислать святителя из Москвы. По возвращении гетмана Мефодию сообщил об этом Дворецкий, и тут Мефодий увидел, так сказать, узелок, за который мог зацепиться и начать козни против гетмана. Мефодий был наречен блюстителем митрополитского престола до избрания нового митрополита, и по его наущению киевское духовенство обратилось к гетману с просьбою о том, что киевское духовенство желает по своим стародавним правам и обычаям избрать в митрополиты достойного человека. Гетман отвечал: «Радуюсь, что вы помышляете, чтоб митрополия киевская не пустела, не знаю только, такова ли воля будет его царского величества, чтоб мысль ваша в совершенство пришла. Мне в Москве припоминали постановленные Богданом Хмельницким статьи, чтобы в малороссийские городы, и именно в Киев, митрополит был прислан от святейшего патриарха московского, и мы со всем товариством, как городовым, так и низовым, которое в Москве тогда было, на том руки приложили; он, свет наш великий государь, отправил посланников своих просить благословения святейших патриархов вселенских, и мы должны ожидать их счастливого возвращения и присылки к нам царского указа».

Получивши такой ответ, Мефодий, вместе с архимандритом печерским и игуменами киевских монастырей, 22-го февраля 1666 года явился к киевскому воеводе Шереметеву за объяснениями.

— Мы просим, — говорил Мефодий, — чтоб великий государь нас пожаловал, велел отпустить к себе выбранных наших челобитчиков бить челом, чтоб великий государь не приказывал у нас отнимать наших прав и вольностей.

— Ваших прав и вольностей, — отвечал Шереметев, — великий государь отнимать не мыслит, да и от кого это ведомо вам учинилось, будто великий государь изволит у вас отнимать нрава и вольности?

Епископ сказал:

— Боярин и гетман написал нам, что указал государь быть в Киеве митрополиту из Москвы, а не по стародавним правам и вольностям нашим, не по нашему избранию. Мы состоим под благословением святейшего патриарха цареградского, а не кого-нибудь другого, и если быть у нас митрополиту московскому — тем права и вольности наши будут нарушены.

Шереметев стал было им объяснять, но духовные пришли в раздражение и начали говорить, по выражению воеводской отписки, «с большою яростию»:

— Если у нас быть митрополиту московскому, а не по нашему избранию, так пусть уж его величество велит нас всех казнить. Мы на это добровольно не поступимся, и только приедет к нам в Киев из Москвы митрополит, мы запремся в монастырях и не выйдем: разве нас за шеи и за ноги выволокут! Видим мы, каковы у них пастыри: вон в Смоленске архиепископ Филарет права и вольности у духовного чина отнял и мещан и шляхту обзывает иноверцами, а они не иноверцы, но православные христиане. И в Киеве, как будет московский митрополит, так он станет всех киевских жителей и всех малороссиян обзывать иноверцами, и оттого станет в вере раскол и мятеж не малый. Нам лучше смерть принять, чем допустить в Киеве московского митрополита.

— Вы боитесь напрасно, — сказал боярин, — такой воли у великого государя нет.

Духовные сказали:

— Нам кажется, у тебя, боярин, есть о том тайный указ от великого государя.

Шереметев отвечал:

— Такого указа мне не бывало, и гетман об этом ко мне ничего не писывал. А вот ты, епископ, говорил, что нельзя вам быть, когда пришлется московский митрополит: такие слова твои непристойны. Благословлял разве патриарх цареградский вас противиться воле Божией и государеву указу?.. Да ты сам, епископ, поставлен от патриарха московского!

— Мы бьем челом, — сказал епископ, — пусть великий государь нас пожалует, изволит указать выбрать нам самим митрополита, а если великому государю угодно, чтоб митрополит был под благословением московского патриарха, то пусть о том изволит написать к цареградскому вселенскому патриарху, нашу челобитную изволь принять в Киеве о том, чтоб митрополиту киевскому быть по нашему избранию и по нашим стародавним правам и вольностям, а челобитчиков наших отпусти в Москву к великому государю.

— Непристойно мне принять вашу челобитную, потому что это дело духовное, а челобитчиков в Москву отправить можете, — сказал Шереметев.

На другой или на третий день в Софийской церкви печерский архимандрит повторял боярину о неуместности водворения московского митрополита в Киеве. Шереметев сказал ему: «вам за то на гетмана не на что гневаться, хоть он о том великому государю и бил челом, сдумав себе на Москве, но ведь он чаял, что то вам угодно будет, потому что, но милости Божией, за слезным челобитьем всего малороссийского народа, вся Малая Россия присовокупилась к Великой России. Притом же, в этом деле великий государь спишется с цареградским патриархом, и что патриарх государю напишет, о том будет дан царский указ!»

Архимандрит сказал: «был в Цареграде наперед сего патриарх Парфений; не восхотели его пастырем себе духовные и миряне, и был он сведен с престола, а на его место возведен был Дионисий, который никогда не желал славы мира сего. Ныне же прослышали мы, что на патриарший престол возведен опять Парфений, подкупивши визиря и иных мусульманских сильных правителей. Дионисий, без всякого прения, престол оставил. Мы же все Бога молим за Дионисия, а не за Парфения».

Архимандрит дал понять боярину, что трудно будет предать вопрос о киевской митрополии на разрешение цареграде кого патриарха при том настроении, в каком находилась тогда православная духовная власть в Константинополе.

Мефодий, оставшись с Шереметевым в Софийском соборе наедине, просил у него прощения за резкие слова.

«Это я говорил поневоле», объяснял Мефодий: «я поставлен в Москве, но малороссийских городов духовные лица упрекают и поносят меня за это и теперь и подозревают, что это все я в совете с гетманом учинил, чтоб митрополиту киевскому быть под благословением московского патриарха!»

Таким образом, перед своими духовными товарищами рисовался Мефодий защитником старины и горячился против московского произвола, но между тем оставлял себе лазейку представиться, где и когда нужно будет, сторонником Москвы. Мефодий, очевидно, рассчитывал так: останется в митрополии все по-прежнему — он будет прославлен охранителем старины, а свершится перемена — он выставит себя заранее ее первым сторонником.

Всеми способами и при всяком случае выказывал епископ свою вражду и к гетману.

3-го мая был в Печерском монастыре обед, где находился и приезжавший из Москвы царский дьяк Евстрат Фролов. После обеда гости отправились в архимандритскую келью и стали пить здоровье бояр и окольничих. Евстрат Фролов заметил, что надобно пить здоровье боярина и гетмана Ивана Мартыновича: «он великому государю верен и с духовными пребывает в любви и совете, и Войску Запорожскому и всему малороссийскому народу своим добронравием и равным рассуждением угоден».

На это Мефодий сказал: «он злодей и недоброхот нам всем. Будучи на Москве, он бил челом великому государю, чтоб у нас в Киеве быть московскому митрополиту, знатно из того, что нас перед государем удает как бы неверными. Мы за его здоровье пить не станем».

И другие духовные повторили то же вслед за епископом; некоторые, однако, выпили с мирянами, как видно побаиваясь. Мефодий продолжал:

«Такого гетмана боярина нам не надобно. Он принял на себя одного всю власть, самовольно старшин в колодки сажает и к Москве отсылает, а здешним людям смерть не так страшна, как московская отсылка. С мест полковников смещает, а новых насылает без войскового приговору. Я чаю, заднепровские городы под высокую руку его царского величества обратились бы, да Бруховецкого боятся!»

Печерский архимандрит присовокупил:

— Его гетманского войска козаки наши монастырские маетности между Белою-Церковью и Киевом разоряют и крестьян грабят пуще неприятеля, а гетман, по нашему письму, не сыскивает и не чинит нам обороны.

Полковник Дворецкий, еще прежде в Москве замышлявший подставить ногу Бруховецкому, теперь подделывался к московскому дьяку Фролову и вел с ним в этот день наедине беседу. Он хвалил перед ним епископа Мефодия и духовенство, а гетмана злословил. "Мефодий епископ, — говорил он, — посылал в Чигирин уговаривать людей, чтоб вины свои принесли и учинились под высокодержавною рукою великого государя. Тамошние жители к тому склонны, да и Дорошенко говорил, что сам тому рад, да боится боярина и гетмана: сделает его без головы, либо в Москву отошлет.

На другой день, 4-го мая, приехал Мефодий к Шереметеву и* сказал: «боярин! вели крепить осады в Киеве и в других малороссийских городах. Быть беде великой. Мне о том сказал чернец, которого я посылал в Полтаву».

— Какой беде быть? — возразил Шереметев: — боярин и гетман Иван Мартынович и старшины, и полковники и все козаки великому государю верны, неотчего быть беде!

Епископ сказал:

— В Запорожье и в Полтаве шатость великая, а запорожцы с полтавцами живут советно, словно муж с женою. Боярина и гетмана все не любят: и полковники, и старшины, и козаки, и духовенство, — за то не любят его, что учал делать своенравием: в Переяслав, Полтаву и Миргород выбрал полковников без поспо-литой рады, по своей воле, а не по стародавним их правам; многих знатных козаков, по наносу, кто на кого что нанесет, без сыску в Москву засылает.

Шереметев отвечал:

— Боярин и гетман все делает по вашим козацким правам; он учинен гетманом и обран всем Войском Запорожским, а только его переменить — вам такого гетмана не выбрать. Разве такого выберут козаки, что всех их жен и детей в Крым задаст! А что боярин и гетман кому за вину наказание чинит, так это добро. А хоть и в Москву кого пошлет, что ж? ведь у нашего великого государя все делается милостивым рассмотрением. За это на гетмана хулы наносить не за что!

Епископ Мефодий сказал на это:

— Да ведь это я говорю не от себя; так полковники и старшины говорят: пусть бы был бы он гетманом у них, только бы нравы свои отставил; а то лучше, говорят они, им смерть принять, чем их в Москву будут засылать.

И гетман тогда в письмах своих к Шереметеву, старался очернить епископа. Он указывал на то, что сын Мефодия, прижитый в то время, когда архиерей был священником, женился на дочери какого-то Дубяги, которого сыновья служили при польском короле: «как бы от них всех чего-нибудь худого не учинилось», замечал воеводе гетман. Шереметев отвечал, что за епископом не заметил еще ничего дурного, а если бы что-нибудь заметил, то написал бы великому государю.

Так Шереметев замечательно ловко уклонялся и отвертывался, когда пытались запутать его в местные козни. Личность киевского воеводы высказалась в эти дни еще в следующем случае. Мефодий ходатайствовал у него за киевских мещан, которые просили освободить их от военного постоя и предлагали воеводе «в почесть» сто рублей, указывая при этом, что для ратных людей можно построить избы в верхнем городе (замке) на счет государевой казны. Шереметев не взял, но предоставил мещанам на эти деньги построить избы. Мещане, чрез того же епископа, снова просили принять сто рублей «в почесть» и пожертвовали другие сто на постройку изб. Шереметев и на этот раз не взял себе ничего, но на все двести рублей, предлагаемые мещанами, приказывал строить избы для царских ратных и тем избавить мещанство от постоя в домах. Редкий случай, чтоб московский воевода того времени отказался от посула.

IX

Рада у Дорошенка под Лисянкою. — Запорожцы требуют вывода царских ратных людей из Кодака. — Ответ Шереметева. — Тревога в левобережной Украине от Дорошенка. — Недовольство Бруховецким. — Беседа Бруховецкаго с царским дьяком. — Прибытие в Украину воевод. — Внезапный указ о прекращении военных действий. — Переговоры о мире России с Польшей. — Нащокин. — Покушение Дорошенка. — Переписчики. — Бунт переяславских козаков в Богушевской слободе, — Убийство полковника Ермолаенка. — Нападение Дорошенка и татар на левую сторону. — Татары под Прилуками. — Дорошенко уводит татар на поляков. — Поражение Маховскаго. — Разрыв Дорошенка с Польшею. — Мысль о подданстве Турции. — Омерзение к Бруховецкому в народе.

На правой стороне Днепра Дорошенко сначала заявлял себя благожелателем польского короля. Вскоре он увидел, что с таким настроением не приобретет народного признания за собою власти, неправильно захваченной. Чтобы расположить к себе народ, надобно было, по народному желанию, самого себя объявить врагом поляков, и вот, февраля 22-го, он собрал генеральную раду под Лисянкою; на этой раде было присуждено потребовать от ляхов, чтобы они вышли из Украины, а потом — заключить дружественный договор с крымским ханом и просить его покровительства козакам. По приговору этой рады, Дорошенко написал в Белую-Церковь польскому коменданту, чтобы ляхи уходили в Польшу. Такое требование не было исполнено: поляки в Белой-Церкви не чувствовали себя настолько слабыми, чтобы послушаться первого приглашения; напротив, после того они стали гонять на работу белоцерковских мещан и поселян делать земляной городки даже самих козаков посылали на работу. Дорошенко хотел залучить на свою сторону Запорожскую Сечь, подущал запорожцев домогаться вывода царских ратных людей из Кодака. Опасение попыток Дорошенка подчинить своей власти левобережную Украину побудило московское правительство обязывать приезжающих с правой стороны Днепра на левую по торговым делам записываться и проживать в малороссийских городах царской державы не иначе, как на устроенных для того съезжих дворах, которыми заведовали приставленные от воевод дворяне из великороссиян. Стали даже недружелюбно смотреть на существование в Киеве школ. Царский указ того времени гласил, что лучше было бы школ в Киеве не заводить, но Шереметев писал, что нельзя переводить киевских школ в иное место, потому что киевляне почтут себе то в великое оскорбление. Тогда дозволено было в этих школах учиться только подданным царя, из неприятельских же сторон отнюдь никого не принимать.

Печальное положение правобережной Украины подвигало жителей покидать свое отечество. За прошлогоднею войною во многих селениях не сеяли и не пахали полей, с наступлением зимы настала дороговизна и великая скудость. Поселяне толпами уходили или в Запорожье, или на левую сторону Днепра и уже не возвращались назад, а выискивали себе иное новоселье. В июне 1666 г. Бруховецкий доносил государю, что с правой стороны Днепра бегут люди с семьями для поселения под высокою державою московского государя, спасаясь от великого голода. «Хотя, — выражался гетман, — властолюбцы не позволяют им переселяться, но не могут удержать, потому что никому не хочется помирать голодною смертью». Переселенцы говорили, что им совершенно невозможно жить на правой стороне Днепра, потому что поляки, хотя их было тогда там и немного, грабят, разоряют и ругаются над ними.

Но и в крае, управляемом Бруховецким, и после возвращения его из Москвы, как до его поездки туда, не было внутреннего довольства. Ненависть к гетману росла по мере утверждения его власти. В обращении с подчиненными он стал теперь груб, надменен. Приход к нему тяжек, — говорили про него козаки. Лукав он был и лжив; ни в чем нельзя было на него положиться, никак невозможно было к нему примениться: сегодня он к человеку добр и милостив, а завтра придерется, поколотит, закует в кандалы, забьет в колодки, или, что казалось всего страшнее, в Москву зашлет. Козакам не нравилось до омерзения и его боярство, и возведение в дворянское достоинство старшин и полковников. «У нас — твердили они — с предков бояр и дворян не бывало, все мы равны, а он заводит новый образец, и вольности наши от нас отходят». Недовольство против, гетмана питалось и поддерживалось поборами, а их тягость увеличивалась от наглости и алчности доверенных от гетмана особ. В некоторых местах недовольные говорили: «убежим в Запорожье; за нами из разных городов и местечек стекутся люди в Запорожье, а оттуда пойдем все на гетмана и скинем его с гетманства». Еще не успели в Малороссию съехаться все воеводы с ратными людьми, а уже неприязнь и к ним стала высказываться голосно. Козаки называли великороссиян злодеями и жидами; полковники, рассердившись, не стеснялись перед великороссийскими начальными людьми и говорили такие угрожающие слова: «вот козаки заведут гиль (мятеж) и вас всех отсюда погонят». Те козацкие старшины, которые получили дворянское достоинство, не только не смели чваниться им, но должны были, притворяться перед козацкою громадою, что не дорожат новоприобретенным саном. Переяславский полковник Ермолаенко твердил: «мне дворянство не надобно; я по-старому козак». Замечал он, что пожалованный ему Домонтов приносит мало доходу, но при этом прибавлял: мне взять с них нечего, да мне и не надо: у нас с предков того не повелось, чтоб жаловали нам владенья. Этот человек перед воеводою Переяславским Вердеревским упрекал гетмана за корыстолюбие, жаловался, что из ратуши ему надобно все доставлять, что он прикажет. Но сам полковник не изъят был от жадности. По известию Вердеревского, во всем Переяславском полку ему и его полковым старшинам, шла десятая рыба с рыбных промышленников, а из ратуши, по всяк день, вино, пиво, мед и всякий харч. Вердеревский доносил, что замечает в переяславском полковнике признаки шатости, а Ермолаенко Бруховецкому писал доносы и на переяславцев, и на Вердеревского. Гетман перед царским дьяком Евстратом Фроловым так описывал вообще малороссиян: «Мне Ермолаенко доносит, что в Переяславе выростает злой умысел на смуту от каких-то своевольных людей, которые до бунтов и до шарпанины охочи, работать и землю пахать и собою жить ленивы, а это все идет из Запорожья. Я крепко тому запобегаю, чтоб огонь далее не разгорелся, но уразумеваю, что такие голоса проявляют козаки оттого, что видят в малороссийских городах при воеводах малолюдствие. Пусть бы великий государь указал в наших городах ратных людей прибавить. А то ведь люди у нас худоумные и непостоянные, один какой-нибудь плевосеятель возмутит многими тысячами; хотя сами сгинут, а до лиха дойдут и успокоивать их будет трудно затем, что неприятель под боком, да и запорожцы стоют неприятеля! Они желательны, как бы добрых людей разорять и, нашарпався чужих набытков (награбивши чужого достояния), всякому бы старшинство доступить; а на Запорожье ныне боле зад непрян. Да и с духовенства не всякому надобно доверять; горазды они ссорить и возмущать от латинской своей науки, коли на кого нелюбие положат».

Верно понимал Бруховецкий действительное положение малороссийской общественной жизни своего времени. Теперь перед великорэссиянином обличал он тот коварный путь, по которому прошедши, достиг сам верховной власти в малороссийском крае.

Воеводы, назначенные в малороссийские города, приходили с небольшим числом ратных: с миргородским воеводою пришло всего 30 человек. Бруховецкий жаловался на это, не находил удобным тадже и то, что воеводы, миргородский, лубенский и прилуцкий, приехали без семейств и тем самым как будто показывали, что прибыли на короткое время, налегке. «А было бы хорошо», — замечал Бруховецкий в своей грамоте к царю — «если бы они приехали с семьями и со всем домоводством. Тогда жители здешние, видя на всем воеводстве их целое житье, от того лучше крепились бы и в отчаянье не приходили».

В конце мая Бруховецкий выслал полковников — черниговского Демка Многогрешного и стародубского Леска Остренина к Гомелю против польского полковника Мурашки, который то и дело что беспокоил северные пределы Малороссии. За ними вслед гетман велел отправиться Дмитрашке Райче^[47] с своими хоругвями волоского товарищества; туда же направил Бруховецкий пехотные сборные сотни, которые самовольно столпились на пограничьи Украины со стороны Запорожья: гетман опасался, чтоб эти своевольцы, искавшие вообще какого-нибудь удалого подвига, ста-кавшись с запорожцами, не затеяли произвести беспорядков в Малороссии, а потому поспешил дать им занятие по их нраву. Вдруг в июне месяце явился к гетману царский гонец с указом прекратить военные действия против Польши и никаких задоров и зацепок, с поляками не чинить.

В Белоруссии, в селе Андрусове, происходили съезды уполномоченных со стороны Польши и России с целью заключить мир. Еще в 1664 году, после похода короля под Глухов, начались попытки к установлению мира. Летом этого года съезжались послы двух воюющих держав в местечке Дуровиче, ничего не постановили и разошлись. Ограничились тогда только восьмимесячным перемирием и назначили съехаться снова на следующий год в июле. Заключение полного мира сразу оказалось и тогда- невозможным: поляки презирали московскую силу, были охмелены славою своих успехов и не хотели мириться иначе, как возвратив себе все, что в несчастных обстоятельствах должны были потерять. Сношения о мире с Москвою начались потом снова не ранее весны 1666 года. Теперь поляки должны были сделаться несколько податливее, так как у них вспыхнуло междоусобие короля с Любомирским. Замечательно, что Любомирский, тот самый, который одержал вместе с Чарнецким чудновскую победу над Шереметевым и русскими войсками, теперь искал союза с московским царем против польского короля и предлагал своего сына в службу царю московскому в тех видах, что московский государь даст ему в Украине два города с обязательством защищать край против татар и поляков. Из такой попытки не вышло ничего, но это обстоятельство показывает, что московская сторона поставлена была гораздо лучше, чем прошлый год. К сожалению, вести дело примирения с Польшею поручено было царскому любимцу Афанасию Лаврентьевичу Ордыну-Нащокину с товарищами Богданом Нащокиным и дьяком Григорьем Богдановым. Ордын-Нащокин принадлежал к тем немногим московским людям, которые несколько окропились брызгами западной образованности. Ордын-Нащокин отличался расположением к полякам и готов был уступить Польше многое, если не все, чего требовали поляки. Он козаков ненавидел и презирал. О достоинстве собственного народа Нащокин имел такое неуважительное мнение, что считал большим благодеянием для России иметь в войске польских пленников на службе, признавая польских воинов достойнее русских. Притом он находился под влиянием благочестия; ему претила война христианских народов между собою; желанною его целью было когда-нибудь устроить союз христианских держав против мусульман. Царь Алексей Михайлович хотя был лично дружен с этим человеком, но во взглядах своих не совсем с ним сходился. Благочестивый православный царь ставил себе идеалом независимое торжествующее положение православной Церкви; он не желал сдаваться на уступки полякам, опасаясь именно того, чтобы храмы православные и монастыри не попали под власть католичества. «Собаке недостойно есть единого куска православного», выражался он, разумея владение поляков западнорусским краем, где оставалось в силе православное богослужение. Царь Алексей Михайлович поручал Нащокину действовать, ради образа Пресвятой Богородицы и каких-то чудес, «содеявшихся от него в видении орла». Он соглашался уступить Польше и Украину правого берега, но пытался оставить за собою Киев пять или шесть верст в окружности от него, чтобы под его царскою властью оставались православные монастыри. С’такими предвзятыми желаниями приступили к переговорам с поляками, и тогда-то послан был указ в Гетманщину прекратить всякие зацепки с поляками. Сообразно этому указу, Бруховецкий послал универсал к отправленным под Гомель полковникам и приказывал всем разойтись по домам своим; вместе с тем по всей Малороссии давалось приказание нигде не задираться с ляхами, а всем торговым людям дозволялся свободный въезд в Малороссию и выезд из нее. Но трудно было исполнить царскую волю и прекратить драки по всей Украине, так как с правой стороны Днепра их прекращать не думали. Чигиринцы и черкассцы, соединясь с татарами и с некоторыми поляками, переправились через Днепр и делали набеги под Миргород, Горошин, Боромлю; на правой же стороне Днепра они беспокоили Канев, признававший еще власть левобережного гетмана; потом и сам Дорошенко, присоединивши к своим козакам Чигиринских ляхов, состоявших под командою коменданта Жебровского, и своих постоянных союзников татар, переправился через Днепр, в селе Вороновке, за 15 верст от Кременчуга, и отправил под Кременчуг своих сборных людей; но против них в Кременчуге были козацкие полки Гадяцкий и Миргородский, а к ним примкнул Косагов с царскими ратными людьми: они прогнали заднепрян и татар. Дорошенко после такой неудачи ушел на судах за Днепр и послал к польскому королю известие, что вот теперь пришло время чинить промысел над малороссйскими городами левой стороны Днепра, потому что люди там живут в оплошку; он просил прислать войска. Король отвечал, что уже с царем начались переговоры о мире и война приостановлена. Это рассердило Дорошенка. «Мне», — говорил он тогда, — «дано гетманство не от польского короля, а от крымского хана, так пусть же и надежда у меня будет на хана». С тех пор у Дорошенка возникла мысль искать опоры для Украины в мусульманском мире. Не повинуясь более королевской воле, он писал крымскому хану, призывая на помощь орду, чтоб очистить Кременчуг от козаков Бруховецкого. Не без основания Бруховецкий представлял тогда государю, что если распустить все полки в чаяний примирения с Польшею, и если, таким образом, на левой стороне Днепра не будет войска в сборе, то неприятель может большими силами напасть на малороссйский край.

И те козаки, которые отправлены были к Гомелю, не спешили уходить назад по гетманскому приказу: польские уполномоченные, ехавшие на мирные переговоры, присылали к Нащокину жалобу, что хотя по договору войска с обеих сторон должны быть разведены, однако под Гомелем стоят царские подданные козаки обозом и устраивают шанцы, а около Слуцка воюют другие козаки, письма послов перехватывают и все больше и больше прибывает к ним военной силы. Снова отправлен был гонец к гетману с подтвердительным указом о прекращении военных действий; снова Бруховецкии 27-го июня послал своим полковникам приказание разойтись; но 5-го июля полномочные послы опять донесли в Москву, что козаки воюют около Кричева и около Слуцка, Глуска, Тупика и Пинска; польские комиссары указывали на это явление, как на нарушение польского договора и крестного целования с московской стороны. Тогда к гетману послан был стряпчий Иван Свиязев; он повез третий царский указ — отправить вместе с московским посланцем гетманских посланцев произвести сыск над ослушниками, а самому издать универсал, воспрещая, под страхом смертной казни, делать зацепки с ляхами. Через несколько времени Бруховецкии ответил, что он посылал универсалы к полковникам, отправленным под Гомель, и те прекратили всякие задоры.

Но от Дорошенка не прекращались неприятельские действия. После неудавшегося покушения овладеть Кременчугом козаки, подчиненные Дорошенке, с ляхами и татарами, несколько раз, в июне и июле, нападали на левую сторону и уводили пленных из сел и деревень. В то же время сам Дорошенко рассылал к жителям левого берега Украины универсалы, уговаривая народ отступить от московского государя, который будто бы хочет отдавать их польскому королю; народ волновался от таких универсалов. И запорожцев продолжал Дорошенко привлекать в союз к себе.

Итак, хотя и готово было состояться мирное соглашение между Россиею и Польшею, но Малороссия не освобождалась от необходимости военной обороны: московское правительство сознавало это, притом же если начинались мирные переговоры с поляками, то они не были еще начаты с их союзником, крымским ханом, а потому приказано гетману отправить своих козаков в Запорожье, где был уже Косагов, и воевать против крымских татар. Московское правительство запрещало посылать войско на правую сторону Днепра, но оно дозволяло давать отпор, если с правой стороны начнут делаться нападения. В июле Бруховецкии писал в мало-россйский Приказ, что заднепряне знать не хотят о том, что полномочные двух держав толкуют о мире, да и сами ляхи, затевая примирение, только обманывают русских. В доказательство справедливости своих слов Бруховецкии послал в Москву перехваченные письма и просил присылать побольше московских ратных сил для занятия ими городков, близких к неприятельской стороне: Кременчуга, Миргорода, Лубен, Переяслава и Канева.

В июне прибыли в Малороссию из Москвы переписчики, которые должны были переписать во всех полках жителей и составить переписные книги, но которым воеводы собирали бы доходы, следуемые в царскую казну. Переписчики эти были все стольники. Они явились сначала в Гадяч к Бруховецкому, а гетман, принявши и угостивши их честно, разослал их по городам, придавши каждому из них подвое своих козацких чиновников в помощь для произведения переписи {В Архиве Министерства Юстиции сообщили нам уцелевший отрывок из переписных книг, составлявшихся в это время. Это — перепись, составленная стольником Александром Тимофеевичем Измайловым, которому в январе 7174 (1666) года, по царскому указу, велено было ехать в малороссийские города, в Переяслав, Воронков, в Барышполе, в Барышевку, в Гелмязин, в Песчаный, в Домонтов, в Кронивну, в Ирклеев, в Боромлю, в Оржицу, в Золотоношу, в Нежин, в Борзну, в Олшевку, в Девицу-Володкову, в Березну, в Сиволож, в Володковичи, в Иван-Городище; а приехав ему в малоросс, городы, велено сказать тех городов жителям, войтом, и бурмистр., и райцом, и лавником и всяким жилецким, и промышл. и ремесленным людем и поселянам, что великий государь, по своему государскому осмотрению и по челобитью боярина и гетмана Войска Запорожского и войтов и бурмистров и всяких чинов Малороссийских жителей, указал в своей государевой искони вечной отчине, в Малороссийских городех и местах и в местечках, переписать всяких чинов жилецких, промышленных и тяглых людей и в селех и в деревнях крестьян и бобылей по именам, и ведать их своим царского величества боярам и воеводам и приказным людем и от старшин и от всяких чинов и от козаков оберегать, и налог и обид им никому чинить не давать, и поборов на старшину и на всяких чинов начальных людей и на козаков никаких не собирать, а обыкновенную должность хлебные и денежные поборы указал великий государь на них положить для своих великого государя ратных людей, которые ныне и впредь будут в малороссийских городех для обороны, а положить те хлебные и денежные поборы указал великий государь, против их же челобитья малороссийских городов жителей, войтов, бурмистров и райцев и лавников и всяких чинов жилецких людей, против росписки, какову они подали в приказ малороссийский, чтоб малороссийским жителем в мочь было, а не в тягость, а великого государя ратным людем было б чем сытым быть. И они войты и бурмистры и лучшие люди хлебными и денежными поборы сами меж себя обложились по своих пожитков и по промыслом, и по торгом, и по пашням, и по угодьям в правду. И в тех городах, и в местах, и в местечках, и в слободах велено переписать всяких чинов жилецких тяглых людей дворы, и в них людей прожиточных и середних, и молодчих, а в селех и деревнех крестьянские и бобыльские дворы и в них крестьян и бобылей потому ж: первой и середней и меншой статьи, и к тем городам и к местам, и к местечкам, и к селам, и к деревням угодья, реки и озера, и рыбные ловли, и бобровые гоны, и звериные стойла, и бортные ухожаи, и пасеки, и мельницы, и рудни, и о скольких колесах которая мельница и рудня и иные всякие заводы, кто имяны какими угодьи владеют и сколькими волами или коньми пашню кто пашет и своими-ль или чужими; опричь козаков и козачьих земель угодий. И велено то все написать в книги подлинно, порознь, по угодьям, а переписав все подлинно, и тех городов, и мест, и местечек, и слобод, и сел, и деревень у войтов и бурмистров у лучших людей у окладчиков взять росписи подлинно против своей переписки: кто, чем и с каких торгов и промыслов и с пожитков, и с пашен, и с угодий хлебными и денежными оброки обложен и на которой срок и в котором городе отдавати будут. И учиня все то потому-ж, велено написать в книги но статьям порознь, да те книги за своею рукою и за окладчиковыми руками и росписи привезти к Москве и подать в Приказ Малой России. Да ему ж, Александру, велено переписать, сколько в тех городах порознь перевозов и ярманок, и в которые дни бывают по ярманкам торги и на которых реках перевозы. И по указу великого государя Александр Измайлов в малороссийские указные городы в Переяславль, с товарыщы, и которые городы писаны выше сего, ехал, и жил едким людем, войтом и бурмистром, и райцом, и лавником, и всяким промышленным, и ремесленным людем и поселяном указ великого государя против наказу сказал, и в город ех. и в местех, и в местечках, и в слободах всяких чинов жил едких тяглых людей дворы и в них людей прожиточных и середней статьи и мо-лодчих и в селах, и в деревнех крестьянские и бобыльские дворы и в них крестьян и бобылей, и что к тем городам и местам, и к местечкам, и к селам, и к деревнем, на которых реках мельниды, и перевозов, и рыбных ловель и всяких угодий, и кто имены теми угодьи владеет переписал; а что по переписке и по их сказкам стольника Александра Измайлова объявилось, и что которых городов и мест и местечек войтов и бурмистров и лучших людей окладчиков, и кто имяны жилецкие тяглые люди, в какие оклады и оброки, кто чем обложены, и то писано в книгах ниже его порознь, по статьям.

А на окладе было города Переяславля выборные люди войт Иван Степанов, бурмистр Федор Куклич, райцы и лавники (собственные имена их числом 8).

Переяславские мещане, которые положены в оклад первой статьи, по рублю, середней, по полтине, меньшой статьи, по полуполтине с дыму на год, а которые мещане из тех же статей пашню пашут волами и лошадьми, а те положены против указной статьи с плуга по осьми волов денег по рублю, да хлеба по полу мерке на год, ржи и овса пополам, а в мерке по осьми осьмачек, а с лошадей в пашне денег и хлеба, а у которого волов и лошадей в пашне больши или меньши, и с тех волов и лошадей денег и хлеба по расчету.

Переяславских мещан первой статьи шестьдесят шесть человек большею частию торговцы, а также владельцы мельниц, середней статьи восемьдесят четыре; а меньшей — сто двадцать один человек. Всех — 274 человека, а с них денег по окладу с дымов тридцать девять руб. Да из тех же мещан, которые пашут волами и лошадьми двадцать четыре человека, а в пашне у них 61 вол да 2 лошади, а с тех волов и лошадей взять денег 8 р. 4 алт. 1 деньгу, да с тех же волов и лошадей по окладу хлеба тридцать две осьмачки с полуосьмачкою на год ржи и овса пополам. Всего в Переяславле по окладу с дымов и с волов и с лошадей 147 р. 4. алт. 1 д.

Да переяславский войт, да бурмистр в росписи написали, что те оброки в казну великого государя учнут платить в Переяславле на срок ноября на 14 день.

А про рыбные ловли и про бобровые гоны, и про звериные стойла, и про бортные угодья, и про пасеки, и про рудни написали, что таких угодий в Переяславском уезде наперед сего не бывало и ныне нет окромя озер и перевозов, что на Днепре перевоз Трехтемировского монастыря да Ржищевский перевоз, а те озера и перевозы к городу Переяславлю неведомы; а ярмонки де у них в Переяславле бывают в год на три срока: первый ярмонок — на десятую пятницу, другой на Семенов день, а третий на Богоявление Господне, а ранды де у них со всякими доходы и с мельницами по указу великого государя ведомы все в ратуше.

(При каждом городе считался уезд, состоящий из различного числа поселений).

В Переяславском уезде села: Каленики (крестьян 7, бобыл. 2), Бог-даново (крестьян 5), Безпальчее (крестьян 4, бобыл 1), Лецково (крестьян 2), Войненок (крест. 1), Каракули Малые (крестьян 1, бобыл. 2), Каракули Великие (боб. 2), Столпяги (крест. 6), Гречаники (крестьян 1), Старое (крестьян 3, боб. 1), Сошниково (крест. 5, боб. 1), Скопцы (крест. 5, боб. 3), Борисово (крест. 5).

В тринадцати селах Переяславскаго уезда с 43 пашенных крестьян с их 33 волов и 23 лошадей денежного оброку 9 р. 28 алт. 1 д., а хлеба 38(1/2) осьмачек ржи и овса пополам, а с 15 человек бобылей по 5 алт. с человека — 2 р. 8 алт. 2 деньги. Да в Переяславском уезде село Ерковцы, по жалованной грамоте владеет переяславский протопоп, а селом Девички — игумен киевского пустынского николаевского монастыря.

Город Воронков: мещан первой статьи 37, середней 58, меньшей 17. Оклада с них семьдесят рублей с полтиною, да со 103 волов и с 12 лошадей 15 р. 23 алт. 1 д., а хлеба 63(1/2) осьмачки ржи и овса пополам на год.

(Особых угодий, а также ранд и перевозов нет).

(Ярмонки в Воронкове на два срока в год: на Вознесение и на Рожд. Пр. Б-цы).

Денежные и хлебные оброки платят в Переяславле на сроки ноября 14.

Воронковского уезда села: Санково (боб. 8), Прощево (боб. 2), окладу с них 1 р. 16 алт. 4 деньги.

Город Барышполь: войт и бурмистры, мещан первой статьи 64, средней 82, меньшой 73. С них оклада денежного 123 р. 8 алт. 2 д., да со 130 волов и с 30 лошадей 23 р. 25 алт., да хлеба с тех волов и лошадей 95 осьмачек ржи и овса пополам. Платят в Переяславле на срок ноября 14.

Особых угодий нет. 3 ярмонки.

В Барышпольском уезде села: Дудурково и Требухово, которыми владеют старцы киевского печерского больничного Троицкого монастыря.

Город Барышевка: войт и бурмистры, мещан первой статьи 62, середней 69, меньшей 11. С них денежного окладу 99 р. 8 алт. 2 деньги, да со 111 волов и с 52 лошадей 26 р. 29 алт.. 1 д., да с тех волов и лошадей хлеба 107(1/2) осьмачек ржи и овса пополам. Платят в Переяславле на срок ноября 14. Да под городом Барышевкою, на реке Трубеже, барышевских мещан (поименованы) семь мельниц.

(Особых угодий нет. Ярманок в Барышевке три: 1 января, 9 мая и 14 сентября).

Барышевского уезда села: Селище (крестьян 10, боб. 2), Лебедин (крест. 1), Остролучье (крест. 15, боб. 1). Всего в трех селах с 32 волов и 3 лошадей, находящихся у 26 человек крестьян, денежного окладу 6 р. 8 алт. 2 д., а хлеба 25 осьмачек да с трех бобылей по 5 алт. на человека.

Город Кобызча: войт, мещан первой статьи 37, середней 36, меньшей 44. С них денежного окладу 69 рублей, а с пашущих землю, с их 176 волов да с 79 лошадей, 41 рубль 26 алт., да с тех же волов и лошадей хлеба 167 осьмачек ржи и овса пополам. Платят в Нежине на срок 1 октября.

(Особых угодий нет. Ярманок две: 23 апреля и 20 июля).

(О селах в Кобызчанском уезде нет известия).

Город Носовка: войт и бурмистр, мещан первой статьи 88, середней 117, меньшей 50. С них денежного оклада 160 р., а с 421 вола и 114 лошадей у пашущих землю 81 р. 4 алт. 1 д., да хлеба 324(1/2) осьмачки. Платят в Нежине 1 октября.

(Особых угодий нет. Ярманок две: 29 июня и 8 сентября).

Носовского уезда села: Ржавцы (крест. 12), Адамовка (крест. 21, боб. 2), с пашни их, с волов и лошадей 8 р., да хлеба 32 осьмачки ржи и овса пополам, Киселева (крест. 5, боб. б), окладу 1 р. 13 алт.

Город Казар: войт, мещан первой статьи 9, середней 15, меньшей 6. Денежного окладу с дымов и с волов и лошадей 29 р. 8 алт. 2 д., а хлеба 21 осьмачка. Есть на реке Остре три мещанских мельницы и две козачьих, которых плотина починивается миром. Платят в Нежине 1 октября.

(Особых угодий нет. Ярманок тоже нет).

Город Волшевка: войт и бурмистр, мещан первой статьи 45, середней 21, меньшей 20, денежного подымовного оклада получается с них 60(1/2) р., да с 72 волов и 37 лошадей у пашущих землю 18 р. 8 алт. 2 д., и. хлеба 73 осьмачки в год ржи и овса пополам. Платят в Нежине 1 октября.

Особых угодий нет. Ярманок две: 9 мая и 8 сентября.

Болшевского уезда, село Смоленки (крест. 6, боб.2). Денежного окладу 1 р. 8 алт. 2 д. и хлеба пять осьмачек.

Город Гелмязин: войт, мещан 27 человек, денежного оклада подымовного и с волов и лошадей 15 р. 12 алт. три деньги.

Гелмязииского уезда, села: Плешканово (крест.8), Подставки (крест. 12), с их семнадцати волов денежного оклада 2 р. 4 алт. 1 д. и 8(1/2) осьмачек хлеба ржи и овса пополам. Платить в Переяславле 14 ноября.

(Особых угодий нет).

Город Песчаное: войт, мещан пахотных 7, ремесленных: пяти портных, четырех ткачей и пяти шевцов. С десяти волов у пашущих землю 1 р. 8 алт. 2 д. и 5 осьмачек хлеба ржи и овса пополам, а с 19 ремесленных подымовного окладу 9(1/2) р.

Песчанского уезда села: 1) Малеваное (крест. 3, боб. 6), Драбовцы (крест, 2, боб. 6). 2) Шабельники (крест. 1, боб. 4). Денежного оклада с 5 волов и 1 лошади 29 алт. 1 д. и 3(1/2) осьмачки хлеба ржи и овса пополам, с бобылей по пяти алтын на человека. (Мельница козачья во владении крестьян).

Город Золотоноша: войт, мещан пахотных 26, ремесленных 12, прочих 19, всех 57, с них подымовного денежного оклада и с волов и лошадей 45 р. 19 алт. 1 д.

Золотоношского уезда Антипина и слободка Слезчина (крест. 10, боб. 2), с 9 лошадей окладу 2 р. 8 алт. 2 д. и 9 осьмачек хлеба, а с бобылей по 5 алт. с каждого (имеется одна пасека. Ярманок в Золотоноше две: в Фомину неделю и 8 сентября). Платят в Переяславле 14 ноября.

Город Кропивна: войт, мещан первой статьи 11, середней 8. С них денежного подымовного окладу 3 р. 29 алт. 1 д., а с волов да с лошади у пашущих землю 20 р. 19 алт. 3 д. и 15(1/2) осьмачек хлеба ржи и овса пополам.

Кропивенского уезда село Деньги (крест. 3); денежного окладу 8 алт. 1 д. и 1 осьмачка хлеба.

(Рыбных ловель, бобровых гон, бортных угодий, пасеки и руден нет Ярманок нет. Одна мельница на реке Золотоноше, платят с ней полтину) .

Город Ирклеев: войт, мещан первой статьи 7, середней 12. С них подымовного денежного оклада 13 р. 8 алт. 2 д., да хлеба 1 осьмачка ржи и овса пополам.

Ирклеевского уезда село Мельниково (крест 3), с их волов и лошади 1 р. и хлеба 4 осьмачки ржи и овса пополам.

(Особыхь угодий ни в городе, ни в уезде нет).

Город Буромля: войт, мещан 18, с них подымовного окладу и с 7 волов у пашущих землю 9 р. 29 алт. 1 д., да хлеба 3(1/2) осьмачки ржи и овса пополам. Платить им в Переяславле ноября 14.

(Особых угодий нет).

Город Оржицы: мещан 15, с них денежного оклада, да с 16 волов у пашущих землю 9(1/2) р. и хлеба 8 осьмачек ржи и овса пополам. Платить в Переяславле ноября 14.

(Особых угодий нет).

Город Нежин: войт, бурмистр, райцы, лавники, мещан, всех 697 человек, а в пашни у них пашущих землю волов 607 и лошадей 7. С них денежного оклада 300 р. 11 алт. с воловых окладов, а хлеба 310(1/2) осьмачек ржи и овса пополам, но войт и бурмистры хлебным окладом не обложились, потому что прежде хлебного побора с них не бывало, и о том был разговор в малороссийском приказе. И мы, мещане, его великого государя указу не противны, что укажет, а войт и бурмистр, и райцы, и лавники десять человек и восемь пушкарей, что при ратуше, по жалованным грамотам от тех поборов освобождены.

Особых угодий, т.-е. рыбных ловель, бобровых гонов, звериных стойл, бортных угодий, пасек, руден и перевозов в Нежине нет, а ярманок в год три: на Троицын день, на всеедной неделе и 1 октября.

Нежинского уезда бывший город Девица-Володкова разорен и жители его мещане живут в Нежине и обложились заодно с нежинскими.

Нежинского уезда села: 1) Смоляжи (крест. 38, 6об.7), 2) Евлашевка (крест. 27, 6об. 2), 3) Вересоцкое (крест. 22, 6об. 10), 4) деревня Кури-ловка (крест. 42), 5) село Комаровка (крест. 60, 6об. 6), б) с. Ильинцы (крест. 14, 6об. 8), 7) с. Безугловка (крест. 11), 8) с. Дремайловка (крест. 23), 3) дер. Бритоновка (крест. 16, 6об. 8), 10) с. Берестовское (крест. 50, 6об. 14), 11) с. Пашковка (крест. 9, 6об. 1), 12) с. Бакоевка (крест. 17, 6об. 6), 13) с. Колчево (крест. 18, 6об. 4), 14) с. Припутни (крест. 25, 6об. 6), 15) с. Черняховка (крест. 19, 6об. 8), 16) с. Борковка (крест. 27), 17) с. Прохоры (крест. 53, 6об. 6), 18) с. Липовый-Рог (крест. 52), 19) с. Переясловка (кр. 45, 6об. 4), 20) с. Дорогинка (крест. 5), 21) с. Кропивна (крест. 8), 22) с. Жуковка (крест. 23), 23) с. Куликовка (крест. 13, 6об. 4), 24) с. Дроздовка (крест. 28), 25) с. Оленевка (крест. 28, 6об. 10), 26) с. Вертеевка (крест. 142, 6об. 6).

Всего в Нежинском уезде двадцать восемь жилых местностей, в них, 825 крест., с их 918 волов и 561 лошади денежного оклада 255 р., а хлеба 1020 осьмачек ржи и овса пополам, а со 114 6об. 17 р. три алтына две деньги.

Состоят: 1) за Нежинским монастырем местечки: Девица-Солтыкова и Волошковичи, да села: Стольная, Степановка и Блистово; 2) за нежинскою ратушею села: Плоское, Синяки, Хорошее-Озеро, Печи, Круты и Кагорлык; 3) за епископом Мефодием села: Ушня, Борковка, Воловицы, Кладковка и Слободка на Вороне реке; — со всеми угодьями и мелъни-цами; 4) за нежинским попом Павлом село Топчиевка:. 5) за нежинским войтом Александром Цурковским села: Колесники, Мельники, Кушкино; 6) за нежинским писарем Филиппом села: Мостище, Хибаловка да мельница под городом; 7) за Нежинского полка судьею Завадским село Лок-нистое: 8) за нежинским сотником Иваном Косинским село Кошелевка-Вертеевская.

Город Всеволож: войт, мещан первой статьи 30, середней 58, меньшей 24, со всех 115 человек денежного подымовного оклада 61 р. 13 алт. две деньги, а со 100 волов и 77 лошадей у пашущих землю 31 р. 25 алт., да хлеба 127 осьмачек ржи и овса пополам. Платить в Нежине на срок 1 октября.

Особых угодий и ранд и мельниц нет.

Всеволожского уезда село Загоровка (крест. 38, 6об. 3); с 31 вола да с 23 лошадей пашенных крестьян получится 11 р. 4 алт. 1 д. да хлеба 44(1/2) осьмачки ржи и овса пополам.

Город Березна: войт, мещан первой статьи 49, середней 173, а меньшей или третьей 120, четвертой 128. Со всех 477 человек мещан денежного подымовного оклада 195 р. 23 алт. 2 д., да с 314 волов и 158 лошадей у пашущих землю 78 р.29 алт. 1 д., а хлеба 315(1/2) осьмачек ржи и овса пополам. Платить в Нежине на срок 1 октября. Особых угодий, и мельниц и перевозов нет ни в городе, ни в уезде. Ярманок в городе две: на Вознесение и на Успение.

Березнинского уезда село Михашюво-Городище (крест. 163, 6об. 18); с 215 волов и 226 лошадей пашенных крестьян 23 р. 12 алт. 3 д., да хлеба 333(1/2) осьмачки ржи и овса пополам.

Город Борзна: войт, мещан первой статьи 257, с них денежного оклада подымовного 90 р. 14 алт. 4 д., а с 234 вола и 97 лошадей у пашущих землю 53 р. с полтиною, да хлеба 214 осьмачек ржи и овса пополам. Платить в Нежине на срок 1 октября.

Особых угодий нет ни в городе, ни в уезде. Ярманок три: в среду на четвертой неделе великого поста, в неделю Всех Святых и в день св. Параскевы.

В Борзненском уезде села: 1) Куношевка (крест. 48, 6об. 13), 2) Плиски (крест. 10, 6об. 5), 3) Красиловка (кр. 12, 6об. 1), 4) Загоровка (крест. 19, 6об. 4), 5) Николаевка (крест. 26, 6об. 6), б) Стрельники (крест. 79, 6об. 5), 7) Шаповаловка (крест. 86, 6об.5), 8) Носалевка (крест. 51, 6об. 18). Со всех 331 человека крестьян, с их 350 волов и 191 лошади денежного оклада 91 р. с полтиною, да хлеба 366 осьмачек ржи и овса пополам, А с бобылей 8 р. 17 алт. 2 д.

Город Иван-Городище, войт, мещан 31 челов., подымовного по 20 алтын с дыма, а с 15 волов и 14 лошадей у пашущих землю 5 р. 12 алт. 3 д. да хлеба двадцать полторы осьмачки ржи и овса пополам. Всего денежного оклада подымовного и с волов и с лошадей 23 р. 32 алт. 3 д. Под городом мельница, держит козак, а гребля починивается миром на реке Остре. Платить им в Нежине на срок 1 октября. Особых угодий нет.

Иван-Городкщенского уезда села: 1). Хвостовицы (крест. 18, 6об. 2), 2) Махновка (крест. 8), 3) Мартиновка (крест. 14), 4) Белмачовка (крест. 7, 6об. 4). Всего со 147 волов pi 40 лошадей 47 пашенных крестьян 15 руб. 23 алт. 1 д., а с бобылями 16 руб. 25 алт. 1 д., а хлеба десять три осьмачки с полуосьмачкою ржи и овса пополам.}.

Один их таких московских стольников возбудил неудовольствие гетмана тем, что доставил ему царскую грамоту, оторвавши от нее печать. Гетман жаловался в Приказ на такой поступок, толкуя его невниманием к своей гетманской особе. Но этот самый стольник, Хлопов, которому досталось производить перепись в Глухове, оказался самым исполнительным из всех и получил особую похвалу от государя, которая передана была Бруховецкому для сообщения Хлопову.

В то время как московское правительство требовало прекращения враждебных действий в Малороссии, а гетман извещал, что малороссиянам нельзя оставаться в совершенном мире, в Малороссии произошло важное внутреннее смятение. Переяславские козаки, высланные на заставу в Богушевскую слободу, лежащую над Днепром против Черкас, взбунтовались, убили своего полковника Данила Ермолаенка, самовольно избрали в полковники другого и порешили идти на Переяслав против государева воеводы и московских ратных людей. О поступке их узнали стоявшие у Канева другие полковники, киевский Дворецкий, каневский Лизогуб и лубенский Богдан Щербак; они дали знать гетману. В пору узнал о мятежническом замысле и переяславский воевода; он велел зажечь «место» (посад) и заперся в верхнем переяславском городке или замке. Гетман сообщил в Москву, что этот бунт учинился по наущению польского коменданта в Белой-Церкви и по козням Дорошенка. Для усмирения мятежа им отправлены были полковники: гадячский Семен Остренко, нежинский Гвинтовка, лубенский Щербак, прилуцкий Горленко, миргородский Апостоленко и полтавский Витязенко с их полками; при гетмане в Гадяче остался только стародубский полковник Остренин, воротившийся из-под Гомеля. И по этому поводу тогда же просил Бруховецкий присылки из Москвы великороссийских ратных сил, потому что не решался идти сам на бунтовщиков с одними козаками, опасаясь, чтоб козаки, идущие с ним, также не взбунтовались и его самого не убили. По замечанию Бруховецкого переяславцы пустились на такое лихое дело именно потому, что не видали близко от себя царских ратных людей; у мятежников была надежда, что Дорошенко пришлет к ним на помощь своих козаков, а хан крымский — своих татар и, кроме того, к ним начнет приставать поспольство из всех малороссийских городов, — разгорится большой огонь, а у московской стороны силы будут убавляться, тем более, что уже и без того калмыки, недавно приведенные в Малороссию, ушли восвояси, как только узнали, что Москва хочет мириться с Польшею. Действительно, опасения Бруховецкого, что из переяславского события разгорится большой огонь, стали, по-видимому, оправдываться. В близких к Переяславу городках жители принимали присланных от Дорошенка людей и с ними запирались в замках. В Москве узнали иным путем, что переяславское возмущение началось с подговора запорожцев, возбуждавших малороссиян тем, что Москва на них налагает новые подати. Спрошенный по этому поводу Бруховецкий начал было оправдывать запорожцев, но вскоре должен был донести в Москву, что запорожцы действительно раздражены против пожалованных дворянским достоинством полковников и угрожают самому гетману за его боярский сан, намереваясь прислать отряд в 200 человек, чтобы гетмана каким-нибудь хитрым способом поймать.

На просьбу гетмана о присылке царских ратных сил ему отвечали, что нельзя в скорости собрать из белогородских и севских полков и послать в Малороссию, из опасения неприятельского вторжения в других краях. Выслан был только в Киев с отрядом князь Барятинский, а в малороссийские города послан был на смену Протасьеву стольник Данило Лихачев, и с ним велено быть ратным людям из Путивля. К счастью, против переяславского бунта принял впору меры Шереметев, выславши в Переяслав своего товарища стольника князя Щербатова с двумя тысячами человек; к нему присоединен был тот грек Константин Могилевский или Мигалевский (?), о котором говорили мы выше. Князь Щербатов занял Переяслав, а Могилевский взял и сжег городок Бубнов^[48], истребил мятежников и прибыл к Переяславу. Таким образом было схвачено несколько главнейших мятежников и отправлено в Киев; других поймали козаки Бруховецкого. {}

В сентябре прислан был к Шереметеву царский указ отправить всех взятых мятежников Переяславского полка в Гадяч, а в Киеве оставить только двух и учинить им смертную казнь в тот самый день, в какой казнят остальных в Гадяче. Всем воеводам в Малороссии указано ловить разбежавшихся мятежников и отсылать к гетману. Посланному по этому делу московскому гонцу Бруховецкий жаловался на Вердеревского: не прислал он к нему схваченных бунтовщиков, напротив, посаженные в тюрьмы, они — неизвестно как — из-под караула убежали. «Я думаю, — говорил при этом гетман, — надобно бы разорить все города, которые взбунтовались и будут взяты государевыми людьми, и чтобы вперед в тех городах жильцов не было». Вероятно, Бруховецкий, говоря это, разумел под городами укрепленные замки в городах (местах). Конечно, говорил он так, подделываясь к Москве и соображая, что ей будет приятно от него это слышать.

Мятежники переяславские, оставшиеся в целости после взятия в плен князем Щербатовым их главных товарищей, заперлись в Барышевке^[49], но принуждены были оттуда скоро выйти, преследуемые тем же князем Щербатовым. Они ушли в Золотоношу. Князь Щербатов двинулся туда, осадил их в Золотоноше и держал до октября.

В то время, когда мятежники сидели осажденными в Золотоноше, их убежавшие коноводы были у Дорошенка и просили поспешить к ним на выручку. У Дорошенка тогда под рукою не доставало собственных сил, и он послал в Крым к хану, сообщая ему, что именно теперь настало удобное время нанести московской стороне поражение, принудить левобережную Украину к отступлению от московского царя и подчинить ее верховной власти Турции. Дорошенко уверял хана, что все козачество не терпит Бруховецкого и отступится от него, как только увидит в своем крае орду. Хан по этому призыву отправил к Дорошенке 30.000 орды со своими братьями салтанами Нуреддином, Мамет-Гиреем и Саломет-Гиреем. Татары пришли в Чигирин около первого октября. Вместе с ними появились в Украине турецкие аги и янычары: турецкий султан со слов крымского хана уже начинал считать Украину своим будущим достоянием, так как Дорошенко присягнул перед ханом не служить ни польскому королю, ни московскому государю, а вместе с ордою воевать и москалей, и ляхов. По прибытии союзников, Дорошенко разделил их силы на две половины: одну с Саломет-Гиреем и мурзами отправил за Днепр, другую — с салтанами Нуреддином и Мамет-Гиреем — оставил при себе в Чигирине, намереваясь с ними идти после того, как вперед посланные получат успех на левой стороне. Число отправленных на левую сторону, по известиям одних, простиралось до пятнадцати тысяч, по известиям других — только до десяти. С татарами послал Дорошенко и два полка подчиненных ему козаков. Дорошенко знал, что в левобережной Малороссии нет в сборе большого войска, а потому велел своим союзникам разбиться на загоны и врассыпную воевать села и деревни. Татары, перешедши Днепр, пустились в разные стороны: одни бросились к Голтве^[50], другие опустошали окрестности Переяслава, третьи напали на Прилуки. Прилуцкий полковник Лазарь Горленко был тогда с своим полком в отсутствии, а царский воевода Кирилло Загряжский имел при себе одного прапорщика, да 50 человек солдатского строя, и с таким малолюдством не мог дать отпора. Татары не посмели взять Прилук, но безнаказанно опустошили поселения Прилуцкого полка и доходили даже до Нежина и Борзны, а прилуцкий воевода, сидя в городе, не мог высылать даже партий для проведывания вестей и не знал, где и что разорили татары и много ли в полон увели яссыру. К счастью, это был кратковременный набег. Набрали татары множество пленников, награбили все, что попадалось, потом погнали яссыр к Днепру и переправились с ним на правый берег.

Сам Дорошенко, не хотевший признавать над Украиной не только московской власти, но еще более польской, повел своих союзников, двух оставшихся с ним салтанов, с их ордами по направлению к Польше. Под Брацлавом разбил он польского полковника Стралковского с семнадцатью хоругвями, потом направился на Подоль: там явилось тогда польское войско, под начальством Маховского, с намерением принуждать к повиновению Польше непокорный край. Уже Маховский взял Иван-город^[51] велел перебить запершихся в нем русских. Тут на него бросился Дорошенко с татарами. Маховский повернул к Брацлаву. Дорошенко погнался за ним, догнал, разбил в прах, взял в плен и отдал татарам с большею частью предводимого им отряда, состоявшего из тридцати хоругвий. С этого события, как замечает малороссийский летописец, Дорошенко отрезался от Польши и гласно заявлял мысль не повиноваться более польскому королю, но поддаться турецкому государю, с тем, чтоб стать удельным владетелем всей Украины, подобно валахскому господарю, и в этих-то видах вступил в переговоры с ханом. Дорошенко надеялся склонить козаков на свою сторону приманкою политической самостоятельности Украины и рассылал универсалы прельщать этим толпу. В городке Торговице, признававшем власть Дорошенка, он велел делать деньги от ханского имени и раздавал их козакам, чтоб тем удобнее привлекать к своей мысли козацкую громаду. Он снова посылал в Корсунь и в Белую-Церковь к находившимся там польским комендантам приказание очистить эти городки, а жителей малороссийских побуждал выгонять оттуда поляков силою. Белоцерковский комендант должен был отбиваться от жителей, поддавшихся убеждениям Дорошенка, сжег местечко и заперся в замке.

Под предлогом поступать по воле своего гетмана Дорошенка стали составляться своевольные «купы» (шайки). В околице самого Киева они обирали по дорогам торговцев (уже тогда притоном удалых стал делаться Хвастов, впоследствии местопребывание славного Палия). Те из народа, которые искали спокойного житья, убегали для переселения на левую сторону; в это время опустели городки: Богуслав, Синица и Ольшанка.

Новые порядки, вводимые Бруховецким на левой стороне в угоду Москве, никак не могли приходиться по вкусу малороссиянам, но многое еще не было ими понято на опыте. Мещане с первого раза не раскусили воеводского управления и говорили великороссиянам, что с радостью готовы платить царские подати, лишь бы избавиться от управления козацкого. Когда прибывали в первый раз воеводы, малороссияне дразнили козацких старшин и говорили им: «вот, наконец, Бог избавляет нас: вперед грабить нас и домов наших разорять не будете!» Но гетмана ровно все не терпели уже потому, что самое ненавистное для них козацкое управление исходило не от кого другого, как от того же гетмана; козацкая громада не видела за ним никаких доблестей, внушающих уважение. «Что это за гетман? — говорили о нем козаки — запершись сидит в городе, что в лукошке. Хорошо было бы — шел к войску и всякий промысел чинил над неприятелем, а то за гетманом только и дела, что ведьм сжет»^[52]. Бруховецкий пред великорусскими посланниками бесстыдно свалил с себя на других упреки в корыстолюбии и утеснении подчиненных; в грамотах, посылаемых в Москву, он беспрестанно доносил на великороссийских воевод, находившихся в Малороссии, писал, что от насильств и обид, чинимых воеводами и московскими ратными людьми, малороссияне покидают дома свои и семьи, убегают в Запорожье, распространяют недовольство своими рассказами, и через то возбуждается повсеместное смятение и шатость. Тем же способом не щадил он и своих козацких начальных людей. На нежинского полковника Гвинтовку доносил он в Приказ, будто Гвинтовка, будучи в Москве, не хотел прилагать руки к статьям, поданным гетманом; — когда гетман стоял еще в Каневе и посылал Гвинтовку под Чигирин, он, не слушаясь гетмана, назад воротился и говорил: «нигде того не ведется, чтоб свой своего воевал! Когда же потом гетман посылал Гвинтовку в Переяслав против мятежников, он показывал доброжелательство к бунтовщикам; за это гетман посадил его под караул в Гадяче, а на его место в Нежине полковником назначил другого — Артема Мартыновича. Полковнику Могилевскому, греку, после укрощения переяславских мятежников гетман дозволил расположиться с своею ватагою близ Сосницы и Мена, потом чернил его, доносил, что козаки этой ватаги прибирают к себе наймитов из поспольства, и те самовольно именуют себя козаками. Доносил гетман и на духовных лиц: „то дело богомерзкое и богомстительное, что пастыри наши бесчинно и не по правилам святых отец живут, а как от патриарха московского на митрополию в Киев прислан будет митрополит, то все пакости на Украине перестанут“. Более всего старался Бруховецкий своими доносами вредить епископу Мефодию, которой в 1667 году был приглашен в Москву но возникавшему делу о суде над патриархом Никоном. В феврале этого 1667 года гетман сообщал, что всячески увещевает запорожцев быть верными царю и жить в братолюбии с великороссийскими ратными людьми, но мешает этому „двоедушная духовная особа, преосвященный Мефодий, поджигая запорожцев на всякое зло и действуя на них чрез генерального судью Петра Забелу“. Так, гетман, донося на Мефодия, старался очернить перед московским правительством и другое значительное лицо в Малороссии. „Было бы всего лучше, — писал Бруховецкий о Мефодии, — еслиб он, поехавши в Москву, там бы и остался или в каком-нибудь ином месте государь жить ему указал, а то вот теперь, как он заехал, иной свет здесь без него становится“. Бруховецкий своими доносами набрасывал подозрения и на такие лица, которые не могли иметь прямого значения в управлении Малороссии: так он представлял опасным, что покойного Богдана Хмельницкого, отступившего от царя Гуляницкого жена и дочь приехали в Киев и остановились в Печерском монастыре. Бруховецкий раздражал против себя и посольство, посягая на его материальные выгоды: он доносил на воевод, что они дозволяют посполитым людям в селах курить вино, тогда как одним козакам дозволялось иметь винокурни. Таких мелочных доносов со стороны гетмана было писано множество, и понятно, что он ими наживал себе недоброжелателей и возбуждал против себя неудовольствие в большой массе жителей.

X

Перемирие России с Польшею. — Посольство стольника Лодыженского к крымскому хану. — Убийство Лодыженского запорожцами. — Розыск и переписка по этому делу. — Недоразумения козаков с воеводою в Полтаве. — Розыск, произведенный в Полтаве Кикиным.

Наконец состоялось давно затеянное дело примирения России с Польшею. После июньской приостановки военных действий уполномоченные обеих держав продолжали делать между собою съезды и долго не могли согласиться, разъезжались, сносились с своими правительствами, съезжались опять, и так тянулось дело до нового 1667 года. На стороне Польши стало опять более надежд и поводов для упорства, чем на стороне Москвы. Государство московское находилось не в блестящем положении: финансы были истощены и запущены, монеты было мало, и новой не делали, жалованье служилым раздавалось сибирскими мехами, вместо денег; меха нужно было продавать иногда ниже цены, по какой ценились они при отдаче служилым, и в самых мехах был недостаток; войско было плохо обучено, содержать его было трудно, предводители то и дело жаловались, что их подчиненные самовольно бегут со службы; крепости были в упадке; народ страдал от поборов и корыстолюбия властей; воеводы и дьяки, посылаемые управлять городами и областями, заботились только о собственной наживе; механизм управления расшатался; сам верховный владыка государства угряз в мелочной набожности, мало знакомился с текущими действительными нуждами народа, успокоивая совесть свою тем, что соблюдал церковный устав, тешился церковным богослужением и раздавал милостыню нищим из казны, собранной с обнищавшего народа. Человек добрый, искренно желавший добра всем, он поддавался влиянию тех, которые были к нему близки, пользовались его доверием и добротою и нередко обманывали его. Делопроизводство было в руках лукавых дьяков, гонявшихся за своими мелочными выгодами; везде господствовали лицемерие и тупоумие. Не было у Московского Государства ни союзников, ни доброжелателей. У Польши, напротив, была тогда союзницею татарская сила, страшная своим опустошительным способом ведения войны. Уже не могло быть более речи об удержании того положения, какое приняла было Россия в половине XVII века, при Богдане Хмельницком, когда между Польшею и Россиею ставился вопрос: кому из них первенствовать между собою? Теперь не думали более не только об удержании всего великого княжества Литовского, но даже, и о сохранении за собою всей Украины, добровольно отдавшейся под власть Москвы. Трудно было Москве домогаться этого, так как Москва сама своею бестолковою политикою произвела в Украине смуту, которая разложила общество на две партии — желавших и нежелавших пребывать в государственной связи с Москвою. Нежелавшие создали себе идеал самобытного независимого существования; однако, за недостатком в народе умственных и нравственных способов к достижению такого идеала, метались малороссияне то в ту, то в другую сторону, цепляясь за надежду то на поляков, то на татар и турок. Московское правительство, чувствуя ослабление сил своего государства, уперлось только на том, чтоб удержать хотя небольшую часть из того, что ему добровольно отдалось. Таким образом, Москва не прочь была оставить за Польшею всю правую сторону Днепра, а для себя ограничиться приобретением левой, которой значительная часть принадлежала уже ей давно, и только после Смутного времени при отце царствовавшего государя была утрачена. Благочестивому царю Алексею Михайловичу хотелось удержать на правой стороне хотя Киев с окрестностями на пять или на шесть верст, даже хотя бы временно, лет на пять, в надежде, что обстоятельства изменятся в течение этого времени. Польские уполномоченные не соглашались и на это; и царь решался уже, наконец, пожертвовать Киевом. Но тут Дорошенко, объявивши себя открытым врагом Польши и заключивши договор с ханом, навел татар, которые стали опустошать польские области и, таким образом, из недавних союзников Польши вдруг стали ее врагами. Этим обстоятельством воспользовался русский уполномоченный Ордын-Нащокин и выговорил у польских комиссаров уступку Киева, впрочем, только на два года. Поляки надеялись, что в течение этого срока они успеют переделать в Украине все на свой лад, и непостоянная орда снова станет действовать в их видах. Таким образом, 13-го января 1667 года было заключено перемирие на 13 лет, до июня 1680 года. Все-таки Москва должна была приплатиться подарком польским комиссарам; им дали по десяти тысяч злотых, а главному из них — референдарю Брестовскому — вдвое. Как видно, польские государственные люди уже в то время склонны были принимать подарки от чужих держав за ведение дел, хотя бы и против выгод своего собственного отечества {Выписываем из договора места, относящиеся до Малороссийского края:

Пункт 3. А которые городы и земли от Коруны польской и великого княжества Литовского завоеваны суть, и оставают во владении и в державе его царского величества, се есть Смоленск со всею северскою землею, с городами и с уездами, которые от того краю, от Витебского и от Полотского, и от Лифлянд, от Лютинского уездов до Смоленска, то-есть Дорогобуж, Белая, Невль, Себеж, Красное, також и Велиж, хотя издавна до воеводства витебского належащий с своими местами и с уездами, а с другого края, где есть северские городы, около Чернигова все городы и земли, какими ни есть прозвищами и урочищами названные, оставатись имеют все в стороне его царского величества; а в стороне его королевского величества от Днепра, что под Киевом, и через весь тот край до Путивльского рубежа никакого города, и ни места, и ни волости во владении, в нынешние перемирные лета, от нынешнего времени и дня, належати не будет, не переходя однакож рубежей воеводств полотского, витебского и мстиславского, також и поветов оршанского, мозырского, речицкого и браславского, також и лифляндского рубежа, так как в себе те рубежи, и в давном своем очертании до войны имели, и со всеми уездами, деревнями и волостьми с обеих сторон Днепра и Двины рек, и с иными будучими, до тех же воеводств и поветов, которые в державе его королевской милости и Речи-Посполитой оставаются належащими, опричь Велижа, которой для покою святого от воеводства витебского отлучен, и в сторону его царского величества сим договором до перемирных лет оставлен есть, и вниз Днепра, что именуются Запороги, и тамошние козаки, в каких они там оборонах, островах и поселениях своих живут, имеют быть в послушании, под обороною и под высокою рукою обоих великих государей наших, на общую их службу от наступающих, от чего Боже сохрани, бусурманских сил; однакож тем всем, всякого чину жителем, которые в стороне его царского величества, в местах через сии договоры до подлинного времени уступленных, останут, вольное имеют быть во всех тех местех употребление веры святой католической, без. всякого в отправовании богомолия своего в домах своих затруднения, а взаим тем всем всякого чина русским людем, которые в сторону его королевского величества в местах через сии договоры уступлены оставают, вольное имеет быть употребление веры греческой, без всякого в отправовании службы Божией затруднения, и в тех же всех, через сии договоры, оставающихся в стороне его царского величества местах и землях, как от Коруны польской на Украине, також и от великого княжества Литовского, никаких новых городов на новых местах во время того перемирья строить, и ни из тех же мест уступленных из городов и мест, и волостей, никакого чину людей до государства московского, с поселении своих вызодити его царское величество не велит.

4. И то укрепляем, что никакая над козаки украинскими по ту сторону Днепра, от Переяславля будучими, месть чинена быти не имат, за то, что некоторые в сторону его королевского величества и Речи-Посполитой поддавались, а тех козаков по другой стороне реки Днепра от Киева будущих, его царское величество от присяги, себе на подданство учиненной, освобождает, и в оборону свою приняти, и до мест и городов, там будущих, вступатися во все время сего перемирья не будет и не велит; а против того, и его королевское величество тех козаков по другой стороне реки Днепра, от Переяславля будущих, в оборону свою принимати и до мест и городов там будущих, вступатися в те перемирные лета не будет и не велит.

7. А самой город Киев с теми ж монастырями Печерскими и с иными при Киеве оставленными околицами, також и с служками с старыми, с которыми наперед сего Киев в сторону царского величества принят и с живностию в то время там же будучею, в сторону его королевского величества и Речи-Посполитой имеет быть отдан и очищен до первой о вечном покое коммиссии, в тех перемирных летах припадающей, се есть в два года, от нынешнего договора считаючи, даст Господь Бог, в пришлом 1663 году в месяце апреле в 15 день, по новому календарю припадающем; однакож, до того очищения Киева и отдания оного в сторону его королевского величества и Речи-Посполитой, имеет быти от великих государей наших меж собою через посланников с любительными грамотами обсылка, чтоб с одной стороны о отдачи, а с другой стороны о принятии не без ведома было, которые обсылки, хотя бы и не были, однакож город Киев в сторону его королевского величества и Речи-Посполитой на срок, против описания нынешнего, возвращен и уступлен быти повинен, которой тот Киев, через те два года покаместа в держании его царского величества будет, имеет имети крепкую с войска его царского величества оборону, как против бусурман, також и против своевольных козаков, где и живности и запасов воинских до обороны по надобью его царское величество давати велит, а за то никакой при уступлении того Киева награды от его королевского величества и от Речи-Посполитой его царское величество потребовати не будет.

9. А что с стороны розной красоты и вещей костельных и церковных, Господу Богу на хвалу посвященных, яко-ж всякая утварь святости, и мощи, имянно части дерева креста Господня, в Люблине взятые и разных образов и украс костельных и церковных, то все, что ни есть, в государстве его царского величества обретатися будет могло, не далей одного году за обсылкою великих наших государей возвращено будет; а о колоколах из панства его королевского величества и Речи-Посполитой, до государства его царского величества московского вывезенных, на первой коммиссии через великих с обеих сторон полномочных послов до удовольствия договор учинен быти имеет.

18. И то постановили есмь, чтобы обои великие государи послали до хана крымского и в своих грамотах сей утверженный покой ему объявили, чтоб для соседства хан крымский с своими ордами был с нашим великим государем в общей дружбе и в любительных ссылках, а от войны достаточно перестал, понеже великие государи наши уж меж собою в братской любви пребывают; а буде хан крымской тем возгордит и в соседстве общим приятелем быти не похочет и войны своей достаточно не престанет, тогда как в Украине, как и в Киеве и в Запорогах и в иных Украйных городех по обеим сторонам реки Днепра обои войска, так Коруны польские и великого княжества Литовского, как и государства его царского величества московского с Украйными тамошними людьми против орды и хановых сил всегда готовы быти имеют и отпор давати, как общему неприятелю, будут; также и в Запорогах и на Дону спомочной и оборонной промысл над бусурманы не престанет. А есть ли бы хан крымской по тому обвещению хотел третьим быть с великими государи нашими в приятстве: тогда о способах успокоения в заходящих разностях обои великие государи наши меж собою сошлются, и чтоб до общего приятства дойти могли, радение учинят.

19. Также для совершенного объявления великие государи наши пошлют послов своих к цесарю турскому, объявляючи, как пограничному соседу, о сем покое учиненном, чтоб цесарь турской, прежнее приятство подтвердив, хану крымскому приказал в соседстве спокойно пребывати, и жестоко заказал, чтоб до войны никакого случая не давал. И когда-б заданием причины от орды до войны с ханом и с татары обои великим государем нашим пришло, от чего бы и салтан турской вступаючись за орду к войне против тех обоих великих государей наших, или против единого из них возстати имел: тогда общими силами и войски отпор бусурманом во всякой потребе, с обеих сторон свои силы соединяючи, обои великие государи наши давать будут.}. По заключении договора с поляками, в силу того же договора, в марте из Москвы отпущен был в Крым гонцом стольник Ефим Лодыженский, вместе с крымским гонцом Мугамет-Агою, который от хана приезжал к царю с предложением начать переговоры о мире. Лодыженский, с товарищем своим подьячим Скворцовым, ехал на Полтаву, взял от тамошнего воеводы Волконского провожатых рейтаров и следовал к переправе на Днепре у Переволочны. Переехавши Днепр, крымский гонец поехал вперед, а Лодыженский, едучи за ним позади, 4-го апреля увидел за собою полтораста козаков запорожских, зимовавших в малороссийских городах и на весну возвращавшихся в Сечу. Они ехали вслед за Лодыженским, а 6-го апреля обминули его и поехали вперед. На урочище Первой-Пришибе, у речки Базавлука, напали они на крымского гонца, опередившего с своими татарами русского гонца. Запорожцы убили крымского гонца с тринадцатью товарищами, побрали их лошадей и все их имущество, а семь татар ускользнули от бойни и прибежали только с двумя лошадьми к московскому гонцу под защиту. Лодыженский продолжал с ними свой путь и прибыл в Сечу 8-го апреля. Московский гонец заявил запорожскому кошевому Ждану-Рогу о несчастии, постигшем ехавшего обратно из Москвы крымского гонца, требовал сыскать и казнить убийц. Кошевой сказал:

— У нас в Сечи этих воров нет, и такое лихое дело сталось без ведома кошевого начальства.

Вслед затем явилось в Сечь 30 человек из той полутораста-сотенной партии козаков, которые ехали двое суток с Лодыженским, догнавши его на дороге. Это был козак Иван Соха с товарищами: они не приставали к разбою.

Лодыженский требовал, чтоб его отпустили продолжать свое поручение. Но апреля 10-го запорожцы собрались на раду и порешили на ней отобрать у гонца и письма и деньги; с ним были: государева казна в „легких поминках“ крымскому хану и царское жалованье, посланное к пленному боярину Василию Борисовичу Шереметеву; была с ним также царская грамота к хану и письма к находившемуся при хане царскому посланнику Якушкину. Запорожцы все пересмотрели, но писем, отнятых у гонца, не читали. Гонцу было сказано, что его тотчас не отпустят, потому что о том нет в Сече ни царского указа, ни гетманской грамоты.

Итак, волею-неволею Лодыженскому пришлось оставаться в Сече, и он сам не знал, как долго ему там быть.

12-го апреля задержанный гонец отправил известие к Бруховецкому, но кошевой, с своей стороны, послал гетману письмо, в котором оправдывал себя и уверял, что крымского гонца убили воры без ведома кошевого начальства.

Лодыженский, оставаясь в Сече, был свидетелем, как в Сечь приезжали посланцы от Дорошенка. Кошевой по этому поводу собирал раду; на ней обсуждались предложения Дорошенка и составлялся ответ, но великороссияне, задержанные в плену, не могли подлинно узнать, о чем у запорожцев идет дело. Только запорожцы намеками говорили рейтарам: государевы люди московские в малороссийских городах на залогах стоят; мы их всех выведем, чтоб в наших малороссийских городах не было на заставах ни одного царского ратного человека.

В Москве, получивши нежданную весть о Лодыженском, тотчас отправили к гетману в посольство стольника Василия Кикина. Он повез царский указ: послать в Запорожье верных и досужих людей и приказать кошевому Ждану-Рогу и всему запорожскому товариству сделать розыск о совершившемся убийстве ханского гонца, — узнать, не было ли ворам подсылки от Дорошенка, преступников казнить смертью, а Лодыженского и оставшихся в живых татар, товарищей убитого ханского гонца, возвратив им их имущество, отпустить в Крым с провожатыми до первого татарского города Шекерменя.

Мая 18-го приехал Кикин к Бруховецкому в Гадяч. Прочитавши царский указ, гетман отправил в Сечь гадячского полкового есаула Ивана Донца сообщить кошевому царскую волю.

— Все это дело проклятаго Дорошенка, — говорил Кикину Бруховецкий, — он подсылает в Запорожье своих посланцев; хочется ему притянуть войско к своему делу! Опасаюсь, как бы он лукавством своим не прельстил кошевого! И к нам присылаются „прелестные“ письма и от Дорошенка, и от крымского хана Адиль-Гирея: приглашают старшину и все поспольство к соединению с собою.

В Сече, между тем, еще до приезда туда гетманского посланца Донца, 12-го мая скинули с кошевого атаманства Ждана-Рога, избрали нового атамана и тогда заговорили на раде, как поступить с задержанным царским гонцом.

— Надобно сыскать тех, что крымского гонца убили, — сказал низложенный с атаманства Ждан-Рог.

— А как их сыскивать? — отвечали козаки. — Сам ты про них ведаешь! Ведь мурзина рухлядь у тебя-то в курени!

У низложенного с атаманства Ждана-Рога произвели обыск и нашли лук, саадачное лубье (колчан) и шапку „мисюрку“ (железную).

— Вот оно — мурзино! — говорили козаки. Ждан-Рог объяснял: „это мне принесли козаки в подарок, а где они достали, про то мне не сказали!“

Козаки не учинили над Жданом-Рогом никакой расправы и, как видно, не разыскивали, от каких козаков приносились подарки Ждану-Рогу.

15-го мая запорожцы на раде решили отпустить царского гонца с провожавшими его рейтарами, а разом с ним отпустить в Крым и татар, товарищей убитого ханского гонца. Их всех посадили в лодки, а за ними отрядили также в лодках, как бы провожаючи их, сорок человек запорожцев; отправился с ними и сам новый кошевой Остап Васютенко. Плыть Днепром доводилось им только пять верст, а потом надобно было ехать сухопутьем; для этого выслали вперед к Каменному перевозу (отстоявшему семь верст от Сечи) лошадей с прапорщиком рейтарского строя Пенкиным, с тридцатью рейтарами -и с семью козаками.

Как только Лодыженский успел отплыть по Днепру версты две, кошевой Остап Васютенко (другое прозвище его было Черемис) с товарищами последовал за ним в лодках. Догнавши его, запорожцы приказали Лодыженскому со всеми плывшими с ним причалить и выходить на берег. Великороссияне, видя, что их немного, повиновались. Козаки сняли с них платье и даже рубахи и приказали им нагишом стать в круг, а сами стали около них с пищалями. „Бегите в воду в Днепр!“ — крикнули на них козаки. Великороссиянам некуда было деваться; они стали прыгать в воду. Тогда козаки стреляли по ним из пищалей. Пуля попала в Лодыженского; он первый пошел ко дну; прочие усилили свое плавание, но козаки вступили в лодки, пустились за ними и стали их бить: убили переводчика, бывшего при царском гонце, убили рейтарского поручика Алексея Снетина, убили пять солдат, четырех посольских татар и двух боярских людей Лодыженского. Прочие: подьячий, прапорщик, трое солдат, несколько людей боярских, белогородский станичник Переверзев и один посольский татарин успели доплыть до берега; подьячему дали веслом такой удар по голове, что он, достигши до берега, упал замертво на землю, а очнувшись, с трудом поплелся за своими товарищами. Все пошли нагишом в Сечу. Другие, которые из Сечи отправились с рейтарским прапорщиком Пенкиным к Каменному перевозу и вели лошадей для гонца и его свиты, были настигнуты козаками; их ограбили, отняли у них лошадей, и они пешком пришли в Сечь. Только двое бывших с ними посольских татар успели верхом ускакать по степи к крымским городкам.

Из Сечи отпустили подьячего и всех спасшихся от смерти великороссиян в Полтаву. Но пока они пробыли в Сечи, то услыхали от козаков такие слова: „нам быть в соединении с Дорошенком. Полтавский полковник с нами в приятстве. Мы на том порешили, чтобы всех царских ратных и начальных людей вывести вон из малороссийских городов, и чтоб у нас в малороссийском крае никаких поборов с отцов и с родичей наших не было“.

„Многие непристойные слова запорожские козаки тогда произносили“, прибавил передававший воеводе в Полтаве эти сведения подьячий Скворцов.

23-го мая известил своего боярина и гетмана кошевой Остап Васютенко, что в Сечи убили до смерти царского гонца, стольника Ефима Лодыженского, и пограбили все, что с ним было, но кто это сделал, по какому поводу и когда, о том в письме кошевого к гетману не было ничего сказано. Бруховецкий, получивши неожиданное известие, хотел было писать универсалы во все полки, чтобы шли против мятежников, но, как объяснял Кикину, раздумал, опасаясь измены между козаками. Это все — говорил он Кикину — устроил прежний кошевой Ждан-Рог для своей бездельной корысти и для грабежа.

Посланный гетманом Иван Донец приехал в Сечу на Троицын день 26-го мая. Запорожцы собрали раду. Прочитали письмо гетмана, в котором требовалось сыска преступников. Тут поднялась разноголосица и перебранка между козаками „старинными“, т. е. бывшими в Сече лет по пяти, по десяти и более, и козаками-новичками, пришедшими туда недавно, большею частью из правобережной Украины. Старинные козаки говорили новичкам: „все зло от вас из-за Днепра пришло!“ Новички обратились к Донцу, показывали ему бумаги, отнятые у Лодыженского.

— „Видишь“, — толковали новички, — государь московский помирился с польским королем, а все для того, чтоб наше Запорожье снесть. Вот за это-то и стольника, и татар потопили!»

Кошевой «тайным обычаем» сказал Донцу: «уйди к себе в курень, а то как бы тебя здесь не убили!»

Донец ушел из рады. Через несколько времени пришел к нему кошевой со старшинами, сказал, что рада окончилась, но не сообщил Донцу, чтоб какой-нибудь приговор состоялся на раде о сыске преступников, чего домогался гетман. «Не знаем» — говорил кошевой — «что с этими своевольниками делать! Много их нашло тут на Запорожье. Ни меня, ни старшин не слушают. Во всем полагаюсь на государево изволение».

Кто-то из старшин говорил: «пущий бунтовщик-Страх. Он утопил Ефима. Его было поймали и приковали к пушке, а он напоил караульщика и чуть не убил его, да сломал с цепи замок и ушел неведомо куда».

Тут сообщили запорожцы, объявившие себя выходцами из турецкого городка Ислам-Керменя, что при них к туркам пришел запорожец, утопивший Лодыженского и татар, и турки велели его повесить.

— Этот козак — сказали старшины — не кто иной, как Страх, родом из Кальниболота.

Продержав гетманского посланца два дня в Сече, кошевой отпустил его с письмом к гетману.

Бруховецкий отправил самого Ивана Донца в Москву вместе с двумя письмами (от 21-го и 20-го мая), присланными от кошевого к гетману:

«Убийство гонца — писал кошевой — совершено своевольными людьми без ведома кошевого начальства; но в статьях, взятых у убитого, увидали мы, что нас, как детей яблоком, тешит царь бумажными листами, чтоб мы его царскому величеству верно служили, а сам великий государь, взяв братское желательство с королем польским, тотчас с тем же и к хану отзывается, и обещает нас умалить. Уже и началось то, что царь-государь обещал: для какой-то причины бедных людей, от войны разоренных, зело утесняют. Стольник Лодыженский смерть принял за то, что в городах наших люди великие обиды от них (великороссиян) терпят. Изволь же, ваша вельможность, в любви с нами жить, а его царскому величеству учинить известие, чтобы указано было ратным людям перестать чинить в городах наших вымыслы, а будет не перестанут, храни Боже, чтоб не загорелся больший огонь». Давалось обещание покарать убийц, когда найдутся, «только бы царь-государь за преступление этих убийц не держал гнева на всех запорожцев». Если же будет иначе, кошевой приводил гетману такую угрозу: «когда человек хочет ниву пахать, то прежде терние из земли вымечет; подобно тому предки наши, не щадя здоровья своего, но претерпевая все, что приходилось претерпеть, выдергивали из отчизны терние, чтоб нам она уродила свободу; и нам свобода дороже всего на свете; да и рыбам, и птицам, и зверям, и всякому созданию мила она. Как нам не скорбеть, когда за наши заслуги хотят нас в неволе держать?»

Бруховецкий, отправляя в Москву Донца, в своей грамоте к царю указывал, что «смуту разносят убежавшие в Запорожье мужики, не хотячи отдавать уставных даней в царскую казну, а тут еще возбуждают смятение и те, что убежали в Запорожье от великих насильств и обид, причиняемых воеводами». Гетман указывал на необходимость усмирять мятежи великорусским войском, на своих же козаков разных полков гетман не надеялся: между ними, но его словам, таких не мало было, что сами сделаться могут зачинщиками.

В Москве Донец сообщал между прочим, что в Запорожье гневаются на гетмана главным образом за то, что он бил государю челом о воеводах, ратных людях и переписчиках.

Июня 26-го дана была Донцу ответная царская грамота к гетману. «Узнали мы» — говорилось в ней — "что в малороссийских городах лихие люди «оставляют злые советы о денежных и хлебных сборах на продовольствие ратных людей и в тягость себе то ставят, что на их же оборону наши царские люди в городах живут. Переписчики посланы не на раздражение, а на успокоение украинского народа, притом посланы они по единомышленному челобитию вашему же, гетмана, полковников, сотников, козаков и черни, в чем мы, великий государь, вам и всему поспольству поверили и ныне надеемся без всякого оскорбления народа в Украине содержать и прокормить наших ратных людей, присланных к вам к обороне и защите». Бруховецкому внушалось держать совет с Шереметевым о средствах, как сдерживать легкомысленных людей и без отягощения народного прокормить царских ратных в малороссийских городах.

Несчастное приключение с Лодыженским совпало с другим делом, полтавским. 9-го июня Кикин, находясь в Гадяче, получил царский указ ехать в Полтаву для сыска. Между полтавским воеводою Волконским и полтавским полковником Витязенком, а разом и между служилыми великороссиянами с одной стороны и местными козаками и поспольством с другой, возникли недоразумения и споры. Полтавцы жаловались, что воеводы и ратные люди берут с них неправильные поборы, творят над ними насильства, отнимают козацкие мельницы; а воевода, с своей стороны, жаловался, что полковник живет с ним не в совете, не допускает собирать следуемых в царскую казну пошлин с приезжих людей и ставит свои караулы на ярмарках и слободах. Кикин в Полтаве учинил дознание: оказались беспорядки в управлении и делопроизводстве. Воевода брал в казну денежный и медовый оброки не только с посполитых, но и с козаков, оттого, что во время произведенной переписи записаны были в посольство такие, что были на самом деле козаками. В Украине был таков обычай: люди назывались разными прозвищами; у иного было три и четыре таких прозвищ, по отцу, но тестю, по жене; случилось, что переписчики, по сходству прозвищ, ошибкою записали козаков в посполитые, и те же самые козаки под другими прозвищами попали в козацкие списки, а во время производства переписи были на службе в Кременчуге, иные в Запорожье и лично не могли подавать о себе сведений. Переписчик, живя в Полтаве, по уезду не ездил, а посылал вместо себя подьячих, и последние, торопясь, записывали козаков мужиками заочно, не в состоянии будучи расспросить их самих, кем они себя признают; мужики же нарочно перед подьячими называли этих козаков мужиками для своего облегчения, чтоб эти козаки заодно с ними отбывали повинности. И теперь эти козаки били челом о возврате взятого с них неправильно оброка. Полковник и козаки жаловались, что воевода берет взятки с торговых людей на ярмарке и тем отгоняет купцов, а воевода жаловался, что полковник и полковые старшины грозили бить до смерти сборщиков государевых ярмарочных пошлин. Когда Кикин по этому делу начал наводить справки и расспрашивать разных лиц, то многие из малороссиян наедине представляли ему в дурном свете кто полковника, а кто воеводу, но тут же говорили, что не станут повторять этого гласно, дабы не навлечь гнева тех, кого обличали.

В июле, по возвращении Кикина из Полтавы в Гадяч, гетман отпустил его к государю с челобитьем отдать запорожцам их вину в виду того, чтоб они к Дорошенку и хану крымскому не пристали.

XI

Дорошеньо наводит татар на Польшу. — Неудачные польские посольства в Турцию и Крым. — Коронный гетман Собеский в Подгайцах. — Битва с Дорошенком и татарами. — Польское войско в осаде. — Серко подвигает запорожцев на Крым. — Разорения в Крыму. — Тревога между татарами. — Подгаецкий договор. — Неискренность Дорошенка. — Надежды на Турцию. — Письма к Дорошенку Иннокентия Гизеля. — Брат Дорошенка Григорий. — Сношения Шереметева с Дорошенком. — Дубенский у Дорошенка. — Письмо Дорошенка Шереметеву. — Уверения Дорошенка в расположении к Москве. — Митрополит Тукальский. — Стряпчий Тяпкин. — Переговоры Тяпкина с братом Дорошенка. — Письмо Дорошенка к Тяпкину. — Расположение к Дорошенку народа на левой стороне. — Тревожное состояние левобережной Украины.

Давши надежду на поступление в подданство Турции, Дорошенко просил хана, как турецкого данника, двинуть свою орду на Польшу. Поражение Маховского было уже первым явлением возобновленной вражды татар с Польшею за козацкое дело. Польский король, предупреждая дальнейшие намерения хана и Турции, пытался уладить с ними дружелюбным способом и отклонить от доброжелательства к Дорошенку. В Турцию отправлен был послом знаменитый некогда канцлер Радзиевский. Сообщая туркам о заключении Андрусовского договора, этот посол присовокуплял, что у короля есть тайное желание искоренить все козачество: собственно для того-то и мир у него заключен с Москвою, чтоб разом истребить всех козаков — и тех, что перешли под власть царя, и тех, что остались у короля под властью. Радзиевский, сообразно своей инструкции, доказывал турецкому правительству, что братство козаков с татарами представляет опасность и для самой Порты, так как козаки и теперь, как бывало уже прежде, будут вместе с татарами делать разорения в турецких областях без ведома короля. Он просил турецкое правительство запретить константинопольскому патриарху сноситься с козаками под предлогом религиозных дел: может патриарх писать только к лицам духовным в Польше. Немного дней спустя, Радзиевский умер скоропостижно в Константинополе. Оставшийся но кончине Радзиевского секретарь посольства, Высоцкий, довершил переговоры и заключил между Портою и Польшею так называемый «вечный мир» в котором, однако, сильнее были обязательства со стороны Польши, чем со стороны Турции. Польша обязывалась не принимать людей, ушедших из вассальных государств, подвластных Порте, а, заковавши, доставлять их до Счастливых врат и запретить козакам запорожским беспокоить турецкие области. С своей стороны, султан обещал запретить хану крымскому и татарам, состоящим под главенством падишаха, причинять вред польским областям, и если татары уже набрали там яссыр, то обязаны отпустить всех польских полоненников по требованию короля, кроме принявших чужую веру. Дозволялось обывателям Польши для торговли ездить по турецким владениям, не платя мыт нигде, кроме Константинополя и Адрианополя, но непременно по давним дорогам, а не прокладывать новых. — Но этот мир не имел ни прочности, ни важного значения на продолжительные времена. В Крым отправили из Польши послом Самуила Кобылецкого, но тот не имел никакого успеха; его отправили из Польши с пустыми руками, а татарам хотелось от поляков денег, и хан роптал, что король уже несколько лет не платит Крыму жалованья, которое татары называли данью. Дорошенко, напротив, завлекал татарское корыстолюбие надеждою на поживу польскою добычею. Поэтому-то домогательства Дорошенка в Крыму взяли верх над польскими. На мир Польши с Турциею и на запрещение султана в Крыму немного обращали внимания. Осенью 1667 года выслан был из Крыма в Украину салтан Калга Шерин-Гирей; с ним были: салтан Нуреддин, шесть салтанов из рода Гиреев и много мурз. По свидетельству польского историка, с ним тогда вышло орды до восьмидесяти тысяч, а у Дорошенка козаков было до двадцати четырех тысяч. Но числа эти явно преувеличены, как и вообще польские источники редко не преувеличивают числа неприятелей своего отечества. Как бы то ни было, соединенные силы орды двинулись на Польшу по призыву Дорошенка. Татары, по своему обычаю, тотчас же распустили загоны для грабежа и захвата пленников.

Ян Собеский, теперь возведенный в звание коронного гетмана, услыхавши, что орда идет на Подолье, двинулся с войском в Подгайцы, местечко, принадлежавшее Потоцким, укрепленное валами и рвами. Здесь он отпустил несколько отрядов по сторонам в Покутье, на Львовский тракт и на Полесье, а сам с остальным войском решился встретить неприятеля в Подгайцах. Паны, считавшие себя опытными в военном деле, укоряли его за раздробление сил. Но гетман объяснял, что он поступил так для того, чтоб татары, видя в разных местах польские войска, подумали о чрезвычайном количестве военных сил у поляков; притом гетман рассчитывал, что татары не утерпят и рассыпятся в загоны, а потому нужно будет отражать их в разных местах. Главная сила татар и Дорошенко с козаками приближались к Подгайцам. Собеский вышел с войском показать неприятелям, что напали они не на трусов. Битва длилась до солнечного заката. Поляки бились храбро, и татары потеряли много своих воинов. После солнечного заката татары собрали трупы своих убитых, свезли в деревню и, наклавши их в хатах, зажгли хаты: для них, как для мусульман, было ужасно оставлять своих мертвых на поле без погребения.

После этой первой стычки татары не стали вступать в битвы с польским войском, а придумали всею громадою своих военных сил осадить поляков и победить их голодом. Прошло-, таким образом, несколько дней без боя; только удальцы с обеих сторон показывали свою личную отвагу и храбрость на герцах. Поляки рассказывали, что они тогда выдумывали разные выходки, чтоб напугать татар, которых считали глуповатыми; так, например, чтоб неприятель думал об изобилии у них огнестрельного оружия, они кидали ночью на неприятеля бочонки, обмазанные смолою, воображая, что татары примут их за бомбы, или, снявши в деревнях с хат трубы, укрепляли на колесах, ставили на валах своих окопов и стреляли из ружей, вложивши ружья в эти трубы: татарам показывалось, что на них палят из пушек и осыпают их картечью. Попавшиеся в плен польские слуги говорили татарам, что к польскому войску, стоящему в Подгайцах, на соединение идет от Львова польный гетман князь Вишневецкий с двадцатью тысячами незаморенного войска, а затем ждут еще и короля, который с большою силою уже переправился через Вислу.

Такие уловки не слишком много принесли пользы полякам, но делу в их пользу дало новый оборот событие, начатое и совершившееся никак не по их замыслу.

Замысел Дорошенка отдать Малороссию в протекцию Турции с тем, чтобы с помощью турок и татар отделаться от ненавистного Андрусовского договора, не мог разделяться с сочувствием всеми козаками ни в Украине, ни в Запорожье. Козаки слишком долго и слишком кроваво боролись с мусульманами, не говоря уже о том, что вообще продолжительная дружба христиан с поклонниками Магомета была делом невозможным в тот век где бы то ни было. Славный запорожский богатырь Серко, непримиримейший враг Крыма, сообразивши, что по выходе орды с ханом в Польшу Крым на время опустеет, поспешил в Сечу и начал собирать братчиков. Недавно еще Серко поссорился с запорожцами; но легко было с запорожцами поссориться, легко было и помириться. Прежняя размолвка была уже забыта. По голосу славного Серка тотчас набралось запорожцев несколько тысяч. Серко говорил им так: «Вот теперь, братцы, настало время расправиться с татарами, помститься над нашими недругами и вывести из бусурманской неволи наших крещеных братии. Бусурманы ушли к Дорошенко воевать против ляхов, дворы их остались почти пустыми; в Крыму не ждут нас. Много у них всякого добра, награбленного у нашего же народа; все перейдет в наши руки; много возьмем добычи, и поровну разделимся, и славы лыцарства добудем великого! Я ляхов -недруг; ляхи — паны, они утесняли вольность нашу, угнетали народ наш православный; но и татары нам тоже не друзья, а еще горшие враги. Ляхи нашу худобу поедают, а татары кровь нашу пьют. Посмотрите, орда опустошила домовки наши, детьми и женами нашими наполнили татары свои улусы, а сколько они людей нашего козацкого народа в неволю запродали на галеры и сколько их перебили! С бусурманами нам достойно воевать; сам Бог велит напасть на противников и отмстить за унижение имени Иисуса Христа, за сожженные церкви, за поругание святыни. Идемте, братцы, я вам перед вести буду!»

Запорожье поголовно потянулось к Перекопу с своим кошевым, которым был, после низложенного Васютенка, Иван Рог. Городок Перекоп взяли козаки, сожгли потом и, открывши себе вход в середину полуострова, разделились на две половины: с одною был кошевой Рог, с другою — Серко. По известиям пленных татар, в обеих половинах было более двух тысяч, а поляки говорили, будто Серко поднял тогда на войну до двадцати тысяч козачества. Кошевой Рог с сечевиками взял местечко Арбаутук; запорожцы без милосердия истребили в нем всех жителей, рассыпались по селам и то же делали везде; имущества забирались, дворы пылали, всех рубили, не было спуска ни женщинам, ни детям. Серко с другою половиною бросился к Кафе и напал на улус Ширинбея; то был могучий владетель в Крыму, вассал хана; козаки все сожгли, всех истребили, стада и табуны уводили и взяли в плен живьем Ширинбеева семилетнего сына с его мамкою.

По всему Крыму поднялся страшный переполох; татары покидали свои жилища и спешили в горы. Сам хан, находившийся тогда в своей столице в Бахчисарае, убежал на берег моря, сел на судно и укрылся на азиатском берегу с своим двором, женами и наложницами, а весь свой юрт оставил на произвол судьбы. Козаки, однако, не достигли тогда до Бахчисарая; они боялись, чтоб Калга, находившийся при Дорошенке, услыхавши, что делается в Крыму, не воротился, не ударил бы на козаков и не загородил бы им обратного пути через Перекопский перешеек. Отягченные добычею, козаки повернули назад и благополучно возвратились в свою Сечу. Самыми важными трофеями их похода было множество освобожденных христианских невольников, а такими подвигами козаки всегда особенно славились и считали их главным своим призванием в войнах с неверными.

Набег Серка и Рога на Крым принес полякам большую пользу, хотя никто не мог сказать, чтоб запорожцы свершили его с намерением помогать полякам.

Когда весть о посещении Крыма Серком дошла до Калги и мурз, бывших с Дорошенком, большое негодование поднялось тогда против козачества. Мурзы стали подозревать искренность самого Дорошенка: не в соумышлении ли с ним и его старшиною ходили в Крым запорожцы; но Калга перед мурзами стал защищать своего союзника: «брат за преступление брата не должен отвечать», говорил он. Дорошенко, тем не менее, не мог уже слишком полагаться в данное время на прочность побратимства с татарами, раздраженными за козацкий набег. Много татар тогда же ушло в Крым; Дорошенко с часу на час опасался, чтоб орда не взволновалась и не принудила своих салтанов помириться с ляхами, даже и ценою выдачи ляхам козацкого гетмана. Дорошенко, предупреждая беду, сам первый послал коронному гетману предложение помириться и обещал склонить к примирению Калгу с салтанами и мурзами. Собеский согласился, соображая, что не безопасно раздражать до крайности обоих врагов. Дорошенко легко убедил Калгу мириться с Собеским после того, как татары, узнавши, что делается в их отечестве, разбегались из стана. Собеский отправил к татарам узнать расположение их вождей ротмистра Рощица, у которого был брат, принявший магометанскую веру. Рощиц привез известие, что татары между собою так говорили тогда: «видно, Бог нас покарал за то, что мы пошли воевать на своих прежних побратимов-поляков; за то Бог и наслал на наш край козаков».

Прежде поляки вступили в переговоры с татарами. Калга от имени хана присягнул считать друзьями союзников польского короля, врагами его неприятелей. Гетман Собеский обещал приложить старание, чтоб выплачено было следуемое хану жалованье, и извинялся, что исправный платеж его был в последнее время задержан по причине смут, господствовавших в Польше. Салтан именем ханским обязывался не пускать в пределы Речи-Посполитой татарских загонов из всяких орд, подвластных хану, и освободить всех польских пленников, находившихся в Крыму, между ними и Маховского; коронный гетман именем короля обещал так же поступить и с татарскими пленниками. Наконец, Калга обязался на возвратном пути с ордою не распускать по сторонам загонов.

По окончании договора с татарами составлен был договор с До-рошенком, состоявший из взаимных обещаний. Он гласил так: Дорошенко обещал покориться власти польского короля и просить его принять все Войско Запорожское в милость Речи-Посполитой, а Собеский обещал выпросить у короля всеобщую амнистию козакам, но с условием, чтоб они вперед не искали протекции у иных монархов, а повиновались бы единому законному своему королю, и воротили захваченные имения как королевские, так и панские. По просьбе Дорошенка коронный гетман обещал приказать белоцерковскому коменданту Стахурскому не делать обид русским людям, возвратить захваченные церковные вещи и вывести часть своего отряда из Белой-Церкви для облегчения местных жителей. Наконец, Собеский обещал именем короля и Речи-Посполитой не нарушать привилегий русского духовенства. Окончательное установление по всем вопросам, касавшимся недоразумений между козаками и Польшею, могло быть делом сейма, и для этой цели Дорошенко пошлет своих послов на сейм в Варшаву.

Со стороны Дорошенка не было тут ни малейшей искренности. Он тогда примирялся с коронным гетманом только потому, что видел раздражение своих союзников татар, взволнованных внезапным известием о набеге Серка и Рога. Не думал Дорошенко входить в продолжительную дружбу с поляками, а тем менее подчинять польскому королю Украину. Народ украинский был слишком озлоблен против поляков и расположен был скорее подчиниться бусурманской державе, чем католической Польше. У Дорошенка, как и у многих тогдашних малороссиян, была одна задушевная мысль — сделать Украину самобытной державой. Но после Андрусовского договора с такою задушевною мыслью невозможно уже было опираться ни на Москву, враждуя с Польшею, ни на Польшу, отступая от Москвы; обе заявили себя враждебно национальным стремлениям козаков; приходилось противодействовать разом двум державам — и московской, и польской, а между тем внутри Украины отнюдь не было ни согласия, ни ясности стремления. Искателям самобытности представлялось тогда единственным средством ухватиться за что-нибудь третье, за такое сильное, чтобы оно хотя временно могло равно действовать и против Московского Государства, и против Польши за Украину: таким третьим для Дорошенка тогда являлась Турция. Это была единственная могучая соседняя держава, не имевшая повода дружить ни с Польшею, ни с Москвою — и притом держава с большими военными силами; она, казалось, одна могла пособить Украине. Не ужасала Дорошенка отдача христианской Украины в подданство мусульманскому государю. Пример молдавских и валахских господарей, данников Турции, ласкал его надеждами, что Украине сжиться с Турцией было возможнее, чем с Московским Государством и с Польшею. Надеялись, что Турция оставит Украину под ее собственным местным управлением, не нарушая ни веры, ни обычаев, и довольствуясь только некоторого рода вассальною зависимостью. Разумеется, такой план имел только кажущуюся верность в будущем. Не все козаки, как мы уже замечали, разделяли с Дорошенком его склонность к Турции, и народ малороссийский вообще ни за что не согласился бы очутиться под властью турецкого падишаха, по давнему преданию считая такую власть тяжелым бусурманским ярмом.

Народ в правобережной Украине, как и в левобережной, в большинстве своем расположен был к соединению с Москвою. И Дорошенко, следуя за влечениями своего народа, не прочь был сойтись с Москвою и подчиниться «восточному царю». Его лично в данное время располагало и то, что брат его Григорий, взятый в плен в Москву, по ходатайству вселенских патриархов был обласкан царем Алексеем Михайловичем и хвалился этим в своих письмах к брату гетману. В сентябре (15-го числа) киевопечерский архимандрит Иннокентий Гизель, человек глубоко уважаемый в Малороссии за свое благочестие и ученость, услышавши, что Дорошенко имеет намерение отдаваться в протекцию Турции, пытался отклонить его и указывал на то, что «бусурмане, по закону своему, должны искоренять христиан, и оттого-то под их обороною христианские народы греческие, словенские и многие выгублены, и самый народ русский во все концы земли в неволю запроважен и без милости мучим». От имени православной церкви и всего духовенства архимандрит обращался к гетману с таким молением: «извольте, ваша милость, склониться лучше по-прежнему под державу и оборону его царского пресветлого величества, и ваша милость себе вся желаемая у его величества подлинно получишь; умилитеся над христианами, не. отдавайте их и самого себя в работу бусурманам». Брат гетмана Григорий был отпущен, и Петр Дорошенко, благодаря царя за эту милость, просил отпустить еще и жену Григория и других пленников, находившихся в Московском Государстве. В декабре Шереметев отправил к До-рошенку посланцем Василия Дубенского известить гетмана об освобождении пленных малороссиян и вместе с тем поручил своему посланцу побеседовать с гетманом и узнать его настроение.

У Дубенского с гетманом велся такой разговор. Дубенский, от имени пославшего его, увещевал гетмана, чтоб он отстал «от погибельной агарянской прелести» и, как христианин, служил бы обоим христианским государям — московскому и польскому.

— Я, — отвечал Дорошенко, — желаю быть с православными христианами вкупе, и, будучи под высокою государевою рукою, голову покладать против неприятеля, только отстать от татар нам нельзя. Вот это почему: сталось у нас постановление с польским коронным гетманом Собеским — будет с королевским величеством на сейме договор. Надобно подождать, что постановится на сейме. Коронный гетман обещал, что мне- отдана будет Белая-Церковь, но до сих пор она мне не отдана, и если после сейма ляхи мне Белой-Церкви не отдадут, так я доступать ее буду сам с татарами.-

Дубенский сказал: Боярину Петру Васильевичу известно стало, что татары собираются приходить войною на малороссийские города его царского величества; великий государь желает, чтоб ты, гетман, помня Бога и святую христианскую веру, не посылал татар христианских церквей разорять и крови проливать, и сам бы отлучился от совета с ними. За это ты примешь милость от Всемогущего Бога и освободишь душу свою от вечные погибели.

— Слышу, — сказал Дорошенко, — боярину Шереметеву известно, что хотят приходить татары войною в малороссийские государевы города, а мне такой ведомости нет, и без моего ведома татары в государевы города не пойдут войною. У них и у меня есть неприятели и поближе. Неприятели эти ляхи. Служили мы, козаки, польскому королю многие годы, а выслужили то, что ляхи церкви Божий обратили в унию. Дает король мне, гетману, и старшинам на всякие вольности привилегии, потом пришлет своих поляков и немцев, а те отнимают у нас всякие вольности и православных христиан мучат, бьют; с нас, гетмана и старшин, осмачки хлебные и всякие поборы собирают; во многих городах церкви Божий обругали и пожгли, а иные обратили в костелы. Православному христианину этого терпеть невозможно. Мы, гетман, и все козаки будем стоять за православную христианскую веру, а войною татар в государевы города не пошлю; если говорю неправду, то пусть в то время разольется моя гетманская кровь. Только не в мире с татарами нам никак быть нельзя. Мы с ними живем близко. Станут татары разорять нас — и в царские города учнут войною ходить; коли ж мы будем с татарами жить в мире, так и государевы малороссийские города с нами будут в целости. И теперь я татар удерживаю. Желаю, чтоб вера православная ширилась по всему свету, а мне хочется быть под рукою его царского величества. Я не хочу ни боярства, ни чего другого, кроме государевой милости, да чтоб вольности наши и права козацкие были вольны.

Стали обедать. Подали заздравную чашу в честь государя. Дорошенко поднял ее и сказал: «дай мне, Господи, за великого государя кровь свою пролить и голову положить».

В это мгновение раздался залп из ружей и пальба из пушек.

Тут же Дорошенко прибавил: «у великого государя с королевским величеством учинился мир и по договору хотят Киев отдать полякам, но этого не будет: мы за Киев головы свои положим, а ляхам Киева не отдадим!»

Дубенский, по приказу своего боярина, вел беседу с митрополитом Тукальским и с архимандритом Хмельницким, уговаривал их, чтоб они, с своей стороны, склоняли Дорошенка иметь расположение к московскому государю и отступить от союза с бусурманами. Оба обещали. Оба недавно, в 1667 году, были освобождены из заточения в Мариенбурге и поспешили на родину с враждебными чувствами к полякам^[53]. У них обоих был тот же заветный идеал, как и у Дорошенка — самобытность Украины. И они, как гетман, склонялись к мысли о турецкой протекции, видели в этом средство выбиться из-под польской власти, а к Московскому Государству относились с осторожностью и недоверчивостью.

«Ты, — писал к Шереметеву Дорошенко через Дубенского, — советуешь мне отступить от дружбы с агарянами. Не сам собою, а по воле его королевского величества, нашего милостивого государя, это дело началось. Король с ханом побратался и присягнул держать совершенную дружбу с татарами: так и нам, слугам королевским, невозможно разорять этого братства. Несть раб более господина своего». Дорошенко сослался на Гадячский договор с поляками, а в этом договоре указано было сохранять братство, заключенное с крымским ханом. Таким образом, гетман в сношениях с московскими чиновными людьми то грозил громить вместе с татарами польского короля, то союз свой с татарами оправдывал волею того же короля.

Митрополит Иосиф писал боярину Шереметеву сдержаннее: он не дозволил себе ни малейшего намека, что будет советовать гетману подчиниться царю, не написал ни слова о разлучении с татарами, а говорил только о великом радении гетмана в службах обоим государям — и московскому царю, и польскому королю.

Несколькими днями позже Дубенского приехал в Чигирин новый посланец Шереметева, Чекаловский, собственно для проведывания вестей. Этому посланцу наговорил Дорошенко еще более приятных для Москвы слов. «Я почти надеюсь, — говорил он, — что, при Божией помощи, за моим старанием не токмо что сей бок Украины, где мы теперь живем, будет отдан под высокую руку его царского величества, но Перемышль, Ярославль, Галич, Львов, Володимир, все эти головные города княжества русского и весь край в пределах княжества русского будут присоединены к давней столице к богоспасаемому Киеву, и отданы под высокую и крепкую руку его царского величества. Только я бы советовал его царскому величеству с ханом крымским оставаться в братер-стве, хоть он и поганин: тогда бы не только Украина вся спокойно прожила, но из царских сопостатов никто и помыслить ничего противного его царскому величеству не посмел бы». И митрополит Тукальский, с которым виделся Чекаловский, говорил ему в таком смысле, как и гетман. Видно было, что Дорошенко с Тукальским всегда советовались о том, в каком тоне им говорить с прибывавшими в Чигирин московскими посланцами.

Вслед затем приехал в Переяслав из Москвы стряпчий Василий Тяпкин. Ему поручено было склонять Дорошенка отступиться от союза с бусурманами и подчиниться воле московского государя. Тяпкин отправил в Чигирин царскую грамоту, которая была написана так, что козаки могли понять ее в смысле приглашения поступить в подданство московскому государю. Дорошенко собрал раду из полковников и знатных козаков и велел писарю прочитать письмо. «Мы рады, — сказал гетман, — быть под высокодержавною рукою великого государя, только бы нам гнева от польского короля не было, а больше того боимся крымского хана: как он узнает, что царские послы к нам ездят для умирительных дел, так пришлет орду и велит пустошить и сожигать наши городы и места».

«Ни за что, ни за что нельзя нам отлучиться от бусурмана», — кричали бывшие на раде.

Дорошенко отправил для переговоров с Тяпкиным в Переяслав своего брата Григория и писаря Лукаша Бускевича; тогда гетман написал к Тяпкину письмо, замечательное по упрекам, которые делались в нем от всего козачества московскому правительству за его поведение с самого присоединения Малороссии.

«Припомню тебе кое-что (выражался в этом письме Дорошенко) насчет того, к чему ты хочешь склонить меня и сущих со мною. Уже прежде другие так поступали, но не принесли никакой пользы ни себе, ни своим подручным. Кто показал больше усердного служения, как гетман Богдан Хмельницкий: он разумом своим и подручными себе силами и Белую Русь и всю Литву со стольным городом Вильною под власть великого государя отдал, и во Львов, и в Люблин царских ратных людей ввел; он и до самого отхода своего от жизни сей верно работал царскому величеству. Кто с тем же гетманом посоветовал города и села, паче же стольный святый Киев со всеми мощами святых поддать не в турецкое государство, а в христианское его царского величества, кто как не бывший при Хмельницком писарь Иван Выговский? А какая была им благодать за то? Первому такая, что в коммиссии под Вильною посланным от него коммиссарам московские послы не дали с собою мест, но в поругание их привели при цесарском после и при польских коммиссарах, и тем до смерти Хмельницкого обидели! Второго — утвердили в Переяславле гетманом, а потом тайными писаниями подвинули против него других названых гетманов — Пушкаря, Безпалаго, Барабаша, Силку, и возбудили междоусобную брань в православном войске! А в недавнем прошлом договор с поляками постановили прямо на погибель нашу, на части нас разодрали, и уговорились, что оба монарха будут нас смирять, значит искоренять! Хвалитесь, что война перестала, а какая польза из того для церкви православной? В Витебске ни одного храма православные иметь не вольны; в Полоцке одна была церковь и та сожжена, а другой строить не велят. То же и в других городах, отлученных от державы его царского величества! Вы привыкли считать нас за безумный скот, сами без нас усоветовали какие городы оставить себе, какие уступить, тогда как эти городы достались вам не вашею силою, а Божиею помощью и нашим кровным мужеством. Мы хоть и овцы, только Христовы овцы, кровью его искупленные, а не бессловесные. Часто слышится от ваших московских людей такое суждение: волен-де король какую хочет веру иметь в своем государстве, волен благочестивые церкви переделывать в униатские и в костелы. Да не будет так! не даст еще Господь Бог нас в рабство! Его королевское величество знает, что предки наши, как равные с равными и вольные с вольными с поляками во едино тело сложились, под единым государем, волею себе выбранным и присягою утвержденным. А того ига, что честность твоя советуешь нам, ни отцы наши, ни мы не обыкли носить. Честность твоя советуешь нам отступить в подданство царского величества от державы королевской: не являйся разорителем закона коммиссаров обоих народов. Писано 2 генваря 1663 г.».

В таком же смысле были и объяснения Григория Дорошенка с Тяпкиным. Григорий Дорошенко упрекал московское правительство, зачем не допустило козацким депутатам находиться при совещаниях, происходивших между польскими и московскими послами о перемирии, — зачем дозволило выбирать в начальственные уряды неприродных козаков; говорил, что союз с татарами козакам нужен, чтоб их оборонять от ляхов, изъявлял страх, что если московский государь пойдет в Киев под предлогом Богу молиться, то станет своими войсками помогать ляхам против козаков; наконец, после всего посланцы Дорошенка сказали:

«Мы, все заднепровской стороны козаки, хотим быть по первому подданству и по присяге под высокодержавною рукою его царского величества, только чтоб у нас в городах и местечках воевод и залог (гарнизоны) и всяких чинов начальников московских не было; оставили бы за нами не нарушенными вольности и права козацкие: гетману над всею Малою Россиею обеих сторон Днепра быть бы одному Петру Дорошенку, поборов и всяких податей с мещан и со всяких тяглых людей никаких не имать. Гетману же Бруховецкому можно прожить о себе: он пожалован превысокою совершенною честью и многими маетностями, поэтому ему уступить свое гетманство Дорошенку можно».

Произнося такое желание, Григорий Дорошенко и Бускевич просили не писать этих слов в официальных пунктах, чтобы о том преждевременно не разошлось в народе.

Тяпкин в Переяславе присмотрелся к состоянию умов в народе и привез в Москву неутешительные сведения. На левой стороне Днепра все более и более начинал народ любить Дорошенка. То было время самой высшей популярности Петра Дорошенка. Надеялись от него желанных перемен. Вообще потолкавшись между малороссиянами, Тяпкин понял, что народ не благожелательствовал безусловно московской власти. Больше всех городов малороссийских узнал Тяпкин Переяслав, и о переяславцах изрек такой приговор: «в Переяславе нет ни одного доброго человека ни из каких чинов, все бунтовщики и лазутчики великие, ни в одном слове верить никому нельзя». По его мнению, обратить на истинный путь малороссиян в то время возможно было только присылкою многочисленного великороссийского войска. «Если бы, — замечал Тяпкин, — в Переяславе было ратных тысячи три, а мало что две, так малороссияне стали бы тогда страшны (т. е. осторожны) и верны, а то царских ратных людей очень мало, да и те босы и голодны и бегут врознь, а переяславский воевода Алексеей Чириков, — человек больной и беспечный. Буде ратных людей в Переяслав не прибавят, а прежних не накормят и не оденут, то некому будет содержать такого многолюдного города, а между тем во всей Малой России поднимается великий мятеж».

Положение Переяслава, как близкого к заднепровской Украине города, давало ему именно в те дни большое значение: переяславские жители, козаки и мещане, вели частые сношения с правобережными, а с правого берега приходили в Переяслав гости, старавшиеся внушить жителям неудовольствие к своему положению и надежды на Дорошенка. Недавно еще в Переяславе был бунт, и многие, спасшись в то время от казни, теперь снова составляли горючий материал для народного волнения. Небольшое число царских ратных, не превышавшее трехсот, не могло скоро забыть угрожавшей им беды от мятежников и со дня на день ожидало новой тревоги; царские ратные сидели в замке, запершись от многих тысяч козаков и черни, наполнявших Переяслав. Что говорил Тяпкин о малороссиянах, поживши в Переяславе, почти то же, вероятно, сказал бы он и после посещения другого города. Сильно тревожил повсюду малороссиян слух, будто Москва отдает ляхам Киев, а этот город имел для всех священное, значение не только церковное, но и национальное, так что в то время говорили: куда Киев, туда и весь малороссийский край! В Переяславе Тяпкина беспрестанно осаждали вопросами: «отдадут ли Киев ляхам?» Тяпкин знал хорошо, что по Андрусовскому договору Киев оставлен под властью московского государя только на короткое время, а по прошествии этого времени Россия обязывалась возвратить его снова полякам; но Тяпкин тем не менее уверял малороссиян, что Киев «вечными часы» будет принадлежать великому государю. Мало чем менее отдачи Киева ляхам тревожил малороссиян в эти дни другой слух: будто у царя с королем состоялся уговор отбирать у козаков принадлежавшие костелам вещи, захваченные во время предшествовавших войн в качестве военной добычи. Если б так случилось на самом деле, то пришлось бы отыскивать эти вещи в третьих и четвертых руках; пошла бы ужасная путаница. Во всех отношениях примирение в Андрусове было противно малороссиянам; они чувствовали и видели, что их заветные надежды разбиваются в прах; Украина делается добычею двух государств, которые по своим соображениям раздирают ее, делят между собою пополам, не спрашивая, желает или не желает того украинский народ: ему, этому народу, не только не дают повода лелеять мысль о державной самобытности своего отечества, но даже не дозволяют считать себя отличным народом. Против такого отношения соседних государств к Малороссии словом и делом вопил Дорошенко, и через то любили его тогда малороссияне, и сохранил бы он такое обаяние до конца, если б его связи с мусульманами не привели к печальным последствиям, вооружившим против него народ. Но тогда еще его сношения с Турциею и татарами не оказывались явно губительными, и успех его казался несомненен в покушении овладеть левою стороною Днепра.

Бруховецкий, напротив, со дня на день ощущал фальшивое положение, в котором очутился, думая прислужиться Москве и утвердить свою власть над малороссийским краем при московском покровительстве. Малороссияне стали испытывать чуждое им великороссийское управление. Мещане и посполитые должны были вносить подымововные деньги с домов, подати с волов и лошадей, медовый доход с пчеловодства, с мельниц, оранды с виноторговли; эти поборы собирали новые люди и новыми способами; вся тягость этих способов, давно беспокоившая народ великороссийский, теперь падала и на малороссиян. Обдирательства, взятки, грубое обращение, чем отличались великороссийские приказные люди, — все это появлялось в Малороссии, конечно, с крайнею наглостью, как в покоренной стране, а положение края было не таково, чтобы сборы эти могли производиться удобно, правильно и безобидно. Не было в Малороссии ни безопасности, ни спокойствия; беспрестанные татарские набеги опустошали страну; села и деревни лишались внезапно цвета своих жителей, уводимых в плен: хозяева не успевали отстраиваться и поправляться, как подвергались опять прежним набегам и разорениям: земледелец трудился и не знал, кому достанутся плоды трудов его: при совершенном урожае, его поля вытаптывались татарскими конями, сожигался его двор, и он шатался, не зная, где преклонить голову, и если не успевал убегать куда-нибудь, то умирал с голоду; край благодатнейший, который в прежние времена удивлял своим изобилием, приходил в обнищание и запустение. Когда совершилась перепись — везде требовали льгот, и, по соображениям, некоторые места тогда же были изъяты от налогов. Так, в Нежине не брали податей с волов и лошадей, ограничиваясь подымовным налогом. Со всех сторон подавались челобитные о таких изъятиях, и вообще оказывалось, что царской казне мало приходилось пользы с малороссийского края.

Но не одни воеводы и сборщики составляли тягость для посольства: и козацкое начальство давало себя ему знать. У гетмана были тогда полки, не имевшие определенного места; то были, например, «купы», собравшиеся на правом берегу Днепра и перешедшие на левый; между ними были не только малороссияне, но и чужеземцы-волохи, сербы, поляки, приходившие на службу в гетманщину. Их располагали «на леже», т. е. назначали такие места, где поселяне обязаны были давать им помещение, конский корм, шубы, рукавицы. В Батуринском уезде расположены были тогда козаки Дмитрашки Райча (которого потом Бруховецкий сделал переяславским полковником) с сотником Симашкою. Около Полтавы стояло «на леже» до пяти тысяч козаков, дожидавшихся весны, чтоб идти в поход. Около Мена и Сосницы стоял полк Могилевского; около Остра и Нежина козаки Полесского полка, приведенные Дециком. Такие козачьи «купы» переводились из одного угла в другой и везде дозволяли себе разного рода произвол и насилия над поспольством; в те времена всякий поступок казался дозволителен, если не было вблизи силы, которая внушала страх наказания. Народный ропот возрастал; все ненавидели, проклинали Бруховецкого со всем тем, что от него исходило. Мещане и крестьяне тяготились воеводским управлением, от которого прежде они, недовольные управлением козацким, ждали себе облегчения; козаки не могли примириться с боярским саном гетмана и дворянским достоинством старшин и видели в этом замысел уничтожить козацкое равенство. Недовольно было и малороссийское духовенство ожиданием московских перемен, склонялось к митрополиту Иосифу Тукальскому, приятелю Дорошенки, и не терпело Мефодия, московского подлипалу. Большую силу между духовными имел тогда Иннокентий Гизель: игумены и братия всех малороссийских монастырей уважали его и готовы были поступать, как он скажет, а он был издавна в дружбе с Тукальским. Тяпкин, указывая на него, как на сильного человека между духовными, советовал московскому правительству «обвеселять» пе-черского архимандрита царскою милостивою грамотою.

XII

Бруховецкий ищет средств самосохранения от народной ненависти. — Его сношения с Дорошенком и Тукальским. — Рада у Бруховецкого в Гадяче. — Мысль о подданстве Турции. — Рада в Чигирине у Дорошенка. — Посланцы Бруховецкого на этой раде. — Епископ Мефодий недоволен Москвою. — Иннокентий Гизель у Мефодия. — Примирение Мефодия с Бруховецким. — Разрешение посполитым вступать в козаки. — Народные восстания в городах. — Дело под Остром. — Бруховецкий изгоняет из Гадяча воеводу и царских ратных — людей. — Коварство Бруховецкого с ними. — Расправа с великороссиянами в разных городах. — Царские грамоты. — Возмутительные воззвания Бруховецкого. — Посольство в Турцию. — Дорошенко вступает на левую сторону Днепра. — Ромодановский в Котельве. — Дорошенко и Бруховецкий в Опашне. — Убийство Бруховецкого. — Погребение его тела в Гадяче.

Бруховецкий был один из тех мелких эгоистов, которые, увлекаясь представляющимися выгодами, хватаются за все, что кажется им ближе и потому легче, мало думают о далеких последствиях, а потом, когда увидят, что обманулись, так же легко и круто поворачивают в противную сторону. Бруховецкий сознал, что введение московских порядков возбуждает к нему ненависть, и он думал, что народ перестанет его ненавидеть, лишь только он, своими поступками, покажет, что не угождает московскому правительству в ущерб своей нации. Москвы он никогда не любил; он только подличал и пресмыкался перед нею, надеясь, что она всегда может охранить его. Но его надежды не совсем оправдывались. Москва не слишком скоро и не слишком сочувственно готова была угождать ему в такой мере, как он угождал ей; враги могли его извести, прежде чем Москва решилась бы спасать его. Для Москвы в сущности было все равно: того ли, другого ли захотят козаки себе гетманом, лишь бы этот гетман был верен и покорен московскому правительству. Дозволяя на вольной раде избирать гетмана, Москва всякого утвердила бы, кого на раде выберут, и всякого оставила бы и отдала на казнь, когда бы не взлюбила его вольная рада. Что дозволено было излюбленному выбором Бруховецкому сделать с Самком и Васютою Золотаренком, то дозволили бы сделать и с самим Бруховецким в угоду другому излюбленному новым выбором. Это знал и понимал Бруховецкий. Дорошенко был опасен для Бруховецкого. Воевать с ним было трудно, потому что левобережные козаки могли передаться Дорошенку. Бруховецкий решился войти в союз и дружбу с Дорошенком: гетман-боярин завел тайные сношения с правобережным гетманом! Когда они возникли — не знаем, но в то время как Дорошенко вел переговоры с Дубенским и Тяпкиным, велись у него сношения и с Бруховецким через посредство иеромонаха, по прозвищу Якубенко. Дорошенко письменно и словесно через своего посланца передавал Бруховецкому, что охотно уступит ему гетманское достоинство, лишь бы Украина обеих сторон Днепра была в соединении под одною властью и козачество не было бы разорвано. Писал к Бруховецкому и митрополит Иосиф Тукальский, что Дорошенко отнюдь не стоит за гетманский сан и готов уступить его Бруховецкому, ради целости и независимости отечества. Таких присылок от митрополита к левобережному гетману было несколько: Иосиф писал, что у московского царя с польским королем составлен договор — всю Украину мечом и огнем разорить. Бруховецкий поверил этому вымыслу и стал повторять его другим.

У Бруховецкого в Гадяче происходила рада января 1-го числа. Съехались к гетману для поздравления с новым годом полковники: нежинский — Артем Мартынович, черниговский — Иван Самой-лович, переяславский — Дмитрашко Райча, прилуцкий — Лазарь Горленко, полтавский — Костя Кублицкий, миргородский — Григорий Апостоленко, и киевский — Василий Дворецкий; были здесь и войсковые судьи Петр Забела и Павел Животовский и войсковой писарь Федько Михаленко. «Меня Москва подвела» — говорил гетман, — «подговорили приехать в столицу, а там взяли и держали в неволе и заставили нас согласиться на то, чего мы и не хотели». Полковники и старшины вторили гетману: они хотя и не любили его, но все были недовольны вмешательством воевод в управление краем. На этой раде порешили: предложить воеводам царским, чтоб они с своими ратными людьми убирались из края подобру-поздорову, а если не пойдут добровольно, то прогонять их и бить. Бруховецкий уверял, что его посланцам в Приказе говорили: царю Малая Россия не надобна и он отдаст ее полякам вместе с Киевом. «Вот», — говорил Бруховецкий, — «и Василий Тяпкин, что сюда недавно приезжал, сказывал тоже, что у царя с королем положено отдать Польше Киев и с ним Малую Россию, только не теперь это сделают, а сгодя немного, чтоб народ не потревожить. Говорят, царь собирается в Киев приехать, будто Богу молиться, но это слух только такой пускают, а царь Совсем не за тем к нам едет, чтоб молиться. Еще прежде царя придет сюда Нащокин с московским войском. У москалей с ляхами в договоре постановлено с обеих сторон смирять нас, непослушных: затем-то царь сюда с войском идет, чтоб жителей Малой России выгубить и козачество искоренить! Сам Нащокин проговорился моим посланцам, сказал: „его царскому величеству ваша Малороссия не надобна; мы и Киев ляхам уступим!“

Кто-то из старшин сказал: „ты бы, гетман, послал к царскому величеству спросить, чем таким проступились и провиноватились мы перед ним, и за что нас хотят искоренять?“

„Что к ним посылать!“ сказал Бруховецкий: „они правды не скажут, а нам уже и так видно, что у них на уме недоброе, когда договорились с ляхами на том, чтоб с обеих сторон ослушников усмирять“.

Полковники не совсем доверяли и опасались, не испытывает ли гетман их расположение к Москве? Бруховецкий заметил это недоверие, снял с шеи крест, поцеловал его и уверял всех, что говорит искренно.

Из полковников один переяславский Дмитрашка Райча был вполне подготовлен к новому предприятию и сделался сторонником Дорошенка: к этому он приведен был своею женою, вдовою Васюты Золотаренка, которой брат-чернец жил при Дорошенке. Прочие полковники и старшины увлеклись страхом, так как о дурных замыслах московского правительства давно уже ходили слухи в народе. Решили не признавать власти ни царя московского, ни короля польского, а обратиться к государю турецкому и отдаться под высокую его руку, как подстрекал их всех Дорошенко.

После этой рады Бруховецкий отправил лубенского полковника Гамалею, генерального обозного Безпалого и канцеляриста Кашперовича в Турцию предлагать султану в подданство малороссиян с тем, чтоб султан обязался защищать новых подданных от притязаний России и Польши. Бруховецкий выговаривал себе право быть вассальным князем Украины под главенством Турции, наподобие Семиградского князя, и сидеть на княжеском престоле в Киеве. В то же время Степан Гречаный, бывший войсковой писарь, отправился за тем же делом в Крым к хану.

В январе 1668 года в Чигирине у Дорошенка происходила рада: были там козацкие старшины, полковники и полковые начальные лица правой стороны Днепра; были там духовные сановники и в числе их митрополит Иосиф и архимандрит Гедеон Хмельницкий, был там ханский посланник, были посланцы из Сечи, приехавшие принести присягу от всего товариства на покорность Дорошенку; наконец, были там посланцы с левого берега Днепра — один от епископа Мефодия какой-то чернец, другой — от Бруховецкого какой-то знатный козак. Свидетелем этой рады был шляхтич Сеножатский, освободившийся из турецкой неволи и возвращавшийся на родину, через Чигирин, но он не умел назвать по имени того, кто был тогда посланцем от Бруховецкого. Бруховецкий уже не первый раз отправлял к Дорошенку своего тайного посланца. В этот раз, в присутствии многих других, Дорошенко не говорил уже его посланцу, что готов уступить Бру-ховецкому гетманское достоинство; напротив, толковал о том, чтобы вся Украина была в полном единении, хотя бы даже находилась разом под двумя гетманами, но о личности Бруховецкого отзывался он тогда вовсе неуважительно. „Бруховецкий“, — говорил Дорошенко, — „человек худой и непородистый, зачем принял на себя такое бремя и отдал козаков Москве со всеми податьми? того от века у нас не бывало!“

— Его неволею взяли к Москве со всею старшиною и там заставили их подписать все, чего хотели, — отвечал посланец в оправдание своего гетмана и левобережных старшин.

И на этой раде, как на той, что происходила у Бруховецкого, положили отрезаться от Московского Государства и от Польши и поддаться Турции, в надежде вассальной самобытности под ее властью. Хмельницкий при этом говорил, что откопает отцовские скарбы и употребит их на плату татарам, лишь бы избавить Украину от московского царя и от польского, короля.

Епископ Мефодий был в Москве, куда звали его участвовать, вместе с другими духовными сановниками, в суде над патриархом Никоном, и недавно воротился очень недовольным из царской столицы. Мало давали ему соболей, мало „корму“ присылали; не оказывали ему такой почести, как прежде: это делалось оттого, что в Москве считали его человеком совсем уже окрепшим в подданстве, а не таким, которого нужно ласкать и баловать, чтоб к себе прикрепить. Вернувшись в Украину, он остановился жить в своем Нежине, — жил открыто, делал пиры, приглашал на них и малороссиян, и великороссиян, и, не стесняясь, так резко порицал великороссийских бояр и архиереев, что однажды нежинский воевода, Ржевский, ушел от обеда, не пожелавши слушать неприятных для него отзывов об его земляках. „Все у них дурно, — говорил епископ, — и вельможные паны их, и архиереи, и всяких чинов люди — такие грубые, противные: никогда больше не поеду в эту столицу!“

Бруховецкий давно уже находился в неприязни с епископом, — теперь, задумавши отступить от Москвы, он расчел полезным примириться и снова подружиться с Мефодием, тем более» как услышал, что епископ не с прежним дружелюбием относится к Москве. Посредником в деле такого примирения избрал гетман печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, хотя и с последним давно уже был не совсем в ладах. Он послал приглашать к себе в Гадяч архимандрита. «Я хоть и не хотел, а боячись козаков, рад не рад, должен был ехать — и поехал», говорил впоследствии Иннокентий.

— За что, — спрашивал его Бруховецкий, — печерская братья меня не любит и Бога за меня не молит?

— Мы, — отвечал Гизель, — зла на тебя не имеем, а только неласку твою видим: козаки маетности монастырские опустошают, подданных наших бьют, коней и волов, и всякий скот, и хлеб крадут, иноков благочестивых бесчестят. Мы к тебе о том писали, а ты писанье наше слезное презрел.

— Это, — сказал гетман, — все оттого, что полковники вас обижали и на вас поговаривали, а я им верил; теперь же верить больше не стану. А ты, отец архимандрит, помири меня с епископом Мефодием; пусть бы он оставил против меня всякую злобу. Мы бы стали промеж собою любовно жить, в совете, и тогда во всем крае малороссийском люди пребывали бы в покое.

Иннокентий Гизель из Гадяча отправился в Нех<ин, к гостеприимному епископу, передал ему о своем свидании с Бруховецким и, с своей стороны, убеждал Мефодия примириться с гетманом.

Раздраженный против Москвы, Мефодий был как нельзя более рад, услышавши такое предложение. Он отправился в Гадяч. Примирение с гетманом состоялось наилучшим образом. В утверждение взаимной дружбы гетмана с епископом, сын Мефодия женился на племяннице Бруховецкого. Бруховецкий сообщил епископу свои опасения на счет похода в Украину Нащокина с царскою ратью. Мефодий дал новому свату такой совет: «надобно тебе, гетман, выходить на границу и не впускать в Украину московских бояр с войском, а не то — Москва тебя схватит и отдаст в подарок ляхам, как Барабаша когда-то отдали Выговскому».

Полковники, бывшие на раде у Бруховецкого в день нового года, по возвращении в свои полки, принялись возбуждать своих подчиненных против московской власти и приготовлять их к изгнанию воевод и ратных царских людей. Сперва они таились от великороссиян, так как и на раде условлено было хранить замысел в тайне от великороссиян до поры до времени. Один только прилуцкий полковник, Лазарь Горленко, не исполнил взаимного уговора и сообщил нежинскому воеводе, Ржевскому, о том, что происходило на раде. Прочие разослали универсалы, которыми дозволялось не платить в царскую казну податей, не исполнять воеводских приказаний и посполитым, по своему желанию, записываться в козаки: последнее дозволение было чрезвычайно по вкусу малороссийскому поспольству; с эпохи Богдана Хмельницкого у каждого посполитого малороссиянина вольный козак был идеалом, и стремление сделаться козаком везде прорывалось при всяком удобном случае.

Киевский воевода, главный между царскими воеводами, посаженными в малороссийских городах, начал получать от воевод тревожные донесения одно за другим. 5-го января написал ему из Остра воевода Рагозин, что в козелецком повете крестьяне, «лучшие» (т. е. зажиточнейшие) люди, не хотят взносить в казну следуемого с них хлеба и записываются в козаки. Вслед затем прислал известие прилуцкий воевода Загряжский, что по гетманскому указу, объявленному прилуцким полковником, в пригородках: Красном^[54], Ичне^[55], Карабутове^[56], Сребном^[57], мещане и крестьяне объявили себя козаками, решительно отреклись от всяких взносов в царскую казну и хотели побить посланных для сбора государевых людей. Между тем, у Загряжского было всего 33 солдат и 23 драгуна, при многолюдстве козаков в Прилуках. Затем получены в Киеве известия от переяславского воеводы, Алексея Яирикова, и миргородского — Приклонского, сообщавшие, что в полках Переяславском и Миргородском повсюду посполитые заявляют, что не будут взносить никаких поборов и самовольно поступают в козаки. Запорожцы пришли в пригородки и села Миргородского полка, в которых были устроены оранды (продажа вина на откупе), били орандарей (откупщиков), разграбили погреба, — а миргородский войт и бурмистр говорили ратным людям: «будьте с нами заодно, не то вашему воеводе и вам жить у нас только до масляницы». Миргородский воевода Приклонский писал, что у него ратных людей всего 35 человек; и уже одна мещанка предупреждала, что малороссияне хотят их всех побить. Из Нежина 27-го и 29-го января воевода Ржевский доносил Шереметеву, что нежинский полковник Артем Мартынович объявил козакам, что, по приказу гетмана, можно всех из поспольства принимать в козаки, а когда воевода сделал замечание полковнику, тот сказал: «в Малороссии люди вольные, можно мужикам записываться в козаки, потому что нынче нам люди надобны».

Вслед затем вести о таких же отказах взноса в царскую казну поборов и о самовольном поступлении посполитых в козаки получил Шереметев от воевод: сосницкого — Лихачева, батуринского — Клокачева и глуховского — Кологривова. Новгород-Северский воевода Квашнин, от 30-го января, а потом от 4-го февраля, извещал, что в город вошли по гетманскому приказу, какие-то козаки, жители тотчас пристали к ним и, вместе с ними, угрожают побить царских ратных людей. 8-го февраля из Глухова воевода Кологривов извещал Шереметева, что в город Глухов пришло 1.500 конных и пеших запорожцев, а жители тотчас стали с ними советоваться, как выгонять воеводу с царскими ратными людьми; у воеводы ратных было 341 человек — и с ними он устоять не надеялся. Стародубский воевода Игнат Волконский, от 5-го февраля, сообщил Шереметеву, что стародубский полковник изменил государю, поставил из козаков стражу около города, где сидел воевода, и приказал не пропускать к нему на помощь ратных людей, хватать и приводить к себе гонцов, едущих к воеводе или посылаемых от него. Волконский извещал, что с ним всего 250 человек и пороха мало: защищаться трудно.

Малороссияне стали враждовать тогда не только с царскими ратными людьми, но и со всеми людьми великороссийского происхождения. Ехали крестьянские великорусские подводы с запасами в Киев; в Батурине, у городских ворот, напали на них малороссияне, отняли возы и лошадей, а четырех крестьян убили до смерти; прочие убежали, но подвергались в других местах насилиям: в Королевце и в селах около этого городка их раздевали донага, стояли у них над шеями с топором, обыскивали их, не везут ли они писем, — говорили им: «коли писем у тебя нет — жив будешь, а коли письма найдем — голову тебе отсечем!» Малороссийские мужики, по наущению запорожцев, подосланных Бруховецким, беззастенчиво кричали: «вот пришла пора всем нам быть вольными козаками, и во всех малороссийских городах надобно вырубить воевод и царских ратных людей!» Черниговский воевода Андрей Толстой послал с царскою казною капитана; на него напали малороссияне, отняли царской казны 2.700 рублей, а солдат, бывших при казне, изрубили; вслед затем, в половине февраля, черниговский полковник Самойлович с полками Черниговским и Полтавским осадил воеводу в малом городе (замке) и беспокоил его беспрерывною пальбою из пушек и ручного ружья. Толстой послал в Москву отписку, которую посланец засунул в свой посох, чтоб уйти от обысков.

К городу Остру явился бывший киевский полковник Дворецкий и новый киевский полковник Иванов с козаками Киевского полка; начали они чинить жестокие приступы к городу (замку), а остерские жители тотчас перешли на их сторону. Воевода Рагозин отбивался с третьего часа, дня (с 8-ми утра) до ночи. Государевы ратные люди овладели половиною Остра и сожгли ее; Дворецкий со своими козаками и с острянами удержался в другой половине, устроил раскаты, шанцы и подкопы и стал сильно теснить великороссиян. Но прибывшим от Шереметева стрельцам удалось взять и раскопать несколько козачьих шанцев, сжечь все раскаты (башни), устроенные малороссиянами, зажечь еще часть города, остававшуюся в целости, и доставить сидевшему в замке Рагозину порох и другие снаряды. Весенняя распутица помешала присылке новой подмоги из Киева. Четвертая часть города Остра находилась еще в руках Дворецкого.

Такие события совершались в левобережной Украине в течение первых трех месяцев 1668 года. В городе Гадяче гетман Бруховецкий старался несколько времени не подать великороссиянам, находившимся близ него, повода к подозрениям, но стал рассылать в разные стороны универсалы, извещая народ, что московский царь заключил с ляхами уговор погубить козаков и дал польскому королю десять миллионов злотых для найма иноземного войска на истребление козаков: в видах самозащиты гетман побуждал изгонять и. избивать врагов своих, великороссийских ратных людей. По этим возбуждениям гетмана в Гадяч стала стягиваться военная козацкая сила. Тогда воевода Евсевий Огарев обратился к гетману и спрашивал: что этому за причина?

Гетман отвечал:

— Мне стало ведомо, что вышла из Крыма татарская орда и стоит под Черным-Лесом; для этого я и войско собираю. Я уже написал о том великому государю и в Белгород к князю Барятинскому писал.

Скоро набралось в Гадяче до восьми тысяч козаков. Царским ратным людям с каждым часом становилось все тревожнее. Город Гадяч был совсем почти не укреплен.

8-го февраля, в воскресный день, воевода Евсевий Огарев с великороссийскими полковниками рейтарского строя Яганом (Иоганном) Гульцем и солдатского строя Дириком Граффом отправился к Бруховецкому челом ударить, — в праздник, как обыкновенно делают. Прежде Иван Мартынович для почета сам встречал царских начальных людей, а теперь не вышел; вместо гетмана вышел к ним карлик гетманский, по имени Лучка, и сказал: гетман ушел к обедне в церковь, вон — там, под горою. Воевода Огарев смекнул, что тут есть, неладное и приказал своему денщику узнать: точно ли гетман в церкви? Денщик пошел в церковь и, вернувшись, доложил, что гетмана там нет. Тогда Огарев пошел в церковь к обедне сам, а его полковники, неправославные немцы, разошлись по квартирам.

Немного времени спустя к полковнику Ягану пришли сказать, что гетман хочет видеть его и говорить с ним наедине.

Яган Гульц отправился к гетману. Бруховецкий сказал ему: приехали ко мне запорожцы, кошевой и полковник Соха, а с ними и товарищей много, и говорили они мне: не любо нам то, что у нас, в малороссийских городах, сидят воеводы царского величества и чинят людям многие налоги и обиды. Я сам о том знаю и уже писал его царскому пресветлому величеству, но до сих пор указа не было. Весь народ недоволен, мятется. Вы, полковники, соберите свои полки и уходите из города. Этак лучше будет!

Яган Гульц отвечал: «изволь об этом сказать воеводе и другим моим товарищам».

— Не хочу я посылать за воеводою, — сказал Бруховецкий и стал воеводу бранить. — Я, — продолжал он, — говорю это вам только оттого, что мне вас жаль! Буде вы из города не пойдете, вас всех козаки побьют.

— Нам нельзя противиться, — сказал Яган, — пойдем, как прикажешь, лишь бы твои козаки нас не побивали.

Бруховецкий встал, осенил себя крестным знамением и сказал:

— Вот тебе крест святой, наши козаки никаких задоров не учинят, лишь бы ваши ратные люди вышли смирно из города.

Полковник отправился к воеводе и рассказал ему обо всем. Огарев пригласил другого товарища, полковника солдатского строя Дирика Граффа, да полуполковника рейтарского строя Готфрида Эренстра и пошел с ними к Бруховецкому.

Гетман сначала поломался и не велел их пускать к себе, но они поставили на своем и таки добились доступа к гетману.

Он им сказал:

— Воевода и вы, полковники, я вам приказываю выступить из города, — слышите? а коли не пойдете, так знайте, вас козаки всех побьют.

Гетман не стал более с ними разводить речей. Воевода и полковники с полуполковником собрали других царских начальных людей и стали совет держать, как им поступать.

— Нам ничего не остается, как уходить, — сказал Евсевий Огарев, — нас мало, всех, и конных, и пеших, человек двести^[58], а у них набралось тысяч восемь народа; крепости в Гадяче никакой нет, отсидеться и удержаться нам нельзя никак; и сами пропадем, и царскому делу корысти никакой не будет!

Решили уходить. Но только что воевода, собравши всех ратных, стал направлять их за город, козаки начали заступать им путь и затворять перед ними городки и ворота. Бруховецкий не только уже не таился более со своею изменою, но явно глумился и поругался над государевыми слугами. Потребовавши, чтоб ратные ушли добровольно, он вслед затем приказал козакам не пропускать их. Началась свалка. Государевы ратные люди не нападали, а только защищались и отбивались. На челе козаков, загораживавших путь ратным людям, был Иван Бугай. Он нанес удар по голове Огареву. Раненый воевода с своими людьми успел выскочить за город; зато других без пощады изрубливали козаки: погибло таким образом 70 стрельцов и 50 солдат. Из тех, что успели уйти вперед, тридцать не были настигнуты козаками, но поморозили себе руки, ноги, головы и померзли на дороге; других козаки увели обратно в город. В числе последних был и воевода Огарев. По его просьбе, отвели его к гадячскому протопопу, а тот позвал «цилюрика», человека, имеющего претензию лечить раненых. Схватили жену Огарева, опростоволосили; поругались над нею, водили по городу и отрезали ей один сосец на груди. Один из немцев, служивших тогда же в царском войске, рассказывал, что в этот страшный день добродушный хозяин, у которого он жил, зная об участи, ожидавшей царских ратных людей, укрыл своего постояльца и держал в погребе три дня, пока не улеглась народная злоба, потом выпроводил его в город Каменное^[59], отстоявший от Гадяча за три мили. Двух полковников Гульца и Граффа и полуполковника Эренстра отдали под стражу атаману Ивану Берлятнику, и тот их разослал по городам.

Выгнавши коварным способом из Гадяча воеводу и царских ратных людей, Бруховецкий хотел таким же способом выпроводить их и из других малороссийских городов. Гетман разослал к воеводам увещательные письма, чтоб они добровольно сдавали города и уходили: гетман обещал, что задерживать насильно их не станут. Прежде всех сдался прилуцкий воевода Загряжский, — за ним вслед сосницкий — Лихачев, батуринский — Клокачев, глуховский — Кологривов. Всех их отвезли к Бруховецкому в Гадяч; они сидели там несколько времени в оковах, а потом отправлены в лубенский Мгарский монастырь. Стародубского воеводу Волконского козаки убили. Воеводы миргородский и полтавский сначала думали было держаться, но скоро увидели невозможность устоять против восставшего народа и сдались. Их впоследствии- отвезли в Чигирин к Дорошенку. Черниговскому воеводе Андрею Толстому предлагал черниговский полковник Самойлович последовать примеру других воевод: «гетман уже отступил от Москвы и вошел в союз с Дорошенком, так великороссийским воеводам и ратным царским людям нечего делать в Малороссии», писал Самойлович. Толстой не послушался его, приказал выжечь в Чернигове большой город, или «мисто», заперся в малом городе, или замке и решился защищаться до последней крайности. И Бруховецкий писал к нему, советуя покинуть замок с пушками, и всяким оружием и уходить в свою сторону, в противном случае грозил сам лично двинуться к Чернигову. Толстой ни на что не склонялся и удерживался до конца: в период возмущения в одном Чернигове воевода не был изгнан, как то сделалось в других городах.

В Москве чрез отписки Шереметева знали о беспорядках в Малороссии еще прежде, чем гетман расправился в Гадяче с Огаревым и его ратными людьми.

В Москве думали сначала, что причиною волнения — страх, чтобы, в силу мирного договора с Польшею, не отдали Клева Польше и не воротили ей чего-нибудь еще другого в Малороссии. Незнание, на чем подлинно состоялся договор Москвы с Польшею, давало народному воображению возможность создавать себе страшные призраки, и, соображая это, московское правительство хотело отправить особого посланца, чтоб он прочитал договорные статьи на большом съезде. Но скоро затем в Москве стало ведомо, что народ волнуется но поводу воевод и сбора налогов в царскую казну. Теперь составлена была к гетману грамота, в которой правительство предоставляло полковникам, бурмистрам и войтам собирать о народа все, что следовать будет на содержание ратных людей, а воеводам сборщиков от себя уже не рассылать. В грамоте делалось замечание, что если бы от всего малороссийского народа было подано челобитье об освобождении от воеводских властей, то оно было бы милостиво принято. 18-го февраля, когда в Москве узнали о том, что за десять дней перед тем произошло в Гадяче, последовала царская грамота к епископу Мефодию, и в этой грамоте уже писалось, что Бруховецкий не только отступил от подданства царю, но и от христианской веры и пролил кровь тех ратных людей, которые его оберегали, что эта кровь «ему, как второму Иуде, рассадит утробу». В Москве писали тогда к Мефодию, еще не зная, что Мефодий с Бруховецким одного поля ягода: этому Мефодию поверялось всякими способами отклонять народ от козней «шатостных людей, замышлявших запровадить народ малороссийский в бусурманскую неволю».

В то самое время прибыл в Москву польский посол рассуждать о союзе двух христианских держав, Польши и России, против неверных. Этот посол был Бениовский, столь известный своим коварством в прежних сношениях Польши с Малороссией при Выговском. Доверчивость к прочности такого союза Польши с Россиею была тогда в Москве так велика, что в царской грамоте Мефодию говорилось как бы о несомненном деле, что, в силу заступления московского царя, с польской стороны уже не будет более насилия в вере украинцам, лишь бы они отстали от «бусурманской прелести».

Бруховецкий, разорвавши с Москвою, рассылал не только по малороссийким городам гетманского управления, но и в слободские полки воззвания, возбуждавшие вражду к москалям. «Польские и московские послы, — говорил в своих воззваниях гетман, — заключили между двумя державами мир на том, чтобы с обеих сторон, как с московской, так и с польской, разорить нашу милую Украину и опустошить ее в конец, истребивши в ней всех жителей, и старых, и малых. Узнавши о таком замысле, мы все-таки не захотели выгонять от себя москалей саблею, но думали без кровопролития проводить их в целости до московского рубежа; однако, они, москали, сей час выявили скрытую в себе злобу к нашему народу, не пошли по указанной им дороге, а бросились с оружием на христиан, народ, защищая себя, стал бить их — и так постигла их та участь, какой они желали нам: мало их живых от нас ушло». Всех увещевал Бруховецкий выгонять от себя москалей, где только они есть, и, вместе с тем, укорял жителей некоторых городов и сел за то, что они завели у себя междоусобия: кто на кого прежде злобствовал, тот увидал теперь удобное время вылить свою злобу; гетман уговаривал всех забыть всякую недружбу к своей братии и обратиться против зломыслящих москалей.

Гетман не ограничился даже одним народом малороссийского происхождения, а затевал привлечь к своим замыслам и донских козаков, вероятно, уже слыша о возникавших на Дону волнениях, из которых вскоре сложился разинский бунт. Донцы хотя в большинстве были по происхождению великоруссы, но их связывало с Малороссией то, что они были козаки и потому не терпели над собою тяготения царских властей. На этом-то основании обратился и к ним Бруховецкий, расточая самую бесстыдную ложь. Так, в своем воззвании к донцам он извещал, будто москали заслали своего верховного пастыря патриарха Никона в заточение за то, что удерживал их от латинской ереси, что москали сами приняли унию и позволили в церквах своих служить ксендзам, что Москва стала уже писать не русским, а латинским письмом.

Между тем Бруховецкий работал для своих замыслов и в другой стороне. 2 апреля Гамалея прибыл в Адрианополь и представился султану с своими товарищами. Турецкие власти приняли новых подданных радушно и милостиво. Послам Бруховецкого сказали: «по своему неизреченному милосердию, султан принимает всех прибегающих к его императорскому порогу и охраняет под крылами своей обороны от всяких оскорблений. Все прежде добровольно поступавшие в подданство оттоманской державе не видели от нее никакой несправедливости. Наша великолепная держава как изначала была могущественнейшею в свете и непобедимою, такою остается поныне и, при помощи высочайшего Бога, пребудет такою до страшного судного дня». Каймакан великого визиря тотчас же известил польского канцлера, что народ козацкий поступил под защиту цесарского могущества, но цесарь принял его не иначе, как воспретивши козакам делать нападения на Польшу, с которою недавно Турция заключила вечный мир. Так как левобережная Украина поступала в подданство Турции из-под московской, а не из-под польской власти, то ее принятие не должно было ни в каком случае казаться полякам нарушением мирного договора.

В мае султан снарядил в Украину двух чаушов: один назначался собственно к Дорошенку, другой к левобережному гетману. Посылаемый к Бруховецкому имел от султана полномочие заключить с гетманом договор, по которому гетман со всем Войском Запорожским и со всею левобережною Украиною отдавался турецкому падишаху в подданство.

Вскоре затем хан крымский присылал к Бруховецкому своего агу с уверением, что явится на помощь гетману татарская орда.

Но Бруховецкий не мог уже никакою ложью потушить в народе разгоревшуюся к себе ненависть. Малороссияне, недовольные введением воевод и сборами с народа, производимыми через лиц великорусского происхождения, не могли забыть, что эту новизну ввел в их отечестве не кто другой, как Бруховецкий. Притом сам гетман был зверски жесток. Летописцы в пример его жестокости указывают, между прочим, что незадолго до своей измены приказал он всенародно сжечь живьем полковницу Гострую, по выражению летописца, «за малую вину». Ненавидели Бруховецкого старшины и полковники, хотя и были соучастниками его отступления от Москвы. Они (неизвестно — кто именно и через кого) послали тайно к Дорошенку, просили его прибыть на левую сторону Днепра и принять гетманскую власть вместо Бруховецкого. Дорошенко прежде письменно уверял Шереметева, что хотя у него много войска козацкого и татарского, но он никуда не двинет его без причины и отнюдь не затеет кровопролития на левой стороне Днепра. Но то писалось с целью отвесть глаза и обмануть бдительность киевского воеводы. Получивши тайное приглашение от старшин левобережных, он отправил отряд козаков к Демьяну Многогрешному, который недавно из черниговского полковника сделался генеральным есаулом и, конечно, был одним из тех, а может быть — и главным из тех, что приглашали Дорошенка. Вслед затем сам Дорошенко с войском перешел Днепр и направлялся на Гадяч.

Прошел великий пост, настала Пасха, в тот год очень ранняя: день Благовещения приходился на святой неделе. Этот год был тем необыкновенен, что спустя месяц после Пасхи еще не росла трава, не растаял снег и стояли зимние холода. Это замедлило вступление в Украину великороссийского войска, которое, под начальством Ромодановского, шло усмирять смуту, поднятую Бруховецким. Не ранее как в мае прибыл Ромодановский к Котельве, пограничному городку Гадячского полка, но нашел там уже порядочную козацкую «залогу». Бруховецкий заранее распорядился укрепить городки, пограничные к великороссийскому краю.

В мае же явились к Бруховецкому татары под начальством мурзы Челибея. Гетман подарил Челибею 7.000 червонных, рыдван с лошадьми и двух русских девок; потом разделил прибывшую орду — одну часть ея взял с собою в поход, другую оставил в Гадяче.

Но вот, вслед затем, явились полсанцы от Дорошенка и от митрополита Тукальского. Прежде эти господа подущали Бруховецкого отступить от Москвы и лелеяли обещаниями, что Дорошенко готов уступить Бруховецкому гетманство одному, лишь бы обе части Украины были соединены; теперь и гетман, и митрополит приглашали Бруховецкого снять с себя гетманское достоинство, уступить одному Дорошенку, а Дорошенко, по своей милости, обещал Бруховецкому оставить в пожизненное владение Гадяч с пригородками.

Трудно было более поругаться над честолюбцем, как отправить к нему такое неожиданное предложение. Бруховецкий пришел в бешенство и излил свою ярость на Дорошенковых козаков, приказавши их заковать в кандалы, а сам двинулся с войском как бы для того, чтобы защищать Малороссию от Ромодановского и требовал, чтоб к нему поспешали козацкие полки, им он уже прежде приказал идти к себе на соединение. Бруховецкий не знал, что уже почти все полки передались Дорошенку.

Дорошенко двигался на восток по левобережной Украине и остановился под Голтвою; там простоял он несколько дней и, наконец, 29-го мая принял присланных к нему воевод и начальных царских ратных людей, взятых в малороссийских городах и посаженных до его прихода в лубенском Мгарском монастыре. Сперва Дорошенко потребовал, чтоб они присягнули ему в верности. Царские слуги отказали наотрез. Тогда Дорошенко приказал отправить их в Чигирин под караулом. Узнавши, что Бруховецкий идет против Ромодановского, Дорошенко двинулся наперерез пути Бруховецкого и достиг Опошни в то время, как Бруховецкий остановился у Зенькова. Тут Дорошенко прислал к Бруховецкому десять сотников и через них требовал, чтоб Бруховецкий отдал добровольно Дорошенку свою булаву, бунчук, знамя и всю «гармату» (артиллерию)). Взбешенный Бруховецкий приказал взять этих сотников под караул и отослать в Гадяч, а сам двинулся к Опошне (30 с небольшим верст от Зенькова). Дошел он до Опошни. Тут заволновалось все козачество и закричало: «мы за гетманство Бруховецкого биться не станем». Приступили к Бруховецкому старшины и стали укорять его: «мы тебя в гетманы выбрали, ждали от тебя всего доброго, а ты ничего хорошего не учинил, только одно кровопролитие от тебя сталось. Сдавай гетманство!»

Чернь бросилась грабить возы его, точно так, как бросалась когда-то под Нежином й на возы Сомка и Золотаренка, когда провозглашала гетманом Ивана Мартыновича. Бруховецкий убежал в свой шатер, думая улизнуть от неминуемой гибели, но перед ним явился посланец от Дорошенка. По одному известию, то был брацлавский сотник Дрозденко, по другому — Чигиринский сотник по имени Савва.

Бруховецкий сел на кресло в своем гетманском шатре. Посланец Дорошенка сказал: «иди, зовет тебя к себе гетман!» и схватил рукою за кресло, на котором сидел Бруховецкий.

Подле Бруховецкого стоял запорожский полковник Чугай: он был давний приятель Ивана Мартыновича и теперь прибыл к нему служить с несколькими стами человек сечевого товариства. Не утерпел он такого обращения с своим старым другом гетманом: он ударил посланца Дорошенкова мушкетным дулом в бок и повалил на землю. Но на гетманский намет ринулась толпа; раздались крики и ругательства; двое сотников схватили Бруховецкого за руки и потащили к Дорошенку.

Правобережный гетман стоял на кургане, носившем название Сербинской могилы: там были схоронены сербы, служившие Вы-говскому и погибшие тогда в битве против Пушкаренка.

Увидя Бруховецкого, Дорошенко сказал ему: «зачем ты отвечал мне грубо и не хотел добровольно отдать своей булавы, когда тебя не хочет иметь гетманом козацкое товариство?»

Бруховецкий не отвечал ему ни слова. Тогда Дорошенко приказал увести его и приковать к пушке: то был обычный прием наказания у козаков.

Но Дорошенко, отдавши такой приказ, произвел движение рукой, которое поняла по-своему свирепая толпа: бросились на Бруховецкого, изорвали и истерзали на нем платье до того, что он остался нагишом, били его ружейными дулами, рогатинами, дубинами и забили до смерти, «как бешеную собаку». Запорожцы, пришедшие с атаманом Чугаем, выбивались из сил, чтоб сколько-нибудь остановить народную злобу и направить ее на Дорошенка. Ничто не могло спасти Бруховецкого, он лежал уже мертвым, весь синий от побоев. «Я не виновен в его смерти, говорил Дорошенко, я никому не велел убивать его!»

После того, как волнение стало несколько утихать, брат Дорошенка, Андрей, приказал поднять тело убитого гетмана, положить на воз, подостлавши сена; так Андрей Дорошенко повез его в Зеньков; там положили тело в гроб и отвезли в Гадяч. Тела бывшего боярина и гетмана было до того изуродовано, что близкие люди и сама жена гетмана едва могли узнать, чей труп привезли тогда в Гадяч. Его похоронили по христианскому обряду с подобающими его сану почестями в церкви Богоявлении, в Гадяче, им же самим построенной.

Бруховецкий был достойнейшим явлением своей эпохи, так удачно прозванной «руиною», разумея здесь руину не только материального, но и нравственного быта в крае: Жадный, свирепый, коварный, лживый, не имевший в жизни никакого идеала, кроме грубого личного эгоизма, он не отличался ни проницательностью, ни уменьем управлять обстоятельствами, которыми пользовался только хватаясь задних, когда они представлялись в данное время ему подходящими. Взнесенный на верх величия междоусобиями, он наткнулся на московскую политику, растерялся и кончил свое поприще постыднейшим образом. Тогдашняя московская политика, по отношению к Малороссии, приняла за правило содействовать тому, что, казалось, вело к теснейшему соединению малороссийского народа с великороссийским, и потому стала ласкать малороссиян, заявлявших перед Москвою такое стремление. В Малороссии нашлись лица, уразумевшие, как можно угодить Москве и через то самим возвыситься. Филимонович был первый, который поднялся таким путем. За ним последовал Бруховецкий. Сам ли он задумал предать малороссийский край великорусскому управлению, или мысль эта дана была ему в Москве — не знаем, но мы видели, что и он сам, и старшины, с ним бывшие, награждены были почестями и выгодами за то, что допустили введение великорусского порядка в управлении Малороссиею с нарушением старины. Оказалось, однако, что тогда такие нововведения были скороспелы и неприложимы к жизни. И через эти нововведения, и через свое тиранство Бруховецкий озлобил до того малороссийский народ, что мог держаться на гетманстве разве только при всегдашней помощи от великорусской военной силы. Но на Москву представлялось мало надежды, когда Московская политика произвела роковой поворот в судьбе малороссийского народа, предавая половину малороссийского края, по Андрусовскому договору, ненавистному для малороссиян польскому господству, и возникло в народе опасение, что и другую половину малороссийского края отдадут туда же. Потерял Бруховецкий голову, ударился в противное — в измену тому, что облагодетельствовало и возвысило его! И он погиб ужасным, но достойным своей безнравственности способом. В народной памяти он не оставил по себе ничего, кроме ненависти и презрения, а потом --вечного забвения.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Гетманство Многогрешного

I

Народное волнение после убиения Бруховецкого. — Дорошенко ведет войско разорять маетности Бруховецкого. — Дорошенко уезжает в Чигирин. — Демьян Многогрешный. — Запорожцы избирают в гетманы Суховеенка, покровительствуемого ханом. — Василий Многогрешный. — Гвинтовка. — Архиепископ Лазарь Баранович. — Демьяна Многогрешного избирают наказным гетманом Северским. — Просьбы к царю. — Ответ царя — Дорошенко посылает к Шереметеву письмо Мефодия к Бруховецкому. — Содержание Мефодия в Киеве и отправление его в Москву.

После убийства Бруховецкого Дорошенко спрашивал громадную толпу козаков и народа на Опошненском поле: «кому теперь покоримся — москалям, полякам или турку?» Неясны и бессвязны были дикие крики толпы, по из них Дорошенко мог понять, что народ склонен был в то время предпочесть турецкое господство. Малороссияне не испытали сладости турецкого правления, а были уже озлоблены против воевод и государевых ратных людей, потому и не заявили желания быть под рукою царя православного, как эго выразилось при Богдане Хмельницком, когда этот гетман сделал народу такой же вопрос. Украинский летописец говорит, что в день убийства Бруховецкого таборы двух гетманов, недавно стоявшие друг против друга, теперь соединились; козаки на мировую перепились, зашумели и поднялись роптать на Дорошенка. Раздавались даже угрозы убить его. Дорошенко приказал выкатить им еще несколько десятков бочек горелки, чтоб расположить их этим к себе и, вместе с тем, чтоб их перепоить до полного бесчувствия. Сам гетман выехал на край своего обоза и оставался там до того времени, пока не улеглось волнение. На другой день он приказал сниматься в путь и направлялся к Котельве с целью удалить оттуда Ромодановского.

Но удалять было уже некого. Ромодановский сам отступил. Дорошенко двинулся к Гадячу и приказал по сторонам разорять маетности Бруховецкого. В Гадяче забрал он пленных великороссиян, жену Бруховецкого и овладел всем движимым имуществом убитого гетмана. Говорят, Дорошенко все-таки намеревался идти на Ромодановского, отступавшего от Котельвы к Путивлю, как вдруг к нему приходит весть, что оставшаяся в Чигирине жена его неверна ему, сошедшись с каким-то молодцом («через плот скочила в молодшим»). Дорошенко счел необходимым отправиться наскоро в Чигирин, а вместо себя, до своего возвращения, назначил наказным гетманом над войском на левой стороне Днепра Демьяна Игнатовича Многогрешного, бывшего черниговского полковника, недавно возведенного в звание генерального есаула. В самом Гадяче, который стал при Бруховецком как бы столицею левобережной Малороссии, гетман Дорошенко поместил брата своего Андрея, также со значением как бы гетманского наместника. Гетман поручил оставленным силам докончить изгнание воевод и царских ратных людей, которые удерживались еще в трех городах: Переяславе, Нежине и Чернигове.

Дорошенку прежде казалось, что на левой стороне народ любит его. То же казалось и многим другим. Но вышло, что казалось более того, чем сколько на самом деле было. Пока был в живых Бруховецкий, возбуждаемое им к себе омерзение располагало народ пристать к кому-то другому. Но когда ненавистного Бруховецкого не стало, ни для старшин, ни для простых козаков, ни тем менее для поспольства, этот кто-то, годный заменить Бруховецкого, не был уже непременно один только Дорошенко. Запорожцы первые против него высказались. Был ß Сече писарь Суховеенко, человек хитрый и умевший увлекать за собою товарищей. Около него сложился кружок, не хотевший повиноваться Дорошенку. Началась мысль мстить за Бруховецкого. Убитый гетман был всегда расположен к запорожцам, зато и в то время, когда уже украинцы всех званий ненавидели Бруховецкого, только в Сече оставались у него друзья и сторонники. Еще со времен избрания Богдана Хмельницкого, бежавшего в Сечу от преследования Потоцкого, Запорожье при всяком случае выказывало притязание избирать гетманов для всей Украины, и не долюбливало тех гетманов, которые избирались без участия сечевиков. Суховеенко доказывал товарищам, что как на Украине гетмана уже нет, то «наставить нового должна славная Сеча». Товарищи приняли такой совет и избрали самого Суховеенка. Он обещал запорожцам идти по следам славной памяти Ивана Мартыновича и продолжать начатое последним дело освобождения Украины от московской власти при пособии турок и татар. Братчики его же самого отправили к хану и просили крымского государя утвердить своим признанием выбор Суховеенка на гетманство над козаками. Лестно было такое предложение хану; оно Давало ему как бы право покровителя над Запорожьем и Украиною: хан принял Суховеенка ласково, признал его гетманом, отправил вместе с ним двух салтанов с ордою и написал Дорошенку приказание, чтоб тот шел с войском на левый берег Днепра для соединения с Суховеенком. Но Дорошенко не расположен был ни уступать Суховеенку гетманской власти, ни повиноваться хану. Однако, честолюбивого гетмана. Дорошенка известие о Суховеенке пробрало до души. Он отправил в левобережную Украину своего брата Григория, а сам, в первых числах сентября, стоял станом у Сокирной с полками: Уманским, Черкасским, Тарговицким, Белоцерковским, Паволоцким, Корсунским, Чигиринским, Кальницким и с наемным охотным, называвшимся Серденецким, иначе Сердюцким (как должно думать, по имени первого полковника этого полка Сердени). Он сносился с киевским воеводою Шереметевым через отправленного последним старца Киево-Кирилловского монастыря Иезекииля, обличал перед ним коварство епископа Мефодия и расточал уверения, что все правобережное козачество желает поступить под державную руку великого государя. В это время, будучи с монахом Иезекиилем наедине в шатре своем, Дорошенко вынул из ножен саблю и говорил: «не зарекаюсь этою саблею перевернуть весь Крым вверх ногами, как дед мой с четырьмя тысячами весь Крым в ничто обернул, а Калга еще у меня в руках!» Произнося эти слова, Дорошенко скрежетал зубами и продолжал: «я пойду за Днепр войною, только не против царских ратных людей, а против своего нового недруга Суховеенка, поставленного ханом в гетманы. У него печать от крымского хана не такая, какая всегда была в Запорожском Войске — человек с мушкетом: у него на печати — лук да стрелы. Вот я и пойду на сокрушение этого лука и этих стрел, не все запорожцы за Суховеенком, а только одна половина их, другая — за мною! Писали ко мне те запорожцы, что не хотят Суховеенка в гетманы: просят, чтобы я шел к Днепру, где соберется чериецкая рада, а они Суховеенковы стрелы и лук его изломают!» Отцу Иезекиилю передавали козаки, будто Дорошенко так разозлился на крымского хана за ласку к Суховеенку, что приходившего к нему посланца от салтана Калги бил по щекам и говорил: «скажи своему салтану или шайтану — ему то же будет, что тебе». К Дорошенку приходили тогда очень не милые для него вести: говорили, будто Суховеенко, по своем избрании, посылал к турецкому падишаху просить подтверждения в своем достоинстве; говорили даже, что Суховеенко сам принял ислам. Но эти слухи ничем пока не подтверждались.

Левобережная Украина, тотчас после удаления Дорошенка, опять начала склоняться к примирению с Москвою. Ромодановский, как только узнал, что с Дорошенком биться ему более не приходится, двинулся к Нежину. Враждебные московской власти козаки в то время добывали нежинский замок, где, запершись, сидел воевода Ржевский, и убежали, когда увидали за собою силы Ромодановского, а за козаками вслед разбежались и нежинские жители, и оставили «место» пустым. Ратные люди сожгли «место». Ромодановский двинулся к Чернигову, преследуя Многогрешного, оставленного от Дорошенка наказным гетманом. Наказный гетман с часу на час ждал, к себе обещанной Дорошенком помощи, посылал к нему гонца за гонцом и, наконец, как он сам после говорил, получил, уже дошедши до Чернигова, от Дорошенка ответ: «обороняйтесь сами».

Ромодановский с войском пришел к Чернигову; государевы ратные люди уже зажгли крайнюю часть Чернигова, так называемое «нове место», и беспокоили гранатами средину, носившую название «старе место». Тут Демьян Многогрешный послал Ромодановскому сказать, что не будет биться и сдает Чернигов. Ромодановский отнесся к предложению дружелюбно, выпустил Многогрешного с его козаками, а сам вошел в Чернигов и соединился с Толстым, освобожденным таким образом от долгой осады.

Демьян Многогрешный ушел в Седнево; там свиделся он со стародубским полковником Рославцем или Рославченком. Между ними был брошен первый зародыш примирения с Москвою. Оно развилось вслед затем таким путем. В Гадяче между малороссиянами, которых Бруховецкий держал в заточении, был родной брат Демьяна Многогрешного, Василий; его держали в тюрьме в Гадяче за то, что он вогнал в гроб побоями жену свою, а за Неделю до своей смерти Бруховецкий отправил его в местечко Веприк. Начальствовавший в Гадяче после Бруховецкого Андрей Дорошенко призвал Василия Многогрешного к себе и велел ехать к гетману Дорошенку, который тогда, тотчас после убийства Бруховецкого, шел в поход под Котельву. Но Василий Многогрешный сообразил, что заднепровский гетман ополчается против Москвы, а с Москвою не сладит, и тогда нехороша станется с теми, о которых откроется, что они враждовали с Москвою. Вместо того, чтоб ехать к гетману Дорошенку, Василий поехал в Никольский монастырь, находившийся между Коропом и Сосницей, и на пути своем в Короле съехался с Матвеем Гвинтовкою, который, по приказанию Бруховецкого, сидел в тюрьме в Нежине, а после убийства Бруховецкого освободился и уезжал в Короп. Оба, Василий Многогрешный и Матвей Гвинтовка, посоветовались между собою и нашли, что всего лучше и безопаснее вернуться на прежний путь и помириться с Москвою. Они отправились к Демьяну в Седнево и узнали, что Демьян так же думал, как и они. Поехали в Новгород-Северский вместе с Демьяном; туда съехались и некоторые другие старшины левобережной Украины. В том же городе жил архиепископ Лазарь Баранович, человек очень уважаемый не только в Малороссии, но и во всей России.

Демьян Игнатович собрал раду и говорил на ней: «Дорошенко нас всех покинул, не присылает обещанной помощи и едва ли следует нам на него полагать какие-нибудь надежды. Остается обратиться к милосердию царского величества, а иначе москали разорят весь малороссийский край и оборонять нас никто не станет. Прежде же надобно выбрать между нами старшего, наказного гетмана, чтоб он от всех завел сношения с Москвою».

По известию украинского летописца, это совещание происходило в запертом дворе, который охраняла наемная компания охотников, служивших у Демьяна, одна из таких, которые в это время начали держать козацкие полковники на свой счет мимо козаков тех полков, которых полковниками они считались. Это обстоятельство, по известию летописца, способствовало тому, что бывшие на раде старшины угождали самому Демьяну. Они стали просить его принять на себя звание старшого. Демко отговаривался и отказывался, по замечанию того же летописца, точно так, как старая девка отказывается от хорошего жениха. Демьян согласился, как будто уступая воле других, хотя никто, как он же сам, направил тогда всех по своему желанию.

Новый нареченный гетман начал носить звание гетмана Северского; первым шагом его было обратиться к архиепископу Лазарю Барановичу и просить взять на себя посредничество между виновною, но кающеюся Малороссиею и московскою властью.

26-го сентября из Седнева Демьян Игнатович писал к архиепископу Лазарю, что если государь изволит простить все, что за подущением Бруховецкого случилось, и прикажет вывесть своих ратных людей из Переяслава, Нежина и Чернигова, то козаки со всею Малороссиею левой стороны Днепра готовы поклониться царю-государю и служить по его указу. По этому письму Демьяна Лазарь Баранович послал к государю Алексею Михайловичу грамоту, сочиненную с чрезвычайно цветистою риторикою, какою отличались все писания этого духовного мудреца своего века. Смысл его послания к царю был таков: он просил пощады и прощения козачеству и замечал, что «род сей (козаки) хотя строптив, но с усердием работает, не щадя живота своего, если кому служить захочет». Это такой «род», который более всего дорожит свободою и «по нужде не воинствует». Представляют тому пример ляхи: пока им работали козаки, то ляхи под Хотином и в других местах совершали славные дела, а когда ляхов оставило Войско Запорожское, тогда ляхи в нищету пришли.

На это прошение последовала тотчас милостивая царская грамота. Изъявлялось согласие государя принять в прежнюю милость кающихся. Демьян Многогрешный, получивши через Лазаря Барановича в таком смысле ответ, писал архиепископу снова, что козацкое войско благодарит за милость, но все-таки объявляет, что хочет быть в подданстве у московского государя не иначе, как на основании статей, составленных при Богдане Хмельницком, и с тем, чтоб государь велел вывести своих ратных людей из малороссийских городов. При этих условиях Демьян давал обещание сманить в подданство царю не только левую сторону Днепра, но и правую. Затем отправлены были в Москву посланцами брат Демьяна, Василий, и Матвей Гвинтовка. Выбрали, как видно, нарочно таких, которые терпели гонение от Бруховецкого.

После объяснений, которые имели эти лица в Москве, была прислана от государя грамота к Лазарю Барановичу, от 9-го ноября. Царь, видя обращение наказного гетмана Демьяна Многогрешного и стародубского полковника Петра Рославченка, жаловал козаков и все поспольство левой стороны Днепра и отпускал им вины, содеянные по наваждению клятвопреступника и изменника-Бруховецкого, если только они принесут «царской богохранимой державе покорение истинное, а не превратное».

Между тем Дорошенко, отправивши за Днепр своего брата Григория, остановился идти туда сам, когда до него дошло известие, что Демьян, которого он оставил своим наказным гетманом, переходит с козаками на царскую сторону. Приходилось Дорошенку таким образом бороться разом и против Суховеенка, подставленного запорожцами и нашедшего себе опору в Крыму, и против Демьяна и всех его сторонников, покорявшихся московскому государю. Приходилось Дорошенку вывертываться между Москвою, Польшею и Крымом. Дорошенко стал льстить московской стороне, уверять, что желает поступить под царскую руку. Он писал боярину Шереметеву, что, видя дружбу и союз между московским государем и польским королем, хочет он жить с великороссиянами в любви и братской дружбе наипаче прежнего, уверял, что он уже отлучился от татар и их побивает, и что если он ходил за Днепр, то поступал так по просьбе полковников для избавления их от изменника Бруховецкого, а под Котельву ходил он потому, что боярин Ромодановский стал теснить этот город: он, Дорошенко, только освободил Котельву, но не преследовал царской рати; если же народ на левой стороне Днепра, свергнувши изменника Бруховецкого, признал его гетманом, так это надобно приписать воле Божией. Дорошенко, в заключение, просил боярина не посылать ратных людей на малороссийские города и оставаться с ним, гетманом, в дружбе и согласии. Шереметев отписывал Дорошенку двусмысленно: отчасти притворялся, будто верит ему, отчасти же доказывал ему неосновательность его уловок. Посланный Дорошенком брат его, Григорий, избрал себе местопребыванием Козелец. Шереметев отправил к нему ротмистра Рославлева убеждать Григория принести присягу царю на верность, так как сам Григорий первый о таком желании написал боярину. На убеждения Рославлева Григорий сказал: «с какой неволи мне присягать? Я вольный человек, летаю как орел сизый».

— Да ты же писал к боярину, — заметил Рославлев.

— Писал, — отвечал Григорий, чтоб он с нами задоров не начинал. За что у нас не ладится? За наши козацкие вольности, за то, что нас в подданство привести трудно! Мы за свои вольности все до последнего человека помрем, а вот, коли великий государь изволит своих воевод и ратных людей из малороссийских городов вывесть, тогда — иное дело. Мы в послушании великому государю быть рады, и Войско Запорожское Московскому Государству — каменная стена.

Но переписываясь с Дорошенками, Шереметев сносился также и с поляками, враждебно относившимися к гетману Дорошенку, пригласил польской службы полковника Пиво-Запольского и послал его вместе с отрядом царских ратных людей на городки, признававшие Дорошенка; посылал Шереметев письма и к белоцерковскому коменданту, которые попадали в руки козакам Дорошенка, и по этим письмам Дорошенко упрекал боярина, что он ищет пагубы Дорошенку и его козакам. Таким образом, с обеих сторон Дорошенко и Шереметев делали друг другу пакости при сохранении видимого дружелюбия в своей переписке. Митрополит Иосиф Тукальский играл тогда роль посредника, уверял Шереметева, что Дорошенко поступил как истинный раб обоих монархов, «освобождая христиан от пагубы, а царских ратных от великих орд соблюдая», и давал московскому боярину советы отдать Киев не ляхам, гонителям православной веры, а Войску Запорожскому. На это боярин отвечал: «мы не отдадим Киева никому и не выступим из него, пока душа наша в теле».

Дорошенко препроводил Шереметеву перехваченное письмо Мефодия к Бруховецкому, обличавшее недоброжелательство епископа к Москве и стачку с изменником гетманом. Любопытное это письмо, послужившее главнейшею уликою против Мефодия, гласило так:

«Для Бога не плошайся, милость твоя. Вижу, идет дело не о ремешке, а о целой коже нашей. Чаять, тот честный Нащокин к тому привел и приводит, чтоб вас, купно же и нас с вами вместе, взяв за шею, выдать ляхам. Почему ведать: не на том ли и присягал себе? Якож и много знаков таких, что о нас торгуются, — лучше-б нас не манили, нежели так с нами лестно поступать. И впрямь в великом остерегательстве живи, да и запорожцы всячески удовляй, а буде сколько запорожцев вышло, ими укрепляйся, а сверх того, и те городы, порубежные, людьми своими досмотри (т. е. людей своих там расположи), чтоб болыни Москва (великороссияне) их не засели. И сей мой таков совет занеже утопающий за бритву емлется». Далее Мефодий в письме своем советует Бруховецкому послать Дворецкого под предлогом какого-нибудь войскового дела посланцем к царскому величеству, чтоб он там проведал о замыслах Нащокина и московских бояр. «И то не добрый знак, — продолжает Мефодий, — что Шереметев самых бездельных ляхов любовно приемлет и их потчивает, бедных людей мучит, а ляхов удовольствовает, из пушек стреляет, а козаков, хоть бы какие честные люди, залядских собак не почитает и, сверх того, еще похваляется на козаков неслушно, как мне Дворецкий рассказывал, да и с Дорошенком ссылается, а ты ни о чем не ведаешь. Также разумею, что о сем с тобою не ссылаются, а слышу, Тяпкин с Дорошенком имеют съезжаться негде: Бог весть, что все не нам ли на зло». Далее Мефодий советует Бруховецкому беречься Нащокина и не отваживаться ехать к нему, хотя бы тот и приглашал к себе гетмана. Поручая посланцу своему пану Романовскому словесно изъяснить гетману подробнее важное дело, Мефодий в конце своего письма говорит: «я свою мысль тебе объявляю, что мне моя отчизна мила. Храни Боже, чтоб ляхам, взявши нас за шею, имели отдавать, также и к Москве водити. Лучше смерть, нежели зол живот. И ты буди остерегателен, чтобы, храни Боже, не похотели и тебя, как покойного Барабаша, в казенную телегу замкнув, вместо подарка, ляхам отослати».

Препроводивши это письмо, Дорошенко писал Шереметеву: «Мефодий был главным заводчиком всякого зла. Он подустил и умершего Бруховецкого на измену, хоть он теперь клянется Богом, будто не знал, не ведал; но так говорит он, не надеясь на себя довода и свидетельства, а вот собственное рукописание обличает его; пусть же правда неправедному посрамляет очеса».

Мефодий был тогда в Киеве, а попал туда следующим путем.

Как мы видели, он проживал в Нежине. Когда началось волнение и пришла весть в Нежин, что в Прилуках воевода сдался восставшим козакам, Мефодий намеревался ускользнуть в Киев, чтобы перед московским правительством показаться непричастным поднятому волнению, которого исхода он еще не мог знать. Его туда не пустили. Тогда Мефодий собрался уехать в свою маетность Ушню; козаки проводили его туда по его же воле, хотя он тогда прикидывался, будто невольно едет и уступает силе. Когда Мефодий выезжал из Нежина, в то время нежинский воевода Ржевский стоял на городской стене, и епископ с ним простился знаками. Не успел Мефодий отъехать от Нежина нескольких верст, как до него стали долетать звуки начавшейся свалки между малороссиянами и великорусскими ратными людьми. Не долго довелось сидеть епископу в своей маетности. Демьян Многогрешный взял его оттуда вместе с детьми и привез в Чернигов; там епископ сидел четыре недели за караулом: в это время сын его был послан к митрополиту Тукальскому и к Дорошенку с отцовским письмом^[60]. Едва сын епископа прибыл в Чигирин, как его там посадили в тюрьму и содержали под строгим караулом: в Чигирине епископа так же не любили, как и в городах левобережной Украины.

Из Чернигова Многогрешный отправил епископа в Седнево, и там пробыл епископ до того времени, как Дорошенко предпринял свой поход на левый берег Днепра. Остановившись под Пирятином, Дорошенко вместе с Тукальским отправили за епископом игумена Чигиринского и полковника Петрановского. Эти лица привезли епископа в стан Дорошенка^[61]. Епископа, по повелению Дорошенка, отвезли в Чигирин и поместили под караулом в монастыре, а детей его чернецы и челядники отвезли к митрополиту Тукальскому в город. На другой день после его невольного водворения Тукальский прислал потребовать от него архиерейскую мантию. «Велел тебе сказать митрополит», сообщил ему присланный чернец, «ты быть епископом недостоин, первое за то, что принял рукоположение от московского патриарха, второе за то, что московскому царю служишь и не хочешь добра гетману Дорошенку и митрополиту Иосифу, а те, что хотят нам добра, пишут к нам и благословения от митрополита просят давно уже; так поступают и архиепископ Лазарь Баранович, и Печерского монастыря архимандрит, и все игумены киевских монастырей. Ты же так не поступаешь и за то сана своего недостоин!» Так рассказывает о своих похождениях сам Мефодий; но его показаний нельзя принимать с совершенным доверием, в особенности там, где он выставляет себя сторонником московского государя, преследуемым за верность этому государю; после неудачи замысла Бруховецкого, епископу оставалось притворяться доброжелателем Москвы.

Из Чигиринского монастыря отослали Мефодия в Уманский монастырь и положили содержать его там под стражею. Но черный поп Митрофан и архидиакон Лаврентий, принадлежавшие к штату епископа, взяли у епископова сына 20 червонных, прибавили своих 40 р., и на эти деньги купили лошадей и экипаж. Выпытавши, каким окольным путем безопаснее пробраться до Киева, и заранее уговорившись с епископом, они подъехали ночью к монастырю, где содержался Мефодий: тот напоил допьяна чернецов, которые его стерегли; ночью, как эти стражи уснули, тихонько вышел Мефодий из монастырской ограды и сел в приготовленный для него экипаж. Он благополучно добрался до Киева и явился к Шереметеву, как бедный пленник, убежавший из неволи, которую потерпел за верность царскому величеству. Чтобы оправдать свою верность, первым его делом было оговорить киевских духовных: архимандрита печерского Иннокентия Гизеля, игуменов монастырей: Николаевского — Алексея Тура, Михайловского — Феодосия Сафоновича, Кирилловского — Мелетия Дзика, Братского — Варлаама Ясинского, Выдубицкого — Феодосия Углицкого, Межигорского — Иоанна Станиславского и, кроме них, киевского войта со многими мещанами; на всех на них доносил Мефодий, будто бы у них велись сношения с Дорошенком и с митрополитом Тукальским. Все оговоренные отвергли взведенные против них обвинения; духовные лица объяснили, что у них были сношения с Дорошенком единственно по поводу монастырских маетностей, находившихся на правой стороне Днепра, и притом велись с разрешения воеводы; все они заявили тогда, что, напротив, беспорядки и смятения в Малороссии возникли с той поры, как Мефодий воротился из Москвы и отдал дочь свою за гетманского племянника. Мефодий из обвинителя и доносителя поставлен был в положение человека, которому приходилось защищать самого себя от обвинений. Шереметев сделал допрос Мефодию. Епископ всеми увертками доказывал свою непричастность к измене, а самое свое сближение с Бруховецким объяснял тем, что он в этом случае исполнял волю государя, повелевшего ему помириться с гетманом. На Мефодия показывал еще голова московских стрельцов Лопатин, что, будучи в Нежине, он, Лопатин, вместе с нежинским воеводою, слыхал от Мефодия недобрые речи. Шереметев нашел, что ему, воеводе, как человеку мирскому, неприлично устраивать лицу, носящему духовный сан, очную ставку с Лопатиным. В это время пришла к Шереметеву отписка Дорошенка вместе с письмом Мефодия к Бруховецкому. Шереметев раздражился против Мефодия тем более, когда в письме епископа были оскорбительные отзывы о самом Шереметеве. Киевский воевода приставил к епископу караул. Вскоре после того сотники и стрельцы, стоявшие на карауле, доносили, что Мефодий рассказывает, будто, по наущению Дорошенка, польский король не велит пропускать по Днепру хлебных запасов для царских ратных людей в Киев. Спросил о том воевода Мефодия; тот показал, что, напротив, стоявший тогда у него на карауле ротмистр Сонцев говорил ему об этом еще в Чернигове. Тогда боярин Шереметев сообразил, что если разойдется между людьми слух о таких речах Мефодия, то произойдет «великое сумнительство», и ратные люди не станут надеяться прибытия себе продовольствия. Шереметев решился отправить Мефодия в Москву и доносил в Малороссийский приказ, что в сказках своих киевских монастырей игумены, а также киевские войт и бурмистры объявили, что бунты в Украине начались с тех пор, как Мефодий сошелся с Бруховецким, и потому он, Шереметев, опасается, чтобы епископ в Киеве каких-нибудь бунтов не завел, и отправляет его к великому государю.

Мефодия в Москву повез стрелецкий голова Иван Мещеринов водою по Днепру. Когда он со своим узником прибыл в Старый Быхов, быховский комендант польской службы сказал ему: «я служу одинаково, как своему государю королевскому величеству, так и твоему — царскому величеству, и должен остеречь тебя — не езди на Могилев: в Могилеве мужики своевольные, епископа у тебя отобьют. За день до приезда его двое чернецов из Киева пробежали на двух лошадях в Могилев, чтобы взбунтовать народ и побудить отбить епископа». Мещеринов повез своего узника через Чаусы, и сам Мефодий сказал ему так: «Бог до вас добр, что вы на Могилев не поехали, увидели бы сами, что бы с вами в Могилеве учинилось».

Привезли Мефодия в Москву. Подвергли его допросу. Он ничего не сказал на себя. Его отправили на заточение в Новоспасский монастырь. Тем и покончилась историческая роль этого человека.

II

Беседа гетмана Дорошенка с посланцем Шереметева Подымовым. — Ответ Шереметева. — Феофил Бобрович в Гадяче. — Переговоры его с Андреем Дорошенком. — Универсал Бобровича. — Отъезд его в Москву. — Три претендента на гетманство. — Нападение Суховеенка на Дорошенка. — Серко поражает Суховеенка. — Усиление Дорошенка. — Всеобщее нежелание малороссиян иметь у себя воевод и царских ратных людей. — Протопоп Симеон Адамович. — Козни его пред московским правительством. — Доносы.

17-го ноября 1668 года прибыл к Дорошенку от Шереметева подполковник Таврило Подымов для разговоров. Он должен был предложить Дорошенку, чтоб тот составил и прислал статьи, на каких желал быть гетманом под рукою царя в левобережной Украине.

«Я», сказал Подымову Дорошенко, «сердечно желаю со всеми городами обеих сторон Днепра быть под высокодержавною рукою его царского величества, но только так, чтоб во всех городах и левой и правой стороны воевод и царских ратных людей не было, чтобы в городах везде управляли полковники и старшины козацкие, и Белой-Церкви быть под моею гетманскою властью. Если же в городах будут воеводы, то нам быть в подданстве у великого государя никаким образом невозможно. Под королевскою же рукою быть мы никак и ни за что не хотим: лучше нам быть под бусурманами. Пусть будут воеводы и царские ратные люди только в одном Киеве, оттого, что Киев нам самим удержать невозможно; а Киев бы великий государь по нашему челобитию изволил непременно принять под свою высокую руку, а не отдавал бы его королю и всем сенаторам, чтоб не было церквам поругания, а христианам великой налоги; понеже всего малороссийского края и духовные и мирские люди в одно говорят: за Киев стоять будем и умирать, а полякам Киева не отдадим. Да в Польше теперь и короля нет!»

Подымов заметил, что поступлению гетмана под царскую руку мешает его дружба с татарами. На это гетман сказал: «была у нас прежде с ними приязнь и присяга, но с их стороны увидали мы неисправление: они брали в полон жителей малороссийского края; за это и мы станем их побивать».

Гетман послал к Шереметеву с писарем войскового судьи Олишевским временные условия союза: воеводы и ратные царские люди могут оставаться, но только до времени, живя в мире и любви с козаками и помогать им против бусурман и своевольников; в числе последних Дорошенко указал на Дмитрашку Райча, который с своим Переяславским полком передался на сторону Суховеенка.

«Удивительно мне, — говорил Шереметев Олишевскому, — чего это хочет гетман Петр Дорофеевич? Какое из того добро выйдет, когда воевод и ратных людей в городах его царского величества не будет? В нынешнее шаткое время, При воровстве переяславского полковника Дмитрашки Райча, который сошелся с татарами, еслиб не было в Переяславе воеводы и ратных людей, давно бы достался Переяслав татарам, и вам бы всем из Переяслава от татар было великое утеснение: бусурмане по своему желанию всех вас до ссущего младенца загнали бы в Крым! Воеводы и ратные люди посланы от великого государя для обороны края, они бусурмаиов не раз побивали».

Олишевский сказал: «гетман Петр Дорошенко для того просит вывести воевод и ратных людей, что в прошлых годах королевское величество велел из Корсуни, Умани, Чигирина ратных людей вывести и тем жителей малороссийского края увеселил».

— Да, — заметил иронически Шереметев, — видели мы это подлинно; в прошлом году, как только Чигиринский комендант из города вышел в Польшу, так гетман собрал татар и пошел с ними на Польшу, и многие города и села и деревни разорил. Опасно, чтоб и у нас, на левой стороне Днепра, того же не случилось, если воевод и ратных людей выведем.

Вслед затем Шереметев послал того же Подымова к Демьяну Многогрешному уверить его от имени киевского воеводы, что никаких нарушений козацких вольностей от царского величества не было, как вымышляли изменник Бруховецкий с архиереем Мефодием и Ваською Дворецким, что если были воеводы и ратные люди в малороссийских городах для обороны малороссийских жителей от бусурман, так это делалось по челобитию его ж, вора и клятвопреступника Ивашки Бруховецкого, а коли из того что противное сталось, то все-таки сталось то через него и по его челобитию. Последовала Демьяну Многогрешному и царская грамота от 1-го декабря: государь убеждал наказного северского гетмана "не верить богосварным прелестям Суховеенка и его союзника Калги-салтана, но побивать где возможно богопротивных агарян и не слушать пусто-душных слов плутов, когда они, ревнуя изменникам, учнут добрых людей возмущать воровскими вымыслами.

Почти одновременно, как вел Дорошенко сношения с Шереметевым, были у него другим путем посредствующие сношения с московским правительством через русского шляхтича Феофила Бобровича. Этот шляхтич по царскому указу вел их в Гадяче чрез посредство гетманского брата Андрея. Главное требование гетмана Дорошенка, сообщенное через брата его Андрея, было такое же, как и в сношениях гетмана с Шереметевым: чтоб в малороссийских городах не было воевод и царских ратных людей, но на этот раз не исключался и Киев, тогда как в сношениях с Шереметевым Дорошенко допускал в этом городе воевод. Андрей Дорошенко от имени своего брата говорил Бобровичу: «по нашему извечному обычаю, где живут козаки, там не должно быть воевод; в большом городе — полковник, в меньшем — сотник или атаман, а над всенародьем — войт. Если царь это примет, то гетман тотчас пойдет в поход на соединение к Ромодановскому по царскому указу. Мы не так, как прежние гетманы: не хотим от государя вымогать денежной и соболиной казны; служить хотим вечно и быть готовыми против всякого государева недруга, за одни только за свои вольности, а из царской казны не хотим брать ни копейки. С поспольства же сами будем отбирать подати и посылать государю. Под властью Польши быть ни за что не хотим и просим, чтоб Киева не отдавали полякам».

И все козаки в Гадяче особенно горячились за Киев: «Киев — кричали они — наша матерь! Своими головами ляжем, а Киева королю не отдадим! Будет великий государь велит из Киева своих ратных вывесть, так мы и сами его отстоим, а Киевом ляхам не владеть».

— Мы этим перемирия меж государями не нарушим, если от ляхов станем выбиваться, — говорил Андрей Дорошенко. — Пусть великих монархов послы съезжаются и договариваются о вечном покое, а гетман будет просить, чтоб великий государь не уступал Киева в сторону королевскую; если ж упором ляхи придут к Киеву и в Украину, станем обороняться саблею. В те поры ляхи станут скорее с царским величеством мириться и сердце их Бог так смягчит, что они и сами от нас отступятся.

После таких переговоров Феофил Бобрович разослал 23 ноября в малороссийские города универсал духовного и мирских чинов людям, убеждая народ оставаться в верности царю, не поддаваться на прелесть врага Суховеенка, а держаться Дорошенка. Вслед затем он уехал в Москву хлопотать о подкреплении вольностей Войску Запорожскому.

Итак, после уничтожения Бруховецкого на левой стороне Днепра явилось разом три искателя гетманского достоинства: Дорошенко, Многогрешный и Суховеенко. Первые два домогались получить гетманскую власть от руки царя. Если бы Дорошенку, бывшему уже гетманом на правой стороне Днепра, удалось получить гетманство на левой, то этим сама собою фактически парализовалась бы сила Андрусовского договора. Обе стороны Украины, разделенные этим договором, соединились бы снова воедино. Дорошенко был бы разом подданным двух государей: польского короля по гетманству на правой стороне и московского царя по гетманству на левой. Явление было бы странное, а между тем оно было близко к осуществлению; но еслиб оно осуществилось, то, конечно, не могло бы иметь никакой прочности. Едва ли бы согласились на это поляки, а если бы и согласились в виду каких-нибудь тайных надежд, то все-таки такое явление стало бы источником новых беспокойств и войн. У малороссиян накипело чересчур много ненависти к полякам, и народное восстание, еще не угасшее вполне, разгорелось бы снова на правой стороне, а левобережные козаки, подчиненные одному гетману с правобережными, стали бы содействовать своим соотечественникам; не мог бы оставаться в этой народной борьбе безучастным и Дорошенко, как правитель края на обеих сторонах Днепра; втянулось бы в эту борьбу и Московское Государство, хотя бы и против собственного желания. Дорошенку да и вообще малороссиянам, не освободившимся совершенно от польских притязаний, очень хотелось завлечь московское государство в войну с Польшею. Уже и теперь Дорошенко, через посредство своего брата Андрея, заявлял московской стороне, чтоб не ставили козакам в вину, если начнут воевать с ляхами. В Москве все понимали, но возобновлять войны с Польшею не хотели и, лаская Дорошенка, мало на него полагались и рассчитывали. Его уверениям в готовности служить верою и правдою православному царю нельзя было доверять уже и потому, что его поступки не удовлетворяли прямым требованиям московского государя. Дорошенко не отпустил на свободу схваченных народом и отданных ему царских воевод, а потащил их на правую сторону Днепра. На неоднократные просьбы московского правительства отпустить их отделывался он обещаниями, на самом же деле держал пленных воевод в городах правобережной Украины под караулом, а двух, Скуратова и Клокачева, в оковах. Сверх того, архиепископ Лазарь Баранович сообщал в Москву, что к Дорошенку приезжал недавно опять турецкий посланец — узнавать в Украине, вся ли старшина желает поступить под власть турок. Все отвечали, что желают. Такие слухи были поводом, что, несмотря на переговоры Бобровича о гетманстве Дорошенка на левой стороне Днепра, в Москве склонялись более к мысли учинить там гетманом Демьяна Игнатовича, тем более, что избрание этого человека в гетманы левой стороны Днепра не вело за собою прямых поводов к нарушению перемирия с Польшею, чего так хотело избегнуть московское правительство. Демьян показал свою преданность Москве, отпустивши всех царских людей, содержавшихся под караулом в Борзне, Соснице и Погаре, тогда как Дорошенко, не увольняя пленных воевод, величался перед царскими гонцами, что он довольно угодил царю и тем, что не отдал этих пленников татарам. За Демьяна Игнатовича горою стоял Лазарь Баранович, умевший пленить царя Алексея Михайловича своими красноречивыми писаниями и приобресть в Москве уважение. И Шереметев с своей стороны ласкал Демьяна Игнатовича, называл своим приятелем и хорошо отзывался о нем в своих отписках в Малороссийский приказ. Сам Дорошенко, хотя и соперник Демьяну по искательству гетманства, наружно относился к нему без враждебности, писал к нему, уговаривал быть верным московскому царю, громить неверных и, не подавая вида, что желает быть на левой стороне сам гетманом вместо него, уверял только, что он правою стороною Днепра готов отдаться в подданство царю, лишь бы не было в украинских городах воевод и царских ратных людей. Два претендента на гетманское достоинство заискивали у одного и того же государства; третий, Суховеенко, был противником и польской, и московской власти, не твердил ни о какой протекции, хотел независимой вполне Украины и опирался на союз с Крымом. Он стоял на восточной стороне Малороссии, в урочище Липовой Долине, вместе с Калгою-салтаном, у которого, если только верить ему самому, была огромная сила. На стороне Суховеенка были полки: Полтавский, Миргородский, Лубенский и Переяславский. Враг и Демьяна Игнатовича, и Петра Дорошенка, Суховеенко всю осень пытался привлечь к себе северную часть левобережной Малороссии, остававшуюся в покорности Демьяну; ему это не удавалось: и в конце декабря обратился он на Дорошенка. Переправившись через Днепр, Суховеенко бросился на Чигирин, но Дорошенко уже заранее проведал его намерение, ожидал его прихода и расположил близ Чигирина войско свое так, что суховеенково полчище очутилось окруженным и спереди, и с боков, и сзади. Большинство татар ушло от него прочь. Ушло также не мало козаков, и в распоряжении Суховеенка осталось не более десятой доли той силы, с какою он вступил в правобережную Украину.

Первая попытка овладеть Чигирином .не удалась. Суховеенко и Калга отступили за Тясьмин. Там нанес им окончательное поражение Серко с запорожцами, соединившись с братом гетмана Доро-шенка, Григорием, прибывшим недавно из Козельца. Козаки сухо-веенковы покинули своего предводителя и перешли к Серку. Суховеенко ушел с поля, по одним известиям, сам-пят, по другим — сам-пятнадцатый. Татары, недовольные им за неудачу, взяли его как пленника и увезли в Крым вместе с Гречаным, бывшим писарем Бруховецкого. Козаки, покорившиеся Дорошенку, привезли последнему суховеенкову скрыню с бумагами, знамя и бубен.

Неудача Суховеенка под Чигирином произвела на время счастливый поворот в судьбе Дорошенка. Из всех городов правобережной Украины съехались в Чигирин полковники, сотники и все старшины, кланялись Дорошенку и признавали его своим верховным главою. И на левой стороне, в разных городах, жители заявляли охоту признать своим гетманом Петра Дорошенка. «Он достойный человек», говорили о нем, «старинный козак, доброго рода и поля знает; а Демьян что такое? Демьян — мужичий сын! Дорошенко пусть будет один гетманом над обоими берегами Днепра, как и славной памяти Богдан Хмельницкий был один гетман над всею Украиною». К празднику Рождества Христова из разных мест Переяславского полка прислали Дорошенку в подарок живность, лисьи и куньи меха.

1-го января 1669 года Дорошенко послал на левый берег универсал к народу, извещавший о том, что враг его, Суховеенко, поражен, и что все Войско Запорожское постановило оставаться в согласии с Москвою, с тем однако, чтоб выведены были из малороссийских городов воеводы и ратные люди. Он, однако, уговаривал народ малороссийский жить в дружбе с великороссиянами, пропускать без задержания всех московских людей, посещающих малороссийский край, и не жалеть для них хлеба-соли.

Желание избавиться от постоянного пребывания в Малороссии великороссийских воевод и ратных людей стало до того всеобщим, что Демьян Игнатович, снаряжая посольство в Москву с просьбою об устроении избирательной рады, счел нужным, главным образом, заговорить о воеводах и ратных людях. Но в Малороссии ход общественной жизни сложился так: если пред московским правительством малороссияне просили о какой-нибудь мере, называя ее полезною для народа, московское же правительство находило эту самую меру не вполне подходящею к своим видам, то из малороссиян находились тотчас и такие личности, которые начинали по отношению к предполагаемой мере подделываться к видам Москвы и выказывать свою особенную верность и преданность государю. Что таким путем можно было возвыситься, показал всем нежинский протопоп Максим Филимонович, скоро потом преобразившийся в преосвященного Мефодия. Правда, он не умел удержаться на той высоте, до какой добрался, зато пример его все-таки был соблазнителен. По его следам, с надеждами лучшего успеха и с верою в собственное благоразумие, вознамерился теперь идти протопоп Симеон Адамович. Он находился в посольстве, отправленном с Василием Многогрешным и Матвеем Гвинтовкою. По возвращении домой, начал он посылать в Москву и челобитные царю, и письма влиятельным при царе лицам: боярину Богдану Матвеевичу Хитрово, думным дьякам Герасиму Дохтурову и Лукьяну Голосову. В своих писаниях он чернил наказного гетмана Демьяна Игнатовича и архиепископа Лазаря Барановича. Демьян, по словам протопопа, держал его под караулом недель шесть за то, что протопоп хотел отправить в Москву отписку от нежинского воеводы Ржевского; под страхом смертной казни запретил Демьян протопопу писать в Москву и к воеводам, не допускал приноса писем к протопопу и никуда не отпускал, чтоб не дать ему возможности открывать Демьяновы злоупотребления. Эти злоупотребления, — по доносу протопопа, — были таковы: "гетман берет с народа безмерные дачи^[62] так озлобил против себя и козаков, и мужиков, что те хотят убегать в цесарскую землю. Я его уговаривал, а он не хочет меня слушать и на помазанника Божия и на царство православное возлагает такие хульные слова, что священству моему и писать стыдно. Об архиепископе Лазаре Симеон выражался: «архиепископ вот как дружелюбен к царю: — говорил, надобно-де, чтоб у нас в Малороссии и нога московская не постояла, и буде государь не выведет своих ратных людей из городов, тогда хоть гетман и сам пропадет, да и царство московское погубит!» Зная, что посольство, которое отправится в Москву, будет просить о выводе воевод и ратных людей, протопоп умолял государя не выводить их из Нежина, Переяслава, Чернигова и Остра. Вопреки жалобам козаков на своевольства воевод и государевых ратных людей, протопоп уверял, что, напротив, народ кричит и плачет, «не хотячи быть под козацкою работою, как Израиль под египетскою», а только и молит Бога о том, чтоб ему по-прежнему находиться под. державою и властью московского государя. "Не то, что выводить, — прибавить бы еще нужно воевод в Глухов и в Гадяч; тогда неколи бы уже бресковать (привередничать) козакам, а то их горстка, а затевают небылицу, будто они победу и одоление одержали; и таких статей добиваются, каких и прежде, когда все войско вкупе было не рознясь, не бывало. Возвещаю великому государю, что козаки умные, которые помнят свое крестное целование, а с ними и мещане и вся чернь говорят вслух: «буде государь изволит вывесть своих воевод и ратных людей из малороссийских городов, так они здесь селитися (жить домом) не хотят, а хотят бежать врознь, — одни в украинные городы царского величества, другие за Днепр, в королевские городы». В своей челобитной царю протопоп выставлял тайными недоброжелателями московской власти лиц, которые должны были прибыть в посольстве от Войска Запорожского — Забелу и Гвинтовку с товарищами; протопоп убеждал задержать их и сообщил между прочим, что у наказного гетмана и у архиепископа с их единомышленниками есть желание тотчас изменить царю и сойтить с татарами, если великий государь не исполнит всех желаний, какие передадутся в Москве их посланцами. В одном месяце с доносом протрпопа Симеона, в Малороссийском приказе получен был донос Межигорского монастыря иеромонаха Анатолия на все киевское духовенство, особенно же на лиц, начальствовавших в монастырях.

Московское правительство таким доносам не придавало столько веры, чтобы с ними сообразоваться в своих действиях и намерениях, однако принимало их как небесполезное предостережение для своей осторожности. Оно не преследовало доносчиков, но и не выдавало их головою, тем более, что протопоп писал боярину Матвееву: «не вели моего письма объявляти; скоро доведаются, тотчас меня смерти предадут!» Московское правительство прятало эти доносы, как говорится, под сукно, до поры до времени, когда события покажут сами степень их правдивости.

III

Козацкое посольство в Москву о выборе гетмана. — Челобитная малороссиян. — Толки о назначении избирательной рады. — Бобрович привозит в Украину царские милостивые грамоты. — Двусмысленное поведение Андрея Дорошенка. — Бобрович под караулом. — Он убегает в Каменное. — Переписка его с Андреем Дорошенком. — Письмо Бобровича в Москву о двоедушии Дорошенка. — Бобрович опасается ехать в Чигирин. — Сношения гетмана Дорошенка с Ромодановским по вопросу об отпущении воевод. — Поручение Бобровича кончается.

Отправленные в Москву посланцы были: от Лазаря Барановича — игумен Маклаковского монастыря Иеремей с одним черным попом и диаконом, а от наказного гетмана северского Демьяна Многогрешного — генеральный обозный Петр Забела, генеральный асаул Матвей Гвинтовка и генеральный судья Иван Домонтовйч. При них было шесть сотников, два атамана, два войта от мещан и посольства, один бурмистр, один полковой судья и один войсковой подписок да 46 рядовых козаков.

19-го января 1669 года происходило их первое представление в Малороссийском приказе. Боярин оружейничий, Богдан Матвеевич Хитрово, проговорил им нравоучительную речь, в которой припомнил всю историю Гетманщины со времен Хмельницкого, и доказывал, что несправедливо было все выдуманное Бруховецким для произведения смуты.

Посланцы подали челобитную со статьями. Главным желанием их было то, чтобы в малороссийских городах отнюдь/ не было великороссийских воевод и ратных людей. Малороссияне признавали, что по первоначальному договору Богдана Хмельницкого с Москвою о присоединении Малой России постановлено быть воеводам в Переяславе, Нежине и Чернигове, но эти воеводы и царские ратные люди, вместо ожидаемой обороны, приносили краю пагубу и разорение. Не свыкаясь с малороссийскими правами и обычаями, ратные люди докучали жителям частыми кражами, пожарами, убийствами и различными мучительствами, совершаемыми над бедным народом; а когда от малороссиян поступали на ратных людей челобитные воеводам, то воеводы, вместо того, чтоб учинить святую правду, только волочили иски и не решали их. От этих-то причин поднялась последняя смута и сталась измена Бруховецкого. Вот поэтому-то малороссияне умоляли свести воевод и ратных людей из малороссийских городов и не присылать их вновь: оброк, какой следовать будет в царскую казну с малороссийского края, станут собирать Гетманы через доверенных своих лиц и доставлять по назначению в царскую казну; такой сбор, однако, по замечанию той же челобитной, может быть успешен и неотяготителен для народа только после некоторого льготного времени, в которое малороссийский край мог бы оправиться и придти в надлежащее благосостояние. Тогда и все Войско Запорожское, пользуясь своими вольностями, не станет поддаваться измене, а будет пребывать в верности его царскому величеству постоянно и непоколебимо.

Статья эта для Москвы показалась щекотливою. Московское правительство смотрело на воеводское управление в Малороссии, как на самый важнейший орган, удерживавший присоединенный край в повиновении центральной власти. Опыт последних лет должен был показать, что слишком большое расширение этого правительственного учреждения в Малороссии еще преждевременно, но московское правительство хотело, по крайней мере, сохранить то, что уже существовало до Бруховецкого и что могло, по-видимому, безопасно существовать на будущее — время. На просительную статью, которая пришлась не по вкусу Москве, последовал ответ уклончивый и неясный. Государь указал быть воеводам. в тех городах, в которых, по его государскому рассмотрению, будет пристойно, а не во всех городах, где были воеводы во время, протекшее после Переяславского договора до последней войны; впрочем, об этом отложено окончательно говорить на раде, которую предполагалось открыть текущею зимою. Посланцы в своей челобитной просили возвратить малороссийские пушки, купленные прежде или приобретенные на войне от ляхов, и в последнее смутное время взятые великороссийскими войсками, просили также возвратить колокола и церковные вещи, захваченные тогда же в Малороссии и, наконец, просили отпустить на свободу малороссиян, уведенных в неволю во время похода Ромодановского, предпринятого для укрощения измены Бруховецкого. На это последовало согласие, с тем, чтобы малороссияне представили росписи с указаниями, что именно, и где, и когда что захвачено; о пленниках же заметили, что, по прошению гетмана Демьяна, было уже отпущено 569 человек, а остальные, какие найдутся, будут отпущены. Старшинам, видно, понравилось пожалование их в дворянское достоинство при Бруховецком, и они теперь просили предоставить гетману право представлять вперед к такому пожалованию своих подчиненных и давать пожалованным универсалы на владение деревнями и мельницами. Правительство и на это согласилось и обещало гетманские пожалования укреплять царскими жалованными грамотами. Подтверждено было уже не раз и прежде заявленное желание, чтобы все, состоявшие в козацком сословии, были освобождены от подводной и постойной повинностей, и чтобы эти повинности лежали исключительно на мужиках. Но просьба малороссиян о том, чтобы гетману и старшинам было дозволено сноситься с иноземными державами, была отвергнута на том основании, что и прежде такого права не предоставлялось гетману; давалось, однако, обещание допускать гетманских посланцев на съездах комиссаров, если такие съезды будут устроены с Польшею и с ханом крымским по делам, касающимся Украины. Челобитчики зацепили и вопрос о Киеве; они высказали, что не желали бы отдачи Киева полякам: им известно, что у поляков на сейме постановлено обратить все церкви православные в римские костелы и развезти из Киева в разные места Польши мощи киевских чудотворцев. Во свидетельство, что такой умысел действительно существует, они представили письма, присланные из Польши печерскому архимандриту. По этому вопросу в Москве отвечали им, что представленные ими письма не могут быть признаны достоверными, и основываться на них нельзя, так как неизвестно, от кого они присланы и кем писаны. Челобитчики, прибывшие в столицу, от лица всего народа доносили на Феофила Бобровича, что он тайный- изменник и в доказательство представили «прелестное» письмо, будто бы им писанное и распущенное в народе, где охуждался Андрусовский договор и малороссияне призывались к противодействию коварной политике соседних государей, растерзавших их отечество. Просили челобитчики также не принимать в Приказе писем от нежинского протопопа Симеона Адамовича, так как от него затеваются междоусобия. О Феофиле Бобровиче дан был им ответ, что великий государь уже приказал воротить его к Москве, но прелестное письмо, обличавшее Бобровича в измене, как видно, не внушило к себе веры, по крайней мере неизвестно, чтобы Бобровичу было сделано какое-нибудь стеснение или производился над ним розыск. О нежинском протопопе челобитчикам отвечали, что протопоп прежде на ссору ничего не писывал и впредь писать не учнет, а приезжал он в Москву к великому государю с челобитьем за него же, гетмана, и за все Войско Запорожское. Такой ответ давался в то время, когда письмо протопопа Симеона с доносами находилось уже в Приказе. Приехавшие с козацкими посланцами депутаты от нежинских и киевских мещан привезли статьи, в которых, между прочим, просили избавить мещанство от суда воевод и от козацких стоянок, сопровождавшихся насилиями. На это отвечали, что все статьи, касающиеся мещанства, будет указано рассмотреть на предстоящей раде.

23-го января посланцы были приглашены снова в Приказ. «Где, по-вашему, пристойнее быть раде?» — спросил их боярин Хитрово.

— Мы промеж себя о том помыслим и скажем завтра, — отвечали посланцы. — Мы назначим места два или три; лучше быть раде в «тихом боку» (т. е. в безопасном нешумном месте), а мнится нам, быть бы ей около Десны, — только чтоб черновой рады не было, а чтоб на раде были только полковники и старшины; черновой раде нельзя быть потому, что места разоренные, и как съедется много народа, так нечем будет кормить лошадей. Мы уже обрали себе гетманом Демьяна Игнатовича и бьем челом великому государю: пусть бы его пожаловал, велел дать ему булаву и знамя!

На другой день, 24-го января, их призвали снова и объявили, что великий государь назначает своими царскими послами на раду боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского, стольника Артамона Сергеевича Матвеева и дьяка Григория Карповича Богданова, раде быть в Батурине, на раду допускать старшину козацкую и мещанскую, а черновой раде не быть.

25-го января было новое свидание. После дополнительных и объяснительных бесед о подробностях того, на что в общих чертах уже последовало- решение, спрошены были посланцы: «какие у вас есть письменные улики против епископа Мефодия и против протопопа Симеона?»

Посланцы отвечали: «улик с нами никаких не прислано, но добудутся улики на раде. Мы подлинно ведаем, что вся дума у гетмана Бруховецкого была с Мефодием, да с протопопом, да с Ромодановским. Бруховецкий в то время посылал в Москву бунчужного Ивана Поповича да арматного писаря Никифора; потом — разглашал, будто они ему сказывали, что „листов“ его царю не доносит боярин Нащокин, и будто бояре говорили, что Малороссия царю не надобна».

На это им сказали: «можно бы вам самим разуметь: то дело несбыточное, чтоб ваших листов не докладывали его царскому величеству! Такие непристойные речи говорил вам Ивашка Бруховецкий и этим вмещал между вами смуту».

В заключение посланцы просили об освобождении взятых в плен малороссиян, томившихся в неволе во дворах бояр и дворян, о возвращении имуществ малороссийских торговцев, задержанных по городам во время бывших смут. На все получили они в ответ добрые обещания.

Феофил Бобрович, в то время как посланцы доносили на него в измене, находился в Гадяче. Он туда приехал 10 января и привез царские милостивые грамоты к гадячанам, к полтавскому полковнику и к войтам с поспольством в Ромен, Зеньков, Лубны, Комышню^[63], Сорочинцы^[64], Драгайлов^[65], Опошню, Рашевку^[66] и Веприк^[67]. Всех малороссиян, задержанных по поводу смуты в Белгороде, Сумах и в иных городах, велено было отпустить. 11-го января в Гадяче на раде прочитаны были привезенные Бобровичем царские грамоты; рассуждали на всякие лады и потребовали от Бобровича, чтоб он ехал в Чигирин к гетману Дорошенку. Бобрович отвечал, что ему нельзя будет ехать, если не дадут аманатов; некоторые малороссияне перед тем тайно шепнули ему: «если поедешь к Петру Дорошенку, то попадешь в вечную неволю, а то -станется и то, что быть тебе и без головы! Не доверяй Дорошенку. Он сносится с турским султаном и по весне будет кровопролитие!» Сам брат гетмана Дорошенка стал показывать какую-то двусмысленность в обращении с Бобровичем. Пригласил он его на обед, и на этом обеде, против обычая, не было заздравной чаши в честь великого государя, а 17-го января Бобрович был у обедни и заметил, что на ектениях не поминалось имени государя, но поминали гетмана Петра, как главу малороссийского края. Бобровичу объяснили, что так повелел митрополит Иосиф. Этот митрополит, сообщали Бобровичу, приказывал считать отлученными от церкви всех попов, посвященных епископом Мефодием, и требовал, чтоб они приезжали к нему для вторичного посвящения, если хотят пребывать в священническом сане. Смекнул Бобрович, — начинается-де что-то неладное и, не добившись аманатов, счел за лучшее под каким-нибудь предлогом ускользнуть из Гадяча. Бобрович просился на время в Каменное и в Лебедин; его не только не пустили, а еще приставили к нему караульных. Караулили его не очень строго. 23-го января вышел он как будто к одному гадячскому мещанину в гости и махнул в Каменное. Оттуда написал он Андрею Дорошенку, что сделал это внезапно потому, что его не пустили в Каменное и Лебедин, куда он просился для государевых дел. Бобрович просил Андрея Дорошенка сберечь оставленную в Гадяче свою рухлядь и обещал возвратиться в Гадяч, как только получит от гетмана Дорошенка подлинное приглашение. Андрей Дорошенко отвечал, что удивляется, зачем Бобрович уехал из Гадяча тайком, когда против него не было ни у кого дурного умысла, когда все желают, чтоб старанием гетмана Петра Дорошенка начатое дело пришло в совершенство; он бы, Феофан, теперь, ничего не опасаясь, ехал в Гадяч. В то же время, остерегаясь, чтобы царский гонец не написал чего-нибудь своему правительству, Андрей письменно пожаловался князю Ромодановскому, что Бобрович убежал без всякой причины из Гадяча, где ему, кроме почестей, ничего дурного не оказывали.

Бобрович сидел в Каменном до февраля 3-го, когда пришло к нему туда письмо от гетмана Дорошенка, который любезно просил его приехать в Чигирин. Бобрович отправил гетманское письмо в Приказ и докладывал, что ему нельзя ехать в Чигирин: узнал он, что к Дорошенку приехали посланцы цесарский, литовский и от белогородских татар; «Без государевой грамоты», писал Бобрович, «назовут меня шишом и словесно наедине объясняться с Дорошенком нельзя будет. Кажется, лучше крепить одну левую сторону, а о правобережной оставить попечение; народ все прелестный, лукавый: как надокучивал им Суховеенко, так они к нам кидались, и Андрей Дорошенко писал в городы и призывал всех на верность царским именем, а теперь, как уже побили Суховеенка, так не то заговорил Андрей Дорошенко, все только на гетмана указывает и говорит: где гетман будет, там и мы с ним будем. Покамест Суховеенко с татарами воевал против Дорошенка, — всем пленным царским ратным людям дал Дорошенко льготу, отобравши от них присягу, что не убегут, а как Суховеенка разбили, так Дорошенко приказал их посадить снова в темницу и забить в колодки». Сами пленные воеводы сообщили об этом Бобровичу письмом.

Вслед затем гетман Дорошенко, узнавши, что города левой стороны били челом царю, приказал своему брату Андрею ехать из Гадяча к нему в Чигирин, распродавши всю свою рухлядь, и взять с собою царского посланца Феофила Бобровича. Бобрович не поехал по зову Андрея, отговаривался неимением царского указа, а в случае если бы Андрей Дорошенко попытался насильно потащить его, решался бежать в Москву, хотя бы и мог подвергнуться гневу государя за самовольство. Но этого не случилось. Бобрович не поехал к Дорошенку, не бежал в Москву, а был туда отозван по царскому указу. Тем и окончилось неудачное его поручение устроить сделку московского правительства с правобережным гетманом.

У Дорошенка в то время завелись иным путем сношения с Москвою, через князя Ромодановского, стоявшего тогда с царским войском в Судже. Ромодановский отправил к Дорошенку гонцом ротмистра Карпа Бабкина ходатайствовать об освобождении пленных воевод и царских ратных людей, и в том числе сына Скуратова, товарища князя Ромодановского. Дорошенко отвечал: «известен благородию твоему наш нрав. В нашей земле не так, как у великого государя его царского величества в Великой России, где все милостивым повелением государя чинится; у нас без совета полковников и товариства ничего учинить не можно. Даю ведать благородию твоему: пленные ваши у нас не в какой-нибудь неволе, а по воле живут, при нашей любви и милости. Скоро даст Бог неприятеля-бусурмана из нашей земли выгоним, тогда за прибытием всех полковников и за общим советом и Григория Петровича Скуратова, и воевод, и ратных людей отпустим и ни единого из них не задержим».

Дорошенко отпустил, однако, тогда же полковника Гульца с челядником и прапорщика Тараса Смирнова. Гетман сказал Бабкину: «как великий государь укажет отпустить всех взятых жителей малороссийских городов, тогда и мы .вам отпустим воевод и всяких чинов полоненников». Из малороссиян, которых отпуска домогался гетман Дорошенко, были между прочим полковники: прилуцкий Чернавский, ирклеевский Попкевич, судья Незамай, писарь Шийкевич и знаменитый Тимофей Цыцура, живший в то время в ссылке в Томске. Указаны были еще многие имена. Русских пленников у Дорошенка было семьдесят, из них 34 в Брацлаве, другие в Чигирине. О содержании пленников в Чигирине Бабкин сообщал так: «государевых людей гетман велел кормить и поставить по дворам, и шубы и сапоги им подавал, и к себе их обедать призывает почасту». Но такое любезное обращение было только тогда, когда еще Дорошенко побаивался Суховеенка, а как перестал его бояться совершенно, то и с пленными великороссиянами стал обращаться иначе.

IV

Приготовления к раде. — Домогательства Дорошенка. — Съезд в Глухове. — Толки о праве козацких послов присутствовать при переговорах России с Польшею. — Избрание в гетманы Демьяна Игнатовича Многогрешного. — Статьи, прочитанные на раде от царского посланника. — Толки о воеводах и ратных людях и об удержании Киева. — Доводы со стороны Ромодановского против желания не иметь в Малороссии воевод. — Присяга нового гетмана. — Отписки. — Уведомление Дорошенка о совершившемся выборе. — Отъезд Ромодановского из Глухова.

С 12-го февраля 1669 года в Москве начались приготовления к предстоящей раде для избрания нового гетмана левобережной Украины. По царскому указу, от лица верховной московской власти назначен был на эту раду князь Григорий Григорьевич Ромодановский, а в товарищах ему стольник Артамон Сергеевич Матвеев и дьяк Богданов; с ними, для оберегания, отправлялись конные и пешие государевы ратные люди, стольники, стряпчие, дворяне и жильцы. Съезд всех определенных к посольству был в Севске, куда Матвеев прибыл с своими из Москвы, и там дождался Ромодановского из Суджи, где тот стоял с войском.

Весть о намерении Москвы избрать на раде нового гетмана для левобережной Украины подействовала неприятно на Дорошенка. Он видел в этом неудачу своих планов сделаться гетманом обеих сторон Украины. «Удивительно мне, — писал он Ромодановско-му, — что твоя милость, знаючи добре мене обеим сторонам гетманом, листами ссылаешься с Демьяном Многогрешным, наказным нашим гетманом. Надлежало бы твоей милости, по сердечной своей христианской любви, желать, чтоб и высокая честь его царского величества, и слава Войска Запорожского ненарушна была, а не того, чтоб от веков во едином союзе пребывающая Украина, которая через тыя лета облиялася кровью, снова в разность приходила. Прошу обо всем, что тебе поверено от его царского величества, ведомо чинить ко мне, а не к наказному гетману северскому. А из того поступка, что мимо нашего ведома чинится, что возрастет? Сам твоя милость, как мудрый, домыслитися можешь».

Но на это письмо не последовало ответа; по крайней мере, в современных делах его нет.

В подобном смысле писал тогда Дорошенко и к Шереметеву. Он извещал, что, собравши раду, хотел отправить к царю челобитье, как вдруг узнал, что с бывшим полковником черниговским, его, Дорошенка, наказным гетманом, заводятся «потайные тракты». Демьян в глазах Дорошенка походил на тех «закутных (заугольных) гетманишек», которые после смерти Богдана Хмельницкого, ради своих частных видов, провозглашали себя гетманами и производили междоусобия. Дорошенко просил Шереметева, чтобы все сношения о важных делах производились с ним, настоящим гетманом, а не с его наказными, и чтобы войсковые клейноты (знаки гетманского достоинства) никому не отдавались до возвращения послов, которые от него с рады будут посланы к государю. На это письмо Шереметев отвечал, что с Демьяном никаких тайных договоров нет, а били челом люди малороссийских городов левой стороны Днепра, чтобы государь позволил им по прежним правам отправляться раде. «Ты», выражался Шереметев в своем ответе, «удивляешься делам Демьяна Многогрешного, а мы так удивляемся, что ты к нам пишешь и желание подданства объявляешь, а с турским царем списываешься, посылаешь к нему своих послов и от турского царя у тебя частые послы бывают, а нам о том не пишешь». Писал Дорошенко и к самому Многогрешному, представлял ему, что отечество терпит от розни, целые края обратились в пустыню, много малороссиян сослано в Сибирь и другие края Московского царства. «Правда», писал он, «достойное хвалы дело жить в согласии с Москвою и быть в подданстве у православного монарха, но только не на таких условиях, как покойный Бруховецкий». Дорошенко приглашал Многогрешного отправить послов своих на раду, которая должна собраться на первой неделе великого поста в Корсуне, Многогрешный отправил это дорошенково письмо 15-го февраля в Малороссийский Приказ и писал, что Дорошенку не следует ни в чем доверять, потому что он сносится с турками и составляет с ними какие-то договорные статьи. Расточая уверения в своей готовности проливать кровь за царские выгоды, Демьян доносил, что по его старанию полковники: киевский Солонина и переяславский Дмитрашко Райча учиняются в подданстве великому государю.

Посланцы, бывшие в Москве в январе, не привезли окончательного решения: в каком именно городе будет рада. Демьян Игнатович писал князю Ромодановскому, что лучше быть раде в Новгороде-Северском, дабы на ней мог присутствовать архиепископ Лазарь Баранович, который по своим летам и по здоровью не такая особа, чтоб можно волочить его далеко. Но князь Ромодановский отвечал, что по указу великого государя раде быть в Глухове, потому что в этот город удобнее приехать из иных городов малороссийских; князь приглашал Многогрешного ехать в Глухов и звать туда полковников и иных начальных людей из козаков и мещан; он сообщал, что о том же написано уже и архиепископу.

Повинуясь царскому указу, Демьян прибыл в Глухов 27-го февраля. «Жестокий путь устрашает меня немощного», — писал Лазарь Баранович, — «но Божие дело царственное и мирское нудит-мя; во имя Господне пойду». 1-го марта приехали в Глухов и царские послы. Не доезжая до города в трех или четырех верстах, встретил их Демьян Многогрешный со всею старшиною и с козаками. Главный посланник, князь Ромодановский, посадил Многогрешного с собою в карету; при въезде в город встречал их на городских воротах глуховской соборной церкви протопоп с духовенством и горожанами. Вышедши из экипажей, посольство прикладывалось к Спасову чудотворному образу, с которым приехало оно из Севска; велели нести этот образ в глуховской собор, отслужили там молебен, потом князь Ромодановский приказал этот образ поставить у себя на дворе.

На другой день, 2-го марта, Демьян с асаулом Гвинтовкою вдвоем приехали к Ромодановскому. Боярин приказал читать вслух статьи, на которых должен будет постановиться договор на раде. После чтения этих статей боярин говорил: «в вашей челобитной вы написали, будто на польском сейме постановлено обратить православные церкви в костелы; но в перемирной третьей статье Андрусовского договора утверждено, чтоб русским всякого чина людям вольно было во всех городах и местах, достающихся в сторону его королевского величества, отправление греческой веры: Буде в Короне и Княжестве делается утеснение церквам, то великий государь прикажет своим полномочным послам, на съезде с польскими послами, говорить, чтобы церкви утеснения не было; что на съезде учинится, о том гетман и старшины узнают от своих посланцев, которых сами пошлют на этот съезд. Составьте и подайте посланцам вашим по этому делу статьи и нам их объявите, чтобы великому государю были они ведомы. Посланцы ваши будут приходить к польским послам и говорить с ними о своих войсковых делах с царского повеления, — но с послами сидеть не будут оттого, что и прежде того не бывало, и польские послы на том стоят, чтобы с ними вместе не сидели посланцы Войска Запорожского, чтоб не было споров и промедлений».

— Нам подлинно ведомо, — сказал гетман, — что сенаторы писали к Дорошенку и звали его посланцев на «элекцию» (выбор короля), а коли зовут на элекцию, так и места им дадут и сидеть позволят.

Боярин отвечал: «царские полномочные послы с польскими послами поговорят, но теперь невозможно писать, чтоб вашим посланцам сидеть с послами, оттого, что польские послы этого не хотят».

«Вы просили, говорил боярин, чтоб вам в Москве отвели дом, где бы ставились приезжие от вас. Выберите человека знатного, доброго, разумного и рассудительного, которому доверите жить на том дворе, и к нему будете вы писать о всяких делах, какие надобны будут малороссийским жителям, — и выборный ваш человек будет ходатаем по этим делам и будет бить челом об указе. Вашему выборному жить в Москве с переменою погодно».

3-го марта приехал в Глухов архиепископ Лазарь Баранович. Боярин велел собраться к нему уже всем, и от имени великого государя спросил архиепископа о спасении, а прочих мирских особ о здоровье. Потом объявлено было царское прощение малороссийскому народу за вины. За это прощение все били челом.

Потом боярин произнес: «указал великий государь, его царское величество, по вашим правам и вольностям избрать себе в гетманы, кого излюбите».

Обозный, судьи, полковники и вся старшина и чернь провозгласили гетманом Демьяна Игнатовича Многогрешного. Споров никаких не было. В пользу Демьяна все было подготовлено, и видно было, что выбор на раде будет только формальностью. Затем наступило чтение статей договора, по которому Украине надлежало быть в вечном подданстве у великого государя. Когда прочли: «в Переяславле, Нежине и в иных городах воеводам и царским ратным людям быть», — поднялся шум.

Старшины стали говорить: «в наших челобитных его царскому величеству писано, чтоб воеводы были только в Киеве, а в Нежине, Переяславле и в иных городах им не быть, потому что от воеводе и царских ратных людей многая наперед сего обида была».

Боярин сказал: «великому государю челобитная ваша ведома. Но великий государь указал быть воеводам и ратным людям в Переяславе, Нежине и в иных некоторых городах для крепкого утверждения и на оборону тебе, гетману, и всем малороссийским жителям от неприятельских приходов, да для проезда в Киев и к тебе, гетману, сухим и водяным путем всяких проезжих людей, а не для того, чтоб воеводы и ратные люди чинили жителям налоги. Ты, гетман, и вы, старшины, сами видите, как малороссийские жители шатки; всяким смутным воровским словам и на всякие прелести сдаются скоро и к ворам пристают, а невинных людей, что к их воровству не мыслят пристать, разоряют. Петрушка Дорошенко, именующий себя гетманом на той стороне Днепра, поддается турскому султану: вон, Василий Полянский был у него в Чигирине, сам видал, как турецкий посол к нему приезжал, и Дорошенко называет себя турецким подданным! Он и на сю сторону Днепра людей своих подсылает и воровски прельщает малороссийских жителей, а иных страхом и войною понуждает под свое послушание. Уже многие города на сей стороне держат его сторону. В Переяславе и Нежине и в иных городах все разорено, жители разошлись, кто куда захотел, и города стали безлюдны; если в этих городах опустелых не будет воевод и ратных людей, то жителям, которые теперь в бегах, нельзя будет по возвращении без обороны домов своих строить, а Дорошенко, узнав, что воевод и ратных людей в тех городах нет, пришлет своих заднепровских козаков и наполнит своими людьми эти города; тогда эти города будут уже и поневоле у Дорошенка в послушании, и он учинит их в подданстве у турка вместе с собою. Тогда тебе, гетману, и всей старшине от турка и его послушников, от хана и от Дорошенка, будет большое утеснение. И вот еще что мы тебе, гетману, и всем вам старшине объявляем: послан от царского величества к турскому султану стольник Афанасий Нестеров, тот говорил туркам, чтоб турский султан жителей малороссийских городов и запорожских черкас в подданство к себе не принимал, а турки дали посольству царского величества такой ответ: в которых городах царских воевод нет, и те города учнут отдаваться турку, — и он, турок, принимать их велит. Тебе, гетману, и вам, старшине, надобно бы то рассудить и остеречь: первые и главные города малороссийские надлежит утвердить и укрепить в своих руках, а не отпускать их в чужие руки, чтоб самим потом в утеснении не пребывать и отпущенные под чужую власть города кровью не доставать. Когда главные города будут в крепком одержании, тогда и малые города, хотя в них и воевод не будет, учнут при тех больших городах держаться и никому не сдадутся».

Изложенные царскими доверенными доводы показались до такой степени сильны, что малороссияне не нашлись ничего возражать; однако, все-таки не заявили сразу совершенного согласия принять означенную статью, а сказали, что о ней подумают и поговорят между собою.

Перешли к другой статье, не менее щекотливой. Гетман припомнил челобитную о том, чтоб Киев не отдавали полякам в видах охранения православной веры. Боярин именем царским объявил: «вам самим известно, на какой срок договаривались отдать Киев, но по некоторым причинам, возникшим с польской стороны, на тот срок отдачи Киева не будет до съезда полномочных великих послов, а каков на съезде договор о Киеве станет, о том вы узнаете от ваших посланцев. А что вы говорите о церквах Божиих и о благочестивой христианской вере, которая в гонении от униатов, так об этих делах надлежит говорить жителям той стороны Днепра, а не вам. Ведомо самим вам, что козаки и всяких чинов жители той стороны Днепра отлучились сами от царского величества еще прежде Андрусовского договора, а не царское величество от себя их отдал; по их-то отлучению и Андрусовский договор учинен».

Гетман сказал: «нам подлинно ведомо, что тамошние козаки поддались польскому королю собою, а от царского величества им отдачи не было. Если положено будет на съезде Киев отдать полякам, в том пусть будет воля великого государя, лишь бы только поляки не гнали православной христианской веры и не отдавали церквей Божиих в унию. Возможно царскому величеству митрополию учинить в Переяславе, если Киев отдан будет».

«Пристойнее учинить митрополию в Чернигове, — сказал Лазарь Баранович: — Чернигов старее Переяслава и княжение древнее». По окончании чтения статей гетман сказал: «позвольте нам эти статьи взять к себе. Мы прочтем их у себя на дворе и поговорим промеж себя, которые статьи покажутся нам противными, о тех статьях мы учнем бить челом великому государю и челобитную нашу подадим вам на письме».

Царские послы согласились и дали им статьи.

4-го марта явился к князю Ромодановскому обозный Забела, в сопровождении генеральных асулов и полковников, и сказал:

«Прислал нас гетман передать тебе, боярин, что он статьи, которые у тебя взял, читал со всеми старшинами. В этих статьях написано, чтоб царского величества воеводам и ратным людям быть в Переяславе и иных городах, а мы у великого государя наперед сего милости просили и ныне просим, чтоб великий государь нас пожаловал, — указал не быть воеводам и ратным людям в городах сей стороны Днепра. Об этом приносим мы тебе челобитную; да еще о другом, о чем милости просим у великого государя, мы здесь написали».

Боярин приказал взять у них написанную челобитную и сказал: «чтоб воевод и ратных людей из ваших городов вывесть, — то дело несбытное, а об других статьях, что вы здесь написали, будет вам указ учинен». В челобитной, кроме просьбы о выводе воевод, было писано о сохранении козацких имуществ, чтобы вдовы козацкие наследовали имущества убитых на войне мужьев и пользовались всеми льготами козацкого звания до своей смерти, либо до выхода в новое замужество за не-козака; чтобы царские гонцы не брали самовольно подвод, а получали их от городовой старшины; чтобы число козацкого войска в реестре простиралось до сорока тысяч, а в случае неприятельского вторжения давалась бы скорая помощь ратными людьми; чтоб возвращены были взятые воеводами в смутное время малороссийские пушки; чтобы жителям посполитым, в уважение к понесенным разорениям, дана была льгота на пять лет, а недостающее, по причине этой льготы, количество денег на жалованье реестровым козакам дополнялось бы из царской казны.

При этом старшины объявили, что на предстоящий съезд полномочных послов они выбрали посланцами: нежинского полкового судью Федора Завадского, Лаврентия Артеменка, Леонтия Полуботка и Ярему Яременка.

5-го марта явились к боярину гетман и архиепископ Лазарь Баранович. Боярин им сказал: просили обозный с полковниками, чтоб воевод и ратных людей вывести из Переяслава и других городов, хотя бы через полгода или через год, как, даст Бог, сей стороны малороссийские жители успокоятся и учнут служить царскому величеству верно. Это дело несхожее, чтоб воевод и ратных людей выводить.

Гетман по-прежнему распространился о том, как «воеводы и ратные люди малороссийским жилецким людям всяких чинов делали обиды, козаков лаяли, мужиками их называли, производили кражи, поджоги, с целью расхищения имуществ во время пожара, и потому-то козацкие власти просят вывести воевод и ратных людей из малороссийских городов. Пусть великий государь, его царское пресветлое величество, будет надежен, мы учнем служить ему верило, безо всякой шатости, и изменять ему никогда не будем».

Боярин отвечал: «по се время великому государю от козаков и от мещан на воевод и ратных людей ни в каких налогах челобитья не было и впредь великий государь указал воеводам не вступаться в ваши права и суды, не только в козацкие, но и в мещанские; судиться вам меж себя самим, по вашим стародавним правам и вольностям. А что вы говорите, будто служилые люди зажигали и в пожарное время животы уносили, так о том великому государю не бывало ни от кого челобитья ни прежде сего, ни в последнее время; если-ж бы челобитье такое было, против челобитья был бы сыск, а по сыску, смотря по вине, тем ворам за их воровство и казнь учинена была бы. Знатно, то дело ныне затеяли вы, чтоб воеводам в городах не быть! Вы об этом и не мыслите, чтоб ратных: людей из городов вывести! Какую крепость вы учинить можете в том, что в малороссийских городах никто не изменит, не сдадут городов неприятелю и служить великому государю будут верно?»

Гетман и старшины не нашлись ничего отвечать на этот вопрос.

Боярин продолжал: «наперед сего гетман Богдан Хмельницкий поддался великому государю и служил ему верно до смерти. А после него что? У вас были гетманы: Ивашка Выговский, Юраска Хмельницкий, Ивашка Бруховецкий; все они договорные статьи составляли, руками своими их подписывали и пред святым евангелием душами своими крепили. Однако, ничего того не памятуя, потом изменяли! Давно ли Ивашка Бруховецкий государевых воевод и ратных людей в городах велел побить без всякой причины? Видя с вашей стороны такие измены, не стало чему верить! Ты, гетман, и вы, старшины, говорите, что имаетесь содержать все города своими людьми. Несбытное это дело: не только нам, но и вам хорошо видимо, что делается на сей стороне Днепра во многих малороссийских городах! Козаки и мещане слушают не тебя, Демьяна, а Дорошенка, и великому государю чинятся противны. Если бы в тех городах, о которых вы говорите, царских ратных людей не было, так и там жители делали бы то же, что ныне делают полтавцы, миргородцы и иные. Гетман и все старшины! Не говорите вы нам больше о выводе из городов воевод и ратных людей. Сами-ж вы написали в своем челобитье, что вручили своим посланцам: во всем полагаемся-де на волю и на милости царского пресветлого величества. Как ему, великому государю, всесильный Бог на сердце положит, так бы сохранить нас изволил при вольностях наших. Не так ли написали вы?»

Архиепископ признал, что так именно было написано в челобитной, а затем прибавил: «когда нам чинятся налоги, то как же нам о том не говорить и не бить челом великому государю? Теперь написать бы в статьях: ты, боярин, о выводе воевод и ратных людей договора с нами не чинишь, и’обе стороны стоят упорно, но вперед нам повольно будет бить челом великому государю о выводе воевод и ратных людей».

Ромодановский не поддался на эту уловку и решительно произнес: «чтобы о выводе воевод и ратных людей повольно было вам бить челом великому государю, — того не точию написать, но и говорить больше о том с вами не буду и слушать от вас тех слов не хочу. Говорю вам прямо».

Гетман и старшины откланялись, но Демьян Игнатович на прощанье сказал: «нынешний вечер, сошедшись со старшинами и выборными козаками, мы о том еще гораздо подумаем. А с нынешних разговоров и сам я узнал, что в городах без воевод и ратных людей быть невозможно».

На другой день, рано утром, 6-го марта, в субботу на второй неделе великого поста, съехавшись все вместе, с боярином учинили договор, составленный в двадцатисеми пунктах или статьях. Большое значение для своего времени имела двадцать вторая статья. Со времен Богдана Хмельницкого у малороссийского правительства было унаследованное от польской шляхты стремление ограничить число козаков и образовать из них привилегированное сословие, отличное от остального поспольства. Такое стремление находило правильным и московское правительство. Но у малороссийского народа всегда оставался иной идеал, — чтоб в крае все были равные козаки, и из народной громады всегда выступали своевольцы, называвшие себя самозванно козаками; нередко собирались они купами (шайками) и бесчинствовали; то были большею частью наймиты, не владевшие ни грунтами (усадьбами), ни нивами, и добывавшие себе хлеб работою у зажиточных, особенно на селитренных заводах и винокурнях. Старшины козацкие постоянно жаловались, что от них чинились беды и обиды прямым козакам. Теперь учреждали особый отдел козацкого войска, под названием компании; предположено на первый раз набрать их тысячу человек и назначить над ними особого компанейского полковника. Их обязанность будет преследовать и усмирять шайки самозваных козаков. Это учреждение скоро получило большое развитие, и все полковники стали заводить у себя в полках компании. Как увидим ниже, через несколько лет сами старшины нашли необходимым отменить это учреждение, но вместо него явились охотные или наемные козаки, большею частью из иноземцев.

Откинувши просьбу о выводе воевод, приказано было статьи написать в тетради. Во всем положились на валю великого государя, подписали статьи и подали боярину. Ромодановский заметил, что о тех статьях, которые подали ему после, будет дан милостивый указ, когда эти статьи представятся его царскому величеству. Вместе со статьями, касавшимися Войска Запорожского, т. е. козаков, на этой раде постановлены были статьи, относившиеся к мещанству и поспольству, по челобитью от нежинских и киевских мещан. Город Нежин, ссылаясь на разорения, понесенные в последнее междоусобие выпросил льготы себе на 15, а своей волости на 5 лет, и подтверждения прежних прав на доходы с торговых мер, с торговли дегтем, с винной и пивной торговли. Мещане били челом за себя и за посполитых в волости (т. е. крестьян), чтоб козаки не вмешивались в их управление и не были бы сборщиками. Тогда в малороссийских селах и деревнях временно размещались приходившие с правой стороны искать новоселья, и число их все более и более возрастало. Поставленные «на-хлеб, на-соль мирскую», они дозволяли себе всякие своевольства. «Голики (как называются они в челобитной) от прямого своего посилья сыты быть не хотят, а насилуют мещан и крестьян». Киевское мещанство просило себе, главным образом, свободы от поставки подвод, от своевольства царских ратных людей — и, кроме того, выпросило пятилетнюю льготу для города Киева от податей, следуемых в царскую казну.

Тогда боярин приказал перед соборною церковью устроить просторное место, поставить на аналое чудотворный Спасов образ и положить на . столе булаву и знамя. Когда все было готово, явились Демьян, старшины и выборные козаки и мещане. Архиепископ прочитал молитву. Боярин проговорил короткую речь, выразивши в ней, что, по челобитью, представленному обозным Петром Забелою, великий государь указал боярину быть на раде для избрания нового гетмана по их правам и вольностям. Проговоривши эти слова, боярин отступил.

Демьян Многогрешный был избран уже прежде, а теперь совершался только обряд вступления его в должность настоящего гетмана. Обозный Петр Забела поднес новому гетману булаву.

«Я не желаю гетманского уряда, — говорил обрядовым порядком Многогрешный, — но так как вы, по указу его царского пресветлого величества и по своим правам и вольностям, излюбя, всем Войском меня избираете в гетманы, то невозможно мне упорствовать и не принять царского жалованья — булавы и знамени! Только я вам наперед объявляю: великому государю, его царскому пресветлому величеству, сей стороны Днепра Войско Запорожское поддается в вечное подданство, а как нам быть в том подданстве, тому всему у нас постановлены статьи и руками нашими подписаны. Я обещаюсь великому государю и его государским наследникам служить верно, без всякой шатости и измены, и того учинить не хочу, что прежние гетманы учиняли, как великому государю изменяли. И вы бы, при мне будучие, ему, великому государю, служили бы верно, никаким смутным словам и прелестям не верили и вечное подданство, вместе со мною, содержали бы крепко и постоянно, по договорным статьям».

Обозный Петр Забела, от лица всех прочих, произнес: «все мы хотим с тобою, гетманом, быть в вечном подданстве великому государю и служить ему будем верно. Готовы учинить в том веру пред святым евангелием. А ты, Демьян, от нас булаву и знамя прими и гетманом нашим будь».

Демьян Игнатович принял булаву и знамя, а боярин вручил новому гетману грамоту на гетманское достоинство. Все поздравляли нового гетмана. Боярин сказал: гетман Демьян Игнатович! будь здрав на гетманском уряде со всею старшиною и со всем Войском Запорожским сей стороны Днепра! Служи великому государю верно, и, шед в соборную церковь перед чудотворным Спасовым образом и перед святым евангелием, по святой непорочной заповеди Христа Бога нашего, учини веру" — Демьян Игнатович благодарил боярина за милость и сказал: «никогда того не учиню, что Ивашка Бруховецкий учинил, когда великому государю изменил: я буду служить великому государю, его царскому величеству, до конца живота верно».

Всем вслух прочли новопостановленкые статьи, скрепленные подписями. Тогда боярин спросил всех: «каковы статьи постановлены и руками вашими закреплены, — слышали ли статьи те?»

Все отвечали утвердительно. Затем все отправились в церковь и там произнесена была присяга. Приводил всех к ней архиепископ Лазарь Баранович по чиновной книге и по записи, написанной под статьями.

На другой день, в воскресенье, архиепископ освящал знаки гетманского достоинства — булаву, знамя и саблю — и произнес новоизбранному гетману пастырское поучение.

8-го марта боярин отправил в Москву известие об окончании рады, не утаивши козацких домогательств о выводе воевод и своего отказа на эти домогательства. И Демьян Игнатович отправил в тот же день письмо к великому государю, расточал обещания верной службы, не смел уже просить о выводе воевод и ратных людей, а умолял указать, чтобы царские войска помогали Украине, буде неприятель станет на нее наступать. Боярин послал отписки в Чернигов, Нежин и Переяслав к воеводам, поручая каждому привести к присяге козаков и мещан своего края.

Марта 9-го боярин послал отписку и к Дорошенку, извещая о совершившемся избрании, и просил Дорошенка вернуть на правую сторону своевольников, перешедших на левую; при этом замечал, что если через их упорство случится что-нибудь дурное, то пролитая кровь взыщется Богом «на том, кто сей крови будет причинен». Написал в этот день к Дорошенку и Лазарь Баранович о том, как было бы хорошо, если бы вся Россия была под властью православного монарха, а под турком быть прямая беда: «пророчество у них, турков, есть, что имеют пропасть от русского народа; исполни Боже то вскоре! На сие дело да воздвигнет Бог силу Войска Запорожского». Написал к Дорошенку и его бывший наказной, теперь поставленный с ним в равном достоинстве. Смысл письма его был таков, что было бы хорошо, если б малороссийский народ весь находился под единым монархом, но видно — не такова воля Божия! «Изволь, — писал он, — жить с нами по-приятельски; нам — под великим государем, а вам под королем польским живучи, надобно любовь иметь». Он просил Дорошенка вывести из левобережной Украины свои военные силы и грозил, в противном случае, взяв Бога на помощь, с своим и с царским войском вывести прочь неприятных гостей. Тогда же новоизбранный гетман известил о своем избрании и непокорного ему лубенского полковника, убеждал его отречься от Дорошенка, поступить под регимент Демьяна и принести присягу на подданство царю; в противном случае: «пусть не удивляется, если ему произойдет что-нибудь неприятное».

8-го марта боярин одарил, по обычаю, гетмана, старшин и полковников соболями, а его отдарили лошадьми. Наконец он выехал из Глухова, провожаемый гетманом и старшинами за три версты от города.

V

Отношения московского правительства к Дорошенку после глуховской рады. — Архимандрит Гизель ходатайствует за Тукальского. — Рада на реке Расаве. — Отзывы о Турции в письмах с правой стороны. — Сообщения в Москву статьи условий подданства Дорошенка Турции. — Многогрешный пытается склонить Суховеенка на царскую сторону. — Суховеенко снова угрожает Дорошенку. — Переговоры с Дорошенком об отпуске воевод. — Дорошенко посылает на левую сторону Гамалею и Манжоса. — Козловский сменяет в Киеве Шереметева.

Как ни противно должно было показаться Дорошенку избрание Многогрешного, но московское правительство продолжало показывать правобережному гетману дружелюбные отношения. В грамоте, посланной к нему от 26-го февраля, царь похвалял его за то, что он не отдал татарам взятых воевод и просил Дорошенка отпустить их. В марте киево-печерский архимандрит Гизель, посылая царю Алексею Михайловичу в дар книгу свою о покаянии, под названием «Мир человека с Богом», пытался расположить царя в пользу митрополита, Иосифа Тукальского, друга Дорошенкова, на которого в Москве смотрели подозрительно. «Повели, государь, этого доброго мужа посадить на митрополии в Киеве и надобное прокормление сану его показать. Надеемся, что у козаков тогда шатости не будет, и не станут они склоняться к соединению с турками, если митрополит, по своем сане, будет сидеть в Киеве, да он и вашему царскому величеству не окажется безпотребен; он муж зело ученый, рассудительный, искусившийся во всяких гонениях и иноверных наветах». Иннокентий Гизель в то же самое время силился помирить с митрополитом Иосифом Тукальским архиепископа Лазаря Барановича, которого письменно упрекал за то, что Лазарь возбуждал неблаговоление к митрополиту и царя Алексея Михайловича, и московских государственных людей, а в своей епархии запрещал молиться за митрополита, тогда как митрополит всегда в богослужении поминал архиепископа Лазаря, хотя и не признавал за ним титула местоблюстителя. Митрополит, по уверению Гизеля, искренно желал присоединения правобережной Украины к царской державе и располагал к этой мысли своими советами тамошних генеральных старшин. Сам Тукальский апреля 10-го писал к царю Алексею Михайловичу, просил, чтоб ему дозволили водвориться в своей митрополии и расточал желание, чтоб весь православный русский народ, находящийся теперь во власти Речи Посполитой, присоединился к московской державе, с сохранением своих стародавних прав и обычаев.

При всех таких посланиях и отзывах, дружелюбных к московскому престолу, стремления Дорошенка и Тукальского противоречили видам тогдашней московской политики. Дорошенко и Тукальский изъявляли желание повиноваться царю, — но не терпели Андрусовского договора, пресекавшего политическую и правительственную связь двух половин Украины; Москва же обязалась признавать Днепр чертою предела между Россиею и Польшею и слышать не хотела ни о каких народных требованиях единства Украины, противоречивших смыслу Андрусовского договора. Задушевным желанием правобережного гетмана и митрополита было, чтоб козачество и с ним вся Украина, признавая над собою власть царя, ненарушимо пользовались своими национальными правами и обычаями, а у Москвы на счет этого было иное желание — желание строгого подчинения, которое бы со временем повело к уничтожению всякого различия между Малороссией и Великороссией. Москва рассчитывала, что если в Украине ненарушимо будут сохраняться все ее национальные особенности, то Украина не всегда может быть крепко привязана к Москве; напротив, такой или иной шаг московского правительства, вынуждаемый обстоятельствами, может произвести раздражение и вызвать появление измены в Малороссийском крае. Опыты политического непостоянства, повторяясь один за другим, упрочили в Москве недоверие к Украине, и люди, заявлявшие себя в Украине горячими сторонниками национальных прав, не могли возбудить к себе расположения в Москве. О митрополите Тукальском составили там понятие, как о стороннике Дорошенка, как о человеке, ценящем выше всего местные интересы своей родины, а потому в Москве не могли принять его просьбы о своем переезде в Киев; поводом к отказу митрополиту на его просьбу выдумали такое- основание: между московским и польским государями договорено быть съезду полномочных послов, и на этом съезде будут рассуждать о Киеве; когда этот съезд состоится и что на нем будет постановлено, о том митрополит будет извещен.

И Дорошенко Москве и Москва Дорошенку выражали взаимное дружелюбие, но искренности между ними не было нимало. Не доверял Москве Дорошенко после того, как Москва, подбивши Бруховецкого просить о введении в Малороссии воевод, и после того, как уже последовала народная расправа с этими воеводами, все-таки не хотела слышать о том, чтоб их вывести из края и предоставить козакам самим собою управляться. Не доверяла и Дорошенку Москва, когда к ней приносились вести о двусмысленных и зловещих сношениях Дорошенка с турецким султаном. У Дорошенка 12-го марта происходила близ Корсуна, на речке Расаве, рада, о которой приходили в Москву неясные и даже противоречивые слухи; из них, однако, выводили такое заключение, что в правобережной Украине существует намерение сойтись дружелюбно с Турцией. Эта рада тянулась до десяти дней. На этой раде было до пятисот человек козаков правого берега Днепра и человек двадцать из левобережных полков. Подосланные туда Шереметевым киевские козаки видели и узнали между последними лубенского полковника Гамалею да одиннадцать человек запорожцев. Вместе с Дорошенком присутствовал на раде турецкий посол, которого в Чигирине гетман приветствовал трехдневным угощением и почетною стрельбою. Прочитана была народу грамота, привезенная этим турецким послом: в ней от турецкого государя предлагалось, чтоб малороссийская земля поступила в подданство Турции на таком праве, как земля волоская. Предложения эти козакам понравились. Рада приговорила оставаться в приязни с Турциею, но присяги, однако, не учинили^[68].

Послан был в Москву, в конце апреля, генеральный судья Иван Самойлович для утверждения челобитной, составленной на основании глуховских статей. Он привез известие, что Дорошенко, отрекшись от подданства христианскому государю, польскому королю, отдался турецкому султану и на раде в Корсуне получил от султана в подарок ферязь, которая была на него там же надета, в знамение новых отношений его к Турции. Для уверения в истине этого привезен был в Москву и козак, бывший свидетелем того, что происходило у Дорошенка на раде. Дорошенков писарь, Бускевич, писал к Демьяну о цели своей поездки в Турцию: он сознавался, что они, правобережные, действительно поддаются турецкому царю, но объяснял, что это не значит, чтоб они «слепым поспешением шеи свои в турское иго отдали», — они сделали это в крайности, спасаясь от беспрерывных татарских набегов. «Татары, говорил он, под лицемерным покровом дружбы опустошают край наш, тысячами людей наших забирают в полон, а христианские монархи немилостивы к козакам, строят против нас крепости, не дают нам, людям к войне способным, распространяться на поле и на море, и сами себе тем не пользу делают, как думают, а вред. Турецкий же царь крепостями страны своей не держит, а едва не всем светом владеет: войскам своим он платит хорошо и кормит их: турки лучше других знают, как надобно землями и людьми владеть».

Тогда были доставлены в Приказ и приобщены к делам Приказа статьи условий, заключенных между Дорошенком и Турциею В этих статьях в начале сказано, что Дорошенко входит в союз с Турциею, по примеру славной памяти гетмана Богдана Хмельницкого. Козаки изъявляют готовность противостоять всякому неприятелю султанского величества, если окажется потребность, и взаимно просят султана, чтобы он повелевал своим войскам — крымским, черкеским, ногайским, бучацким и иным приходить на помощь козакам, и на то время состоять под властью гетмана, наравне с козацкими войсками. Султан в ознаменование союза пришлет гетману военное знамя, называемое по-турецки «туй» и «булаву». В том же договоре козаки объявляли, что они «не желают быть ни рабами, ни данниками, но хотят оставаться свободными от всяких податей, а присланные знаки их гетману будут знамением союза Украины с Оттоманскою Портою и готовности гетмана воевать против недругов султанских и татарских. Турецкие и татарские войска, входя в Украину, не должны строить там мечетей, разорять и грабить русских церквей или обращать их в мечети, не должны также грабить частные имущества, опустошать городов и брать в полон жителей, а кто станет так поступать, тот может быть убит. Это правило простирается также на волохов и молдаван, приходящих в Украину. Священники украинские должны зависеть от цареградского патриарха, а управляться митрополитом, утвержденным в своем достоинстве с согласия гетмана. Никто не может лишить гетмана его достоинства во всю его жизнь, а если какие-нибудь козаки начнут устраивать сборища против него, то мы все будем стоять за него единодушно на противников. Русский народ разделился в различных страны, но все русские держат единую веру с греками не только в наших украинских странах, но и в иных пределах — в одну сторону от Киева на 12 миль к Перемышлю и Самбору, в другую — к реке Висле, в третью — к Минску, в четвертую — до Севска и Путивля; все — козаки: надеемся, что все с нами в согласии будут, и гетман потщится при помощи Божией с великим прилежанием сотворить так, чтоб их освободить от тех, которые держат их в рабстве, и все они не должны творить коварства и злобы против султана и татарского хана, а если те, что подчиняются полякам или Москве, понуждаемые своими государями, начнут делать зло людям, состоящим под турецкою властью, или сопротивляться ордам татарского хана, то мы обещаемся не иметь с ними никакой взаимности, но силою станем им противодействовать. Козаки не должны нападать на турецких подданных, живущих близ реки, именуемой Деркус, также и на тех, что живут близ реки Буга и поселены близ Сочавы. Так как наш народ не знает иного языка, кроме природного, то гетман просит, чтобы послы от Турции умели бы объясняться по-русски. Во время войны приходящие в Русь военные силы татарские не могут по своему желанию располагаться в селах и городах и брать что им вздумается, а должны жительствовать в местах, им для того отведенных, и довольствоваться пищею и оброками, от гетмана дозволенными; точно так же и козаки, призванные на помощь султану, должны довольствоваться тем, что им соизволится. Если козак будет судиться с турком, то всякий из них ответствует перед своим старшиною, и подвергается казни по мере своего преступления. Турский султан и татарский хан без сношения с гетманом и с Войском Запорожским не должны заключать договоров с пограничными и близкими государями, особенно с польским королем и с московским царем; если же турецкий султан или татарский хан постановят договор с козацкими неприятелями, или с кем бы то ни было, клонящийся ко вреду Войску Запорожскому, то гетман ни во что будет считать такой договор. Если Войско Запорожское с турецкою помощью овладеет каким-либо городом или местечком, то взятое жилое место останется под гетманскою областью, но не будет укреплено за Турциею и не должен в нем находиться турецкий гарнизон». Договор этот не ограничивался только тем, что непосредственно касалось Украины: козаки требовали кое-чего и для православной церкви в пределах Турецкой империи, именно, чтобы «сан цареградского патриарха приобретался по выбору собора из архиереев и клириков и каждый патриарх оставался ненарушимо в своем сане до кончины; всякий же из духовных лиц, дерзающий достигнуть патриаршества золотом или дарами, должен быть подвергнут казни». В обеспечение силы настоящего договора, в заключении было сказано, что «если бы султан или хан не захотели принять настоящего договора в его подлинном смысле, либо умыслили сделать козаков своими подданными или данниками, либо стали изгонять по своему хотению гетмана и поставлять вместо него иного, или же разорять монастыри и церкви, строить мечети, переменять митрополитов, выбирать с русского народа ядомые вещи, и также ячмень, овес, дрова и тому подобное и вообще дозволять себе поступки, противные настоящим статьям, то гетман и Войско Запорожское станут промышлять о себе иным способом, не воюя, однако, против султанского величества и не поднимая рук против Турции неприятельским обычаем, разве будут к тому понуждены татарскими и турецкими военными действиями».

Трудно решить теперь, в какой степени подлинно это дошедшее до нас условие и имело ли силу в свое время: во всяком случае видно, что оно составлено было малороссиянами и для нас имеет то значение, чего в то время желали и искали для своего отечества люди, недовольные тогдашнею политическою судьбою Украины и метавшиеся в разные стороны, где только по их соображениям представлялась для них возможность осуществления заветных желаний политической самостоятельности.

В Москве, получивши эти данные от Демьяна Игнатовича, показали вообще довольство тогдашним малороссийским правлением левой стороны Днепра и отпустили на родину задержанных при Бруховецком малороссиян, исключая засланных далеко в Сибирь, но и последних обещали привезти оттуда и отпустить на родину. Не так легко исполнялось решение царя по челобитной о возвращении взятых орудий и церковной утвари: долго после того происходила переписка и подавались жалобы от гетмана то на того, то на Другого воеводу за неотдачу присужденного к возвращению.

Союз Дорошенка с Турциею не избавил правобережного гетмана от соперника, которого продолжали поддерживать запорожцы, а им помогали крымские татары. Напрасно турецкие послы после корсунской рады посылали к хану увещания жить в союзе с Дорошенком. Хан не слушал их советов и не очень боялся гнева турецкого султана, особенно пока подданство Украины Турции еще окончательно не состоялось. Дорошенко, после корсунской рады, отправил от себя в Запорожье посланцев, но кошевой приказал их перевешать на вербах. Суховеенко, потерпевши поражение от Серка, потерял было и свое гетманство, и свою силу, но 25 апреля 1669 года запорожцы на раде, бывшей над рекою Чертбмлыком, избрали его снова гетманом. Из левобережных полков Гетманщины его еще держались полки Полтавский, Миргородский и Лубенский, а вместе с Суховеенком в Сече находился тогда и подружился с ним прилуцкий полковник Яазарь Горленко. В Прилуках произошла смута: — какой-то Ивашка Кошовый прогнал с полковничества Горленка и сам стал полковником, но скоро потерял эту должность; его заменил Маценко, а Горленко, оставаясь у Суховеенка, через письмо уговаривал нового полковника признать гетманом Суховеенка; такие же увещания в полки Прилуцкий и Переяславский посылал и хан Адиль-Гирей. Полковник переяславский Дмитрашка Райча, недавно покорившийся царю, опять стал мирволить Суховеенку и сноситься с ним. Таким образом, Демьян Игнатович увидел, что власть его умаляется, и он попадает в перепальный огонь — и с Суховеенком и с Дорошенком приходится ему меряться, ратной царской силы он никак не мог выпросить и потому он прибегнул к дружелюбным сношениям с Суховеенком. Демьян письменно убеждал Суховеенка со всем запорожским товариством отстать от союза с татарами и покориться православному монарху.

К счастью Демьяна, Суховеенко мало был расположен последовать таким советам, но он хотел все-таки прежде расправиться с Дорошенком: к нему, как к недавнему своему победителю, питал он более злобы. Сначала, после своего вторичного избрания, Суховеенко писал к Дорошенку, чтоб тот прибыл в Сечь, привез с собою гетманские знаки, отнятые у Бруховецкого, и подчинился воле Войска, которому надлежало ставить гетманов вольными голосами, а в случае сопротивления — грозил на Дорошенка идти войною с татарами.

Таким образом, Дорошенко опять ожидал против себя новых попыток со стороны Суховеенка, а в это время московское правительство опять прислало к нему просьбу — отпустить пленных воевод. Дорошенко отвечал, что давно сделал бы это, но не смеет без воли рады; жены, братья и дети тех малороссиян, которые засланы в отдаленные страны Московского Государства, беспрестанно осаждают его просьбами не отпускать великороссийских полоненников прежде чем не будут отпущены малороссияне. Из содержавшихся в Чигирине пленников он отпустил однако Приклонского, Огарева и Скуратова, отпустил тогда же женщин из семей взятых воевод и дочку Бруховецкого, но жены Ивана Мартыновича уже не было тогда в живых. В день Светлого Воскресения Дорошенко приказал расковать и других пленников, позволил им ходить по воле; но некоторые почему-то остались в тюрьме, и в том числе сестра Бруховецкого. В мае прислана к нему новая царская грамота с прежнею просьбою, но и на этот раз не исполнил Дорошенко воли Москвы, напротив, подсылал еще агентов на левую сторону Днепра волновать народные страсти. Два охотницких козацких отряда переправились тогда за Днепр, один под командою бывшего Лубенского полковника Григория Гамалеи, другой — Манжоса, носившего название дорошенкова асаула. Они пытались взять Лубны и убеждали лубенцев принять к себе, по-прежнему, полковником Гамалею. ЛубенцЫ отказались, отвечавши: «Дорошенко присягал на верность турскому султану, надевал присланный от султана кафтан и целовал султанскую грамоту, и Гамалея делал то же с ним вместе. Не хотим его!» Избранный лубенцами в полковники Филипп Плиса прислал к Многогрешному объявить, что он с своим полком отдается в верность великому государю, но то была, как увидим, только уловка. Полтавский полковник Кублицкий также склонился было к покорности царю, но через несколько дней сменил его Филон Горкуша и отозвался к Демьяну враждебно и резко. Миргородский полковник Гладченко остался в упорстве, подчиняясь Дорошенку. Но миргородцы и полтавцы, стоя враждебно к Многогрешному, держались Суховеенка, а не Дорошенка.

В управлении Киева произошла перемена. Шереметева отозвали, а место его заступил князь Григорий Козловский. Новый воевода представлял в Приказ, что в Киеве ратных сил немного, между тем наступает срок, когда по Андрусовскому договору приходилось отдавать Киев полякам, и есть опасение, что со стороны Польши произойдет попытка захватить его. Тучи все более и более сгущались над Малороссиею. Тревожились тогда и царские воеводы, находившиеся в малороссийских городах, а царские ратные люди то и дело, что бежали со службы. Воеводы боялись, что не с кем будет защищаться, если нападут враги. Все это были обстоятельства, не содействовавшие ни успокоению Малороссии, ни усилению власти гетмана Демьяна Игнатовича.

VI

Дорошенко отпускает пленных царских воевод. — Суховеенко с запорожцами и крымскими татарами идет на Дорошенка. — Рада под Уманью. — Суховеенко отставлен от гетманства. — Уманский полковник Ханенко провозглашен гетманом. — Ханенко с крымцами осаждает Дорошенка. — Турецкое посольство. — Вручение знаков гетманского достоинства Дорошенку. — Султанская грамота. — Договор между Дорошенком и Ханенком. — Ханенко вторично осаждает Дорошенка в Стеблове. — Серко выручает Дорошенка. — Отступление Ханенка и Суховеенка в Сечь. — Татары отправляют Юраска Хмельницкого в Константинополь. — Дорошенко подчиняет себе Умань. — Дела Дорошенковой партии на левой стороне. — Успехи Многогрешного. — Ссора с сумским полковником. — Тревога гетмана Многогрешного по поводу одного письма. — Царь успокаивает гетмана. — Ведомость о городах, не признающих царской власти в левобережной Украине. — Пасха 1670 года. — Советы полковников с гетманом. — Упадок народного благосостояния и культуры в Малороссии.

Уже много раз, как мы видели, посылало московское правительство гонцов к Дорошенку добиваться от него отпуска содержавшихся в неволе воевод. В июле 1669 года с тою же целью приехал к нему гонцом стрелецкий голова Шилов. Гетман сказал ему: «государь отпустил из неволи моего брата Григория, и я после того отпустил уже до ста человек великороссийских поло-ненников, других же до сих пор не отпустил, — но эго сделалось не по моему хотению, а по слезному челобитию жен и детей тех малороссиян, которые оставались в неволе в Московском государстве; теперь же, по желанию великого государя, отпущу их всех». Дорошенко тотчас велел расковать трех человек и отдал Шилову, а затем, отпуская Шилова, отправил вместе с ним в Киев Федора Коробку, который привез туда 27 человек пленных служилых великороссиян и 9 боярских людей. Это сделалось в то время, как татары, помогавшие Суховеенку, подходили к Чигирину.

Таким образом в другой раз Дорошенко старался показать угодливость московскому государю именно в ту пору, когда ему самому угрожали соперники. Отпустивши воевод, Дорошенко выходил против татар на бой, но должен был воротиться, не сладивши с татарскими силами. Дорошенко отступил на реку Расаву. Там на него наступил и сам Суховеенко с запорожцами. В это время Суховеенко считал себя сильнее своего соперника: за него было все Запорожье; на левой стороне Днепра держались его полки: Полтавский, Миргородский и Лубенский, недавно поклонившийся царю, но снова перешедший к Суховеенку. Более всего ободряла Суховеенка уверенность, что значительная часть правобережного козачества отступит от Дорошенка и перейдет к нему, потому что дружба Дорошенка с турками возбуждала уже ропот между подчиненными. «Без соизволения всего Войска, добиваючись себе панства, вывравляючи себе у турок вечное гетманство, он отдает Украину в подданство царю бусурмакскому. Как не заболит от того сердце у всякого, кто родился в вере христианской!» Так роптали тогда правобережные малороссияне. В то самое время, как Суховеенко шел на Дорошенка, последний дожидал из Турции от султана великого посла, который должен был привезти ему от падишаха знаки власти над Украиною: булаву, бунчук (по-турецки: алимтуа) и знамя, или санжак; но посольство турецкое не могло скоро и удобно пройти к Дорошенку и остановилось в Цекуновке за Днестром. Полки Чигиринский, Черкасский, Белоцерковский и Каневский были с Дорошенком; другие правобережные полки, именно: Уманский, Кальницкий, Паволоцкий и Корсунский, передались к Суховеенку и козаки этих полков требовали, чтобы снова устроить избрание гетмана вольными голосами, вместо Дорошенка, которого требовали признать отступником. Масса козачества потянула Суховеенка к Умани, там положили составить раду. На этой раде козаки принудили самого Суховеенка снять с себя гетманство, так как и на него оно возложено было так же неправильно, как на Дорошенка. Суховеенко положил свою булаву, быть может, надеясь опять принять ее по избранию. Был на этой раде и жалкий Юраско Хмельницкий, уже снявший с себя монашеский чин. Неизвестно, искал ли он теперь возможности возвратить себе давно уже потерянное гетманство, или, как говорит одно известие, только домогался воротить себе отцовские маетности и скарбы. Но булава досталась, по избранию рады, не ему и не Суховеенку, а уманскому полковнику Михаилу Ханенку. Избранный вместо Суховеенка, Ханенко присягнул Войску «за вольности стояти и оплаканную отчизну, сколько Бог помочи подаст, обороняти».

Вслед затем новоизбранный гетман Ханенко 13 июля писал к гетману Многогрешному и к переяславскому полковнику Дмитрашке Райчу, прося оказать ему содействие против Дорошенка.

Но у Дорошенка оставалось еще столько козацких сил, что он не думал подчиняться Уманской раде. И на левой стороне Днепра у него дела шли еще не совсем дурно. Дорошенко из своего стана на реке Расаве двинулся к Каневу, но на переправе через Рось, у села Кононти был застигнут ордою и оставался в осаде недель пять, пока турецкие послы, шедшие к нему и задержавшиеся у Днестра, не послали приказания крымским салтанам от имени турецкого падишаха, чтоб они не тревожили Дорошенка. По этому приказанию салтаны, помогавшие противной стороне, отвели татар, и освобожденный Дорошенко двинулся к Умани, призывая к повиновению себе козаков. Когда он дошел до Умани, прибыл туда и турецкий посол Канаджи-паша; он вручил Дорошенку знаки власти, присланные от султана: булаву, знамя, бунчук и саблю, оправленную дорогими каменьями. Султанская грамота, присланная ему, гласила так: «Нам Бог повелел творить милость всем толкущим в дом отцов, дедов и прадедов наших. Вы били нам челом, что Войско Запорожское на той и на сей стороне Днепра, по совету всех старшин и черни, уполномочило тебя, старшего своего гетмана Дорошенка, чтоб ты заявил нам, что обе стороны Днепра желают быть у нас в подданстве и служить мне готовы, как служат мне господари, волохи и мультане, православные христиане, а я бы всех в милости держал и оборонял. Посылаю вам бунчук и знамя не на знак подданства, а токмо на знак приятства и на страх нашим неприятелям. Принял я вас и всех людей для того, чтоб земля ваша пребывала в тишине и никто ее не опустошал. Петр Дорошенко должен присягу свою сдержать, слова своего не нарушить и мне по правде служить, а я его со всем Войском, старшиною и чернью, со всеми городам ли и землями истинно, как своих, заступать буду. Не хочу от вас никаких податей и работ и даяний; дарую вас всякими вольностями, при которых будете оставаться без нарушений, только с тем, чтобы, когда мне войско потребно будет, вы с гетманом своим шли, куда будет указано. Хана крымского и татар буджакских и ногайских, и пашей, и господарей, и всех слуг моих не бойтесь! Хан крымский с своим войском — мой слуга, и Петр Дорошенко с Запорожским Войском тоже мой слуга: пусть оба меж собою крепкое братство имеют! Пусть Дорошенко брата своего в Крым пошлет, а хан крымский ему даст знатных аманатов. Хан крымский до Войска Запорожского никакого спорного дела иметь не может. Войско Запорожское должно прислать к нам резидента. Если ненарушимо уговор свой додержите, всем вам- и земле вашей буду обороною, всех вас под крыле свои приемлю. Что я говорил, слова своего не нарушу».

По приказанию турецкого посла, орды, бывшие яри Суховеенке и Ханенке, ушли в Крым, а уманцы, отклоняя желание Дорошенка войти с войском в город Умань, устроили между Ханенком и Дорошенком такой договор: Ханенко обязывался прибыть в Чигирин на раду, которая должна была собраться с тем, чтобы разрешить спор между двумя претендентами.

Дорошенко отошел от Умани. Но Ханенко не думал подчиняться приговору, предложенному уманцами, и являться в Чигирин на суд с Дорошенком. Он ушел на Запорожье, а оттуда махнул в Крым добывать себе снова помощи против Дорошенка.

Легко склонил он татарских салтанов и мурз, которые не очень боялись султанского запрещения.

И скоро опять с татарами явился он в Украину; с ним был и Юраско Хмельницкий. Но Дорошенко, кроме козаков, имел у себя татар Белгородской орды, присланных силистрийским пашою. Враги встретились под Стебловым. Произошел бой. Дорошенко не выдержал и заперся в Стеблове, тогда вдруг является на выручку ему непримиримый и неутомимый враг крымцев Серко; он пришел со свежею Белгородскою ордою, прогнал осаждающих из-под Стеблова и освободил Дорошенка. После того Дорошенко и Серко преследовали врагов своих до Умани; Ханенко и Суховеенко успели уйти в Сечу, а Юраска Хмельницкого поймали белгородские татары и отправили, как военнопленного, в Константинополь; там падишах приказал посадить его в едикуль (семибашенный замок).

Взявши Умань под свою власть, Дорошенко расставил на становища своих союзников, белгородских татар, а сам обратился к Каневу, дал своему войску отдых на две недели и объявил, что намерен двинуться с своими козаками и белгородскими татарами на левый берег Днепра.

Дорошенко, однако, не явился лично сам -на левой стороне, а послал сперва до тысячи человек белгородских татар и 500 козаков, приказавши им идти к Ромну на помощь Гамалее и Манжосу, потом вслед за ними — новые силы под предводительством Дорошенкова наказного гетмана Корицкого; с Корицким были: брат Дорошенка Андрей, поднестранский полковник Гоголь и Богун, как кажется, сын знаменитого Богуна, казненного под Глуховом. Они успели одержать верх над высланными против них Демьяном отрядами. Многогрешный, опасаясь нашествия большой силы от Дорошенка, просил царя, чтобы указал боярину Ромодановскому помогать ему; но просимого войска Демьян не дождался и, жалуясь на медленность и неповоротливость великороссийских воевод, по необходимости должен был отважиться идти против неприятеля собственными малороссийскими силами. Он собрал все городовые полки, бывшие у него в повиновении: Нежинский, Прилуцкий, Черниговский, Стародубский и Переяславский, да сборный пехотный полк наемного войска под начальством Мурашки. С этими силами пришел он в местечко Чернухи^[69]; там встретили Демьяна Игнатовича с хлебом и солью. Затем сдались ему местечки Курянка^[70] и Городище^[71]. Гетман пошел к Лохвице: в пяти верстах от нее встретились шедшие к Ромну дорошенковы предводители Корицкий, Гоголь и Гамалея с козаками полков: Миргородского, Полтавского и Лубенского, и с тремя тысячами белгородских татар. Они вступили в бой; одолел Демьян Игнатович, благополучно достиг до Ромна, и роменцы добровольно сдались ему. Гетман хотел идти брать другие непокорные царю городки, но войско его терпело недостаток: край был сильно опустошен; козаки заволновались, и Демьян Игнатович принужден был распустить их. Товарищ Ромодановского пришел тогда, когда уже козацкое войско было распущено; тем не менее, узнавши о прибытии царских сил, Корицкий и Гоголь с своими отрядами вернулись за Днепр.

До полного торжества Демьяну Игнатовичу было еще далеко. В этом походе ему удалось взять несколько городков; но в Лубенском и Переяславском полках большая часть городков и местечек упорно держалась Дорошенка, и в том числе ^сотенные городки Пирятин и Золотоноша не внимали увещаниям Демьяна и Дмитрашки Райча. У Многогрешного были и неоткрытые недоброжелатели. Сумский полковник Герасим Кондратьев был один из таких. Демьян Игнатович жаловался, что этот полковник хочет быть сам гетманом и роет под Демьяном яму, переписываясь с враждебными полковниками. Не слишком надежною крепостью считали малороссияне для Демьяна Игнатовича и временное благорасположение Москвы; Дорошенко, услыхавши, что Демьян надеется на московские силы, говорил: ну, плоха надежда, московские люди обманчивы; сегодня Ромен возьмут, завтра Миргород, а там Полтаву, а потом Демьяна им не нужно будет и они его с гетманства сгонят.

Дорошенко хоть и воевал с Многогрешным, но в то же время вел с ним и переписку; Дорошенковы сношения с Турциею и присяга на подданство турецкому султану были уже повсеместно известны, а Дорошенко все-таки старался от малороссиян укрыть их, до поры до времени, и в письме к Многогрешному делал ему упреки за то, что он верит дурным слухам, которые распускают о Дорошенке враги. «Не обрящется, — писал он, — того никогда, чтоб я любезную отчизну Украину турскому царю в подданство имел запродавать, и в мысли моей того никогда не бывало». Соперник Дорошенка Ханенко всеми способами подделывался в дружбе к Демьяну, лишь бы его побудить вместе с собою воевать против Дорошенка. Но Демьян Игнатович в своих отписках, посылаемых в Приказ, сообщая об этом, присовокуплял от себя такое мнение, что лучше оборонять свой собственный край, чем вмешиваться в дела, происходящие в землях Речи Посполитой. В Москве это понравилось, потому что сходилось с основными взглядами тогдашней московской политики, и царь в своем письме к Многогрешному (20 ноября) указывал не подавать помощи Ха-ненку, а только охранять спокойствие левой стороны Днепра.

В декабре 1669 года гетмана Многогрешного встревожило следующее обстоятельство. Из комиссии полномочных послов, собравшихся но поводу установления границы между Россиею и Польшею по силе Андрусовского договора, ехал через Малороссию прапорщик Фаддей с каким-то поляком; везли они письмо к До-рошенку и на пути заезжали к архиепископу Лазарю и к гетману Демьяну; они сказали им, что в Киеве будет комиссия и козаки должны будут подать челобития королевскому величеству о своих делах. Гетман Многогрешный, человек горячего права, принял слова эти с гневом: «для чего, говорил он, едете вы через державу его царского величества и везете письмо к Дорошенку, а мне письма от полномочных послов с вами нет: Дорошенко в письме к нему наименован гетманом обеих сторон Днепра, меня же гетманом не именуют, а хотят, чтоб мы ехали с челобитьем к королю». Демьян Игнатович до того вспылил, что даже хватался за саблю и кричал: «никогда этого не будет! Не зарекаемся класть свои сабли на польские шеи, как и прежде бывало! Один раз с Войском Запорожским я присягу учинил царскому величеству, и за него, великого государя, мы все умирать готовы, а к польскому королю ездить нам незачем!»

Посланцы были отпущены и, едучи по городам, оставляли списки призвания малороссиян к участию в комиссии. Полномочные послы — польский Ян Гнинский и царский Ордын-Нащокин с товарищами — приглашали духовных и мирских людей Украины послать к ним для совета депутатов, выбравши благоразумных особ, чтобы Украина никуда к чужим не склонялась. К гетману Дорошенку посылалась особая отписка в таком смысле: «хотя ходят слухи, будто гетман Дорошенко, усомнившись в милости и любви христианских государей, склоняется к иноверной обороне, однако этому слуху мы не верим и думаем, что не найдется такого нечестивого христианина, чтоб мог душу свою, искупленную кровью Христовою, добровольно продавать неприятелям креста святого. Великий государь, его королевское величество и Речь Посполитая Короны польской и Великого Княжества Литовского всем козакам, по обеим сторонам Днепра живущим, вины их прощает с тем, чтоб козаки, за обвещением обоих великих государей, короля польского и царя московского, или которого-нибудь из них, принявши благодарно сию милость и благодеяние, отлучались от неприятелей святого креста, не держали с ними никакого совета и более с ними не смели соединяться, а прислали бы к его королевскому величеству своих послов с изъявлением послушания». Это писание, действительно выраженное неясно и сбивчиво, привело в большое смущение гетмана Демьяна. Увидевшись с архиепископом Лазарем, он говорил: «я учинен гетманом в царской отчине, а ныне без моего ведома идут через царскую отчину грамоты, да еще указуют путь всем козакам к королевскому величеству! Да нам-то какой путь может быть к королю, наравне с козаками той стороны? Мы ведь добровольно избрали себе государя царя православного; если и согрещихом на небо и пред ним, так он же, свет-государь, простил нас. Что же, разве нас государь отдает ляхам? Да ведь с ними у нас многолетняя брань была: выгнали мы из Украины от себя ляхов, доброхотно отдали Украину православному монарху и хотим жить при вольностях наших и умирать за достоинство его царского пресветлого величества. Ты, святитель, обещал нам, что царь будет нас защищать от неприятелей, а нас как защищают? Татарские орды отчину царскую разорять начали, я целое лето не допросился у великого государя помощи; теперь же царь нас отдает королю!

Архиепископ Лазарь, сообщая в Москву (30-го ноября) об этой беседе с Многогрешным, указывал, что действительно ехавшие люди, оставляя списки приглашения людей духовного и мирского чина, подали тем повод народу бояться, что царь отдаст левобережную Украину Польше». Дело для Демьяна Игнатовича объяснилось не ранее, как царскою грамотою, писанною 27-го декабря. В ней было сказано, что если в листах польских, назначенных к Дорошенку, не упоминалось о гетмане Демьяне Игнатовиче, то это потому, что гетман Демьян Игнатович, со всем Войском Запорожским, великому государю служит верно и никакого «случения» с бусурманами не имеет, отводить его не от кого; что было писано о депутатах с челобитною к королю, то относилось к правой стороне Днепра. Посланцу Лазаря Барановича игумену Ширкевичу в присутствии царя было прочитано, что за милосердием Божием Украину левой стороны Днепра никто из-под царской высокой руки исхитить не может и в том бы он, гетман, был надежен.

Царь потребовал от гетмана Демьяна Игнатовича составить ведомость об убытках, причиненных от Дорошенка левобережной Украине, и известить, какие города держатся еще его власти в полках Лубенском, Миргородском и Полтавском. Демьян Игнатович отвечал, что выше сил человеческих будет изложить в точности все сожженное и перечислить людей, захваченных в бусурманскую неволю во время Дорошенкова нашествия: выйдет убытка на несколько десятков миллионов. Города же 1670 года, состоявшие во власти Дорошенка, были: 1) Лубенского полка — Лубны, Пирятин, Сенча, Лохвица, Яблонов, Лукомля, Ярошин, а из того же полка отдались государю города: Городище, Курянка, Чернуха, Глинск, Ромен и Смелая: 2) в Полтавском полку во власти его состояли: Полтава, Зеньков, Лютянка, Коваленка, Бурки, Барановка, Шишак, Яреска, Богачка, Белоцерковка, Балаклейка, Опошня, Решетиловка, Санжаровы Старый и Новый, Ки-шенка, Переволочна, Кобыляки; 3) в Миргородском — Гадяч, Рашевка, Комышная, Сорочинцы, Уцтивица, Миргород и Хорол; сверх того — города, лежащие на левой стороне Днепра, но приписанные к правобережным полкам, к Чигиринскому: Остапья, Голтва, Манжалейка, Омельник, Поток, Кереберда, Кременчуг, Чигирин-Дуброва, Веремеевка; к Черкасскому — Ирклеев, Крапивна, Золотоноша, Домонтов, Песчаная, и к Каневскому — Бо-гушева-Слободка и Бубнов.

По этим известиям видно, что гетманская власть Многогрешного далеко не простиралась на всю левобережную Украину, да и там, где ее признавали, она не была до того тверда, чтоб удерживать народ в спокойствии. В январе 1670 года подьячий Михайло Савин, едучи из Новгород-Северского к Батурину, видел, как толпы людей из разных городов бежали в страхе, покинувши свои дома и имущества; одни стремились скрываться в укрепленных городах «в осаду», другие собирались переселяться в великорусские города. «Мы пропали, — кричали они, — царь нас хочет выдать польскому королю! Если так станется, — говорили смелейшие, — мы станем с поляками биться, не щадя голов своих. — Нет, — кричали другие, — чем подальше от беды, тем лучше, хоть бы на край света забежать». Везде только о том и толковали, что не сегодня-завтра возьмут ляхи Киев и рассыпятся по всему краю. «Все православные, — писал Лазарь Баранович в Москву, — плачут горько и мятутся от этого слуха. Сжалься, государь, над кровью своею, над своим искони вечным отечеством! Ведь правоверные великие князья киевские, начиная с равноапостольного Владимира — твои предки, кровь твоего пресветлого величества! Не отпускай же собственности своей, вещего града Киева, в иноверные руки на вечное поношение и жалость всего православного христианского народа».

В области управления гетмана Демьяна господствовала неурядица. Когда в Светлое Воскресение 1670 года, по обычаю, полковники съехались в Батурин, двое из полковников не явились к гетману, а явившихся упрекал Демьян, что замечает в них мало к себе расположения. Он им говорил тогда такую речь: «Вести ко мне доходят, что во всех городах меня козаки мало любят; а если вправду так, что не любят меня, так пусть бьют челом великому государю об избрании нового гетмана. Я уступлю войсковые клейноты тому, кого выберете; пока же я буду гетман, то буду укрощать своевольников сколько мочи моей станет; на том я великому государю присягал: не таков я, как изменник Бруховецкий, что как Иуда Христа предал; так он великому государю изменил. Я же обещался за государя помереть, и вперед пусть слава такова будет на род мой!»

Дмитрашка Райча, ударив по столу, с жаром произнес: «Полно уж нам таких гетманов обирать, чтоб из-за них кровь христианская лилась. Будем себе единого государя иметь неотступно, а своевольников станем укрощать».

Все положили на общем совете не склоняться ни на какие неприятельские прельщения, упорно стоять против каждого неприятеля и во всем быть послушным гетману.

Все это, однако, не оказывалось вполне искренним. 19-го апреля, на другой день после рады, на которой был дан гетману обет в послушании, один гетманский челядник сказал великороссийскому подьячему, бывшему тогда гонцом: «только переяславский полковник, да стародубский Петр Рославченко с гетманом заодно служат государю, а прочие — так и сяк».

Полтавского и Миргородского полков козаки, увлекаемые в одну сторону универсалами Дорошенка, в другую — универсалами Многогрешного, все еще сами не знали, к кому им пристать. Они находились в беспрестанном сношении с козаками других полков и повсюду распространяли дух непостоянства; не менее их оказывали на народ влияние запорожцы, которые шатались повсюду и учили всех никому не повиноваться.

Край малороссийский все больше и больше приходил в упадок от нескончаемых междоусобий и татарских нашествий; селения пустели, жители во множестве переселялись в слободские полки и вообще в царские земли"; обнищало хозяйство остававшихся на родине отцов и дедов. Недавно было еще то время, когда поляки называли Украину плодородным Египтом, когда даже и после тяжелых и кровавых войн Богдана Хмельницкого, проезжавший по Украине араб Павел, архидиакон патриарха Макария, следовал от подольских границ до Киева посреди потонувших в садах и пасеках хуторов и хлебных гумен, а приехавши в лавру, был угощаем вином, добываемым из собственных виноградников; теперь царь Алексей Михайлович пытался добыть из Малороссии строителей виноградников и овощных садов и посылал затем в Печерскую лавру, так как в ее волостях этого рода хозяйство давно уже приобрело славу. Иннокентий Гизель отвечал ему: «таковых строителей не токмо во всей святой лавре ныне не стало, но и на иных местах в наших странах нет, за различными злыми мятежами здешними и многими обидами и сполохами, для чего и наши винограды запустевают». Упало тогда и духовное просвещение, так озарившее русскую церковь из Киева. Киево-Братский монастырь с его коллегией, по свидетельству того же Иннокентия, пришел в крайний упадок: церкви его были сожжены, братия бродила, нуждаясь в пище и в одежде; учители и проповедники слова Божия, пребывая «алчными и хладными», не могли вести своего доброго дела. Иннокентий просил для них царской милости, и царь Алексей Михайлович обещал подавать им пособие. Из всех вотчин Братского монастыря оставалась одна деревня на Днепре, дар Петра Могилы, но и та была разорена. И другие киевские монастыри: Межигорский и Выдубицкий находились в нужде и просили пособий от благочестивого царя.

VII

Многие городки левобережной Украины сдаются Многогрешному. — Вопрос о резиденции гетмана в левобережной Украине. — Полтавский полковник присягает царю. — Подозрение Демьяна на Ханенка. — Романовский выправляет у константинопольского патриарха неблагословенную грамоту против Демьяна. — Царь успокаивает Демьяна и ходатайствует за него пред патриархом. — Посольство Дорошенка в Польшу. — Проект примирения с поляками. — Острожская комиссия. — Ханенко принимает польские условия и признается гетманом от Речи Посполитой.

Беспокойства, угрожавшие власти Дорошенка на правом берегу Днепра, снова побудили его отложить намерение подчинить себе левобережную Украину. Он вызвал с левой стороны Днепра и своих козаков, и присланную ему от силистрийского паши белгородскую орду. Но едва только вышли с левой стороны дорошенковы козаки и татары, городки, прежде державшиеся Дорошенка, стали сдаваться Многогрешному и присягать на подданство московскому государю. Так поступили гадячане, рашевцы, лохвичане, лубенцы, сорочанчане, бурченцы, лютенчане, сенчане, лукомляне, оржичане, боромцы, пирятинцы. Их посланцы перед святым евангелием произнесли присягу и целовали крест на верное и неотступное подданство законному государю в батуринской церкви св. Николая, и об этом известил гетман царя через генерального асаула Гвинтовку, в начале 1670 года.

Весною того же года городки левобережной Украины продолжали один за другим сдаваться Демьяну, и в половине апреля он извещал царя, что уже прчти вся левобережная страна склонилась в подданство великому государю; он просил указать, где ему иметь гетманскую резиденцию, в Гадяче ли, где она была при Бруховецком, или в Батурине, где находился тогда Демьян сам. Гетман также просил прислать московских стрельцов, которые бы находились при нем безотлучно для оберегания гетманской особы, потому что иначе, при непостоянстве и шатости малороссийского народа, он не может быть безопасен. 2-го мая на эту челобитную последовал царский указ, что гетман может жить, где пожелает, но лучше было бы, если бы он остался в Батурине. С тех пор Батурин стал постоянною резиденциею гетмана, что и продолжалось вплоть до измены Мазепы. На просьбу Демьяна послали ему приказ московских стрельцов под начальством Колупанова, с тем, что Многогрешный обязан был давать им содержание. С той поры вошло в обычай посылать гетману великороссийских стрельцов для составления около него отряда телохранителей: это было подручно московской политике, потому что стрелецкие начальники вместе с тем могли и надсматривать над поведением гетмана. В конце мая и полтавский полковник Федор Жученко, недавно избранный, принес от имени полка своего присягу царю на верность в батуринской церкви св. Николая.

Несмотря на успехи, гетман должен был постоянно опасаться и явных, и тайных врагов. Беспокоил Многогрешного Ханенко тем, что, живучи в Сече, именовался гетманом Войска Запорожского и посылал своего посланца, запорожца Степана Обиду, в Москву с уверением, что ему удалось вынудить у крымского хана, как у союзника запорожцев, обещание быть готовым на войну против царских недругов. В Москве приняли это посольство милостиво. Ханенковы известия имели вид правды, потому что царский гонец Порсуков, посланный в Турцию, сообщал, что крымский царь Адиль-Гирей объявил турецкому султану: готов он с своей стороны заключить с московским государем мир и освободить Шереметева и других московских пленников, содержавшихся в Крыму, пусть только московский царь обяжется платить хану каждогодную дань. Многогрешный опасался, чтоб Ханенко таким образом не оказал Москве важных услуг, через то не подделался бы в милость и потом не свергнул бы Демьяна с гетманства.

Но чувствительнее его поразила интрига, подведенная против него в Константинополе. После избрания Многогрешного в гетманы, Роман Ракушка, бывший при Бруховецком войсковым дозорщиком в Нежине, ушел на правый берег Днепра, подделался к митрополиту Иосифу и был поставлен от него в священнический сан. Отправился он после того в Царьград с рекомендациею митрополита, явился к цареградскому патриарху Мефодию в сане брацлавского протопопа, под именем Романовского, жаловался на гетмана Демьяна, что тот ограбил его — завладел его домом в местечке Погаре. Какими-то путями Романовский вкрался в доверие патриарха Мефодия до того, что выхлопотал от его имени неблагословенную грамоту на Многогрешного. Он прислал один список ее прямо гетману нарочно, чтоб раздразнить его; вместе с тем послал он в Украину разным лицам еще несколько списков той же грамоты, все для того, чтоб возбудить о гетмане дурную молву в народе. Гетман через протопопа Адамовича, ездившего в Москву в июле месяце, просил у государя ходатайства пред патриархом о снятии с него неблагословения. Вместе с тем Демьян Игнатович просил государя не верить, если бы Дорошенко, Суховеенко, Ханенко или сумский полковник Кондратьев, его враги, стали писать, что он, гетман, царю не верен. Гетман умолял охранять его царскими ратными людьми, когда бы в Малороссии дошло дело до открытой вражды к нему и, в крайнем случае, просил даровать ему убежище в великороссийском крае, а не выдавать его головою врагам. От царя последовал такой ответ: «вы людским ссорам не верьте, а если бы кто гетмана Демьяна Игнатовича похотел оболговати, то я тому верить не буду, и всякие листы о том, откуда бы они были присланы, укажу скорыми гонцы к нему, гетману, отсылать, потому что я знаю, что гетман мне верен, и архиепископ Лазарь, благочестивый и ученый человек, мне также верен». По поводу неблагословенной грамоты патриаршей послана была к патриарху Мефодию грамота от царя Алексея Михайловича. В ней объяснялось, что Романовский обвинял Многогрешного неправильно: Демьян Игнатович не грабил его и дома у него в Погаре не отнимал, а потерял Романовский свое достояние в то смутное время, когда малороссийские жители, с подущения изменника Бруховецкого, произвели междоусобие, избивали и изгоняли великороссийских воевод и ратных людей. Царь Алексей Михайлович просил патриарха снять с гетмана Демьяна неосмотрительно наложенную клятву и вперед по изветам подобного рода ни на кого из его подданных не налагать клятвы.

Между тем в Польше прекратилось междуцарствие. Избирательный сейм, на который и Дорошенко посылал послов с требованиями, возвел преемником отрекшемуся от престола Яну-Казимиру Михаила Вишневецкого, сына знаменитого Иеремии. Ханенко искал сближения с Польшею, надеясь получить там опору против Дорошенка. Польша находилась тогда в примирении с Москвою, и между обеими державами, казалось, все более и более укреплялись дружеские отношения. Таким образом, Ханенко, опираясь разом на покровительство Польши и Москвы, мог тогда иметь большие надежды и сделаться опасным Дорошенку. Сообразив это, Дорошенко рассчел, что ему до поры до времени не удастся рассорить Москву с Польшею, а потому не следует еще разрывать окончательно связи с Польшею. Не прекращал он сношений и с Турциею и отправил к турецкому государю послами Белогруда и Портянку и чрез них повторял уверения в желании склониться под высокую руку турецкого монарха; но разом отправил он и в Польшу послами Петрановского и Тарасенка с проектом примирения Войска Запорожского с Польшею. Коронный гетман Собеский известил Дорошенка, что по этому вопросу назначенная комиссия будет отправляться в Остроге; пусть гетман Дорошенко снарядит туда своих депутатов. Дорошенко назначил на эту комиссию генерального писаря Вуеховича и бывшего генерального судью Гапоновича. Первым делом этих посланцев, по научению Дорошенка, было потребовать у гетмана Собеского от поляков для козаков «заставы», т. е. заложников безопасности козацких послов.

«Вы, — отвечал Собеский, — сноситесь и с царем московским, и с турецким султаном, и с крымским ханом, и от них заставы не требуете, отчего же своему наследственному монарху не верить?»

Но Дорошенко требовал заложников потому, что ему выгодно было тянуть время. Он требовал, чтоб этими заложниками были гнезненский архиепископ и иные самые знатные особы; поляки не соглашались, а Дорошенко без заложников не отпускал своих послов на комиссию. Наконец, порешили начать переговоры письменно, и Дорошенко послал проект договора, какой мог по его видам состояться на комиссии. Проект этот был им подписан 10-го мая 1670 года. Это собственно наказ назначенным от гетмана козацким комиссарам Вуеховичу и Гапоновичу. Из него видно, что Дорошенко, некогда сподвижник и соумышленник Выговского, и теперь держался основ, создавших в оное время неудачный Гадячский договор; только опыт прошедших после того лет положил на них свой отпечаток. Свобода православной веры обозначена здесь еще определительнее и шире, чем прежде. Православная вера должна была пользоваться правом свободного отправления своих обрядов совершенно в одинаковой степени с римско-католическою на всем пространстве, куда только простирается русский язык, как в Короне Польской, так и в Великом Княжестве Литовском; уния совершенно уничтожается: все церкви и монастыри, бывшие во владении унитов, должны быть возвращены православию со всеми записанными за ними маетностями; никто, ни из духовных, ни из мирских владельцев, не смеет строить ни в своих дедичных маетностях, ни в королевщинах униатских церквей; митрополит киевский, непременно избранный духовным и мирским чином и утвержденный гетманом, занимает место в сенате после римско-католического архиепископа львовского, а с ним заседают также пять православных епископов. В киевском воеводстве все сановники и должностные лица непременно должны быть православного исповедания, а в брацлавском и черниговском воеводствах на перемену с католиками, так что по кончине лица, принадлежащего к одной из двух вер, на оставшееся после него вакантное место определяется лицо, исповедующее другую веру. Во всех местах Короны и Великого Княжества ни шляхте, ни мещанам православная вера не может быть препятствием к получению должностей. Киевская академия должна иметь такие же права, какие имеет краковская, и в Киеве не дозволяется заводить иезуитских училищ; другую такую же академию надлежит основать в Могилеве или в другом месте, смотря по удобству с правами, равными киевской; затем свободно дозволять заводить повсюду школы и типографии. Объявить полную амнистию по поводу бывших междоусобий и уничтожить силу всех документов, составленных во вред кому бы то ни было за участие в восстании против Польши вместе с козаками. В воеводствах киевском, брацлавском и черниговском дозволять жительствовать козакам, как в королевских и в духовных, так в дедичных шляхетных маетностях, пользуясь правом собственности на поля, дома, хуторы, мельницы и прочие угодья, а также правом винокурения, пиво- и медоварения, без всякого препятствия со стороны старост и панов. Войско Запорожское требует обозначения границ Украины от прочих земель Речи Посполитой в трех вышеуказанных воеводствах, где будут распределены полки: Киевский, Паволоцкий, Брацлавский, Уманский, Кальницкий, Подольский и Тарговицкий, так же как и стародавние козацкие полки Чигиринский, Черкасский, Каневский и Белоцерковский. В поветах, где жительствовать будут козаки, не только коронные войска не могут править с жителей никаких сборов, но и владельцы наследственных имений не будут иметь права въезжать в свое имение и присылать своих доверенных слуг, но будут получать раз в год через своих высыльных подати, надлежащие им от поспольства по общему договору и постановлению, ибо иначе паны стали бы делать насилия козакам, и не устоял бы мир. Все козацкие имущества должны быть свободны от поборов податей, какие вперед будут налагаться на украинское поспольство, а сами козаки ни от кого не могут зависеть, кроме своего гетмана и лиц, от него назначенных. От мыт и перевозов по дорогам и переправам козаки должны быть свободны. Коронные войска, являясь в Украину по требованию гетмана для помощи против неприятеля, должны находиться под начальством гетмана запорожского и без его ведома не смеют пребывать в Украине. По воле и по назначению гетмана будет набираться еще войско охочее — конное и пешее, и содержаться с королевских и дедичных маетностей. На гетманскую булаву дается чигиринское староство и Терехтемиров с тамошним монастырем, а на гармоту — староства лисянское, корсунское и богуславское; генеральным же и полковым старшинам следует определить равный доход со староств, но не с тех, которые отданы уже на гетманскую булаву и на гармоту. Гетман, кроме того, беспрепятственно может брать, что ему нужно будет, на войсковые расходы в имениях королевских и дедичных шляхетских. Король может требовать Войско Запорожское на службу в польскую сторону, и в таком случае сам присылает к гетману свой указ, а никак не польские коронные гетманы, и в таком случае гетман, отправляя козаков, посылает вместо себя наказного гетмана им же назначенного. В заключение наказа подтверждалось, чтобы, сообразно тому, как уже просили козаки при избрании короля Михаила, уния непременно была уничтожена и вперед в законах нигде не оставалось бы ни малейшего намека на русскую унию, чтобы везде, где говорилось о русском народе, само собою разумелись бы дизуниты. Козацкие требования от Польши равнялись требованию духовного самоубийства. Угождая козакам, Польша должна была отречься от своей исторической миссии, которую сознавали за собою поляки, как самое высокое призвание, миссии — дать торжество западному католичеству над восточным православием, считаемым по учению западной церкви ересью, которую уничтожать есть богоугодное дело. Сам Дорошенко был убежден, что такие требования не будут приняты, что с поляками не может быть ладу, и ему остается надеяться исключительно на Турцию. Продолжая сношения с этой последней державой, он еще целое лето 1670 года водил поляков и хитрил с ними, подобно тому, как они хитрили с ним. Дорошенко посылал два раза в Острог толковать о формальностях и потом просил себе копии с инструкции, данной польским комиссарам. Ему прислали инструкцию. Из нее увидел Дорошенко, что поляки обещали ему амнистию, но вместе с тем делали ему вопросы: зачем он искал протекции московской и турецкой. Такими вопросами естественно уничтожался всякий смысл амнистии. В самых же главных условиях Дорошенко видел полное нежелание примириться. Комиссарам не давалось права толковать об уничтожении унии, — напротив, в инструкции сказано было, что король «без консенсу столицы апостольской трактовать о том не может». Давалось только обещание устроить беседу духовных по вопросу, касавшемуся веры. Комиссары польские должны были объявить козацким, что церкви, какие были у унитов, останутся за ними по-прежнему, и в крайнем случае комиссарам предоставлялось брать во внимание Гадячский договор, но постоянно иметь в виду, что католическое духовенство многое в нем не одобряло. Насчет Гадячского договора делалось такое замечание, что козакам было дозволено многое в виду шведской войны с тем, чтобы козаки были верны Речи Посполитой; но козаки тотчас после того отдались Москве, а потом под Чудновым сами отреклись от Гадячского договора, находя, что этот договор был полезен только приватным лицам, а не целому войску. Равным образом решительно отвергалось домогательство козаков о проведении границы Украины в трех воеводствах и о предоставлении козакам жительствовать в маетностях королевских, духовных и шляхетских. Понятно, что поляки не могли дозволить этого, потому что требование козаков прямо влекло за собою прекращение панской власти над народом, а Польша, как аристократическая республика, уже много веков держалась господством привилегированного класса над массою рабочего народа.

По получении такой инструкции Дорошенко посылал в Острог еще раз просить аманатов в обеспечение козацких послов, но ему отвечали, что этого вовсе не нужно, что того и прежде не делалось; достаточно присяги польских комиссаров в безопасности козацких послов. Потом Дорошенко посылал снова требовать привилегий, захваченных Тетерею, уплаты взятых Тетерею, по смерти митрополита Балабана, тысячи червонных, возвращения имущества и денег вдове Данила Выговского и вознаграждения за разорения, учиненные в монастырских волостях. Тогда комиссары задержали дорошенкова посланца и обратились к Ханенку, соображая, что этот человек, ищущий гетманства, скорее согласится на условия, какие дадут ему поляки, чем упорный Дорошенко, тем более, что Ханенко, именуясь кошевым гетманом, посылал уже кошевого атамана Пелеха с изъявлением покорности королю и писал к самому Дорошенку, уговаривая его быть в повиновении у польского короля. Все это давало повод надеяться, что с Ханенком можно удобнее и скорее сойтись. По первому же приглашению обрадованный Ханенко отправил из Сечи в Острог войскового судью Семена Богаченка с товарищами: Ярошенком, Малюком, Пултавцем, Завишею, Белым и Олексеенком, с отрядом из сорока человек конных: Услышавши о посольстве Ханенка, Дорошенко, с своей стороны, поспешно отправил в Острог трех посланцев: Шунявского, Корицкого и Лешковского, просить перемирия и уверения в том, что с польской стороны не будет сделано на него нападения. Это было в октябре месяце. Сохранилась инструкция, данная этим посланцам в том же смысле, как и та, которая дана была прежним послам, но с добавлениями, вызванными последовавшими событиями. Таким образом, требование, чтобы в воеводствах, отрезанных для Украины от Польши, паны не въезжали в свои владения, — объяснялось и оправдывалось тем, что уже около двадцати лет жители приучились не повиноваться панам; они, при малейшем стеснении, поднимут бунты, и самое козацкое начальство ничего с ними сделать не может.

Комиссары польские заключили тогда договор с посланцами Ханенка, признали его от лица Речи Посполитой в звании гетмана Войска Запорожского. В этом договоре было много красноречивых фраз, но в существе он не давал надежд на прочное соединение малороссийского края с Польшею и на примирение малороссийского народа с поляками. Толковалось о великодушии короля, о прощении козакам всех их прошлых вин, о забвении всего происходившего между малороссиянами и поляками, а со стороны козаков давалось гораздо более обязательств, чем сколько предоставлялось русскому народу .прав. Достаточно того, что уния оставалась во всей силе, обособление Украины не допускалось, владельцам шляхетских дедичных и духовных имений беспрепятственно дозволялось управлять ими без всяких ограничений, гетману запрещалось иметь сношение с посторонними державами без ведома короля и коронных гетманов, самые походы с Войском Запорожским против неприятеля должны были предприниматься по требованию коронных гетманов, а не исключительно по воле короля, как домогался Дорошенко. Главным заправщиком с польской стороны был тот же Станислав Беневский, некогда состряпавший Гадячский договор.

22-го декабря этот договор утвержден был сеймовою конституцией). С посланцами Дорошенка Петрановским и Тарасенком не вели формальных переговоров. Их призвали на сейм и дали им письменные ответы в таком смысле: уничтожение унии не может зависеть от светских властей, и потому король обещает просить папу созвать синод, на котором заседать будут архиепископы и епископы, а король, с своей стороны, насколько то зависеть от него может, будет споспешествовать устранению всего, что может производить раздор в духовенстве. Обособление Украины в пределах трех воеводств признается невозможным, как и предоставление мест дизунитским духовным сановникам в польском сенате: тогда восстановилось бы «русское княжество», проектированное при Выговском; а от него уже козаки сами отреклись чудновскою сделкою. Эта ссылка на чудновскую сделку была уловка. Во-первых, чудновская сделка совершилась тогда, когда козаки находились в положении, какое не могло быть признано свободным; во-вторых, козаки были недовольны в Гадячском договоре только предоставлением некоторым лицам шляхетского звания (чем нарушалось равенство козачества), а вовсе не другими статьями, соединявшимися с существом «русского княжества». Поляки, однако, теперь повернули этот вопрос так, как будто козаки вообще не хотели автономии для Руси. Таким образом, желая не допустить ничего такого, что козакам было желательно, поляки делали придирку, будто козаки сами от всего этого отказались.

В заключение, пригласили в сенат Петрановского и Тарасен-ка. Коронный подканцлер сказал им: «вы приехали без полномочия к окончательному постановлению договора, но в вашей инструкции видны такие требования, каких сейм ни в каком случае не может принять. Вот вам ответ на вашу инструкцию».

Посланцы Ханенка, избегая задержания на своем пути от До-рошенка, возвратились через область, состоявшую под управлением Многогрешного, и Демьян Игнатович извещал о том царя, а посланцев задерживал до получения царского указа об их отпуске. В январе 1671 года через область Многогрешного провозили Ханенку из Польши знаки гетманского достоинства — знамя, булаву и бунчук, но исполнявший это поручение польского правительства Жальский был возвращен из Малороссии назад в Польшу, не добравшись до Сечи. В том же январе у Дорошенка в Корсуни происходила рада: все старшины и полковники составили и послали в Запорожскую Сечу от имени всего Войска Запорожского протест против договора Острожской комиссии, принятого посланцами из Сечи, Богаченком с товарищами. Войско находило этот договор неудовлетворительным. «Нам (было сказано в послании корсунской рады в Сечу) дают такие вольности, какие у нас были до войны с поляками. Но каждый из нас знает, что это были за вольности. Ляхи были над нами старшинами и по своему произволу сгоняли со света лучших из наших товарищей под самыми ничтожными предлогами, ни в чем нам не давали воли, наипаче же огорчали нас тем, что стесняли свободу нашей древней греко-русской веры, умножали в украинских городах свои костелы и всеми способами отягощали в Украине наш народ ярмом рабства. Если бы нам было хорошо до войны, то не следовало бы тогда и воевать, а теперь, после того, как уже более двадцати лет проливалась кровь и столько голов легло, как не стыдно будет нам оставаться с такими вольностями, которые прежде грызли нам шею и побудили нас к войне? Нет. Мы с прежними гетманами и с нынешним нашим гетманом Дорошенком хотели и хотим более широких вольностей, чем те, какие у нас были до воины, а потому не принимаем того, что вы постановили на Острожской комиссии, дозволивши панам и старостам въезжать в свои маетности по всей Украине и владеть подданными по старому обычаю».

VIII

Донос на Многогрешного и его болезнь. — Снятие клятвы. — Посольство Иеронима Комара в Москву. — Ответ московского правительства Польше. — Желание Дорошенка сблизиться с Россиею и подвинуть ее против Польши. — Разговор Дорошенка с архиепископом Манассиею. — Свидание Манассии с Тукальским. — Письмо Дорошенка к царю. — Донесения Многогрешного о несостоятельности Андрусовского договора. — Дорошенко под Белою-Церковью. — Война Дорошенка с Ханенком, Серком и поляками. — Многогрешный допускает своих козаков помогать Дорошенку. — Козаки Дорошенковы переходят к Ханенку. — Колебание хана. — Приостановка военных действий зимою. — Прибытие татар. — Зимовка их в Украине. — Тревога на левой стороне Днепра. — Польский полковник Пиво. — Польский посланник Гнинский в Москве. — Толки его с боярами.

Еще не утверждена была польским сеймом острожская комиссия, как Ханенко извещал польские власти, что соперник его, Дорошенко, согласился втайне с Многогрешным, и оба замышляют отдать Украину обеих сторон Днепра Турции в качестве вассального владения. Поляки тотчас известили об этом московское правительство. В Москве этому доносу не дали полной веры и не показали к Многогрешному подозрения. Многогрешный сделался болен. Он внезапно упал на крыльце своего дома и целый час оставался без языка; его постиг удар, но не смертельный; он оправился, проболевши некоторое время. Во время своей болезни он бил челом царю и хлопотал через содействие боярина Матвеева о том, дабы на случай его кончины даровали наследственное имение в Черниговском или Стародубском полку его матери, жене, сыну Петру Демьяновичу и прочим детям, «где бы они могли вести мирное житие». Скоро после своей челобитной через гонца Змеева получил он царскую грамоту на просимые маетности и грамоту цареградского патриарха, снимавшего с него неблагословение. Разрешение патриарха оживило Многогрешного, который думал, что внезапная болезнь, постигшая его, была последствием церковной клятвы, да и вообще у подчиненных распространились тогда такие толки, и в умах происходило смущение, которое и было утишено патриаршим разрешением.

Признание поляками Ханенка в звании гетмана возбудило тревогу в царской Малороссии, особенно в Киеве. Теперь (толковали там) при помощи Войска Запорожского поляки отважатся с своим королем придти в Киев и будут оставаться здесь, нока не успеют все украинские города приворотить к себе мечем или наговором, тогда все церкви православные обратят в костелы или в унию; с королем приедет унитский митрополит и станут нас всех обращать в римскую веру для вечного и прочного подданства всей Украины польскому королю и Речи-Посполитой. О таких толках в народе доносил царю Иннокентий Гизель, сообщивший также, что в Киеве говорит народ, будто в Печерском монастыре поместят бискупов и королевских дворян, а в печерском городке поставят 6.000 войска.

Польский король Михаил, после утверждения на сейме комиссии, заключенной с Ханенком, отправил в Москву Иеронима Комара, уговаривать московское правительство содействовать военным способом к укрощению Дорошенка. Но из Украины приходили в Москву неверные вести, будто польский коронный гетман Собеский, недовольный королем Михаилом, начинает дружить с Дорошенком. По таким разноречивым известиям, московское правительство находило несвоевременным вступать в союз с Польшею и оказывать ей помощь против Дорошенка, задевая в то же время и Турцию; соображали при этом, что если в самом деле Собеский соединится с Дорошенком, то узнавши, что царь против них готовит войско на помощь Польше, Дорошенко с Собеским ранее пошлют сами военную силу в малороссийские царские города, и в левобережной Украине начнутся внутренние беспокойства. В Москве отвечали польским послам, что надлежит собраться полномочным послам на съезд и обсудить меры, полезные в будущем для обеих держав. Послам, назначенным на такой съезд из Москвы, давался наказ объявить полякам, что царь не может посылать своих войск, потому что поляки не подали помощи великому государю московскому, когда во время измены Бруховецкого разоряли татары царские города. Велено было поставить на вид полякам, что, в противность Андрусовскому договору, в польских владениях учали быть великие гонения на православную веру, принуждения к унии, всякого рода притеснения, и по этой-то причине Дорошенко отступил от Речи Посполитой и отдался турку, а того бы не было, если б от поляков не сталось гонения православной вере. О Киеве приказано было объявить, что Киев удержан и не возвращен полякам оттого, что Дорошенко отдался турскому султану со всеми малороссийскими городами, и, таким образом, Киев мог бы достаться туркам, а тем бы отворился путь бусурманам не только в Украину, но и во всю российскую державу; теперь же для того, чтоб Киев не достался туркам, этот город снабжен ратными людьми и хлебными запасами с большими издержками для Московского Государства. Прибавлялось, что Киев не отдан еще и потому, что после Андрусовского договора из королевской канцелярии выходили грамоты за королевским подписом и печатью, а также от старост и подстарост порубежных городов писались письма и отписки, где именовался неправильно царский титул «с великим бесчестием и укоризною для его царского величества». Сверх того, в королевских владениях печатались латинские книги «с таким великим бесчестьем и укоризною царскому величеству, что и простому, человеку слышать не годится, не только Божию помазаннику и монарху христианскому». Поляки претендовали, что гетман Демьян Игнатович не пропустил королевского посла Жальского, везшего Ханенку клейноты; полякам велено было объяснить, что Жальского приказал отправить назад царь, потому что посылка в Запорожскую Сечь сделана была вопреки Андрусовскому договору: по этому договору запорожцы должны оставаться под обороною обоих государей, а следовательно, король должен был ссылаться с Запорожьем не иначе, как после предварительного сношения о том с Москвою.

Отправлены были на новый съезд, 31-го марта, Ордын-Нащокин, Иван Ив. Чаадаев и думные дьяки Башмаков и Самойлов.

Не удалось Дорошенку устроить мирные отношения козацкой Украины с Польшею. Утвердилась в нем пуще прежнего готовность искать для Украины опоры в турецкой державе. Но все-таки в его глазах это был предел крайней необходимости. Знал он настроение православного народа, да и сам был человеком православной веры. И теперь, как прежде, он готов был предпочесть всякой другой власти над Украиною власть единоверного московского государя, только с такими условиями, какие он считал выгодными и почетными для своего народа, да вдобавок желал он побудить царя на решительную брань за всю южную Русь, как за свое исконное достояние. Проезжал через Молдавию и Украину греческий архиепископ Манассия из Македонии. Дорошенко принял его с подобающими почестями, угощал его и весь архиерейский причет, а оставшись с ним наедине, стал перед образом Спасителя и Богородицы и говорил:

«Перед Богом свидетельствуюсь, как твоя святыня будешь в Москве, донеси его царскому величеству: мы рады бы служить великому государю и стать его рабами, но великий государь не принимает нас, а велит нам быть под властью поляков! Наша церковь Божия и наш православный народ терпят от поляков утеснения и гонения и для того принуждены были мы на время отдаваться агарянскому монарху. Если поляки станут нам докучать, так мы против них учнем стоять головами своими с женами и детьми, соединимся с турками и татарами заодно, но польской тяготы никакими мерами терпеть нам невозможно! Милости от польского короля и заступления никакого не имеем! Мы все того только желаем: пусть бы для единой святой восточной церкви милость свою государскую к нам царь явил, под свою высокую руку принял, нас всех в своей царской милости содержал, как и прочую братию нашу, и оборонял бы от неприятеля нашего. А если великий государь не изволит принять нас под свою государскую руку, то пусть бы нас с поляками помирить изволил, чтоб нам поляки никаких тягостей не чинили, а держали бы нас по договору Подгаецкому. В прошлых годах хоть я и ходил с татарами за Днепр, однакож я козаков и татар до бою с царскими ратными людьми не допустил и взятых в плен царских воевод и ратных людей в Москву отпустил, а полковников и гетмана Демьяна против царского величества не подговаривал и не подговариваю».

Дорошенко, между прочим, просил передать царю его челобитие, чтоб царь не верил людям, распускающим про Дорошенка клеветы, приказал бы Демьяну быть с ним в дружбе, не мешать ему, Дорошенку, пользоваться купленными мельницами на Днепре под Чигирином и позволять приезжать в Киев богомольцам с правой стороны Днепра. «Пусть государь, — присовокупил Дорошенко, — изволит только прислать мне указ; я Стеньку Разина к его царскому величеству в подданство и послушание наговорю и приворочу!»

Гетман дал ему письмо, адресованное к царю. Архиепископ Манассия из Чигирина поехал в Канев и там увиделся с митрополитом Тукальским. Этот архиерей показался ему совершенно одинаковых мыслей с гетманом. Сначала митрополит хотел было на время удержать архиепископа и говорил: «пошлем вместе гонца к государю; когда государь изволит нас принять под свою государскую высокую руку, тогда и я поеду с тобою в Москву». Однако, митрополит вскоре передумал и отпустил архиепископа одного с его причетом, поручивши ему передать на словах то же, что Дорошенко. «Писать не смею, — говорил он, — прежние мои письма, что я посылал в Москву, объявились у поляков».

В письме, которое Манассия привез в Москву от Дорошенка, гетман уверял, что он, «как соборной православной церкви уд и благожелатель всему православному христианству, хочет иметь православного царя за главу себе», просил не поставить ему в грех того, что он принял от турского султана санджаки (знаки власти). «Я сделал это, — выражался Дорошенко, — щадя целость всей Украины, защищая от разорения церкви божий и отводя от людей пагубу. Иногда делаю такое, чего и сам не хочу: еслиб мы не приняли знаков турецких, то пришлось бы нам творить брань с сильными бусурманами, живущими близко нас, а на это мы немощны». «Да будет известно вам, православный милостивый царь, что сей российский народ, над которым я старшинствую, не хочет носить ига, которое возлагает на него Речь-Посполитая: не допускают поляки Войску Запорожскому и народу российскому иметь тех вольностей, о которых через послов своих я просил. И вот по такой причине наш народ прилепляется к братству с соседствующими бусурманами в надежде своего спасения! Я не был врагом пресветлого величества и во вся дни живота не изменю к вашему величеству желательства, и если ты, великий царь, православный христианский монарх, меня своим царским словом обнадежишь, где бы я мог главу свою преклонить, то я готов буду не токмо здоровье свое излиять, но и душу положить за православную христианскую веру и за целость православного христианского народа».

Вслед затем и Демьян Игнатович в письме к царю указывал на то, что Дндрусовский договор заключал в себе условия нескончаемых несогласий. Этот договор не только раздражал Дорошенка, оставивши его с козаками в подданстве Польше, но, переделив на две половины Украину, которая прежде была едина, сделался теперь источником всякого рода споров о владениях. У многих из тех, которые достались теперь под державу русскую, были прежде еще владения на правом берегу, отнесенному по договору к Польше, и наоборот. Дорошенко гетман — на левой стороне, начавши от Кременчуга чуть не по самый Киев, владел землями и отбирал на себя доходы. Королевские старосты овладели на той же стороне селами и угодьями, принадлежавшими издавна городу Любечу, расположенному на левом берегу Днепра и доставшемуся по разделу России. Река Сож, впадающая в Днепр, сделана границею по Андрусовскому договору, но старосты Речи Посполитой присваивают себе места по сю сторону Сожи. Об этом обо всем представлял царю Многогрешный. Поляки с своей стороны жаловались, что сотник Седневский с воинскими людьми переходил на другой берег Сожи и закладывал новый рубеж. Демьян на вопросы, сделанные ему из Москвы по этому поводу, оправдывал сотника и указывал, что, напротив, польские подданные делают русским подданным беспрестанные оскорбления и нарушают Андрусовский договор: грабят у себя киевских и черниговских купцов, ездящих к ним по торговым делам, смущают малороссиян рассказами, будто царь скоро всю Украину левой стороны Днепра Польше отдаст, а слушающие такие рассказы, приехавши домой, пересказывают о том у себя и оттого происходит всенародное смятение. Главное же нарушение договора со стороны ляхов, по указанию Демьяна, состояло в том, что они продолжают преследовать у себя православную веру: в последнее время в Полонном и в Витебске обратили православные церкви в унию, хотели то же сделать в Могилеве, но поспольство не допустило.

На такие представления гетмана Многогрешного последовал уклончивый ответ, именно было сказано, что обо всех обидах и недоумениях будет писано в Польшу надлежащим путем, а настоящим владельцам спорных угодий следует удерживать за собою свои владения по-прежнему, пока не устроится размежевание рубежей, о чем в свое время гетману дан будет указ.

Объявивши себя решительно врагом Польши, Дорошенко призывал крымского хана, как данника Турции, с тем, чтобы взять Белую-Церковь, где сидел гарнизон Речи Посполитой, состоявший преимущественно из немцев, которых всегда было множество в польском войске, набиравшемся наймом. Брат дорошенков Григорий с Брацлавским полком стоял тогда на западной границе в местечке Стене. Дорошенко не дождался хана. Запорожцы в числе шести тысяч с Ханенком и Серком перегородили путь хаку, шедшему на помощь Дорошенку. После непродолжительной битвы Адиль-Гирей помирился с запорожцами и с Ханенком. Он уже прежде был не расположен к Дорошенку и шел к нему на помощь только по приказанию падишаха, а потому легко склонился на предложения Ханенка. Дорошенко, узнавши о случившемся, отправил в Константинополь жалобу на хана, и в июне получил известие, что будет назначен в Крым новый хан, Селим-Гирей. Ожидая этого нового хана, в июле, с своим козацким войском и с небольшим числом бывших при гетмане татар, Дорошенко приступил к Белой-Церкви и пытался побудить польский гарнизон к добровольной сдаче; он простоял под Белою-Церковью несколько недель, писал убеждения белоцерковскому коменданту, обещая всем полякам целость, писал к белоцерковским жителям, стараясь выманить их к себе в стан. Между тем коронный гетман Собеский с польским войском вошел на Подоль, понуждал тамошние городки к покорности Речи Посполитой, а к Дорошенку писал, что является с королевским поручением составить мирный договор между Войском Запорожским и Речью Посполитою. Дорошенко не поддавался польским уловкам, стоял на своих прежних требованиях, заявленных в прошлом году; наконец, 20 августа, услыхавши, что брат его Григорий осажден поляками в Брацлаве, отступил от Белой-Церкви.

Отлучивши крымского хана от союза с Дорошенком, Ханенко, вместе с Серком, давним «дорошенковым хлебоядцем», пошел на помощь полякам. Дорошенко выступил против них, но, не доходя десяти верст до реки Буга, услыхал о большом наводнении, которое не допустит переправить его войско, и отступил к Чигирину, откуда 27 сентября писал к Многогрешному, что надеется поправить свое дело, когда придут татары. Но враги воспользовались приостановкою военных действий со стороны гетмана Дорошенка. В октябре коронный гетман Собеский, при содействии Ханенка и Серка, принудил покориться Речи Посполитой подольские городки Брацлав, Стену^[72], Могилев, Ямполь, Тымановку^[73], Яругу^[74], Бар^[75], Межибож^[76], Винницу и другие. Некоторые уступали только после отчаянного сопротивления, другие были податливее; всех упорнее показал себя Кальник, благодаря обширности своего замка и двум посадам (мистам), обведенным валами и палисадами и представлявшим безопасное убежище для осажденных. Сдававшиеся города признавали над собою власть гетмана Ханенка, признанного Польшею в гетманском звании. Ханенку пособил много его союз с Серком, которого имя, как славного богатыря, везде уважали малороссияне; с другой стороны побратимство Дорошенка с бусурманами отвращало от него народные сердца: трудно было уверить малороссиян, как того добивался Дорошенко, чтоб те бусурманы, которых они от прадедов и дедов привыкли считать своими прирожденными врагами и разорителями, вдруг превращались в их сторонников и защитников, и страх очутиться под властью бусурман уже многих погнал за Днепр искать нового отечества. Самые приверженцы Дорошенка колебались, и если под его влиянием мирились с мыслью быть под турецким господством, ради сохранения самобытности Украины, то легко и отвращались от такой мысли по другим противным наущениям. Осенью 1671 года у Дорошенка оставалось верным ему охочее войско — серденята, да выборные козаки из разных полков. Татар с ним было мало. Нового крымского хана Селим-Гирея он не мог дождаться. Прибыл к нему Нураддин-салтан, но только с шестью тысячами, и стал у Городища, недалеко от Корсуна; с ним одним Дорошенко не решался возобновить борьбы, не дождавшись белгородской орды, которую обещал ему прислать падишах, и которая явилась не ранее 13-го ноября, в количестве двадцати тысяч; с нею прибыли и турки, по одним известиям, в числе десяти, по другим — только двух тысяч.

Между тем король Михаил приказал в начале зимы приостановить военные действия, и коронный гетман ушел из-под Кальника, которого не добыл, во Львов, оставивши на Подоли своего товарища, польного гетмана Вишневецкого. Сам польный гетман стоял в Баре. В городках Рашкове, Чечельнике. Могилеве, Брацлаве, Стене, Карсановке, Тымановке расставлены были польские хоругви. Козаки Ханенка занимали Бершад и Лодыжин. В Илинцах^[77] Серко и Ханенко собрали поспольство с Подоли и козаков на раду; прислали туда своих делегатов и польские гетманы — уверить малороссиян под присягою, что вперед будут их содержать сообразно старинным правам. Конечно, в этом не было ничего искреннего и прочного и никакие старинные права не могли удовольствовать народа, искавшего новой жизни, а не старых прав. Сам Собеский понимал это и писал: "мы стараемся их. увещаниями удержать в повиновении и они обещают, а как явится здесь турецкий паша или крымские орды, так уж не наша воля здесь будет.

По прибытии белгородских татар Дорошенко одну часть их разместил в Украине, а другую взял с собою и двинулся к Подоли. Лодыжинцы тайно прислали известить его, что сдадутся, как только он явится, и по их подущению Дорошенко 24-го ноября напал на Лодыжин, но Ханенко заперся в замке. Городки и селения стали приставать к Дорошеику. Отстали от поляков Ямполь, Тульчин, Черниховцы, Винница, Камяница и другие; польские жолнеры, составлявшие в них залоги, ушли в более крепкие — Рашков, Могилев, Шаргород, и запрятались в них, уклоняясь от вступления в бой с неприятелем: они знали, что ни козаки, ни татары не решаются охотно тратить продолжительное время на добывание укрепленных местностей. На первый день Рождества Дорошенко сделал нападение на городок Тростянец; посад (или «мисто») был взят, жители частью захвачены в яссыр татарами, но замка, где засели поляки, Дорошенко не взял и отступил от него 30-го декабря. Белгородские татары, бывшие на войне с Дорошенком, не только составляли его главную силу, но расходились по сторонам загонами, хватали жителей и угоняли в свои степи. Дорошенко не только этому не препятствовал, но сам осуждал на яссыр татарам тех из местных жителей, которые окажут сопротивление или же изменят Дорошенку и перейдут к Ханенку. Набравши яссыру, белгородские татары спешили уходить домой, и сам Дорошенко после нового года уехал в Чигирин. Есть польское известие, что паволоцкий полковник замышлял овладеть булавою Войска Запорожского, и это побудило Дорошенка преждевременно прервать войну.

Тем белгородским татарам, которых, выступая на Подоль, Дорошенко разместил в Украине, дано было от гетмана строгое приказание — не предпринимать набегов на левый берег Днепра; но одно появление их на правой стороне, и притом недалеко от Киева, произвело чрезвычайную тревогу в поспольстве. Правобережные прочане, которых от прихода татар стало более, разнесли переполох между обывателями левобережной Малороссии. Посещавшие в ту зиму московские гонцы писали: «в городах и местечках всполохи бьют, из вестовых пушек стреляют беспрестанно, чтоб люди с своими пожитками убегали в осаду в города; твердят, что не сегодня-завтра появятся татары и станут забирать в полон жителей». Страх этот оказался напрасен. Все белгородские татары, расставленные по Украине, пошли за своими товарищами домой. Осталось их только полтораста с мурзой, да Нураддин-салтан с своей ордою, расположившийся в Корсуне.

По соседству с Киевом поляки наводили страх не хуже татар. 30-го декабря польский полковник Пиво-Запольский взял Васильков и расположил там своих полчан; малороссийские жители хотели было не пускать к себе поляков и многие за то лишились жизни. В январе 1672 года Пиво-Запольский занял Макаров, Брусилов и Межигорский монастырь и очутился под Киевом. Служилые царские люди, ездившие из города за дровами в лес, за Лыбедью наткнулись на поляков, и те отняли у них лошадей, оружие, поснимали с них платье и самих покололи оружием. Киевский воевода кн. Козловский доносил, что в Киеве мало царских ратных людей, — всего 2.489 человек, — и опасно, чтобы поляки, проведавши про это, не попытались внезапно захватить Киев в свои руки. Побывшие на правой стороне Днепра малороссияне, возвратясь домой, рассказывали, что поляки говорили им: «мы вот когда-нибудь нежданно-негаданно перейдем Днепр и наделаем разорений, а вы не будете в силах ничего: — пока-то вы от вашего царя указ получите!». Еще в октябре 1671 года один киевский мещанин рассказывал, что видел двенадцать торговых малороссиян, ехавших из Волощины и порубленных поляками, а в селах, принадлежавших Печерскому монастырю, жолнеры полковника Пиво-Запольского нагло забирали у жителей скот, хлеб, даже выбирали их пожитки из скрынь; гетман Многогрешный, донося об этом в Приказ, прибавлял, что коли поляки начинают с малороссиянами задор, то и малороссияне станут им отплачивать тем же, потому что народ малороссийский этого терпеть не обык. Тогда Демьян Игнатович разрешил всем свободно переходить на правую сторону Днепра и под знаменами гетмана Дорошенка воевать ляхов.

И в Москве стало было не ладиться с поляками. Когда приехал в царскую столицу польский посол Гнинский вести с боярами переговоры о мире, на основании Андрусовского договора, московские бояре домогались допустить к совещаниям посланцев козацких, приехавших от гетмана Демьяна Многогрешного. Поляки ни за что не хотели этого. Когда польские послы стали просить содействия со стороны царя к усмирению Дорошенка, бояре, не оправдывая Дорошенка, и Гнинскому, как Комару, заметили, что обращение его к оттоманской державе вызвано гонениями со стороны поляков на православную веру. Бояре сообщали, что Дорошенко не раз по этому поводу просил московского великого государя принять его под свою высокую руку; великий государь отказывал, не желая ссориться с королевским величеством; теперь же, когда Дорошенко, отдавшись Турции, перестал быть польским подданным, царь мог бы так поступить, но не хочет без королевского согласия. На это поляки заметили: принявши Дорошенка под свою высокую руку, царь через то никакого права на Украину не получит. Угодно было польскому королю поставить гетманом в Украине Дорошенка, может король и переменить его, и вместо Дорошенка дать гетманское достоинство иному лицу, а Украина все-таки останется, как была, достоянием Речи Посполитой. И в этом вопросе, как в вопросе о превращении Андрусовского перемирия в вечный мир, не договорились тогда ни до чего важного польские и русские дипломаты. Между тем бояре и на этот раз повторяли перед польскими послами жалобы на пропуски в написании царского титула и на разные укоризны против московского царя и его державы, допускаемые в книгах, выходивших в Польше. Поляки могли быть уверены, что бояре держат у себя кое-что про запас на будущее время, чтобы, пользуясь случаем, завести старую песню, которая, как хорошо поляки помнили, во времена Богдана Хмельницкого довела до войны между Москвою и Польшею. К разрыву, однако, на этот раз не дошло; обе стороны уверяли друг друга во взаимном союзе и доброжелательстве и отложили толки об окончательном мире на будущее время.

IX

Свидание Многогрешного с подьячим Михаилом Савиным, — Резкие отзывы гетмана. — Прием Танеева. — Вопрос о Гомеле. — Первый разговор Танеева с Нееловым. — Многогрешный опасается соперничества киевского полковника Солонины. — Разговор Многогрешного с нежинским протопопом. — Известия о буйном поведении гетмана. — Царская грамота гетману Многогрешному. — Вторичный приезд Танеева. — Недоверие гетмана к Москве. — Смелая и резкая речь гетмана Многогрешного, произнесенная Танееву. — Второй разговор Танеева с Нееловым. — Ночное совещание у обозного Петра Забелы. — Последнее свидание Танеева с гетманом. — Отъезд Танеева.

Над гетманом Демьяном Игнатовичем Многогрешным собиралась грозная туча, а он не замечал ее и не чувствовал ни в чем ее приближения. Дни его гетманства были сочтены, а он того не предвидел.

В описываемый нами век в Малороссии всякое начальствующее лицо, и старейшее, и меньшее, было выбранное, поступление его в должность зависело от воли подчиненных. Сообразно древним народным правам и обычаям, начальствующая особа должна была держать совет с подчиненными. Но на деле выходило, что как только такая особа получала власть, достававшуюся по выбору подчиненных, так уже начинала считать себя в праве действовать самовластно и, при случае, позволяла себе самые деспотические выходки. Главною причиною этого было то, что получившее по выбору должность лицо должно было опасаться более гнева высшего своего начальника, также выбранного, чем нерасположения к себе своих подчиненных. Выбранный в своей сотне, сотник делался самовластным господином над сотнею, но зато старался угождать своему полковнику, подчинялся его произволу и раболепствовал перед ним; законное поступление полковника в свою должность не могло совершиться без воли гетмана, но зависело также от желания полчан иметь его своим полковником; однако, более или менее прочно укрепившись в должности, полковник был в своем полку такой самовластный господин, как средневековый феодальный барон, хотя, в свою очередь, всегда мог ожидать над собою деспотических выходок от гетмана. Еще шире это проявлялось в поведении гетмана, как главы целого края. Гетман юридически не был неограниченным государем: с одной стороны, он не смел начинать ничего важного без совета со старшинами, а в особенно важных случаях — без генеральной рады, куда сзывались все козаки; с другой, он должен был относиться за окончательным разрешением к государю через посредтво малороссийского Приказа. Но это не мешало гетману, при случае, делать такие выходки, на какие мог иметь право только ни от кого независимый деспот. Грубость нравов того времени располагала к этому. Демьян Игнатович был человек нрава вспыльчивого и при том нередко бывал пьян, а потому несдержан ни на язык, ни на руки; возвышение избаловало его скоро, царь был к нему милостив, и он стал показывать себя в поступках и речах человеком вольным и сильным. Все вокруг кланялось ему; но зато кругом него все было пропитано коварством, и много охотников было погубить его. Между тем положение края было самое смутное и шаткое; малороссияне сами не знали, что с ними будет, в ту или другую сторону выгоднее будет им обратиться. В таком положении понятно, что главе такого края могли беспрестанно угрожать нежданные перевороты, и как бы он ни держал себя, всегда бы нашлись им недовольные. И гетман Демьян Игнатович возбуждал против себя много недовольных, да вдобавок своею несдержанностью сам давал этим недовольным повод при случае копать под ним яму. Надобно, однако, заметить, что гетман Демьян Игнатович, при своей вспыльчивости и нередко грубости, не показал тех черт хитрости и коварства, которыми отличились многие малороссийские исторические деятели той эпохи. Напротив, сколько можно проследить его деятельность, он, казалось, был человек прямой и добродушный.

18-го декабря 1671 года приехал в Батурин царский подьячий Михайло Савин. Он был послан собственно для того, чтобы сделать дознание о гробе патриарха Афанасия, скончавшегося на возвратном пути из Москвы в Турцию в Лубнах: об этом святителе начались тогда носиться слухи, обыкновенно предшествующие открытию мощей святого. Как бы мимоходом, Савину поручили привезти гетману царскую грамоту. В этой грамоте указывалось Демьяну, чтоб он отнюдь не велел чинить ни с кем, особенно с поляками, задоров, и объявлялось, что до окончательного разграничения рубежей всякими спорными землями должны владеть те, которые в данное время уже ими владеют.

Демьян Игнатович при гонце московском стал делать такие замечания на царскую грамоту:

«Из-за реки Сожи с королевской стороны на нашу сторону переезжают люди и начинают селиться, а великий государь их ссылать не велит. Этак если пустить поляков селиться за Сож, так они начнут вступаться в наши городы и селы и будут говорить, что эти городы и селы были их маетностями».

Савин заметил, что против этого существует Андрусовский договор, где обозначены границы. Демьян сказал:

«В Андрусовском договоре того подлинно не означено, по какое место Малороссия и чем мне владеть! Коли великий государь изволит земли наши понемногу королю отдавать, так лучше бы велел нас всех разом отдать: король рад будет! Только у нас на сей стороне войска тысяч сто наберется: будем борониться, а земли своей никакими мерами не уступим. От нас задору никакого ни с кем нет и не будет; это великому государю известно; — за правду мы головы свои положим!»

Савин стал ему делать успокоительные представления, но гетман разгорячился, часто перебивал его речь и стал говорить еще резче:

«Ожидал я от царского величества к себе и к малороссийскому роду милости паче прежнего, а он нас отдает в лядскую неволю! Поляки грабят наших малороссийских купцов и в тюрьмах держат, около Киева монастырские села разоряют, а великий государь за то им ничего не учинил! Нас совсем не обороняют! Коли б мы сами себя не обороняли, давно бы нас всех поляки в неволю побрали. Видно, нечего нам надеяться на московских людей!»

Проговоривши это сердитым тоном, гетман отпустил Савина на подворье, а сам с своею челядью поехал «на поле» (на охоту).

— Гетман наш сердит, — говорили подьячему гетманские челядинцы. — Как придет сумнительство, так все «на поле» ездит и про всякие дела думает!

Все это передано было подьячим по принадлежности в малороссийский Приказ, когда, окончив возложенное на него поручение, он вернулся в Москву. Савин привез туда вести о переполохе, возникшем по поводу прибытия к Дорошенку татар, рассказы о зацепках со стороны польского жолнерства. В Москве уразумели, что в Украине готовятся новые беспокойства.

27-го января 1672 тода отправили из Москвы нового гонца и уже в Батурин, прямо к гетману. То был стрелецкий полуголова Александр Танеев с подьячим Дементьем Ивановым. Они прибыли в Батурин 6 февраля.

На другой день представился царский посланник гетману и от имени великого государя спросил гетмана, всех полковников и все Войско Запорожское о здоровье, что по тогдашнему этикету было знаком монаршей милости. В заключение объявил Танеев, что великий государь жалует и милостиво похваляет гетмана Демьяна Игнатовича за его верную службу. Гетман, выслушавши такое приветствие, поклонился до земли; посланец подал ему грамоту, гетман поцеловал на ней печать и опять поклонился до земли; потом с своей стороны спросил о здоровье великого государя и в третий раз поклонился до земли. Эти официальные церемонии показывали самое дружелюбное настроение и никак не дозволяли предполагать, что вскоре поднимется буря.

Гетман приказал читать грамоту. Там подтверждалось, чтоб на рубежах с Польшею и Литвою малороссияне владели всякими урочищами, какие были у них во владении при Андрусовском договоре, пока не съедутся на границу межевые и расправные суды и не приведут окончательно в точность рубежей. Писано было, что чинится договор с польскими послами, что посланцу Многогрешного, Константину Солонине, в Москве оказывают милость, и — есть надежда на скорое установление вечного мира с Польшею. Вместе с тем замечалось гетману, что непристойны были произнесенные им подьячему Савину слова на счет того, будто государь отдает их земли ляхам. Гетман после окончания чтения сказал:

"Что я говорил Михаилу Савину об отдаче земель наших ляхам, так это я сказал оттого, что польская правда и постоянство мне ведомы: на чем они пункты постановят, того никак не держатся; и теперь самовольством заезжают за Днепр и за Сожу и малороссийским жителям чинят- разорения и убытки. Истинно желаю, чтоб у великого государя с королем польским состоялось мирное постановление, только пусть бы великий государь, милосердуя о нас, стародавних своих подданных, освободил нас, всех людей греческого закона, от иноверцев, и дедичную свою отчину, преславный город Киев, где почивают чудотворные мощи, никогда не отдавал бы в королевскую сторону. Мы же на всяком «месте готовы против неприятеля стоять и головы складывать за великого государя и его наследников!»

Гетман сообщил словесно царскому посланцу о тогдашних обстоятельствах.

«Дорошенка, — говорил он, — подбивают поляки соединиться с королем, — посылают ему подарки, обещают все, чего он захочет! Это все того ради, что когда бы Дорошенко с ними соединился, так они тотчас пошли бы на сю сторону войною. Только Дорошенко никогда не сойдется с ляхами и не отстанет от турского царя, — на нас же войною не нападет. Он беспрестанно ко мне присылает и клянется, что с нами ссориться не станет: ни сам не перейдет войною на сю сторону, ни других воевать против нас не пустит. Из орды, что при нем, кое-какие вздумали было переходить через Днепр и малороссийским жителям чинить худое, так он, сделавши сыск, велел нагишом их бить плетьми, водя по таборам, и потом дал крепкий заказ, чтоб никто ни из козаков, ни из татар не смел к нам за Днепр переезжать и чинить обиды».

Гетман давал совет государю присоединить к себе Гомель, — иначе будет малороссиянам утеснение. «Если,. — говорил он, — не состоится мир между Россиею и Польшею, так ляхи в Гомель насадят своих людей, и тогда проезда не будет до Киева, до Остра, до Нежина и до Чернигова. Из Гомеля вышли жители и живут теперь в слободах; пусть бы великий государь указал взять Гомель и воротить в него этих жителей, так они будут ляхов к нам не пропускать. Теперь в Гомеле остается всего душ со сто и те беспрестанно просят, чтоб их царь велел, вместе с Гомелем, принять под свою державу».

Поживши несколько дней в Батурине, Танеев разговорился с начальником стрельцов, находившихся постоянно при гетманской особе, Григорием Нееловым, и тот сообщил такие сведения о Демьяне Игнатовиче:

«Ужасно он мятется, услыхавши, будто царь хочет его переменить и назначить гетманом Солонину. Намедни приехал к нему нежинский протопоп; гетман стал ему говорить насчет Солонины, а протопоп сказал: „не верь таким слухам; царь тебя жалует и не переменит!“ Не понравилось это гетману и сказал он протопопу: „ты заодно с москалями торгуешь мною“. Слово за слово, дошло у них до того, что гетман разбранил протопопа и похвалялся саблей голову у него отсечь в светлице. Протопоп мне сказал об этом втайне в церкви, а при гетмане подходить к себе не велел, чтоб какого дурна от тех слов не учинилось. Гетман когда не пьян, тогда у него все рассмотрительно, а как напьется, так — беда: приступа к нему нет! Все старшины взгляда его боятся, говорить о делах с ним не смеют; непомерно жесток! Как услыхал, будто государь гетманом хочет наставить Солонину, так пил непомерно и сердит был многое время: меня к себе не призывал и не говорил со мною; а со старшиною, — как только что не по нем, тотчас за саблю! Дмитрашку Райчу порубил саблею у себя в светлице, и тот от ран болен теперь; судью Ивана Домонтовича пьяный бил по щекам и пинками и саблею хотел изрубить, только я отнял у него саблю и рубить не дал; он меня за то бранил и называл москалем. Константина Солонины брата, Якова, наказного киевского полковника, приказал привезти к себе в Батурин и посадить скованного за караулом; жену Константина Солонины приказал привезти в Батурин. Доложили ему, что козелецкие козаки говорили, будто царь хочет Солонину гетманом поставить, Демьян велел тех козаков сыскать и посадить в тюрьму. А в Нежине полковник Гвинтовка — большой его приятель; когда воевода Ржевский звал его к обеду, полковник не пошел и сказал: „как с вами можно хлеб-соль вести, коли вы поступаете непостоянно? вон, изволит государь, вместо Демьяна, Солонину гетманом поставить и нас, старшину, переменить!“ А как приехал из Москвы Игнат Кальницкий и рассказал, какая Солонине в Москве милость, так Демьян велел Якова из-под караула освободить. Рославченка, стародубского полковника, посадил гетман в тюрьму в Батурине, никто не знает за что, а вместо него полковником в Стародубе поставил Шумейку. Никто не смеет спросить у него об этом. С Дорошенком ссылается беспрестанно тайно, на банкетах за его здоровье пьет и меня заставляет пить. „Хорошо бы, говорит, кабы Дорошенка изволил великий государь принять под свою высокую руку: Дорошенко оставался бы гетманом на той стороне, а я — на сей, и пребывали бы мы в смирении и тишине“. Писал к нему Дорошенко, будто от польского посла перед рождественским праздником слыхал, что царь помирился с королем и Киев уступил. Тогда Демьян говорил: если подлинно так, так мы -покинем жен своих и детей и все пойдем головами своими против поляков, не отдадим Киева и Печерского монастыря; у короля в подданстве нам не быть никогда!„ Беспрестанно пьян, и коли так будет вести себя, то я опасаюсь всякого дурна; ключи городские живут у меня, только, как кто приедет в город, гетман велит к нему посылать их“.

Когда в Москву пришли эти слухи, 28-го февраля 1672 года, из Малороссийского Приказа послана была гетману Демьяну Игнатовичу царская грамота, где говорилось: „ты, гетман Демьян Игнатович, от каких-то крамольников в великом сумнении пребываешь, будто, по нашему указу, велено киевскому полковнику Солонине быть гетманом, но указа нашего о том не бывало — и мы, без челобитья Войска Запорожского и без войсковой рады, даже и по смерти твоей не учиним никого иного гетманом, не только при животе твоем! Вы, гетман, и все Войско имеете опасение от головы стрелецкого Неелова, что он доносил нам, будто ты, гетман, учинился не по-прежнему: все это вмещает какой-то плевосеятель и вам говорит, будто мы хотим польскому королю уступить Киев. Этого нет вовсе“. В грамоте сообщалось, что Солонина удержан в Москве по поводу совещания бояр с польскими послами.

С этою грамотою отправлен был к гетману снова Танеев, но уже с другим подьячим — Семеном Щоголевым. Между тем гетман 29-го февраля снарядил новое посольство к государю в Москву: поехали нежинский протопоп и генеральный есаул Грибович с товарищами. Демьян Игнатович писал в Приказ снова о недоразумениях, возникших с поляками по поводу рубежа; Андрусовский договор устанавливал какой-то старый рубеж, а поляки в старом рубеже считали Стародуб, Чернигов и другие местности по ту сторону Десны. Это посольство разминулось с московским, которое ехало от царя к гетману.

Танеев приехал в Батурин 7-го марта и в тот же день представился гетману, вручив ему царскую грамоту. Гетман Демьян был в этот день в возбужденном состоянии и, кажется, пьян. Приказавши прочитать грамоту и заметивши, что царь не велит ему иметь никакого опасения, Демьян говорил:

„Как нам всем не иметь опасения, когда его царское величество тайно отдает в сторону короля польского свою вечную отчину — преславный град Киев с малороссийскими городами и со всем Войском Запорожским в вечную и нестерпимую неволю! Были в Москве договоры польских послов с царскими боярами; по глуховским договорным статьям должны были с послами сидеть и наши посланцы от Войска Запорожского; а наши посланцы, киевский полковник Солонина с товарищами, не допущены в посольскую избу для прислушивания и для вольного голоса; держат наших посланцев в Москве как невольников, отговариваются тем, будто польские послы и комиссары их не допустили, называя их своими холопами. Нет. Не польские послы и коммиссары, а царские бояре и думные люди то учинили, — все для того, чтоб Войску Запорожскому была неведома отдача Киева и малороссийских городов! Этим вы Войску Запорожскому вечное бесчестие нанесли и у поляков посмех учинили. Как польские послы и коммиссары приедут в свою землю, король пошлет по Украине сбои грамоты и в тех грамотах напишут: видите, что вам Москва учинила! От этого настанет великое смятение в народе. Да и в хроники свои поляки впредь для верности запишут, что Москва в посольство козаков не допустила. Коли кому на лбу учинят рану, так после ту рану хоть и залечат, а знак от нее до смерти будет оставаться! Так и у нас, в Войске Запорожском, это бесчестье вечно забвено не будет! Его царское величество преславный наш город Киев и малороссийские городы не саблею взял: поддались мы под его высокодержавную руку добровольно для единой православной христианской веры и для обороны от неприятельских иноверных сил. А когда великому государю город Киев и малороссийские города и все Войско Запорожское не надобны, — пусть велит государь своих воевод и ратных, людей из Киева и из малороссийских городов вывести; тогда мы с Войском Запорожским сыщем себе иного государя. Бруховецкий, видя московские неправды, много терпел, да не стало терпения, и хотя смерть принял, а на своем поставил! И я, гетман, видя неправды ваши, уже велел Чернигов большой город от малого города отгородить: что из того выйдет, — про то Бог ведает! Видно время пришло нам искать себе другого государя, только уж никак не польского короля. Польский король был бы рад, еслиб мы под его руку захотели идти: и теперь уже он призывает нас, -поступается нам своей королевской вотчины к малороссийскому краю по Слуцк и по Березу-реку со всеми городами и землями и вольностями, только с тем, чтоб мы его королевских и сенаторских и шляхетских маетностей не трогали. Однако, мы, козаки, полякам не верим ни в чем, да и весь наш народ малороссийский не захочет идти под власть польскую: хоть до ссущего младенца все помрут, а под Польшею отнюдь не будут. Знаем мы и про то, что польские послы в Москве выговаривали для усмирения козаков Дорошенка либо 30.000 человек московского войска, либо денег на такое число войска, а бояре и думные люди приговорили дать им на 30.000 войска денег. И прежде, по Андрусовскому договору, переслали уже из Москвы в Польшу сколько-то десятков тысяч рублей. Куда как умно и мудро чинят поляки: продают то, чего сами в руках не имеют и чего никогда иметь не будут. Мы, козаки, не проданные и не купленные! Коли поляки, наполнившись московскими деньгами, пойдут на Дорошенка, чтоб его усмирить и потом принять под свою власть Киев со всеми малороссийскими городами, так мы, козаки, соединимся с турским войском и с татарами и пойдем против польских сил; хоть все помрем, а Киева и малороссийских городов Польше не дадим! Не станем дожидаться, пока поляки соберутся с силами: тотчас после Светлого Воскресения сами пойдем в польское государство великим собранием! Города один за другим будут нам сдаваться, потому что во всех городах православных- людей много. Устоит разве один Каменец-Подольский, да и то не на долгое время! Ни одного поляка не останется у нас, — только православной веры люди, и те будут под державою турского султана. Те времена приходят, что, конечно, тому быть! Ну, а как над Польским государством что-нибудь учинится, тогда и кому-то иному достанется“.

Такая смелая речь, сказанная в глаза московскому посланнику, по тогдашним понятиям была уже поводом к подозрению в измене. Демьян в эти минуты высказал весь свой характер. Он говорил то же, что некогда Богдан Хмельницкий Киселю, но правду надобно сказать, что при своем положении показал в своей речи еще более смелости, прямоты и геройства, чем Богдан Хмельницкий.

После этой решительной речи Танеев вел с гетманом разговор о других предметах и между прочим насчет договоров, какие велись в Москве польскими послами, сказал, что великий государь сообщит ему через Солонину список с тех статей, какие будут постановлены у бояр с польскими послами.

Демьян сказал: никаким спискам вашим мы не верим; чего наши очи не видали и уши не слыхали — ничему тому не верим! Много к нам писаного из Москвы присылают, только бумагою да ласковыми словами нас утешают, а подлинного ничего не объявят. С польскими послами толкуют, а границ не проведут, и поляки мало-помалу малороссийский край заезжают (захватывают). Больше всего полковник Пиво нам пакостит: около Киева все запустошил, людей побивает, а царский воевода Козловский не дает ему никакого отпора и не обороняет бедных людей.

Зашла речь о Гомеле. Демьян сказал:

— Мне гомельских жителей нельзя не принять; Войско Запорожское никого от себя не отгоняет; если и иные города станут к нему склоняться, гак не откажет. Время пришло мне свой разум держать!

— Что ты, гетман, писал о Дорошенке и о запорожцах, так о том обо всем будет тебе царский указ прислан вскоре с головою стрелецким, Михаилом Колу паевым.

— Знаю я, — сказал подозрительно гетман, — зачем Колу паев приедет! Пусть нездоров уедет!

Танеев стал уверять, что Колупаев прибудет не с какою-нибудь секретною целью, но Демьян перебил его и сказал:

— Все вы набрались от поляков их лукавых нравов; и ты, Александр, коли еще раз приедешь ко мне с неправдою, то будешь в Крыму.

Свиделся Танеев с Нееловым и этот ему сказал: „гетман совсем не тот стал, что прежде был; уже, конечно, соединился с Дорошенком; и со мною, и с моими сотниками, и со стрельцами обходится не по-прежнему; по се время стояло на карауле у ворот и у форток малого города стрельцов человек по сту и больше, а теперь велит ставить только человек тридцать. Старшины: обозный, судьи и Дмитрашко Райча великому государю служат верно и мне обо всем дают ведомости, только опасаются видаться со мною в день, потому что гетман приказал своим челядникам надсматривать за ними, чтоб они ни со мною, ни с тобою и ни с кем из наших московских людей не сходились; поэтому, если какие ведомости услышат, так сказывают мне в ночное время. Я привел их к вере; целовали они предо мною Спасов образ, что быть им под высокодержавною рукою великого государя неотступно. Они сами тебе обо всем подлинно скажут“.

По предложению Неелова, Танеев и сопровождавший его подьячий Щоголев, вместе с самим Нееловым, в ночь с 7 на 8 марта пошли к обозному Петру Забеле, переодетые в стрелецкие зипуны с банделерами и бердышами. Они застали там, кроме обозного Забелы, генеральных судей Домонтовича и Самойловича да Дмитрашку Райчу. Последний, бывший несколько лет переяславским полковником, был в конце 1671 года отставлен гетманом по следующей причине. Дмитрашко Райча собрал своих полчан на раду в Барышевку и стал склонять их на сторону Ханенка. Переяславские козаки не последовали за внушениями своего полковника и дали о его поступке знать гетману Демьяну Игнатовичу. Гетман сам с отрядом пошел приводить к покорности Дмитрашку Райчу. Из всего Переяславского полка одна барышевская сотня держалась своего полковника, но когда приближался Многогрешный, прогнала Дмитрашку Райчу просить у гетмана прощения. Дмитрашко Райча в местечке Басани валялся в ногах у гетмана. Многогрешный приказал заковать его и отправить в Батурин его компанию, состоявшую из двухсот человек, разобрать по полкам, а вместо Дмитрашки Райчи поручил управление Переяславского полка генеральному бунчужному Стрыевскому. С тех пор Дмитрашко Райча пребывал в Батурине; гетман простил его и обращался с ним как со всеми старшинами вообще, но Дмитрашко Райча стал его заклятым врагом. Малороссийские старшины сквозь слезы говорили великороссиянам так:

„Беда великая, печаль неутешимая, слезы неутоленные! По научению дьявольскому, гетман наш, забыв страх Божий, великому государю изменил и соединился с Дорошенком под державу турского султана. Наш гетман посылал к Дорошенку чернеца, и Дорошенко перед тем чернецом присягнул, а чернец присягнул перед Дорошенком за нашего гетмана. Потом Дорошенко прислал своих посланцев к нашему гетману в Батурин со Спасовым образом; на том образе присягнул наш гетман перед посланцами дорошенковыми, а посланцы присягнули за своего гетмана перед нашим гетманом. Демьян дал в помощь Дорошенку на заплату войску 24.000 ефимков. 15-го марта Демьян хочет ехать с женой и детьми в Лубны, а пускает слух, будто хочет ехать в Киев Богу молиться; на самом же еле, коли будет в Киеве, так только для того, чтобы видеться с Дорошенком в Печерском монастыре. Как он из Батурина уедет, так уж назад не воротится. Брат его, Василий, по гетманскому приказу отгородил в Чернигове большой город от малого, где находятся царские ратные люди, а животы гетманские вывозят из Чернигова в Седнево“.

Обозный Забела прибавил: „как из Батурина поедет, так и нам старшинам велит ехать с собою, а потом прикажет нас побить или в воду посадить, или по тюрьмам разошлет за то, что мы в измене с ним быть не захотим! И то опасно: как уедет он из Батурина и велит мужикам после себя на воротах стать, а стрельцы пускать их не захотят; с того начнется раздор и кровопролитие великое и зачатие к войне. Стрельцов в Батурине малолюдно, и те худы; надеяться на батуринских стрельцов нечего! А тебя, Григорий Неелов, выманя за город, как бы не связал и в Крым не отослал! Давно бы над Нееловым и над стрельцами он что-нибудь дурное учинил, кабы мы не берегли. Да и вас, Александр и Семен, навряд ли отпустит; а буде отпустит, поезжайте на Путивль, а то — в Королевце и Глухове станут у вас обыскивать писем: опасно, чтоб вас не задержали“.

Тут кто-то из старшин говорил: „Степана Гречаного, что был с Солониною в Москве, призвал Демьян к себе в комнату, и привел к вере — быть ему заодно с гетманом, и велел ему писать про московские дела такое, чего в Москве и не бывало, все затем, чтобы отвратить Украину от высокодержавной царской руки. Потом созвал нас, старшину, и говорил нам: пишет мне царское величество многажды, чтобы всю старшину послать к Москве, а из Москвы хочет вас царь разослать в Сибирь. Мы ему в том не поверили, знаем добре, что такого указа к нему не бывало — сам своим умыслом затевает! А вот и теперь, как приедет в Лубны, либо в Сосницу, соберет к себе всю старшину и духовного чина людей, прочитает им Степана Гречаного извет, настращает всех Сибирью, будет говорить: видите, какова Москва обманчива! чего нам от ней доброго ждать“. —

Дмитрашко Райча сказал: „меня гетман призвал к себе одного ночью, завел в комнату и велел Спасов образ целовать на том, чтобы мне быть с ним заодно и царских ратных людей, что в Батурине и в иных городах, побивать. Только я такой присяги не ставлю в присягу, потому что я присягал неволею, убоясь смерти, а не но правде. Я по своему прежнему обещанию готов умирать за великого государя, хотя бы гетман велел меня по членам разнять. А вы, Александр и Семен, наши слова спишите и подайте думному дворянину Артамону Сергеевичу Матвееву, чтоб он над нами и над всем малороссийским краем свою милость показал, мудрым ходатайством своим доложил государю, чтоб царское величество не дал своей отчины злохитрому волку в разоренье и прислал бы в Путивль выборных конных людей человек 400 или 500, а к обозному и к нам ко всем обнадежительную грамоту. Как те ратные люди в Путивль прибудут, пусть бы к нам царская грамота была донесена тайно, с кем пригоже, и к Неелову указ, чтоб нас не выдавал. Тогда мы, старшины, и Григорий Неелов дадим знать тем ратным людям в Путивль, чтоб сюда поспешали, а из Путивля в Батурин можно конно поспеть в одну ночь. Тем Бременем мы волка свяжем и отдадим Григорию Неелову, да с теми прибылыми ратными людьми отправим его в Путивль, потом, написав его вины, сами повезем его к великому государю в Москву. А пока все не учинится, пусть бы великий государь указал посланцев гетманских и советников — нежинского протопопа Симеона, асаула Грибовича, Миклашевского и батуринского сотника Еремея задержать в Москве, потому что коли эти советники будут отпущены из Москвы до твоего, Александр, приезда, то еще у него, гетмана, всякое зло ускорится, а вся беда чинится и от тех помянутых выше советников, да еще промышленник во всем — нежинский полковник Гвинтовка; большая надежда у Демьяна на этого Гвинтовку! Протопоп Симеон Адамович большой ссорщик: гетман посылает его проведывать всяких ведомостей, — и он, приехавши к нему, гетману, чтобы гетмана удобрить к себе, станет сказывать ему такое, чего и не бывало!“

„Глуховские статьи становил я, — сказал обозный Забела, — а в тех статьях написано; духовного чина особ в посольство не посылать и именно протопопа Симеона Адамовича. А гетман посылал еще максаковского игумена Ширкевича в Варшаву и в Вильну, неведомо для чего!“

„Мы того опасаемся, — сказал еще кто-то, если гетман уедет из Батурина, произойдет много бед и кровопролития! Только у нас и надежды, что на митрополита Призренского, который живет в Батурине; он гетмана задержит, будто для лекарства, гетман здесь останется, покамест ратные люди сюда поспешат. Нас, старшин, не послушает гетман: он мало что и говорит с нами! Безмерно стал жесток с нами, не дает слова промолвить, бранит, бьет, саблей рубит. Во всех полках рассадил зятьев своих, братьев да друзей и собеседников!“

Обозный Петр Забела объяснялся потом с Танеевым один на один и выражался уже так, как не решался выражаться при товарищах. Он хвалил самого себя, выставлял себя испытанным другом Москвы и подавал такие советы, которые, как он полагал, должны были придтись по вкусу Москве. „Как Богдан Хмельницкий, — говорил он, — учинился под высокодержавною государевою рукою, и по се время, — как начал я служить великому государю верно, так и совершаю; за мою правду меня Господь Бог хранит, что еще жив! Вся беда от гетманов, а не от старшин. Только им изменникам Господь Бог не терпит за царскую хлеб-соль: все один за другим пропадают; жаль только, что невинных людей с собою губят! Если этого злохищника Господь Бог предаст и в руки наши изымай будет, пусть бы великий государь пожаловал нас: велел быть у нас гетманом боярину из великороссийских людей; тогда у нас постоянно будет, а пока гетман будет у нас из малороссийских людей, никогда добра не будет“.

При последнем свидании неосторожный и откровенный гетман сделал перед Танеевым выходки, подтверждавшие в глазах московского человека донос старшин. Многогрешный отозвался о Дорошенке совсем не так, как отзывался, бывало, в прежнее время, когда считал Дорошенка своим постоянным врагом. Теперь он заявлял, что татары не смеют пройти на левую сторону Днепра, потому что Дорошенко их не пустит». «Хочет, — говорил Танееву гетман, — Дорошенко посылать к государю своих посланцев и с ними те санджаки, каковы ему присланы от турского султана; те посланцы будут у великого государя милости просить, чтоб его царское величество изволил Дорошенка принять под свою высокодержавную руку в вечное подданство и прислал бы ему, вместо турецких санджаков, свои царские знаки».

— А если турский султан войско пошлет за то на Дорошенка? — заметил Танеев.

— Дорошенко, — сказал Демьян, — будет бить челом великому государю, чтоб указал его оборонять своею царскою ратью.

Гетмана Демьяна очень коробило то, что, как он слыхал, московское правительство давало полякам денег на наем войска, и он не побоялся при Танееве произнести такие слова: «коли бы польские послы и коммиссары, набравшись в Москве от вас денег, ворочались в Польшу через Киев и через наши малороссийские города — было бы хорошо! Тогда бы и нам что-нибудь из тех сумм досталось!»

Это прямо уже казалось угрозою ограбить польских послов.

Марта 10-го уехал Танеев из Батурина с своим товарищем.

Когда Танеев был в Батурине, в Москве находились посланцами от гетмана Многогрешного: нежинский протопоп Симеон, генеральный асаул Грибович и войсковой товарищ Михаил Миклашевский (впоследствии стародубский полковник). Нежинский протопоп быд давно уже тайным врагом Многогрешного, но подбивался к нему в дружбу; часто не ладил он с Демьяном по причине раздражительного характера последнего, но всегда потом примирялся с ним, и враги Демьяновы считали протопопа соумышленником гетмана. Будучи в Москве, протопоп не смел слишком резко поднимать голоса во вред гетману, после того как прежде письма его против гетмана и Лазаря Барановича не имели последствий, вредных для того и другого. Только слегка набрасывал протопоп на гетмана тень в беседах с боярином Матвеевым, заведывавшим малороссийским Приказом. «Я, — говорил протопоп, — сколько могу, верно служу и радею великому государю, только гетмана не могу никакими притчами исцелить от нашедшей на него скорби. Кто-то наговорил ему, будто великий государь Солонину гетманом поставить хочет, и Демьян скорбит о том зело; и о том скорбит, что Пиво с ляхами около Киева монастырские вотчины опустошил, а паче всего о Киеве сетует, чтоб государь Киева и других малороссийских городов ляхам не отдал, все спрашивает меня: покуль у нас граница будет с ляхами? А мне почему знать? Я ему клянусь душою и священством своим, что государь не мыслит Киева отдавать, а он, на меня оскорбившись, говорил: вот я как услышу, что Москва учнет что-нибудь дурное, — велю тебя лютою смертью уморить! А я на то ему: за истину и за великого государя, говорю, готов помереть, а только, что тебе рассказывают и тебя стращают, — так это все ложь! Ничего с ним не поделаешь! Полечитесь вы, пошлите к нему умного человека с царскою грамотою, обнадеживал бы он, что великий государь Киева ляхам не отдаст и Солонину на гетманство не поставит. Потешьте его, ради Бога!»

Более резко не смел протопоп отзываться в Москве о своем гетмане, пока Демьян еще находился в царской милости.

1-го марта 1672 года отпустили из Москвы протопопа с товарищами, а с ними отправились царскими гонцами к гетману стрелецкий голова Михайло Колупаев и подьячий малороссийского Приказа Максим Алексеев. Не доезжая двадцати верст до Севска, услыхали они странную и неожиданную весть. Прибежал в Севск из Путивля стрелецкий сотник Ушаков от путивльского воеводы Волконского с известием, что генеральный писарь Карп Мокриевич, стародубский полковник Петр Рославец и переяславский полковник Дмитрашко Райча привезли в Путивль гетмана Демьяна Игнатовича скованным.

15-го марта возвращавшееся из Москвы малороссийское посольство приехало в Севск. Тамошний воевода Вердеревский задержал протопопа под предлогом, что в Севске все подводы разобраны и надобно посылать в села и деревни для сбора свежих подвод. Это сделал Вердеревский по наущению сопровождавшего малороссиян стрелецкого головы. По поводу странного приключения с гетманом Грибович и Миклашевский сказали своим великороссийским провожатым: «от гетмана мы никакого дурна не чаем, колиб он что дурное замышлял, то нас бы с протопопом к великому государю в Москву не посылал. Да и потом, как мы были в Москве, гетман прислал глуховского сотника с лошадьми в дар великому государю».

Но протопоп отнесся иначе. Когда Грибович и Миклашевский ушли к себе на подворье, где их поместили, Симеон, оставшись с Колупаевым и подьячим, говорил им так: "Давно уже я замечал за гетманом, что он стал не прежний; слова говорит не добрые и меня, протопопа, ганил многажды худыми словами и голову московских стрельцов, Григория Неелова, бесчестил. Обозный и судьи и Дмитрашко не раз сказывали ему, Григорию, что у гетмана не доброе на уме и чтоб он остерегался. Судьи и Дмитрашко служат великому государю верно. Они, в Батурине сидя, втайне написали письмо к Ржевскому в Нежин о гетманских неправдах, а Ржевский отправил то письмо в Москву. А как меня посылал гетман с челобитьем в Москву, то говорил мне: «коли проведаешь подлинно, что государь хочет отдать Киев и Малую Россию ляхам, я тотчас пошлю в Гомель засесть многих людей! Я ему на то сказал: без царского указа в Гомель посылать людей не годится. Ты пред святым евангелием обещал никаких дел не делать без царских указов, — на кого ты надеешься? „Надеюсь, — говорил Демьян, — на того же, на кого надеется Дорошенко; Бруховецкий сгинул за правду и я сгину так же, как он. В Переяславле московских породных людей мало, а Чернигов я людьми своими осажу“… На Запорожье послал 6.000 талеров, чтоб запорожцы были ему послушны. Теперь, слышу, везут его скованного в Москву, так мне уже в Нежине жить незачем; буду бить челом великому государю, чтоб дозволил мне жить в Москве и пожаловал бы меня так, чтобы мне сыту быть».

— Живи-ка лучше в Нежине по-прежнему и служи правдою государю, как прежде служил, — сказал ему Колупаев.

— Мне, — сказал протопоп, — и в измену Бруховецкого было много мучения и товаров своих остал (достояния своего лишился). Мы с Дмитрашкою Райчею Спасов образ на том целовали, что буде гетман Демьян великому государю изменит; так нам уезжать совсем в Путивль. Как я был в Москве, то некогда было мне поговорить об этом с думным дворянином Артамоном Сергеевичем Матвеевым, потому что он беспрестанно за царскими делами сидит в Приказе.

X

Старшины арестуют гетмана в Батурине и везут в Москву. — Приключение с Гвинтовкою. — Озный Забела временно управляет Малороссией с старшинами. — Допросы гетману. — Овинение. — Казнь. — Ссылка в Сибирь.

В ночь с 12-го на 13-е марта пришли к Григорию Неелову старшины, обозный Забела, судьи Домонтович и Самойлович, генеральный писарь Карп Мокриевич и полковники: переяславский Дмитрашка Райча, наказной нежинский Уманец и стародубский Рославец.

Они сказали: «гетман собрался завтра ехать в Киев как бы на поклонение печерским чудотворцам. Но это один отвод. На самом деле он хочет изменять царскому величеству и, по примеру Дорошенка, поддаться турецкому султану. Мы хотим предупредить такое страшное дело; если промедлим хоть немного и выпустим Демьяна из Батурина, то неминуемо дойдет до кровопролития. Надобно взять его под караул теперь же ночью, до рассвета».

Неелов не стал противоречить, потому что уже был вооружен против гетмана. Взяли стрельцов и отправились в замок, или так называемый малый город. Демьян ничего не ожидал. Демьян спал. Старшины свободно вошли в его опочивальню, быстро схватили его, не допустивши ни кричать и звать на помощь, ни объясняться, связали, вынесли из дома, положили в подвезенные заранее сани, закрыли шкурою и немедленно вывезли из Батурина под конвоем стрельцов. Все это сделано было так внезапно и так тихо, что в Батурине до утра никто не мог узнать, что случилось, и наемное (затяжное) войско, состоявшее при гетманской особе, не могло получить приказа спешить на оборону гетмана.

— Слава Богу, — говорили после того старшины, — что не было здесь асаула Грибовича; он был гетману верен, надсматривал над нами, ходил даже по дворам каждую ночь и обо всем, что замечал, переносил Демьяну.

Поутру генеральный писарь Карп Мокриезич и стародубский полковник Рославец уже ехали со скованным гетманом через Путивль и Севск в Москву. Им придали пятнадцать человек козаков и челядников. Дмитрашко Райча отвернул от них и поехал в Курск дать знать о поступке старшин с своим гетманом боярину Ромодановскому.

Оставшиеся в Батурине старшины отправили по всем полкам универсал, извещавший об измене гетмана, запрещали признавать его начальником и предписывали прислать в Батурин сродников и советников Многогрешного скованными, чтоб удержать их под караулом до царского указа. Тогда же арестовали четырех посланцев Дорошенка, прибывших накануне в Батурин.

Мокриевич с арестованным гетманом прибыл в Севск 17-го марта и, повидавшись с провожавшими Демьяново посольство из Москвы, просил по поручению остальных старшин, чтобы протопоп ехал назад в Москву разом с ними, асаула же Грибовича, считаемого другом Многогрешного, оставил в Севске, поручивши тамошнему воеводе. Затем Миклашевского и подписка Андреенка Мокриевич отправил в Батурин с письмом к остающимся там старшинам. В этом письме он убеждал своих товарищей ловить и сажать под караул всех, которые своими речами начнут показывать себя соумышленниками преступного гетмана. На другой день, 18-го марта, царские гонцы поступили так, как хотел Мокриевич. Миклашевский и Андреенко уехали в Батурин, а прочие двинулись к Москве со скованным гетманом.

Протопоп, до сих пор не решавшийся объявить себя противником гетмана, теперь круто повернул и стал заодно с гонителями Демьяна. 19-го марта, выехавши в путь, отправил он вперед себя к Матвееву письмо м в этом письме выражался, что «Демьян в чести сый не разуме, приложился сыном несмысленным», что Демьян «забыл Бога и присягу свою, что есть явные улики гетманской измены как на письме, так и на словах».

Один из друзей Многогрешного, нежинский полковник Гвинтовка находился тогда в Короле; там узнал он о событии с Многогрешным, наскоро убежал в Путивль, явился к тамошнему воеводе князю Волконскому и показывал вид, будто он не в добрых отношениях с гетманом, будто гетман, задумавши изменить, знал твердость и верность к царскому престолу его, Гвинтовки, и послал козаков убить его. Гвинтовка перед Волконским притворялся, будто первый раз слышит, когда ему сказали о взятии гетмана под стражу. Таким образом давний друг и товарищ Демьяна, чуть только услыхал о противной судьбе гетмана, задумал не только устраниться от него, а еще воспользоваться его бедою и стать в число его губителей. Не удалась Гвинтовке эта хитрость. Мокриевич, бывший уже в Путивле, заранее объявил Волконскохму, что Гвинтовка один из соучастников измены Многогрешного, и просил задержать его при случае. Напрасно Гвинтовка выгораживал себя пред воеводою. Волконский объявил: «не мое дело разбирать, кто из вас прав, кто виноват; в Москве будет вам царский указ». Он отправил Гвинтовку с приставом и провожатыми в Севск.

В Москве получили известие о случившемся с гетманом 21-го марта, ранее чем могли туда привезти самого гетмана. Немедленно послана была в Малороссию царская грамота: старшины получали похвалу за то, что не склонились на изменнические подущения Демьяна и взяли его под караул. Управление Малороссиею до дальнейших распоряжений поручалось обозному Забеле и с ним двум судьям; они должны были часто ссылаться с малороссийским Приказом и с местными воеводами. Велено было разослать по полкам от имени царя увещание, чтоб жители Малороссии пребывали в законной верности своему государю, а посланцев Дорошенка, прибывших тогда в Батурин к Многогрешному, приказано препроводить в Москву. Эту царскую грамоту повез в Малороссию стольник Самарин с подьячим Шестаковым.

Разом с отправкою грамоты в Малороссию послан был из Москвы стрелецкий сотник Горюшкин. Ему приказали ехать по большой киевской дороге через Калугу на Севск и где встретит он гетмана, взять его от козацких старшин и везти в Москву с великим бережением. Севскому воеводе Вердеревскому приказано отправить туда же задержанного асаула Грибовича.

Стольник Самарин прибыл в Батурин 1-го апреля и в тот же день вручил обозному царскую грамоту. Именем государя приехавший московский гонец уверял старшин, что служба их у государя забвенна не будет, и в окрестных землях будет им слава за то, что они не склонились ни на какие смутные прелести Демьяна и его советников. Управляющие малороссийским краем старшины немедленно отправили челобитную царю об указе, чтобы в Украине приступили к избранию иного гетмана. Вместе с тем посылались еще новоотысканные улики измены Многогрешного.

Батуринский сотник Карпович перед генеральною старшиною объявил, что приезжал от Дорошенка из Чигирина в Батурин к Многогрешному Семен Тихий и привозил Спасов образ; какую присягу они взаимно приносили — неизвестно; но потом гетман отпустил Тихого вместе с ним, Карповичем, за Днепр. "Пришли мы, — показывал Карпович, — в Канев, где живет Тукальский. Мы к митрополиту пошли. Семен Тихий положил перед ним на столе образ, а митрополит поцеловал этот образ и спрашивал: ну, что там доброго учинили? Зачем послан был, все то совершилось, — отвечал Семен Тихий. Митрополит, подошедши к сотнику, взял его за пуговицу и сказал: «давно бы так, пане сотнику, надобно было бы поступить вашему гетману; сами добре ведаете: при ком хан, тот и пан, а у турского султана так много силы, что и Москве и ляхам дастся в знаки! Не только что на нас не посмеют наступать, но и своих городов не оборонят. От сего времени наши гетманы в неразрывном приятстве пребывают и все устроится как нельзя лучше».

Перехвачены были письма Василия Многогрешнного, черниговского полковника, к наказному черниговскому же полковнику, Леонтию Полуботку, и в этих письмах усматривали намерение не допустить хлебных запасов в черниговский малый город (замок), где помещались царские ратные люди.

От 3-го апреля управлявшие Малороссиею старшины извещали, что уже сродники Многогрешного посажены под караул, и, вместо них, на начальнические места выбраны иные лица. Вместо Василия Многогрешного и Шумейки, братьев бывшего гетмана, поставленных им в Чернигове и в Стародубе, назначили в Чернигов прежнего полковника Борковского, а в Стародуб наказным, до возвращения Рославца, Григория Дащенка. В Нежинском и Прилуцком полках получили снова свои уряды прежние полковники Филипп Уманец и Лазарь Торленко; Переяславский полк возвратили Дмитрашке Райче, Гадячский — Федору Михаленку, в Лубенском, вместо зятя Демьянова, Андрея Нестеренка, сделался полковником какой-то Михайло Степанов, а в Миргородском — Иван Дубяга. Из сродников и свойственников Многогрешного никто не казался столько опасным, как его закадычный друг Матвей Гвинтовка. Этот человек, как показывали на него старшины, много раз уже заявлял свое нерасположение к власти, не держал беседы с стрелецким головою Нееловым и с верными государю старшинами, а волкохищно ходил; оставивши нежинское полковничество и жену свою, приехал к Демку на первой неделе великого поста, пошептался с ним наедине и уехал в Короп. Тотчас по арестовании гетмана старшины, не знавшие еще, что Гвинтовка из Коропа уехал в Путивль, послали к нежинскому воеводе челобитную задержать Гвинтовку, но воевода Ржевский, за отсутствием Гвинтовки в Нежине, приказал взять под караул жену его и сына Феська, а двор его запечатать тремя печатями, потом призвал к себе наказного нежинского полковника Гуменского, войта, бурмистра, знатнейших козаков и мещан и привел их всех к присяге на верность государю, а Гуменскому приказал разослать в Нежинский полк универсал, чтобы сотники, атаманы, войты и лучшие жители из мест и сел ехали в Нежин к воеводе принести крестное целование. Все это совершилось и скоро, и благополучно. Видно, однако, что по случаю неожиданного арестования гетмана боялись какого-нибудь смятения в народе. Нежинский воевода, извещая малороссийский Приказ о своих распоряжениях, приказал стрельцу, с которым отправил свою отписку в Москву, проезжать через малороссийский край пустою степью, минуя города, села и деревни. В то же время воевода всех ратных царских людей для их безопасности согнал в замок и расставил по стенам караульных. Хотя на другой день приведенные к присяге нежинцы уверяли, что царские ратные от них не могут ожидать ничего худого, но Ржевский все-таки не доверял и не велел никуда выходить из замка великороссиянам. С своей стороны и архиепископ Лазарь Баранович извещал царя, что уже разослал по всей Малороссии свой пастырский универсал, укрепляя «своих овечек», чтоб оставались верны принесенному раз крестному целованию и не слушали никаких прелестей.

Когда скованного гетмана привезли в Москву, генеральный писарь Мокриевич подал в малороссийский Приказ извет на Многогрешного, написанный в 38 пунктах. Гетман обвинялся в противозаконных сношениях с Дорошенком с целью изменить царю и поддаться, по примеру Дорошенка, турецкому султану. В этих-то видах Многогрешный, как показывал извет, старался заместить полковничьи места своими свойственниками и приятелями, и всякими способами распространить вражду к московской власти. Указывались произнесенные им в разные времена изречения, свидетельствующие о его нерасположении к Москве. Он перед старшиною говорил так: «наберу тысяч шесть выборных людей конных и пойду на великороссийские города, а весною придет мне на помощь крымский хан. Дам людям московским такой отпор, как Александр Македонский; тот был Александр, а я Демьян — не меньше того Александра наделаю дел, как опустошу Московское государство!.. Я, — говорил гетман, — не царский подданный, не хочу у царя быть в подданстве, хоть он мне весь Батурин богатством наполни!» Всегда Демьян славил турского султана и рассказывал: «В одно время приехали к султану послы московский и польский. Султан велел сказать польскому, чтоб король польский звался не королем, а короликом, понеже, дескать, он мой подданный, а что царь московский — так я того считаю как бы за одного из черных татар моих». В сей великий пост говорил он старшине: "видите, господа, каково царское желательство к нам, поступился ляхам всю Украину отдать и проведут границу от Киева Десною и Сеймом до Путивля. Сказывал мне капитан Мазапета, слыхал-де он от царского сигклита: «тебе, гетману, уготовано в царских слободах 500 дворов подданных, только ты выдай нам старшин и начальных людей украинских». Старшины, слыша от него такие речи, сказали: не может этого быть; государь обещался нас в милосердии своем хранить! А Демьян на это сказал: «се у вас бороды выросли, а ума не вынесли! Я совершенно их намерение уразумел». Обозному Забеле наедине Демьян говорил: «надобно нам пещись об ином государе, а от Москвы не надеяться нам добра! Не хотел Демьян отпускать Танеева с подьячим и говорил старшинам: „не ведаете вы хитрости московской, а я ее давно постерег и вас оберегаю. Царь вас всех велит к себе призвать, да в Сибирь зашлет!“ Самовольно, не советуясь со старшинами, Демьян без причины отставил полковников черниговского, нежинского, миргородского, лубенского, переяславского, стародубского, гадячского и прилуцкого, а на их места поставил других, своих сродников и советников. Дмитрашке Райче обещал четыре полка: Переяславский, Лубенский, Миргородский и Полтавский, лишь бы он только шел вместе с ним против царя войною. Андрею Мурашке говорил: „вот увидишь, что я с Москвою учиню, увидишь мою саблю в крови московской. Я их за столицу загоню; только вы будьте мне неотступны“. С Дорошенком задумал родниться и высватал дочь Дорошенка за своего племянника Мишку, и посылал к Дорошенку Исайю Андреенка словесно объявить о приятстве и дружбе, а Дорошенко отправил к Демьяну войскового товарища, Семена Тихого установить союз, чтоб иметь общих приятелей и неприятелей.

14-го апреля 1672 года в Приказе Малыя России бояре и думные люди делали Демьяну допрос. Они спрашивали:

— Демьян Игнатов! Будучи в малороссийских городах гетманом, учал ты ссылку иметь с гетманом тое стороны Петром Дорошенком и приискивать способов, как бы изменить великому государю и поддаться турскому султану. Говори: с кем о такой измене думал? Кто был тебе советником? Зачем переменял полковников? По какому царскому указу велел за рекою Сожею во Мстиславском воеводстве заезжать королевские земли и заводить с королевским величеством ссору? Зачем собирался ехать в Киев?

Демьян отрицал всякое против себя обвинение в измене.

— Я, — говорил он, — служил государю верно, полковников переменял по совету старшин, в Киев хотел ехать по письму печерского архимандрита, который извещал меня, что печерским жителям ляхи чинят насилия и разорения: я посылал уже к киевскому воеводе князю Козловскому, чтоб он оборонял от поляков печерских людей, а писарь Карп Мокриевич меня привел на то, чтоб для обороны идти мне самому с обозом. С Дорошенком я ссылался о том, чтоб Дорошенко на сю сторону козаков и татар не пускал войною, а служили бы мы вместе великому государю на оборону от неприятелей. К Соже я посылал по совету всех старшин, а особенно писаря Карпа Мокриевича, полковника Воротилу с полком его, велел ему: по Соже учинить рубеж для того, чтобы когда станут польские послы говорить с боярами о рубеже, так малороссийским жителям был бы уже тот рубеж рекою Сожью по Днепр. Я поступал так не сам собою, а по. совету всех начальных людей, которые знают, что места эти были в нашем владении до Андрусовского договора, я о том писал к его царскому величеству.

Ему возразили: Коли бы, как ты говоришь, малороссийские жители владели местами по реку Сожь, то для чего было тебе те места заезжать, минуя три года после Андрусовского договора? Притом рубеж ты велел заехать по Сожь для того, говоришь, чтоб рубеж был по эту реку; а ведь город Гомель стоит за Сожью! Зачем же в этот город велел ты людей ввести и город засесть?

Демьян сказал: В том воля великого государя. Хотя город Гомель за Сожью, только во время польской войны от того города малороссийским жителям было великое утеснение; для того-то я этот город велел занять малороссийским жителям — так, что если бы от поляков вперед сталась какая война, то-малороссийским жителям было бы тем городом бережение великое, потому что тот город стоит за Сожью.

Его спросили: Приезжал к тебе подьячий Михайло Савин, ты говорил ему: как царь изволит нас отдавать королю понемногу, так лучше бы уже всех разом отдал; король будет рад, а царское величество нас не защищает, и если б мы сами себя не боронили, так нас бы поляки в неволю побрали, а на московских людей надеяться нечего».

— Таких речей не говорил! — отвечал Демьян.

Дали очную ставку с Савиным. Демьян утверждал, что не помнит этого, а если что говорил, то, быть может, в пьяном состоянии («пьяным обычаем»).

Его продолжали допрашивать: «говорил ты пшуголове Танееву и подьячему Щоголеву, что государь обещал полякам отдать Киев и малороссийские города в вечную неволю и посрамление, а церкви Божий на запустение и разорение и поэтому королевские послы не допустили сидеть твоих посланцев в посольской избе, называя их своими холопами».

— Таких речей я не говорил, — отвечал Демьян, — а вот как пришла царская грамота о Киеве с Василием Бурковским, то я сказал писарю Карпу: изволил государь нас о Киеве грамотою своею обрадовать! Писарь же молвил: «не само ты тому верь; держи свой разум. Не так бы вышло, как прежде было, когда прислали царскую грамоту при Бруховецком, Войско Запорожское обнадежили, а потом князь Данило Степанович Великогагин вступил с войском, Золотаренка, Сомка и Силича побили. Вот что я слышал от писаря и был в сумнении и от царских войск в опасении; в том виноват, а изменять не думал!

— Зачем же, — сказали ему, — ты на писаря старшинам и войску не объявил и к царскому величеству не написал? Тебе что о том опасение иметь, что князь Великогагин с войском приходил? Он на раду прислан был, а у вас никогда рада совершения не воспринимала без царских ратных людей. У вас при выборе гетмана учинился бы на раде бой, кабы царского величества войск там не было.

— Я человек простой, — сказал Демьян, — не писал великому государю спроста; чаял, что писарь говорит правду, остерегаючи меня; в том пред великим государем виноват.

Из старшин более всех старался вредить Многогрешному генеральный писарь Карп Мокриевич. Он показывал: „перед нами всеми, пред генеральною войсковою старшиною, говорил Демкб такие речи: соберу конного войска тысяч шесть и пойду войною на великороссийские города, а весною ко мне хан крымский с ордою прибудет на помощь. Задам тогда я москалям: поймаю за волосы их лучшего человека Артамона и уж тогда буду знать, что с ним сделать!“ то написано было в сказке, поданной Мокриевичем. Прочитали эту сказку Демьяну Игнатовичу. Он сказал: в мысли у меня никогда не бывало собирать войско да идти войною на великороссийские города и Артамона за волосы поймать! Не говорил я ничего такого. И про хана, чтоб его ждать себе в помощь не говорил. Вольно писарю Карпу теперь это показывать: он со старшинами в соумышлении хочет меня погубить и для того такое про меня выдумывает!

Явился у расспроса нежинский протопоп и сказал: „как он, Демко, будучи гетманом, посылал меня к царскому величеству, я пред отъездом своим укреплял его, чтоб держался милости царской; я напоминал ему, что сталось с Бруховецким, а он мне сказал: поедь-ко ты в Москву, так на Москве будешь в тюрьме“.

Демьян сознался, что было так, и винился.

Думные люди продолжали спрашивать подсудимого: „говорил ты стрелецкому полуголове, будто посланцев твоих не допускают царские бояре для слушания дел, чтоб отдача Киева и малороссийских городов Войску Запорожскому неведома была“.

— Не говорил, — отвечал Демьян.

Его продолжали допрашивать: „говорил ты — великий государь город Киев не саблею взял, поддались вы ему добровольно и коли теперь не нужен ему Киев, пусть выведет воевод и ратных людей, а вы найдете себе иного государя, и про Бруховецкого говорил, что он много терпел от московской неправды, да и не утерпел?“

— Отнюдь ничего такого не говорил, — отвечал Демьян.

— Зачем, — спрашивали его, — Чернигов большой город от малого отгородить велел?

Демьян отвечал: „Писарь мне сказал, что слух пошел, будто войска царские хотят города малороссийские засесть. Я для осторожности велел отгородить“.

Его продолжали допрашивать: „тому же Танееву и подьячему ты сказывал, будто польским послам по договору дали 30.000 денег для найма войска на Дорошенка; вы же непродажные и некупленные пойдете на Польшу войною, а как над польским государством что учинится, так и иному кому-то достанется. Еще тому же Танееву ты сказал, что никаким спискам, присланным из Москвы, ты не поверишь, что вас только ласковыми словами утешают, а правды не объявляют. Да еще о Колупаеве ты сказал: что коли приедет, так пускай нездоров уедет, а Танееву грозил, что коли еще приедет, так будет в Крыму; да еще говорил, что коли польские послы, набравши в Москве денег, пойдут через вашу землю, то козаки казну у них разделят. Говорил ли ты все это? Скажи теперь правду и вину свою великому государю принеси чистым сердцем“.

Демьян все отрицал.

Его спрашивали: „Зачем ты велел Неелову ставить на воротах стрельцов только человек по тридцати, когда прежде их ставилось по сту и больше? Зачем обозному Забеле и другим старшинам запрещал сходиться с Нееловым и челядников своих подсылал надсматривать за ними, чтоб не сходились с московскими людьми? Делал ты так? скажи правду“.

Демьян объяснял так: Один раз, шедши в церковь, я спросил — есть ли караульщики? Мне отвечали: два человека пятидесятников, а с ними стрельцов человек со сто. Я спросил: нет ли в кормах скудости? Отвечали — нет, а только много слишком ставится караульщиков, и то им досадно и скорбно. Я, поговоривши с Нееловым, велел стрельцов на караулах убавить; старшинам же не заказывал сходиться с московскими людьми и челядников не посылал надсматривать за ними.

Ему сказали: „на тебя сообща все старшины показывают, что ты изменил великому государю, посылал к Дорошенку чернецов, и. те именем твоим присягу учинили, а Дорошенко присылал в Батурин своих посланцев с образом, и ты перед ними присягал и Дорошенку дал на заплату войску 24.000 ефимков. Говорят на тебя, что ты во всех полках учинил начальными людьми своих свойственников и единомышленников и во все полки писал универсалы, чтоб все шли в осаду“.

Демьян отвечал: Чернецов я к Дорошенку не посылал и Дорошенко ко мне Спасова образа не присылывал, а присылал ко мне он Семена Тихого возвратить жителей, взятых на сей стороне татарами; двадцатичетырех тысяч ефимков Дорошенку я не давал; с початку гетманства моего такого большого числа ефимков у меня не было, даже и двух тысяч левков в сборе не было. А полковников я переменял с согласия старшин.

Допрашивали его далее: „сказывают, созывал ты старшин, и говорил им, будто царь писал к тебе, чтоб ты старшин прислал в Москву, а оттуда сошлют их в Сибирь; ты для того и животы свои вывозил в монастырь, хотел сам из Батурина ехать в Лубны и слух пустил, будто едешь Богу молиться в Киев; ты же Степану Гречаному приказывал писать, будто делалось на Москве такое, чего там вовсе и не бывало, чтобы потом прочитать козакам и говорить — вот как Москва обманчива! так ли было?“

Демьян отвечал: „Никаких таких речей я не говорил, не подговаривал Гречаного писать ложное и животов не вывозил, — да и нечего было: у меня всего было только полторы тысячи золотых червонных да 60 злотых. Хотел точна ехать в Киев на богомолье“ а не в Лубны и не для свидания с Дорошенком».

— А правда ли, — спрашивали его, — что ты Дмитрашку Райчу призывал к себе ночью и толковал с ним, как царских людей побивать.

— Не было этого, — отвечал Демьян, — а с Дмитрашкою мы дарились по свойству: я ему подарил лук, а он мне лубье (колчан).

— Зачем, — спрашивали его, — посылал ты игумена Ширкевича в Вильну за каким-то лекарем?

Демьян объяснил: «игумена я не посылал, а он сам ездил по своему делу, не в Вильну, а в Могилев; по этому случаю просил я для меня достать лекаря, и он мне лекаря привез».

Поставили на очную ставку с Демьяном Танеева и Щоголева. Они уличали его, уверяли, что все, записанное ими в их статейный список, слышали они от гетмана.

Демьян все отрекался.

Спрашивали подсудимого о похвалках перед старшинами: как он пойдет на великороссийские города войною; как прибудет к нему на помощь хан с ордою; что лучше-де жить под властью турского султана, чем московского царя; что Москва, вместе с поляками, хочет истребить малороссийских жителей, что он даст Москве отпор как Александр Македонский; как он хотел Дорошенкову дочь сговорить за своего племянника и для этого приезжал к нему от Дорошенка Куницкий.

Демьян отвечал: Ничего такого не говорил я. Затеяли на меня все это старшины: не любят они меня и хотят отлучить от царской милости. Кунйцкий точно приезжал ко мне: Дорошенко через него передавал мне, что хочет быть под рукою царского величества, только опасается, чтоб царь не выдал его польскому королю, а я уверял Куницкого, что великий государь Дорошенка польскому королю не выдаст.

«Демко, — сказали думные люди, — принеси свою вину перед великим государем чисто, — скажи правду: как ты с Дорошенком ссылался об измене? Скажи: кто ведал про твой совет с ним? Объяви: на чем у тебя с Дорошенком постановлено было иного государя искать, и если хотели вы быть у турского султана в подданстве, то на каких статьях? Про все скажи правду и вину свою великому государю принеси истинно. А буде правды не скажешь и вины своей великому государю не принесешь, то его царское величество укажет тебя в твоем воровстве пытать».

Многогрешный продолжал твердить прежнее:

«Никогда не думал я изменять великому государю и искать иного государя. С Дорошенком ссылался я о дружбе, чтоб он на нашу сторону войною не ходил и людей не посылал, и он то обещал мне. А чтоб Дорошенко меня подводил в подданство турскому султану, — того никогда не бывало. Говорю правду: готов не только идти на пытку, а хоть и смерть принять».

"А вот, — сказали ему, — генеральный обозный и все старшины показывают на тебя, что ты беспрестанно вел ссылки с Дорошенком, — хотел изменить царю и отдаться турскому султану, и многие речи неистовые против царского величества и похвалки на Московское Государство говорил. Да ты и сам в таких речах не заперся, что, может быть, и говорил спьяна. Дорошенко присылал к тебе письмо и инструкцию с своим войсковым товарищем Исайею Андреенком, и письмо его писано закрытыми словами.

Ему прочитали письмо Дорошенка и инструкцию.

Демьян заметил:

«В этом писании дело идет только о том, чтоб нам в дружбе жить с Дорошенком и ему через Днепр ни самому с войском не переходить и войска не посылать для войны в область его царского величества. Если ж я по глупости, спьяна сказал что-нибудь нехорошее, — в том надо мною волен великий государь».

«Если бы, — сказали ему думные люди, у тебя с Дорошенком ссылка была только о том, чтоб ему, Дорошенку, не ходить войною в наши города, так отчего же тебе не пересылать было всех Дорошенковых писем к великому государю?»

Демьян сказал: «Человек я простой и неученый; положено было это дело на войскового писаря; он должен был все получаемые письма посылать к великому государю, а он их не посылал оттого, что старшины умыслили отлучить меня от царской милости и взвести на меня измену. У нашей старшины всегда так ведется: как захотят учинить над гетманом какое-нибудь зло, тотчас подведут его. Я человек простой. Может быть и Дорошенко меня обольстил, что хотел со мной быть в дружбе, обещал на сю сторону Днепра войною не ходить и к царскому величеству радеть; я ему поверил, а измены никакой не мыслил. В той моей пересылке с Дорошенком воля его царского величества».

Поставили еще обвинителя — батуринского атамана Ярему Андреенка. Он у пытки объявил: «Посылал меня Демко к Дорошенку и при Дмитрашке Райче молвил мне: „скажи Дорошенку. что двое за один кожух торгуются“. Я спросил его: что это слово значит? Демко отвечал: „скажи Дорошенку так, как я тебе велел, — он знает, что это слово значит“. Тогда Демко дал мне письмо к Дорошенку. Я к Дорошенку приехал, письмо отдал и казал то, что велел сказать Демко. Дорошенко сказал: „знаю я, что это слово значит — двое за один кожух торгуются“. Как Дорошенко меня отпустил, то вместе со мною прислал к Демку своего посланца — Луговского. Луговский, едучи со мною, говорил, что везет письмо от Дорошенка к Демку, а приехавши сказал Демку, что Дорошенко ему письма не дал, а приказал что-то передать словами.

Судившие Демьяна спрашивали: „За каким делом посылал ты Ярему к Дорошенку, и что значит слова: двое за один кожух торгуются?“

Демьян сказал:

„Я посылал Ярему не один раз к Дорошенку, а трижды, может быть, и четырежды, и все об одном писал, чтоб он жил со мною в согласии — на сю сторону Днепра войною не ходил, зацепок и задов чинить не велел. А того, что двое за один кожух торгуются, — я не помню“.

Поставили на очную ставку Ярему с Демком. Ярема уличал Демка. Демко твердил, что ничего не помнит.

Повели Демка к пытке, раздели, продели руки в страшный московский „хомут“, привязали ремнями руки и ноги к противоположным между собою столбам, так что все тело пытаемого болталось в воздухе. Дали 10 ударов кнутом. Демко, человек нервный и раздражительный, как всегда бывает с подобными натурами, не мог выдержать мучений с твердостью и сознался, то действительно говорил: тяжело ему в подданстве быть у Москвы! В таком смысле он точно выражался в разговоре с Танеевым — и трудно было ему теперь запираться. Но он стоял непоколебимо на том, что, сносясь с Дорошенком, не думал изменять законному государю и поддаваться турскому султану. Под пыткою допрашивали его, что значат слова: „двое за один кожух торгуются?“ Демьян сказал: „Это значит, что поляки хотят овладеть Киевом, а царь не отдает его“.

Недовольство подданством Москве, в котором сознался подсудимый, признано было явным признаком измены. Не вынимая из хомута, его спрашивали:

Объяви: кто ведал твои мысли и кто был с тобою в совете?»

«Никто, отвечал Демко, не был со мною в совете. Мыслил я один».

Ему дали несколько ударов, думая вымучить у него иное сознание, и спрашивали:

«Был ли с тобою в совете Матвей Гвинтовка? Старшины показывают, что это был твой задушевный друг и советник?»

«Гвинтовка в измене не был, — за ним ничего не знаю», — сказал Демьян.

Сняли Демьяна с пытки. Принялись за Гвинтовку. его спрашивали:

«Как Демко забыл Господа Бога и великого государя к себе милость и жалованье, учал мыслить об измене, ты о той измене ведал. Для чего, к великому государю о том не написал и старшинам не объявлял?»

Гвинтовка сказал:

«Никакой за Демком измены я не ведал и в совете с ним о такой измене не был».

Повели Гвинтовку к пытке, раздели, руки заложили в хомут, стали бить кнутом, «крепко и с большим пристрастием расспрашивали про Демкову измену».

Гвинтовка на пытке говорил одно:

«За Демком измены не ведаю, сам изменять великому государю не мыслил и служил его царскому величеству верно».

Сняли Гвинтовку. Принялись допрашивать сына Гвинтовки.

«Я ни за своим отцом, ни за Демком измены не знаю; да и ведать я не мог, в каких советах был мой отец с гетманом, потому что я у отца жил мало, — учился в школе при монастыре».

Молодого Гвинтовку не пытали. Но подвергли вторичной пытке бедного Демьяна Игнатовича. Его спрашивали под кнутом:

«Принеси свою вину великому государю безовсякие лжи, признайся во всем: как ты хотел изменить великому государю и поддаться турскому султану, и как о том с Дорошенком ссылку держал?»

Демьян под ударами кнута говорил одно:

«Не думал я изменять великому государю, не думал поддаваться турку. Волен Бог и государь».

Был обвиняем, как участник в недозволительных выводках гетмана и в изменнических замыслах брат Демьяна, Василий Многогрешный. В малороссийский Приказ досталось письмо, писанное к нему от митрополита Иосифа Тукальского. Митрополит благодарил Василия Многогрешного за присланного коня и хвалил Василия за то, что желает, чтоб митрополит жил в соборе киевских митрополитов.

Прежде спрошенный об этом письме Демьян отозвался, что он о письме не ведает; но ему известно, что Василий, брат его, посылал митрополиту и архиепископу Лазарю Барановичу в подарок по лошади, после того, как, по челобитью духовных властей, патриарх александрийский Паисий, проезжавший через Малороссию в Москву и обратно, разрешил его от эпитимии, наложенной за убийство жены, и Василию дозволено было в другой раз жениться.

6-го мая подвергнут был допросу Василий Многогрешный, вместе с генеральным асаулом Грибовичем.

Судившие сказали Василию Многогрешному:

«По доносу старшин, ты обвиняешься в том, что знал об измене, затеваемой братом твоим, бывшим гетманом».

Василий Многогрешный отвечал:

«Об измене брата моего ничего не знаю, и он мне о том не говорил и не писал. Что он с Дорошенком ссылался — это я знаю, но о чем ссылался — про то не знаю. Я спрашивал брата: зачем он ссылается с Дорошенком, а брат сказал, что то делается по указу великого государя. Я, слыша такие речи от брата, писал к митрополиту Тукальскому, чтоб он отводил Дорошенка от польской стороны к великому государю».

Ему показали семь писем, писанных, к черниговскому наказному полковнику Леонтию Полуботку. В одном из них приказывал он держать в тюрьме бесчинствовавших в Чернигове великороссиян до гетманского указа, а потом, извещая, что гетман велел выпустить их из тюрьмы, поручал одного из них, подьячего, перед выпуском из тюрьмы пытать^[78], под тем предлогом, будто он хотел уйти. Это, как оказывалось из письма, делалось над подьячим из мести за то, что последний грозил козакам носить их кафтаны.

Василий Многогрешный сознался в этом.

В других письмах Василий не велел пропускать хлебных запасов, которые черниговский воевода приказал возить для отсылки польскому полковнику Пиво. Спрашивали его по этому поводу. Василий Многогрешный объяснил: «я не приказал возить польским людям хлебных запасов, потому что гетман, брат мой, запрещал покупать в левобережной Украине приезжим с польской стороны и увозить за Днепр хлеб, по причине возникшей дороговизны, а когда гетман разрешил — и я велел пропускать. Делал я это не с худым умыслом, не для измены».

«А если ты, — спросили судившие, — об измене брата твоего, Демка, не ведал и сам не хотел изменить, зачем же, оставивши свое полковничество, убежал из Чернигова и надел на себя чернеческое платье?»

Василий Многогрешный сказал:

«Черниговский воевода приказал на городовое строение лес навозить и государевы люди стали от нас опаску иметь. Слух пошел, что начальные московские люди в замке пульки льют, а шляхтич Половецкий, перешедший с правой стороны Днепра на нашу сторону, говорил мне, будто государевы ратные люди для того пульки льют, что хотят с нами биться. Я этого шляхтича послал к брату, а брат прислал его обратно ко мне, и вместе с ним прислал „выростка“ Ивана. Через него брат приказал мне не попускать чинить задор с воеводою и государевыми людьми, пока не воротится из Москвы протопоп Симеон с государевым указом. Тот Иван выросток мне тайно сказал: приехал из Москвы в Батурин чернец и говорил, будто приказано Демка схватить и в Москву отослать и будто брат-гетман сказал: „пусть будет воля Божия, а я ничего не опасаюсь“. На другой день воевода прислал ко мне полуполковника звать к себе. Полуполковник звал меня так сурово, что я начал догадываться, — видно, как сказывал чернец, и впрямь брату что-то нездорово. Оседлал я лошадь и поехал было в город к воеводе: вижу — из, города прямо против меня идут пешие москали с ружьями и бердышами. Я, как увидел государевых ратных людей, испугался, убежал в Елецкий монастырь и стал советоваться с архимандритом Голятовским: что мне делать? — бежать ли куда подалее, или к воеводе ехать? Архимандрит сказал: как себе хочешь. Я из монастыря поехал за Десну и приехал в Никольский монастырь; там у одного старца — имени его не знаю — взял чернеческую ряску, а свое платье и лошадь оставил в монастыре. Я хоронился по разным местам, — наконец пришел в Максаковский монастырь к игумену Ширкевичу; игумен дал мне старца и челядника и велел проводить меня в лодке рекою Десною до Киева. Так я добрался до Братского монастыря, пришел к отцу ректору и стал просить, чтоб он меня прихоронил. Ректор обещал прихоронить, а вместо того пошел и объявил киевскому воеводе; киевский воевода взял и меня, и старца, и служку, что провожали меня из Максаковского монастыря, да и отправил всех в Москву».

Его спрашивали: куда хотел ты бежать из Братского монастыря? на которые города и места? К Дорошенку и Тукальскому? Что думал у них делать?

Василий отвечал:

— Я не хотел никуда бежать; ухоронившись в чернеческом платье, хотел жить в Братском монастыре. У Дорошенка и Тукал ьского мне делать было нечего, и я к ним не хотел бежать.

— Зачем, — спрашивали его, — ты по письму брата своего приказал отгородить большой город Чернигов от малого города, где жили воевода и государевы ратные люди? Какое дурно хотел ты учинить над воеводою и государевыми ратными людьми?

Василий Многогрешный отвечал:

— Не отгораживал я большого города Чернигова от малого, "е думал чинить никакого дурна воеводе и государевым ратным людям, письма от брата о том мне не было и об измене брата моего я не знал и не знаю. А в чем по своим письмам я великому государю виноват, пусть в том будет его царская воля, только изменять я не хотел и не мыслил.

Подвергнутый допросу старец Максаковского монастыря, который сопровождал Василия Многогрешного в Киевобратский монастырь, показал, что Василий просил ректора отправить его к митрополиту Тукальскому, надеясь, что Тукальский будет к нему добр и вспомнит, как Василий, будучи в полковниках, присылал ему в подарок лошадь и червонцы. Ректор обещал сделать все по желанию Василия после Светлого праздника, но в великую субботу доложил о нем воеводе.

— Как же, — сказали судившие, — ты, Василий, в своих речах утаил про Тукальского и, значит, про свой побег правды не сказал?

Василий Многогрешный, не допуская себя до пытки, сознался. — «Виноват, — сказал он, — хотел бежать к Тукальскому от великого страха и просить, чтоб митрополит меня у себя ухоронил и в сторону царского величества не отдал. А чтоб, собравшись с кем-нибудь войну вести, такого вымысла у меня не было. Если б я и хотел так поступать, то не мог бы: Дорошенков писарь Воехович мне великий недруг. Да и до войны ли мне было, --лишь бы от великих бед голову свою ухоронить! Я хотел, все покинув, постричься. Всю вину свою пред государем я сказал и больше того говорить мне нечего. Во всем пусть будет воля великого государя.

Спрошенный асаул Павел Грибович не показал ничего обличающего Демьяна Многогрешного в измене, и заявлял, что ничего не знал и не ведал о непристойных речах гетмана.

Допрошенные дорошенковы посланцы, задержанные в Батурине, объявили, что они — дорошенковы дворовые люди и приезжали к Многогрешному просить дозволения продать лошадей, а на вырученные деньги накупить материалов для церковного строения. Их показания не представили ничего к обвинению Многогрешного и его соучастников.

Государь, сохраняя права малороссийского народа, сперва указал отправить бывшего гетмана с другими прикосновенными к его делу лицами в Малороссию и отдать местному войсковому суду. Но 20-го мая прибыл в Москву посланец от временного малороссийского правительства, сын генерального обозного Степан Забела с батуринским сотником Григорием Карпенком, который прежде ездил от Многогрешного к Дорошенку и теперь отправляем был нарочно для того, чтоб уличать Многогрешного. С ними старшины присылали челобитную от 13-го мая: объясняли, что как только разнеслась весть о намерении государя прислать Демка в Малороссию на войсковой суд, то сделалось смятение, и они теперь просят не посылать Демка в Украину, а совершить над ним достойную казнь в Москве.

Гетман Демьян Многогрешный и брат его осуждены были на смертную казнь. 28-го мая в Москве, на Болоте, за кузницами, назначено было исполнение приговора. Многочисленное было стечение народа, обыкновенно склонного глазеть на подобные зрелища. Вывели осужденных братьев, прочитали им роковой приговор. В этом приговоре, обращенном к лицу „изменника и клятвопреступника Демка Игнатова“, говорилось, что Демьян Игнатов забыл Господа-Бога и прежнее государево к себе жалованье и умыслил отдаться турскому султану, чтоб невинных христиан отдать в вечную и нестерпимую бусурманскую неволю, ссылался об этом с гетманом той стороны Днепра Дорошенком и на том учинил с ним присягу. Ему ставили в осуждение еще и то, что он хотел поссорить великого государя с братом его, польским королем, овладел неправильно некоторыми местами в поветах Мозырском и Речицком и ложно сообщал царю, будто это сделалось по приговору старшин. Сверх того, говорил он в Батурине московским присланным людям — подьячему Михаилу Савину, стрелецкому полуголове Александру Танееву и подьячему Щоголеву непристойные речи о царском величестве, будто царь хочет Киев и всех малороссийских жителей отдавать польскому королю, грозил после Пасхи идти войною на Московское государство в соединении с турками и татарами, воровски уверял старшин, будто царь хочет сослать их в Сибирь, приводил переяславского полковника Дмитрашку Райчу к присяге, чтобы царских ратных людей в малороссийских городах побивать, объявлял старшинам, что не хочет быть у царя в подданстве и приказал не пропускать в Киев и другие малороссийские города гонцов с вестовыми письмами. Старшины, не допуская до конечной измены, поймали его и доставили в Москву, а он под пыткою „во всех своих изменных словах винился“. По желанию старшин, полковников, всего Войска Запорожского сей стороны Днепра со всем народом малороссийским, великий государь указал ему учинить смертную казнь.

Василий Многогрешный, в прочитанном приговоре, осуждался за участие в измене брата; уликами в таком участии признавалось то, что он отгородил черниговский замок от города, приказывал держать в тюрьме великороссийских ратных людей, не велел пропускать запасов, закупленных черниговским воеводою, ссылался с Тукальским и, узнавши о взятии под караул своего брата гетмана, переоделся в чернеческое платье и ушел в Киево-братский монастырь, намереваясь оттуда бежать за Днепр к митрополиту Тукальскому.

Головы осужденных Демьяна и Василия уже положили на плахи, вдруг прибежал царский гонец, стрелецкий сотник Федор Меркулов. Он всенародно объявил, что „великий государь, по упрощению детей своих, царевичей Феодора и Иоанна Алексеевичей, пожаловал изменников и клятвопреступников Дёмку и Ваську, не велел казнить смертию, а указал их сослать в Сибирь с их семьями“.

Сняли с плахи осужденных и отвезли в Малороссийский Приказ. — Кроме Демьяна и Василия Многогрешных определены были для отправки в Сибирь: бывший войсковой асаул Павел Грибович и бывший нежинский полковник Матвей Гвинтовка с сыновьями своими Евфимом и Федором; хотя эти лица ни в чем не были осуждены, но ссылались в Сибирь потому только, что были друзьями Демьяна Многогрешного, и малороссийские старшины не хотели их держать в отечестве.

На другой день объявлено было, что великий государь велел дать на милостыню Демку 15 рублей, а Ваське 10 рублей, прочим по пяти рублей и возвратить им бывшую с ними рухлядь. Эта рухлядь у самого гетмана состояла из выбойчатой постели, подложенной кумачом, двух подушек, шелкового пояса, голубого кафтана, лисьяго меха, жестяной кружки, деревянной посуды: стакана, чашки, блюда и солонки, склянки и муравленого горшочка, да рубахи с портками. Все имущество Многогрешного, которое вообще было невелико, приказано было обратить на церковное строение, так как бывший гетман обещал построить в Братском монастыре церковь и устроить там школу, да сверх того начал строить церкви в Нежине и в Батурине. О присылке семейств, осужденных для препровождения их в Сибирь, послан был указ в Малороссию. К Демьяну присланы были: жена его Анастасия, сыновья Петр и Иван, дочь, называемая по одним Елена, по другим Марина, племянник Михайло и две работницы. Их всех отправили в Тобольск, где приказали держать скованными за крепким караулом, а потом разослать по разным городам, поверставши в козачью службу. Павел Грибович ушел с дороги, и это отягчило участь остальны.

Дорошенко, узнавши о несчастии, постигшем Многогрешного, писал киевскому воеводе, что гетман Демьян Игнатович сносился с ним и находился с ьим в дружбе, „не для якои здрады, як удают сами превратный головы, але для славы его царского величества“; злые люди оклеветали пана Демьяна Игнатовича, доброжелательного его царскому величеству человека, и, внезапно низложивши его с гетманского уряда, неизвестно куда дели. Если в этом деле не будет рассмотрения царского величества, то я уверен, что Бог на каждом взыщет за его невинность. Но такое заступничество Дорошенка могло только расположить московские власти к тому, чтобы смотреть на Демьяна, как на изменника: в числе главнейших улик в измене поставлено было его дружелюбное сношение с Дорошенком.

Каждый, прочитавши все производство суда над Многогрешным, не может не придти к тому убеждению, что этот человек потерпел совершенно безвинно, единственно только по несдержанности своего характера, за произнесение в пьяном виде резких, хотя, надобно правду сказать, и правдивых слов. Он своею вспыльчивостью и раздражительностью вооружил против себя старшин, и они решались поступить с ним с беспримерною наглостью, надеясь, что выходки гетмана в присутствии, царских гонцов достаточно вооружат против него московские власти. Они не ошиблись. Успех увенчал самое вопиющее дело. Подчиненные, без всякого следствия, суда и верховного указа, хватают утвержденного царскою властью главу края, везут в столицу, предают суду и получают за то высочайшую похвалу и одобрение. Нельзя не поражаться странным бесправием, господствовавшим тогда в московском правительстве, не говоря уже о том, что, по допросу, гетман и его сообщники не оказались виновными ни в каких противозаконных делах; если бы даже они были виновны, то все-таки самовольное взятие их под караул было преступление, достойное наказания. Что малороссийский народ не сочувствовал такому беззаконному поступку, показывает отписка князя Ромодановского, от 12-го июня 1672 года, о народном волнении, когда генеральные старшины боялись, что их побьют.

О судьбе несчастного Многогрешного мы знаем, что он был сослан в Селенгинск, поверстан в дети боярские и жил долго. В 1688 году вместе с сыном Петром Демьяновичем он содействовал полномочному русскому послу Головину в усмирении табунутов и в разбитии мунгалов. Дочь Многогрешного была в замужестве за сибирским дворянином Иваном Бейтаном, была жива еще в 1726 году, а внучка была за священником селенгинской Спасской церкви Игнатием Боршевским.

Гетманство Многогрешного не осталось без влияния на историю Малороссии того времени. Принявши правление в такое время, когда левобережная Украина распадалась, он с большим усилием добился до того, что соединил ее снова. Он потом начал пытаться дружелюбным отношением с Дорошенком охранять ее от грозивших ей ударов с правой стороны Днепра, и тут-то неизбежно встретились er попытки с пагубными следствиями Андрусовского договора. По своему открытому нраву, Многогрешный высказывал Москве прямо то_г что чувствовал и думал: прямота и смелость его Москве пришлись не по вкусу; тотчас воспользовались этим домашние враги и погубили его.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Гетманство Самойловича

I

Предварительное совещание в Батурине старшин козацкого сословия об избирательной раде. — Челобитная их, посланная в Приказ с Лисенком. — Серко схвачен в Полтавщине. — Распоряжения в Москве о предстоящей раде. — Смятение в Малороссии 26-го мая. — Ромодановский идет в Малороссию. — Полки о месте отправления рады. — Избирательная рада в Козачей Дуброве. — Известие о рождении Петра Алексеевича. — Избрание в гетманы Ивана Самойловича. — Отправка Серка в Москву. — Выбор некоторых новых старшин.

В апреле 1672 года, по возвращении из Москвы Карпа Мокриевича, собрались в Батурине значные люди козацкого сословия — генеральные старшины, полковники, полковые старшины, атаманы и войсковые товарищи. Они порешили просить государя, чтоб избирательная рада была устроена без участия простых козаков и поспольства для того, как сказано было в челобитной, чтоб „от великого совокупления поспольства не повстало какое-нибудь смятение“. С этой батуринской предварительной рады отправился в Москву от всего Войска Запорожского бывший черниговский полковник Иван Лисенко со статьями, имевшими значение условий, на которых желали избрать нового гетмана. Не мало было в этих статьях такого, что должно было показаться угодным Москве. Старшины просили, чтоб без царской воли гетман, не советуясь со старшинами, не писал к иностранным владетелям и не вел с ними изустных сношений через пересылки. До сих пор московское правительство всегда отказывало местной малороссийской власти в праве сноситься с посторонними державами, чего напрасно добивались малороссияне; теперь они сами об этом просили и уж, конечно, без всякой необходимости, а единственно из угодливости московским видам. Старшины в своей челобитной изъявляли желание, чтобы будущий гетман не иначе мог наказывать козаков и посполитых, как по приговору войскового суда: это становилось правилом для того, чтобы не повторялось то, что дозволял себе делать самовольно отрешенный гетман. Наконец, старшины просили: если бы даже и на той избирательной раде, где заранее примутся меры к предупреждению смут удалением козацкой черни и поспольства, возник бы какой-нибудь беспорядок, то царские ратные люди, которые прибудут с царскими боярами, обороняли бы старшин.

Вместе с челобитною Лисенко привез в Москву известие о Серке. Служа, как видели мы, в последнее время польскому королю и признавая гетманом поставленного от Речи-Посполитой Ханенка, Серко между Днепром и Бугом на реке Куяльнике разбил отряд белогородских татар, оставленных Дорошенком на зимовке в Украине, взял в плен мурзу и вез в Курск для доставления Ромодановскому. В местечке Новом-Санжарове Полтавского полка задержал его полтавский полковник Федор Жученко, мурзу отправил в Полтаву в тюрьму, а Серка окованного сам повез в Батурин. Жученко показал, что сам слышал, как Серко при многих товарищах в Новом-Санжарове говорил, что пришел на левый берег Днепра с намерением склонить на сторону польского короля и подчинить Ханенку города полков Полтавского и Гадяцкого, надеясь, что у него там найдутся благожелатели. Как показывают многие черты последующей жизни Серка, он, услышавши, что в левобережной Украине не стало гетмана, спешил туда с надеждою быть выбранным в гетманы.

В первых числах мая начались в Москве распоряжения о предстоявшей в Малороссии избирательной раде. По челобитью малороссийских старшин, поручено присутствовать при выборе нового гетмана боярину князю Ромодановскому и думному дворянину Ивану Ивановичу Ржевскому с дьяком, восемью дворянами, переводчиком и четырьмя подьячими; указано было изготовить для рады царский шатер и повозки под царскую казну для подарков новоизбранному гетману и старшинам. 13-го мая Ромодановский получил отпуск с надлежащим наказом: Ромодановский должен был прежде всего объявить царскую похвалу старшинам за то, что не пристали к изменническим замыслам Демка, а затем сообщить, что прежние статьи, постановленные в Глухове при выборе Многогрешного, могут быть признаны и теперь состоятельными. К архиепископу Лазарю Барановичу послана была царская грамота, в которой указывалось ему участвовать на предстоящей избирательной раде. 25-го мая Ромодановский двинулся в путь.

Между тем к Батурину 26-го мая приступила многолюдная толпа малороссиян, как говорили, числом до 400. Они послали из своей среды в город к обозному и судьям такое слово:

— Прежнего гетмана нашего вы неведомо куда дели, а ныне у нас нет гетмана. Мы пришли к Батурину и стоим в поле для гетманского обирания, выходите к нам на раду.

Обозный отвечал:

— Мы в поле к вам на раду выходить не смеем без царского указа. Вот приедет из Москвы царский боярин, тогда соберется рада и выберут нового гетмана.

Посланные в город малороссияне ходили к Григорию Неелову, как к начальнику московской ратной силы в Батурине и говорили ему:

— Выходи к нам и веди с собою генеральных старшин; -пусть и восковые клейноты несут.

Неелов дал им такой же уклончивый ответ, как и обозный, но, заметивши, что в Батурине стали появляться новые лица, приказал запереть батуринский замок и не пускать туда никого из прохожих. Сами старшины послали к Ромодановскому просить, чтоб он поспешил с царскою ратью, иначе народ побьет их, рассердившись за то, что они не поехали в поле на раду. Ромодановский писал тогда в Москву, что между самими старшинами, как приходили к нему известия, „стало бессовестно“. В Москве тогда получен был откуда-то слух, что в Малороссии есть желание выбрать в гетманы Серка, что более всего хочет этого чернь, но от такой мысли не прочь и некоторые старшины. Но выбор Серка в гетманы вовсе не был желателен московскому правительству; Серка настолько не верили, чтоб допустить его сделаться главою всех козаков, подвластных московскому государю. В Москве знали и понимали Серка: истинный запорожец, он не отличался постоянством и легко мог идти за всяким увлечением, как это и доказывал прежней жизнью; когда-то, наравне со всем малороссийским народом, был он заклятым врагом поляков и верно служил православному царю, когда у последнего шла война с Польшею, потом приставал к Дорошенку, отставал от него, держался Суховеенка и Ханенка, потом вслед за Ханенком пристал к полякам, и теперь, рассчитывая на свою богатырскую славу в народе, начал думать о гетманстве под царскою рукою.

Со стороны Москвы было бы непростительным неблагоразумием мирволить честолюбивым желаниям такого ненадежного человека, и 9-го июня послан был старшинам, управлявшим временно Малороссиею, указ препроводить в Москву Серка за караулом.

Прибывши 9-го июня в Путивль, Ромодановский известил старшин о своем вступлении в Малороссию через харьковского полковника Захарьяшевича. Старшины 12-го июня выступили из Батурина в Конотоп и оттуда послали к боярину киевского полковника Солонину представить, что раде отправляться в Конотопе затруднительно — потому что около города козацкое войско вытравило всю степь, и царские ратные люди, не находя конского корма кругом верст на десять, выпасут засеянные на нивах хлеба, отчего конотопским жителям станется великое разорение. Поэтому лучше учинить раду где-нибудь между Конотопом и Путивлем. На это Ромодановский дал такой ответ:

— Нам дан царский указ быть раде в Конотопе. Мы пойдем к Конотопу.

Отпустивши Солонину, Ромодановский переправился через Сейм и остановился на пути между Конотопом и Путивлем близ местечка Козачей-Дубровы, в 15 верстах от Конотопа на берегу речки Красени в конце старого окопа. Здесь явился к нему прилуцкий полковник Лазарь Горленко и сказал:

— Вся генеральная старшина и полковники желают, чтоб раде быть в Козачей-Дуброве; они сюда придут к тебе, боярину, „в сход“.

Ромодановский отвечал:

— Мне по царскому указу велено раду чинить и нового гетмана выбрать в Конотопе, но не в Козачей-Дуброве.

Видно, боярин хотел буквально держаться царского указа и, отпустивши Горленка, уже снова двинулся в дальнейший путь, как вдруг, когда он отошел три версты от Козачей-Дубровы, встретили его все генеральные старшины и стали бить челом боярину, чтоб он отправил раду здесь же, не ходя до Конотопа.

Боярин им сказал:

— Хотя царский указ велит учинить раду в Конотопе, пусть будет по-вашему: учиним раду в Козачей-Дуброве.

Прежде выставленная причина, почему не желают отправления рады в Конотопе, была только предлогом, но, кажется, старшины думали избежать многолюдства, которое в Конотопе было неизбежно, как бы только народ из окрестностей услыхал о раде. Старшинам хотелось совершить выбор нового гетмана как возможно незаметнее для народной громады. Они воспользовались тем, что могли встретить боярина не на малороссийской земле и там отправить выбор нового гетмана. Вероятно, и Ромодановский склонился на такое соображение, чтоб избежать волнений, подобных тем, какие остались в памяти от нежинской черной рады, на которой избран был Бруховецкий. Старшинам так хотелось поторопиться с выбором, что они упросили боярина открыть раду, не дожидаясь приезда архиепископа Лазаря Барановича. Ромодановский согласился и на это их челобитье, потому что сперва пришлось бы толковать о статьях, а потом уже, на другой день, совершался бы выбор, и к тому времени успел бы приехать архиепископ. Ясно, что старшины сильно боялись народного стечения и потому из кожи лезли, чтоб совершить свое дело поскорее.

Ромодановский приказал поставить государев шатер, пригласил туда старшин и полковников; полы шатра были отвернуты; за шатром стояли строем козаки, приехавшие со старшинами в числе от трех до четырех тысяч: они могли видеть, что происходит в шатре, и с дозволения боярина и старшин принимать участие в выборе, насколько нужно.

Прежде всего боярин от царского имени спросил старшин и все войско о здоровье. Старшины ударили челом за такую государскую милость и с своей стороны спрашивали о здоровье великого государя. Ромодановский произнес им речь по наказу и окончил ее словами:

„Великий государь жалует вас по прежним глуховским статьям; ваши права и вольности никогда нарушены не будут“, и вы бы все прежние статьи подтвердили и новые, какие вам к прежним будут надобны, становили».

По приказанию боярина прочтены были вслух прежние глуховские и новосоставленные добавочные статьи. Тогда обозный Забела сказал:

— Мы довольны статьями глуховскими, и все нам надобны, кроме 22-й статьи, где написано, чтоб учинить полковника и при нем тысяча человек компании, чтоб унимать своевольцев, буде где проявятся и начнут измену и шатость. Но от таких компаний чинятся жителям малороссийских городов, сел и деревень разорения и обиды; и мы просим: пожаловал бы нас великий государь, указал компаниям вперед не быть ни у гетмана, ни у полковников.

Действительно, при Многогрешном, пользуясь разрешением завести компанейский полк, малороссийские полковники позаводили у себя в полках особые компании, и таким образом Малороссии угрожало в будущем образование иного войска, кроме козацкого, хотя зависевшего от лиц, облеченных властью над козачеством, но состоявшего большею частью из охотников и в том числе иноземцев. В видах высшего правительства едва ли могло быть желательным подобное явление в присоединенном к государству крае.

— Будет по вашему челобитью, — произнес Ромодановский, и с своей стороны указал на требуемые изменения в Глуховском договоре. Он говорил: в 17-й статье Глуховского договора указано, чтоб на съездах царских послов с послами польского короля быть вашим посланцам для прислушивания ваших украинских дел. Но когда в Москве съезжались польские королевские послы с боярами царского величества, а от вас послан был Константин Солонина, то польские королевские послы объявили, что от их государя нет им полномочья допускать вашего посланца на съезд. Вперед бы вам своих посланцев на посольские съезды не посылать, чтоб не было вам убытков и затруднений посольскому делу. Великий государь пожалует вас, велит уведомлять письмами, когда на посольских съездах о ваших делах вспомин будет или договор состоится.

— Во всем полагаемся на волю великого государя, — ответили старшины.

Тут неожиданно прискакал из Москвы гонец и .подал боярину царскую грамоту. Прочитавши ее, Ромодановский во всеуслышание сказал:

«Великому государю, его царскому величеству учинилась радость; в нынешнем 180 году, мал в 30 день, за молитв св. отец, даровал Бог государю нашему сына, а нам великого государя царевича и великого князя Петра Алексеевича, всея Великие и Малыя и Белыя России. Именины его, государевы, июня в 29 день».

Старшины произнесли поздравление. Ромодановский обратился снова к своему делу и спросил:

— Какие иные статьи становить желаете — объявите. Обозный от лица всех ответил:

Никаких иных новых статей у нас не будет.

— Так приходите, — сказал Ромодановский, — завтра, июня 17-го, к государеву шатру для выбора гетмана. Вам был послан указ, чтоб вы отправили в Москву Серка и с ним пленного мурзу Дигмамета, но вы их до сих, пор не отправили.

— Ожидали твоего к нам боярского приезда, — сказал обозный.

— Сегодня, сказал Ромодановский, — отправлю их с приставом.

Серко был заранее привезен сюда и теперь выдан Ромодановскому, который отправил его тотчас в столицу.

17-го июня, в третьем часу дня (по нынешнему времясчислению в десятом часу утра) приехал в боярский обоз архиепископ Лазарь Баранович, с архимандритом Новгород-Северского монастыря Михаилом Лежайским. Боярин с товарищами встречал архиерея с почетом. За архиереем вслед прибыл и Григорий Неелоз с Приказом своих стрельцов.

Старшины и полковники явились к шатру. Впереди их несли клейноты (знаки гетманского достоинства): булаву, знамя, бунчук и литавры. За старшинами и полковниками следовали строем козаки, которым надлежало быть на раде.

После обычных приветствий Ромодановский дал приказание перед государевым шатром устроить майдан (просторное место). Поставили аналой с образом Спасителя и близ него стол; на столе положена была гетманская булава, а близ стола стояли знамя и бунчук.

Вышли из шатра боярин и архиепископ. Архиепископ прочитал молитву. Боярин поклонился на все четыре стороны и сказал:

«Великий государь послал меня, своего боярина, указал мне быть на раде для обирания гетмана, а гетманское обирание положено на ваше войсковое право и на вашу волю, кого всем войском излюбите: вы, обозный, и все старшины, и все Войско Запорожское сей стороны Днепра, обирайте себе гетмана».

Сказавши эти слова, боярин отошел прочь.

Выбор был непродолжителен, потому что заранее был подготовлен, и самому боярину, как говорят, было давно известно, чем он окончится. Избиратели провозгласили гетманом генерального судью Ивана Самойловича. Дмитрашко Райча и Константин Солонина подхватили его под руки и поставили на столе. Обозный Забела поднес ему булаву, а другие полковники покрыли его знаменем и осенили бунчуком.

Самойлович произнес:

— Я гетманского уряда не желаю; но вы по царскому указу и по нашим войсковым правам и вольностям меня избрали, и мне уже невозможно упорствовать и не принять государева жалованья — булавы и знамени. Только я вам вот что объявлю: быть нам в подданстве великого государя со всем Войском Запорожским. Буду я служить его царскому пресветлому величеству и его наследникам верно, без всякой шатости и измены, и никогда не захочу учинить того, что прежние гетманы учинили. И вы, со мною будучи, служите верно безо всякого сумнения, никаким ссорным словам и прелестям не верьте, а содержите все по договорным статьям крепко и постоянно.

— Все мы готовы служить великому государю в вечном подданстве: на том прими от нас знамя, булаву и бунчук и учинись над нами гетманом, — сказал за себя и за других обозный.

После выбора нового гетмана выбрано было радою несколько новых старшин. На место Самойловича в должность первого генерального войскового судьи поступил второй судья Домонтович, а на место последнего Павел Животовский; вместо сосланных с Многогрешным генеральных асаулов Гвинтовки и Грибовича избраны Иван Лисенко и Лесько Черняк. Тогда отставлен был от генерального писарства Карпо Мокриевич, а вместо него избран новый писарь Савва Прокопович; генеральным хорунжим избран Григорий Карпович, генеральным бунчужным — Леонтий Полуботок, и гадяцким полковником — Семен Остренко. Возвращено стародубское полковничество Рославцу. Эти выборы последовали на избирательной раде тотчас после избрания Самойловича.

Мы не знаем подробностей тогдашней закулисной деятельности, и потому не можем вполне решить, что побудило избрать в гетманы именно Самойловича, какими путями подготовлялся его выбор, в какой степени сам он домогался получить этот сан и насколько помогло ему согласие Ромодановского. Существует официальное известие, подтверждаемое, и летописным сказанием, что выбор этот произошел согласно: «вольными и тихими гласы». Конечно, выбору помогло много то, что он совершился только советом старшин, полковников и подобранных на раду козаков, совершился внезапно на великороссийской, а не на малороссийской земле, совершился, так сказать, на дороге, куда не могли нахлынуть толпы простых козаков; помогло спокойному выбору также и то, что московское правительство, приказавши прислать в Москву Серка, удалило опасного для Самойловича соперника. Сильнейший и влиятельнейший между генеральными старшинами был тогда обозный Петр Забела; по этому человеку в глазах московского правительства зазорно было добиваться булавы для себя после того, как он, в своем желании угодить Москве, заявлял мысль, что хорошо было бы дать гетманское управление в Малороссии великороссийскому боярину. Новый гетман, однако, скоро нашел, что обозный Петр Забела, сваливший Многогрешного, был не безопасен и для его преемника: как только Самойлович укрепился в гетманском достоинстве, Забела сошел со сцены. Не знаем, как случилась отставка от писарского уряда Карпа Мокриевича. Несколько позднее, но близкое по времени известие сообщает, что Самойлович удалил его от себя и настоял на избирательной раде, чтоб был избран другой писарь, а Мокриевич с тех пор остался во всеобщем презрении. Лазарь Баранович называл его Иудою предателем, и когда после литургии раздавал антидор, то произносил, видя подходящего Мокриевича: «Иуде Христос хлеб дал, и по хлебе вниде сатана». Он принужден был, как увидим, последовать в изгнание.

Новый гетман был сын священника и потому во все продолжение своего гетманства носил кличку гетмана-поповича. Вместе с родителем он перешел с правой стороны Днепра на левую; его родитель получил приход в местечке Красном Колядине^[79]. Иван Самойлович в молодости получил превосходное по тому времени образование и выказывал большие природные способности, ясный практический ум и сметливость. Он стал служить в козацком войске. При Бруховецком сильным человеком был генеральный писарь Гречаный: Самойлович приобрел его расположение, и при его покровительстве избран был сотником в городе Веприке Гадяцкого полка, потом при содействии того же Гречаного в звании войскового товарища стал черниговским наказным полковником. Самойлович был одним из деятельных участников переворота, затеянного Бруховецким против московской власти и, как мы уже видели, показал большую вражду к великороссиянам, когда в черниговском замке сидел в осаде воевода Толстой. Но Бруховецкий пал, Дорошенко внезапно удалился на правую сторону; тогда Самойлович, видя, что дело восстания не клеится, пристал к Многогрешному, присягнул на верность московскому государю и, наравне со всеми малороссиянами, получил от государя отеческое прощение. На глуховской раде он был избран генеральным судьею, вероятно, благодаря своей образованности. Мы уже видели, что он, вместе с Забелою и Мокриевичем, устраивал гибель Демка Многогрешного, но нет данных заключить, что уже в то время у него в голове был план получить гетманство.

По совершении выбора Самойловича, в царском шатре архиепископ Лазарь Баранович с архимандритом Лежайским и нежинским протопопом Симеоном Адамовичем отслужили молебствие, а потом, по чиновной книге, пред крестом и евангелием, привели к присяге на верность государю гетмана и новоизбранных старшин. Ромодановский произнес им нравоучительную речь, велел гетману и всем старшинам приложить руки к статьям, на которых избран был гетман, и спрашивал: какие староства желают они иметь на гетманскую булаву и на войсковую армату. Гетман и старшины пожелали иметь на булаву Гадяч, а на армату (артиллерию) — Короп^[80] и Воронеж^[81]. Боярин приказал вписать имена зтих городов в оставленные заранее пустые места в жалованной грамоте и вручил грамоту гетману.

После того Ромодановский пригласил архиепископа с духовенством и гетмана со всеми старшинами к себе в обоз на пир. На другой день, 13-го июня гетман со старшинами пригласил боярина и товарищей его к себе на обед. Ромодановский вручил привезенные от царя подарки: гетману два сорока соболей — один во сто рублей, другой в пятьдесят и, сверх того, две пары соболей высшего достоинства па двадцати рублей за пару; генеральным старшинам по одному сороку соболей в шестьдесят рублей и, сверх того, по белому атласу и по кармазинной камке; полковникам^[82] по сороку соболей в шестьдесят рублей, а некоторым еще по паре соболей в десять рублей и по атласу; полковым асаулам и писарям, канцеляристам и духовным лицам розданы были соответственные награды соболями.

На следующий день, июня 10-го, гетман со старшинами уехал в Конотоп и оттуда в Батурин.

II

Султан Мугамет IV и польский король Михаил. — Коронный гетман Собеский. — Грамота султана польскому королю и приготовления турок к походу. — Ответ польского короля. — Письмо визиря к польскому подканцлеру. — Вступление турецких сил в польские пределы. — Победа Дорошенка над Ханенком и поляками. — Переправа турок через Днестр. — Краковский епископ Тржембицкий. — Соединение хана и Дорошенка с турецким войском. — Дорошенко у турецкого султана. — Капитуляция Каменца. — Обращение христианских храмов в мечети. — Хан и Дорошенко под Львовом. — Поляки просят мира. — Бучачский договор. — Отшествие турок. — Татарские разорения. — Последнее свидание Дорошенка с турецким султаном и с визирем.

Вступление Самойловича в гетманскую должность совершилось тогда, когда на левую сторону Днепра с правой стороны приносились зловещие вести. Давно уже, йак мы видели, Дорошенко отдался под покровительство Турции, и уже не один год турки собирались напасть на Польшу, но отвлекались другими предприятиями. Тогдашний падишах Мугамет IV со славою окончил завоевание острова Кандии от венециан и потом собирался обратить оружие на Польшу. Состояние Польши было таково, что врагам можно было ожидать успеха. Уже много было признаков приближения неизбежной войны со стороны турок, но поляки не хотели обращать на них внимания; толковали себе в утешение, будто турецкий султан совсем не воинствен, проводит время в праздности и забавах в своем гареме, либо развлекается охотою в своих лесах и полях; надеялись, что польский посол Высоцкий, отправленный в Адрианополь для улажения недоразумений, скоро привезет выгодный для Польши договор с Турциею. На польском престоле, после отречения Яна Казимира, сидел король Михаил, государь до крайности жалкий, хотя и добродушный: шляхта не слушала его; между магнатами были постоянно враждебные ему особы, и первый из них — примас королевства Пражмовский. Во всей Речи Посполитой не было ни порядка, ни уважения к закону и властям, ни взаимного согласия между согражданами. Со вступления на престол Михаила сеймы не оканчивались, а были срываемы; то же делалось и с предварительными сеймиками, собиравшимися по воеводствам; невозможно было ничего предпринимать законно. Между немногими сановниками, стоявшими по уму выше прочей массы польских граждан, был тогда коронный гетман и маршал Собеский; он знал и понимал положение дел и не раз указывал сейму на необходимость скорее принять меры к защите края, увеличить численность войска, привести в лучшее состояние артиллерию и войти в оборонительный союз с христианскими государствами. Он советовал даже попытаться уступками склонить на сторону Польши Дорошенка и отвлечь его от Турции. Все его советы и представления не могли быть приняты: сейм, собравшийся в январе 1672 года, по примеру прежних сеймов, был сорван.

Последняя война Дорошенка с Ханенком и поляками на Подолии вызвала за собою объявление Турциею войны Польше. Дорошенко молил падишаха через своего резидента заступиться за Украину и указывал, что в настоящее время удобно победить поляков и овладеть польскими городами. По этому поводу в феврале или в марте 1672 года падишах отправил королю Михаилу письмо, в котором говорилось: «Мы хотели провести зиму в Анатолии, но принуждены были повернуть победоносные наши силы к Адрианополю, услыхавши, что вы войском вашим беспокоите владения гетмана Дорошенка. который со всем народом козацким поступил в число невольников высокого порога нашего. Желаем настоящей грамотой нашей предостеречь вас: удержитесь от оскорблений и насилий означенному гетману, оставьте в покое и безопасности землю и жительство козаков и удалите войска ваши в пределы вашего государства. Иначе — всякий неприязненный шаг со стороны вашей и ваших войск будет нами признан за нарушение мирного договора, и с наступлением будущей весны мы двинемся против вас во всем величии и могуществе нашего халифата с непобедимым воинством, которое многочисленнее звезд и мужественнее львов. Выбирайте, что хотите: либо мир, либо к бою будьте готовы».

По отсылке этой грамоты, не ожидая на нее ответа, дан был указ всем анатолийским и румелийским войскам собраться в Адрианополе к 23 апреля, а крымскому хану Селим-Гирею послано 5.000 червонцев на сапоги, как велось всегда, когда хан призывался со зсеми ордами на войну в помощь турецким войскам.

Привезши султанскую грамоту польскому королю, Чауш-Ахмет воротился из Польши 4-го дня мусульманского месяца мухаррем (по нашему времясчислению 4 мая) и привез ответ польского короля. В нем припоминалось, что Речь Посполитая долгое время старалась удерживать козаков от набегов на турецкие черноморские побережья, и это послужило причиною многих несчастий для Речи Посполитой, потому что козаки, при невозможности производить грабежи в мусульманских краях, ради добычи подняли мятеж против Польши и, соединяясь то с татарами, то с Москвою, разоряли польские области. Королевский ответ гласил так: «Ваше блаженство называете Украину своею собственностью, но Украина от веков была наследием наших предшественников, и сам Дорошенко не кто иной, как наш подданный. Прилично ли и сообразно ли с духом мирного договора землю, принадлежащую нам по воле Всевышнего и по праву наследства, отнимать из-под нашей власти и отдавать наиподлейшему из рабов порога нашего? Уступать ее негодяю, разбойнику, отверженному, достойному презрения, который, забывши стыд и приличие, прежде привязался к стороне московского царя, но скоро был отогнан, когда узнали его непостоянство, лживость и предательское сердце? Царь московский подданству этого изменника предпочел нашу королевскую дружбу. Теперь, для уничтожения возникших между нами и вами недоразумений, мы не замедлим отправить нашего посла к стремени вашего блаженства, а Дорошенка с козаками оставим в настоящем положении, пока дружественными способами не уладим возникшие между нами неудовольствия. Утешаем себя надеждою, что и со стороны вашего блаженства не будет без причины нарушен существующий между нами мир, потому что Бог, высочайший судья государей, сурово карает попирающих права справедливости».

По восточным дипломатическим законам приличия не следовало вторично об одном и том же предмете посылать грамоты от лица падишаха. Поэтому в ответ на королевскую грамату визирь послал письмо коронному подканцлеру Ольшевскому, где изъявлял удивление, что в грамоте польского короля Украина названа наследственной польской областью. «Один Бог», — выражался он, — «может быть наречен владыкою земель; оный предвечный правитель мира установил такой закон, что края, терзаемые междоусобиями и бесправием, предаются под покровительство могущественных властителей. Таким путем и народ козацкий, по воле Провидения, достался под господство дома Османов. Этот народ издавна был свободен и самостоятелен; полагаясь на силу заключенных с вами договоров и условий, он добровольно отдался под ваше главенство и долгое время оставался вам верным, пока наконец не стало ему сил терпеть долее от вас утеснений, беззаконий и отягощений; тогда, видя, что условия, заключенные с вами, вами же нарушены, он, ради охранения своей страны и своего имени, поднял против вас оружие. Выбившись из-под вашей власти, козаки искали союза с крымскими ханами, всегда преданными высокому дому Османов, и при их посредстве стали искать покровительства высокого порога. Врата блаженства всезнатнейшего великого падишаха, моего господина, всегда отверсты для всех ищущих прибежища под тенью его могучей обороны, и потому покорные просьбы козаков благосклонно были услышаны, и начальный вождь этого народа удостоен знамением высшего сана. Как же вы можете называть своими подданными народ, который уже с давнего времени сверг с себя вашу власть и долго оставался с вами в открытой войне? Разве могущественнейший падишах, мой милостивый властитель — ему же Бог да пособит и да укрепит его — не властен употреблять все усилия, средства и способы для освобождения утесненного козацкого народа, умоляющего о великодушном покровительстве? Впрочем, мой могущественнейший повелитель всегда воззрит с праведным удовольствием, если прежде, чем его победоносные войска появятся близ ваших рубежей, вы пожелаете чрез посредство послов обдумать способы к погашению вспыхивающей войны; если же спор между нами должен решиться оружием, то исход войны будет зависеть от воли Того, кто сотворил из ничего и землю, и небеса, кто уже более тысячи лет возносит могущество ислама и благоволит окружать знамя пророка нетемнеющим блеском победы. Знайте, что великий, непобедимейший падишах, мой всемилостивейший повелитель, неотменно выступает из Адрианополя 8-го текущего месяца сефера (26-го мая) и на челе войск многочисленнейших паче звезд небесных прямо направится к вашим рубежам: присылайте возможно скорее ответ на письмо наше и знайте, что каждый день приближения нашего к вашим рубежам будет ставить препятствие к нашему примирению)».

Дорошенко был немедленно извещен о решимости султана, и в начале июня появился в Чигирине первый турецкий отряд, а потом стали прибывать и татары. И те, и другие стали в Украине вести себя нагло, насиловать женщин, забирать детей, и возбудили всеобщий ропот против Дорошенка, о котором говорили, что он, как овца заблудшая, сам не знал, что ему делать с такими союзниками. На левом берегу распространился страх, чтоб мусульманские союзники Дорошенка не прорвались на другой берег Днепра, но Дорошенко сообщал туда, что он воюет против поляков и своего недруга Ханенка, и ни за что не пустит татар и турок в царскую область.

Турецкое войско, выступившее с падишахом, 25-го мая перешло Дунай у Исакчи по мосту, устроенному Осман-пашею на 58 судах, и шло по неудобным и плохим дорогам продолжительное время до Днестра, составлявшего тогда польский рубеж. Оно достигло этой реки 20-го числа магометанского месяца ребиул-эвел-ла, что приходилось уже в июле 1672 года. Здесь турки получили известие, что Дорошенко с крымским ханом одержали победу над поляками и Ханенком близ Лодыжина.

Вот как было это дело. Собеский поручил команду на Подолии Лужицкому, человеку горячего нрава, вовсе не приобревшему расположения подчиненных; современники говорят, что жолнерам так хотелось идти под его команду, как волу под обух. У него было до шести тысяч жолнеров. Он соединился в Лодыжине с Ханен-ком, у которого было до четырех тысяч козаков. Поляки расположились в Лодыжине, козаки, кроме того, отрядами по окрестностям. 11-го июля услыхали поляки, что под Бершадом брат гетмана Дорошенка, Грицько, стеснил козацкого полковника Перебийноса, который шел на соединение к Ханенку. Лужицкий и Ханенко пошли на выручку. Они освободили Перебийноса и вместе с ним пошли к Лодыжину, и тут-то на возвратном пути поляки потерпели поражение под Четвертыновкою на Батогском поле, знаменитом поражением Калиновского при Богдане Хмельницком. Это событие у современников излагается различно. По одному известию, Лужицкий, прогнавши татар, увлекся погонею за ними и, не слушая умного совета Ханенка, перешел реку Буг, там был внезапно окружен сильным татарским полчищем и сам едва ушел с немногими, а остальные были побиты или потоплены в Буге. По другому известию, Ханенко с козаками ушел вперед, а поляки шли позади, и тут татары, напавши на них, отрезали от козаков и поразили. Весть о такой победе была принята с восторгом в обозе падишаха, так как у мусульман господствовало верование, что успех или неуспех первой стычки с неприятелем служит предзнаменованием счастливого или несчастного исхода войны. Схваченные под Батогом польские пленники были присланы в турецкий обоз и тотчас были обезглавлены. Вслед затем пришло в обоз падишаха другое утешительное известие: что польский гарнизон города Жванца, услыхавши о приближении турок, убежал, и тотчас был послан турецкий отряд вперед занять опустевший замок.

Переправа турецкого войска через Днестр совершилась в месте, отстоящем за пять или за шесть часов от Каменца. Поляки не подумали принять заранее мер к защите этой важной крепости. Краковский епископ Тржембицкий пожертвовал для обороны Каменца 6000 пехоты на собственный счет; но эта доблесть показалась более на словах, чем на деле: другой епископ, местный каменецкий, говорит, что краковский епископ прислал туда только 500 человек; кроме них, был еще полк в 400 человек и 200 человек каменецкой пехоты, — вот все, что составляло тогда в Каменце залогу (военный гарнизон), не считая мещан и набежавших из окрестностей в осаду хлопов, которых набралось в Каменце до десяти тысяч.

Между тем, 4-го августа примкнули к турецкому полчищу хан с своими ордами и Дорошенко с своими козаками. Сперва с большим почетом крымский хан Селим-Гирей удостоился поцеловать полу одежды верховного главы правоверных и получить от него в дар бриллиантовое перо на чалму, а на другой день, 5-го августа, в шатер падишаха быль введен Дорошенко через Чауш-Баши-Агу (начальник всех чаушей). Дорошенко поклонился до земли высокому покровителю козаков, произнес пред ним уверение в своей благодарности и беспредельном повиновении воле падишаха. Турецкий государь приказал дать ему в подарок богатый халат, булаву и коня с нарядною сбруею.

На другой день после приема Дорошенка послано было в Каменец предложение сдаться добровольно; за это обещали выпустить всех на волю; в случае- упорства грозили всех истребить без милосердия. Осажденные ожидали еще выручки и отвергли турецкое предложение.

7-го августа турки повели осаду. Средину турецкого войска, расположенного вокруг Каменца, занял великий визирь с янычарами столичной гвардии и с румелийскими войсками; вправо от него расположился другой визирь, доверенный султана, Мустафа-паша, с анатолийскими войсками и с полком Загараджи-Баши (начальника султанской гончей псарни); влево от великого визиря стал помощник его (каим-мекам) Кара-Мустафа-паша с силами Сиваса и Карамана, с ротами Самсонджу-Баши (начальника борзой псарни). Воинам роздали заступы копать землю и устраивать вокруг Каменца шанцы, — «земляной город» — выражаясь тогдашним языком.

8-го августа турки открыли сильную пальбу по городу. Осажденные выбросили на стенах белый флаг, выслали просить приостановки пальбы, обещали ночью учинить между собою совет-, а затем на следующее утро приступить к переговорам о сдаче.

— Я не поддамся на пустые обещания, — сказал визирь, — не начну переговоров, прежде чем нам не пришлют заложников и от нас взамен не возьмут таковых же.

Белый флаг был выкинут по совету каменецкого епископа с целью заставить неприятеля на некоторое время приостановить пальбу: через то осажденные могли бы собраться с духом и принять кое-какие меры к обороне. Турки смекнули, в чем дело, и не поддались на хитрость.

После того пошли дни за днями; пальба с обеих сторон шла без остановки. Турецкие орудия были побольше и получше польских, пушкари поискуснее; турецкие ядра врезывались в глубину земляного вала аршина на два. У поляков пушки были невысокого достоинства; притом немногочисленные польские воины от беспрестанных работ скоро пришли в изнеможение: не было им времени ни поесть, ни заснуть. При скудости оборонительных сил ужас овладевал поляками, когда они со стен смотрели на громаду неприятельского полчища, кишевшего по полю вплоть до самого Жванца. Каждый день турки посылали в город до 400 выстрелов и пускали до ста пятидесяти гранат; одна из них упала на лютеранский молитвенный дом и произвела пожар. При непрерывной пальбе шла у турок другая работа — велись подкопы, и на них-то возлагали турки главную надежду.

12-го августа прибыли в турецкий стан польские послы Биневский и Гуляницкий с жалобою от польского короля, что султан неожиданно и тайно вступил во владения Речи Посполитой. Падишах отвечал польскому королю, что пришел не тайно, а объявивши наперед войну, и теперь пригласил польского короля выходить в поле. Отпустивши польское посольство, турецкий султан в тот же день приказал крымскому хану и Дорошенку идти ко Львову против королевского войска, а сам остался кончать с Каменцом.

16-го августа турки овладели наружными батареями, на которые осажденные крепко надеялись. Вслед затем турки начали приступ к Каменцу; с обеих сторон пало много людей, туркам в этот день удалось водрузить на стене Каменца знамя ислама, но то был, по их собственному замечанию, далеко не конец делу.

16-го августа турки вкатили в подкоп бочки с порохом и зажгли. С ужасающим треском полетели вверх бревна и камни, входившие в кладку стены; одна башня совсем развалилась. Сквозь образовавшиеся проломы увидали мусульмане еще другую внутреннюю городскую стену; приходилось им вести подкопы еще далее, и под эту стену.

Однако и осажденные, не дождавшись ожидаемой выручки, сообразили, что им долее обороняться нельзя, особенно когда неприятельские шанцы подошли к городу так близко, что можно было пустить с них камень через стену в город. 17-го августа комендант приказал выбросить белое знамя. Визирь сначала не доверял и подозревал прежние хитрости, но из Каменца вышли уполномоченные с просьбою начать переговоры о сдаче и привели с собою заложников. Визирь доложил падишаху и получил высочайшее разрешение взять Каменец на капитуляцию.

Переговоры тянулись не долго: поляки потеряли присутствие духа и соглашались на все, чего бы ни потребовал победитель. Договор состоялся и был написан в тот же день на следующих условиях:

1) Все польское войско, находящееся в Каменце, выйдет оттуда с оружием, забравши с собою свои семьи и свои имущества беспрепятственно со стороны турок, а крепость поляки сдадут победителям. 2) Вместе с войсковыми людьми имеют право выйти из Каменца жители города и все пришедшие в осаду с своими семьями и имуществом; турки не только не станут им в том мешать, но еще дадут им провожатых до тех мест, куда они перейти пожелают. 3) Те из жителей города Каменца и волостей, принадлежащих к округу этого города, которые пожелают оставаться на своих местах, не будут со своими семьями и имуществами подвергаться от турок никаким оскорблениям. То же предоставляется шляхте и духовенству, с тем еще вдобавок, что лица их сословия, оставшись на прежних местах своего жительства, будут освобождены от военного постоя. 4) Всем христианам исповеданий римско-католического, греческого, армянского и других предоставляется нестеснительно свобода веры; им оставится несколько церквей для отправления «их пустых и суеверных обрядов», а их священники и церковники не станут испытывать никаких притеснений. Уполномоченные выпросили себе копию с этого договора в латинском переводе.

В этот день, когда уполномоченные заключали договор, уже на закате солнца, в Каменце произошел взрыв по вине майора артиллерии Генинга: вспыхнуло 120 бочек пороха, и погибло, по одному известию, 500, по другому до восьмисот человек. Одни толковали, что он сделал это из отчаяния, другие — что это произвели жолнеры в пьяном виде, а один малороссийский летописец говорит, будто немец прежде был подкуплен турками, а потом побоялся, чтоб измена его не открылась, и решился кончить жизнь таким отчаянным способом.

10-го августа каменецкий комендант вручил великому визирю ключи города Каменца, и за то, в знак благосклонности, победители надели на него халат. Польские паны, бывшие в Каменце: каменецкий епископ, каменецкий староста (он же и генерал подольский) Ревуцкий и подкоморий Лянскоронский также ходили на поклон к великому визирю, одевшись в присланные от него заранее халаты. По их просьбе визирь приказал нарядить 300, другие же говорят 400 возов для вывоза из Каменца тех жителей с их имуществами, которые пожелают переселиться. Три тысячи турок выпроводили их из города, а визирь назначил им 600 провожатых до Ягельниц; за любезность визиря, назначившего провожатых, поляки послали ему в дар 2000 червонных.

Так поляки, по замечанию турка, оставили Каменец со срамом, а турки праздновали свою победу с большим торжеством. На другой день, 20 августа, к шатру падишаха сошлись с поздравлениями все турецкие военачальники, и всех победитель обдарил златоглавными халатами и собольими шубами. В знак всеобщей радости стреляли из пушек и ружей; горели потешные огни; издан был указ в продолжение трех дней праздновать по всей империи завоевание Каменца. Падишах отправил в новоприобретенный город янычар-агу очистить шесть костелов и обратить их в мечети. Первая из этих мечетей, преобразованная из бывшей фары, посвящалась имени падишаха, вторая — имени его матери, третья — имени возлюбленнейшей из его жен, султанши Хазеки, а остальные три — именам знатнейших сановников: великого визиря, его товарища (каим-мекема) и визиря, любимца падишахова. Из усыпальниц, устроенных под костелами, при обращении их в мечети вытаскивали гробы умерших и вывозили за город, а иконы, почитаемые ' мусульманами за признак идолопоклонства, выбросили из храмов и мостили ими улицы в тех местах, где было грязно. По такой мостовой Мугамет IV въехал в Каменец. Турки, в своем воинственном фанатизме, в глазах христиан ругались над иконами, кололи их, рубили, жгли, топтали ногами, делая это нарочно для того, чтобы дразнить побежденных, которые, при виде таких возмутительных выходок, должны были молчать, чувствуя свое бессилие. Смотрел на все это Дорошенко, и не заболело его сердце при виде такого бесчестия образов Божиих: все сносил он ради своего несчастного временного гетманства; так замечает о нем малороссийский летописец. В новоустроенной главной мечети отправлено было мусульманское пятничное богослужение в присутствии падишаха и его сановников, и в первый раз раздался в Каменце, вместо колокольного звона, любезный мусульманскому уху голос «муэдзинского изана». Колокола были спущены: падишах приказал разбить их и перелить на орудия, а некоторые подарил Дорошенку. Тогда поймали восьмилетнего мальчика по имени Петра Ястржембского, привели в главную мечеть и в присутствии султана обрезали^[83]. Великодушие, объявленное жителям, не помешало сделать для некоторых из них исключение: падишах приказал отобрать 800 ребят в янычары, а дам и девиц шляхетского звания забирали в гаремы, назначая, смотря по их красоте, одних к самому падишаху, других — верховному визирю, а иных — пашам. Султан назначил в Каменце губернатором Али-пашу с гарнизоном, по одним — в числе двадцати тысяч, по другим — в пятнадцать тысяч.

Падишах оповестил по войску, что пойдет далее в глубину неприятельской страны. Но турки не слишком спешили, будучи слишком уверены в своем превосходстве над неприятелем; они презирали поляков, называя их низкими трусами: и в самом деле, из подольских городков, не защищаясь, бежали польские «залоги». Ягельница, куда отведены были из Каменца жители, была сдана туркам самим владельцем Лянскоронским, и турки, овладевши этим городом, распоряжались жителями, как своими невольниками, и гоняли их работать мост на реке. Было не мало таких, говорит современник, которые предпочитали остаться под властью турок, чем идти в Польшу, чтоб не слыхать там упреков и ругательств от соотечественников за то, что так постыдно сдали Каменец.

Несколько времени падишах оставался в стане близ Жванца, куда перешло войско из-под Каменца. Там тешился он охотою. 17 сентября турки снялись и 19 стали под Бучачем, городком, принадлежавшим вдове Терезе Потоцкой; жолнеры, бывшие в этом городке, сначала храбрились, а когда увидали, что неприятельское войско велико, то сдались. Гуссейн-паша взял Язловицы; другие паши овладели прочими городками. Большая часть этих городков и местечек сдавалась без отпора; современник-очевидец насчитывает их около Каменца более тридцати; турки никого не рубили и обращали в неволю только тех, кто был взят, с оружием, но и тех впоследствии отпустили на свободу: Только городок в Черво-ной Руси, называемый Буджаны, над рекою Серетом, представил исключение. Там засел Фома Лужицкий, брат того, который с Ханенком потерпел от татар поражение на Батоге; к нему в Буджаны набежало из окрестностей много народа, способного носить оружие. Турки добыли приступом Буджаны и убили Лужицкого, поставивши ему в вину его упорство, как оскорбление султанского величества. С ним побили других лиц, которые были познатнее, а прочих всех отдали татарам в неволю.

Выше было сказано, что хан и Дорошенко отправлены были ко Львову. На пути своем, в Орынине, хан встретил послов от коронного гетмана Собеского, стоявшего с войском близ Красностава, у сельца Крупе: Собеский приглашал хана принять на себя посредничество и примирить польского короля с турецким падишахом. Послами были Венявский и Злотницкий, люди давно знакомые крымскому повелителю. Не трудно было указать хану, что дальнейшее унижение Польши и успех Турции не вполне будут выгодны для крымских властителей, которые хотя и были подручниками падишаха, но всегда ревниво дрожали за свою самобытность. Хан принял дружелюбно обоих польских послов и, по сношении с верховным визирем, отвечал Собескому, что готов принять на себя посредничество, если наперед будет знать, что поляки уступят Турции Подолию и обяжутся платить падишаху годичную дань. Иначе — он не только не брал на себя посредничества, но угрожал опустошением польских областей. Такой ответ привез коронному гетману Злотницкий, а Венявский остался при хане.

Хан с ордами и Дорошенко с козаками следовали ко Львову; с ними был отряд турецких сил под начальством Каплан-паши. На пути им сдавались городки, а татарские загоны расходились по сторонам, сожигали поселения и забирали жителей в полон. Неприятельское полчище достигло до Львова 20 сентября. Перед их приходом Собеский распорядился вывезти из города Львова все общественные и частные имущества, удалить женщин, детей и стариков и дозволил оставаться в городе только людям, способным владеть оружием, а комендантом во Львове оставил Илью Лонского с четырьмя хоругвями пехоты и с двумя отделами конницы^[84].

Неприятельские силы сразу окружили Львов со всех сторон: с востока расположились турки, с юга войска молдавские и седмиградские, с запада татары, с севера Дорошенковы козаки. 25 сентября львовяне послали Капланупаше почетный гостинец^[85], но паша не принял его и потребовал присылки к нему городских ключей.

— Этого мы не смеем сделать без воли короля, — отвечали посланцы, — ведь мы королевские подданные! Ожидаем королевских послов и надеемся, что они заключат с вами мир.

Каплан-паша прогнал городских послов. Началась канонада. Вместе с тем турки стали вести подкопы. 28 сентября удалось туркам взять замок, господствовавший над городом. Но в ночь с 28 на 29 прибыли желанные послы польского короля, каштелян волынский Францишек Любовицкий и коронный подскарбий Шумовский. Первое их старание состояло в том, чтобы при посредстве хана прекратить канонаду. На другой день, 30 сентября, начались переговоры. На первых порах салтаны или аги подняли такой шум, что ни к чему не могли придти и отложили сходку на другое утро у хана. Турки умышленно старались унизить польских послов, не давали им стульев, приказывали слушать и говорить стоя, снявши шапки.

На другой сходке, 1 октября, поляки заговорили было о Дорошенке и об Украине, но турки и хан прервали их и объявили, что об этом нечего уже тратить слов, когда Украина давно уже отдалась под власть падишаха. Польские послы упорно состязались о платеже каждогодной дани, добиваясь, чтоб эту дань называли не харачем (как звалась дань, платимая турецкому султану порабощенными христианами), а «упоминками». Это решено было предоставить воле падишаха. Мусульмане требовали было уступки не только Подолии, но Львова и с ним вместе всего воеводства русского, но потом на просьбы послов согласились, чтоб город Львов заплатил за себя окуп в размере двадцати тысяч червонцев. Тогда комиссары послали в город звать выборных делегатов. Выслали из Львова четырех членов магистрата и при них одного каноника. Эти делегаты, по собственному их выражению, как нищие, выпрашивали милости, представляя, что город не имеет средств. «Возьмите Львов, — говорили делегаты, — разберите по кирпичику все костелы и каменные строения, и тогда не соберете большей стоимости; магнаты и богатейшие граждане ушли, из костелов все серебро вывезли». Турки ничего не уступили. Когда во Львове сделан был сбор денег по разверстке, то едва набралось 5.000 червонных, и потому в обеспечение уплаты остальной суммы Львов дал заложниками нескольких знатных лиц из своих граждан, которые 5 октября выданы были послами Речи Посполитой туркам и отправлены в Каменец.

Во все стороны от Львова свирепствовали татарские загоны; десятками тысяч жителей, и больших, и малых, и старых, и молодых, гоняли татары в неволю, сожигали их жилье, истребляли хлебные запасы. Комиссары умоляли Каплан-пашу приказать пощадить край. Но Каплан-паша отвечал: «на то война, благодарите еще Бога за то, что наши войска и крымцы не пошли за Вислу! Зачем Речь Посполитая не поверила, когда вас остерегали?»

Возвращаясь с последней сходки, послы увидали Дорошенка и его товарищей, сидевших на конях. Враги взаимно поклонились друг другу. Здесь был Петрановский, знакомый панам по своему посольству от Дорошенка. «Каково поживаете, господа?» сказали полякам козаки с явною насмешкою. — Эх, господа, господа! — отвечал Любовицкий, — будьте мудры и смотрите заранее, какой конец для вас из этого будет".

В тот же день, 5 октября, послы Речи Посполитой со статьями договора отправились в стан падишаха под Бучачем. Ничего не могли выторговать поляки у тех, кому было поручено принять от них договорные статьи. 7 октября (20 числа мусульманского месяца Джумазыль-Ахыла) верховный визирь, упавши ниц перед высоким стременем падишаха, представил договор на высочайшее утверждение.

Польша обязывалась давать турецкому государю ежегодный дар в количестве двадцати двух тысяч червонных злотых на срок 26 октября, а падишах давал от себя обязательство запретить своим подданным и подручникам делать, наезды и разорения в польских владениях, и если бы случилось что-нибудь такое, а турецкий император не учинил бы удовлетворения по жалобе польского короля, то польский король в тот год будет свободен от взноса определенного годичного дара. Польша уступала Турции Подолию в ее давних границах, а если бы случились какие-нибудь недоразумения о рубежах, то следовало в таком случае с обеих сторон выслать порубежных судей, которые будут опираться на свидетельство сторожилов, и власти мусульманские обязаны будут подчиняться приговору этих судей. Польским военным людям из подольских городов и крепостей предоставляется выходить с семьями и домашними пожитками, а также унести с собою и собственное оружие, но не вывозить крепостных орудий. Остающаяся в Подолии шляхта (бейзаде), находясь с своими маетностями под турецкою властью, будет пользоваться прежними льготами. Поселяне, шляхетские подданные, обложатся «харачем» наравне с прочими мусульманскими подданными Турецкой империи (в размере от 20 до 50 % с годового дохода), или десятиною (данью, которою облагались принявшие ислам, в размере 10 %), а владельцы обязаны были через султанских комиссаров представлять в казну весь доход с своих имений разом с собираемыми с поселян государственными податями, из чего владельцам будет оставлена определенная часть. Зато на шляхту не будет налагаться никаких личных поборов. За исключением мечетей, которые будут находиться в городах и замках, мусульманские власти не имеют права вступаться в остальные земли и усадьбы шляхты, остающейся в турецком владении, и все подольские жители с их семьями и потомками, подобно другим обитателям порубежных областей турецкого государства, не будут подвергаться никаким стеснениям в отправлении своих глупых религиозных обрядов. Подольской шляхте дозволялось выезжать по своим делам в польские края сроком на два месяца, но из поселян никто ни под каким предлогом не должен был ездить в Лехистан^[86]. Вся Украина уступалась козакам в ее давних рубежах, а если бы возникли по поводу рубежей недоразумения, то они должны были решаться тем же способом, какой указан выше по отношению к Подолии. Польские войска обязаны были выдти из Белой-Церкви и изо всех крепостей и замков украинских, оставивши на месте орудия и боевые запасы. Всем козакам, находившимся при Ханенке, поляки не должны препятствовать уходить в свои дома в Украину; самому же Ханенку не дозволять ездить в ту сторону. Поляки не должны мстить польским татарам, так называемым липкам за то, что во время войны поступали под турецкое знамя; поляки должны были дозволить им, по их желанию, переселяться в «дом Ислама». Хан крымский обязан не только сдерживать своих татар от набегов в королевские области, но и помогать польскому королю против его неприятелей, а король польский обязывался не давать помощи неприятелям султана и не дозволять другим в польских владениях набирать военных охотников для войны с Турциею. Таков был Бучацкий договор, считаемый в польской истории самым унизительным для Речи Посполитой; но это был единственный акт, по которому Польша принуждена была отказаться легально от власти над правобережною Малороссиею, так долго добивавшеюся независимости от Польши.

По заключении мира турки отодвинулись к Жванцу. Падишах назначил оставить в новоприобретенной Подолии залоги в различных количествах по городам^[87]. Ко Львову отправлено было приказание прекратить войну. Но татары, разошедшись загонами, продолжали еще около месяца своевольствовать. Польские войска ходили отрядами для преследования татар, но ничего не сделали им, отличаясь сами только хвастовством и трусостью. Один Собеский удачно расправлялся с татарскими загонами. Козацкий гетман Ханенко также довольно удачно действовал тогда с своими козаками против татарских загонов. После своего поражения под Четвертыновкою он стоял у Дубна и там отбил нападение турецкого подъезда, потом, 5 октября, разбил татарский загон под Краснобродом и отбил до двух тысяч полоненников. Вслед затем он нанес татарам поражение у Томашева, где никого из татар не оставили в живых козаки. Не одни козаки и польские жолнеры Собеского били тогда татар: и поселяне Червоной Руси составляли добровольные отряды, разгоняли татарские загоны и освобождали христианских пленников^[88].

Хан с Дорошенком, по приказанию падишаха, отступивши от Львова, прибыли в главный турецкий обоз под Жванцем и там представились снова верховному повелителю. Козацкий гетман благодарил падишаха за великодушное благодеяние, оказанное козакам. Падишах поздравлял его с совершенным освобождением от ляхов и приказал возложить на него халат, вышитый золотом. Верховный визирь в своем шатре вел с Дорошенком такую беседу:

— Отчего, — спросил он гетмана, — ваше славное Войско Запорожское так умалилось и обессилело против прежних времен?

— Разделилось, — отвечал Дорошенко, — большая часть его осталась на левой стороне у царя, и на правой стороне город Киев у него же во власти.

— А ты бы, — сказал визирь, — спросил себе у царя заднепровскую Украину и Киев.

— Царь не отдает, — сказал Дорошенко.

— А каким подобием достались эти края царю? — спрашивал визирь.

Дорошенко отвечал:

— Сперва сами поддались, потом отложились от царя; но царь посылал большое войско, тогда они и поневоле подчинились царю, и живут у него в подданстве.

— Так потерпите же и молитесь Богу, — сказал визирь, — вот как польского короля одолеем и под данью крепко учиним, тогда и Киев, и заднепровская Украина будут наши.

Дорошенко оставил при султанском дворе в качестве своих резидентов Петрановского и писаря Воеховича с четырьмя человеками товарищей.

Падишах двинулся обратно с войском за Днестр в свои владения, а Дорошенко с ханом в Украину. Дорошенко без труда отобрал под свою власть городки, подчинившиеся Ханенку между Днестром и Бугом: польские жолнеры, бывшие там в замках, ушли без сопротивления.

Недалеко от Умани хан с своими ордами отправился в Крым, а Дорошенко остановился в Кристиновке. Этот город перед турецким приходом держался Ханенка, который прежде был уманским полковником и, по всему видно, родом он был из Умани; по крайней мере, семья его там оставалась. Ныне полковником от своей руки поставил Ханенко там Белогруда. Услыхавши, что Дорошенко в Кристиновке, уманцы собрались на раду и рассудили, что теперь Дорошенко страшен и надобно ему кланяться. Духовные и миряне повезли ему в гостинец, как выражается летописец, «скоромного и постного провеянта» и разных напитков. Дорошенко ласково принял предлагаемые гостинцы, но похулил уманцев за то, что поддались Ханенку и ляхам. «Ляхи, — говорил он, — наши первейшие враги; отрежьтесь от них, будьте под турецкою протекциею, не верьте тем, которые вас пугают нарушением православной веры и старых порядков». В заключение он пригласил депутатов на обед, дружелюбно простился с ними и отправился в Чигирин, а через полторы недели потребовал из Умани к себе некоторых знатных козаков и приказал их — кого повесить, а кого расстрелять, а Ханенкову жену прислать в Чигирин. Но в¹ Умани были запорожцы, преданные Ханенку — по одним известиям, их было полторы тысячи, по другим — пятьсот. Они ушли в Белую Церковь и увлекли за собою многих уманцев, опасавшихся расправы от Дорошенка. Тогда Дорошенко послал к Белоцерковскому коменданту Лобелю требование выступить с польскими жолнерами сообразно условию, постановленному в мирном договоре с турками. Но Лобель отвечал, что не выйдет, пока не получит приказа от своего короля. Вслед затем Лобель стал дразнить Дорошенка: он послал своих жолнеров и велел им сжечь козацкие городки Семеновку и Хвастов. Таким образом Дорошенко еще до истечения полугодия со времени Бучацкого договора имел уже полное право упрекать поляков в вероломстве и несоблюдении мирного договора.

III

Политика московского правительства. — Опасения разрыва с Турциею. — Царские грамоты христианским европейским державам. — Проект сойтись с Дорошенком. — Освобождение Серка. — Рада у Дорошенка весною 1673 года. — Народное недовольство турецким господством. — Каневский полковник Лизогуб. — Его сношения с московским правительством. — Сношения Дорошенка с Польшею. — Рада на Расове и в Чигирине. — Неудачное посольство Шумлянского. — Последняя борьба Дорошенка с Ханенком. — Ханенко под Киевом. — Убийство Пиво-Запольского. — Ханенко уходит в Запорожье. — Хотинская победа Собеского над турками. — Увертка Дорошенка.

Московское государство держалось почти безучастно во все время войны турок с поляками. Когда падишах шел на Каменец, король Михаил посылал в Москву просить содействия на основании Андрусовского договора, но ему ответили, что Андрусовские статьи повреждены уже самими поляками, что, однако, царь, по христианскому долгу, уже указал подвластным калмыкам, татарам и донским казакам сделать нападение на крымские улусы в видах отвлечения крымцев, воевавших вместе с турками против поляков; что не запрещается, кроме того, охотникам из подданных московского государя участвовать вместе с поляками в войне против неверных. Тем и ограничилось московское благорасположение к Польше в трудное для последней время. Каменец был взят. Польша утратила Подоль и Украину; — тогда опасный ветер стал веять и на Россию. Ромодановский и Самойлович получали и сообщали в Москву зловещие слухи о том, что турки собираются вторгаться в царские владения, а киевский воевода князь Козловский извещал, что в левобережной Украине стали ходить «прелестные» листы Дорошенка. Сам Дорошенко, напротив, к великороссийским властям показывал предупредительность и письменно просил великороссийского воеводу в Киеве пребывать к ним в любви советно. В Москве мало верили дружелюбию Дорошенка и в видах опасности, в конце декабря, послали в малороссийские города ратную силу под главным начальством князя Трубецкого, назначенного в Киев воеводою; сам царь объявил намерение идти в поход своею особою, и для этого приказано было строить государев двор в Путивле. Ожидание столкновения с могущественною Оттоманскою державою побудило московское правительство искать содействия европейских государей, и с этою целью разосланы были с царскими грамотами гонцы к цесарю, папе, курфирстам саксонскому и бранденбургскому, к венецианской республике, во Францию, Испанию, Англию, Голландию, Швецию и Данию. Это было первое обращение Московского государства к европейским державам о войне с турками; до тех пор с Запада присылались подобные предложения к Московскому государству и были напрасны.

Но, ожидая от Дорошенка, турецкого подручника, неприязненных поступков, в Москве считали возможным более, чем прежде, сойтись с Дорошенком. Не раз уже он заявлял желание поступить под высокодержавную руку православного монарха, с тем, однако, чтобы сохранилось единство Украины, разодранной Андрусовским договором. Московское правительство, признавая Дорошенка польским подданным, находило затруднительным принять его, чтобы не нарушить мирного договора с Польшею. Теперь такое затруднение устранялось. Дорошенко перестал быть польским подданным после того, как сама Польша договором с Турциею отреклась от Украины, подчиненной Дорошенку, и прием правобережного гетмана в подданство царю не должен был, казалось, повлечь за собою разрыва с Польшею. Скорее ожидалось из-за этого столкновение с Турциею, но в Москве в то время надеялись, что теперь, по царскому приглашению, ополчатся против врагов креста святого христианские державы, много раз прежде того побуждавшие к войне Московское государство. Составился проект отклонить Дорошенка от союза с Турциею и склонить к подданству московскому царю. Этот проект, сообщенный прибывшему в Москву от Самойловича протопопу Адамовичу вместе с сыновьями гетмана, поручался для исполнения боярину Ромодановскому и гетману Самойловичу. Предполагалось обращаться с Дорошенком так, чтоб его и ласкать, и припугивать. Сперва гетман и боярин должны были отправить к Дорошенку двух умных людей с увещательною грамотою от царского имени, а сами затем на страх Дорошенку они со своими военными силами должны были подвинуться к берегам Днепра. Если Дорошенко примет грамоту, то пусть приедет к боярину и гетману и в их присутствии присягнет в верности царю; если же станет упрямиться, то грозить ему военным походом против него. Тогда уже предполагали, что могли правобережные полковники с своими полками, помимо воли своего гетмана, отступиться от Турции и поступить в подданство к царю, — поэтому заранее указывалось принять их. В то же время освободили из Сибири и отпустили в Запорожье Серка по ходатайству польского короля и кошевого запорожского, несмотря на просьбу гетмана задержать его. Серко, уезжая на свободу, выслушал от московского патриарха назидательное увещание быть верным постановленному от Бога монарху, но внутри затаил надолго, если не навсегда, нерасположение к Москве.

Как только Дорошенко услыхал, что в царской державе затевается что-то на его счет, то созвал в Чигирине на раду полковников и старшин и спрашивал, что им делать. Все, зная преданность своего гетмана Турции, единогласно положили: «нам от турка отступиться нельзя. Царь, по мирному договору с Польшею, нас не примет; искони веков Украина наша не была в разделе, а под королевскою рукою ни за что быть не хотим. Коли в нынешнее время нам от турка отложиться, то нас турок до останка разорит!». Таким образом, прежде чем от московского царя пришлось им услышать голос, призывающий их к отступлению от турок, правобережные козаки решили держаться крепко турецкой власти, но они говорили только из угодливости Дорошенку: то не был всеобщий голос народа. Народ в Украине, напротив, роптал на своего гетмана за подданство Турции. Из Подолии, — страны, населенной малороссиянами, но уступленной Польшею Турции, приносились ужасающие вести о жестокостях бусурман над христианскими жителями: церкви Божий обращались в мечети или кладовые, запрещался церковный благовест, малых ребят брали от родителей, не дозволяли жениться, крестить младенцев, хоронить умерших, не заплатив наперед положенных за то пошлин. Наказывали по одному подозрению, ввели круговую поруку, невинный отвечал за виновного: ушел самовольно какой-то мещанин, вместо него посадили в тюрьму другого и заставили заплатить порядочную сумму. Запретили христианам свободную торговлю горелкою и пивом. «Заковывают христиан в кандалы, так что уже в Подолии и железо вздорожало от потребности в кандалах». Такие толки кружились тогда в народной громаде и отвращали народ от Дорошенка; между самими старшинами, которые, угождая Дорошенку, на раде подавали голос в пользу Турции, нашлись сразу такие, что были готовы служить видам московского государя. Ближе всех к Дорошенку был тогда каневский полковник Яков Лизогуб. Гетман отдал за его сына свою дочь. Лизогуб повел подкоп под своего свата. Он начал с того, что послал к переяславскому полковнику Дмитрашке Райче одного грека, переяславского жителя, сообщить по секрету, что каневский полковник со всем полком желает быть в подданстве у великого государя. Дмитрашка Райча отправил присланного грека к Самойловичу.

— Как у вас дело делалось, расскажи? — спрашивал Самойлович грека.

Грек сказал:

— Лизогуб призвал меня к себе и говорил: приходят на нас лихие времена, разволокут турки всех нас врознь. Я бы хотел с городом Каневом и со всем моим полком отступиться от Дорошенка, да не смею у великого государя милости просить.

Самойлович послал об этом известие в Москву, а из Москвы, 16-го января 1673 года, отправили в Батурин подьячаго Семена Щоголева с указом гетману, если подлинно окажется, что Лизогуб хочет быть в подданстве у царя, то поручить ему уговаривать и других полковников отступить от Дорошенка. Разом с тем следовало узнать от Лизогуба, не хочет ли сам Дорошенко отступить от султана. Самойлович должен был послать за этим к Лизогубу верного и знающего человека со словесным наказом, но никак ничего не доверять бумаге.

Самойлович тотчас послал к Дмитрашке Райче того же грека, который к нему приезжал, но в разговорах со Щоголевым гетман не показал расположения вести с Дорошенком мирные переговоры. Самойлович боялся, чтоб Дорошенко впоследствии как-нибудь не вошел в милость у царя и не выпросил для себя гетманства над обеими сторонами в Украине. Самойлович говорил московскому послу, что предпочитает идти войною на Дорошенка. 30-го января он отправил Щоголева самого к Дмитрашке Райче.

Щоголев виделся с Дмитрашкою Райчем в Киеве, и 14-го февраля Дмитрашко Райча сказал ему:

«Лизогуб со мною издавна в совете живет, а теперь учинился сватом Дорошенку поневоле. Лизогуб присылал ко мне, чтоб я отдал свою падчерицу за его сына. Я бы и помыслил так сделать, хотячи Лизогуба на сю сторону перевести; но потом, через своего зятя Ивана Гладченка, Лизогуб передал мне вот что: ездил он, Лизогуб, к Дорошенку спрашивать о женитьбе сына своего, а Дорошенко и говорил ему: напрасно с Дмитрашкою родниться хочешь, они люди богатые и спесивые, что тебе с ними в свойство входить? Знать, Дорошенка не посмеешь просить, оттого, что он гетман, а Дорошенко не побрезгует Яковом Лизогубом, его сыном, а у Дорошенка есть дочь! — После таких слов Яков Лизогуб убоялся Дорошенка и тотчас же, не отговариваясь, женил своего сына на дочери своего гетмана, а теперь Яков Лизогуб говорит: такое со мною учинилось, чего моя душа никогда не желала».

Щоголев обдарил Дмитрашку Райчу соболями, а Дмитрашко Райча уехал в Барышевку, условившись позвать туда Щоголева после того, как снесется с Лизогубом.

Щоголева позвали в Барышевку 28-го февраля, и тогда он держал беседу с греком, воротившимся из Канева, куда посылал его Дмитрашка Райча. Грек говорил:

— Лизогуб сказал мне: со всем полком готов царю служить, только без присылки сюда царского войска нам отлучиться от Дорошенка невозможно. Он всеми силами своими оступит меня и мучению паче других человек предаст за то, что я с ним в свойстве. Рад бы я со всем своим домом и пожитками перебраться в сторону царскую, да славу свою утеряю. Здесь я начальный знатный человек и все люди нашей стороны меня слушают, и лучше будет мне, живучи на правой стороне, показать службу свою великому государю. Уже и теперь люди нашей стороны, видя от турок утеснения, проклинают Дорошенка. Да и сам Дорошенко жалеет, что поддался турскому султану, только не знает, что ему делать. Не дай Бог, коли польский король станет совсем под данью у турецкого султана; тогда он должен будет делать все, что прикажет султан, и поляки пойдут войною на царскую державу. — Подали питье; Лизогуб первую чашу выпил за царя, вторую за гетмана Самойловича и потом произнес: «пусть бы великий государь присылал многочисленную рать в Украину, пока турские войска не пришли. Ни один город, кроме Чигирина, не станет держаться с Дорошенком. Все сдадутся, и сам Дорошенко, как увидит близко себя царскую рать, не то станет думать, что теперь. У нас на правой стороне все с охотою отдадутся под высокодержавную царскую руку, только пусть великий государь нас пожалует: наших полковников и прочих начальных людей не велит грабить, разорять и в Сибирь ссылать. У нас этого очень боятся. Да еще и того многие опасаются: как сдадутся под высокую царскую руку, а великий государь изволит их королевскому величеству отдать, как уже было при Бруховецком. Какие были города побраны, а потом опять отданы Польше! Тогда уж покоя у нас не будет, потому что под королевскою рукою нам ни за что не быть!» Прощаясь со мною, Лизогуб сказал: «пусть бы царский подьячий приехал ко мне повидаться в Канев!»

Щоголев не дозволил себе без ведома гетмана входить в дальнейшие объяснения и ехать на свидание к самому Лизогубу, потому что не знал степени искренности Лизогуба, и воротился в Батурин. На прощанье с ним Дмитрашко Райча, всегда склонный к козням, старался выставить себя особенно преданным царю и способным оказать услуги, а своих земляков-малороссиян чернил всевозможнейшим образом всех огулом, не касаясь лиц, и только одного Лизогуба хвалил.

По возвращении в Батурин подьячий услыхал от Самойловича такой отзыв о Лизогубе:

— Верил я Лизогубу, пока он не был в сватовстве с Дорошенком, а теперь не верю; думаю, все, что Лизогуб говорил греку Павлу, научил его так говорить сам Дорошенко. Вот как пойдем с князем Ромодановским на ту сторону с войском, так и не в честь станут нам сдаваться, знаючи, что иначе турки придут и разволокут всех. Вот Хмельницкий с бусурманами водился, да и залетел в Царь-град, да и Дорошенко из-под Каменца от бусурмана насилу утек. Не отбыть ему и вперед. К, Лизогубу посылать не нужно. Лизогуб наши слова станет передавать Дорошенку, а Дорошенко передаст об этом султану и тем станет его против нас возбуждать.

Эти слова показывали, какое взаимное недоверие господствовало в малороссийском обществе: один другого хотел подвести, один другого остерегался. Самойлович, наученный опытами прежних лет, осматривался на все стороны, чтоб его не провели и не вооружили против него в Москве правительство.

Щоголев уехал 13-го марта.

По договору с турками поляки обязались дать Дорошенку Белую-Церковь, но белоцерковский комендант Лобель не сдавал ее, а Ханенко продолжал именоваться гетманом всей правой стороны, и недовольство в Украине подчинением Турции подавало ему надежды. Умань отложилась от Дорошенка. По рассказу летописи Величка, в понедельник на Пасху был обед, устроенный Братством в Воскресенской церкви; там были многие значные жители и начальные люди компанейцев и серденят, посланных Дорошенком в Умань. Во всем городе много тогда пили ради праздника Господня. Когда полковники компанейский Силич и серденятский Жеребило возвращались верхом с пира, пьяницы на улице стали задирать их бранными словами, а когда те стали от них отмахиваться канчуками, бросились на них с дрючками (кольями). Жеребило ускакал из города с конными компанейцами, а Силич с пешими серденятами, запершись в каком-то доме, отстреливался от уманцев, пока, наконец, уманцы взяли его со всеми серденятами и всех перебили. Кгродзенко, поставленный от Дорошенка полковником, убежал к своему гетману, а уманцы выбрали полковником Яворского, прежнего войскового товарища, и послали к Ханенку объявить, что хотят быть под его региментом. Тогда Ханенко начал открытую вражду с Дорошенком. Назначенный им в звании белоцерковского полковника Игнат Макуха начал беспокоить подъездами украинские городки, признававшие Дорошенка, а белоцерковский комендант просил помощи у киевского воеводы. Дорошенко обратился за помощью в Крым через войскового товарища Ивана Мазепу, но рассудил, что до прихода к нему на помощь союзников ссориться с Польшею не следует: он послал королю Михаилу письмо, где заявлялась мысль о соединении Украины с Польшею на основании Гадяцкого договора, с непременным однако условием немедленного выхода поляков из украинских городов. Посланец Дорошенка был на дороге схвачен турками, и вскоре в Чигирин явился турецкий чауш с запросом, что значит посылка к польскому королю. Дорошенко отговорился, что это была хитрость: узнал он, что поляки намерены напасть на Украину, хотел обмануть их и задержать, пока не пришлется к нему помощь из Турции. Отпуская этого чауша, Дорошенко послал к султану в подарок польских пленников, содержавшихся у него в Чигиринском замке. Дорошенко туркам говорил тогда правду; он сносился с поляками, не думая на самом деле с ними дружить. Король послал к нему львовского православного епископа Шумлянского, человека искренно преданного полякам и склонного к унии, которую принял впоследствии. В ожидании приезда этого владыки Дорошенко назначил генеральную раду на реке Расаве для рассуждения о том, что делать с поляками, но сам туда не поехал, зная наперед, что в большом народном собрании встретит против себя раздражение, а послал туда вместо себя наказным Лизогуба, который на раде выслушал от козаков большое негодование к турецкому господству, непреклонную вражду к полякам и наклонность к московскому царю. Когда же приехал Шумлянский, Дорошенко в Чигирине собрал опять раду уже при себе, но вместо того, чтобы подготовлять козаков к соединению с Польшею, вспоминал всякие оскорбления, нанесенные малороссиянам ляхами, и превозносил турецкого государя. Шумлянский понял, что Дорошенко лукавит, и уехал из Чигирина ни с чем, а Дорошенко отправил к турецкому султану полученные от польского короля письма, из которых султан мог узнать, что у христианских государей возникла мысль составить между собою союз, чтобы идти войною на мусульман.

Прежде чем к Дорошенку пришла ожидаемая из Крыма помощь, он услыхал, что Ханенко, стоявший на Волыни у Корца, двинулся на него в Украину с своими козаками и поляками, чтобы предупредить прибытие к Дорошенку орды. По известию одного украинского летописца, Ханенко дошел до Стеблова и был там поражен наголову, стиснутый с одной стороны Дорошенком, а с другой — крымским салтаном, успевшим дойти на помощь к Дорошенку. Много бежало из его войска, которое, как показывают современники, у него простиралось_до десяти тысяч; с оставшимися Ханенко ушел к Киеву и расположился станом под Печерским монастырем. Современные известия об этом событии не упоминают, но сообщают, что Ханенко бился с отрядом Дорошенкова войска, бывшего под начальством наказного Якова Лизогуба на реке Лыбеди, близ Киева. Как эта битва кончилась — неизвестно, но Ханенко после того приблизился к Киеву и послал киевскому воеводе, князю Трубецкому, объявить, что он с своими козаками, теснимый Дорошенком, не в состоянии сладить с своим врагом, не желает более служить польскому королю, недоволен будучи коронным гетманом Яном Собеским, и просит принять его в подданство царю. Воевода прогонял его от Киева к Димеру, но Ханенко не пошел туда, а перешел на остров, образуемый Днепром и Чарторыею, и обратился к Самойловичу с просьбою пропустить его в Запорожье. Самойлович послал в Приказ просить на это разрешение и не получал ответа в течение нескольких недель, а Ханенковы козаки по одиночке уходили искать селитьбы в царских областях. Ханенко, не дождавшись разрешения, с умаленною в значительной степени своею ватагою, двинулся на Полесье в город Димер, с намерением отмстить своему личному врагу, польской службы полковнику Пиво-Запольскому.

Пиво-Запольский был типичною личностью поляка своего времени. Посланный в полесский край по соседству с Киевом, он набрал себе своевольный отряд, постоянно возбуждавший жалобы малороссиян на бесчинства и насилия. Летом 1678 г. он напал на Киев и наделал там разорения. Несколько времени в Киеве боялись, что этот польский полковник снова сделает нападение на Киев с целью отобрать его во власть польского короля. Но вдруг Пиво-Запольский изъявил готовность перейти на службу к московскому государю; ему отказали, не желая входить в недоразумения с польским королем. Тогда Пиво-Запольский предложил себя на службу Дорошенку и уже в Паволочи, перед Доро-шенковым генеральным асаулом Шуликом, произнес присягу украинскому гетману, турецкому подручнику. Такие измены у поляков в тот век оправдывались шляхетскою вольностью. Вот с этим-то господином был Ханенко во вражде. В предшествовавшем году Ханенко отбил на дороге пленницу, черкешенку изумительной красоты, которую Дорошенко посылал в дар падишаху. Ханенко отдал ее на сбережение в Белую-Церковь к коменданту Лобелю до своего востребования. Проведавши о ней, Пиво-Запольский сочинил фальшивое письмо от имени Ханенка и так искусно подписался под его руку, что Лобель выдал девушку подателю письма. Пиво-Занольский жил с нею четверть года, потом, как говорят, на ней женился. Ханенко, пока служил Польше, таил в себе желание мести, но после поражения Дорошенком, недовольный притом поляками за то, что его мало наградили, решился отступить от Польши и на прощанье расправиться с своим врагом. Не открывая никому своего намерения, он прибыл в Димер, расположился перед замком, пригласил Пиво-Запольского к себе на пирушку, убил его в своем шатре, потом выступил из Димера в Брагин и оттуда послал новую просьбу к Самойловичу о дозволении пройти в Запорожье. Самойлович тогда уже получил решение московского правительства. Царская грамота от 23-го октября дозволяла Самойловичу пропустить Ханенка на Запорожье, а его разбежавшихся козаков, шатавшихся на левой стороне, водворить на жительство в левобережной Украине, но приказать начальным людям по полкам смотреть за ними, чтоб от них не было ничего дурного. Вслед за уходом Ханенка на Запорожье множество жителей из Уманского полка, признавшие Ханенка, не хотели подчиняться Дорошенку и турецкой власти, покинули, по выражению украинского летописца свои красные жилища и угодья, перешли на левый берег Днепра и поселились в разных местах Полтавского полка близко к днепровскому побережью. Стремление переселяться в царские владения охватило и тех малороссиян, которые жили в крае, непосредственно принадлежавшем Польше. Поляки стали не допускать народ до таких переходов, и весною 1673 года, под Любаром, остановили большую партию «прочан» (так назывались в то время переселенцы). Дорошенко роптал, что ляхи «не пропускают наших», но, заступаясь за прочан, желал, чтобы они селились в его пустевших владениях, а перевозиться через Днепр претил им не менее поляков.

Осенью, между тем, у поляков возобновлялся разрыв с Тур-циею. Вопреки Бучацкому договору, поляки не платили определенной дани, не выводили своих «залог» из подольских городков и даже стали выгонять турецкие и татарские залоги, помещенные в Подолии. Падишах грозил наказать поляков военною силою за вероломство; но поляки, с своей стороны, понадеялись на измену Турции господарей, молдавского Гики и валахского Петриченка. Коронный гетман Собеский с наступлением осени двинулся к Хотину. Услышавши об этом движении, турецкий сердарь (главнокомандующий) отправил Гуссейна-пашу с небольшим отрядом и к усилению его приказал идти другому турецкому генералу, Каплан-паше, с двадцатью тысячами войска. Но, прежде чем Каплан-паша успел придти, поляки атаковали Гуссейна-пашу. Силы врагов оказались неравномерными: у поляков было 30.000 человек да еще 4.000 валахов, у турок — только 10.000. Гуссейн и бывшие с ним паши покинули свои становища, добежали до моста, построенного через Днестр, и ушли в Каменец. За ними, по тому женаправлению к мосту, бросилась большая часть турецкого войска, но от многолюдства мост обломился, много турок потонуло, умевшие хорошо плавать спаслись, а поляки с берега по ним стреляли; остальные турецкие воины, не бежавшие через Днестр, были натиснуты на глубокую и узкую пропасть между двумя скалами и там погибли с своими лошадьми. В тот же вечер сдался полякам Хотин.

Поляки, как часто с ними случалось, не воспользовались своею победою. Приближалась зима. Жолнеры стали роптать и требовать, чтоб их отпустили на зимние квартиры. Кроме того, в самый день победы умер во Львове король Михаил. Начиналось междукоролевье; паны рвались к участию в выборе нового короля. И султан, с своей стороны, не хотел продолжать военных действий в зимнее время.

После хотинской победы торжествующий Собеский отправил к Дорошенку находившегося у него в плену козацкого сотника Савву Туптала (родителя св. Димитрия Ростовского) — уговаривать гетмана отступить от бусурман и вместе с христианами идти против неверных на освобождение христианских народов из неволи. Дорошенко и митрополит Тукальский оба выставляли себя перед Тупталом ревнителями и поборниками христианства; но вслед затем явились к Дорошенку посланцы от турецкого султана с приказанием быть готовым на весну к содействию султану. Не мог предвидеть Дорошенко, чья сторона возьмет теперь верх в возобновившейся борьбе Турции с Польшею, особенно когда поляки старались заручиться содействием христианских держав. И счел Дорошенко на то время за лучшее мирволить и тем, и другим. Он отправил на содействие Гуссейну-паше два полка: Брацлавский и Могилевский, с наказным полковником Шумским, а Собескому написал, что посланные к туркам козаки не будут вредить польским войскам. Таким образом, Дорошенко, исполняя для вида обязанность турецкого вассала, в виду одержанной уже поляками над турками победы, приготовлял себе иную дорогу — на случай, если и далее счастье изменит Турции.

IV

Зажигатели. — Посольство монаха Серапиона к Дорошенку. — Условия, предложенные Дорошенком, и ответ на них московского правительства. — Отзывы Самойловича. — Поход русских войск на правый берег Днепра. — Сдача городов. — Рассказ Лизогуба о раде у Дорошенка. — Возвращение Самойловича и Ромодановского на левую сторону Днепра. — Рада в Переяславе. — Избрание Самойловича гетманом обеих сторон Днепра. — Мазепа.

Намерение склонить Дорошенка к подданству московскому государю приостановилось по представлениям Самойловича, находившего, что, вместо мирных попыток, лучше прибегнуть прямо к военной силе. Самойлович старался возбудить недоверие московского правительства к искренности Лизогуба, а о Дорошенке писал, что он подсылает тайных зажигателей в левобережную Украину^[89]. По этому донесению московское правительство для осторожности приказало воеводам в Малороссии учредить строгий надзор за всеми приезжавшими с правого берега Днепра, но не покидало мысли мирно сойтись с Дорошенком. Сам Дорошенко, видя в народе правобережной Украины сильное тяготение к Москве и соображая, что, быть может, рано или поздно ему придется отдаться ей в руки, опять делал дружелюбные шаги, писал киевскому воеводе, князю Трубецкому, что считает для себя высшим счастьем милость православного монарха, и обещал не пускать в царские области своих союзников татар. В Киеве ревностно поддерживал мысль о мирном соглашении с Дорошенком печерский митрополит Иннокентий Ги-зель, и, по его совету, киевский воевода отправил 10-го августа в Чигирин умного иеромонаха Печерского монастыря Серапиона Палчовского.

Серапион пробыл в Чигирине до 4-го сентября. Дорошенко дал ему статьи, на которых соглашался отдаться под московскую протекцию. Он требовал, чтоб Киев был отдан в козацкое управление, чтоб гетман над обеими половинами Украины был один, чтобы Украина состояла в пределах прежних польских воеводств: киевского, черниговского и брацлавского, чтобы Запорожье было в повиновении у гетмана и чтоб московский царь обязался защищать Украину от турок, если турецкий султан захочет мстить козакам.

Серапион заметил ему, что Самойлович уже избран на раде козаками гетманом и утвержден царем. Дорошенко сказал:

— Пусть Самойлович не хвалится, чтоб он был такой козак, как я — от прадедов козак! Разве он видал запорожские речки и море? Где он бывал? К чему присмотрелся? С какими государями о войне и о мире добрым обычаем переговаривал? Сумеет ли он что нужно для царского величества начать? Пусть укажет: коли все знает и может доброе дело вести, я ему уступлю и низко поклонюсь за то, что снимет с меня тягость гетманского чина. Но знает то Бог и люди: не давний он козак. Разве переходил он все войсковые чины, от малого до большого? Я так многажды был полковником и все старшинские чины прошел! Пусть царское величество сам. рассудит, что это будет, когда под царскою рукою будет состоять разом нас два гетмана. Я его не люблю, а он меня не любит, — и станет у нас делаться в Украине то же, что делается в Польше, где два гетмана и вечно между собою ссорятся. Ты говоришь: Самойлович избран вольными голосами; знаем мы, какое это вольное избрание: иной бы не хотел подать за него голос, да принужден был подавать, — оттого, что за него держал руку боярин!

— Он царским величеством утвержден, — повторил монах. — Как теперь его отставить или понизить?

— Я не желаю его понижения, — сказал Дорошенко. — Пан Самойлович может иным способом быть награжден от царского величества. Я желаю за веру христианскую и за целость державы его царского величества в поганских землях умирать, а он пусть себе спокойно жительствует без хлопот. Всегда я желал — и теперь желаю — добра его царскому величеству и земле московской, только одной стороной Украины нельзя нам от турок и татар оборониться; затем-то мы и принуждены были поддаться турецкому государю: если я это сделал, то сделал для веры христианской. Сам о себе я всего менее помышлял; сыновей ведь у меня нет! Мне идет дело о людях: не хочу, чтоб кто-нибудь по моей воле погиб!

Был потом Серапион у Тукальского. Митрополит восхвалял благочестие Дорошенка и превозносил его за то, что давно уже хочет отдать Украину царской власти. В бытность Серапиона у Тукальского пришел туда и Дорошенко.

— Дай Бог, — сказал Дорошенко, — чтоб я, недостойный, того дождался, когда бы его царское пресветлое величество покорил своей власти стольный град греческий, идеже есть святая святых! Пусть только великий государь изволит отвратить свой гнев от христиан и обратить его на неверных. Николи не бывало такого удобного времени турка воевать, как теперь. Лишь бы царь только начал, а то многие помощники у него обрящутся. Начать бы надлежало ранее и не медлить, покамест турки поляков под свою власть не подбили; а то коли подобьют, то и поляки на царскую державу недобром станут!

Еще не простился Серапион с Дорошенком, как явились к гетману посланцы от крымского хана просить козацкой помощи против непокорных ногайских мурз, а вслед за ними приехали ногайцы просить Дорошенка не оказывать против них содействия крымскому хану. Дорошенко, рассказавши об этом Серапиону, воскликнул: «дай Бог, чтоб эти бусурманы сами себя разрывали, и чтобы ненависть, которая до сих пор была между христианскими народами, обратилась на неверных».

Серапион не получил от Дорошенка ничего писанного и только сам записал слышанные им речи^[90].

Когда в Москве узнали о беседе с Серапионом, послали к Дорошенку царскую грамоту, в которой похваляли его за то, что желает отречься от агарян и поступить под высокодержавную царскую руку; но на предложенные условия дали отрицательный ответ. Московское правительство уверяло, что не будет отдачи Киева и Украины полякам, которые уже сами отреклись от Украины договором с Турцией, но на единое гетманство в Украине, которого добивался Дорошенко, не соглашалось; предоставляли Дорошенку быть только гетманом на правой стороне Днепра, а левая останется под управлением Самойловича. Отец Серапион Палчовский снова поехал к Дорошенку с таким ответом. Дорошенко, прочитавши ответ, сказал: «Не знаю, что теперь и молвить, — все здесь противно. Я с моим желательством о подданстве отозвался и теперь не отменяюсь, обещаю, пока Бог здоровье даст, служить, сколько сил моих станет, великому государю».

Самойлович был еще более недоволен этими сношениями с Дорошенком, чем прежними. Когда царский гонец передал ему для прочтения ответ, посылаемый к Дорошенку, Самойлович сказал:

«И прежде я писал к царскому величеству, и теперь то же скажу: и Дорошенко, и Тукальский только баламутят. Умышляют они, как бы выманить у великого государя выступления ратных царских людей из Киева, чтоб Киев потом туркам отдать! Дорошенко разом и к великому государю, и к польскому королю посылает — и обоих обманывает, а дружит с одним турком. Кабы он искренно хотел поддаться, так не выдумывал бы то того, то другого, а просто просил бы только принять его под высокодержавную руку — и ничего больше».

Гетману не нравилось, что царь соглашался оставить Доро-шенка гетманом даже и на одной правой стороне. «Если Дорошенко останется там гетманом, — говорил он, — то станет и под меня подыскиваться».

По настоянию гетмана Самойловича, после неудавшихся толков отца Серапиона с Дорошенком в конце ноября состоялся царский указ князю Ромодановскому и гетману Самойловичу идти с войсками за Днепр на Дорошенка. Если Дорошенко сам заранее пришлет с желанием поддаться царю, предводители должны были пригласить его в свой стан и без напрасных проволочек принять от него присягу на подданство, давши обещание защищать его от турок. Дозволялось предводителям, если сам Дорошенко станет упрямиться, принять в подданство правобережные полки и мимо Дорошенка, и допустить их избрать себе иного гетмана, хотя бы и самого Самойловича.

Поход соединенных войск — великорусского, под начальством Ромодановского, и малороссийского, с гетманом Самойловичем во главе — открылся в конце января 1674 года. Дошли до Днепра против Крылова. Сожгли Вороновку, Боровицу, Бужин. От Бужина отправили подъезд к Чигирину, боярин — своего товарища Скуратова, гетман — Дмитрашку Райчу. Дорошенко выслал против них 2.000, на половину конных, на половину пеших. Дорошенковцы не выдержали боя и ушли. Скуратов и Дмитрашка Райча сожгли переднюю часть Чигиринского посада и воротились к Бужину.

Русское войско двинулось вверх по Днепру, по льду — и 2-го февраля дошло до Черкасс; там находился Дорошенков обозный Гулак с черкасским полковником Григоровичем. Когда к ним прислано было в Черкассы приглашение сдаться --. они отказались. Начался бой, продолжавшийся два дня. Взяты были два города, из которых второй заключался в середине первого; затем оставался третий город — в середине второго. Как только приступили к этому третьему, осажденные замахали шапками и закричали, что сдаются. Выехали обозный Гулак, полковник Григорович, протопоп Семен Лукьянович и значный товарищ Левко Потапенко с некоторыми другими: они принесли присягу на вечное подданство великому государю. В Черкассах, кроме Черкасского полка, находились тогда временно две сотни, принадлежавшие Корсунскому полку, — и те присягнули вместе с черкасцами. Жители Черкасс во время взятия города потерпели немного, потому что сидели запершись в домах. Предводители велели Гулаку и Григоровичу с черкасскими козаками идти за собою чинить промысел над другими городками, а в Черкассах оставили: Самойлович — прилуцкого полковника Лазаря Горленка, а Ромодановский — острогожского полковника Герасима Карабута с их полчанами.

Февраля 8-го прибыли войска к Мошнам. Этот городок, вероятно тогда немноголюдный, после перехода оттуда многих жителей на левый берег, сдался и присягнул царю без сопротивления. Отсюда предводители отправили отряд приглашать к сдаче Канев, а сами, вслед затем, потянулись с обозом по льду к тому же городку. В Каневе сидел генеральный асаул Лизогуб, назначенный от Дорошенка наказным гетманом: к нему для усиления послал Дорошенко 300 серденят с полковником Щуренком. Лизогуб, обещавший заранее действовать в пользу царского дела, теперь сдержал свое обещание, склонил к тому же каневского полковника Ивана Гурского и Щуренка, вместе с ними выехал в стан боярина и бил челом о принятии Канева со всем Каневским полком в подданство. Предводители послали привести к присяге всех, разделявших чувствования Лизогуба. Все в Каневе — и козаки, и посполитые — присягнули беспрекословно; с каневскими козаками были там и присягнули две сотни Уманского полка и одна Корсунского. После присяги предводители послали начальников этих сотен с убедительными письмами к полковникам уманскому и корсунскому последовать примеру каневцев, не допуская над собою принудительных мер. Каневские козаки должны были следовать за гетманом Самойловичем в дальнейший поход.

11-го февраля Лизогуб пригласил предводителей на обед. Был там генеральный обозный Гулак. Он сообщил, что у Дорошенка недавно была рада в Чигирине. Дорошенко убеждал, что козакам и посполитым следует уповать только на милость турецкого государя, могущественнейшего между земными владыками, потом сделал раде вопрос: кого нам держаться — турок или поляков, а о московском царе не спрашивал. «В пользу поляков не могло раздаться ни одного голоса, — заметил Гулак, — а на московскую сторону все бы склонились, только самим навязываться с этим именем было бы не безопасно: не раз случалось, что Дорошенко нарочно выпытает, чтобы держать у себя на худой примете того, кто сунется с противными ему мыслями, а потом, при случае, придерется к нему как будто за что-нибудь другое; поэтому все на раде завопили, что лучше держаться протекции турецкого султана, и Дорошенко объявил, что таков войсковой приговор».

Редкий, однако, в душе мирился тогда с подданством бусурманскому властителю, и это наглядно могли видеть Ромодановский и Самойлович: к их табору толпами валили жители правобережной Украины с женами и детьми, умоляли принять их и переправить на левый берег Днепра; намеревались они найти себе новоселье в царских областях, покинувши навек землю своих прародителей, поступавшую под власть турок. 12-го февраля Самойлович отрядил целый Лубенский полк под командою полковника Сербина в разные украинские правобережные городки приводить их в подданство царю. Сами предводители не пошли уже от Канева далее по причине ожидаемой распутицы, перешли назад через Днепр вместе с толпою правобережных прочан и расположили свои обозы на левом берегу против Канева, а потом, при недостатке корму и запасов, 15-го февраля отступили к Переяславу.

В Москве были недовольны, когда получили известие, что отправленный к Чигирину подъезд воротился рановременно и не держал Дорошенка в осаде. В своем оправдании боярин и гетман писали, что подъезды ходили к Чигирину не без пользы, сожгли посады, истребили живность и приготовили большую тесноту Чигирину, а долее нельзя было там оставаться: город Чигирин укреплен, у Дорошенка тысяч шесть козаков и не сегодня — завтра могли придти к нему татарские силы.

Примеру Канева и Черкасс последовали многие другие городки правобережной Украины. Тотчас же по прибытии предводителей в Переяслав, явились к ним козацкие старшины и выборные из поспольства городков: Стаек и Триполья — с челобитьем принять их в подданство царю. Гетман отправил полковника Солонину отобрать присягу от всех тамошних жителей, а вслед затем, по просьбе Лизогуба, послал на залогу в Канев переяславского полковника Дмитрашку Райча и нежинского Филиппа Уманца; боярин придал им слободских полковников ах-тырского и сумского.

17-го февраля приехал в Переяслав Ханенко с предложением положить свою булаву: с ним было до двух тысяч козаков и три польских хоругви. Ромодановский и Самойлович отправили их в Ржищев в качестве сторожевой залоги от неприятеля вместе с приданными к ним царской службы козаками и ратными людьми. Между тем, близкие к Киеву городки: Мотов и ловка, Хвастов, Черногородка, Бышевка сдались без сопротивления киевскому воеводе, выславшему к ним отряды.

Город Корсун не сдался на предложение посланного туда Кияшки, но Корсунского полка местечки Стеблов, Каменный Брод и иные склонились к подданству, а белоцерковский полковник Степан Бутенко с городками и местечками своего Белоцерковского полка поддался под высокодержавную руку великого государя, лично прибыл в Богуслав и принес присягу перед Самойловичем и генеральным войсковым асаулом Лысенком. Дошло до предводителей известие, что в Корсуне собираются силы гетмана Дорошенка: брат его Андрей и полковники — корсунский, торговищенский, уманский, паволоцкий, брацлавский, калницкий и могилевский, да пешие серденяцкие полки, а другой брат Дорошенка, Григорий — находится в Лисянке. По такому известию Самойлович 20-го февраля отрядил несколько десятков тысяч козаков к Корсуну; с ними были Лизогуб и Ханенко с своею пестрою толпою, состоявшею на половину из запорожцев, на половину из поляков; боярин Ромодановский придал к ним отряд царских ратных людей, а черниговский полковник Борковский пошел к Лисянке против Грицька Дорошенка. Грицько Дорошенко с серденятами сперва удачно отбил Борковского и пошел к Корсуну на соединение с своим братом Андреем и семью полковниками. Но под городом Медвиным напали на Грицька Дорошенка и на бывших при нем татар козаки, посланные Самойловичем к Корсуну, разбили и гнали на, протяжении 15-ти верст; Грицько с одною частью татар заперся в Лисянке, другие его татары ушли в Тарасовку. И в Лисянке, и в Тарасовке жители поднялись на татар, многих перебили, 90 взяли живьем в плен, связали самого Грицька Дорошенка и провозгласили себя подданными великого государя. Вслед затем произошло волнение в Корсуне. Бывшие там в сборе полковники и начальные люди зашумели против Дорошенка; упрямые сторонники гетмана Петра: брат его Андрей, шурин гетмана Яненченко и паволоцкий полковник Гамалея, видя, что противники берут верх, убежали в Чигирин, а остальные полковники и все полковые старшины как их полков, так и покинутого Гамалеею Паволоцкого полка принесли присягу на верность великому государю перед генеральным асаулом Самойловича, Лысенком, и послали к гетману Дорошенку приглашение положить свой бунчук и булаву. 4-го марта привезли в Переяслав к предводителям пленных татар и Грицька Дорошенка, а 5-го марта прибыли полковники: брацлавский Павел Лисица и подольский Остап Гоголь, с известием о переходе на царскую сторону полковников в Корсуне. Предводители приказали всем присягнувшим полковникам, не ожидая порчи зимнего пути, съезжаться в Переяслав на раду, для избрания себе нового гетмана по своим правам и вольностям; разом отправил Самойлович универсалы во все правобережные полки, чтоб все начальные люди, нимало не мешкая, спешили на раду для той же цели. Убежавшие из Корсуна в Чигирин сторонники Дорошенка показывали не слишком бодрый дух. Проезжая через Медведовку, Андрей Дорошенко говорил вслух перед всеми: «буду советовать брату, чтоб не губил мира, не надеялся больше ни на какие турские и татарские посилки и сдавался бы царю». Жители тех мест, через которые они следовали, не изъявляли готовности стоять за дело Дорошенка.

15-го марта съехались в Переяслав правобережные старшины, полковники, полковые старшины, войсковые товарищи и многие значные козаки. Назначена избирательная рада 17-го марта. Она происходила в большом городе на майдане, в присутствии Ромодановского.

Прежде всего явился, по приглашению боярина и Самойловича, носивший гетманское звание Ханенко. Перед ним несли булаву и бунчук — знаки его достоинства, пожалованные польским королем. Поклонившись на все стороны, он сказал:

— Ведомо всем вам, что я не своею волею, а по королевскому повелению сделался гетманом и ходил во всем по королевскому указу; если я кому-либо из старшин, либо какому простому козаку учинил чем-нибудь досаду, в том вы меня простите!

С этими словами он положил на стол булаву.

— Мы все, и старшины, и войско, во всем тебя прощаем, — возгласили козаки.

Ханенко отошел, а козак, который нес бунчук его, продолжал стоять, держа этот знак гетманства для передачи тому, кого рада изберет.

Князь Ромодановский объявил: «Великий государь, его царское величество, которому все присягнули на верное и вечное подданство, изволил указать выбрать вам по вашим правам и вольностям нового гетмана вместо Ханенка и Дорошенка».

Сказавши это, князь Ромодановский отошел. Не пришлось долго козакам совещаться о выборе. Собрание провозгласило сразу имя Самойловича, и обозный Гулак от лица всех произнес:

— Желаем все, чтоб великий государь пожаловал нас, старшин и поспольство, велел бы у нас учинить гетмана Ивана Самойловича на обеих сторонах Днепра единым гетманом над всем Войском Запорожским, и быть бы нам в подданстве у великого государя по нашим старинным правам не на иных статьях, а на таких, какими он, великий государь, пожаловал со стороны гетмана и старшин, и все поспольство.

Все стали кланяться Самойловичу. По козацким обычаям надобно было ему отказываться от предлагаемой почести, и он произнес:

— Изберите себе особого гетмана из своей стороны — такого, который бы вашу сторону лучше меня знал.

— Мы, — говорили правобережные уж и так за многими гетманами пришли в конечное разорение. Не нужны нам многие гетманы. Пусть великий государь пожалует нас, велит быть у нас одному гетману на левой стороне и на правой — Ивану Самойловичу.

— Великий государь, — сказал боярин, — жалует вас: дозволяет вам избрать по вашему хотению, и будете вы на прежних правах и вольностях ваших в вечном подданстве великому государю.

Старшины и полковники опять принялись упрашивать Самойловича. Тот все не соглашался. Наконец, против его воли, схватили его под руки так сильно, что изодрали на нем платье, крикнули: «ты нам люб, ты нам люб!», поставили на скамье, прикрыли тем бунчуком, который держал Ханенков козак, и вкладывали ему в руки булаву, положенную Ханенком на столе. Раздавались обещания быть ему послушными, раздавалась просьба, чтоб он оставил на своих местах всех старшин, какие были при Дорошенке. Потом читались статьи, составленные в Московском Приказе и привезенные гонцом Колобовым. Их смысл был таков: правобережная Украина отдавалась царю навеки в подданство. Государь будет охранять ее от турок и татар и извещать о всяких сношениях с иностранными державами, насколько они касаться будут малороссийского края. В случае войн между Турциею и Польшею, украинцы не будут помогать ни одной, ни другой стороне. Если бы гетман затеял какую смуту, каждый обязан известить о том царя; но гетмана может судить только один великий государь. После кончины гетмана новый избирается вольными голосами. Беглецов великороссийских всякого звания не следовало принимать и скрывать в Украине, но малороссийских полоненников, взятых прежде и поселенных в Великороссии, если они, не сделавши воровства, уйдут на свою родину, дозволялось не выдавать. Малороссиянам — не ввозить в великороссийский край табаку и вина. Без совета старшин гетман и на правой стороне, как на левой, не мог никого казнить и ни у кого отнимать вотчин. Затем следовали челобитья о таких статьях, которые уже прежде были приняты московским правительством для левой стороны и теперь без всякого спора и без представления в Москву утвердились для правой боярином Ромодановским. Главнейшие были: сохранение козацких имуществ за вдовами и детьми, свобода козаков от подводной и постойной повинности, вписывание в козацкий реестр в числе 20.000 для правой стороны Днепра из козацких, а при надобности — мещанских и поселянских детей, сборы с маетностей в пользу содержания козацкого войска, исключая маетностей архиерейских и монастырских, право козацких чиновников, владеющих имениями, судить своих крестьян.

После всего этого присягали по записи генеральные чины, обозный Гулак, асаул Лизогуб, судья Петренко, полковники, сотники и всякие чиновные люди Войска Запорожского правого берега Днепра. Все прикладывали руки к просительным статьям.

Кто-то из полковников сказал:

— Мы просим, чтоб гетман жил в Чигирине или в Каневе, а буде невозможно — хоть в Переяславе, поближе к нашей правой стороне Днепра.

— Рад я жить там, где мне великий государь укажет, — сказал Самойлович.

Старшины, полковники и простые козаки левой стороны, бывшие на этой раде, стояли поодаль и не принимали ни малейшего участия во всем, что перед их глазами происходило.

По окончании рады явился от Дорошенка генеральный писарь Мазепа. Дорошенко писал своему сопернику дружелюбным тоном, что готов поступить во всем по указу царского пресветлого величества, лишь бы ни в чем не были нарушены стародавние права и вольности.

Боярин и гетман стали расспрашивать Мазепу, Мазепа сказал:

— Когда меня гетман Дорошенко отпускал, то присягнул, что хочет сам идти в Переяслав бить челом, чтоб великий государь изволил принять его & подданство и вины его простил; тебя же, боярин, приказал гетман Дорошенко просить, чтоб ты прислал ему знатных и верных людей, с кем можно было бы ему сюда приехать.

— Я пошлю, — сказал боярин, — только тебя надобно привести к присяге на том, что посланным от меня не будет порухи и задержания.

Мазепа присягнул. Боярин отправил с ним дворянина Василия Гринева, а гетман — стародубского полкового судью Андрея Авраменка.

Тотчас после рады правобережные старшины послали от себя в Москву полковников каневского и уманского с челобитною, в которой выражались так: «не подай нас, верных подданных и слуг твоих, отступникам и давним врагам нашим, ляхам, в поруганье! Изволь, ваше царское пресветлое величество, писать к польскому королю, чтоб ляхи вышли из города Белой-Церкви». Московский царь приказал разослать всем правобережным полковникам грамоты за отворчатой печатью. «Вы, — сказана было от царского имени, — приняты под нашу высокодержавную руку из-под турецкого, а не из-под польского подданства, а потому и ныне, и вперед никогда Короне польской уступлены не будете».

Успокоительные уверения московского царя не вязались однако с вестями, полученными Самойловичем из Побужья. Польский предводитель Мондржиевский вступил с войском, назначенным для подчинения Украины Речи Посполитой. Узнавши, что власть Дорошенка шатается, поляки покушались скорее захватить снова его владения. Жолнеры бесчинствовали над людьми в полках Брацлавском и Кальницком, забирали у жителей последние пожитки и самих людей жгли огнем, а между тем край уже был до того истощен, что люди питались мякиною, («плеву едят»). Мондржиевский занял Винницу, и брацлавский полковник Лисица писал гетману: «если нас добром не обнадежишь, то народ разбредется; скоро в Забужьи и Поднестрии не останется людей: тут каждый час татар с поля ожидаем, а сверху ляхи наступают!» — Польский же предводитель писал Самойловичу, что вступил в общих видах действий против турок и татар, и просил доставлять содержание польскому войску. На донесение об этом, посланное Самойловичем в Москву, последовал царский указ требовать от Мондржиевского вывода польских войск из тех полков, которые уже добровольно поступили в подданство великому государю, а ко всем вообще жителям правой стороны гетман должен был разослать универсал, чтоб они не принимали никаких писаний от польских людей и в города к себе не впускали поляков.

Тем не менее из правобережных полковников поднестровский полковник Гоголь, недавно присягнувший с другими царю, перешел на польскую сторону и по городам полка своего стал вводить поляков. Но как непрочен был такой переход малороссиян на польскую сторону, показывает пример Шарогрода: едва Гоголь ввел туда на королевское имя залогу, как явился самойловичев охочий полковник Мурашка, и все шарогродское поспольство снова присягнуло царю.

V

Увертки Дорошенка. — Неприязненные действия с Дорошенком. — Посольство Терпигорева. — Дорошенко посылает к хану Мазепу. — Мазепа попадается в плен. — Мазепа в Москве. — Его показания. — Нашествие турок. — Взятие Лодыжина и Умани. — Неудачный поход боярина и гетмана к Чигирину. — Паника в Украине. — Сильное переселение народа.

Дорошенко не поехал по своему обещанию в Переяслав, а начал выдумывать разные предлоги к проволочке: в письме своем к Самойловичу он клялся исполнить данное слово, но прежде своего приезда в Переяслав просил — прислать доверенных лиц для отобрания у него присяги в Чигирине. Гетман и боярин отправили к нему: первый — черниговского полкового асаула Калиника Ничипоренка, а второй — стрелецкого голову Романа Ефимьева. Эти посланцы, приехавши в Черкассы, потребовали из Чигирина присылки на свое место аманатов, прождали шесть дней, не дождались ни аманатов, ни письма от Дорошенка и воротились назад ни с чем, а привезли только полученные в Черкассах вести, что Дорошенко. послал за помощью к турецкому султану и крымскому хану.

После того целый апрель не откликался уже Дорошенко к боярину и гетману, а между тем к нему пришло 4.000 татар, и он, отобрав часть этой орды, поручил брату своему Андрею подчинять отпавшие от него города. Местечки Балаклея и Ор-ловка сдались без боя, поверивши обещаниям помилования, но гетман Дорошенко всех жителей этих местечек приказал отдать в неволю татарам. Говорили даже, что после занятия этих местечек тамошним старшинам буравили глаза. По таким известиям боярин и гетман выслали на правую сторону подъезд — боярин: рейтарского строя полковника Беклемишева, а гетман — в качестве наказного, Дмитрашку Райчу, с полками Переяславским, Полтавским, Миргородским, Гадяцким и Лубенским, приказавши им еще сойтись с правобережными полками — Черкасским, Каневским, Уманским и Торговицким, да с охочими полками и стоять, выжидая дальнейшего поворота обстоятельств. Но царь Алексей Михайлович и теперь все еще не терял надежды разделаться с Дорошенком мирным путем, и по царскому указу боярин и гетман послали еще раз в Чигирин царскую убедительную грамоту с головою московских стрельцов Терпигоревым.

По известию, сообщенному впоследствии Мазепою, Дорошенко, получивши через Терпигорева царскую грамоту, созвал чигиринцев и приказал прочитать ее перед всеми вслух.

Чигиринцы в один голос закричали: «все мы хотим быть у царя в подданстве».

Дорошенко сказал им: «И я был бы рад, коли б нам прислали подлинную царскую грамоту, а то у них вот как ведется: пришлют в полки к боярину, а также к гетману Самойловичу неписанную бумагу, и на такой бумаге те сами напишут какую угодно им грамоту, потом, смотря по времени, к нам ее пошлют. Только прельщают нас!».

Позвавши к себе Терпигорева, Дорошенко говорил ему так:

«Я подданный его величества турецкого султана. Две сабли висят у меня постоянно над шеею: султанская и крымского хана! Наперед сего я точно хотел быть в подданстве у великого государя, а наши старшины и полковники того не пожелали, но приговорили быть в подданстве у турецкого султана».

— Ныне, — сказал Терпигорев, — твои старшины и полковники уже сами без тебя учинились в подданстве царскому величеству и присягу на верность принесли.

— Это, — сказал Дорошенко, — учинили они для соболей. Не вечно они останутся в подданстве! Скоро изменят: увидите сами. А в царской грамоте, что ты привез, мне грозят, что князь Ромодановский и гетман Самойлович учнут над Чигирином воинский промысел чинить. Я готов им отпор давать, лишь бы орды дождаться. И теперь уже два крымских салтана стоят с шестью тысячами татар за 20 верст отсюда. Пусть боярин и гетман идут на меня.

Терпигорев просил отпустить его для передачи ответа. Дорошенко сказал, что отпустит через непродолжительное время, но потом приказал Терпигорева заковать и посадить в тюрьму.

Ромодановский и Самойлович, пославши Тернигорева сообразно царской воле, дожидались ответа и, выславши за Днепр подъезд, удерживались переводить все войско на правую сторону. Между тем посланный в подъезд Дмитрашка Райча, между городками Балаклеею и Смелою, 9 июня разбил и взял в плен Андрея Дорошенка. Вслед затем приносились из-за Днепра боярину и гетману вести, что к Дорошенку собираются турецкие и татарские вспомогательные силы, и вдобавок Дорошенко стал надеяться на союз с поляками, которые злобились на Россию за намерение вырвать из польских рук правобережную южную Русь: избранный в мае новый польский король Ян Собеский (прежний коронный гетман) приказал в июне своему полковнику Преоровскому писать к Андрею Дорошенку, что брат его гетман Петр может надеяться на помощь со стороны Польши против московского царя, несправедливо присваивающего себе Украину. По донесениям предводителей последовал наконец царский указ немедленно «чинить над Дорошенком воинский промысел». 5 июля перешел Самойлович в Черкассы. За ним стали переправляться великороссийские полки.

В Чигирине сделалась тревога. Туда набежало- множество народа из местечек и сел в осаду. От многолюдства наступил голод; люди заволновались, кричали, чтобы Дорошенко сдал город и присягал царю. Таких крикунов было много, и Дорошенко не смел прибегать к крутым мерам, уверял окружавших его, что скоро придет сильное мусульманское войско, а сам постоянно скрывался в замке и не отваживался выходить в большой город, где мог встретить открытый против себя мятеж. "Если, — говорил он ближним, — «царские войска станут меня доставать, я сяду на пороховую бочку и взорву себя, а живой в руки не дамся москалям». У Дорошенка во власти, кроме Чигирина, оставалось всего только два городка: Жаботын и Медведовка, а главная сила, на которую он надеялся, были его союзники: турки и татары. Но татары стояли еще за два дня пути от Чигирина на берегу реки Ингула, а турецкое войско еще было по ту сторону Днестра. Падишах шел тогда не выручать Дорошенка, а против поляков — наказывать их за несоблюдение Бучацкого договора, и польские коронные гетманы, ссылаясь на Андрусовский договор, домогались военной помощи с московской стороны. Но падишах на пути получил весть, что москали берут у Дорошенка города и замки и уже угрожают самому Чигирину. По такой вести, падишах нашелся вынужденным изменить свой план, отложить на будущее время расправу с Польшею, спешить выручать своего подручника и вступить во враждебные отношения к Московскому государству. Он поручил крымскому хану спасать скорее гетмана Дорошенка и дал затем обещание немедленно двинуться со всеми турецкими силами.

Надеясь единственно на помощь от турок и татар, Дорошенко отправил своего генерального писаря Мазепу с письмами к разным правительственным лицам Турции и Крыма. Посланцу Дорошенка придано было 9 татар, которые стерегли и вели 15 христианских невольников, жителей левой стороны Днепра: Дорошенко посылал их своим союзникам в подарок. Когда Мазепа с татарами и невольниками приближался к Ингулу, ему перегородили путь запорожцы, шедшие из Сечи до реки Буга с своим кошевым атаманом Серком. Запорожские товарищи Алексей Борода и два брата Темниченки остановили Мазепу, побили татар, бывших с ним, освободили христианских невольников, а самого Мазепу доставили своему атаману с перехваченными письмами. Запорожцы пришли в сильное негодование, как увидали, что Дорошенков посланец вел христианских невольников в дар бусурманам, и хотели убить Мазепу, но его отстоял Серко. «Не убивайте, братцы, этого человека», — говорил он: — «быть может, он на что-нибудь отчизне и пригодится!» И запорожцы ограничились тем, что только заковали Мазепу, а Серко известил о том гетмана Самойловича. Гетман потребовал присылки к нему схваченного Дорошенкова гонца, но Серко опасался, что Самойлович отправит Мазепу в Москву и тем будет нарушено старинное право не выдавать никого из Сечи. Серко отказал Самойловичу в выдаче Мазепы. Тогда Ромодановский, узнавши об упорстве кошевого, по совету гетмана, послал в Харьков взять под караул проживавшую там жену Серка и зятя его Ортеменка, требуя, чтобы они побудили Серка выдать гетману пойманного Дорошенкова посланца. Ортеменко, имевший на тестя большое влияние, упросил кошевого исполнить приказание гетмана.

Серко прислал Мазепу к гетману, а гетман, побеседовавши с ним, передал его боярину. У гетмана пробыл Мазепа два дня. Июля 15 его отправили в Москву. Самойлович на отпуске написал к Мазепе: «повторяю тебе то, о чем говорил с тобою при свидании и в чем дал тебе слово. Ты останешься в целости при всех своих пожитках со всем своим домом. Посылаю с тобою Павла Михаленка, полкового писаря нежинского, он тебя и в Москву, и назад из Москвы будет провожать. Только ты в Малороссийском приказе откровенно расскажи все, что нам здесь говорил о Дорошенковых замыслах и о хане, и о Серке, и об ином обо всем, никакого дела, хоть и малого, не утай! Желаю тебе счастливого пути и скорого к нам возврата».

Мазепа был человек очень ловкий и сообразительный, притом один из таких, которые обладают врожденною способностью сразу всякому нравиться и располагать к себе людские сердца. Избежавши крайней опасности в поле от запорожцев, он успел понравиться Самойловичу и Ромодановскому; сразу понравился он, кому нужно было, и в Москве. Мазепа сообразил, что служить Дорошенку нет более расчета, потому что дорошенково дело было уже почти совсем проиграно; Мазепа уразумел, что кто из близких к Дорошенку впору и кстати от него отречется и окажет услугу его противникам, тот много выиграет в жизни. В таком именно положении сознал себя тогда Мазепа. Он в Малороссийском Приказе все рассказал о своих отношениях к Дорошенку, об известных ему замыслах правобережного гетмана и о разных обстоятельствах событий последнего времени.

«Почему — спросили Мазепу — Дорошенко не послал аманатов в Черкассы, когда боярин и гетман отправили к нему посланцев принять от него присягу?»

Мазепа объяснил: Приехало 23 человека от Серка и стали говорить Дорошенку, чтоб он не ездил к боярину и гетману в Переяслав, не отдавал бы своей булавы и бунчука, а по-прежнему оставался бы гетманом на правой стороне и приехал в Сечь для подтверждения своего гетманства. А тут пришли вести, что из Крыма идет к Дорошенку в помощь орда. Дорошенко не поехал в Запорожскую Сечь, опасаясь государевых людей на дороге, но с посланным стрелецким головою не стал уже ссылаться. Я просился у него в Корсун к жене своей, а Дорошенко не пустил меня и сказал: тебя, верно, Ромодановский соблазняет соболями, хочешь мне изменить! Он приказал мне присягнуть, а потом послал меня к турецкому визирю с письмом и приказал на словах сказать ему, чтобы прислано было поскорее турецкое или татарское войско. С тем отправил меня Дорошенко; а на степи меня перенял Серко. Провожатых татар запорожцы нобили, а я от них не бежал и не бился и был у них на степи недель пять.

Взятые у Мазепы дорошенковы письма были писаны к турецкому главному визирю, к крымскому хану, к ханскому визирю и к некоторым мурзам, ханским любимцам. Дорошенко извещал своих союзников, что враги «барабаши» (такую кличку давали правобережные, левобережным козакам) подступают под Жаботын, а Ромодановский и гетман «барабашский» уже «переправляются через Днепр под Каневом. Хотя москали не страшны и прежние гетманы при помощи одних татар с ними справлялись, но у меня теперь людей мало».

Ласково приняли в Москве Мазепу и отпустили, дозволивши перейти с семьею и с пожитками на левый берег Днепра, о чем просил за него гетман Самойлович. Отсюда начался поворот в судьбе этого замечательного человека.

Неудача посольства Мазепы к туркам не помешала туркам подать помощь Дорошенкову делу. Вместо Мазепы, Дорошенку пособил тогда Гоголь, который, передавшись, как выше было сказано, после переяславской рады Польше, изменил полякам, опять перешел на сторону Дорошенка и впору известил турецкого султана об опасности, грозившей Чигиринскому гетману. Спеша спасать турецкого подручника, в начале июня турецкое войско перешло через Днестр у Сороки; турки взяли городок Костницу и истребили там всех жителей, потом подошли под Куничное; туда стеклось множество людей из других городков, и в течение одиннадцати дней осажденные упорно отбивались, наконец турки жестоким приступом взяли Куничное и все живое в нем истребили, а город сожгли. Гоголь между тем разбил верного царю поднестровского полковника Зеленского. 20-го июля брацлавский полковник Лисица доносил Самойловичу, что турки ворвались в Тульчин, осадили его в тамошнем замке, и просил о выручке. По этому письму Самойлович приказал Дмитрашке Райче идти туда из-под Смелой, но Дмитрашко Райча, дошедши до города Буки, отправил своего наказного Войцу-Сербина с двумя тысячами к Лодыжину, а сам воротился в Корсун, и оттуда в Канев, потому что взятые в плен турецкие языки всполошили козаков, наговоривши им под пыткою, будто турки помирились с поляками и идут на Киев. Войца-Сербин соединился с Андреем Мурашкою, — которого Самойлович отправил также в Лодыжин с охотницким полком. Едва они успели вступить в этот городок, как под Лодыжин подошла турецко-татарская сила. Лодыжинские предместья были сожжены. Козаки заперлись в замке. Но лодыжинское поспольство пришло в страх: выбросили белое знамя. Великий визирь при самом начале этой войны объявил повеление «обрекать всех неверных победоносному мечу», и турки, не обращая внимания на белое знамя, продолжали палить в Лодыжян. Мещане выслали к ним еще депутатов: те кланялись туркам и уверяли, что все жители Лодыжина остаются верными подданные падишаха, что враждебные действия оказывают не они, а 2.000 барабашевцев, которые пришли к ним незваными и засели в замке. Великий визирь дал им такой ответ; «коли бы вы были на самом деле верные подданные Высокого Порога, то вы бы должны были или выдать пришедших к вам, или отлучиться от них. Победителям невозможно делать между вами различия». Пальба усилилась, и мещане в третий раз выслали депутацию: на челе ее был лодыжинский протопоп. Жители предавались на волю победителя и просили только выпустить их живыми с семьями и пожитками. Неумолимый визирь сказал: «что-нибудь одно из двух выбирайте — или неволю, или смерть, иной судьбы не будет вам; если еще раз с этим придете, прикажу картечами вас встретить». На другой день мещане выелали сказать, что сдаются совершенно на волю победителя. Вышло 800 козаков, положили оружие. Турки тотчас забили их в колодки и отправили невольниками на свои галеры. Такой же участи подверглись все лодыжинские мещане с своими семьями. Мурашка ни за что не хотел сдаться, держался несколько дней с своими козаками, пока от беспрестанных битв, от зноя и безводья все не изнемогли и не полегли один на другом. Так гласит одно известие. По другому известию, Мурашка сдался сам с двенадцатью человеками, в числе которых были сотник и протопоп. Но когда визирь стал допрашивать, сколько при Ромодановском и Самойловиче войска, Мурашка отвечал: так много, что могут победить и султана, и хана. Это не понравилось визирю. Он крикнул на Мурашку, а Мурашка смело стал укорять визиря: «вы — говорил он — воровски пришли на нас: так между государями не водится: обступили нежданно в Лодыжине нас и побили. Если бы царю было заранее ведомо о ваших затеях, так вашего султана встретили бы не то что за Днестром, но еще и за Дунаем». Разгневанный визирь приказал увести его и отрубить голову, но, одумавшись, воротил его снова, а Мурашка стал ругать визиря и султана и всех турок жестокою бранью и проклинать мугамеданскую веру. Визирь приказал казнить его^[91].

Главный визирь из-под Лодыжина отрядил товарища своего, или каим-мекама, султанского любимца Мустафа-пашу, под Умань — с приказанием сжечь город и жителей увести в неволю, а если окажут сопротивление, то перебить всех без разбора.

Вместе с турками подъехали к Умани дорошенковы старшины и стали уманцам делать предложение сдаться, обещая милость. Уманский полковник Яворский соблазнился таким обещанием и отправился в турецкий стан на поклон; его объявили невольником и заковали. Умань осталась без начальника. Турки требовали безусловной покорности. По этому требованию явились в турецкий стан полковые чины, знатнейшие козаки и мещане. Турки всех объявили невольниками, а город, вместо пощады, стали истреблять. Но в Умани набралось людей не мало, и были они хорошо вооружены, а город укреплен. Они стали защищаться. Тогда турки повели под замок шанцы от Грекового леса, насыпали валы и бойницы вровень с городскими, палили из пушек и в то же время начали подводить подкопы. Взорвана была значительная часть замковой стены на левой стороне от дороги к Мени. Уманцы закладывали прорывы возами, навозом, землею… но турки подземным ходом проникли в город. Уманцы отчаянно отбивались от них с заборов, с домовых кровель; кровь потоками полилась по улицам, турки без разбора умерщвляли всех. Остаток уманцев столпился около городских ворот, называемых Рашевскою брамою, и там защищались они до тех пор, пока турки всех их не побили; некоторые заползли в погреб: турки натащили туда соломы, зажгли и всех подушили дымом. Так погибла Умань вся дотла с церквами и народом христианским, на седьмой день по прибытии к ней турок. По сторонам от Умани турецкие отряды истребляли соседние городки и забирали в неволю жителей, которых вообще в этом крае оставалось тогда уже мало, после бегства на левую сторону. Так разорены были до основания: Тростянец, Бершад, Манковка, Полонное Малое и другие городки.

Когда на западной стороне Украины так расправлялись турки за Дорошенка, сам Дорошенко засел в верхнем городке или замке Чигиринском. У него, по показанию сидевшего в неволе Терпигорева, было до четырех тысяч войска, состоявшего из чемерисов (польских татар), турецких янычар, крымских татар и так называемых жолдаков (наемное войско), не считая мещан и согнанных в осаду поселян, всего тысяч до пятнадцати. 23-го июля боярин и гетман подступили к Чигирину и в этот день прислали к ним изъявление покорности городки: Медведовка, Суботово и Жаботын; предводители послали привести их к присяге. Осадное войско расположилось по сю сторону Тясьмина: боярин стал под бором подле озерца, а по левую сторону от того озерца, на перестрел от города, стал гетман. На другую сторону от Чигирина послан был генеральный бунчужный и слободские полки Сумский и Острогожский.

Возвели одиннадцать шанцев, поставили на них пушки и начали палить. Но из Чигирина можно было отвечать тем же: в обоих городках — нижнем и верхнем — было до ста пушек и достаточно боевых запасов; только искусством мало могли похвалиться защитники, и выстрелы царских войск были действительнее; разбили дом Тукальского, митрополит убежал в верхний город и от страха заболел, а поселяне, бывшие в осаде, перебегали в русский стан и говорили, что чигиринцы готовы сдаться, и сам Дорошенко обещает поддаться, если через неделю не придет к нему ожидаемый хан с ордою. Боярин и гетман, услыхавши об этом, хотели завязать сношения с Дорошенком и воспользовались тем, что у них в стане находился пленный брат гетмана Дорошенка Григорий; они приказали ему написать письма к матери и к брату, увещевая сдаться и положиться на царскую милость. С этими письмами послали стрельца. Гетман Дорошенко отвечал, что если боярин желает с ним толковать о мире, то пусть пришлет не простого стрельца, а какого-нибудь знатного человека. Дорошенко хотел этим показать, что помнит о своем достоинстве; но стрелец, ходивший в Чигирин с письмами, рассказывал, что Дорошенко, видя свой последний час, хочет насильно себя развеселить и всем показать, будто ничего не боится: беспрестанно напивается пьян, ходит по шинкам, а перед ним играют волынки и скрипки.

28-го июля предводители дали приказание переходить войску на другую сторону Тясьмина и готовиться к приступу, но приведенные языки показали, что турецкий султан уже перешел через Днестр и отправил хана с ордою на выручку Чигирина. Казалось бы, такой слух должен был побудить предводителей скорее кончить расправу с Дорошенком, прежде чем придет к нему помощь. Но предводители простояли до 9-го августа, не предпринявши ничего решительного, а в этот день получили известие, что турецкий визирь с войском стоит уже под Лодыжином; хан же идет к Чигирину. Предводители решили, что не безопасно дожидаться хана, 10-го августа приказали зажечь свой табор и снялись, а 12-го дошли до Черкасс. Крымский хан через день по отступлении русского войска был встречен Дорошенком за десять верст от Чигирина и на первых порах, в виде приветственного дара, получил от гетмана человек до двухсот невольников из левобережных козаков, а для всех своих татар — дозволение брать сколько угодно людей в неволю из окрестностей Чигирина за то, что жители с приходом русских войск отпали от Дорошенка. Вслед затем хан погнался за отступившими от Чигирина русскими войсками^[92], догнал под Черкассами 13-го августа, но после незначительной передовой стычки повернул обратно к Чигирину. Об успехах турецких войск в западной части Украины русские предводители, правда, еще не знали, хотя у гетмана в руках были жалобные письма, писанные из Лодыжина и Умани в последние роковые дни для этих городков; но боярин и гетман не сочли возможным посылать туда помощь, тем более, что силы их умалялись: не только у боярина, но и у самого гетмана из полков самовольно разбегались подчиненные, так что козацких сил при гетмане оставалось не более пятнадцати тысяч. Гетман и боярин рассудили за благо убраться на левую сторону, и, отходя, приказали сжечь Черкассы: укрепления этого города находились в дурном состоянии, все подгнило, обвалилось, не было ни тайников, ни колодцев, ров обмелел и поправлять было некем: много черкасцев жило на Запорожье. Оставшиеся в Черкассах жители без ропота, по приказанию боярина и гетмана, последовали на левый берег за войсками, зная, что иначе их бы забрали татары.

Хан, отступивши от Черкасс, отправился к Умани, а Дорошенко, пробыв несколько дней в своей столице для распоряжений об ее обороне, последовал за ханом. Тогда многие из поспольства, находившегося в осаде в Чигирине, убежали на левый берег Днепра. 26-го августа освободился задержанный Дорошенком Терпи-горев: разломал окно своей тюрьмы и выполз оттуда в оковах, вместе с сидевшими там узниками. За ним была погоня, но он счастливо избежал ее, переправился через Днепр и добрался до Кременчуга, откуда его проводили в полк к Ромодановскому. Дорошенко, как говорили, приказал повесить тех, которые не догнали Терпигорева.

Русские войска, так решительно собиравшиеся переходить на правый берег, стремительно в одну ночь перебрались на левый. За ними валили толпы правобережных прочан. Пример одних увлекал других. В половине августа из Лисянки полковник Ми-галевский писал, что долго удерживал поспольство «от волокиты», обнадеживая помощью от Самойловича, но когда разнеслась в народе весть, что боярин и гетман возвратились на левый берег, то уже невозможно было ничем удерживать народа. Опустел Крылов. Из больших и малых городков, из сел и деревень шли обозы с возами, нагруженными прочанами, их семьями и пожитками. Следуя их примеру и жители Лисянки все ушли за Днепр. Город, прежде многолюдный и крепкий, дававший отпор Чарнецкому, Тетере, Суховеенку, теперь совершенно опустел, — говорит украинский летописец; беспрепятственно вошли в него татары, тогда как прежде боялись и смотреть на этот город. Движение народа к переселению, уже много лет сряду возраставшее после посещения Украины турками, теперь дошло до высшей степени. Паника овладела жителями Украины. Где только услышат, что близко появились бусурманы, тотчас обыватели поднимаются с семьями и с пожитками, какие успеют наскоро захватить. Часто они сами не знали, где им искать приюта, и шли, как выражались тогда, «на мандривку» или на волокиту. Большая часть их направлялась на левую сторону; на перевозах против Черкасс и Канева каждый день с утра до вечера толпилось множество возов с прочанами, ожидая очереди для переправы; едва успевали их перевозить; перешедши за Днепр, они тянулись на восток к слободским полкам, искать привольных мест для. нового поселения. Но некоторые с западной части Украины бежали на Волынь и в Червоную Русь, в польские владения. Множество прочан, не добравшись до новоселья, погибали от скудости пищи, безводия и крайнего утомления сил в неприветной пустыне, в которую обращалась тогда правобережная Украина, недавно еще называемая поляками их благодатным Египтом. Покидая навеки родину своих предков, нередко прочане сожигали свои дворы. Так, Дорошенко, следуя из Чигирина за ханом, услыхал, что жители Богуслава собираются сжечь свои жилища и бежать в волокиту; он издал универсал, в котором писал: «узнавайте добродетель нашу из того, что мы вас по чужим углам шататься не посылаем, а радеем о вашем добре и за вас не жалеем собственного здоровья. Не сомневайтесь же ни в чем и задерживайте тех, которые идут в волокиту; советуйте им возвращаться к своим жилищам, к своему достоянию. Те же, которые нас не послушают и не захотят воротиться назад от Днепра в свои прежние жилища, не уйдут от беды и там, куда укрыться думают, потому что мы, не покончивши с заднепрянами, не помышляем оставить своего дела, хотя бы война и на несколько лет потянулась».

Городки и села, которые соблазнились такими универсалами и сдались Дорошенку, были жестоко наказаны за свое доверие: Дорошенко отдавал татарам всех тамошних жителей в неволю. Были такие случаи, когда поспольство само от крайнего голода отдавалось татарам; так, из окрестностей Корсуна 3.000 поселян, не видя для себя удобным пробраться на левый берег Днепра, хотели бежать в Орду, но Андрей Дорошенко заворотил их.

Дорошенко мимо разоренной и залитой кровью Умани направился к султанскому стану, находившемуся где-то недалеко от Лодыжина. Когда гетман въезжал в турецкий обоз, ему загородила путь густая толпа украинских невольников, кланявшихся в землю и моливших о заступлении перед султаном. 5-го сентября гетман представился падишаху, получил бархатный колпак, отороченный собольим мехом, золотую булаву, коня с богатым убором и халат — обычный дар султанского благоволения подручникам. Дорошенко выпросил у падишаха свободу некоторым невольникам: то были, разумеется, немногие из громады наловленных людей всякого рода, преимущественно молодых парубков и девиц.

Отпущенный падишахом, Дорошенко с ханом пошел в Синицу. Города один за другим присылали к гетману изъявлять покорность. Пристал тогда к Дорошенке и брацлавский полковник Лисица, который верно служил царю, но, не получивши от Самойловича в пору помощи, теперь поневоле поклонился Дорошенку. От Бук хан отправил часть орды с многочисленным яссыром, который, однако, успели отбить и освободить на дороге малороссияне. Сам хан шел вместе с Дорошенком ко Днепру; на пути Дорошеко приказал захватить и заковать в кандалы начальных людей городков: Насташки, Рокитны, Вахновки и Богуслава за то, что они возбуждали народ к отпадению от Дорошенка, а Степан Бутенко, белоцерковский полковник, убежал с женою в Белую-Церковь, но белоцерковский комендант польской службы приказал изрубить его под тем предлогом, что он прежде изменял Ханенку и переходил к Дорошенку. Дорошенко с ханом подступили к Днепру у Ржищева и уже собирали паромы, чтобы перебираться на левый берег, как вдруг хан быстро повернул в Крым, услыхавши, что царские рати, калмыки и донские казаки беспокоят крымские улусы. Дорошенко стал в Корсуне; ему оставлено было татар, как говорят, тысяч до десяти. Тут услыхал Дорошенко, что тысяч более десяти прочан едут из Побужья и Поднестрья обозом, направляясь за Днестр. Дорошенко с татарами перегородил им путь под Смелою; прочане стали было сопротивляться. Дорошенко приказал их всех рубить, не разбирая ни пола, ни возраста, а тех, которые не сопротивлялись и сразу покорились, отдал татарам в неволю.

Положение Дорошенка стало теперь поистине трагическим. Приход на помощь к нему турок и татар не только не поддержал его дела, но окончательно подорвал. Не в силах были его бусур-манские союзники насильно заставить народ любить гетмана. Напротив, южноруссы сильнее рвались покидать землю предков, лишь бы не быть в подчинении у Дорошенка, и уже из его родных, которых было много в Украине, и из самых рьяных его сторонников стали уходить на левую сторону. Собранное им козацкое войско в Корсуне подняло против него шум: «он нас голодом поморил», — кричали козаки, — «весь край опустошил, поспольство в прах разорил, христиан в неволю отдал. Даже наиболее верные Дорошенку серденята стали оставлять гетмана: серденецкий полковник Федор Мовчан с пятьюстами серденят своих прибыл в Канев и присягнул царю. Его примеру последовало еще 200 серденят, и напрасно Дорошенко писал к отшедшим от него, убеждая воротиться. Вдобавок турецкий султан приказал Дорошенку послать в Турцию 500 мальчиков и девочек до пятнадцатилетнего возраста, и это возмутило против Дорошенка самых близких людей, даже тестя, его Яненка, так что Дорошенко вышел из Чигирина и скрывался три дня в лесу с своими верными серденятами, пока не улеглось волнение в городе.

Память об этой кровавой эпохе народного бедствия, когда сами туземные власти отдавали в бусурманскую неволю малороссиян сотнями и тысячами, отразилась в народной поэзии в форме аллегорических песен; так, например, сокол отлетает в чужую сторону, и оставляет наблюдать за своими детьми и за своим достоянием орла. Когда сокол прилетает назад, орел сообщает ему, что дети его, соколята, пришедши в возраст, разлетелись по разным деревам; по дороге ехали паны, изрубили деревья, на которых сидели соколята, и самих соколят отправили в подарок неверному царю. Сокол, услыша такую весть, восклицает: „О, чтоб не довелось более пановать этим панам, за то, что они задали моих деток в чужой край!“

VII

Посещение польским королем Украины. — Переполох в народе. — Поход Ромодановского и Самойловича. — Полемика Самойловича с Дорошенком. — Смерть митрополита Тукальского. — Кочубей. — Его известия о Дорошенке. — Дорошенко и Серко. — Дорошенко дает запорожцам клейноты. — Неудовольствия Москвы и Самойловича против Серка. — Привоз в Москву турецких санджаков и турецких грамот. — Новые увертки Дорошенка. — Принудительные меры. — Последний поход против Дорошенка. — Дорошенко сдается царю.

После ухода турок за Днестр польский король Ян Собеский с войском вступил в Украину и достиг до Паволичи и до Белой-Церкви. Оставленные турками городки Рашков, Немиров, Бар, Межибож, Кальник покорились полякам, и король поставил там гарнизоны, но то было на короткое время, и вслед затем жители этих городков и окрестных сел бежали искать новоселья в царских областях за Днепром. Поляки, где только могли, старались препятствовать такому переселению народа. Бунчужный Полуботок писал гетману Самойловичу из Канева: „ляхи, словно рыболовы с удками, стерегут наших людей, а те беспрестанно идут на левый берег Днепра“. В следующую затем зиму на левом берегу Днепра появилось такое множество прочан, что Самойлович не знал, что с ними делать: „их набралось, — писал он в Приказ, — семей тысяч двадцать; все без приюта, лошади у них от бескормицы пропали и самим людям есть нечего“. Польский король издал к русским обывателям Украины универсал, в котором называл себя их законным государем, пытался употребить дружелюбные меры с Дорошенком, посылал к нему знакомого ему архиерея Шумлянского и, ничего не сделавши, ушел в конце января в Польшу, оставивши на время своих гетманов с войском. Это посещение короля наделало переполох в народе, пошли противоречивые толки; одни говорили, будто ляхи сходятся с Дорошенком и с бусурманами и хотят воевать царскую державу, другие — будто польский король сложился с московским царем назло козачеству, разом войдут в Украину русские и польские военные силы и станут принуждать малороссиян к покорности полякам. Самойлович, сам нерасположенный к полякам, по царскому указу своими универсалами старался успокоить народную тревогу, но после ухода короля писал к польским гетманам, чтоб они не вступались в города и села, поступившие в царскую державу из-под турецкой власти, потому что тамошние жители не хотят быть под властью поляков и ни за что не отдадутся им.

Поляки, при всяком случае показывавшие намерение захватить себе Украину, не предпринимали никаких неприязненных действий против Москвы; напротив, сами нуждались в помощи московского правительства тогда; когда весною 1675 г. татары произвели опустошительный набег на польские области. Московское правительство не отрекалось оказать Польше помощь, но приступало к этому делу вяло и неохотно, как будто насмехаясь над поляками, по их выражению; еще неохотнее относился к ним Самойлович, и на совещаниях с царскими гонцами и с боярином Ромодановским твердил все одно и то же, что полякам ни в чем не следует доверять. Сообразно таким внушениям гетмана, московское правительство тем и ограничилось, что приказало войскам двигаться медленно к Днепру, а за Днепр не переходить, и таким образом водить поляков, пока не услышат, что татары вышли из Польши, а тогда написать польским гетманам, что уже воевать теперь не с кем. Напрасно несколько раз в своих письмах польские гетманы извещали, что хан взял тот город, осадил другой, что надобно спешить; от них отделывались, писали, что русские войска пристанут к королевским только тогда, когда коронные войска соединятся с литовскими. Самойлович и Ромодановский, собравшись с своими обозами раннею весною у Артополота^[93], не ранее как в сентябре достигли Яготина^[94] и там встретили польских посланцев с известием, что хан уже ушел из польских пределов к Каменцу. Предводители, сообразно царскому указу, отвечали, что если так, то уже нет повода соединяться с польскими войсками. В продолжение этого лета Самойлович и Дорошенко вели между собою, так сказать, письменную полемику универсалами и письмами, стараясь каждый обвинить другого, а себя выгородить. „Ты меня хулишь за союз с бусурманами“, — писал Дорошенко, — „но ведь и давние князья российские против своих недругов призывали бусурманские силы, и Богдану Хмельницкому пришлось дружить с татарами, когда ляхи-христиане стали нам главными неприятелями… И я, предков своих пестуя славу, прежде всего милости и обороны искал у польского короля, но польский король милости мне не дал, а к царю после андрусовской комиссии, нас разлучившей, невозможно уже было нам обращаться; и так мы, всего Войска Запорожского советом, склонились к турскому султану под оборону“. — Куда нам равняться с князьями российскими! — писал на это Самойлович, — равные с равными должны быть сравниваемы, а российские князья были независимые владетели. Впрочем, про этих князей хроники свидетельствуют, что немного они от помощи бусурманской восприяли себе; напротив, их державы оттого на долгое время разорвались и ни во что обратились. И гетманы союзами с неверными никакого добра народу и войску не учинили, а только, досталь отчизну свою и благочестие на правой стороне искоренили и завели многое множество братии своей в вечную неволю бусурманскую. Вот и теперь, кто виноват, что народ на сю сторону валит: не от великой прохлады сюда идут, оставя свое имущество, а от турецкой неволи с душами убегают.

Отправивши письма к польским гетманам из Яготина, Ромодановский и Самойлович послали на правый берег отряды под начальством — первый Вульфа, а второй — генерального асаула Лысенка. Серденята^[95], остававшиеся в Корсуне, бежали в Чигирин, а после их ухода жители из Корсуна, Мошны, Млеева, Богуслава, Насташки и окрестных селений пошли на левый берег. Самойлович давал приказание переяславскому полковнику Войце-Сербину и полковнику охотному Новицкому не расселять их вблизи Днепра, но отправлять на новоселье в дальнейшие места. Не так легко удалось беглецам из Торговицы, в числе трех тысяч собравшимся на левую сторону по поводу слуха, что Дорошенков резидент Астаматий ведет турок. Дорошенко послал против беглецов татар, а те захватили их в полон. В начале сентября каневский полковник доносил Самойловичу, что атаманы ольховский и звенигородский привезли в Канев 1.000 возов с переселенцами, и полковник всех их переправил через Днепр. Тогда к Ромодановскому и Самойловичу приехали корсунские козаки — пасынок Богдана Хмельницкого Степанко с товарищами: они объявили, что Дорошенко посылал их с судьею Чернявским находиться при хане во время ханского похода в Польшу, а когда хан с Ибрагим-пашою, сопровождавшим его, повернул в Волощину, козаки, отпущенные ими к Дорошенку, не пошли в Чигирин, а отправились на левую сторону и присягнули царю. Польские войска проникли тогда в Корсун, нашли его совершенно безлюдным и сожгли. Тогда окончательно опустело и все Побужье. Жители, остававшиеся еще там, выгнали от себя поставленные польские залоги и пустились в волокиту.

Все это приближало Дорошенка к неизбежному падению. 10-го августа лишился он своего многолетнего друга и советника, митрополита Тукальского, который скончался, ослепши незадолго до смерти. Не было у Дорошенка ни малейших средств остановить бегущего в царские области народа; не присылали к нему для удержания прочан ни турецких, ни татарских сил, и ему представлялась возможность скоро остаться одиноким в пустыне. В числе пришедших с правой стороны к Самойловичу был Василий Леонтьевич Кочубей, которому суждено было приобрести громкую трагическую известность впоследствии. Начавши службу еще при Бруховецком в гетманской канцелярии, тогда он был подписком или канцеляристом у Дорошенка, приобрел у него большую доверенность, и Чигиринский гетман посылал его в Турцию. На возвратном пути челядник украл у Кочубея важные бумаги и убежал. Кочубей после того не смел явиться к Дорошенку, переправился к Самойловичу и сообщил такие вести о Дорошенке. „Грызет сам себя Дорошенко, — говорил он: — надеялся на турок и татар, но те и другие мало подают им надежды. Крымцы гневаются на него за то, что мало почитал и ценил их, а считал за таких союзников, которые, по приказанию турецкого султана, должны делать ему услуги. Да и у самих турок такое слово носится: взять бы этого Дорошенка, со всеми будучими при нем козаками, да и задать на каторги, чтоб они больше нас, турок, не смущали и не чинили смуты промеж монархами. Вот как про Дорошенка говорят его союзники, а свои украинские люди, какие еще остаются в его владении, все гнушаются им от большого до малого. В самом Чигирине при нем нет ни полковника, ни обозного, ни другого кого из старшин, чтоб ему был дружелюбен, кроме разве родни его, да писаря, да судьи“.

Увидел Дорошенко, что приходит пора ухватиться за последнее средство спасенья, которое он приберегал к концу: не манить более московского государя, а отдаться ему прямо, искренно. Но ему хотелось все-таки сдаться так, чтобы выговорить себе и безопасность, и спокойное житье на старость, а если можно, то сохранить и гетманский титул. Довериться безусловно Самойловичу, которого он оскорблял, казалось ему слишком рискованным делом; во всяком случае, ему пришлось бы проститься со своим гетманством. Дорошенко решился еще раз сделать опыт — устроиться так, чтобы, присягнувши московскому государю, остаться в гетманском достоинстве. И прибегнул Дорошенко к такому извороту: получил он свое гетманское достоинство от войска — войску он и сдать его должен, а это войско может его и снова избрать гетманом. Но козацкого войска на правом берегу у него уже не стало; правобережные полковники от него отступились, козаки или ушли на левую сторону, или, оставаясь еще на правой, не хотели ему повиноваться; поспольство беспрестанно бежало, воссоздать и пополнить войско было уже не из кого. Дорошенко решился показать, что считает настоящим Войском Запорожским Сечь, и задумал перед сечевиками сдать свое гетманство, положить клейноты и принести перед ними присягу на верность царю. Недаром старейший гетман Богдан Хмельницкий в первый раз получил свое гетманское достоинство в Сече; с тех пор в Сече сохранялась высокомерная уверенность, что сечевое товариство есть лучший цвет козачества, что оно-то и должно управлять судьбою всей Украины. Когда Дорошенково письмо с таким предложением пришло в Сечу, там находились донские казаки с своим атаманом Фролом Минаевым, прибывшим туда, чтобы воевать вместе с запорожцами против крымцев. Кошевой атаман, знаменитый Иван Серко, постоянно был той мысли, что гетман должен быть избран в Сече; потому-то он и поддерживал Ханенка против Дорошенка, но когда Ханенко сошел со сцены, Серко возобновил прежнюю дружбу с Дорошенком, и давал ему совет не отдавать клейнотов ни московскому боярину, ни левобережному гетману. Теперь, получивши Дорошенково письмо, Серко созвал на раду все сечевое товариство. То была „черневая рада“: в ней участвовали все запорожцы, не по чинам. И донцы, хотя гости, но все же по званию козаки, приглашены были к участию в раде. Письмо Дорошенка было прочитано, и вся рада приняла его предложение с восторгом.

10-го октября Серко и Фрол Минаев с толпою запорожцев, донцов и калмыков прибыли к Чигирину. Дорошенко встретил их в предшествии духовенства с хоругвями и образами, и созвал на раду всех остававшихся у. него в Чигирине козаков и посполитых. В этом собрании Дорошенко положил свои войсковые клейноты — булаву, бунчук и знамя, и пред св. Евангелием произнес присягу на вечное подданство царю Алексею Михайловичу. Взамен запорожцы произнесли присягу в том, что „Дорошенко будет принят царским пресветлым величеством в отеческую милость и останется в целости при ненарушимом здоровье, чести и пожитках, со всем войском, при нем находящимся, сохранивши свои войсковые клейноты, не подвергаясь отмщению за свои прежние вины, и от всех неприятелей: татар, турок и ляхов — будет царскими войсками защищаем и обороняем, а все запустелые места на правой стороне наполнятся снова людьми и будут вовеки тешиться вольностями и разживаться, как левая заднепровская сторона“.

Серко взял от Дорошенка войсковые клейноты и увез в Сечу, а 15 октября известил Малороссийский приказ о происшедшем важном событии и от имени всего запорожского коша бил челом, чтоб Дорошенко был принят милостиво, сообразно данной им присяге верно служить царскому пресветлому величеству.

Архиепископ Лазарь Баранович послал Дорошенку похвальную грамоту, но гетману Самойловичу было до крайности неприятно это происшествие, и он писал в Малороссийский Приказ в таком смысле: „Поступок Дорошенка не более, как лукавство. Не приходит ему помощи ни от турок, ни от татар, а тут ляхи в гостях, да и мы недалеко, свой же край под его владением совсем опустел. Вот он, в соумышлении с Серком, и пустился на обман, чтобы время как-нибудь протянуть и перезимовать, съестные припасы с нашей стороны получать и бежавших людей снова перезвать к себе, а весною по-прежнему смуту завести“. В Москве приняли проделку Серка также неблагосклонно и написали ему, что он взялся не за свое дело, а за такое, которое по царской воле уже положено было на боярина Ромодановского и на гетмана Самойловича. Серко в это время шагнул еще далее в своем самоуправстве, и 20 декабря разослал универсалы в полки Черниговский, Стародубский, Нежинский и Прилуцкий о подданстве Дорошенка. За это новое присвоение прав гетмана, который один только мог посылать к полковникам универсалы; Серко немедленно получил опять из Малороссийского Приказа выговор с таким предостережением: „коли ты начнешь писать мимо гетмана к полковникам или к каким-нибудь другим урядам, которые тебе ведать не указано, то знай, что таких твоих писаний не велено им слушать“.

В январе 1676 года приехали в Москву Дорошенковы посланцы: тесть его Яненко и Семен Тихий. Они привезли бунчук и санджаки, которые турецкий султан назад тому четыре года присылал Дорошенку, когда тот стоял под Уманью. Санджаки эти были: два тафтяных знамени, одно красное, другое желтое с красною каймою. Такие знамена, как знак поверяемой от падишаха власти над краем, давались всегда крымскому хану и всякому турецкому подручнику. Посылая эти санджаки в Москву, Дорошенко писал, что оставил у себя еще один клейнот — булаву, подаренную ему турецким султаном под Каменцом, оставил ее для того, чтоб можно было ему прилично явиться в Москву, когда великий государь дозволит ему видеть свои царские очи. „Я давно уже, — писал Дорошенко, — хотел совершить доброе дело, но не мог за препоною от властолюбцев, потому что, когда на съездах предъявлялись грамоты царские, польские и турецкие и спрашивалось: при котором государе нам оставаться, все приговаривали держаться турецкого султана. Если б я противился, они бы много гетмана себе выбрали, а все-таки держались бы поганых. Да не меньше того и заднепровской Украины власти нашему доброму делу старались помешать из зависти, чтоб мы не получили от вашего царского пресветлого величества такой же благодати, какою они пользовались“. Приглашенные к боярину Матвееву, посланцы объявили, что „Дорошенко не стоит на том, чтоб ему оставаться гетманом, а только просит, чтоб ему с его сродниками и со всем поспольством, при нем будучим, дозволили жить на правой стороне и не переводили никого насильно на левую сторону; этого они все боятся, потому что у них слух носится, будто прикажут на правой стороне все города и дворы пожечь и жителей перевести“.

— Зачем, — спросил Матвеев, — Дорошенко сам не едет к Ромодановскому и Самойловичу, или в Москву к великому государю?

— Остерегается, — отвечал Яненко, — чтоб с ним не поступили так, как поступил Бруховецкий с Сомком: боится, чтоб не схватили его на дороге.

— А зачем, — спросил Матвеев, — Дорошенко принял санджаки от поганого турецкого султана?

— Он не хотел их принимать, да войско приказало, — был ответ.

Прием привезенных от Дорошенка знаков гетманского достоинства происходил 12-го января с торжественною церемониею Козаки везли с малороссийского двора в царский дворец бунчук, булавы, санджаки и султанские грамоты^[96]. Знамена везли волоча по земле тафту. Их принесли перед столовую палату, откуда смотрел государь, потом тем же путем унесли на малороссийский двор и там угощали посланцев^[97].

При отпуске Яненка дана была ответная грамота Дорошенку в таком смысле. Государь похвалял его за желание отступить от турецкого султана и отдаться в подданство царю, обещал дозволить ему со всеми сродниками жить, где пожелает, но гетманство свое он должен был сложить с себя; гетманом надлежало быть на обеих сторонах одному Самойловичу. Народ в правобережной Украине мог жить на своих местах, не страшась ни насильственного переселения, ни отдачи полякам во владение. Однако присяга, данная Дорошенком перед запорожцами в Чигирине, не признавалась действительною, и Дорошенко, сообразно прежнему царскому указу, непременно должен был ехать на левую сторону и присягнуть перед св. Евангелием в присутствии гетмана Самойловича и князя Ромодановского. Вместе с посланцами Дорошенка были в Москве посланцы от Серка; отправляясь в обратный путь, они повезли с собою царскую грамоту кошевому с выговором за самовольное принятие на себя того, что поручено было от царя не ему, а другим.

30 января того же 1676 года скончался царь Алексей Михайлович. От имени преемника его, царя Феодора Алексеевича, из Малороссийского Приказа в марте был послан к Дорошенку стольник Деримедонтов (или Деримонтов) с тем, чтоб от него принять присягу царю на месте, не обязывая Дорошенка ехать к Самой-ловичу и Ромодановскому для этой цели. Посланец заехал прежде к Самойловичу. Гетман, увидавши, что грамота к Дорошенку написана ласковым тоном и притом с вичем (что означало уважительное обращение), ужаснулся, понявши, что новое правительство хочет изменить прежний способ обращения с Дорошенком. Самойлович взял на свой страх смелость задержать Деримедон-това и написал в Приказ представление, что с Дорошенком не следует обращаться так уважительно и вовсе не посылать в Чи-гирин для отобрания у него там присяги, а привести Дорошенка на сю сторону, хотя бы и военною силою. По таким представлениям гетмана указано было снова поступать сообразно указам покойного государя и приглашать Дорошенка на левую сторону для произнесения присяги перед князем Ромодановским и гетманом Самойловичем.

Тогда гетман и боярин Ромодановский опять начали посылать к Дорошенку гонцов одного за другим, повторяя приглашение ехать на левую сторону, присягнуть и сдать свое гетманство Самойловичу. Дорошенко под разными предлогами увертывался: то говорил, что ожидает возврата посланцев своих из Москвы, то — что нельзя ему оставить Чигирина из опасения неприятельского нашествия, то, наконец, что не может сдать булавы без войсковой рады и т. п. Посланцы, посылаемые к нему, замечали, что он как бы издевался. При одном, например, он, упомянувши об отправке санджаков в Москву, сказал: не велика потеря для султанского величества какое-нибудь портище тафты!» Другой, приезжавший к Дорошенку от князя Ромодановского, приглашенный к обеду, был свидетелем такой сцены. За столом сидели оставшиеся при Дорошенке старшины, какой-то приехавший от Самойловича игумен и запорожцы, прибывшие из Сечи. Когда гости подпили, запорожцы стали убеждать Дорошенка не отдавать булавы гетману-поповичу.

Дорошенко налил вина и возгласил:

— На том пью перед вами, что мне гетману Самойловичу булавы не отдавать! Войско мне булаву дало — войску я и отдам ее назад! Кому захотят, тому пусть и передадут!

— Мы булавы никогда не отдадим, — сказал обозный Бережецкий, — а станет у нас силою ее попович отнимать, так будем за нее биться.

— Пане гетмане! поезжай с войсковыми клейнотами и с булавою к нам на кош! — сказали запорожцы.

Дорошенко обратился к игумену, который до сих пор не вмешивался в разговор, и промолвил:

— Скажите гетману Самойловичу, что Петро Дорошенко своих клейнотов и булавы ему никогда не отдаст!

Игумен продолжал молчать. К концу обеда Дорошенко разгорячился и, обратясь к запорожцам, сказал:

— Панове товарищи, не выдавайте меня, как донцы Стеньку Разина выдали; пусть донцы своих выдают, а вы не выдавайте!

— Не выдадим, ни за что не выдадим! — восклицали запорожцы.

Желая, однако, показаться перед Ромодановским верным доброжелателем московского государя, Дорошенко послал к боярину письмо, полученное из Турции от Ибрагима-паши. В этом письме изъявлялось удивление, что Дорошенко давно ничего не пишет, и в Турции не знают, что происходит в Украине. «Носятся у нас слухи, — писал турок, — будто ты, согласившись с плутом Серком, склонился на обман, спятил с ума и отступил от нашего храброго, могущественнейшего государя. Если точно так ты поступил, то верить тебе уже впредь нельзя, и храбрый, непобедимый, Могущественнейший, грозный государь наш пошлет на тебя свои войска. Тогда покаешься, да уж не вовремя; если же хочешь быть с нами по-прежнему, пиши ко мне в Бабу».

Самойлович весною послал было к Чигирину сильный козацкий отряд под начальством черниговского полковника Борковского, но должен был отозвать его, получивши царский указ не принимать против Дорошенка слишком суровых мер. Самойлович, зная, что Дорошенка к непокорности побуждает Серко, запретил из Малороссии возить в Запорожье хлебные запасы: это средство у гетманов всегда было уздою, сдерживавшею запорожское своеволие, потому что братчики, занимаясь только войною, не вели у себя сельского хозяйства; сверх того, гетман запретил принимать в городах запорожцев на зимовье, так как у них было в обычае всегда шататься по городам и селам Полтавского полка. С Дорошенком волею-неволею пришлось гетману и князю Ромодановскому, сообразно царским указам, обращаться по-прежнему, то-есть посылать бесполезные приглашения, а Дорошенко в конце июня сказал наотрез: «не поеду и не сдам гетманства без войсковой рады: это бесчестно». В июле Самойлович представил в Малороссийский Приказ, что посылать к Дорошенку далее унизительно, что он издевается над всеми, что он посылал уже к Ибрагиму-паше своего челядника с письмом, заложенным в сапог, что лучше всего отправить за Днепр войско и силою принудить его сдать свое гетманство. По таким представлениям гетмана, несколько раз повторенным, решилось наконец московское правительство указать Ромодановскому и Самойловичу двинуться к Днепру с своими войсками. Предводители прежде выслали передовой подъезд, Ромодановский — Косагова с пятнадцатью тысячами царских ратных людей, а Самойлович — генерального бунчужного Леонтия Полуботка с полками: Гадяцким, Миргородским, Лубенским и своею конною надворною компанией. Приказано им перейти Днепр и подступить к Чигирину. За передовым отрядом двинулись боярин и гетман с остальным войском. 15-го августа они приблизились к Днепру выше Крылова, против местечка Вороновки. Крыловские и вороновские жители не допустили их пять верст до Днепра и прислали депутацию с изъявлением подданства царю.

17-го августа гетман отправил в Сечь к Серку требование примкнуть с запорожским товариством к гетманскому войску, чтобы принудить Дорощенка снять с себя гетманство и предаться на волю царя. Серко отвечал: «не приклоняемся к твоему замыслу. Хотя у Дорошенка немного военной силы, но он будет стоять за свои войсковые клейноты. Советуем вашей милости оставить свое намерение и пребывать себе спокойно на своем месте. Пошлите бить челом великому государю, чтоб не указал начинать междоусобной войны. Приберегите вашу воинственность против неприятеля креста святого. Если ж вы нас не послушаете — мы не станем терпеть. Ваше наступление будет не на Дорошенка, а на наше здоровье, и мы будем стараться, чтобы клейноты войсковые из стольного города Чигирина никуда не переносились, разве в Сечу на корень, где скарбница для клейнотов войсковых устроена. В десятый раз просим: не начинайте богомерзкого междоусобия». О такой новой выходке Серка Самойлович известил Приказ. Серку изготовлена была внушительная грамота, но не дошла до него, потому что желанное дело и без того совершилось.

Боярин Ромодановский и гетман Самойлович стали переправлять свое войско через Днепр частями, и тем, которые успели переправиться, приказано было идти к городам, еще державшимся Дорошенка: к Черкассам, Жаботину, Суботову и Медведовке. Жители этих городков предупредили приход подъездов и прислали депутацию с изъявлением готовности присягнуть царю на вечное подданство. Косагов и Полуботок остановились за несколько верст от Чигирина и отправили к Дорошенку увещательную грамоту от царского имени, а на другое утро придвинулись ближе к городу. Завязался бой, но не долговременный. Дорошенко созвал всех чи-гйринцев на раду, прочел царскую грамоту, и все беспрекословно решили отдаться на милость царского величества. Бой прекратился по данному от Дорошенка приказанию.

На следующее затем утро Дорошенко выехал за три версты от Чигирина к реке Янчарке. Ему предшествовало духовенство с хоругвями и образами; его провожали старшины и чигиринское поспольство. Там, в присутствии Косагова, Полуботка и прибывших с ними левобережных полковников, Дорошенко произнес пред св. Евангелием присягу на верное и вечное подданство царю и уехал обратно в Чигирин, а потом выслал к Косагову и Полуботку своего двоюродного брата Кондрата Тарасенка и своего генерального писаря Вуеховича; он просил отправить их к боярину Ромодановскому для извещения, что Дорошенко за ними вслед прибудет для сложения с себя гетманства. Посланцы повезли статьи, на которых желал быть принятым в подданство Дорошенко: великий государь обнадежил бы его, что он, Дорошенко, остается при неизменной монаршей милости, при целости своей особы и своего имущества, со всеми старшинами и со всем поспольством города Чигирина, с церквами и селами, принадлежащими к этому городу, особенно же с сохранением для всех войсковых прав и вольностей, надлежащей чести и пребывания на старых местах своего жительства ныне и впредь на грядущие времена. Косагов и Полуботок немедленно отправили дорошенковых посланных, а сами оставались с своим подъездом под Чигирином до их возвращения. Согласуясь с милостивыми царскими грамотами, боярин и гетман «именем царским при всех тех желаниях их сохранити цело и ненарушимо обещали и обовязательством совести своей подтвердили». Получивши в таком смысле удовлетворительный ответ, Дорошенко, в сопровождении своих козаков, которых у него оставалось тогда только до двух тысяч, выехал из Чигирина и отправился за Днепр. С ним вместе поехали Косагов и Полуботок с частью бывших при них военных сил; прочие оставались в поле под Чигирином. Правобережный гетман привез с собою гетманские клейноты: бунчук, булаву, знамена, грамоты, а за ним везли 12 пушек. Все вручил он в распоряжение Ромодановского, а Ромодановский передал все Самойловичу, как гетману обеих сторон Днепра. По его словесному челобитью, боярин и гетман словесно обнадежили его в принятии тех статей, которые прежде подали его посланцы. Тогда Дорошенко объявил себя слагающим гетманское достоинство и присягнул на верность и вечное подданство, а за ним присягали все сопровождавшие его с правой стороны, которые были из жителей Чигиринских, жаботинских, суботовских, медведовских, черкасских, крыловских и вороновских. После того боярин пригласил к обеду Дорошенка и Самойловича, и в этот же день посланы были в Москву с радостным известием от боярина стольник Иван Иванович Ржевский, а от гетмана — канцелярист Радич.

Самойлович знал и был уверен, что покорность Дорошенка недобровольная, что перед самым приходом русского подъезда к Чигирину Дорошенко посылал в Крым к хану и в Каменец к турецкому паше просить помощи, не получил ее ниоткуда, и потому сдался. Но Самойлович уже не номинал этого Дорошенку и, как увидим, решился крепко стоять на соблюдении обещания, данного царским именем.

На другой день после сложения с себя гетманства Дорошенко уехал обратно в Чигирин. Боярин и гетман рассудили, что за ним вслед надобно послать военную силу и занять ей город. Боярин назначил стольника Михаила Ромодановского с ратными царскими людьми, а Самойлович — черниговского полковника Борковского-с его полком. За ними сам гетман лично поехал в Чигирин.

Дорошенко, в качестве прежнего хозяина, выехал на встречу гетману за три версты от города. Царских ратных^[98] поместили в верхнем, а козаков^[99] — в нижнем городе. Положение последних было лучше, потому что они поместились в домах Чигиринских обывателей, а в верхнем городе не было никакого жилья, кроме четырех изб да крытых сараев, где у Дорошенка хранились запасы; притом там колодезь был чрезвычайно глубок, хотя вода в нем хороша. Дорошенко передал Самойловичу городовые ключи и 16 пушек, находившихся в верхнем городе. В знак своего видимого удовольствия, Дорошенко приказал палить из пушек. Гетман и стольник Ромодановский переночевали в Чигирине, а на другое утро уехали обратно, приказавши всем Дорошенковым серденятам следовать за собою.

Оставаться долее с войском близ Днепра военачальники признали и ненужным, и неудобным: на левой стороне за фуражом надобно было посылать верст за пятьдесят, а на правой была совершенная пустыня, и только Чигирин с окрестными городками представлял жилые местности, но жители тамошние находились в крайней нищете и не могли доставлять содержания войску. Поэтому боярин и гетман, сделавши свое дело, воротились. Самойлович, прибывши в Батурин, распустил козаков на отдых, а потом поехал в Киев благодарить Бога и печерских чудотворцев за совершенный им благополучно подвиг. «Ничему иному, токмо Божиему милостивому призрению и царского пресветлого величества особому счастию причитаю, что такое дело совершилось без кровопролития», писал он в своем донесении, отправленном в Малороссийский Приказ.

Взятые у Дорошенка клейноты доставлены были в столицу от Ромодановского ротмистром Братцовым, а от Самойловича охочим полковником Новицким. Эти посланцы достигли Москвы 12-го октября и остановились в селе Коломенском. По царскому повелению указано было десяти стрельцам взять оттуда клейноты и нести в город, держа в наклонном положении, в сопровождении лиц, которые привезли их из Малороссии. Шествие следовало Козьмодемьянскою улицею и Болотом, через Бальчик, на Живой мост в Китай-город, до посольского Приказа. 17-го октября государь указал «тайным обычаем» присоединить сюда и санджаки, доставленные при покойном царе. Ротмистр Братцов со стрельцами и полковник Новицкий с козаками повезли клейноты в Кремль. Ротмистр ехал по правой стороне, полковник — по левой; близ ротмистра несли клейноты, присланные Ромодановским, а близ полковника — присланные Самойловичем. Знамена следовало нести, положа древки на левые руки, распустивши по земле тафту, булавы держать вниз головами, привилегии нести особо от влагалищ. Перед клейнотами стрельцы очищали дорогу, а по сторонам шесть человек разгоняли толпу батожьем.

На показ народу выставлены были клейноты на крыльце посольского двора, и в это время ротмистр и полковник сидели в Приказе. Спустя час они двинулись во дворец. Полковник нес в руках развернутую гетманскую грамоту. Шли во дворец Благовещенскою папертью, а клейноты несли среднею лестницею; потом все вошли в столовую палату. В столовой палате сидел в царском наряде царь Федор Алексеевич, по правую руку от него стоял боярин князь Федор Алексеевич Куракин, по левую — Иродион Матвеевич Стрешнев, а против государева места стоял боярин Иван Михайлович Милославский, за ним — стольники и дворяне. Думный дьяк Иларион Иванов стоял против среднего окна.

Ротмистр и полковник приблизились к государю, у входных дверей палаты остановились те, что принесли клейноты. Думный дьяк явил государю посланцев, а посланцы ударили челом. Новицкий проговорил короткую речь о присылке клейнотов, подал грамоту и велел положить клейноты у подножья царского седалища.

По царскому приказанию, думный дьяк принял грамоту, спросил о здоровье боярина и гетмана, объявил царскую похвалу боярину и гетману, а посланцам сказал, что, по царской милости, вместо стола, будет послан им корм вдвое. Затем они были отпущены. Бунчук^[100], две булавы и знамена лежали на полу столовой палаты, нижними концами к царскому месту, а верхними — ко входным дверям палаты. Когда посланцы вышли, боярин князь Никита Одоевский, а за ним все члены царской думы кланялись государю и поздравляли его с дорошенковым подданством. Царь велел стрельцам отнести клейноты в посольский Приказ и выставить по-прежнему на перилах крыльца для показа народу. Пролежали эти вещи таким образом с час, потом думный дьяк приказал отнести эти вещи в оружейную палату, а привилегии оставить для хранения в делах Малороссийского Приказа.

Так кончилось гетманство Дорошенка и с ним вместе политическая жизнь этого замечательного человека. Несомненно, он был искренно предан и постоянно верен идее независимости и самобытности своей родины, но вместе с тем упорно и ревниво желал, чтобы этот идеал для нее был добыт им, а не кем-нибудь другим. Хотя во многих его поступках и заметно было лукавство, но оно возбуждалось внешними, налегавшими на него обстоятельствами. Верный продолжатель того, что намечено было Богданом Хмельницким, неудачно приводилось в исполнение Выговским и, наконец, попорчено другими по их неспособности, Дорошенко видел невозможность сойтись с поляками и искренно желал отдаться Москве, как отдался ей и Богдан Хмельницкий; но Москва не хотела принимать Дорошенка; во-первых, потому, что заключила с Польшею договор, ненавистный для малороссиян и гибельный для идеи самобытности Малороссии; во-вторых потому, что Дорошенко соглашался отдавать Украину в подданство с условиями такой широкой местной свободы, которая противоречила видам московской государственной политики. Только невозможность сойтись с Москвою бросила его в подданство Турции. По тогдашним близоруким государственным понятиям, ему представлялась в розовом свете зависимость от Турции; он верил в обещания и льготы, основанные на бумажных привилегиях, точно так же, как доверял им и Богдан Хмельницкий. Дорошенко даже, можно сказать, поступал прямодушнее Богдана Хмельницкого: он отдался Турции после того, как уже испытал решительную невозможность сойтись с Москвою. Дорошенко оказался виновным более перед малороссийским народом, чем перед Москвою. Желая достигнуть самобытности, чего бы она ни стоила, Дорошенко не останавливался ни пред какими мерами, присутствовал в Каменце при поругании мусульманами христианской святыни, отдавал в турецкую и татарскую неволю толпы крещенного народа — все это с надеждою достигнуть самобытности и упрочить ее за Украиною, и был жестоко наказан; вместо признательности от народа, — раздражил против себя народ; малороссияне не пошли за ним, покинули его, и он должен был, лишенный всякого сочувствия подчиненных, отдаться на милость того монарха, которому прежде не захотел отдаваться безусловно.

VIII

Дело стародубского полковника Петра Рославца и нежинского протопопа Симеона Адамовича.

Не раз уже в Малороссии ловкие искатели счастья затевали посылать в Москву доносы на своих начальствующих лиц, с целью войти в милость у московского правительства. Доносчики соображали, что малороссиянам ничем нельзя было так угодить Москве, как самим предупреждать ее всегдашнее тайное желание — скрепить возможно теснее связь Малороссии с остальною московскою державою и умалить отдельную самобытность присоединившегося края. На этом пути выехал протопоп Филимонович, преобразившийся в блюстителя митрополичьего престола под именем епископа Мефодия; по тому же пути шел Бруховецкий — и из бывшего слуги Хмельницкого сделался гетманом. Оба не удержались на своей высоте и, не поладивши с Москвой, изменили ей; но их примеры еще не должны были останавливать других вслед за ними, а могли только давать им полезную науку. Дело с Многогрешным было еще в свежей памяти, а оно обошлось очень счастливо для доносчиков. Сам Рославец был участником падения; мстивши Демьяну за то, что тот, отрешивши Рославца от полковничьего уряда, назначил вместо него своего брата Савву. Не было ничего естественнее явиться намерению посредством тайного доноса столкнуть Самойловича с гетманства, как уже удалось, вместе с этим Самойловичем, столкнуть Демка Многогрешного. Намерение это явилось у стародубского полковника Петра Рославца и протопопа Семена Адамовича, человека уже известного нам своею двуличностью.

Рославец, управлявший самым обширнейшим из малороссийских полков, был очень богат и пользовался между полковниками первенствующим значением. Самойлович обращался с ним дружелюбно, но всегда с осторожностью, — и вот этот-то Рославец стал искать пути нанести вред гетману.

Возникла у Рославца мысль отделить Стародубский полк от гетманского управления и отчислить к разряду слободских полков. Ему казалось, что это должно было придтись по вкусу московскому правительству, так как оно само прежде принимало малороссийских поселенцев, отводило им привольные земли, утешало обещаниями хранить малороссийские права и обычаи, но не отдавало переселенцев под управление гетмана. Мысль эта возникла у Рославца от беседы с сумским полковником Герасимом Кондратьевым, который со своим полком, населенным чистокровными малороссиянами, не подчинялся гетману. В июле 1676 года Рославец начал распространять эту мысль между своими полчанами; некоторые пристали к его умыслу в ожидании царской милости. Но полковые старшины и значные стародубские козаки сообразили, что пока гетман Самойлович пользуется в Москве доверием и благосклонностью, едва ли там сделают угодное одному из подчиненных полковников и едва ли поверят обвинениям, которые этот полковник необходимо должен будет взводить на гетмана, чтобы оправдать свое желание выдти из-под его зависимости. Они дали знать гетману о затее своего полковника и просили дозволить им выбрать, вместо Рославца, иного полковника. Самойлович дозволил. Тогда Рославец увидел, что после этого ему приходится или бросить затеянное дело вовсе и принести гетману повинную, или отважиться на решительную борьбу с гетманом и ехать самому в Москву. Рославец решился на последнее^[101].

С Рославцем поехали в Москву полковой асаул, полковой писарь, по прозвищу Подгурский, четыре сотника, три городовых атамана, восемнадцать сотенных чинов, сорок семь рядовых козаков, трубачи, литаврщики и тридцать два челядника. Самойлович объяснял, что чиновные люди, с ним поехавшие, были не те, которые занимали должности в то время, когда он сообщал полчанам о своей затее, а новью, которых Рославец, пред самою своею поездкою в столицу, возвел в чины. Лошадей под ними было 177^[102].

Рославец был принят в Москве с подобающею честью: ему отвели помещение в посольском дворе. 11-го августа подал он донос на гетмана в таком смысле: «гетман, в противность постановлениям избирательной рады, набирает компании и, призвавши из-за Днепра 500 козаков, приказал расположить их на становище в Стародубском полку; — гетман без совета со старшинами облагает народ новоустановленными податьми^[103], берут даже с козачьих мельниц и с козачьих винокурен, чего не следовало по войсковому праву; кроме того, берут на двор гетманский всякие запасы^[104]; гетману воспрещено, без совета старшин, отставлять чиновных людей, а он меня от полковничества отставил и дал полковничество атаману Тимохе». Рославец бил челом также на архиепископа Лазаря Барановича: за то, что в Стародубе убили священника Якова Халчинского, архиепископ запретил стародубскому протопопу и всем священникам совершать богослужение и требы, -и оттого многие умерли без напутствия и погребены без отпевания, младенцы остаются без крещения, родильницы — без молитвы. Для избежания таких стеснений Рославец желал, чтобы Стародубский полк с городами Стародубом, Почепом, Погаром и Мглином был изъят от гетманского регимента и перешел в заведование боярина Ромодановского наравне со слободскими полками, а в церковном отношении подчинялся бы непосредственно московскому патриарху. При этом указывалось, что Стародубский полк был издавна отчина московская, потом уступлен Польше и возвращен разом с Малороссией, а потому и присоединен к ней. Самойловича во многих полках не любят и не желают иметь его гетманом, — прибавлял в своей челобитной Рославец.

Ошибся сразу в своем расчете Рославец. В Малороссийском Приказе ему заметили: для чего он, видя злоупотребления, не отнесся прежде к совету старшин, а без гетманского ведома приехал в Москву?

«Я, — сказал Рославец, — к ним на раду не поехал, потому что у них рада без убивства не бывает. Что ж, я не к ляхам и не к туркам поехал, а к своему законному государю. Я верный царский холоп, служил покойному царю 20 лет и теперь желаю служить великому государю царю Федору Алексеевичу. Меня со всем полком моим ненавидят но зависти, оттого что в городах моего полка я с товарищами строил мельницы; и за то еще ненавидят меня, что я велел в городах моего полка остерегаться от чернецов и всяких лазутчиков литовских и украинских, чтоб не приводили народ к измене и шатости. Я служу государю верою и правдою, а другие старшины и полковники в своих маетностях позаписывали себе в крестьяне старинных козаков». На все эти представления Рославцу дан был такой ответ:

«Великий государь указал и бояре приговорили: сделать тебе, Рославцу, выговор за то, что противно войсковому праву и должному послушанию ты приехал в столицу. Хоть бы тебе и какие трудности были, ты все-таки должен был прежде переговорить с старшинами и совет свой гетману подать. Ты сделал такое, чего никогда не бывало; и тебе, Петру, надобно было других от своеволия унимать, а не подавать им собою пример сопротивления гетману. За такое непослушание стоило бы тебя отправить тотчас же к гетману, но так как прибыло от гетмана посольство, то указано задержать тебя в Москве, а к гетману отправить знатную особу для объяснений».

Прибыл гетманским посланцем киевский полковник Солонина с товарищами. Призванный в Приказ, он дал объяснение по поводу обвинений, взводимых Рославцем на гетмана. По вопросу о компаниях сказано было, что «гетман принимал из-за Днепра Мовчана с серденятыми и других козаков от Дорошенка по царскому указу. Неправда, будто гетман в Стародубском полку допускает грабление людей. У гетмана ежедневные великие расходы: и государевых послов принимает, и всяких войсковых людей довольствует, а тут еще, спасаясь от неприятелей креста святого, с правой стороны Днепра, из Побужья, из Поднестрья, из Волыни, приходят на сю сторону не только простые люди, но и шляхта, и духовенство на житье. Все просят хлебного жалованья и всякого вспоможения, а у гетмана приходу немного, гетман же никому не отказывает. Прежде аренды были, теперь .нет. Грабежа нигде никому не было, только осенью с мельников берется поколесчина, со свинопасов — покабанщина, от винокуров — показанщина, а от посполитых пахотных людей — отмер хлебный, и этого всего собирается так немного, что на год не станет, притом показанщина берется только в Стародубском да в Черниговском полках, а в других полках вина вовсе не курят. С козаков же нигде ничего не берется. Неправда и то, будто Самойловича козаки не хотят иметь гетманом».

Такие данные представлены были Солониною в защиту гетмана. Вместе с тем Солонина подал от гетмана извет на нежинского протопопа Симеона Адамовича и приложил показание войскового товарища Быстроновского, который, явившись к гетману в присутствии старшин, доносил, что протопоп по секрету с ним говорил, что он постарается ссадить гетмана с уряда и что многие знатные особы с ним в согласии. Гетман через Солонину просил отобрать у Рославца полковничьи клейноты (пернач, знамя, литавры, две пушечки, три медные трубы и суремки) и шесть лошадей для передачи всего этого новому стародубскому полковнику Тимофею Алексеевичу.

По этому представлению велено было всех приедавших с Рославцем отпустить, а Рославца посадить под стражу до царского указа.

15-го августа отвели Рославца на греческий двор. С ним велено сидеть безотходно стрелецким начальным людям, сотнику и пятидесятнику, с двумя караульными стрельцами; у дверей палаты и у ворот поставлено было 27 стрельцов на карауле: им накрепко было запрещено пускать кого бы то ни было к арестованному полковнику.

20-го августа были на карауле у Рославца стрелецкий сотник, пятидесятник и рядовые стрельцы — всего 36 человек. В этот день, во время смены дневных часов на ночные, к дневальному голове Данилу Барашеву прибежал с караула стрелец с вестью: колодник Петрушка ушел; ходил за ним пятидесятник Никита и упустил его.

Дело происходило так. Бывший при Рославце стрелецкий сотник Василий Шилов приказал «собрать стол», чтоб ужинать вместе с своим колодником. Рославец попросил позволения выйти, сотник приказал идти за ним пятидесятнику. Чуть переступили они за двери, как раздался крик пятидесятника: колодник ушел! Бросились в погоню, но не догнали. Бегство колодника повлекло за собою арест тех, которые обязаны были его стеречь. Шилов послал стрельца Митрошку к своей матери известить ее, что он посажен под караул. Брат Шилова Тимофей пошел за стрельцом Митрошкою навестить брата, и когда они проходили мимо рядов мясных за Смоленскими воротами, вдруг Митрошка узнал Рославца, шедшего из Белого-Города в Земляной-Город, нагнал его, схватил, привел к Смоленским воротам и сдал караульным стрельцам. Рославца привели в Малороссийский Приказ. Там он показал:

«Как вышел я на двор, взошел на церковь, а с ней спустился на улицу и пошел. Хотел я пробраться к карачевцу Григорию Юрасову, но двора его не нашел и хотел идти в Новодевичий монастырь, чтоб там перебыть, пока не уедет из Москвы гетманский посланец Солонина, который домогался, чтоб ему отдали меня отвезти к гетману. Как бы только Солонина уехал, я опять пришел бы в Приказ. Не нашедши Юрасова двора, я ночевал подле церкви, не знаю какой, а утром пошел за Смоленские ворота; там встретил меня стрелец и привел сюда. Из Москвы я бежать не думал, советников к побегу не было у меня и подкупа никому не давал. Взял я с собой на харч пять рублей, и те целы».

По розыску оказалось, что Григорий Юрасов умер, а сын его Афанасий объявил, что не знает Рославца.

Указано держать Рославца за караулом.

Вслед затем произошел случай, который не мог послужить в пользу Рославца. Жена его Анна, урожденная Васютинская, жившая в Брянске, послала на подводе стародубского мещанина Яська Ничипоренка, приехавшего к ней от Рославцева благоприятеля, Ивана Киселевского, священника села Гордова, в двадцати верстах от Стародуба, с поддельною челобитною, будто бы составленною от жителей Стародубского полка, ходатайствующих у царя за своего любимого полковника, на самом же деле сложенною самим Киселевским, без всякого участия тех, от имени которых посылалась. Рославцева приложила и от себя письмо к мужу и отдала мещанину, ехавшему с челобитною. Мещанин «кравец» Ясько Ничипоренко, достигнувши Москвы, отправился прямо на посольский двор, спрашивать полковника Рославца. Его схватили и привели к Солонине, а Солонина, отобравши у него все бумаги, представил их как доказательство плутней Рославца, которого бла-гоприятели составляют в его пользу фальшивые челобитные от всего поспольства Стародубского полка.

Рославца держали в оковах, а по делу о нем послали к Самойловичу стольника Семена Алмазова. 19-го августа Алмазов подал Самойловичу царскую грамоту самого милостивого содержания: Самойлович должен был объяснить Алмазову обстоятельства и причины Рославцевой затеи.

Алмазов спросил Самойловича: «с твоего ли гетманского ведома архиепископ Лазарь Баранович положил на него клятву, как он жалуется?»

— Без моего ведома, — отвечал гетман, — но мне было известно, что Рославец приказал бить перед церковью дубинами священника и притом в тот самый день, когда священник служил литургию. Я писал Рославцу, чтобы -он просил у архиепископа прощения, архиепископа же письменно просил, чтобы он положил милость на Рославца и разрешил от клятвы. Рославец мое благорасположение ни во что поставил и злословил меня. Дивно мне, что Рославец задумал мне учинить зло, когда я был всегда с ним хорош и обещал не сменять его с полковничьего уряда.

Алмазов сказал: Рославец учинил так своею дуростью. Буде возможно, ты бы, гетман, простил его, а он тебе учинит послушание. Только я это от себя говорю и советую, а великий государь в наказе не велел мне так тебе говорить".

На самом деле у Алмазова в наказе велено было так говорить; но как будто от себя. Гетман на это отвечал:

— Хотя бы Рославец учинил мне и большую досаду, я бы ему отпустил, а такого дела нельзя отпустить, потому что Рославец говорил, что у него в том деле много советников, и будто меня на сей стороне Днепра не любят и гетманом иметь не хотят. Пусть старшины разберут это дело по нашим войсковым правам и допросят его, какие у него были советники и кто не любит меня и гетманом иметь не хочет? Не только у нас есть плуты и своевольники, много их и в других странах, и у вас в великороссийских городах есть они; только у вас все под страхом пребывают, а у нас в малороссийских городах вольность. Кабы не было мне государской милости, то у нас бы на всякий год было по десяти гетманов.

Прощаясь с Алмазовым, Самойлович вручил ему грамоту в Приказ, в которой просил прислать Рославца на войсковой суд всех старшин, и вместе с нею дал Алмазову для передачи Рославцу письмо такого содержания:

«Рославец! Что это пришло тебе? Без всякой данной от нас причины,, сверх ожидания моего и всех украинских людей, учинился ты нам противником, направился туда, куда не должен был ехать, и дерзнул без стыда и страха Божия оговаривать нас пред царским престолом в том, чего нам и не грезилось! Не думаю, чтоб сам собою ты затеял такое шалопутное дело. Кто-то подал тебе в том совет. По чьим возбуждениям ты схватился за такое малоумие? Исповедай все по святой правде перед синклитом царского величества, и тебе самому будет легче. Прежде желательный тебе Иван Самойлович, гетман Войска Запорожского».

Рославец, получивши это письмо, подал в Приказ челобитную, в которой приносил раскаяние и сознавался, что прогневил гетмана и архиепископа Лазаря, но уверял, что поступал так без злого умысла и без хитрости, единственно от страха не поехал к ним, а убежал в Москву. Он умолял государя написать к гетману и к архиепископу о прощении ему вины против того и другого. По этой челобитной послана была прямо к гетману царская грамота, в которой говорилось уже от имени царя то, что прежде Алмазов советовал как бы лично от себя: чтоб гетман простил преступление Рославца в уважение к его слезному раскаянию. Но эта грамота посылалась уже разом при отправке самого Рославца, которого велено было везти к гетману в оковах за крепким караулом из московских стрельцов. Гетман, давши ему прощение, должен был написать к архиепископу, чтоб и тот поступил так же милостиво с виновным^[105].

10-го сентября вывезли из Москвы скованного Рославца. Разом поехал и Алмазов для передачи преступника гетману. Алмазов не застал гетмана в Батурине, но от гетманского наказного услыхал радостную весть, что Дорошенко, наконец, добил великому государю челом и сдал Чигирин. Алмазов поехал в Переслав, прибыл туда 2-го октября, застал там гетмана и подал царскую грамату, где говорилось о помиловании Рославца.

Гетман прочитавши грамоту, сказал:

«Без указа великого государя я Петра Рославца не только смертию казнить не буду, но и никакого наказания не учиню ему. Только теперь новое открылось у нас. Был у Рославца тайный совет с протопопом Адамовичем и нежинский протопоп списывался с Дорошенком, советуясь как бы меня погубить, а гетманом на обеих сторонах быть Петру Дорошенку. Теперь как Дорошенко с себя гетманство снял, его генеральный писарь Воехович мне все открыл и сказку на письме подал: присылал Адамович боровицкого козака Дубровского и передавал через него, что на левой стороне желают гетманом иметь Дорошенка, а меня не хотят, и знатные особы с ним, протопопом, в соумышлении: полковники: стародубский Рославец, переяславский Дмитрашко Райча, прилуцкий Горленко и бывший генеральный писарь Карпо Мокриевич. Обещали они с Самойловичем поступить так, как Дорошенко прикажет: либо убить, либо учинить ему то, что Многогрешному. На том целовал протопоп крест и отдал крест этот козаку для передачи Дорошенку. Дорошенко, добивши челом великому государю, мне сам все это рассказал и крест этот мне передал».

На другой день, 3-го октября, Алмазову было передано письменное показание Воеховича, и Алмазов говорил Рославцу: «повинись, скажи правду! гетман вину твою тебе отпустит».

— Ничего я не знаю, — говорил Рославец, — с протопопом совета не держал, с Дорошенком не ссылался.

Привезли Рославца караулившие его в дороге стрельцы перед гетмана. И Алмазов пришел к гетману. С гетманом находились все генеральные старшины, кланялись Алмазову, благодарили царя за милость, оказанную присылкою Рославца, а гетман после того, обратившись к Рославцу, сказал:

«Не так ты, Петре, учинил, как обещал на первой и на второй раде великому государю служить, а мне всякого добра хотеть и ни на какие советы не поддаваться. Я надеялся, что такого другого приятеля, как ты, мне и не было, а ты за мою добродетель хотел меня сгубить; но видишь Бог мздовоздаятель не помог тебе!»

— Я, — говорил Рославец, — в совете с нежинским протопопом не был и дел никаких не знаю. В том только перед тобою виноват, что поехал в Москву без твоего отпуска и ведома, а сделал я это оттого, что боялся черневой рады, чтоб на ней меня не убили.

Рославец повалился на землю, лежал распростершись, рыдал и просил помилования.

Самойлович поручил генеральному бунчужному Полуботку держать Рославца под караулом, отыскать протопопа и доставить к суду. Суд над ними назначен был к.6 января 1677 года.

Рославца отправили в Батурин, а в конце октября доставлен был туда же взятый в Оболони протопоп Адамович.

Суд производился после Богоявления 1677 года в Батурине. Заседали генеральный обозный Забела, генеральные судьи Домонтович и Животовский при участии полковников, полковых судей и войтов городов Киева, Нежина и Чернигова. Гетман в качестве истца уполномочил вместо себя генерального бунчужного Полуботка и генерального писаря Прокоповича. О Рославце недолго приходилось толковать; его вина была явна, его присудили к смертной казни. Но с Адамовичем пришлось потягаться, так как он ни в чем не сознавался. Его уличали свидетельствами других. Важнее всех свидетельств было показание Дорошенкова писаря Воеховича и отзыв самого Дорошенка. Представлены были к суду, как вещественные улики: крест, который протопоп посылал к Дорошенку, ответное письмо Дорошенка в одобрительном смысле, серебряная зубочистка, которую потом протопоп отправлял к Дмитрашке Райче с запискою, что он от своих «наступников» бежит в Москву и поручает Дмитрашке Райче продолжать, вместо себя, вести сношения с Дорошенком. Кроме этих улик, представленных братом Дорошенка Андреем, на Адамовича показывал войсковой товарищ Грембецкий, что протопоп поручал ему передать своему свояку Карпу Мокриевичу о намерении скинуть с гетманства Самойловича и поставить Дорошенка. О том же показал на Адамовича полковой нежинский писарь Михаловский. На этом основании духовные особы, бывшие на суде^[106], приговорили протопопа Адамовича лишить священного сана и передать мирскому суду.

12-го января, в день, когда должна была совершиться казнь Рославца, Самойлович объявил царскую грамоту о даровании преступнику жизни. Суд изменил свой приговор и постановил Петра Рославца отдать за крепкий караул на вечное бесчестье с тем, чтоб он никогда не был назначен ни в самый наименьший чин, был бы отлучен от жены и сродников и во все время жития своего ни в каком съезде между честными особами в Малороссийском крае не имел участия. Протопопа, уволив от смертной казни, духовные особы и генеральные старшины положили постричь.

«Я давно того и хотел, — сказал протопоп, — по сие время все откладывал, и видно Бог меня за то и покарал».

Дмитрашке Райче и Лазарю Горленку, которых участие не было доказано, велели присягнуть в их невинности, а Карпа Мокриевича, хотя и подвергли такой же присяге, но как за ним уже водились какие-то козни против гетмана, то его осудили на изгнание из Малороссийского края, назначив ему четыре недели сроку на выезд из Чернигова, где он жил: впрочем его изгнали без конфискации имущества.

Протопоп Адамович выпросил себе срок до сырной недели, чтоб учинить расправу с женою и устроить свои домашние дела. По миновании срока гетман отправил Полуботка представить Адамовича для пострижения пред архиепископа. С Лазарем Барановичем протопоп имел прежде вражду за то, что архиепископ упросил гетмана отобрать от протопопа владеемые последним имения, село Воловицу и деревню Степановку, и присоединить к архиепископским маетностям на основании их прежней принадлежности к достоянию архиепископской кафедры. В Чернигове в начальном монастыре (Елецком) собрались духовные сановники, положили монашеское одеяние и позвали осужденного. Адамович объявил, что не хочет постригаться, потому что женат. Тогда ему объявили, что его извергают из сословия духовного чина и отдают войсковому суду.

Адамович подвергнут был допросу и опять во всем запирался. Полуботок посадил его в «тесное узилище», в котором протопопу стало чересчур тесно, и он объявил, что хочет всенародно открыть все тайны своего преступления.

Тогда в Чернигове, в дом генерального бунчужного приглашены были местные духовные особы^[107], черниговские полковые старшины^[108] и от горожан войт, бурмистр и знатные мещанские особы.

Адамович сознался, что вел сношения с Дорошенком, посылал к нему крестик, а Дмитрашке Райче зубочистку, показывал на Дмитрашку, что он грозил застрелить гетмана, на Лазаря Горленка, на полкового нежинского писаря Михаленка и на Быстроновского, что они были ему помощниками в замысле против гетмана, а на Карпа Мокриевича показал, что он ему дважды говорил, что пойдет бунтовать запорожцев против гетмана. И Рославца в том же оговаривал протопоп, прибавляя, что когда Рославца взяли, то Рославчиха просила Адамовича, чтоб на ее мужа не показывал.

И Рославца и Адамовича содержали в тюрьме. По воле государя Самойлович обязан был избавить их от смертной казни, но это, видно, было не по сердцу ему; по крайней мере говорили в Малороссии с ропотом, что гетман своих врагов держит в жестокой тесноте, да и сам Самойлович сознавался в своем письме, что они «в вязеню на пол юж живыми зостают». По войсковым правам следовало у таких осужденных конфисковать имущество, и теперь допрашивали у них, где оно находится. Рославец объявил за собою 13.720 злотых и 20 фунтов серебра в разной утвари, находившихся у его брага Ивана, жившего в Почепе, и, сверх того, показал, что много денег, вещей серебряных, медных и оловянных и всякой домашней рухляди отдал он на сохранение своим знакомым в Трубчевске и Брянске. Гетман, по совету старшин, посылал отыскивать это имущество и писал о том же к воеводам брянскому и трубчевскому. Посланные в Почеп не застали Рославцева брата Ивана, убежавшего в Смоленск, но застали другого брата Андрея, от которого взяли показанные деньги и дорогие вещи. Из них Самойлович роздал охочему полку Мовчана, над которым был уже тогда полковником. Илья Новицкий, по 20 злотых на рядового козака, что составило 10.000 злотых, а 1.000 злотых на полковых старшин. Однако после того еще не малое время доискивался Самойлович остального имущества своих врагов.

По царскому указу, Рославец и Адамович были препровождены в Москву и тотчас же сосланы в Сибирь. Спустя несколько лет, Адамович из Сибири посылал царю челобитную, в которой уверял в своей невинности и твердил, что наговорил на себя под страхом мучений. Неизвестно, какое последствие имела эта челобитная^[109]. Дмитрашка Райча и Лазарь Горленко были удалены от полковничьих урядов: прилуцким полковником поставлен Мовчан, а по нем Чернявский, переяславским Бойца Сербии. Дмитрашка ушел за Днепр, передался полякам, но жена его, вдова казненного Золотаренка, не последовала за ним, и он сам вскоре воротился и был прощен Самойловичем, оставаясь в звании значного войскового товарища. Горленко спустя несколько времени опять получил прилуцкое полковничество и стал верным сторонником Самойловича, тогда как Дмитрашка Райча затаил к гетману злобу и впоследствии, как увидим, имел случай опять стать его открытым и уже не бессильным врагом. Горленко остался гетману верен до положения живота своего^[110].

IX

Переход Дорошенка на левую сторону. — Царь требует его в Москву. — Представления Самойловича против отправки Дорошенка в столицу. — Пребывание

Дорошенка в Москве. — Его последняя судьба.

Самойлович указал Дорошенку перейти на житье на левую сторону, оставляя за ним право владения имуществом, находившимся в Чигирине, где оставались его родные. Дорошенко не противился и не роптал, переехал на левую сторону с женою и с братом Андреем 1-го ноября 1676 года и прежде всего прибыл в Батурин. Самойлович встретил его чрезвычайно радушно и по поводу приезда его три дня пировал. Прежние враги, казалось, стали друзьями. Дорошенко просил дозволить ему жить как возможно поближе к гетману, и Самойлович назначил ему жить в Соснице. Там приготовляли Дорошенку двор, куда привезли из Чигирина 30 двуконных возов с его пожитками, а при дворе назначено было 15 душ челяди. Гетман дал Дорошенковой матери на прокормление доходы с Чигиринских мельниц. Кроме матери, остались на прежних местах жительства тесть Дорошенка Яненко и двоюродный брат Кондрат Тарасенко с некоторыми бывшими старшинами; но бывший Дорошенков писарь Вуехович поселился в имении жены своей, в селе Жукине, Киевского полка, которое утвердил за ним и его женою гетман своим универсалом.

Недолго пришлось Дорошенку спокойно прожить на новоселье. В первых числах декабря того же года, приехал к Самойловичу стольник князь Иван Федорович Волконский с подьячим Часовниковым. Они привезли гетману указ прислать Дорошенка в Москву к царскому величеству.

Самойлович сказал: по царскому указу обещано Дорошенку место жительства в Украине, и мы с боярином Ромодановским назначили ему жить в Соснице. За ним ничего подозрительного не замечено.

Волконский возразил: Боярину было указано назначить Дорошенку место жительства до государева указа, а вот ныне и указ государев пришел к тебе такой, чтоб быть Дорошенку на Москве.

Гетман сказал: Да ведь Дорошенко недавно только переехал на сю сторону и двор ему начали строить в Соснице; еще и всех его пожитков из Чигирина не привезли. Дорошенко отдался, поверивши нашему обещанию, что ему дозволят жить, где пожелает, и прежние вины его не будут воспомянуты.

Волконский отвечал: Великий государь обещания своего не нарушает; вины Дорошенковы не будут вспоминаться и великий государь приказывает послать его в Москву при прежней обнадежительной грамоте; зовут его для того- только, чтоб он видел государевы пресветлые очи и подтвердил бы свою присягу на верность и вечное подданство.

«Если по Божией и царской милости и по изволению всего Войска Запорожского на меня положено оберегать целость и спокойствие края, — сказал гетман, — то я должен доложить царскому пресветлому величеству, что скорый и нечаянный отъезд Дорошенка нарушит между здешним народом спокойствие, которого мы добивались много лет. Мы с генеральными старшинами и полковниками на свою совесть взяли Дорошенка по царскому указу и руками своими подписались, чтоб ему жить здесь в тихомирном и безопасном пребывании со всеми пожитками. Если теперь, после такого нашего обещания, отправить Дорошенка в Москву? то по всей Украине между козаками и поспольством расславится, что мы не держим нашего слова, а запорожцам с их кошевым Серком это будет особенно кстати, так как они и прежде удерживали Дорошенка от переезда на левую сторону, стращая Сибирью. За Днепром остаются еще Дорошенковы старшины: уже они наметили себе место жительства на левой стороне, были у меня, я им позволил переселяться и дал им проезжие листы; как теперь они узнают, что Дорошенка повезли в Москву, то не поедут на сю сторону. Есть у Дорошенка друзья на обеих сторонах Днепра: как бы они смуты не устроили!»

Князь Волконский не нашелся ничем опровергнуть доводов гетмана, но промолвил:

— Гетман! учини по воле великого государя. Пошли Дорошенка со мною без всякого сумнительства. Положись на волю Всемогущего Богами на царскую милость. Ни старшинам, что на правой стороне остались, ни свойственникам, ни друзьям Дорошенка сомневаться нечего, а ты, гетман, о Дорошенковой посылке объяви по своему рассмотрению, как пристойно, чтоб они опасения в том не имели; Дорошенка-де не в Сибирь засылают, а великий государь по своей прежней обнадежительной грамоте указал прислать его для того, чтоб он видел государевы пресветлые очи, да и того ради, чтоб расспросить его о городах на правой стороне, как пристойнее их укрепить на случай, Боже сохрани, прихода турецкого султана и крымского хана, чтобы Дорошенко дал совет, с которой стороны великого государя ратным людям отпор неприятелю давать.

Самойлович отвечал: Хоть я так и объявлю о посылке Дорошенковой, только никто мне не поверит, а все думать будут что его заслали в Сибирь. А чтоб его спрашивать о приходе турского султана, так ведь его брат Григорий в Москве; тот столько же знает, сколько и сам Петро Дорошенко.

Волконский сказал: Этот брат взят в плен и привезен в Москву давно; не знает он о последних замыслах турецких и татарских.

Самойлович представлял: Все письма, какие были у Дорошенка от турецкого султана и визиря и крымского хана, он уже мне передал и о турецких замыслах все мне объявил; я о том писал уже великому государю и вперед буду спрашивать Дорошенка и писать к великому государю о всем, что от него узнаю. Посылать же Дорошенка в Москву никак нельзя, для зазора малороссийских жителей не только правой, но и нашей левой стороны.

Князь Волконский продолжал: Гетман, учини волю великого государя, пошли Дорошенка без всякого сумнительства. Великий государь берет его в Москву, жалуючи тебя же. Ведь Дорошенко твой давний неприятель: он всяческие меры приискивал на твою пагубу, на смуту и на разорение всего малороссийского народа. Тебе самому дела эти лучше ведомы. Опасно, чтоб он, будучи на сей стороне Днепра, по-прежнему своему злоковарству не вымышлял бы каких-нибудь дел противных для тебя и не побуждал бы на зло нежелающих покоя.

«Хоть он, — сказал гетман, — и был мне давний неприятель, только мы сами призывали его в подданство, и я, гетман, со всеми старшинами, обещали и присягнули хранить его в целости и прежних вин его уже не вспоминать, а он от себя дал присягу верно служить и быть в вечном подданстве великого государя. Опасаться его нечего. И прежде, когда он не был еще в подданстве у царя, я все знал, что у Дорошенка делалось, а теперь наипаче все мне будет известно».

Князь Волконский возразил: Дорошенко и прежде учинил присягу царю перед кошевым Серком и прислал с тестем своим в Москву турецкие санджаки, а после того опять списывался с турецким султаном и крымским ханом. Его непостоянство видимо, и вперед его надобно опасаться. Поэтому, гетман, учини по воле великого государя, пошли Дорошенка со мною без сумнительства.

«Челом бью на милости монаршей, — сказал гетман, — что, жалеючи меня, велит мне остерегаться Дорошенка. Я уже приказал жителям Сосницы смотреть за ним, и если он хотя малое что затеет, мне о том тотчас дадут знать. Только вот что я еще скажу: Дорошенко оттого приехал ко мне и к боярину царскому в обоз для учинения присяги, что доверился нашему обнадеживанию, иначе бы он к нам и не приехал. После того, к нему пришло на помочь тысячи две татар, и если б то случилось прежде его присяги, то нелегко было бы нам его доставать в Чигирине. Теперь же ему невозможно ничего дурного нам учинить: в Чигирин посланы ратные люди, а сам он, Дорошенко, на сей стороне. Чуть только что услышу, сейчас указ учиню над ним!»

«Господь Бог, — говорил князь Волконский, — сотворил человека словесным и разумным: надобно быть осторожным в таких делах, от которых уже было зло. Тебе, гетман, очень хорошо известно, что Дорошенко принял подданство и свое гетманство тебе сдал не от истинного своего желательства, а по самой великой неволе. Письмо, которое писали к нему запорожцы прежде вашего прихода, ясно показывает, что он хотел сопротивляться. Гетман, имей и ныне опасение от Дорошенка, а если ты его теперь со мною отправишь и станешь о нем писать к великому государю, великий государь укажет учинить с ним все по твоему гетманскому прошению».

«Дайте мне время подумать, — сказал Самойлович, — посоветуюсь со старшинами, которые ныне в Батурине».

Стольник сказал: «Жалуючи тебя за твою верность и за радетельную службу, великий государь указал мне с тобою об этом деле говорить наедине втайне».

Гетман произнес: «Не посоветовавшись со старшинами, невозможно мне этого учинить. У нас права; я, гетман, не самовластен. Помыслю со старшинами и за тобой пришлю».

6-го декабря прислал за царским послом гетман и на этот раз беседовал с ним в присутствии старшин. «Вот, — сказал он, — я мыслил со старшинами о тех делах, о которых я с тобою, князь, говорил: никак нельзя послать теперь Дорошенка за вышесказанными причинами! Притом, теперь Дорошенко нужен для суда над Рославцем и Адамовичем, а после суда я стану его наговаривать: пусть сам добровольно пожелает ехать в Москву и видеть царские очи. Ты же, князь, поезжай в Москву, а я в грамоте своей к великому государю напишу, за какими причинами невозможно посылать Дорошенка».

«Без указа великого государя, не привозя Дорошенка, мне ехать нельзя, — сказал князь Волконский, — не смею этого сделать, а стану писать к великому государю, то заранее ведаю подлинно, будет тебе царский указ таков, чтоб Дорошенка послать со мною. Через это делается одно мешкание. Лучше бы ты, гетман, послал Дорошенка со мною без всякого сумнительства, надеясь на милость великого государя».

«Обожди царского указа, князь Иван Федорович, — сказал Самойлович. — Я пошлю в Москву своего посланца с грамотою и в ней объясню, почему невозможно посылать Дорошенка. Чаю себе за то царской милостивой грамоты, потому что и прежде указано было мне послать к Дорошенку в Чигирин стольника Деримонтова, а я написал к великому государю, что этого стольника послать невозможно, и за то мне выговора не было, а прислана была от великого государя милостивая грамота».

В заключение всего, князь Волконский остался в Батурине, а Самойлович отправил в Москву канцеляриста Ивана Дорошкевича с грамотою, в которой излагались причины, по которым не следовало отсылать Дорошенка в Москву. Кроме доводов, изложенных словесно в беседе с князем Волконским, гетман указывал еще и на обстоятельства, случившиеся недавно в Польше. С Турциею возобновилась у поляков война, но скоро окончилась новым миром — Журавницким, который был повторением Бучацкого мира с некоторыми изменениями: часть Украины — Полесье и Белоцерковщи-на возвращалась под державу Речи Посполитой, и король Ян Собеский положил назначить там жительство козакам, признававшим над собою польскую власть. Гетманом над этими козаками король назначил Гоголя, бывшего поднестранского полковника, несколько раз изменявшего и Польше, и Москве, и Дорошенку. Гоголь должен был, собравши своих козаков, которых у него было тогда четыре полка, расположить в Полесье на жительство, разделить по сотням и пополнять убылые места новыми козаками из малороссийских жителей Волыни и других краев. Города: Димер, Черноград, Коростышев, Чернобыль, по королевскому универсалу, отдавались в ведомство нового козацкого гетмана. Гоголь сносился письменно с печерским архимандритом Иннокентием Гизелем. уверял его, что, как истинный сын православной церкви, он более всего желателен престолу православного монарха: по таким сношениям Самойлович надеялся перезвать Гоголя под царскую державу с его козаками и этим путем опять соединить все козачество под единою властью царя и под единым управлением утвержденного царем гетмана. Это казалось тем удобнее, что часть козаков, подчиненных Гоголю, уже тотчас после падения Дорошенка признала над собою власть Самойловича. И в этих видах, чтоб не подать Гоголю и его козакам опасений, Самойлович находил вредным отправить Дорошенка в Москву и нарушить данное ему Царским именем обещание оставить его жить в Украине.

Московское правительство на время приняло соображения Самойловича, и 24-го декабря Волконский объявил гетману, что ему указано ехать в Москву, а Дорошенка не указано везти с собою.

— Великий государь, — сказал Волконский, — не для иных причин хотел было взять в Москву Дорошижа, как только жалеючи тебя, чтоб Дорошенко к прежним своим делам не обратился.

— Бью челом великому государю за такую милость, — сказал Самойлович — только Дорошенка никак не следует отправлять в Москву: у него здесь и теперь найдется более ста друзей, а те могут наговорить ко злу не одну тысячу. Дорошенко же, согласно Своей присяге, ничего дурного здесь не сделал и обещается вперед ни к какому злу не приставать.

Действительно, Дорошенко, живя в Соснице, держал себя самым надежным образом. Он писал к гетману, что ничего так не желает, как жить в дружбе с Самойловичем, сколько возможно к нему поближе и быть ему во всем полезным. Зная положение Турции, Дорошенко первый сделал гетману предостережение, что султан держит Юраска Хмельниченка не для чего иного, как для того, чтобы его провозгласить козацким гетманом под турецкою верховною властью и теперь сделает это, когда Дорошенко от него отпал; уже назначена сумма 15.000 червонцев на подкуп, чтобы склонить запорожцев на сторону Хмельниченка: у Хмельниченка же в Чигирине, Жаботине и Медведовке найдутся и приятели, и родные. Дорошенко указывал также, что не следует в Чигирине держать жены бывшего Дорошенкова полковника Шульгй, после перехода Дорошенкова приставшего на польскую сторону: «женщина эта сама дьявол во плоти», выразился о ней Дорошенко. Затем Дорошенко обещал еще сообщать гетману, если что-нибудь услышит новое или припомнит прежнее.

Вскоре опасность, о которой предостерегал Самойловича Дорошенко, оправдалась. В Константинополе, узнавши наверное, что «негодный и неблагодарный Дорошенко» — как выражается турецкий источник, — забывши все, благодеяния падишаха, изменил ему и отдался московскому государю, положили отправить войско для удержания Украины под турецкою властью. Надобно было назначить нового гетмана для козаков от руки турецкого падишаха. Тогда пришел черед сидевшему в темнице Хмельниченку. Его вывели из Едикула, привели к великому визирю, возложили ему на голову бархатный колпак, а на плечи соболью шубу и провозгласили гетманом и «князем малороссийской Украины». Турецкая политика выдумала этот новый титул, какого еще никому не давали, и самому Дорошенку; турки этим хотели подействовать на украинское население, так как сыну Хмельницкого давалось как бы наследственное право. Хмельницкий отговаривался, представляя, что он уже постригся в монахи, но великий визирь приказал константинопольскому патриарху разрешить его от монашеского обета. Находясь во власти турок, и Хмельницкий, и патриарх должны были исполнять их волю. Визирь приказал сердарю (главнокомандующему турецкими силами) вручить Юраске знаки гетманского достоинства, бунчук, булаву, знамя и берет или султанскую грамоту, а при наступлении лета с войском вести нового князя на владение. Об этом Самойлович получил известие сперва от немировского старосты Куницкого, вместе со списком универсала Хмельницкого, а потом от киевского торгового человека, бывшего в Яссах и там узнавшего, что сам турецкий султан и крымский хан хотят вести Хмельницкого под Чигирин и под Киев.

Самойлович, получивши эти известия, тотчас сообщил их в Москву, и они произвели там большую тревогу. Туча, поднимавшаяся со стороны Турции, на первых же порах внушила московскому правительству мысль, что теперь уже никак нельзя оставлять в Украине Дорошенка, недавно еще наводившего в этот край турок. Притом же из Чигирина царский воевода Кровков писал, что чигиринцы из-за Дорошенка произносят дерзкие слова против царской власти. К Самойловичу прибыл царским посланцем знакомый ему стольник Семен Алмазов и привез новое требование послать с ним Дорошенка в Москву.

Самойлович сказал Алмазову: Народ наш мнителен: как узнают, что Дорошенко послан в Москву, учнут распускать плево-сеятельные слова, а как дойдут они до Серка, тот еще и своего прибавит. Какова будет воля великого государя: чтоб Дорошенко оставался на житье в Москве, или чтоб он только великому государю ударил челом и потом ехал назад?

— Того не ведаю, — сказал Алмазов, — но если ты, гетман, напишешь об отпуске его из Москвы, великий государь укажет его отпустить.

— Пусть бы, — сказал гетман, — коли на то воля великого государя, оставили его жить и в Москве, но только так, чтоб мои посланцы и Серковы могли всегда его видеть и знать, что он живет не в неволе, а при милости его величества. Хорошо было бы, если б великий государь при этом отпустил на свободу Дорошенкова брата Грицька; обрадовались бы сродники и мать его, а она уже не раз меня просила ходатайствовать о его отпуске,

6-го марта отпустил Самойлович Алмазова в Сосницу за Дорошенком, а от себя послал с ним генерального судью Домонтовича. «Ты, Семен, — сказал гетман Алмазову, — не очень торопи его и побудь в Соснице хоть бы и неделю, пока Дорошенко соберется». Дорошенку гетман писал, чтоб он ехал в Москву смело, ничего не опасаясь: его зовут не для чего иного, как только для того, что хотят расспросить о способах турецких и татарских.

— Хотя бы кому на смерть приказывали идти, и того бы заранее уведомили, — сказал Дорошенко, когда ему объявили о предстоящей поездке. — Суди Бог гетману, что заранее мне ведомости не учинил!

Не долго собирался Дорошенко. 3-го марта вечером он выехал с Алмазовым и Домонтовичем. Их провожали от города до города от тридцати до сорока козаков^[111].

За Дорошенком вслед прибыл в Москву гетманский посланец, генеральный писарь Савва Прокопбвич. 20-го марта оба прибывшие от гетмана — и Домонтович, и Прокопбвич были допущены к царской руке. С ними был представлен пред царскую особу и Дорошенко. Сначала гетманским посланцам объявлена была похвала гетману и милостивое слово, потом думный дьяк обратился с речью к Дорошенку. Пересчитаны были подробно все его вины: как неоднократно он обещал приехать в обоз, но не исполнил обещания и потом призывал бусурман, нока наконец опомнился и исполнил свое обещание. Объявлялось ему, что великий государь все вины его и преступления прощает и никогда уже вины те ему воспомянуты не будут, а за учинение присяги царю и за отлучение от агарянского ига, великий государь его милостиво похваляет. Затем объявлялось, что великий государь указал ему быть на Москве при своей государской милости для способов воинских против неприятельского наступления турецкого султана и крымского хана в Украину". Брат его Григорий, который уже прежде был раскован и ходил по воле, был отпущен в Малороссию.

Спрошенный в Приказе, Дорошенко сообщил маршрут, которым по его предположению пойдет в Украину турецкое войско, открыл, что у турок есть замысел покорить Запорожье и построить там крепость. Чтоб Юраско не мог найти пристанища в Чигирине, Дорошенко советовал свезти из Жаботина и Медведовки всех жителей, а тестя своего Яненка, который приходился Хмельницкому дядею и братом жены Григория Дорошенка, переселить на левую сторону. 28-го марта написал Дорошенко к кошевому Серку письмо, в котором убеждал его на старости лет полагать душу свою и здоровье за православную веру и за его царское пресветлое величество. «Я, приехавши в Москву, — писал он, — иначе моего достоинства удостоился премного царского милосердия и великой чести: меня сподобили видеть царское лицо и быть у руки его царского пресветлого величества, а брата моего тотчас домой отпустили».

Давая правительству полезные советы, Дорошенко бил челом о своих делах: просил дать указ Чигиринскому воеводе и козацкому полковнику, находившемуся в Чигирине, чтоб матери его, братьям и сродникам не было обид и не отнимали бы у них угодий и имуществ. По советам и по челобитью Дорошенка посланы были соответствующие указы гетману и Чигиринскому воеводе.

Находя нужным оставить Дорошенка навсегда в Великороссии и не пускать его более в Украину, апреля 20-го в Приказе велели ему подать челобитную о доставлении к нему жены его. Ведаю, — писал Дорошенко к гетману, — что я здесь не потребен и приезд жены моей не нужен, но что повелевают, то и творю по нужде. Если милость твоя, благодетель мой, напишешь письмо о моем отпуске, то может быть и приезд жены моей в забвение положат, и меня отпустят".

24-го апреля выехал из Москвы подьячий Юдин с поручением привезти в Москву Дорошенкову жену. 4-го мая прибыл он в Батурин.

Гетман, после обычных приветствий, говорил ему: Я исполню указ великого государя и жену Петра Дорошенка из Сосницы к мужу ее отпущу и подводы дам. Только должен я сказать, что по царскому указу, когда мы принимали Дорошенка, то обнадежили ему, чтоб жить ему с женою, братьями и родичами, где они захотят в Украине на сей стороне Днепра. Он из Москвы ко мне писал, чтоб я бил челом великому государю об отпуске его назад в Сосницу, а об отпуске жены своей к нему в Москву он мне не писал.

«Петр Дорошенко, — сказал Юдин, — бил о том челом не по принуждению; его челобитная за его рукою в Приказе».

Гонец показал гетману список с челобитной. Самойлович сказал: «Я еще до царского указа, как послышал про Юрасков приход, велел перевести из Чигирина мать Дорошенка, тестя его Яненка, жену Григория Дорошенка и бывших старшин. Тесть со старшинами живет в Новых-Млинах, мать — в Соснице, иные же — при мне, в Батурине. Что Дорошенко советует вывести людей из городков и сел около Чигирина, так уже люди оттуда и сами почти все вышли на сю сторону. А что он просит, чтоб обид его имуществам не было, так ведь у него пасеки и сеножати за Черным лесом: никто не возбраняет туда его людям ездить, только им самим нельзя туда ездить оттого, что там стоят татары».

6-го мая Юдин у Самойловича увидал Дорошенкову мать, старицу Митродору, братьев Григория и Андрея и Петрову жену. Дорошенко из Москвы прислал к гетману еще письмо с козаком Левченком. Он писал, что, по царскому указу, велено жену его к нему прислать, — он же сам желает, чтоб гетман его самого взял в малороссийские города, помня свое обещание.

— Видишь, — сказал гетман Юдину. — Дорошенко не пишет, что он бил великому государю об отпуске жены своей. Я Дорошенковы листы пошлю с тобою к великому государю, а Дорошенковой жены насильно посылать невозможно. Буде я ее насильно отошлю, то его мать и братья, оставаясь в малороссийских городах, да и жена, едучи дорогою, станут жаловаться малороссийским людям, и будут в народе ходить толки, что я Петрову жену послал насильно в Москву за тем, чтоб его вместе с нею заслали в Сибирь, и легкомысленные люди, малороссийские жители, что переехали с той стороны на сю сторону, послышавши такие слова, станут сомневаться и мыслить, что я и других многих также в Москву зашлю, а их оттуда в Сибирь упрячут.

— Вели, — сказал Юдин, — мне поговорить с Петровой матерью и с братьями об отпуске Петровой жены.

Гетман дозволил, и Юдин, повидавшись с матерью и братьями Дорошенка, пришел к гетману с Андреем Дорошенком и сказал:

— Мать говорит: мы царскому указу не противны, когда поволит гетман Самойлович.

— Точно так ли? — спросил гетман Андрея Дорошенка в присутствии старшин: войскового писаря, судьи и бунчужного.

— Дай нам, пане гетмане, сроку на две недели, чтоб я собрал, какие есть, потребы моего брата и к нему послал, а для иных потреб надобно послать в Чигирин, — сказал тогда Андрей Дорошенко.

— Дожидаться тебе, — сказал гетман Юдину, — пока они соберут жену Дорошенкову, а я тогда отпущу ее с тобою без мотчания.

Дорошенковы родные уехали в Сосницу. Юдин съездил в Киев по делам и воротился в Батурин 17-го мая. Приехали Григорий и Андрей Дорошенки, но без жены Петровой. Войсковой бунчужный Леонтий Полуботок прибыл к Юдину с Андреем Дорошенком и сказал: «Андрей бьет челом, чтоб не посылать жены Дорошенковой, а по какой причине, он сам пусть тебе скажет».

Андрей Дорошенко говорил: «Писал ко мне брат Петро с коза-ком Левченком, чтоб я прислал к нему жену его, буде она от своих дурных дел отстала и живет по обещанию, данному тогда, когда он ее взял к себе из черного платья, а буде за нею есть какие-нибудь дурные поступки, то я бы описал ему о том; я гетману уже говорил и тебе также объявляю вот что: брат мой Петро, за ее злые дела, положил на нее черное платье, а потом, видя дочь свою в младых летах в сиротстве, умилосердился над нею и принял ее опять к себе; она тогда обещала по смерть живота своего ничего хмельного не пить, потому что в хмелю от ней чинится всякое злое дело, но по отъезде Петра к великому государю начала она опять пить и вести себя безобразно: без ведома моего таскается и чинит злые дела. Ныне, приехавши в Сосницу, я велел ей собираться ехать к мужу своему, а она при отце своем Яненке с криком отвечала: коли меня в Москву насильно пошлешь, то брату твоему Петру недолго придется жить! Слыша такие слова, я бил челом, чтоб ее к брату Петру до времени не отсылать».

Юдин отправился к гетману и в присутствии Андрея Дорошенка стал просить отослать Петрову жену в Москву по царскому указу. Самойлович опирался на заявление Андрея Дорошенка. Юдин сказал:

— Это Андрей выдумал для того, чтобы жену братову не отпускать. Как к нему от брата челядник приезжал и пробыл здесь три дня, я был у тебя, гетмана, при Андрее. Отчего же он ничего такого в те поры не сказывал?

Самойлович решительно сказал: «Невозможно отправлять Петровой жены против ее воли насильно. Я напишу о том в своей грамоте великому государю».

— Коли брат Петр, — сказал Андрей Дорошенко, — ведая о злодейских поступках жены своей, напишет мне, чтоб к нему ее прислать, тогда я ее отпущу. Я должен здоровье брата своего беречь, а не ее, злодейку, жалеть.

Самойлович отпустил Юдина в Москву и сообщил, что задержал Дорошенкову жену по заявлению Андрея о ее поведении и об угрозах. «Если, — присовокуплял он, — мимо всего этого прикажет Петр, чтоб она к нему ехала, я тогда не стану возбранять ей ехать».

Дорошенко после этого благодарил Самойловича, что он «за высокоблагочестным мудрым рассуждением» удержал его «малоумную господыню», и, снова «падая к ногам господским», умолял исходатайствовать ему отпуск в Украину. В делах Малороссийского Приказа значится, что июля 27 того же года прибыла в Москву Дорошенкова жена Евфросинья. Неизвестны обстоятельства ее выезда из Украины. Дорошенко был в начале помещен, как выше сказано, на новом греческом дворе, но с приездом жены переведен во двор Григория Никитина; однако, жаловался, что в этом новом помещении его беспокоит дым и течь. Тогда Доро-шенку купили двор за 700 рублей и назначали построить новый дом о девяти покоях. 7-го августа он спрашивал в своей челобитной, отпустят ли его в Украину, или же навсегда прикажут оставаться в Москве, и если он должен пребывать в Москве, то просил, чтоб ему пожаловали деревню. Ему назначили с семейством и со всею прислугою, в числе 24-х человек, поденный корм, что составляло в год 936 рублей 16 алтын, и обещали деревню. В 1679 году в апреле ему предложили быть воеводою в Вятке с жалованьем по 1000 рублей в год. Он пробыл там до 1682 года и воротился снова в Москву. Царь подарил ему из дворцовых волостей 1000 дворов в селе Ярополче (Волоколамского уезда Моск. губ.) со всеми принадлежащими к ним угодьями. В Украину его не отпустили, впрочем он и сам перестал проситься после того, как Чигирин, его родина, был разорен до основания, и с ним пропало все право Дорошенка на прежние доходные статьи. Он примирился с мыслью сделаться навсегда жителем Московской земли и доживал век то в Москве, то в своем имении Ярополче: там он и окончил жизнь в 1698 г. ноября 9-го, на 71 году от рождения.

X

Первая чигиринская война. — Вступление Юраска Хмельницкого в Украину. — Его наказной гетман Астаматий. — Универсалы. — Тревога при появлении Хмельницкого. — Приготовления к обороне Чигирина. — Известия, приносимые Самойловичу о Хмельницком. — Ссора Самойловича с Серком. — Приступ Юраска Хмельницкого и турок к Чигирину. — Прибытие соединенного великороссийского и малороссийского войска. — Бегство турок. — Отступление русских войск.

Весною перешел Дунай новоназначенный султаном гетман с титулом князя. С первого раза видно было, что этот князь выставлен был только как значок; турки рассчитывали на обаяние, которое, по их соображениям, должно было произвести на малороссиян имя сына Богданова. Все ведение военных дел возлагалось на Ибрагим-пашу, прозванного шайтаном (т. е. чертом). Турецкого войска назначалось в Украину, как говорили, до сотни тысяч, а у князя Хмельницкого было в начале только полтораста козаков. Юраска назначил своим наказным гетманом Евстафия Гиновского^[112], который был известен в свое время под именем Астаматия. Этот наказной от имени своего князя начал рассылать универсалы по Подолии, требуя, чтобы польские залоги немедленно выходили из подольских городков, так как весь край уступлен Польшею турецкому падишаху. Один из таких универсалов был послан немировскому старосте Стефану Куницкому, сообщившему список с него гетману Самойловичу. Жители сел Подолии извещались о скором вступлении «бесчисленных» турецких сил и обнадеживались, что если признают своим князем Хмельницкого, то могут себе спокойно предаваться мирным занятиям, не страшась оскорблений от турок и татар. 7-го апреля Юраска отправил посланцев в Сечу с письмом к Серку, изъявлял желание всех благ от Бога, «ему же возможно нищего и смиренного вознести и посадить со князи, а сильного низложить», намекнул о подвигах своего родителя, вспоминал о собственном прошлом, о том, как много бед он претерпел, пока Бог не «подвигнул сердце непобедимого цесаря турецкого, тремя частями света обладающего, даровать ему свободу, утвердить гетманом и князем малороссийской Украины». Письмо его оканчивалось убеждением склониться к нему и прислать посольство. Грамота Юраскова была запечатана новоизобретенною печатью: на ней в кругу было изображение всадника на коне, с булавою в распростертой руке; выше конской головы, украшенной пучком перьев — яблоко со крестом, а подле всадника находилось изображение стоящего на земле человека с мушкетом. На печати была надпись: печать княжества Малороссийского. Юрасковы посланцы требовали, чтоб Серко лично выступил на встречу вступавшему в свое наследие князю.

Не с доверием встретили запорожцы это обращение к ним Юраски. Раздался крик: «турки думают с нами так поступить, как с уманцами, хотят выманить часть наших в поле, а остальных в Сече забрать и наш кош разорить!» Но у запорожцев почти всегда делалось так: пошумят, покричат, а потом склонятся к уступкам. И теперь так случилось. Запорожцы соблазнились надеждою доставить чрез ходатайство Хмельницкого свободу своим товарищам, захваченным татарами в Лодыжине во время взятия того города, и отправили к Хмельницкому трех своих товарищей. Серко, однако, уведомил о том Самойловича, объяснивши, что запорожцы для избавления своих братии заключили перемирие с Крымом, и эти поступки не должны побуждать к подозрениям в верности их царю. За это Самойлович послал Серку выговор, заметивши, что освобождение пленных могло быть отложено и до другого времени.

Появление Хмельницкого произвело тревогу и лихорадочную деятельность в Москве. Посланы были в малороссийские полки и в Сечу царские грамоты о том, чтоб не слушать прельстительных универсалов Юраски. В Чигирин отправлен был генерал-майор Афанасий Трауэрнихт, стрелецкие головы Титов и Мещеринов с их приказами и полковник инженер Фан-Фрастен. В посланных туда трех стрелецких приказах было до 24.000 человек. Ромодановскому, стоявшему в Курске, указано быть в постоянных пересылках с Самойловичем и идти к нему на соединение по его требованию. В подмогу им назначено другое войско, которому следовало стоять в Путивле под главным начальством боярина Василия Васильевича Голицына. Гетман отправил в Чигирин четыре с половиною тысячи выборных козаков из пяти полков^[113] и охочих козаков, назначивши над всеми наказным Чигиринского полковника Карповича-Коровченко. Тогда же гетман выпросил у верховного правительства разрешение бить в Путивле особую монету под названием чехи, собственно на жалованье малороссийскому войску, и, кроме того, выпросил 10.000 червонцев на раздачу охочему войску заимообразно, обязываясь произвести уплату изготовленными чехами^[114].

Запорожские посланцы, явившись к Хмельницкому, были позваны к Ибрагиму-паше, который сказал им: «признайте Юрия Хмельницкого наследственным князем Украины, и тогда ни запорожцам, ни украинскому народу не окажется никакого неприятельского поступка от турок и татар». Хмельницкий послал Серку новое увещательное письмо, обещал сохранение прав и вольностей, уверял, что исходатайствует свободу запорожским пленникам, но не мог этого исполнить потому, что Ибрагим-паша его не слушался.

Пошли недели за неделями. Серко не шел к Хмельницкому, но ссорился с гетманом Самойловичем, не ехал к нему для совета, отписываясь, что боится, чтоб гетман не заслал его в Сибирь, а Самойлович в своих донесениях в Приказ выставлял Серка изменником. В Москве продолжали относиться дружелюбно и доверчиво к гетману, но не раздражали Серка, так как знали, что Самойлович и Серко личные недруги, а потому естественно склонны были один на другого наговаривать. После известий, доставленных Куницким, гетман не имел никаких верных сведений о движении неприятеля до половины июня. Наконец, в это время ватажники, отправленные для вестей, напали на турецкий обоз с припасами и взяли турецких языков. Тогда Самойлович узнал, что Хмельницкий уже переправился через Днестр и рассчитывает в 16 дней достигнуть до Чигирина, а между тем послал отпущенных из турецкого полона малороссиян с универсалами в Немиров, Кальник и другие города склонять к себе малороссийский народ ласковыми убеждениями, грозя приступить к оружию, когда ему добровольно не покорятся.

В самом Чигирине дела шли таким образом: прибывший в конце июня генерал-майор Трауэрнихт прилежно занялся приведением в порядок укреплений Чигиринского верхнего города, а нижний город вместе с местом (т. е. с посадом) оставлен был защите козаков^[115]. Царские ратные люди возводили дубовые стены, недавно сгоревшие от пожара. Козаки в нижнем городе рубили стены, тарасы, насыпали каменьем, углубляли рвы. Так прошел июль. 23-го июля явился в Чигирине дезертир и объявил, что он был козак, взят в плен турками, поступил к ним в службу, а потом убил своего товарища и бежал. Он сообщил, что турки уже недалеко, надеются взять Чигирин дня в три, либо четыре, а потом пойдут на Киев. Известили об этом гетмана, бывшего в то время с войском в Ромнах. 3-го августа в виду Чигирина стали появляться неприятели, а утром 4-го числа все огромное турецкое войско раскинулось по восточной и южной стороне от Чигирина^[116]. На 216 саженях расстояния от рва, окружавшего верхний город, был старый вал. Неприятели сразу заняли его, стали насыпать шанцы, делать траншеи и апроши, уставлять орудия. Людей у них было много, и потому работа шла очень спешно. В тот же день к вечеру они открыли пальбу.

Все усилия неприятеля обращались сначала на верхний город^[117]. Нижнего, примыкавшего к месту или посаду они почти не трогали. Хмельницкий послал к сидевшим там козакам универсал, убеждал признать себя князем, обещал от падишаха всякие милости и, сверх того, сулил каждому козаку жалованье за два года и по два новых жупана.

Несколько дней после того турки не делали никакого нападения на нижний город и не палили в него, ожидая, какое действие произведет универсал Хмельницкого. Находившиеся в верхнем городе московские воеводы стали подозревать, не сговариваются ли козаки с Хмельницким и не думают ли отступать от царя, и когда турки свои змееобразные траншеи подвели к верхнему городу на сто шагов, Трауэрнихт, испытывая верность козаков, приказал им идти на вылазку; козаки не перечили и вышли в ночь с 5-го на 6-е августа в числе тысячи человек; к ним присоединили 300 царских ратных людей, хотя не без труда, потому что Трауэрнихт был человек смирный и добрый и притом немец: его подчиненные не боялись, недолюбливали и мало слушали. На этот раз русские побили много турок в неприятельских траншеях. С той поры турки, уразумевши, что убеждения Хмельницкого не действуют, стали палить и в нижний город, как и в верхний, а великороссияне перестали бояться измены от козаков, пускали их в верхний город и поверили им охранение вала от реки. 10-го августа прибыли к туркам крымские татары в числе двух тысяч со своим ханом и расположились в той стороне от Чигирина, которая лежала по направлению к Черкассам.

В этот же самый день, 10-го августа, гетман на Артополоте соединился с Ромодановским, и оба войска разом двинулись по направлению к Днепру; на пути предводители получали беспрестанно новые известия о состоянии осажденных, которые умоляли спешить им на помощь скорее, иначе турки разобьют и сожгут город. 17-го августа гетман отрядил туда еще пехотный серденятский полк, а боярин 1.000 драгунов.

Не довольствуясь беспрестанною пушечною пальбою по верхнему и нижнему городу, турки под Чигирином стали вести разом три подкопа. Первый взрыв был неудачен: русские заранее узнали о замысле своих неприятелей от одного перебежчика и, не умея копать контр-мины, сделали, однако, в своем валу пещеры для перехода в воздух пороха во время взрыва. Благодаря этим пещерам, взрыв не удался. 23-го августа взорвало еще один турецкий подкоп, но осажденные снова узнали о нем заранее через молдаванина, и козаки отбили турок, бросившихся в прорыв. На другой день после взрыва, 24-го августа, осажденные со стен заметили, что значительная часть неприятельского полчища куда-то отдаляется. Это значило, что с левой стороны Днепра уже подходили войска русские: осажденные только что узнали об этом от прибывших к ним отрядов, которые, пройдя благополучно сквозь орду в виду турецкого войска, вошли в город с музыкою и с распущенными знаменами^[118].

Препятствовать переходу русских войск через реку Днепр сначала отправился хан с ордою, а за ним вслед Ибрагим-паша с большею половиною своих сил. Оставленным под Чигирином приказано было не подавать осажденным и вида, что нападение на них уменьшается, и в самом деле турки в эти дни, как заметили осажденные, стали сильнее палить по городу из своих ломовых пушек.

Целый день 25-го августа турки и татары, расположась по правому берегу Днепра, не допускали русских переходить через реку и палили из пушек и ручного оружия. Но козаки по приказанию своего гетмана поплыли в лодках по Днепру, перешли на правый берег и зашли туркам в тыл, так что туркам пришлось отстреливаться с двух противоположных сторон. Наступила между тем ночь, и русское войско, пользуясь темнотою, благополучно переправилось. Утром в воскресенье, 26-го августа, турки не без изумления увидали, что все их неприятели уже на правом берегу. «Жалостно стало им зело, — говорит современное донесение, что не оборонили переправу, а там еще и чигиринская крепость стояла им костью в горле».

Турки отступили к Крылову, а потом, пробираясь по за Тясьмином, достигли Чигирина к ночи и уже не думали более добывать города. Они продолжали еще канонаду по городу только для того, чтоб осажденные не узнали, что будет происходить в турецком стане. Между тем, в это время турки вывозили свой обоз и артиллерию, а на следующий день в 3 часа утра зажгли свой стан и быстро ушли. Когда развиднелось, осажденные бросились за городские стены, но в турецких траншеях нашли одного только турка, забытого своими, и тот оказался так глуп, что не мог дать русским никаких сведений о своих соотечественниках.

Прибывши к Чигирину 20-го августа, гетман и Ромодановский увидели удивившее их зрелище: земля около Чигирина была изрыта глубокими змееобразно идущими рвами, окаймленными земляными насыпями, на которых для повышения клались еще бревна; за такими-то насыпями укрывался «поганый народ»… Было покинуто десять раскатов, на которых уставлялись ломовые орудия, палившие в город. Деревянные стены города во всех направлениях были сильно повреждены, хоромы в «месте» были разбиты. Более всего обращали внимание русские на турецкие подкопы, с удивлением замечая, что для турков и камень «не был препоною».

Предводители не погнались тотчас за ушедшими неприятелями: отправлен был только для проведывания о них трехтысячный отряд и привел пленного, по одному известию, болгарина, по другому — серба. Этот пленник сообщил: турки так скоро бежали, что на переправах кидали лошадей и наметы; татары от Буга поворотили домой, а турки направились в свои владения к Днестру. Гетман по таким вестям отправил большой отряд козаков, которые, нагнавши за Ингулом партию татар, рассеяли их, а сами возвратились с добычею. Князь Ромодановский приказал засыпать землею турецкие траншеи и сравнять бугры, насыпанные неприятелем для своих орудий.

Сделавши надлежащее распоряжение к охранению Чигирина до дальнейших мер правительства, Ромодановский и гетман Самойлович отправили свои донесения в Москву, а сами с войсками своими 9-го сентября пошли обратно на левую сторону Днепра, где встретили другое войско, шедшее на подмогу под главным начальством боярина князя Василия Васильевича Голицына. Но врагов уже под Чигирином не было. Предводители воротились каждый к своим местам, Ромодановский — в Курск, гетман — в Батурин, князь Голицын — в Путивль.

XI

Вторая чигиринская война. — Мысль разорить Чигирин. — Самойлович своими представлениями удерживает правительство. — Самойлович и Серко. — Посольство Поросукова в Турцию. — Вести о новом нашествии. — Приготовления к защите Чигирина. — Религиозное значение войны. — Воевода Ржевский и генерал Гордон в Чигирине. — Прибытие турецкого полчища. — Переправа русских войск через Днепр. — Первое сражение. — Победа русских. — Смерть Ржевского. — Бездействие Ромодановского. — Сожжение Чигирина. — Отступление войск. — Последняя битва у Днепра.

В первых числах октября 1677 года прибыл к гетману царский посол за важным делом: узнать мнение гетмана и малороссийских старшин — что делать с Чигирином? По взгляду, образовавшемуся тогда у московских государственных людей, следовало, в чаянии скорого повторительного нашествия неприятеля, разорить этот укрепленный пункт, потому что, после недавнего разрушения, поправки и отстройки потребуют слишком больших издержек; главное же, в Москве не были уверены, останется ли навсегда в подданстве царю заднепровская Украина. Поляки беспрестанно заявляли притязания на этот край, как на древнее, владение своей Речи Посполитой. Московское правительство не раз отвечало на такие притязания польским послам, да не раз твердило и малороссиянам, что не отдаст Польше этого края, доставшегося московской власти не от поляков, а от Дорошенка, данника Турции. Но поляки не давали с своей стороны одобрения московским заявлениям; и в Москве понимали, что могут повернуться обстоятельства, когда поляки заговорят об этом решительнее, и Москве придется быть уступчивее по отношению к Польше. Такое-то опасение возбуждало мысль не стоять крепко за Чигирин, чтоб напрасно не потратиться на сохранение за собою того, что может некогда стать чужим достоянием. Таких соображений, однако, не высказывали московские власти малороссиянам, хотя последние сами о них догадывались и беспрестанно высказывали боязнь, чтоб их не возвратили снова под польскую власть. Приехавший теперь к гетману царским послом стольник Василий Тяпкин, один из замечательно умных московских людей того времени, стал говорить Самойловичу о трудностях обороны Чигирина от турок и спрашивал, не разорить ли этот город.

Гетман на речи Тяпкина сказал: «Если Чигирин будет содержаться крепко под царскою рукою, то и обе стороны Днепра будут пребывать в верности великому государю; если же Чигирин разорить, то уж лучше прежде сказать украинскому народу, что он царю не надобен, а потому-то Чигирин разоряется, либо неприятелю отдается! У нас в народе говорят: за кем Чигирин, за тем и Киев, а за тем и все мы в подданстве. Засядет в Чигирине Юраска' — все те, что с правой стороны к нам сюда перешли, пойдут к нему опять на правую сторону, и нам трудно будет их удержать. Если же, Боже сохрани, овладеют Чигириыом турки и посадят там своих людей, тогда царь турецкий велит брать запасы с сей стороны Днепра! и все наши малороссийские города станут поневоле отдавать ему послушание: тогда и в великороссийские города проста будет туркам дорога! Вот и теперь уже козаки только того и ждут, чья сторона верх возьмет в Чигирине. Хорошо, что вот нам теперь удалось; от этого тотчас два полковника из-под Гоголева гетманства к нам отозвались; есть надежда, что и Гоголь с остальными в подданство царю перейдет; а как Юраска шел еще к Чигирину, то Гоголь уже подумывал: не придется ли ему пристать к Юраске, если Юраска одолеет нас?»

Тяпкин из Батурина съездил в Чигирин, взял составленную там опись укреплениям и, воротившись к гетману, опять вел с ним беседу о Чигирине, но уже в присутствии старшин. Все в один голос твердили, что Чигирин следует поправить и охранять, иначе Украине придет беда от турок. Самойлович, поглядывая на образ Богородицы, со слезами произнес: «о! не дай Бог попасть нам в бусур-манские руки». После отъезда Тяпкина гетман посылал в Москву войскового канцеляриста, Василия Кочубея, толковать о том же и отстаивать Чигирин, а вместе с тем поручил ему представлять московскому правительству, что малороссиянам никак нельзя вести против бусурман войны заодно с поляками, которых льстивому благорасположению отнюдь не следует доверять. В этих вопросах Самойлович одержал верх на время: Чигирин не приказывали ни разорять, ни покидать, напротив, придумывали меры и способы к защите против ожидаемого нового неприятельского вторжения.

Самойлович, в беседах с Тяпкиным и другими, посещавшими его царскими послами и гонцами, чернил своего недруга Серка, уверял, что он тайно сносится с врагами и только притворно выставляет себя верным царю. Московское правительство, сохраняя прежний такт, ласкало гетмана, награждало посылкою объярей и соболей, но отправило к самому Серку царскую милостивую грамоту с подарками, как ни противно было это гетману. Серко принял царского посланца Перхурова с почестями, приносил благодарность царю, но просил для себя знамени и бунчука, знаков верховного начальства над сечевыми козаками. Ясно видно было его намерение находиться в независимом положении от нелюбимого гетмана, а может быть, возобновлялась надежда со временем заменить Самойловича в гетманском достоинстве, которое ускользнуло от Серка во время конотопской рады. Московское правительство, оставаясь благосклонным и к Самойловичу, и к Серку, не сделало угождения ни тому, ни другому в их взаимной недружбе.

Каждый час в Москве ожидали услышать о новой попытке турок вторгнуться в Украину, но решились попробовать мирным соглашением с турецким правительством отстранить от себя грозу: в Турцию отправлен был гонец Поросуков известить о вступлении на престол царя Федора Алексеевича, предложить возобновление дружественных отношений между государствами и представить, что нет достаточных поводов к их нарушению. Гетману поручили с своей стороны проведывать о замыслах турок. Исполняя царский указ, Самойлович, под видом купцоз, посылал лазутчиков в турецкие владения, вел сношения с немировским старостою Куницким и тайную корреспонденцию с молдавским господарем, сообщавшим ему, что делается у турок. Так, в продолжение зимы получил он разными путями сведения, что турецкий султан разгневался за неудачу под Чигирином и вместо него назначил воинственного Каплан-пашу, а на будущее лето собирается сам идти под Чигирин с несметным войском — 17 пашей пойдут с ним и «белые арабы». С раннею весною стали посылать ватаги или поезды в степь для до-бытия языков. Ватажники, отправляясь за Днепр, бродили по опустелой стране, терпя всякие лишения, питаясь по целым неделям валявшимися желудями, и считали особым благополучием, когда удавалось застрелить какого-нибудь зверя себе в пищу; однако, успели наловить татарских языков из загонов, отправлявшихся из Крыма с такою же целью, с какою выезжали в степь малороссийские ватажники. От них узнали, что хан Селим сменен, вместо него назначен Мурад-Гирей, когда-то прославивший себя поражением московского войска под Чудновом, и этот новый хан, по приказанию турецкого султана, собирается летом с ордою на Чигирин.

Сообщая обо всем этом в Приказ, гетман просил выслать скорее в Малороссию царские ратные силы, а для увеличения средств содержания охочего козацкого войска в Малороссии представил постановление старшин о заведении оранд (отдачи на откуп) «на винную, дегтяную и тютюнную (табачную) продажу» сроком на год.

Правительство утвердило постановление старшин об орандах, назначило в Чигирин новым воеводою окольничего Ивана Ивановича Ржевского, давно уже знакомого малороссиянам, а инженером при нем — шотландца Петра Гордона, оставившего любопытные записки о своем долговременном пребывании в России, — и под их начальством — пять стрелецких приказов с головами и севский драгунский полк; гетман должен был доставлять в Чигирин через малороссийских жителей хлебные запасы царским ратным на продовольствие.

Царский гонец Поросуков, .проведенный в Турцию козаками, нашел там не совсем благосклонный прием. Его не допустили к самому падишаху и наотрез объявили, что если московский царь не отступится от Чигирина и Украины, то война неизбежна. Гонец был свидетелем поспешного сбора военных сил Турции и не без труда сообщил об этом в Москву. По получении этих известий 12 апреля, царь, по совету с духовенством и боярами, указал князю Ромодановскому идти с войском в Малороссию, но прежде военных действий против турецкого войска вступить с визирем в переговоры, попытаться убедить его, что Малороссия исстари — достояние России и Дорошенко неправильно отдавал ее Турции, а потому к войне нет причин; в случае же неудачи переговоров Ромодановскому велено было попытаться защищать Чигирин, но если он увидит, что нельзя его защищать, то должен разорить его до основания, а с турками постановить такой договор, чтоб на тех местах городов никаких не строить, и всех оставшихся там жителей перевести на левую сторону Днепра. Но Ромодановскому предписывалось делать это так, чтоб не произошло оттого ропота и смятения в малороссийском народе.

Ожидание турецкого вторжения возбуждало не панику, а тревогу, смешанную с каким-то таинственным чувством страха и решимости. Самойлович дал приказание готовиться к отражению врага не только козакам, но и поспольству; все мещане и поселяне должны были поставить каждый из семьи своей по воину, — богатые из трех членов семьи одного, а убогие — с пяти одного. К этому обязывались и ремесленники, и художники, и скрипари, и дудари, по выражению летописи. Архиепископ Лазарь Баранович, своею архиерейскою грамотою, наложил по всей Малороссии трехдневный пост каждую седмицу, по понедельникам, средам и пятницам: все должны были в эти дни воздерживаться от всякой пищи и питья и пребывать в благоговейной молитве. Гетман своим универсалом предписывал всем начальствующим надзирать за соблюдением архиепископского распоряжения^[119]. И в других русских краях всего Московского государства разосланы были от архиереев печатные молитвословия о победе над супостатами: их определили читать по всем монастырям и приходским церквам в уреченный день в неделю, и в этот день все должны были поститься с утра до вечера, и в ночь, и на следующее утро до конца литургии; во все это время монастыри должны быть заперты, чтоб никто не выходил ни из монахов, ни из служек. Так следовало поступать до окончания войны.

Самойлович выступил в поход в первых числах июня и сошелся с Ромодановским на Артополоте. Там предводители устраивали друг другу пиры. На пир, данный боярином, приглашены были козацкие чины, которым отдавалось большое предпочтение перед великорусскими, и последние за то озлобились. Отсюда двинулись они к Лубнам, куда прибыли 12-го июня. Вперед отправлен был отряд в 12.000 человек, под начальством Косагова — приискать удобное место для переправы огромному соединенному войску. За ним гетман и боярин к концу июня приблизились к Днепру, а 1-го июля пришло к ним известие, что турецкие силы приближаются к Бугу. Тогда предводители сообразили, что переход в том месте, куда они отправили Косагова, неудобен, потому что им придется идти к Чигирину три мили через леса и болота, и если неприятели там нападут на них, то им некуда будет повернуться со своим тесно замкнутым вагенбургом. Они решили повернуть вверх по течению реки Сулы, перешли через нее 3-го июля, а потом дошли до Бужинского перевоза на Днепре. В этих местах было приготовлено много байдаков; началась переправа, на которую оказалось потребно не менее четырех суток по причине большого количества войска. Тут пришел Ромодановскому указ подождать прибытия князя Каспулата Муцаловича Черкасского с калмыками и татарами. Таким образом, к большой досаде сидевших тогда в осаде в Чигирине, войско, шедшее к ним на выручку, оставалось продолжительное время на берегу Днепра, до 28-го июля, пока не явился долго ожидаемый князь Каспулат Муцалович.

Теперь посмотрим, что делалось в то время в Чигирине.

Назначенные туда начальниками воевода Иван Иванович Ржевский и генерал-инженер Патрик Гордон прибыли в конце апреля и с тех пор, до появления под городом неприятелей, Гордон деятельно занимался устроением всякого рода укреплений, бастионов, равелинов, валов, стен, шанцев, фашин и проч., употребляя на работы ратных людей. Он учредил эстафетное сношение с Москвою. 12-го мая прибыли в Чигирин назначенные к «залогу» от гетмана гадяцкие козаки с своим полковником Федором Криницким: их должно было быть 6.000, но пока пришло налицо только 4.500. 17-го июня присланы гетманом еще козаки полков Нежинского и Лубенского собственно для ведения земляных работ. Нижний замок, или город был предоставлен исключительно козакам гетманского регимента, а главное начальство над всеми ими было поручено в звании наказного гетмана Павлу Животовскому. Две сотни слободских полков, Сумского и Ахтырского, находились с великороссиянами в верхнем городе^[120]. Всего войска в верхнем городе было 5.520 человек, в нижнем 6.163.

8-го июля появился перед Чигирином передовой турецкий отряд, и на первой схватке с ним козаков был убит серденецкий полковник Рубан. За передовым турецким отрядом появились молдаване и валахи с своими господарями, а за ними стали показываться неприятельские ряды все гуще и гуще. На следующий день, 9-го июля, вся окрестность под Чигирином покрылась неприятельскими полчищами^[121]. На холмах завиднелись нарядные шатры турецких военачальников; за их передними рядами красовался шатер верховного визиря с пятью высокими верхами, а от него в почтительном расстоянии шатры других знатных пашей. В длину весь турецкий стан простирался верст на десять. Турецкая пехота вооружена была мечами и щитами; конница, составлявшая показистую часть турецкого войска, отличалась породистыми лошадьми, щегольским оружием и личною ловкостью всадников.

На первых порах визирь отправил письма к козакам в нижний город^[122] и к осажденным в верхнем городе великороссиянам. Верховный визирь писал последним, чтоб они сдали Чигирин, принадлежность падишаха, и за то обещал им свободное возвращение восвояси. Великороссийские начальные люди оставили без ответа визирское письмо, а малороссийские полученное ими письмо послали в верхний город.

С этого времени в продолжение месяца шла непрерывная война: турки копали траншеи одна за другою, все ближе и ближе подходя ко рву, окаймлявшему валы и стены, а между тем усердно палили по городу из орудий, уставленных на земляных насыпях. Русским пушкарям, отвечавшим пальбою неприятелям, по замечанию очевидца, недоставало сноровки и опытности, но зато русские удачно тушили водою и мокрыми рогожами и кожами пожары, начинавшиеся от брошенных в замок и город огненных снарядов. У осажденных силы понемногу прибывали: в верхний город вошел Ахтырский слободской полк 1.200 человек, а в нижний — полк серденят. Войска Ромодановского и Самойловича, переправившись через Днепр 12-го июля подле Бужина при селе Шабельниках, встретили отряд турецкого войска, высланный визирем. От третьего часа дня (8-го часа утра) до вечера шел бой: русские отбили напор неприятеля. В следующие затем семь дней повторялись битвы с турками, подходившими из-под Чигирина, но, как доносил Самойлович, «враги не получили утешения»; они даже не воспрепятствовали русским вести сношения с осажденными в Чигирине соотечественниками. Ромодановский, исполняя царский указ, все дожидался князя Черкасского с калмыками и не шел вперед, как ни убедительно из Чигирина звали войско поспешить на выручку города. 26-го числа гетман Самойлович получил «прелестный лист» Хмельницкого, оставленный без ответа и отправленный в Малороссийский приказ^[123].

Через день, 23-го июля, прибыл, наконец, долго ожидаемый князь Каспулат Муцалович, но привел калмыков вовсе не в таком числе, как ожидали: их было всего каких-нибудь четыре тысячи. Ромодановский и Самойлович на другой яке день выслали их и, кроме того, первый — рейтаров и копейщиков, а гетман — охочих козаков, всего тысяч до двадцати. Вслед за ними и все войско двинулось с Бужинского поля к Чигирину.

Чигиринцы с каждым днем приходили в стесненное положение, и 27-го июля трудно уже было доставлять Ромодановскому беспрестанные просьбы о скорейшем поспешений на выручку. Неприятельская канонада усиливалась; зной был так велик, что козаки, не в силах были работать для утушения пожаров; к неприятелю прибыли новые силы и съестные запасы с Каплан-пашою; турки стали вести подкопы. 29-го июля был первый взрыв, 30-го второй и третий с таким оглушающим треском, что в нижнем городе подумали, что в верхнем не осталось уже никого в живых; в средине одного больверка открылся прорыв от 12 до 15 сажен; турки бросились в прорыв, — однако Гордон заранее распорядился устроить в валу дыры и пещеры для сообщения вспыхивающего пороха с воздухом. Русские удачно отбили врагов, пытавшихся вторгнуться через прорыв, и кое-как засыпали его, потерявши 68 убитыми и 91 ранеными. 1-го августа, в виду осажденных, часть войск с Каплаком-пашою двинулась против Ромодановского и Самойловича; оставшиеся продолжали метать в город и замок ядра и бомбы еще сильнее, чем в прежние дни^[124].

Между Днепром и Чигирином были горы, в которые упиралась равнина, простиравшаяся от Днепровского побережья. На этих горах расположились турецкие войска под начальством Каплан-паши, чтобы не давать вперед хода русским войскам. С турками были крымские орды, молдавские и валахские силы. Турки взвели батареи, уставили пушки и стали защищать всход на гору. Попытки русских овладеть высотами 1-го и 2-го августа были неудачны, 3-го августа, в субботу, Ромодановский выслал значительный отряд^[125]; козаки влево пошли отдельным ополчением^[126] а потом за ними последовали боярин и гетман с остальными войсками и обозами^[127], оставив на левой стороне Днепра охотные полки с приказанием ловить и вешать беглецов из войска, если окажутся на левом берегу.

Турки и татары, допустивши высланных русских до горы, выступили и против них из зарослей и стали пускать на них гранаты. Выборная пехота Шепелева и Кровкова взошла на высоты, но конные турки и татары сбили и прогнали ее. Русских было убито до тысячи и столько же раненых: в числе последних был и генерал Шепелев. 500 русских было отрезано и окружено неприятелями; защищаясь упорно, они все погибли бы, если бы на выручку уцелевшим из них не отвлекли турок стрелецкие полки, сражавшиеся на левом крыле; а вслед затем оросился на высоты резерв правого крыла; отрезанные соединились снова со своими, и турки, видя, что затем надвигается еще новая конная сила русских, стали подаваться, и когда вслед затем еще русская конница примкнула к своим, стоявшим уже на высотах — тут одержана была полная победа над турками. По известиям очевидцев^[128], они бежали в беспорядке за Тясмин к Чигирину и истребили за собою огнем мосты, сделанные заранее молдаванами и валахами между Чигирином и Суботовым. Татары бежали к Медведовке; за ними гнались и истребляли их закоренелые враги калмыки. По известию Гордона, в этом бою, продолжавшемся три часа, турки потеряли 5.000 человек, а русские 1.500 убитыми и до тысячи ранеными. Пленные турки показывали число своих убитых до восьми тысяч^[129]. Русские овладели 28 пушками и богатыми турецкими шатрами.

В этот самый день (5-го августа, в субботу), когда русские войска одерживали над врагами победу, в 2 часа пополудни турки зажгли подкоп и взорвали значительную часть вала, потом бросились в прорыв. В продолжение двух часов шла отчаянная резня. В это время воевода Ржевский вышел на вал верхнего замка и был убит осколком бомбы или гранаты, поразившим его в подбородок. Начальство над всеми силами в Чигирине осталось за Гордоном. Услыхавши о победе, одержанной русскими войсками, он посылал к Ромодановскому просьбу прибыть скорее и тем завершить свое победное торжество, потому что тогда неприятели уйдут от Чигирина. — Но Ромодановский, переночевавши на поле победы, двинулся с войском далее и, остановившись за две с половиною версты от Чигирина, послал на подкрепление Гордону только один драгунский полк. 5-го августа Гордон снова посылал приглашать Ромодановского и указывал для стана место на острову, пониже Чигирина, откуда можно будет обстреливать неприятельский стан. Но боярин прислал Гордону еще только около трех тысяч ратных, предоставляя Гордону сделать вылазку. Если бы Ромодановский послушался Гордона, то, вероятно турки убежали бы от Чигирина: и без того, как показывали их пленные, после поражения на горе они думали разбежаться, но визирь удержал их, убедивши попытаться еще повести подкопы и давши обещание сняться, если подкопы в течение недели не поведут к решительному покорению города. Исполняя приказание Ромодановского, Гордон 6-го августа предпринял вылазку, но она не удалась.

И после того боярин не переходил со всем войском за реку ближе к неприятельскому стану, как домогался Гордон, но ограничился только тем, что отрядил Косагова и Вульфа занять два островка на Тясмине, а к Гордону отправил еще 1.800 человек сумских козаков и рыльских служилых людей для новых вылазок: с тою же целью Самойлович от себя посылал в нижний город прибавочные сотни козаков разных полков, заменяя ими посланные туда прежде. Вылазки не удавались ни из верхнего города, ни из нижнего, потому что янычары очень ловко устроились в своих шанцах: одни сидели во рву под прикрытием земляных краев рва и оттуда стреляли, а выше их сидели по горе другие; верхние берегли нижних, а нижние верхних, и выбить их оттуда было трудно.

У Косагова, посланного на островок, ратные люди при неприятельском наступлении разбежались, а Вульфа после того отозвал сам Ромодановский. Так вяло действовал Ромодановский для выручки Чигирина. Между тем поляк Кирпицкий, бывший у турок в плену и перешедший к русским, сообщил, что у турок ощущается недостаток продовольствия, и они при первой неудаче станут уходить. Дело в том, что еще 12-го июля Серко, постоянно выставляемый гетманом союзником врагов, напал с запорожцами на турецкий караван, плывший из Кизыкерменя по Днепру с запасами для войска, отнял запасы, и это оказалось так надолго чувствительным для турок, что привезенные потом Каплан-пашою запасы не могли уже заменить им этой утраты. Гордон по этому известию еще умолял Ромодановскаго принять более решительный образ действия, но боярин снова ограничился посылкою в город отряда для вылазки, который вскоре потом сам и отозвал.

11-го августа, в воскресенье, в час пополудни взорвало мину под валом нижнего города; образовался прорыв; бывшие там близко козаки в числе 500 погибли, другие бежали; ужасный гром оглушил, всех: пустились в бегство и те, которые находились подалее; иных застал взрыв пьяными, других спящими. Нестройною толпою кинулись козаки из города через московский мост, думая уйти в войсковой обоз. Но за мостом уже стояли турки, пробравшиеся туда через болото; они подломили мост; козаки в тесноте давили друг друга; много козаков потонуло, и в том числе гадяцкии полковник Криницкий; турки зажгли башню с воротами, стоявшую на московском мосту; успевших перейти за мост козаков гнали и истребляли неприятели. Между тем, от взрыва по всему нижнему городу сделался пожар; вступившие в прорыв враги распространяли его, зажигая строения. Три полка серденецких: Герасимов, Иванеев и Ребриковского убежали через плотину в верхний город. Турки зажгли внешние стены верхнего города, называемые новым городом; оставались пока в целости внутренние — старый город. Никакие попытки Гордона спасти погибавший Чигирин не могли удасться, подчиненные не слушали команды^[130]. Вечером один стрелецкий голова по секрету сказал Гордону, что Ромодановский прислал своего адъютанта с повелением вывести гарнизон из верхнего города, но адъютант не хотел войти в город, а только у ворот передал словесный приказ боярина. Гордон на это промолвил: „мне дано повеление лучше погибнуть, чем оставить свой пост; и другим я того не позволю, не получивши письменного приказа“. Он продолжал делать распоряжения о погашении пожара, и чтоб не подать солдатам подозрения, что он покинет свой пост, приказал готовить ужинать и поставить на стол свой серебряный сервиз.

Часов в 10 вечера (в третьем часу ночи) явился барабанщик полковника Карандеева, стоявшего у ворот с боярским адъютантом, который все-таки не смел войти в замок, и передал письменный приказ Ромодановского такого содержания: Гордок должен выступить с ратными царскими людьми, взять с собою те пушки, которые были полегче, а другие закопать, разорить укрепления, истребить боевые запасы и порох. Гордон показал приказ начальным офицерам, при нем остававшимся, велел оставить фитили в амбразурах и зажечь ворота, устроенные для вылазок, а сам собственноручно зажег запасный и аммуниционный магазины. В это время все солдаты, не ожидая команды, с ужасным криком побросали оружие и пустились бежать из пылающего замка; много их было застигнуто и изрублено турками, много их потонуло в реке, через которую пытались пройти вплавь. Сам Гордон вышел через мост, держа в одной руке пистолет, а в другой саблю, счастливо прошел посреди неприятелей, носивших на копьях отрубленные головы русских, и в чрезвычайном утомлении добрался до стана. Первым его словом боярину Ромодановскому был упрек за то, что военачальник не только не подал ему вовремя помощи, но даже не уведомил заранее о том, что он должен будет оставить Чигиринский замок, и тем самым не дал возможности гарнизону выдти в надлежащем порядке. Ромодановский с неудовольствием слушал упреки и мало отвечал на них. Гордон, уходя от Ромодановского в отведенное для себя помещение, зашел к полковнику Бурнету, в это время раздался в Чигириие ужасный оглушительный треск: взорвало пороховой магазин и, как после узнали, от этого взрыва погибло там более 4.000 турок, успевших вступить в Чигиринский замок тотчас вслед затем, как русские его покинули.

По известиям современников, в войске Ромодановского господствовал большой беспорядок, как и вообще во всем тогдашнем военном русском строе. У нас в походе, — говорил впоследствии в Москве гетманский посланец Мазепа, — с Ромодановским людей было много, а на боях было их мало, только солдатские полки да стрелецкие приказы, да и стрельцов было немного; прочее все пряталось в обозе на телегах, от рейтар, городовых дворян и детей боярских только один крик! Гетман много раз посылал к ним, а они не шли, и гетман принужден был послать в бой все свои козацкие полки, а сам остался со своим двором и драгунами, которые всегда находились неотлучно при нем». Из царского войска беспрестанно толпами бегали ратные люди, так что когда войско дошло до Чигирина, то его осталась едва половина против того числа, какое было при начале похода. Поэтому-то Ромодановскому не осталось более ничего как уходить.

И вот, боярин и гетман, оба с своими войсками, двинулись от Чигирина к Днепру в обратный путь, на другое утро после разрушения Чигирина, 12-го августа. Они вели свои войска четвероугольниками, окаймивши их несколькими рядами возов, как бы шанцами. Все конные спешились; только сам Ромодановский да гетман ехали сидя верхом на лошадях. Турки и татары с разных сторон делали на них нападения, но безуспешно. На ночлеге нападения на них не было. С рассветом 13-го августа войска двинулись далее, и при переходе через болотистые места беспокоили их неприятели, но так же, как и вчера, безуспешно. К полудню русские достигли прежнего своего становища у Бужина и стали в своих прежних ретраншаментах; они начали посылать возы к самому Днепру в видах начать переправу, но тут турки, по оплошности русских, овладели брошенными окопами и начали палить. Это заставило русских отложить переправу и давать неприятелям отпор до тех пор, пока не принудят отступить. В тот же день калмыки, не желая помогать русским, ушли на другую сторону Днепра, а потом направились в свой край, но по пути «наделали не мало бед малороссийским людям». На другой день после того гетману доставлено было письмо от крымского хана. Называя Самойловича Иваном-Поповичем, гетманом заднепровским, Мурад уверял в расположении к козакам и убеждал гетмана отступить от Москвы, но при этом давал слово не побуждать его через то в подданство турецкому падишаху.

Такое же письмо от хана прислано было ко всем старшинам собирательно. Эти письма не имели никакого успеха и на них не отвечали. Но зато многие козаки не расположены были долее драться и самовольно уходили за Днепр. Это заставило гетмана учредить сторожу, чтобы не пропускали беглецов, а несколько человек, пытавшихся переплыть Днепр, поймали и отстегали плетьми. Неприятели, после неудачных попыток склонить на свою сторону козаков, продолжали напирать на русские обозы и палили из пушек, доходило дело до того, что сражались не только оружием, но вступали и в рукопашку; под самим визирем убито две лошади; очень хотелось неприятелям разгромить русские обозы или припереть их к Днепру, но русские, особенно козаки, держались стойко, сделали две ночных вылазки, убили и взяли в плен многих турок, хотя и турки принесли в свой обоз 90 русских голов. Так прошло время до 10-го августа. Наконец визирь, видя, что не удается овладеть русскими таборами, а своих воинов пропадает не мало, в ночь с 19-го на 20-е августа со всем своим полчищем отступил к Чигирину, а князь Ромодановский и гетман Самойлович со своими войсками переправились через Днепр уже без всякого препятствия от неприятеля.

Неудачный поход Ромодановского в свое время подал повод к толкам. Говорили, что турки подкупили его, что русский боярин продал им Чигирин и нарочно вел дело так, что они могли им овладеть. В малороссийском и великороссийском войсках ходили такие толки: в неволе у бусурман был сын князя Ромодановского Андрей, взятый в плен Суховеенком в 1668 году; визирь турецкий заранее послал к Ромодановскому тайно сказать: если московский полководец допустит визиря взять Чигирин, то визирь отпустит сына его Андрея на волю; если же не допустит, то к боярину пришлют голову его сына, набитую сеном. Ромодановский, ради спасения жизни своего сына, вел дела так, чтобы все сталось по желанию визиря. В турецких областях говорили, что туркам пришлось бы пропасть под Чигирином, если б их неприятель Ромодановский действовал иначе; гетман же должен был потакать боярину, как царскому наместнику, против собственной воли; когда ж бы делалось так, как гетману хотелось, то ни один человек не ушел бы целым из турецкого войска. О таких толках извещал Самойловича Куницкий. Самойлович, передавая о том в Приказ прибавлял от себя, что это басни ложные. Гетман был расположен к Ромодановскому и когда узнал, что московское правительство намеревается заменить его другим лицом в команде над царским войском в Малороссии, то в письмах своих, посылаемых в Приказ, изъявлял сожаление и прибавлял, что желает, дабы всякий другой, кто будет на месте Ромодановского, пребывал с гетманом в таком совете и дружбе как Ромодановский.

В какой степени был виновен Ромодановский — решить трудно при недостатке материалов, которые пролили бы свет на тайные события того времени; но несомненно, что Ромодановский имел возможность и перед правительством, и перед потомством совершенно отклонить от себя упреки в потере Чигирина: еще прежде, чем он с войском достиг до этого города, у него был уже царский указ — покинуть оборону Чигирина и предать его истреблению, если окажется слишком трудным его удерживать. Таким образом, Ромода-новский поступил сообразно царскому указу; должно думать, что, сообразно тому же указу, он' заводил или по крайней мере пытался заводить с визирем сношения о мире. В делах мы не нашли о том донесения; во всяком случае это вероятно, потому что в царском указе ему повелевалось разорить Чигирин и попытаться завести с турками сношения о мире; если половина указа была им исполнена, то нельзя предполагать, чтобы другая оставалась без исполнения, тем более, что условия, которые велено было предложить тогда туркам об оставлении впусте правобережной Украины, действительно состоялись по договору, заключенному двумя годами позже, а потому есть основание думать, что они тогда были сообщены туркам. В Москве, однако, после чигиринской катастрофы, как кажется, не признавали Ромодановскаго способным вести далее дело обороны Малороссийского края, и он уже более не показывался в Малороссию. Малороссияне сильно соболезновали о разорении Чигирина и приписывали это бедствие «незычливости и нерадивости принципала». Серко написал Самойловичу чрезвычайно резкое и едкое письмо, обвинял его в потачке Ромодановскому, уже наверное считаемому им изменником. Что малороссияне могли заблуждаться на счет Ромодановского — это было естественно, когда повеление истребить Чигирин и завести сношения с турками дано было ему секретно, с оговором, чтобы не произошло ропота в народе и, следовательно, осталось неведомым для малороссиян.

По переходе через Днепр, Самойлович, находя, что козацкое войско от тяжелого похода в опустелую страну «изнужало и изнищало», распустил по домам полки Полтавский, Прилуцкий, Лубенский, Миргородский и Гадяцкий, а Киевский, Переяславский, Черниговский, Нежинский и Стародубский двинул к Переяславу, потому что услыхал о новых затеях неприятеля.

XII

Покушение Юраски Хмельницкого. — Его универсалы. — Поход на левый берег Днепра. — Переселение жителей на правую сторону. — Изгнание Хмельницкого с левой стороны. — Покушение татар и турок на Сечу. — Последние подвиги Серка под Крымом. — Поход Семена Самойловича. — Истребление городков. — Сгон остальных жителей на левую сторону. — Правление Хмельницкого в Немирове. — Неудачные попытки склонить его к покорности царю. — Толки о водворении переселенцев. — Кончина Серка. — Сношения с Крымом и с Турциею. — Бахчисарайский мир.

Воротившись от Днепра к Чигирину, визирь приказал истребить остатки города и замка, а потом всему турецкому войску двигаться в путь. Оно остановилось в Капустиной долине. Турки терпели от болезней и от скудости продовольствия. Дороговизна в турецком обозе была так велика, что за мех пшеничной муки платили по 10 ефимков, а ячменной по пяти, турки один перед другим бросались брать у татар добычу, когда те возвращались с загона, но и добычи привозили татары немного: негде было набрать ее в пустыне. Стоя на Капустиной долине, Хмельницкий, по совету с визирем, разослал гонцов с универсалами в Корсун, Канев, Черкассы, извещал, что назначает Ивана Яненченка-Хмельницкого для приведения городов под свою власть и оборону. «Не такая это будет оборона», писал он, «какова была московская: князь Ромодановский и Самойлович, не сдержавши сил наияснейшего султана турецкого и крымского хана, сожгли до основания Чигирин, погубили много душ христианских, а сами со стыдом ушли. Просите же скорее, пока есть время, милости у верховного визиря и отзовитесь к нам с дружбою и послушанием. Буде нас не послушаете, постигнет вас конечная погибель». Подобное послание отправлено было и от визиря, требовавшего покорности Хмельницкому и подданства турецкому султану, под страхом разорения, плена и гибели.

Корсунцы поддались. Города западные: Кальник, Немиров и другие, где поставлены были польские залоги, также покорились и приглашали Хмельницкого избавить их от поляков. Но каневцы отвечали, что не могут быть послушны, опасаясь московских людей. Пославши такой отказ Юраске, каневцы стали переводить семьи свои на левый берег Днепра, а Самойлович, остановившийся после перехода из-за Днепра в Переяславе, послал в Канев, для обороны оставшихся там людей, несколько сотен пехотного полка Кожуховского, надеясь, что Юраска придет с небольшим числом татар, и в то же время советовал всем остальным убираться скорее за Днепр. Визирь отправил на почти безлюдный Канев несколько десятков тысяч турок с 15 пушками; и Яненченко был там с ними вместо Хмельницкого. Посланная Самойловичем козацкая пехота не удержала напора вломившегося в город неприятеля и вся погибла в битве. Немногочисленные жители, оставшиеся в Каневе, вбежали в каменную церковь, но турки, разложивши около церкви огонь, всех их подушили дымом. Испуганные судьбою Канева, городки: Черкассы, Мошна и Жаботын покорились Хмельницкому.

По возвращении посланного в Канев турецкого отряда визирь с Капустиной долины двинулся со всем войском в турецкие владения, и на прощанье с Хмельницким сказал ему: «если не удастся тебе подчинить своей власти Украину, не посылай просить помощи от турецкого султана, а обратись к Каменецкому паше». Тотчас после ухода союзников Хмельницкий отправил к польскому королю какого-то Губаря-Бершадского требовать вывода польских залог из украинских городов и хотел не только той полосы, которая была уже уступлена Польшею Турции, но также Белой-Церкви, Паволочи, Черногородки, — одним словом; всего, что при отце Юраски, Богдане Хмельницком, успела захватить козацкая сабля. Король, сообразно Журавницкому договору, недавно утвержденному послом Речи Посполитой при турецком дворе, Гнинским, приказал выступать польским жолнерам из Кальника, Немирова, Межибожья и других подольских городков, входивших в черту уступленных Турции земель, но в остальном отказал Юраске; напротив, войска Речи Посполитой из покинутых подольских городков должны были уйти в Белую-Церковь, Паволочь, Димер, Коростышев для усилении тамошних залог. Немиров подарен был от падишаха Юраске в вечное владение и был избран последним своею резиденциею.

Юраска с татарами и турками, своими защитниками, вступил туда не ранее как за несколько дней до рождественского заговенья, Яненченка-Хмельницкого оставил в Корсуни, Коваленка в Кальнике: эти города подарены были последним от падишаха во владение. У Хмельницкого, по отходе визиря, осталось 700 человек татар, да от господарей 800 «семэн»^[131]; из этого числа по 200 человек тех и других отправил Юраска в Корсун, а остальных оставил при себе в Немирове.

Юраска расположился в опустелом посаде, называемом Выкитка, поместивши близко своего жилья по десяти человек янычар в одной хоромине, а других турок и татар поместил в другом посаде города Немирова, называемом Шполевцы. Своих малороссиян было мало у Хмельницкого в отцовской земле. Сам он им не доверял, и с первого раза стали они испытывать тягость управления новопоставленного малороссийского князя. По распоряжению Юраски, подчиненные ему малороссияне обязаны были его татарам и «семэнам» поставлять достаточное количество мяса, масла, сыра и иного съестного и, кроме того, по три осьмачки овса на каждого коня. Нуждаясь в средствах для проведения своих замыслов, Юраска стал вымогать денег от богатых обывателей, сажал их в тюрьму и по турецкому обычаю приказывал бить палками по подошвам, пока не получал от них несколько сот червонцев. Не щадил он и тех, которые пристали к нему при Первом его появлении; визирь, будучи с ним под Чигирином, давал ему совет не приближать к себе козаков, возведенных в старшины, а надеяться исключительно на оборону от турок. Сообразно такому совету, Юраска убил Астаматия, бывшего у него недавно наказным гетманом, и кальницкого полковника Вареницу, поставивши на место последнего Коваленка. Другие, даже и такие, что были сродни Хмельницкому, ежедневно, как вол обуха, по выражению современника, дожидались той же судьбы. Затевая поход на левую сторону Днепра, Юраска послал немировского сотника Берендея к крымскому хану просить присылки орды. Юраска в особенности злился на запорожцев: «Кабы мне, — говорил он, — хоть бы их 1.000 человек из коша удалось выманить, тотчас бы заслал их к турецкому султану на каторги». Но он надеялся на расположение к себе малороссиян левой стороны и говорил: «мне достаточно каких-нибудь двух-трех тысяч; я, зашедши от Днепра, в Киеве на Подоле посреди города стану». Действительно, многолетние перевороты в крае до того сбили с толку малороссийские головы, что даже Юраска мог на некоторое время быть опасным, особенно когда ему покровительствовала грозная турецкая сила. По известию Куницкого, из Черкасс и из левобережной Малороссии присылались к Юраске приглашения^[132].

По этим приглашениям Хмельницкий из Немирова 27-го декабря послал универсал к левобережным малороссиянам и приглашал всех, и старейших и меньших, покориться ему для избежания разорений. Вслед затем Яненченко с двумя крымскими мурзами, присланными ханом, перешел Днепр у Стаек и, минуя городки Переяславского полка, направился на Остер и Козелец. Награбивши добычи и набравши пленников, татары ворочались, но на дороге в селе Глубоком переяславский полковник Лисенко разгромил их загон и отбил яссыр. Яненченко ушел в Корсун. Это было предварительное нашествие на левобережный край. Отец Яненченка, Павел Яненко, шурин Дорошенков, проживавший в Соснице, не только не пристал к Юраске, но посылал сыну своему выговор за его поступки; неизвестно, впрочем, делал ли он это по собственному побуждению или по воле гетмана, разославшего по всей управляемой им стране увещание не «верить обманчивым прельщениям расстриги, который попрал христианский закон, предания церкви и угождает бусурманам, хотя те сами его ставят ни во что и презирают».

По донесениям Самойловича московское правительство, в ожидании вступления Хмельницкого с своими союзниками, отправило в Переяслав отряд ратных людей под начальством стольника Неплюева, в качестве резервов указало быть с другими ратными князю Козловскому в Путивле и князю Урусову в Киеве, а Косагову в Сумах со слободскими полковниками сумским и ахтырским. Гетман придал Неплюеву по нескольку сот человек выборных козаков полков Нежинского, Лубенского, Прилуцкого и Киевского, и велел им занять поднепровскне городки: Ирклеев, Крапивну, Золотоношу, сносясь с переяславским полковником, которому поручалось главное ведение защиты края, образовавшего его полк. Попытались между тем мирным путем подействовать на Хмельницкого.

По приказанию гетмана, знаменитый в свое время ученый проповедник черниговский архимандрит Иоанникий Галятовский, бывший, когда-то учителем Юраски, 4-го декабря 1678 года послал Хмельницкому письмо, советовал снять с себя мирское платье и облечься снова в иноческое, доказывал, что перед Богом великий грех отречься от данного раз монашеского обета, а в пример приводил бывшего французского маршала Геброна, снявшего с себя монашеский сан: когда он умер, то бесы ликовали, душу его в ад несли. Хмельницкий получил это письмо в Корсунс, будучи уже на походе в левобережную Украину, и отвечал на него длинным письмом, наполненным школьною болтовнёю, где ни к селу, ни к городу приводились имена Перикла, Улисса, Брута и других античных героев, но о себе, о своих видах, намерениях и побуждениях Юраска почти не говорил и только вскользь привел указание на 19-й стих 48 главы Бытия, а в заключение выразился так: «никогда не пиши ко мне, превысокость твоя, чтобы не раздразнить шершней».

Не удались попытки обратить на истинный путь заблудшего Хмельницкого: Юраска с татарами перешел на левый берег Днепра^[133]. Первое местечко, которым он овладел, была Веремеевка: там козаков не было вовсе, а мужики не в силах были обороняться и потому сдались. За Веремеевкою последовали Чигрин-Дуброва, Горошин, Городище, Жовнин. Хмельницкий писал в своем универсале: «не отговаривайтесь и не медлите, приказываю вам идти на житье за Днепр с семьями и пожитками; там будет вам назначено место по нашему отеческому радению; а не пойдете, так увидите над собою такое, чего я вам не желаю». Сдавшихся в числе трех тысяч Хмельницкий приказал водворить в Жаботыне. Другие, назначаемые к переселению, отпрашивались, указывая на зимнее время, и давали обещание непременно перейти весною. Многие из таких оказались уроженцами правобережной Украины; недавно в разные годы по доброй воле перешли они на левую сторону от ненависти к польскому панству, а потом от страха быть под бусурманским владычеством, но, поживши на левой стороне, многое там им не полюбилось и они стали порываться на прежние пепелища, примиряясь с мыслью, что очутятся в турецкой державе. Турецкой власти близко над собой они не испытали, а польских панов уже не боялись, зная, что король уступил весь край Турции^[134]. Переяславский полковник еще 5-го ноября, до появления Хмельницкого, писал к гетману, что расположил в разных побережных городах сторожевые козацкие отряды для удержания легкомысленного народа.

27-го января из-под Жовнина Юраска послал универсалы в городки Миргородского полка, требуя, чтобы к нему присылали выборных людей с поклоном, и грозя скорым пришествием турецких войск, после чего уже не будет пощады. Между тем Яненченко подходил к Лубнам, где заперлись лубенский полковник Ильяшенко и охотный Новицкий: они с козаками присягнули стоять крепко, но, по выражению гетмана, нашлись малоумные, которые стали склоняться к Хмельницкому. К счастию, против Хмельницкого шли миргородский и полтавский полковники с своими полками, а за ними Косагов из Сум; сам гетман выступил уже из Батурина и был в Конотопе. Полтавский полковник Левенец напал на Хмельницкого под Жовниным и заставил отступить к Лукомле; простояв там три дня и не успевши склонить жителей к сдаче, Юраска ушел за Днепр с 300 татар, а за ним последовал Яненченко. которого под Лукомлею чуть было не застрелили и которого спас только панцырь. Перешедши за Днепр, Хмельницкий отправился наскоро в свой Немиров, а Яненченко в свой Корсун; крымские же салтаны, прибывшие помогать Юраске, разошлись: Калга с исхудалыми лошадьми пошел в Крым, а Нурредин с 7.000 орды снова перешел на левую сторону, ударил на городки Миргородского полка, наловил яссыру, но на возвратном пути под Менжелеевкою напал на него Косагов с царскою ратью и с козаками, приданными гетманом из полков Гадяцкого, Миргородского и Компанейского. Они отняли яссыр, овладели татарским знаменем и чуть было не схватили самого салтана Нурредина: раненый из лука, он с остатком своей орды поворотил не по дороге, а прямо, по полям, пролагая себе новый путь в снегах, и так добрался он, преследуемый погонею 30 верст, до Днепра, перешел на другой берег, но за ним перешли русские, гнали его еще 35 верст до реки Малого-Ингульца, и так как за большими снегами далее гнаться было трудно, то воротились назад к Кереберду.

К эпохе зимнего вторжения Хмельницкого в левобережную Украину следует отнести нападение турок и татар на Сечь, за которым вскоре последовало последнее в жизни Серка победоносное вторжение в Крым с запорожцами^[135]. Крымский хан подал совет визирю сделать нападение на Сечу, выбравши ночь на Рождество Христово, когда, по его соображению, сечевики должны были ради праздника Господня быть пьяными^[136]. Визирь прислал 15.000 турок. Хан дал им лошадей и с своею ордою сам проводил их до Сечи благополучно и незаметно. Запорожцы, не ожидая беды, не расставили, как следовало, караулов. Орда обступила кругом Сечь, а янычары прошли в город, наполнили узкие улицы Сечи и всех бы могли забрать, но, на счастие запорожцев, один, занимавшийся сапожным ремеслом, проснувшись рано, отворил окно, заметил неожиданно явившихся чужих людей и всполошил козаков своего куреня. Началась пальба из окон, тревога сообщилась другим куреням, и вся Сеча принялась за оружие. Туркам неудобно было поворачиваться в тесных улицах, и когда козаки из своих окон поражали их выстрелами почти в упор, турки не могли направить своих ружей на окна и палили вверх на воздух. К рассвету неприятели были совершенно побеждены; едва малая часть их успела ускользнуть из Сечи, и хан, видя, что янычарам не удалось, поворотил в степь с своею ордою. Утром запорожцы выволакивали трупы убитых и стаскивали в проруби под лед. Тогда Серко отправил хану замечательное письмо, укорял его в том, что он поступает не по-рыцарски, нападает тайком и выбирает такое время, когда войско гуляет; припоминал подвиги козаков над мусульманами и давал обещание с наступлением весны отдать крымцам надлежащий визит^[137]. И действительно, с наступлением весны Серко с запорожцами ворвался в Крым через Сиваш, козаки наделали опустошений и навели большой страх на всех обитателей полуострова и на самого хана. Возвращаясь обратно, козаки вели с собою отнятых у татар пленников: в числе их были так называемые «тумы» — дети христианских матерей или отцов, рожденные в Крыму во время неволи их родителей. Многие были совершенные татары, мусульманской веры, и не знали ни слова по-русски. В степи на стоянке, где козаки стали пасти лошадей и варить себе кашу, Серко объявил тумам, что если они захотят, то могут воротиться в Крым. Порядочная толпа таких тум воспользовалась этим дозволением, объяснивши, что у них в Крыму есть жилища, а в Русской земле нет ничего. Серко отпустил их, а сам взошел на курган и провожал их глазами, нока они скрылись из глаз. Тогда он сбежал с кургана, крикнул на своих козаков и погнался вслед за ушедшими. Он догнал их и всех приказал побить, а потом, похоронивши их тела, перед всеми товарищами произнес, обращаясь к побитым, такие слова: «простите, братья, нам смерть свою, спите себе здесь до страшного суда Божия; лучше вам преждевременно умереть, чем жить бусурманами и размножаться на наши христианские молодецкие головы и на свою вечную погибель, оставаясь без крещения». Воротившись в Сечу, он, по козацкому обычаю, подуванил добычу, состоявшую из множества скота и овец, и распустил на волю освобожденных христианских пленников мужеского и женского пола, которых повели с собою запорожцы до полуторы тысячи. Это был, кажется, последний подвиг знаменитого запорожского героя.

После изгнания Хмельницкого из левобережной Украины Самойлович, по воле московского правительства и с совета старшин, решил истребить городки в Украине на правом побережье Днепру и выселить оттуда на левую сторону весь остаток народонаселения. Эта мысль давно уже заявлялась московским правительством, еще до второй чигиринской войны, но теперь ее исполнение казалось еще необходимее: оставшееся в малом числе население от бессилия покорялось Хмельницкому, а на правую сторону Днепра стали стремиться перешедшие оттуда ранее, увлекали за собою других, даже коренных левобережных уроженцев, и таким образом правобережная Украина могла снова заселиться, но уже оставаясь под турецким владычеством. Такая будущность Украины не согласовалась с выгодами московской державы. Оставлять правобережный край населенным, значило давать Хмельницкому возможность иметь подданных, из которых он мог набирать себе военную силу и посылать ее беспокоить левую сторону Днепра.

Гетман отправил сына своего Семена в качестве наказного гетмана с выборными сотнями полков Переяславского и Киевского и с компанейцами. Воевода переяславский Неплюев присоединил к ним царских ратных людей. 24 февраля они подступили ко Ржищеву, где находился присланный от Яненченка наказной корсунский полковник Трушенко и двое татарских мурз. Татары тотчас по приближении Семена Самойловича, с козаками быстро ушли из Ржищева; козаки Самойловича за ними погнались, не мало их изрубили, а шестерых взяли в плен: те показали, что в городе Ржищеве осталось татар еще человек тридцать с мурзами; на маслянице Трушенко напоил их допьяна, и похмелье помешало им убежать из города; с самим Трушенком было до восьмидесяти козаков корсунских, деренковских и драбовских. Семен Самойлович послал Трушенку в замок письменное убеждение сдаться. Трушенко заупрямился. Тогда Семен Самойлович, с совета бывших при нем полковников и полковых старшин, вступил в неукрепленный посад (место), приказал построить туры, поставить на них орудия и палить в замок. Деревянные укрепления замка подались, козацкие пушки разбили три башни, но вал был высок, а ров глубок, вломиться в замок было трудно, и Семен Самойлович предпринял вести осаду, хотя бы она продлилась многие дни. Повысили туры, так что ядра могли доставать в средину замка. У осажденных недоставало воды, ее заменяли снегом, но скоро снег потаял от огня; осажденные пили, вместо воды, свекольный рассол, но этого стало бы не надолго и не на многих. Осажденные выслали сказать, что сдаются. Тогда, 25 февраля, козаки вошли в замок, забрали в плен татар и козаков, стоявших за Хмельницкого, сожгли до основания и замок, и посад, а всех обывателей перевели в Переяслав и в Воронков, пленных же отправили в Березань и Барышевку. Участь Трушенка предоставили решить гетману.

Воротившись в Переяслав, Семен Самойлович присоединил к своему трехтысячному отряду еще 3.000 Нежинского полка и 3.000 полков Прилуцкого, Лубенского и конного охотного с их полковниками. 2-го марта отправился он снова в поход на Канев.

Канев покорился добровольно. Семен с козаками двинулся к Корсуну не по дороге, а прямо полем («манивцем»), думая захватить врагов врасплох. Яненченко только что отпраздновал заговенье и не успел еще отрезвиться; в корсунском замке, недурно укрепленном, было у него несколько десятков татар и столько же козаков из Жаботьжа, да стрелков из «Лисянских лесов»^[138]. Яненченко, услыхавши о взятии Ржищева, хвастливо говорил, что Корсуна не постигнет такая же судьба, но как только 3-го марта явился под городом передовой отряд козацкого войска, татары тотчас из города пустились скорым бегом по направлению к опустевшей Лисянке. Яненченко, оставшись с незначительным числом своих, пожег около замка строения и стал стрелять на подступавших к замку козаков; но когда смерклось, подошли все козаки со всем своим табором; из Корсуна явились в козацкий табор двое товарищей Яненченка; они сказали, что Яненченко вознамерился ночью убежать, как только увидал, что козаков против него пришло много. По такому сообщению отправили козацкую сторожу загородить путь Яненченку; но Яненченко с несколькими товарищами в полночь вышел из Корсуна потайным ходом, пробрался между валами и убежал в поле. Поставленная караулить его сторожа не могла догнать беглецов, потому что у них лошади были быстры. Оставшиеся корсунцы на рассвете принесли повинную; татар, остававшихся еще в замке, побили, а знатнейших из них выдали. Семен Самойлович приказал всем корсунцам немедленно перебираться с семьями и с домашнею рухлядью за Днепр, найденные в Корсуне четыре железные пушки отдал Киевскому полку, а весь город Корсун с посадом приказал сжечь до основания.

4-го марта, поутру, Семен Самойлович двинулся к Деренковцу, Драбовцу и Староборью и вниз по берегу реки Роси. На дороге заранее являлись к нему жители с хлебом-солью, приносили повинную и привели связанных татар. Семен Самойлович всем жителям этих городков велел перевозиться с семьями и пожитками на житье за Днепр, а самые городки приказал сжечь. Между тем, гадяцкий полковник с козаками и Косагов с царскими ратными людьми переправились через Днепр ниже и подступили к Жаботыну; поймавши какого-то жаботынца, они послали его в город увещевать жителей покориться царю, не допуская до нового кровопролития. Вместо требуемой покорности, жаботынцы стали палить из пушек по передовым козакам, подступившим к городу, двух ранили, одного убили; но когда подоспели остальные козаки, дух жаботынцев тотчас изменился: в наступившую затем ночь они учинили у себя раду и перед рассветом выслали священника с несколькими особами просить помилованья. «Будьте надежны на милость монарха и вельможного пана гетмана, — сказал полковник, — идите с семьями своими и пожитками за Днепр: там вам отведут жилье, да только подальше, чтобы опять не вздумали утекать на правую сторону». На протяжении от Жаботына до Чигирина уже начинались строиться селения для тех трех тысяч, которых Юраска выслал с левой стороны на правую. Все теперь было там разорено, и хаты, и мельницы, и всякое заводившееся строение, и самые церкви — все было предано огню. Всех людей погнали за Днепр с семьями и пожитками. От Жаботына Косагов и гадяцкий полковник двинулись к Черкассам, куда также с другой стороны шел Семен Самойлович. О сожжении Черкасс и о выселении тамошних обывателей в современных актах нет особого донесения, вероятно потому, что там было уже все пусто.

Это важное событие в истории Малороссийского края, по преданиям, осталось в народной памяти под названием «сгона»: остаток народонаселения правобережной Украины был теперь окончательно выведен оттуда по распоряжению власти (согнан), а Самойлович мог положительно верно донести московскому правительству, что вся правобережная Украина обезлюдела, и Хмельницкий, оставаясь в своем Немирове, не мог, как бывало прежде, вредить пограничным городам и селениям царской державы^[139]. Яненченко, потерявши Корсун, поместился в Хмельнике всего с 50 козаками, а Коваленко сидел в Кальнике с семидесятые.

За совершенный гетманским сыном поход царский посланец, стольник Карандеев, привез гетману Самойловичу царскую похвальную грамоту и дары, состоявшие в шелковых материях, расшитых золотом и серебром, собольих и горностаевых мехах и вооружениях.

Хмельницкий и прежде держался единственно турецким страхом, а добровольно малороссияне к нему не шли. Теперь же, владея незначительным населением в Подолии, он окончательно вооружил против себя всех своею алчностью и жестокостью. Во дворе у него выкопана была яма сажень 20 глубиною, и в такой яме перебывали почти все зажиточные подданные, особенно бывшие орандари, державшие откупы при польском владении и успевшие зашибить себе деньгу; с кого захочет сорвать, того прикажет схватить, бросить в яму и держать, пока тот для своего избавления не отдаст всего, что у него есть; других приказывал бить палками, и немировскому сотнику Берендею, верно служившему Юраске, дано было 300 ударов по подошвам, отчего тот чуть не умер. Неутомимый товарищ Юра-ски и родственник Яненченко отступил от своего «князя», ушел к полякам и в сентябре 1670 года находился уже при воеводе русском во Львове. Скоро, однако, он опять повернул на прежний путь и написал к Каменецкому паше, что город Львов охраняет небольшое число войска и взять его нетрудно, если турки подойдут к нему тихо и неожиданно. Письмо это было перехвачено, и гетман Яблоновский приказал расстрелять Яненченка. При Юраске оставалось только 80 малороссиян козаков; кроме них было у него татар 800, волохов 200 и 28 сербов. Татары и турки, надеясь на потачку со стороны Хмельницкого, бесчинствовали, хватали и били жителей; одним словом, — говорил один современник немировец, — у нас такая неволя, что и в турецкой земле горше быть не может. Гетману Самойловичу сообщали, что немировцы только того и желают, чтоб козаки и московские войска пришли освободить их; гетману давались советы послать туда войско. Но не так легко было предпринять поход через опустошенную вконец правобережную Украину, где козацкое войско не могло себе найти никакого продовольствия, а возить за войском запасы в больших размерах в Малороссии еще не обыкли. Один живший в Молдавии афонский архимандрит через письмо советовал Самойловичу исходатайствовать у московского царя обещание милости Хмельницкому, если он поддастся великому государю. «Подайте ему хлеб, — писал архимандрит, — и уверьте его царским именем, что ему обиды не будет. Он, бедный, всякий день и час жалеет о христианстве. Я сам с ним беседовал. Отче, — говорил он мне, — я беду терплю, а с турком в войске иду! Что мне делать, невольнику? Что. велят, то и приходится делать! Хочется Хмельницкому к вам, только боится Сибири. Выпроси у государя обещание милости и увидишь, какая срамота постигнет турок и как они сердце потеряют». Самойлович сообщил такой совет в Москву, и на это последовала царская грамота, где было сказано, что Самойлович в этом деле может поступать по своему усмотрению, и если Юраска подлинно пожелает быть в государской милости и в послушании у гетмана, а от бусурманского соединения и от прежних своих злых дел отстанет, то великий государь повелит отпустить вины его; пусть он едет к гетману без опасения!

Было ли потом дальнейшее сношение с Хмельницким — не знаем. Быть может, вскоре постигшая его кончина, которой точного времени современники не указывают, помешала этому.

Крымские власти помышляли уже о мире с Москвою: и крымский хан, и Калга-салтан дважды писали об этом царю. В июле 1679 года царь отвечал, что готов мириться, если турки и татары не станут более беспокоить царской державы. Но к Самойловичу приходили вести из турецких владений, что падишах и визирь хотят с большим войском идти войной на Киев, и в виду таких слухов в Киеве целое лето великороссийские ратные люди и малороссийские козаки производили работы по возведению и исправлению укреплений, а стольник Перхуров с 15.000 войска стоял близ устья Самары, ожидая появления неприятеля.

Но среди таких воинственных предосторожностей между Москвою и мусульманскими державами велись сношения о мире. Были посланы думные дворяне: Даудов в Турцию, а Сухотин в Крым. Вдруг являются в Москву польские послы Бржостовский и Гнинский и предлагают заключить союз христианских государей против магометан. Тогда послан был дьяк Емельян Украинцев спросить об этом мнения малороссийского гетмана.

Самойлович с совета старшин представил, что неудобно вступать в союз против турок и отправлять русские войска в турецкие владения. Он от имени всего малороссийского народа просил о скорейшем заключении мира с Турциею и Крымом, однако не иначе, как на выгодных условиях, с тем, чтобы границею от Турции был Днестр или по крайней мере Буг, но в последнем случае так, чтобы пространство от Днепра до Буга оставалось незаселенным для избежания взаимных ссор. Кроме своего мнения, он указывал также на мнения Серка и запорожцев^[140]. На случай, если бы мусульмане упрямились, гетман советовал быть готовыми к войне и обороне Киева.

Советы, данные гетманом, были приняты в Москве, и польские послы, приезжавшие толковать о союзе против турок, уехали в ноябре без успеха.

Всю следующую зиму, а затем весну и лето 1680 г. Малороссия была в тревоге ожидания турок и татар. Печерские монахи заранее просили у великого государя права скрыться в брянских и трубчевских монастырях в случае нашествия турок на Киев. Самойлович наблюдал за работами над укреплениями против Межигорского монастыря. Серко сообщал, что мугамедане злятся на Сечу, и умолял прислать заранее туда военную помощь. Посылая в Приказ письма Серка, гетман, однако, доносил на своего давнего соперника и недоброжелателя, что он принимает от короля польского тайных посланцев, старающихся склонить запорожцев к поступкам, угодным Польше, но не полезным для. московской державы, и держит при короле от себя какого-то крещеного татарина, своего племянника.

Однако неприязненное отношение между гетманом и кошевым прекратила смерть Серка, постигшая его в пасеке близ Сечи, 1-го августа 1680 года. Извещая об этом событии гетмана^[141], новый кошевой атаман Иван Стягайло писал, что товарищи запорожские взяли на Азовском море турецкий корабль, и пленные турки объявили, что дожидаться турецкого султана с войском в этом году нечего, потому что ему угрожает война с французским королем, и, быть может, только незначительные орды сделают набег на Украину.

Действительно, тревога оказалась напрасною: татары, точно, нападали на берега реки Мерли в слободской Украине, а весною загоны их появлялись около Киева. Но тем тогда и ограничились. Носились слухи, что приходившие загоны были передовые силы турок; страх бусурманского нашествия до того охватил было весь малороссийский народ, что гетман не нашел заподрядить посполитых людей для доставки хлебных запасов в Киев на Продовольствие царских ратных людей. Войско было в сборе даже еще и в начале 1681 года, однако силы неприятельские не появлялись.

Тогда, в виду скоро могущего последовать примирения с мусульманами и уступки опустелой правобережной Украины, отправлены были гетманом в Москву посланцы: знатный войсковой товарищ Мазепа и гадяцкий полковник Михайло Васильевич, племянник гетмана, толковать о важном деле.

Гетман представлял, что не знает, как ему поступить со множеством переселенцев с правой стороны Днепра, которых оставалось еще тогда в гетманских владениях более 20.000 семей, кроме тех, которые, перешедши на левый берег Днепра, успели уже уйти на новоселье в слободские полки. «Обнадежены они, — доносил гетман_} _ милостивыми государевыми грамотами, что им на сей стороне Днепра учинено будет всякое довольство, но до сих пор довольства никакого не учинено; просятся они на ту сторону Днепра на свои прежние поселения, но их на ту сторону не пускают». Несколько раз уже гетман говорил об этом боярину Василию Васильевичу Голицыну и стольнику Михаилу Головнину, но указа о том от великого государя не последовало. Теперь Мазепе и гадяцкому полковнику поручено было сообщить чрез боярина Василия Семеновича Волконского словесную просьбу о том, чтобы скитающихся «межи дворы в малороссийских местах» правобережных прочан поселить на белогородской черте в слободских полках, потому что в Малороссии негде селить их. Гетман умышленно не дал на письме никакой инструкции о более точном распределении мест для новопоселенцев, желая во всяком случае удержать их после поселения на новых местах под своим управлением. Когда боярин Василий Семенович Волконский спросил посланцев, где желают гетман и старшины поселить их, посланцы объявили, что указания никакого не имеют, а думают — что у гетмана мысль поселить их в слободских полках, с тем, чтобы все слободские полки находились под его гетманским управлением^[142]. На это последовал такой ответ: по бело-городской черте уже построено много городов и сел и деревень, и в них поселилось не мало жителей; все эти слободские жители исправляют по белогородской черте городовые работы и посылают людей стоять в укреплениях для осторожности из опасения прихода воинских людей, а судом и расправою ведаются у бояр и воевод Белогородского разряда, а потому в тех местах невозможно поселять вновь перешедших из заднепровских городов.

Здесь желания малороссиян столкнулись с противоположною им политикою московскою. По мере опустения правобережной Украины возрастало население слободской Украины, пространства, занимаемого четырьмя слободскими полками: Харьковским, Ахтырским, Сумским, Острогожским. Возрастание это шло чрезмерно быстро: с каждым годом возникали слободы за слободами, но все-таки пустых мест было так много, что достало бы для гораздо большего количества населения. Переселившиеся жители были и козаки, и посполитые^[143]. И те, и другие, переходя на новоселье, зависели не от гетмана, а от Белогородского разряда. Естественно было у малороссиян желание, чтоб их земляки находились все под единым управлением. Так точно, как прежде думали о соединении правобережной Украины с левобережною, так теперь, после опустения правого берега, место правобережной Украины заняла слободская. Желание гетмана и старшин подчинить этот край гетманскому регименту казалось тем законнее, что в слободской Украине селились не только правобережные прочане, но к ним примешивались и левобережные, искавшие себе на новоселье лучших льгот. Гетманщина теряла таким образом и своих жителей, и доходы, собираемые с поспольства. Притом между слободами, прилегавшими к Гетманщине, и жителями гетманского регимента происходили недоразумения и споры за земли, которые разрешать было трудно, так как рубежи Гетманщины, за которыми начинались пустые поля, были тогда не точны, неопределенны и не общеизвестны. Так, поблизости к Конотопу явились слободы: Бочечки, Козацка Дуброва, Грузкое, и в эти слободы бегали на поселение из Гетманщины. В Гадяцком полку шел многолетний спор между опошенскими жителями и новопоселенными в слободе Рублевке над рекою Мерлом. Слобожане овладели землями и лесами между Мерлом и Ворсклою, а опошенцы показывали притязание на прежнюю принадлежность этих земель Опошне. Опошенские козаки, убегая от частой службы, переселялись на слободы, и особенно после второй чигиринской войны Опошня потеряла их много. То же делалось и в Полтавском полку: полтавский полковник Черняк доносил, что на Коломаке завелась слобода, населенная пришлыми с правой стороны Днепра людьми, которые захватили пасеки, лесные заводи и сеножати знатных товарищей Полтавского полка. Полтавцев беспокоили слухи, что скоро заведено будет еще более слобод к устью Коломака, к вершине Орели, на Орчике и на Берестовой, а также и на Самаре. С другой стороны, и новопоселенные слобожане терпели от старожитных козаков и жаловались, что товарищи полтавские и миргородские завели себе в пустых местах хутора и пасеки, ловят рыбу и зверя, и ради своих корыстей не допускают пришедшим из-над Буга и Забужья заводить слободы на Орели. Таким образом, для пресечения всех этих жалоб гетман добивался власти над слободскою Украиною, а вместе с тем и права переводить назад на прежние места жительства самовольно ушедших в слободы. Московские власти, не желая ни в каком случае отдавать из Белогородского разряда слободских полков гетману, отвечали его посланцам:

— Пусть гетман укажет поселить правобережных где-нибудь на порожних землях, кроме слободских полков, и тогда эти новые козаки пусть останутся под его региментом.

Гетманские посланцы на это заметили, что за многолюдством невозможно поселить их в крае, принадлежащем к гетманскому регименту, и снова просили отдать слободской край под гетманский регимент, указывая, что если бы недоставало земли для их поселения, то можно будет прибавить диких полей, прилегающих к реке Донцу-Северскому.

— Если, — сказал им боярин Волконский, — поселить их по Северскому Донцу, то им придется быть в службе со слободскими козаками в Белогородском разряде, а если их оставить под гетманским региментом, то у них со слободскими жителями будут происходить ссоры за земли и угодья. Сами же вы говорите, что с правой стороны Днепра перешедших теперь будет у вас тысяч двадцать и больше: для такого большого числа нужно много места! Сами знаете, что Лебедин и иные слободские городки в близости с малороссийскими городами находятся в беспрерывных ссорах, и если тех новых правобережных поселить по соседству с слободскими, то у них будут ссоры.

— На сю сторону, — сказали посланцы, — с той стороны Днепра перешло одиннадцать полков, но теперь их осталась у нас одна треть, а две доли пошли прежде в слободские полки и там жительствуют. Пусть бы великий государь указал полки слободские, населенные малороссиянами — Сумский, Харьковский, Ахтырский и Рыбинский — отдать под гетманский регимент, потому что все эти полки, как и гетман и все войско запорожское, такие же малороссияне и одного государя подданные, и тогда бы гетман ведал, где этих правобережных жителей расселить, и над всеми начальствовал бы гетман, как ныне бояре начальствуют.

На это боярин, не представляя причин, почему московское правительство не соглашается исполнить желание малороссиян, так настойчиво заявляемое, в виде отговорки сказал, что уже указано послать межевщиков для проведения рубежей между слободским краем и малороссийским, состоящим под гетманским региментом.

По этому поводу Мазепа сказал: «Нам сомнительно, что указано отмежевать и отграничить слобожан от нас. Межевать их не для чего: и слободская Украина, и малороссийские города — под державою одного великого государя, и все жители — и в том, и в другом крае — его верные подданные».

На это посланцы получили окончательный ответ в таком виде: "Великий государь укажет послать добрых дворян рассмотреть и описать порожние земли, годные к поселению, и сообразить, сколько на них можно поселить людей, наделивши их пашнями и сенными покосами, а по описи таких земель, гетману будет сообщен царский указ о поселении оных заднепрян.

Между тем дело примирения с Крымом и Турциею шло к концу. В Крым (в сентябре 1680 года) отправлен был стольник Василий Тяпкин с дьяком Никитою Золотовым. Проезжая через Малороссию, они пробыли у гетмана 8 дней. Самойлович отправил с Тяпкиным в Крым от себя войскового товарища Раковича, «знач-ного человека, бусурманских языков и латинского языка сведущего».

Посольство прибыло в Крым в последних числах октября 1680 года. С первого раза мурзы, которым от хана поручено было вступить в переговоры, заявили, что мир иначе не может состояться, как только тогда, когда границею между владениями российскими и турецкими будет Днепр. Русское посольство отвергло такое домогательство. Привезли пленного боярина Василия Борисовича Шереметева и задержанного царского гонца Сухотина; требовали, чтоб они, с своей стороны, убеждали соотечественников согласиться на днепровскую границу. Пленники не хотели поступать по желанию мурз; пленников засадили в земляную тюрьму. Тяпкин и Зотов все-таки не поддавались, упорно стояли на том, чтоб границею была река Буг. Прошло два месяца. Царских послов пугали, что татары начнут делать разорения в украинных землях Московского государства. Соображаясь с своим тайным наказом, где им дозволялось делать уступки в крайнем случае, послы объявили, что согласны изменить свои требования, если им дозволят переговариваться с самим ханом. Хан дозволил — и, после объяснений с ним, послы представили ему проект шертной (перемирной) грамоты в татарском переводе, а хан сказал, что отправит ее к турецкому падишаху. Прошло еще два месяца. 1-го марта 1681 года ханский ближний человек Сулешов объявил, что пришло утверждение, от падишаха и послы должны быть на отпуске.

Послы просили мурз показать им шертную грамоту в том виде, в каком она утверждена падишахом, но мурзы с гневом и досадою сказали им:

— Вы разве приехали сюда учить государей наших и московские обычаи к нам вводить? Берите то, что вам дают. Всякий государь волен в своем государстве делать, что хочет. Не учите нас и не указывайте нам, а то хан свою шертную грамоту и турецкого султана грамоту пошлет к вашему царю с своими послами, а вас велит заковать в кандалы и зашлет в вечную неволю.

Послы ссылались на ханское обещание, что им хотели дать грамоту против образцового письма, которое они подали хану. Им отвечали:

— Как, надобно было писать, так хан и велел написать. Вы же будьте готовы к отпуску, когда вас позовут.

Их позвали к хану на отпуск 24-го марта. Хан был тогда в поле в шатре, близ Бахчисарая. Там присягнул он на коране хранить шертную грамоту в течение перемирных двадцати лет. В том же присягнули салтаны Калга и Нуреддин. Отпуская Тяпкина и Зотова, Мурад-Гирей сказал:

— Пусть брат наш, великий государь, пошлет к турскому падишаху своих послов с любительными поминками вскоре и не мешкая. Смотрите, чтоб от державы великого государя, с Дона и Запорожья, воинских задоров не было ни морем, ни сухим путем. Поезжайте через Малороссийский край: пусть там народ ведает о нашем мирном постановлении и никаких зацепок против нас не позволяет себе делать:

Примирение с Крымом в главном основании было посердцу гетману и старшинам, но тяжело отозвалась им утрата правобережной Украины. Когда Тяпкин на возвратном пути, проезжая через Малороссию, прибыл в Батурин, его дважды приглашали к обеду, торжествовали заключение мира пушечными выстрелами, но гетман перед Тяпкиным и старшинами со вздохом сказал:

— Отошла-таки заднепровская сторона; прежде я писался гетманом обеих сторон Днепра, а теперь уже так писаться мне нельзя! Пусть бы хоть великий государь умилосердился над народом, который жил на правой стороне, а ныне скитается без пристанища; будет он смотреть на свои прежние пожитки, пашни и угодья, оставленные за Днепром, и приходить в негодование. А я в Малой России не имею угодных мест и земель, чтоб им дать на поселение. Да и левой стороны посполитый народ станет нарекать на меня, потому что ся сторона тою стороною живится: возят лес на городовое и на дворовое строение и на дрова, промышляют там звероловством и рыболовством. Указал бы великий государь поселиться тем людям в слободских местах около Сум, Ахтырки, Харькова, Богодухова, Ольшанки, Змеева, Торца и в иных тамошних местах. А как те люди там поселятся, тогда указал бы великий государь отдать весь тот край — полки: Сумский, Ахтырский, Харьковский и Рыбинский — под мой гетманский регимент: этим можно бы народ малороссийский возвеселить и на ту сторону Днепра не отпустить в вечное порабощение под иго мусульманское, в пожиток поганству. Я же, гетман, паче прежнего со всяким усердием радетельство мое казать буду. А если великий государь не укажет им так поселиться, то опасно, чтоб те люди, не истерпя своей нужи, не отошли бы в заднепровскую сторону, не поселились бы там под бусурманскою властью и потом не чинили бы смут и ссор.

Об этом снова заявлял Самойлович с своим особым посольством и в Приказ, но получил ответ, что надобно дожидаться царского указа. Московское правительство никогда не согласилось бы сделать того, что было угодно для малороссиян, но что казалось опасным в видах московской политики.

Получивши известие о перемирии, гетман сообщил в Сечу, что в течение перемирных двадцати лет запорожцы могут ловить рыбу от верху до низу в Днепре, но должны соблюдать мир с татарами и предавать наказаниям своевольников, которые задумают идти за татарскою добычею. 15-го апреля последовал универсал ко всему малороссийскому народу с объявлением о постановленном мире, по которому правая сторона, кроме Киева с его окрестностями, должна оставаться в турецком владении вполне незаселенною, и ни с той стороны на сю сторону, ни с сей на ту не позволялось переходить на жительство. Гетман приказывал воинским людям не ходить с ватагами и не чинить убытков крымскому и турецкому государствам под страхом смертной кары за непослушание, и всякий, кто замыслит с места своего жительства на левой стороне переходить на правую сторону и иным подавать собою пример к непостоянному житию, тот подвергнется без милосердия отобранию всегд своего имущества и всегдашнему сидению в тюрьме.

3-го ноября 1681 года в Переволочне происходило трогательное и радостное для русских событие — последствия мира с Крымом и Турциею. Татары привезли боярина Василия Борисовича Шереметева, взятого в неволю под Чудновым в 1660 году и с тех пор сидевшего в тяжком заключении в Мангупе. На одном днепровском берегу стояла орда с Каплан-мурзою, на противоположном — пешие и конные царские ратные люди. С русской стороны положили в лодку окупные деньги и отправили к другому берегу, а с противоположной стороны повезли татары в лодке боярина. Его принимал князь Петр Иванович Хованский и козацкие старшины с гадяцким полковником. Когда приблизилась лодка к берегу, князь Хованский отдалился от других и поехал в шатер государев, нарочно устроенный для приема освобожденного боярина. Приставшего к берегу Шереметева встретили залпом из пушек и мелкого оружия, потом подвели ему коня и проводили с немалым числом конных к государеву шатру. Когда боярин подъехал к шатру, забили барабаны и литавры, заиграли трубы, сделаны были ему две почетных встречи и все «здравствовали» его с освобождением от неволи, продолжавшейся 21 год. Боярин кланялся всем до земли, потом сели все за накрытый стол и тешились дружескою беседою. «И мы, — говорит гадяцкий полковник, — не могли отговоритись, чтоб не учинить тому освобождению здравствования». На другой день последовало освобождение сына князя Ромодановского Андрея, а потом и множества других русских невольников по росписи.

С заключением мира совершенно исчезает из истории Юраска Хмельницкий. Конец его не записан ни в каких известных нам современных ему документах, и в бахчисарайском договоре уже нет о нем помина. В летописи Величка рассказывается, что, проживши несколько лет в Немирове, этот поставленный от турок князь малороссийской Украины отличался страшными тиранствами над подданными, перемучил многих совершенно невинных, и однажды приказал схватить и привести к себе богатого иудея Оруна. Иудей, остерегаясь беды, убежал, вместо него взята была и приведена к Хмельницкому его жена. Юраска, обвиняя и мужа и жену за то, что без его дозволения отправили свадьбу своего сына, приказал живьем облупить еврейку. Орун, узнавши о таком варварском поступке над своею женою, приехал в Каменец, подал паше жалобу на Хмельницкого и выставил на вид ряд свирепостей, совершенных им над многими другими. Каменецкий паша донес о том в Константинополь. От верховного двора получено было повеление произвести о его поступках розыск и судить его. Юраска, призванный в Каменец, не мог оправдать себя против улик, представленных Оруном и другими лицами. Трое пашей вывезли Юраска из Каменца к Дунаю, у конца моста дунайского произнесли ему смертный приговор, а янычары, по данному приказанию, накинули ему на шею снурок и удавили. В этом рассказе есть правдоподобное, потому что он сходится с известными нам из современных документов сведениями о том, что Юраска Хмельницкий, властвуя в Немирове, был чрезмерно жаден и свиреп. Но, вероятно, расправа над Хмельницким произошла не на Дунае, а в Константинополе, потому что посыланный в Турцию от польского короля Гольчевский, в октябре 1681 года, встретил Юраску на дороге в Константинополь; его вели 50 турок, а с ним было несколько козаков; он казался очень хворым, и говорили, что обещал он принять ислам. В народе сложилась о Юраске такая легенда. Когда турки проводили Юраску к Чигирину, то, подступивши к Суботову, визирь приказал ему выстрелить из пушки в верх церкви, построенной Богданом Хмельницким, и тем доказать, что он искренно побасурманился. Юраска сделал угодное мусульманам и услышал над собою такой Божий приговор: проклят ты, и земля тебя не примет, и будешь ты скитаться по земле ни живым, ни мертвым многие века! — С тех пор ходит он по Украине ни жив ни мертв, и чумаки где-то видели его.

XIII

Попытки со стороны Турции к заселению правобережной Украины. — Дука и Драгинич. — Письма и универсалы их. — Жалобы Самойловича. — Объяснения с московским Приказом через Мазепу. — Назначение мест для поселения прочан. — Польские интриги. — Враги Самойловича. — Кончина царя Федора. — Утверждение мирного договора с Турциею в Константинополе. — Критика этого договора, составленная Самойловичем.

Тогда как с русской стороны свято исполнялся мирный договор, постановленный в Бахчисарае, и Самойлович всеми мерами старался не допускать заселения правобережной Украины, с турецкой стороны не с такою честностью относились к этому вопросу. Турецкий султан отдал Украину, как свое завоеванное достояние, во владение молдавскому господарю Иоанну Дуке. В противность статьям мирного договора, Дука приказал заводить там слободы, нарек новым козацким гетманом Яна Драгинича, а последний тотчас назначил полковников козацких в Корсун и другие города, которые предполагалось возобновить. Эти лица носили тогда название осадчих или осадников, оттого что их главное дело было осаживать новых поселенцев на опустелых местах. По левобережной Украине стали ходить в народе универсалы молдавского господаря, завлекавшие народ на слободы обещаниями льгот: расчет был явный — приманивать малороссиян из-под царской державы. Самойлович в марте 1682 года через посланца своего Мазепу извещал Приказ, что универсалы эти производят волнение на левой стороне Днепра: не только оставшиеся без поселения правобережные прочане, но и коренные левобережные малороссияне и даже жители слободских полков стали порываться на правую сторону Днепра, прельщаясь льготами, которые в воображении представлялись в преувеличенном виде {Из письма Драгинича к Леонтию Полуботку, полковнику переяславскому: «Имеем вручением от ясневольможного господина воеводы и господаря земель молдавских и земель украинских. А то из явственного изволения самого цезаря Порты Оттоманской, роздал есьм полки на сей стороне Днепра окроме киевского украинские достойным людем, которые полковники от нас постановлены, дабы вольно призывали своих полков людей на те же пепелища, отколь вышли и где родилися; равным подобием и Губаренко полковник корсунский вручением имеет от господаря тамошних мест полку корсунского, которые есть в Украине в даче наияснейшей Порты, людей откуда ни буди призывати старожитных корсунских, уготовляя тем вольное возвращение на их подлинные жилища».

Универсал молдавского господаря Губаренку на зазыв людей в слободы:

«Ведомо чиним сим нашим универсалом, кому токмо ведати о том надлежит. Жителям корсунским и всем того полку как войсковому това-риству, так и посполитым людям доброго от Бога восприяти здравия желаю и спокойного жития. Скоро по отобрании владетельства украинской земли тотчас тщательно почал есмь прилагати радение, дабы опустошенная Украина вновь цвела в поселении людей. Корсунь место и весь полк к Корсуни належачий дал есмь в поселение уроженому и мужественному и в делах военных искусному господину Ивану Губареве осаду и полковничество корсунское, чтоб людей со всех сторон как давних жителей, так и новоприходящих сбирал, которым-то людям дает свободу на 15 лет, что ни меньшей од нас обиды не увидят, и паче позволяем вино сидети, мед ставити, пива варити и всякие вольности себе употребляти, якие и преже сего бывали, и от татар ни малыя препоны иметь не будут и купцем торги свои различные отправлять милость нашу объявляем, что для лучшей веры руку свою подписую и печать из канцелярии нашей приказали приготовить. Из Немирова, ноября 20-го 1681 года. Дука воевода.»}.

Мазепу, привезшего в Приказ зазывные листы Дуки и Драгинича, спросили:

— Не приманивают ли народа к переселению обещанием вольного производства винного пития?

— Это приманка соблазнительная, — отвечал Мазепа, — потому что в крае гетманского регимента винная продажа отдана на откуп, устроены оранды, и никому не вольно держать пития, а прежде того не бывало. Людям, которые от того питались, это не без досады.

— Нельзя ли отменить оранд? — спросили Мазену.

— Невозможно, — отвечал Мазепа. — Нечем будет содержать охотное войско.

— Но война прекратилась, и охотное войско можно распустить, — заметили в Приказе.

Мазепа сказал: Если охочих козаков распустить, то они все пойдут на ту сторону к Драгиничу, и от тех людей станутся ссоры и задоры. Люди они бездомовные и привыкли жить в своевольстве: таким людям молдавский воевода будет рад.

— А нельзя ли обмыслить иных доходов на содержание охотного войска? — спросили в Приказе.

— Иных доходов взять негде, — отвечал Мазепа. — Если арендные сборы оставить, то придется положить на посполитый народ побор, а это будет малороссийским людям еще противнее. Нынешний арендный откупной доход только тем людям противен, которые прежде держали шинки, да и тем, правду сказать, досадовать нечего. Кто захочет, тот и теперь может тем промыслом промышлять, пусть только явится к откупщику; а побор, положенный на весь посполитый народ, всем равно будет тягостен.

Опасение, чтоб народ, перешедший с правого берега на левый и скитавшийся без приюта, не уходил по призыву Дуки и Драгинича за Днепр, побуждало скорее назначить место для поселения правобережных прочан. В марте 1682 года приехал в Батурин Косагов и привез Самойловичу чертеж новопоказываемого края и план строения вала, который должен будет охранять этот край от татарских нападений. Мысль о возведении такого вала была уже давно, но откладывалась по военным обстоятельствам, отвлекшим внимание в иную сторону. Край, назначаемый для поселения прочан, занимал южную часть нынешней губернии Полтавской, частицу Харьковской и северные полосы уездов Екатерйнославской губернии: Новомосковского, Верходнепровского, и Павлоградского. Косагов привез гетману соображения о возведении вала трудом малороссийского народа^[144], а Самойлович представлял причины, по которым затруднительно было гонять на такие работы людей из полков гетманского регимента, притом замечал, что если бы означенные по чертежу крепости и засеки и были устроены, то жители полков Полтавского и других не были бы совершенно защищены от татарских набегов. В заключение Самойлович обещал на следующий год сам лично или через доверенное лицо сделать осмотр края, назначенного для поселения. Вал, тогда предпринятый, был продолжением уже прежде сделанного вала, шедшего от Велуек к Царевоборисову, а оттуда до Валок и до реки Коломака. Новая черта долженствовала быть ведена по одной линии вдоль реки Коломака до устья ее в Ворсклу, а по другой линии от Водолажского ровка по Берестовой и по Орели до городка Нехворощи.

Между тем Дука и его подначальные «осадчие» продолжали сманивать малороссиян, и те с левой стороны тайком пробирались на правую, несмотря на поставленные сторожи. Самойлович в июле 1682 года писал об этом к Дуке. но господарь отвечал, что он отнюдь не покушается сманивать подчиненных гетману царских подданных, а только возвращает на прежние места жительства правобережных людей, которые стали законными подданными Турции тем самым, что их родина уступлена была по мирному договору Турции. Кроме зазывных универсалов, приманивавших к переселению обещаниями льгот, употреблялись и другие меры: назначенный в Чигирин полковником Уманец тайно подсылал на левый берег Днепра поджигателей с тою целью, чтобы заставить потерпевших от пожаров жителей искать новоселья и, бежать на правый берег.

Самойловичу приходилось бороться с тайными врагами внутри управляемого им края. В Конотопе какой-то великороссиянин Афонька болтал в народе, что козаки соберут в Путивле раду и позовут гетмана на расправу, а если не поедет, то возьмут и силою. По гетманской жалобе велено было Афоньку, если окажется виновным, казнить смертью. В киевском Кирилловском монастыре схвачены были чернецы, прибывшие из польских владений, агенты принявшего унию епископа Шумлянского. У них найдена инструкция и письма оскорбительного содержания как для московского правительства, так и для гетмана. Чернецы эти приходили с целью распространять между малороссиянами неудовольствие к Москве и склонять их к Польше, уверяя, что Речь Посполитая стала совсем иная, что теперь там уже не будет гонения на православие, народ не станет терпеть от панов и все будут жить в вольности. Привезенные ими писания были отысканы одно в узелке, положенном в ведро с дегтем, а другие вдолблены в край телеги. Чернецы имели поручение обещать именем короля деньги и почести знатным ко-зацким лицам, если покажут склонность к королю. Самойлович препроводил этих монахов в Москву на расправу, а из Москвы их заслали в Троицко-Сергиев монастырь. Вслед за этими чернецами прибыл из Польши такой же эмиссар Искрицкий. В качестве союзника русского царя, крымский хан был уведомлен письмом от Самойловича о том, что поляки побуждают Россию к вражде против Турции и Крыма, но русский государь предпочитает возобновленную «старинную предковскую и приятельскую приязнь» с ханом всяким лживым и хвастливым подущениям ляхов, которые хвалятся, «что против их лядское валечное шабли никто не постоит».

И свои малороссийские враги делали смуты и козни против Самойловича: некто поп Денис подучал жителей Опошни и Котельвы бежать на правую сторону Днепра в слободы; его за то сослали в монастырь, объявивши, что избавляют от смертной казни только по случаю кончины царя Феодора.

Торговые люди, ездившие в Малороссию по своим делам, произвели тревогу в народе своими рассказами о стрелецких восстаниях, происшедших в Москве после кончины царя Феодора Алексеевича. Слыша об этом, малороссияне начали толковать, что не дурно было бы и в Малороссии подняться народу, перебить и обобрать значных старшин и орандарей, возбудивших против себя народную ненависть. Самойлович узнал о таких толках впору, написал к народу успокоительный универсал и сообщил об этом боярину Василию Васильевичу Голицыну^[145]; по его донесению дан был из Москвы указ боярину хованскому, начальствовавшему белогородским краем — подтвердить торговым людям, чтоб они под опасением смертной казни не смели рассеевать в народе пустых речей.

Гетман получил из Москвы сообщение о том, что дьяк Прокофий Возницын прислал утверждение турецким султаном бахчисарайского договора, которого и копия прислана была на просмотр и замечание Самойловичу. Гетман отправил в Приказ интересное донесение, заключавшее критику этого договора, составленную от лица гетмана и всех старшин. Он указал, что в грамоте турецкого султана сделаны изменения против бахчисарайского договора: не сказано о дозволении запорожцам ловить рыбу и зверей в низовьях Днепра; выражено, чтобы не строить вновь городов и не поправлять старых на обоих берегах Днепра, тогда как в бахчисарайском договоре это касалось только правого берега, где уже не было городов, а не левого. Турецкий султан оставлял за собою право заводить селитьбы между Днепром и Бугом, тогда как царские послы имели повеление настаивать, чтоб этот край оставался незаселенным и татарам не вольно было там кочевать. Но более всего находил гетман вредным, что в султанской подтвердительной грамоте было сказано, чтоб с русской стороны не чинить никакого задержания посполитым людям, которые с левой стороны Днепра пожелают перейти для жительства на правую сторону в турецкие владения^[146]. Самойлович опасался, что многие из царских подданных соблазнятся приманками льгот и плодородием правобережного края и станут уходить туда, предпочитая власть турецкую власти московской.

XVI

Попытки поляков склонить Москву к союзу против Турции. — Противодействие Самойловича. — Козацкие гетманы на правой стороне, поставленные поляками: Куницкий, Могиленко. — Палий. — Беседа Самойловича с думным дьяком Украинцевым о союзе с Польшею. — Семейные потери Самойловича. — Избрание киевского митрополита. — Его подчинение московскому патриарху. — Посольство Неплюева к гетману о мире с Польшею. — Мир России с Польшею и союз против неверных. — Письма Самойловича к польскому королю и к белоцерковскому коменданту.

В правобережном крае с 1683 года стались важные перемены. Возобновившаяся между Польшею и Турциею война пошла удачнее для поляков, чем в прежние годы. Они овладели несколькими подольскими городками и в том числе Немировом. Польский король от своей руки поставил Стефана Куницкого гетманом над козаками, признающими над собою власть Речи Посполитой. Между тем польские посольства в Москве продолжали склонять московское правительство к союзу против Турции, а Самойлович и малороссийские старшины старались всеми силами отговорить московское правительство от такого союза, возбуждали недоверие к полякам и опасение нарушить недавно постановленный мир с турками. Тогда, видя, что не легко вовлечь Москву в войну, поляки для усиления своих военных сил стали завлекать на свою сторону левобережных козаков и приглашать их к переходу на правую сторону под регимент Куницкого, назначенного быть главным осадчим с польской стороны на всю Украину. У последнего были зазывщики, под разными видами тайно ездившие на левую сторону Днепра и там подущавшие людей к переходу; много нашлось недовольных правлением Самойловича, особенно по поводу установления оранд — винной, дегтярной и тютюнной, особенно винной, и это располагало слушаться польских подговоров; да не только в землях гетманского регимента, и в слободских полках быстро возникло волнение и люди оттуда стали уходить к Куницкому, прельщаясь тем, что для переселенцев обещались льготы^[147]. Гетман приказал расставить по днепровскому берегу караулы, главные центры которых находились в городках Песчаном и Золотоноше. Приказывалось ловить беглецов; угрожали смертью тем, которые станут сопротивляться. Но беглецы ускользали от беды, пробирались дикими степями, и в опустелой правобережной Украине стали возникать там и сям поселения. Так появились дворы и хаты в Мошне, Рокитне, Богуславе и в других местах: в отстроенном наскоро Богуславе засела жена Куницкого, женщина деятельная и смелая; она принимала беглых мужиков и спроваживала их в Немиров к своему мужу. Даже и между начальными людьми гетманского регимента нашлись лица, сочувствовавшие и содействовавшие народному волнению. Оказался таким -переяславский полковник Войца-Сербин, а к нему пристали и другие соумышленники; но гетман заранее узнал о их замыслах, арестовал их в Киеве и отправил, в оковах, в Севск. Тогда Самойлович намеревался отправить за Днепр отряд и схватить Куницкую в Богуславе; Куницкая успела впору узнать об опасности и ушла в Немиров.

Соблазнившиеся польскими призывами малороссияне скоро стали недовольны начальством Куницкого и, пришедши к нему в Немиров, замышляли тотчас же бежать от него назад. Нескольких таких, не допустивши до обратного побега, Куницкий приказал повесить, а те, которые избежали такой участи, сами не знали, что им делать: боялись они идти к Куницкому с повинною головою, страшно было им ворочаться и на левый берег, где они опасались кары от Самойловича; народ это был своевольный, — стали они в лесах составлять шайки и разбивать проезжих греческих торговцев, следовавших из турецких владений в Польшу и Московское государство, — доставалось тогда и новым беглецам, шедшим по следам прежних на службу к Куницкому.

В декабре 1683 года Куницкий, с подчиненными ему козаками, пошел в поход против татар в Буджак (Бессарабию), но в день праздника Рождества Христова в селении Троянове был разбит наголову ханским сыном, едва сам спасся от плена, а потом был убит козаками. Вместо него козаки выбрали Андрея Могиленка, уроженца из левобережной Украины. Тогда Самойлович поручил назначенному им управлять Переяславским полком Леонтию Полуботку перезывать назад беглецов, накопившихся около правобережного гетмана. Полуботок послал на правую сторону ловкого козака Федора Яковенка и брата его Дмитра: они должны были убедить козаков к возвращению домой, и если будет возможно — склонить к тому же и самого Могиленка, обещая всем царское прощение и милость. Посланные, прибывши в -Немиров, прикинулись сначала соумышленниками Войцы-Сербина, сошлись с козаками и приблизились к самому Могиленку, с которым были прежде знакомы; они пробыли в Немирове пять недель, самого Могиленка не могли склонить, но успели подействовать на его подчиненных, которые были тогда недовольны малостью королевского жалованья. Яковенки подговорили полковников Палия, Дробязгу и Крышталя, а с ними было до четырех тысяч убежавших с левого берега. Недовольные поднялись против Могиленка, кричали на него, ругались над ним, даже таскали за шею и, наконец, ушли от него. С Могиленком осталось только 200 человек. Одна часть отступивших от Могиленка ушла с Палием в Сечу, другая, где были и донские козаки, к Терехтемирову. Полуботок, позволив им перейти на левый берег, часть из них распустил по домам, а других в числе 400 конные и 200 пеших расставил на становищах, и гетман повелел вместить их в охотный полк.

Палий приобрел тогда между козаками такую славу, что когда с своею ватагою прибыл в Сечу, то запорожцы хотели было его поставить кошевым, и не поставили только по причине его молодых лет; зато уважали его и слушали. В июне 1684 года, в бытность Палия в Сече, король польский прислал туда пана Порадовского и пана Монтковского склонять запорожцев к содействию полякам в войне против турок и татар. Эти послы привезли запорожцам от короля в дар 1000 червонных. То была уже не первая засылка от короля к сечевикам: еще прежде король присылал в Сечу бывшего когда-то полковником у Ханенка Игната Макуху с войсковыми клеинотами от королевского имени, и многие запорожцы поддались тогда польским увещаниям, однако после того испытали их несостоятельность, когда пошли на королевскую службу. Теперь, в другой раз, не так легко соблазнялись запорожцы, особенно находясь под влиянием Палия, который, как истый козак старого пошиба, ненавидел всех ляхов вообще. Когда Порадовский стал читать на сечевой раде королевскую грамоту, в которой обещались козакам всякие вольности и изъявлялась надежда, что следующую зиму король будет проводить за Дунаем, а на весну пошлет войско с пушками под Очаков, запорожцы подняли грамоту на смех и говорили: "вот как, ничего еще не поймали, а уже всем управляете! Не видя от нас согласия, да уж и наказы нам даете! Они не отвечали на королевскую грамоту, а Палий, человек в обращении грубый, пришел в такой гнев, что даже, как говорят, ударил в лицо Порадовского и кричал: «вот тебе за то, что приехал к нам с лядским обманом, а не с правдою». Не все, однако, запорожцы единодушно отвергли польское приглашение: были и такие, что показывали склонность служить ляхам против неверных, да и сам тогдашний кошевой, Грыцько Еремеенко Сагайдачный, мирволил польской стороне — и во время приезда в Сечу Порадовского, опасаясь Палия, удалился в Каменный-Затон и, там сидя, прислал для польского посольства в Сечу рыбу и запасы, а потом, следуя наущению польского короля, отправил к донским козакам зазыв — оказывать полякам содействие против турок. Кошевой, однако, таился с этим от гетмана, прислал к нему королевскую грамоту, уверял, что запорожцы не поддадутся польским наговорам, и спрашивал, как поступать прикажет гетман. Белоцерковский комендант отправил от себя к полковникам Войска Запорожского окружное письмо, приглашал их во имя старинной славы козацкой служить своему наследственному государю, королю польскому, и содействовать ему в текущей войне против неверных. Поляки хвалились, что по их призывам идут к ним «куны» беглецов, оглашали повсюду, что вся Украина, недовольная московскою властью, опять скоро станет польским достоянием. Однако, пришедшие по призыву белоцерковского коменданта козаки так же скоро ушли от него, как и те, которые пришли было к Могиленку и убежали от последнего. Поляки преследовали бежавших от них козаков^[148], а Самойлович, противодействуя польским оглашениям, выдал универсал, в котором убеждал малороссиян не доверять исконным своим врагам ляхам, а в Москву писал, что у польского короля есть коварный замысел, помирившись с турками и татарами, идти войною в Московское государство, чтобы отвоевать все уступленное по Андрусовскому договору.

В конце октября 1684 года приехал в Батурин думный дьяк Украинцев толковать с гетманом о союзе с поляками и другими западными христианскими государствами против мусульман. Несмотря на неоднократное представление Самойловича, московское правительство все-таки колебалось насчет польских приглашений и послало своего лучшего тогдашнего дипломата к гетману с разными доводами в пользу предлагаемого поляками союза. Думный дьяк представлял гетману, что теперь-то наступило благоприятное время соединиться всем христианам против врагов Креста Христова, что поляки заручились союзом с западными христианскими державами и есть большая надежда на победу над бусурманами. Гетман, как и прежде, твердил одно — что полякам, по их обычному вероломству, не следует ни в чем верить. «Они, — говорил он, — присягнут и предадут, а папа и ксендзы их разрешат от присяги: по их вере это можно. И теперь, что они толкуют о своем союзе, так все только хвастают; на самом деле у них один только союзник — цесарь, которого они скоро предадут, заключивши с бусурманами отдельный мир. Курфюрст Бранденбургский и другие князья немецкой империи могут оказать разве незначительное содействие военными силами, которых у них немного; папа же, испанский король и Веницейская речь посполитая хоть и дадут на войну денег, да немного. Польский король и теперь уже слаб, и если Московское государство пристанет к союзу с ним, то польский король может покинуть дело, не доведя до конца, и помириться с турками, и тогда придется нашим великим государям одним вести войну! А уж куда как сладка с турками война: после Чигиринских битв мало не целый год во сне тревожили лучше, помирившись уже с бусурманами, хранить с ними добрый мир: султан турецкий уже знает, что поляки и цесарь приманивают нас к союзу с ними, а мы не поддаемся; зато султан ценит правду нашу и не пойдет на нас войною! С польским же королем турки никогда не сложатся против нас; туркам ведь хорошо ведомо польское непостоянство и вероломство».

Когда дьяк хотел тронуть чувство гетмана идеею священной войны за христианскую веру, гетман сказал:

«Пресвятое и великое намерение за церковь Божию воевать. Только исполнить это теперь трудно: правда, что церковь греческая у турок находится в большом утеснении, что же делать: то сотворилось по воле Божией! Но ведь и у короля польского православная вера в гонении и разорении. Поговори с епископом луцким, что к нам приехал. Пусть он расскажет тебе, что там у поляков деется!»

Епископ луцкий Гедеон, князь Четвертинский, прибыл еще в 1683 году в левобережную Малороссию и поселился в Крупецком монастыре близ Батурина. Украинцев поехал к нему и услышал от него такую речь:

— Я переехал в державу великих государей, спасаясь от великого гонения. Неволили меня принять римскую веру. Отъезжая в поход на войну, король и королева призвали меня к себе и сказали: «коли воротимся с войны и застанем тебя, что ты не учинишься в римской вере или не примешь унии, то зашлют тебя в Мальборк на вечное заточение». Я убоялся и убежал: желаю пребывать в царской державе и живот свой скончать в благочестии. Ныне без меня, конечно, всех приневолят к римской вере и совершенно иссякнет благочестие в Короне и в княжестве Литовском, потому что король на том стал, чтоб веру благочестивую в Короне и в Литве искоренить.

После этого свидания с епископом думный дьяк опять вел беседу с гетманом о том же предмете. Самойлович говорил:

«Под игом турецким есть много народов нашей православной веры: волохи, мультане, сербяне, болгаре, словене, греки — у них есть славные монастыри и многие церкви; теперь они от папина начальства укрываются и, будучи под турецким султаном, свою веру сохраняют, папистов берегутся, и одним только именем великих русских государей утешаются, чаючи от них когда-нибудь для себя отрады. Если ж бы королю польскому и цесарю в войне посчастливилось и войска их вступили бы вдоль турецкой области и расширились, то оных христиан стали бы в житии и в вере насильствовать и обращать в унию тамошние святыни: либо войною, либо договорами, а уж довели бы до того, чтоб возвысить свой римский -костел, а наше православие понизить. Сталась бы через то православным народам неутолимая жалость. Поэтому, уж если с ними вступать в союз, то разве с тем только договором, чтобы, в случае счастия в войне, оные народы были оставлены в своей православной вере по восточному исповеданию. Великим государям союз с поляками только затем и может быть нужен, чтоб сохранить и множить святую веру и расширить пределы нашего государства по Днестр и по Случ. Только вот в том и дело, что хоть и заставить их присягнуть прежде союза с ними, то на их присягу положиться нельзя, потому что, как я говорил уже, у них папа и ксендзы всякую присягу разрешают».

В начале 1685 года гетман отправил в Москву посланцем Кочубея с инструкциею, в которой обширно описывались коварные поступки поляков и излагались желания малороссиян: отыскивать у поляков русских исконных владений^[149], заступиться за православную веру, которая терпит в польских областях гонения и поругания, и оставить во владении Войска Запорожского села по сю сторону реки Сожи, издавна принадлежавшие Войску Запорожскому и в недавнее, время «заеханные» сыном гетмана, стародубским полковником Семеном Самойловичем.

Эту полосу земли просили удержать собственно для того, чтоб там поселить остававшихся еще без приюта правобережных прочан^[150].

Чтобы более расположить Москву к своим взглядам, Самойлович послал в Приказ письмо ясского архимандрита Исайи, сообщавшего о разговоре с великим сераскиром Сулейманом-пашою; из этого письма можно было заключить, что турки ценят мир с Московским государством, и Россия может надеяться для. себя выгод от дружбы с Турциею более, чем от союза с поляками.

Так, малороссияне, находясь под влиянием давней вражды своей к полякам, отбивались и руками и ногами от дружбы и союза с ними и хотели вовлечь Московское государство снова в войну с Польшею. И духовные лица, и светские, и старшины, и простые козаки, и поспольство — все сходились на этой старой неприязни; для всех было прискорбно, что дело свободы малороссийского народа остановилось на полдороге; все видели, что виною этому поляки, и у всех было заветное желание выручить весь православный русский народ от власти католических панов.

1685 год был тяжел для гетмана Самойловича. Он перенес разом две семейные потери. Его дочь Прасковья недавно была выдана за боярина Федора Петровича Шереметева, и гетман упросил боярина Василия Васильевича Голицына назначить его зятя в Киев воеводою, хотя малороссияне были недовольны тем, что гетман рассаживает на начальнические места своих родных и свойственников. Молодая боярыня Прасковья Ивановна разрешилась от бремени, и хотя уже оправлялась от родильной болезни, но, получивши известие о том, что муж ее внезапно заболел, так была потрясена, что лишилась чувств и, после двухдневных страданий, умерла 20-го марта. Она была погребена в Михайловском монастыре в Киеве, в присутствии Мазепы, прибывшего от гетмана узнать о здоровье боярыни. Ее смерть подала повод к подозрениям, что молодая боярыня была испорчена. Она оставила новорожденного сына, и гетман потребовал возвращения данного дочери приданого, для чего в июле 1685 года посланы были в Киев Неплюев и генеральный асаул Мазепа: они отобрали не только все, данное покойной в приданое, но и подарки, врученные ей и мужу во время свадьбы старшинами, полковниками и их женами, присутствовавшими на свадебном пиру, на том основании, что каждый, даривший новобрачных, имел в виду угодить тем гетману^[151]. Оригинальная черта тогдашних нравов! Затем постигло Самойловича другое горе: 10-го мая, в Троицын понедельник, скончался старший сын его Семен, стародубский полковник. Когда горестная весть об этом пришла к Самойловичу, у него был тогда окольничий Леонтий Романович Неплюев; он утешал отца и вместе с ним ездил в Макошинский монастырь учинить покойному последнее целование^[152]. Этот Неплюев привез тогда гетману грамоту на пожалованные ему деревни в Кромском уезде. Всемогущий тогда любимец царевны Софии, Василий Васильевич Голицын, получивши известие о смерти гетманского сына, писал гетману утешительное сочувственное письмо, называя Самойлови-ча приятелем и любезнейшим братом.

Уже несколько месяцев шла переписка московского правительства с гетманом об избрании в Киеве митрополита с таким условием, чтоб митрополия киевская зависела не от константинопольского, а от московского патриарха. Еще осенью 1684 года гетман получил внушение устроить это дело. Кандидатом на митрополию был тогда архимандрит киево-печерский Гизель, и в феврале 1685 года по просьбе, посланной к константинопольскому патриарху, патриарх Парфений прислал грамоту, которою предоставлял «архиепископу московскому, созвавши трех архиереев, посвятить соборне в митрополиты Иннокентия Гизеля». Но Гизель умер и Самойлович стал рекомендовать в сан "митрополита луцкого епископа Гедеона Четвертинского. Заручившись грамотой константинопольского патриарха, гетман, по воле московского правительства, намеревался воспользоваться ей для избрания, вместо Иннокентия Гизеля, другого лица в сан киевского митрополита, и поручил Лазарю Барановичу, как блюстителю митрополичьего престола, разослать универсалы к особам духовного чина, призывающие ко дню святых апостолов Петра и Павла съехаться в Киев на вольную элекцию, которая должна будет совершаться в храме св. Софии, а от светского чина гетман назначал туда генерального асаула Мазепу и четырех полковников: черниговского — Борковского, нежинского — Жураховского, переяславского — Полуботка и киевского — Карповича. Разговаривая об этом с Неплюевым, гетман, однако, просил московское правительство списаться с константинопольским патриархом и получить от него грамоту на уступку своей духовной власти, чтоб иначе не пало патриаршее неблагословение как, на него, так и на всех участников избрания. Лазарь Баранович разослал свое пастырское послание ко всему духовенству, как киевской митрополии, так и черниговской архиепископии. Разом отправил и гетман свой универсал ко всему малороссийскому народу. Состоялась элекция в назначенный срок, но неполная: Лазарь Баранович не поехал сам лично на собор, куда приглашал других, не было там и духовных особ его епархии. Большинство участников собора состояло из мирян, и митрополитом был избран Гедеон, к тайной досаде Лазаря Барановича, видевшего к себе невнимание в том, что не на него возложили сан первосвятителя, тогда как он уже много лет был блюстителем митрополии. Но духовенство малороссийское, избравшее Гедеона, сильно протестовало тогда против подчинения киевской митрополии московскому патриаршеству, опасаясь прекращения прежней свободы в духовных делах и введения чуждых Малороссии церковных обычаев московских. 3-го октября новоизбранный митрополит отправился в Москву для посвящения, в сопровождении многих духовных особ: архимандритов^[153], игуменов и протопопов епархий киевской и черниговской, а гетман в том же месяце отправил в Москву Кочубея просить, чтобы новоизбранный киевский митрополит считался первым в ряду русских иерархов и сохранил право носить крест на верху митры, причем замечалось, что если бы, в виду уравнения русских иерархов, был снят крест с митры киевского митрополита, то это возбудило бы от католиков посмеяние над унижением достоинства киевского митрополита. Гедеон был посвящен в Москве, отправлял литургию в разных церквах в Кремле, в селе Измайлове, в Новодевичьем монастыре, получил от царей золотую панагию, серебряный рукомойник с лоханью, значительное количество соболей, материй, вин, разных съестных запасов и 500 рублей деньгами, а всем при нем бывшим духовным были розданы соответствующие дары. Посланный в Константинополь подьячий Алексеев, вместе с гетманским посланцем Лисицею, для испрошения отпуска киевской митрополии от константинопольского патриаршества в подчинение патриаршеству московскому, повез константинопольскому патриарху в дар червонцы и соболей, однако, встретил большое сопротивление, особенно от ученого иерусалимского патриарха Досифея, доказывавшего, что в настоящем случае дело киевское зависит не от одного константинопольского патриарха, но от согласия всех вселенских и ни за что не соглашался на требуемое изменение иерархического порядка, освященного веками. Тогда, по совету одного грека Тафляри, московский посланник обратился к великому визирю, и тот, дорожа сохранением мира с Россиею и желая угодить русскому престолу, приказал патриархам и константинопольскому, и прочим вселенским исполнить волю московского правительства. Так совершилось это важное дело, сообразное более с государственными целями московской политики, чем с национальными сочувствиями малороссиян.

К следующему, новому 1686 году возбудился опять вопрос, заключать ли мир с Польшею и союз с нею против неверных. Как ни старались малороссияне не допустить Москву до примирения с поляками, но виды московской политики не сходились с заветными желаниями малороссиян, тем более, что если бы возобновилась война с Польшею и велась даже с полным успехом для русских, то и тогда выиграли бы от нее более малороссияне, чем Московское государство: освобожденная совершенно от польского владычества, южная Русь, хотя и признала бы над собою власть единоверного московского государя, но всеми силами старалась бы удержать свою национальную самобытность, а по присоединении к ней прочих’русских земель, оставшихся у Польши, настолько была бы велика, что Москва нашла бы неудобным противиться ее стремлениям. Но Москва всегда хотела быть централизованною державою, а не федеративною, не такою державою, в которой бы связывалось только единством верховной власти несколько национальностей; такова была, так сказать, исконная традиция Московского государства, и с самого- присоединения Малороссии московские государственные люди домогались теснейшего слития присоединенного края, покровительствуя тем малороссиянам, которые, из угодливости властям, отзывались с такими видами. Москва со времени андрусовского перемирия колебалась, когда являлся вопрос об окончательном мире с Польшею. Противодействия со стороны малороссиян долго мешали успеху в Москве польских предложений, которые стали чаще после неудач, испытанных Польшею в борьбе с Турциею. Теперь могучий любимец царевны Софии Голицын совершенно склонился к мысли о вечном мире с Польшею и о героическом союзе христианства против мусульманства. В январе 1686 года прибыл в Батурин знакомый уже гетману Леонтий Неплюев известить, что польский король опять прислал в Москву новых послов: Гримултовского, воеводу познанского, и князя Марциана Огинского, канцлера литовского, с предложением заключить вечный мир и союз против неверных, с уступкою от Польши царской стороне завоеванных и оставшихся по Андрусовскому договору за Россиею городов. Гетман повторял и теперь то же, что говорил прежде: доказывал, что полякам по их коварству не следует ни в чем верить, что союз христианских государей против неверных, которым поляки подманивают Москву, не будет прочен до тех пор, пока французский король не пристанет к этому союзу, что, отказавши полякам, опасаться союза Польши с Турциею я с Крымом против Москвы вовсе не следует, и что, наконец, благоразумнее всего будет, не вступая в союз и не раздражая мусульман, выждать несколько лет и присмотреться, чем кончится война западных государей с турками. «Наши монархи, — говорил гетман, — еще малолетни; лучше бы им свои юные лета проводить тихо и безмолвно без войны, и таким образом достигнуть совершенного возраста, а тем временем пополнилась бы царская казна, умаленная прежними войнами». В январе того же года гетман отправил в Москву своего сына Григория и Мазепу с предостережениями в прежнем духе и с некоторыми замечаниями на случай, если правительство московское верит полякам и непременно желает с ними постановить мир и союз против неверных: чтоб Запорожье отдано было под единую власть русского государя, а не состояло, как прежде, под двумя державами разом; чтоб с польской стороны дано было обязательство оставить в свободе и полноправности греческое вероисповедание и всех его последователей в польских владениях. Только эти замечания и были приняты во внимание.

Усилия Самойловича остались напрасными. В Москве был заключен с польскими послами вечный мир с Польшею на основании андрусовского перемирия и вместе взаимный союз против турок и татар. По отношению к Малороссии новый договор передавал во власть России на вечные времена левобережную Украину с городами Нежином, Переяславом, Батурином, Полтавою и со всеми другими там находящимися, со всеми землями и урочищами, под какими бы то ни было прозвищами, а король, от имени своего и всей Речи Посполитой, на вечные времена отказывался от прав на владение всем этим краем. На правой стороне Днепра в царскую державу отходил город Киев с полосою земли в таких пределах: «берег Днепра вверх Киева почав от устья Ирпени вниз от Киева Днепром с городами Трипольем и Стайками, а за Стайками вниз Днепром с милю, а оттуда от Днепра почав прямым путем через поля по пяти миль в ширину, а от того места прямо полем до реки Стугны, а около Киева все земли меж реками Ирпенем и Стугною и по течению Стугны по Васильков, и тому местечку Василькову быть в державе царской, а от Василькова вверх от Стугны в поля на полмилю выше и оттуда полем прямо к берегу Ирпени». Все пространство в этой черте между Стугною и Ирпенем должно быть отведено в державу царскую и отмежевано через назначенных с обеих сторон комиссаров. Запорожцы, живущие в Сече, Кодаке, по днепровским островам и в поселениях, находящихся вверх от Сечи, по «Днепру до устья Тясьмина», отдавались исключительно в царскую державу на вечные времена, а рубеж от устья Тясьмина должен быть проведен вверх поля прямою чертою, не занимая Чигирина к лесу, называемому Черным. Россия обязалась заплатить Польше 146.000 рублей. С обеих сторон положили не принимать своевольников, и король обязывался не оказывать содействия, тем малороссиянам, которые бы возымели намерение оторваться от царской державы и отдаться Польше. С своей стороны король обещал содержать своих подданных православного исповедания в совершенной свободе. Оба государства заключали взаимный союз против турок и татар. Россия обязалась послать войско в Крым, и в случае, если бусурманы двинутся ко Львову в королевскую державу, посылать Польше военные силы на помощь, а король обязывался отвращать своим войском турецкого султана от царских земель, если он двинет свои войска на Киев. Король обещал стараться склонить к союзу против неверных французского короля Людовика XIV. Одной стороне без другой не следовало заключать отдельного мира, тем более, что союз против Турции и Крыма предпринимался с конечною целью освободить христианские народы, «стенящие в тяжкой неволе под бусурманским игом».

Но самый щекотливый для Малороссии вопрос оставил нерешенным этот мир, несмотря на то, что носил наименование «вечного». Во время переговоров, когда зашла речь о разоренных городах и селах в полосе вниз по Днепру от местечка Стаек по реку Тясьмин^[154], о той правобережной Украине, которая составляла центр владения Дорошенка, — бояре настаивали, чтоб край этот отдать в царское владение, но королевские послы уперлись и уже хотели было уезжать из Москвы, однако,, одумались и снова, вступивши в переговоры с боярами, предложили заключить вечный мир, предоставивши разрешение вопроса королю, а до тех пор положили спорным землям оставаться впусте, городков и местечек не строить и старых не починять; если же бы и впоследствии по этой статье не последовало соглашения, то отложить ее решение на дальнейшее время с тем, чтоб она до своего разрешения ни в каком случае не была поводом к нарушению вечного мира между Россиею и Польшею.

Понятно, что малороссияне не могли быть довольны таким исходом многолетней кровавой борьбы, возникшей за свободу их родины. Весть об окончательном соглашении с польскими послами и о составлении мирного договора привез к Самойловичу все тот же Леонтий Романович Неплюев. С грустию выслушал гетман царскую грамоту и не утерпел, чтоб не высказать того, что у него было на душе. «Вот увидите, — сказал он, — не всяк из ваших московских чинов будет вас благодарить за то, что поддались польским хитростям и по наущению ляхов хотите мир разорвать с Турциею и Крымом и начать с бусурманами войну!». — Смелее выражался гетман по отъезде Неплюева в кругу своих старшин: «Купила Москва собе лиха за свои гроши, данные ляхам. Ось увидите, что они в том миру, с ляхами учиненном, себе зищут и что против хана учинят. Жалели малой дачи татарам давать, будут большую казну им давать, сколько татары похотят!» Так говорил гетман, не сообразивши, что слушавшие речи его записывали их втайне, чтоб потом употребить их ко вреду ему. Он не дал повеления молебствовать в церквах по случаю мира. Между тем в письмах своих, посылаемых в Приказ, гетман должен был, скрепя сердце, изъявлять удовольствие о прекращении долголетней брани и о союзе, заключенном между христианскими государями против «зловредного чудовища»^[155], в надежде исторгнуть из неволи христиан. Как больно отозвалось в сердцах малороссиян оставление нерешенным вопроса об их древней родине, показывает письмо Самойловича к польскому королю от 31 мая; в этом письме гетман от имени Войска Запорожского изъявляет готовность в предпринимаемой войне действовать там, куда обратит его воля правительства, но при том сообщает, что Войско Запорожское очень скорбит о потере древнего своего достояния, правобережной Украины, и просит возвратить малороссиянам этот опустелый край^[156]. Отправляя к королю Гречаного с этим письмом, гетман при старшинах говорил: «Не так оно станется, как Москва в мирных договорах своих с ляхами постановила. Учиним мы так, как надобно нам!» В том же духе, в каком писал было к королю, в августе писал Самойлович коменданту белоцерковскому, выставляя на вид, что край правобережный достался России не от поляков, а от турок, в последнее время был окончательно отвоеван от Юраски Хмельницкого Семеном Самойловичем, покойным гетманским сыном, и присоединен к остальному малороссийскому краю. «Вы, — писал он к коменданту, — призываете Войско Запорожское к войне с неверными, но какая бы охота была нам биться с бусурманами, когда мы видим над собою такое бесправие, когда у нас отобрали нашу исконную собственность, правую сторону Днепра?» Гетман предостерегал коменданта, чтоб он не посылал от себя никого в спорную правобережную Украину, потому что гетман приказал уже людям своего регимента наблюдать, чтоб никто посторонний не покушался обращать этого края в свое владение.

Эти домогательства не только оставлены без внимания, но польский король сообщил московскому правительству о выходке Самойловича; из Москвы, чрез окольничего Неплюева, послан был Самойловичу выговор за его «противенство». Испуганный этим, гетман тотчас послал просить прощения, и в октябре 1686 года получил его через письмо Голицына, который уверял гетмана, что милость государей к нему уменьшена не будет.

Так поляки, по миру с Московским государством, получили в неполное владение правобережную Украину, разоренную и опустошенную, получили ее со странным условием, обязательным для обеих сторон: не заводить там поселения. Желание малороссийского народа снова заселить ее проявилось тотчас же, как мы это видели; но первые попытки были безуспешны, и страна много лет оставалась впусте, и еще долее виднелись в ней следы эпохи руины, пережитой этим краем. Нам остались от близких современников любопытные черты о положении края, спустя четверть столетия после изображенной нами эпохи руины. Малороссийский летописец Величко в начале XVIII века проходил через этот край, находясь в козацком отряде, отправленном на содействие полякам во время шведской войны. Вот как он передает впечатление, оставленное на него картиною, какую представляла тогда правобережная Украина.

«Видел я, — пишет он, — многие города и замки безлюдные, опустелые, валы высокие как горы, насыпанные трудами рук человеческих; видел развалины стен приплюснутые к земле, покрытые плесенью, обросшие бурьяном, где гнездились гады и черви, видел покинутые впусте привольные украино-малороссийские поля, раскидистые долины, прекрасные рощи и дубравы, обширные сады, реки, пруды, озера, заросшие мхом, тростником и сорною травою; видел на разных местах и множество костей человеческих, которым было покровом одно небо, видел и спрашивал в уме своем: кто были эти? Вот она — эта Украина, которую поляки нарекли раем света польского, эта Украина, которая перед войнами Хмельницкого была второю обетованною землею, прекрасная, всякими благами изобиловавшая наша отчизна, Украина малороссийская, обращенная Богом в пустыню, лишенная безвестно своих прежних обитателей, предков наших».

Другой современник, великорусский священник Лукьянов, проходивши через Украину в то время, когда уже северную часть ее начал заселять полковник Палий, рассказывает, что когда он выступил из Паволочи, последнего жилого места, недавно возникшего Палиева владения, то в течение пяти дней пути до Немирова пришлось ему идти совершенно пустынею: где прежде были красивые города и большие села, там теперь нельзя было встретить ни человеческого жилья, ни человеческого лица; только дикие козы, волки, лоси, медведи скитались по краю, в котором порою виднелись остатки былого человеческого довольства, одичалые сады с яблонями, сливами, грушами, волоскими орехами. Земля эта показалась такова путешественнику, что он назвал ее золотою, но татары не давали там никому поселиться. Город Немиров стоял один посреди пустыни; он принадлежал полякам, и недавно перед тем был разорен татарами; жителей в нем было мало, и те — преимущественно евреи. Там жить было и неудобно, и дорого. По ту сторону реки Буга опять шла пустыня, но уже не ровная, а холмистая, на четыре дня пути вплоть до города Сороки на молдавской границе.

В описанный нами период «Руины» естественно не могло в малороссийском крае процветать умственное и культурное движение. О правобережной Украине, превращенной наконец в совершенную пустыню, нечего и говорить; но в левобережной, находившейся более в спокойном состоянии, сохранились еще остатки прежнего довольства и давали новые ростки. В Киеве, основанная Петром Могилою при Братском монастыре, коллегия стала было центром умственной жизни для всей Украины, но в период «Руины» находилась в таком плачевном состоянии, что до 1673 года в ней почти не было непрерывного учения, а с этого года начало оно отправляться, но только в низших классах, и не ранее 1677 восстановилось в высших. Главною причиною было крайнее обнищание Братского монастыря, которого имения были почти все на правой стороне Днепра и подвергались разорению. Хотя цари жаловали монастырю с коллегиею новые села, польские короли подтверждали привилегии своих предшественников на монастырские маетности, а митрополит Иосиф Тукальский уступил Братскому монастырю и коллегии местечко Стайки, полученное им от Дорошенка на собственное свое содержание, но такие дары оставались преимущественно только на бумаге, за невозможностью получать из пожалованных маетно-стей доходы. Преподаватели коллегии, принадлежа к числу братии монастыря и не получая никакого определенного содержания, _v довольствовались только одеждою и пищею, и то в нищенском виде; студенты и ученики питались подаянием. Несмотря на гнетущую житейскую нищету, из наставников были лица, с любовью занимавшиеся педагогическими обязанностями и составлявшие даже учебники в тяжелые времена смут и разорений. Здесь не место распространяться о способах тогдашнего преподавания, но заметим, что при многих сторонах его, для нас теперь уже неуместных, в нем было то хорошо, что, не ограничиваясь теоретическим изложением предмета, заставляли воспитанников ворочать собственным умом: в этих видах в низших классах задавались «экзерциции и оккупации», состоявшие в грамматических разборах, переводах и сочинениях на указанные темы, а в высших производились диспуты, когда разделяли воспитанников на две половины, и каждая с своей точки зрения должна была отстаивать какое-нибудь спорное научное положение. При всем упадке киевской коллегии — центра тогдашней классной образованности, мы в период «Руины» встречаем не мало малороссиян, преимущественно духовных, оставивших по себе литературные труды, более или менее замечательные для своего времени. То были или воспитанники прежних времен киевской коллегии, или такие, которые, при невозможности получать образование на своей родине, получали его за границей. Таковы были: митрополит Тукальский, не только политический деятель и патриот, но и проповедник; печерский архимандрит Иннокентий Гизель, автор «Мира души с Богом» и «Сунопсиса Русской Истории» — сочинения, в свое время служившего руководством к преподаванию; игумен киевского Никольского монастыря Радивиловский, автор многих проповедей. Еще замечательнее их был в свое время архиепископ черниговский Лазарь Баранович, который, кроме множества писем, написанных им по разным поводам в качестве участника общественных событий своего времени, оставил много сочинений в прозе и стихах на русском, а еще более на польском языке: они, однако, отличаются более риторическою вычурностью, чем светлостью таланта и богатством мысли. Другой, которого надобно поставить рядом с Лазарем, хотя с признаками большего дарования, был Иоанникий Галятовский, некогда воспитанник и преподаватель киевской коллегии а потом архимандрит Елецкого монастыря в Чернигове. Кроме праздничных поучений, собранных в особой, книге «Ключ Разумения», и кроме отдельных описаний разных чудес, этот писатель имеет для нас значение потому, что не был чужд вопросов, возбуждавших умы в его век: он вступал в полемику за православие против папизма^[157], против реформатских ересей, против иудейства и даже против мугаметанства^[158] по случаю возникшего союза России с Польшею против Турции. Многие сочинения этого писателя являлись не на русском, а на польском языке — доказательство, что в тот период польский язык продолжал еще быть культурным языком в Малороссии, так что самые борцы за православие употребляли этот язык, и при поверхностном взгляде тогдашние образованные малороссияне могли бы нам показаться поляками, отличными от прочих только по вероисповеданию. Нельзя сказать, чтоб это усвоение польской культуры не отражалось и на чистоте их православия, по крайней мере с точки зрения тогдашних не малороссийских православных богословов. Так, живший в тот же период игумен киевского Михайловского монастыря Софонович написал книгу «Выклад или учение о церковных тайнах»; хотя книга его считалась в Малороссии вполне православною и была уже три раза издаваема в печати (1666, 1668 и 1674 годов), но в Москве патриарх Иоаким нашел в ней неправославные, а римско-католические воззрения. Павел Негребецкий, воспитанник львовский, живший в Москве, находил вредным, что в Малороссии, как и в Белоруссии, учились более латинскому языку и мало занимались греческим. По его указаниям, только малая часть из воспитанников таким образом не впала в унию, «да и в тех, которые не падают, — говорит он, — познаваются в них останки иезувитские, понеже иезувиты не учат их высокими науками, покамест перед Богом не обещаются держати латинской религии». Здесь зацеплена была действительно слабая сторона реформы Петра Могилы, который увлекся мыслью давать отпор римской вере приблизительно ее же оружием и поэтому устроил свою коллегию на образец римско-католических, а через то незаметно стали туда входить некоторые западные богословские воззрения и благочестивые приемы, свойственные более западной, чем восточной церкви.

С упадком правобережной Украины умственная деятельность нашла себе как бы исключительный приют в черниговской епархии. Кроме указанных выше писателей, там, в период «Руины», славились и другие проповедники: новгород-северский «казнодей» (проповедник) Тимофей Богданович, Варлаам Михневич и более всех знаменитый Димитрий Туптало — впоследствии ростовский митрополит, причисленный к лику святых. Он в очень молодых летах постригся в киевском Кирилловском монастыре, не имевши возможности окончить как следует своего образования, но этот недостаток восполнил своим громадным природным талантом: посвященный в 1675 году в иеромонахи в Густынском монастыре, он в течение двух лет привлекал своим талантом проповедника в этот монастырь массы благочестивых посетителей. Уехавши на время в Литву, он потом скоро явился в батуринском Крупецком монастыре игуменом, а через непродолжительное время отказался от этого сана и проживал в том же монастыре в качестве проповедника до 1684 года, когда архимандрит Варлаам Ясинский вызвал его в Киево-Печерскую лавру для составления жития святых.

Кроме указанных писателей из духовного звания, были в тот период в Украине и светские исторические писатели: мы разумеем автора летописи Самовидца — несомненно современника всей второй половины XVII века, Грабянку, Величку и других, но подробная оценка их сочинений, относящихся не исключительно к одному периоду «Руины», а ко всей истории Малороссии, должна быть предметом особого исследования.

Ремесла, промыслы и торговля главным образом имели своих деятелей в городах, пользовавшихся Магдебургским правом, где существовали устроенные на немецкий средневековой образец цехи, но во всех других городах были, хотя и не в большом числе, люди, отдельно посвящавшие себя этим занятиям. В этот период в большом ходу в Малороссии было плотничное и землекопное дело, так как защита от беспрестанные татарских нападений требовала постройки городков, которых укрепления состояли из рвов и валов с деревянными стенами на последних. Почти каждое значительное село было обведено такими укреплениями и называлось городом. Кроме того, после каждого татарского разорения приходилось отстраивать разоренные и сожженные дворы. От этого в Малороссии было тогда много плотников, называвшихся «будниками, горододелями, теслями», и землекопов, называвшихся «грабарями» и «могильниками»^[159]. Искусством строить каменные здания малороссияне не отличались, и потому при постройке каменных церквей в Чернигове и Киеве приглашали великороссиян. Зато между малороссиянами было тогда в ходу кузнечное ремесло. Независимо от больших городов, где в числе цехов был «ковальский» (кузнечный) цех, везде было не мало «ковалей» и оружейников, потому что козакам часто нужно было чинить свое оружие. Главнейшее занятие поспольства состояло в земледелии, и в урожайные годы хлеба было большое обилие: поселяне сбывали его главным образом на Запорожье, так как сечевики вовсе не занимались хлебопашеством, а из Запорожья в Гетманщину доставлялась рыба и соль. Отправляли также хлебное зерно и в Польшу.

Внутри Гетманщины избыток хлебного зерна шел на виноку-ренье, которое, однако, было распространено преимущественно в северных полках, где было больше лесов. Винокурение было подчинено, как мы уже говорили, арендам наравне с дегтем и табаком. Деготь вырабатывался в Стародубском полку разом со смолою и поташом. Малороссияне находили выгодным возить вино и табак в Московское государство, но то была контрабанда, сурово преследуемая московским правительством. Пенькою занимались исключительно в Стародубском полку и сбывали великороссийским купцам, которые продавали ее в Ригу. Скотоводство распространено было в полках Переяславском, Миргородском и Полтавском; рогатый скот и воловьи кожи в значительной степени сбывались отчасти в Польшу, но более всего в Великороссию, где уже был известен лучший сорт рогатого скота под названием черкасского. Лошадей водилось везде множество, так как конь для козака был необходимостью, но о сбыте лошадей за пределами Гетманщины мы не знаем. Самым любимым и гораздо более, чем теперь, распространенным промыслом было пчеловодство, так как во всей Гетманщине едва ли можно было встретить одного зажиточного хозяина, у которого бы не было пасеки, а после опустошения правобережной Украины обитатели поднепровского побережья левой стороны стали самовольно заводить в лесах на правой стороне огромные пасеки. Земледельцы находили для себя выгодным заниматься производством селитры; особенно заводили много селитренных майданов на юге по Орели. Сбывали селитру в Москву, где она шла в казну на выделку пороха. Для взаимного обмена произведений между купцами в Малороссии служили многочисленные ярмарки, пригоняемые ко времени разных праздников; туда приезжали купцы из Великороссии и Польши с произведениями своих стран. При частых татарских набегах, при внутренних нестроениях, при плохих дорогах, торговля никак не могла процветать и собственно предметы культурного житейского комфорта были редки, дороги и доступны только высшим и богатым лицам. Тем не менее народ малороссийский, казалось, проживал в левобережной Гетманщине в довольстве, по крайней мере сравнительно с несчастною правою стороною, лишившеюся, наконец, всех своих жителей, которых остатки нищенски уходили искать нового отечества с жалкими обломками своего хозяйства, и часто, не дойдя еще до цели, погибали от голода и холода с своими семьями. Спасшиеся из них и водворившиеся в слободской Украине начинали новую жизнь в приволье и довольстве, но судьба их уже не зависела от гетманского регимента.

Миром, прекратившим войну, возникшую главным образом за Малороссию между Польшею и Московским государством, собственно и заканчивается эпоха «Руины», которую предприняли мы изобразить, пользуясь бывшими в наших руках современными источниками. Затем предлагаем, в виде эпилога, описание низложения гетмана Самойловича. Это событие стоит в связи со всем предшествовавшим, потому что катастрофа, постигшая малороссийского гетмана, главным образом была следствием заявленного им недовольства миром, оставившим народный малороссийский вопрос того времени неразрешенным так, как хотел разрешить его весь народ малороссийский.

ЭПИЛОГ

Приготовления к войне с Крымом. — Царские грамоты. — Поход в Крым. — Степной пожар. — Возвращение войск. — Донос на Самойловича. — Неудовольствие малороссиян к гетману. — Арестование гетмана. — Отрешение от гетманского уряда. — Григорий Самойлович. — Ссылка гетмана Самойловича и казнь его сына.

В течение 1686 года происходили приготовления к военным действиям. В мае были посланы царские грамоты к гетману и в Сечь к кошевому атаману: исчислялись неправды крымцев, указывалось запорожцам, собравшись всем своим низовым войском, чинить промысел на перелазах, через которые обыкли переходить татары во время своих набегов на русские пределы. В ноябре того же года последовал царский указ с боярским приговором, обращенный ко всем служилым людям Московского государства — строиться к службе в поход против крымцев, долженствовавший начаться в следующем году. Причины, побуждавшие Московское государство разрывать мир, приводились в таком виде:

И прежде крымские татары многажды делали нападения на царские области и уводили бесчисленное множество православного народа в неволю, продавали его как скот и в разные земли, ругались над именем Христа-Спасителя, а своего проклятого лжепророка Магомета величали; при царе Феодоре Алексеевиче постановлено было с крымским ханом перемирие на 20 лет; несмотря на то, до окончания перемирного срока возобновились набеги. Вскоре после перемирия приходили татары под Торг, под Изюм, под Соленый городок, и на торжских соленых озерах захватили многих рабочих людей и угнали в полон. В 1682 г. азовские, крымские и логайские татары приходили под городок Валуйки, и взяли в плен тамошнего воеводу Мезенцова со многими людьми. В 1684 году бусурмане на реке Миусе побили ватаги зинковцев, полтавцев и кобылякцев и на реках Орели и Самаре нападали на людей, которые, будучи обнадежены миром, ходили на рыбные ловли и пасли свой скот в полях: татары угоняли их скот, а самих людей забирали в полон. В 1685 году азовские люди приходили под Балаклею и в Степановку, взяли 50 человек в неволю, забрали имущество и скот и выжгли село; вслед затем на торжских соленых озерах и на сенных покосах взяли в полон многих людей и захватили скот. После того набегали они на Харьковский полк и там побили и увели в неволю множество людей. Кроме всего этого, в разные годы бусурманы захватывали в полон запорожцев, которые, надеясь на мирный договор, отправлялись на звериные и рыбные промыслы в низовья Днепра. По всем таким поводам посылаемы были к хану крымскому требования, чтоб он приказал казнить своевольников, отпустить русских пленников и воротить награбленное, но справедливые требования не исполнялись, а царских посланников, ездивших в Крым, бесчестили: одного из них, Никиту Тараканова, хан и Калга-салтан приказали бить обухами и выставить пред народом в утеху бусурманам, а православным христианам в укоризну и посмеяние. Посылались жалобы на крымского хана к турецкому султану, и турецкий султан приказывал хану освободить русских пленников и возвратить похищенное, но хан не сделал ничего. По изложенным поводам, великие государи, вступивши в союз с польским королем, решили чинить промысел над крымцами.

Не ранее как в начале декабря отправлен был Косагов с ратною силою в Запорожскую Сечу с тем, чтобы укрепиться в Каменном-Затоне. Между тем поляки несколько ранее, осенью, сделали нападение на Молдавию, но оно окончилось для них неудачно; татары зажгли степь, и польские войска должны были попятиться назад.

Самойлович продолжал ненавидеть смертельно поляков, и перед своими старшинами не скрывал нерасположения к успехам христианских держав, воевавших тогда против турок, и показывал довольство неудачами христиан. Когда гетману приносили газеты (куранты), где сообщалось, что цесарские войска овладели городом Будою, а венециане сделали высадку в Морее и побрали там турецкие города, — гетман не хотел заглядывать в газеты, но разразился веселым смехом, когда ему сказали, что поляки ушли со срамом из Молдавии, а татары, ворвавшись на Волынь, наделали там опустошений. Беседуя с генеральным бунчужным Полуботком, гетман говорил: «Ах, как бы я был рад, когда бы ляхи в Волоской земле, утесненные татарами, помирились! Чай бы Москва и нас тогда узнала и не почитала бы нас легко за то, что мы хотим соблюсти приобещенную и надежную дружбу с Крымским государством», Полуботок, хотя и преданный Самойловичу, проговаривался о его отзывах перед теми, которым они пригодились ко вреду гетмана.

Но гетман, верный по долгу московскому престолу, во исполнение царской воли рассылал полковникам универсалы о распоряжениях к предстоявшей войне и писал в Москву, что если уже решено воевать, то необходимо выслать сколько возможно большее войско и выступать в поход раннею весною. Впоследствии враги его толковали эти советы так, как будто гетман давал их с коварною целью, чтоб затеваемое военное предприятие не удалось. Но такое побуждение приписывалось ему неверно, по злобе: и прежде много раз, когда у него из Москвы спрашивали советов, он всегда твердил, что против Крыма надобно сразу двинуть огромное войско, чтоб иметь возможность одним походом кончить войну, а выступать в поход следует не иначе, как раннею весною, чтоб иметь для себя впереди все летнее время в распоряжении.

Несколько времени, однако, у Самойловича оставалась надеж-, да — авось либо в Москве одумаются, отстанут от союза с ляхами и не начнут войны против Турции и Крыма. Москва готовилась к войне очень медленно, как будто чего-то выжидая. Константинопольский патриарх Дионисий писал в Москву убеждения не разрывать мира с бусурманами и представлял, что это принесет вреда более христианам, чем бусурманам, потому что турки станут тогда изливать свое мщение над подвластными им христианскими народами. Крымский хан писал в Москву, что воевать не из-за чего, просил жить в мире с Крымом, не помогать польскому королю, а для улажения недоразумений учинить съезд. Стольник Алмазов привез гетману ханское письмо и спрашивал, где учинить такой съезд. Самойлович тогда находил удобным устроить съезд в Каменном-Затоне, куда послан Косагов, и при этом заметил, что будет кстати двинуть войско, чтоб задать страху крымцам. Это нам показывает искренность Самойловича: война ему была неприятна, но когда уже решено было высшею властью двинуть войско, гетман хотел по крайней мере извлечь из этого пользу, чтоб укрепить мир с Крымом на более выгодных для России условиях. В кругу своих старшин он безбоязненно говорил: «Не послухала таки мене дурная Москва, замирились з ляхами! приходит, однако, время: станут скоро меня просить, чтоб я стал посредником к примирению между Москвою и Крымским государством. Только я буду знать, как их примирить. Будут они меня памятовать; будут ведать москали, как нас почитать!».

Надежды гетмана не сбылись. Съезд с крымцами не устроился и гетмана о посредничестве не просили, а весною 1687 года получил оц грамоту, указывавшую ему следовать со всем войском в поход.

В конце апреля все козачество поднялось на ноги по новому универсалу своего гетмана. Когда сам гетман выезжал из своего батуринского замка, под ним на мосту споткнулась лошадь. «Худой прогностик» — заметили тогда некоторые.

Гетман следовал к Гадячу. Там встретили его несколько полков в сборе, ожидавших его прибытия. Оттуда с ними он двинулся к Полтаве и там встретили его другие полки, также в сборе.

В Полтаве старый священник Иоанн Величковский поднес гетману в дар икону патрона его Иоанна Кущника и при ней вирши своего сочинения. С гетманом были тогда все генеральные старшины, все полковники и значные войсковые товарищи. В конце мая между реками Орелью и Самарою в полях присоединилось войско малороссийское к войску великороссийскому. Малороссиян было до 50.000, великороссиян около ста тысяч. По известию участвовавшего в походе Гордона, обоз великороссийского войска состоял из 20.000 повозок и простирался в ширину на 557, а в длину на 1.000 сажен. Правую сторону прикрывал генерал Агтей Шепелев; левую — генерал Гордон; в центре находилось пять стрелецких полков. Главнокомандующим был тогдашний временщик, любимец царевны Софии кн. Вас. Вас. Голицын. По соединении с малороссийским войском двинулись они далее в степь. Нестерпим был зной; во все это лето с весны не было ни разу дождя, по ночам не падали росы, травы посохли, духота и пыль томили ратных людей, у многих разболелись глаза, и более всех терпел гетман, уже прежде страдавший глазною болезнью; он ворчал, говоря окружавшим: «нерассудная эта война московская совсем лишила меня здоровья! Чертовскую тягость взяла на себя Москва! Вславились по всему свету, что повоюют крымское царство, а они себя-то не умеют поборонить. Сидеть бы им у себя дома при нашем промысле, да своих рубежей сторожить».

Добрались до реки Конские-Воды, перешли эту реку 13-го июня верст за 15 ниже острова Хортицы и 45 верст выше Запорожской Сечи; расположились на стоянке в Великом Луге. Тут невыносимый смрад стал беспокоить воинов: на южной стороне показалась черная туча, а за нею появилось вдалеке и пламя. Посланные на проведки принесли известие, что впереди степь горит. Очевидно стало, что неприятели, вместо всякого другого оружия, изожгли на степи траву, высохшую от зноя, чтобы таким способом не пустить русских идти далее. В предшествовавшем году этим способом татары прогнали поляков из Молдавии; тот же способ избрали они, чтоб не допустить русских до крымских пределов.

Стали военачальники размышлять, что им теперь делать. Неприятель, видимо, уклонялся от боя. Но перед тем отправлен был в Крым из Москвы царский гонец, и военачальники решились попытаться двигаться далее в надежде встретить этого гонца на возвратном пути его из Крыма, либо татар, с которыми придется вступить в бой. Двинулись по выжженной степи. Ратные чуть могли тащиться. Пепельная пыль, взбиваемая ветром и движением войска, разъедала им глаза. Заболевали и люди, и лошади. Но не встречали они ни гонца своего, ни татар; встречали только диких свиней, которые, спасаясь от степного пожара, метались из стороны в сторону.

Войска достигли, наконец, небольшой степной речки Анчак-рака. 17-го июня выпал дождь и все сперва обрадовались, думая, что теперь зной уменьшится, пыль прибьется и травы станут расти. Но, подходя к речке, увидали новое затруднение: от проливного дождя прибавилось воды, и не без труда устроили через небольшую речку плотины из фашин.

Перешедши речку Анчакрак, двинулись снова по выжженной степи, задыхаясь от копоти. Прошли еще 6 верст и дошли до другой степной речки Карачакрака. Остановились.

На другой день военачальники собрались на совет.

«Невозможно следовать далее! — раздавались голоса в совете. — Лошади все падут. И теперь они уже не в силах везти не только пушки, но и повозки с запасами. Чем их кормить в выжженной степи?»

«Травы было бы довольно на днепровских плавнях, да вода еще не спала», — заметили некоторые.

«Нет, и там травы было бы недостаточно для такого множества лошадей», — возразили другие.

«От дыма и копоти ничего не видно, — говорили третьи: — когда явятся татары, невозможно будет распознать — где свои, где чужие!»

«У всех монархов, — произнес гетман, — разумные региментари обыкновенно не столько гоняются за тем, чтоб выиграть битву, сколько стараются соблюсти целость своего войска. И мы теперь, если зададимся намерением покорить Крым и поведем войска далее по выжженной степи… как бы нам не испытать беды не столько от неприятельского оружия, сколько от конской бескормицы и от людского голода!

Не мало времени длился спор, наконец, порешили большинством голосов — уходить назад. Военачальники в свое утешение говорили: не затем ворочаемся, чтоб уходить совсем в города. Мы сыщем себе привольные кормовые места и там остановимся, напишем к царям и подождем указа».

— Но если неприятели проведают, могут напасть на нас там, где мы остановимся, — сделано было такое замечание.

На это было подано и принято мнение: послать сильные отряды к Сече, где находился Григорий Иванович Косагов, соединиться с ним и чинить промысел над Кизикермеяем, чтоб не допустить хана ни самому идти в поход, ни орды своей посылать против польского короля. «Этим, — говорили в военном совете, — мы окажем услугу и польскому королю, союзнику наших великих государей».

Боярин князь Голицын назначил Леонтия Романовича Неплюева с 20.000 ратных людей, а гетман дал наказное гетманство своему сыну Григорию, черниговскому полковнику, и поручил под его начальство четыре полка: Черниговский, Прилуцкий, Переяславский и Миргородский, да четыре полка охотных, из которых было два конных, а два пеших, так что все козацкое войско, посланное туда, состояло также из двадцати тысяч. Сверх того, гетман словесно приказал кошевому Сагайдачному, бывшему тогда в гетманском войске, примкнуть к посланному отряду со своими запорожцами.

Отправивши отряды на юг, остальные войска были двинуты к северу в обратный путь, и 20 июня, дошедши до Конских-Вод, остановились. Там увидели, что место привольное, травы достаточно, вода хорошая. Гетман с козаками стал на одной стороне реки, боярин с великорусским войском на другой.

Так простояли войска две недели. Посланы были гонцы от боярина и гетмана с донесениями в Москву. Боярин в своем донесении представлял дело так, как будто крымский хан от трусости не решился вступить в битву с русскими, а приказал татарам зажечь степь; боярин доносил, будто русские войска доходили до тех мест откуда оставалось только 90 верст до Перекопа. Все выжидали появления неприятеля не малое время, а неприятель не являлся, и предводители, находя невозможным долее стоять в выжженной пустыне, отодвинулись к Конским-Водам.

Во время двухнедельной стоянки у Конских-Вод начались зловещие толки между великороссиянами.

«Это не татары зажгли степь, а сами козаки, — говорили некоторые: — гетман дал им тайный приказ».

— Зачем же это козакам могло понадобиться? — спрашивали другие.

«Затем, — отвечали им, — что козаки и татары между собою в дружбе и согласии. Козаки не хотят, чтоб царское войско завоевало Крым».

Те, которые чувствовали срам отступления совершенного, не видавши в глаза неприятеля, ухватились за такие толки, как за первое средство свалить с себя вину на других. Более всех казалось это полезным самому главнокомандующему, и приближенные к нему особы стали оговаривать Самойловича и объясняли предлагаемую измену гетмана так: «Ведь козаки без помощи московских войск, но с помощью татар отбились против поляков и освободились из польской неволи. У московского царя выпросили они протекцию уже после и ни за что не хотели зваться царскими холопами, а звали себя царскими подданными. Теперь, когда московские цари окончательно помирились с Польшею, и поляки уже уступили Москве свое дедичное право над ними, козаки опасаются: не стала бы Москва держать их так же, как держит своих прочих подвластных, и не укоротила бы их прав и вольностей, добытых кровью, а за свои права и вольности козаки крепко стоят. Есть между козаками такие, что попрозорливее прочих, и гетман их именно из таких: те смекнули, что выйдет, когда Москва Крым завоюет! И крымские татары, как и козаки, почитают себя людьми вольными; царь их, крымский хан, управляет своими подвластными, насколько те ему позволяют; и татары, и козаки служат на войне без жалованья; оба народа одинаково дорожат своими привилегиями. Вот они между собой и поразумели, что им надобно друг за друга стоять, потому что конечное покорение одного народа отзовется вредно на другом. Козаки разочли, что государи поопасаются нарушать их права и вольности, если оба народа, козаки и татары, живучи между собою в дружбе и союзе, будут готовы подняться одни за других».

Впору были такие толки и объяснения после того, как в Москве раз уже поколебалось доверие к гетману, и мысль о том, что гетман способен противодействовать Москве, не казалась уже невозможною, как прежде. Кроме того, у всемогущего любимца царевны Софии были давние счеты с гетманом Самойловичем. Самойлович, как мы видели, подружился с князем Григорием Григорьевичем Ромодановским, а Голицын был нерасположен к последнему. В продолжение нескольких лет Голицын скрывал свое неудовольствие, и в письмах к гетману именовал его своим искренним приятелем, но в душе его ненавидел. Когда Голицын поднялся до крайней высоты, а гетман навлек на себя подозрение своими советами не мириться с Польшею, Голицын поручил Л. Р. Неплюеву сойтись с лицами, близкими к гетману и через них выведать задушевные мысли и намерения гетмана. По известию Гордона, Неплюев нашел для этого подходящими двух малороссиян, которым гетман поручал важнейшие дела: одного Гордон называет генерал-адъютантом, другого секретарем. Таких титулов в Малороссии не существовало; ясно, что Гордон окрестил ими каких-то лиц, носивших иные местные чиновные названия. Думают, и не без основания, что под генерал-адъютантом он разумел генерального асаула Мазепу, а под секретарем — Кочубея, бывшего войсковым канцеляристом, а потом сделавшегося генеральным писарем. Действительно, Самойлович в последнее время этим лицам, более чем иным, поверял важнейшие дела. От них-то Неплюев узнал многое такое, что набрасывало тень на преданность гетмана московским властям . Надобно прибавить, что боярин Голицын и мимо всякого посредника имел возможность близко узнать Мазепу, который в последнее время чуть не каждый год, а иногда не однажды в год, езжал в Москву, и при своем вкрадчивом характере, любезности в обхождении, образованности и уме успел уже понравиться Голицыну.

Подозрение, возникшее в кругу великороссийских военачальников, как подлитие масла в огонь, пришлось кстати той неприязни, которая существовала против гетмана между малороссиянами. Много было у него врагов в среде управляемых им — и очень мало друзей. «Сначала, — говорит малороссийский летописец, — этот человек был ко всем ласков и покорлив, но когда укрепился в своей власти и разбогател, то стал горд и заносчив». Такая перемена в характере гетмана стала ощутительною после взятия Дорошенка. То было время самого милостивого внимания к нему московского правительства. Событие с Рославцем и Адамовичем показывало, как трудно было столкнуть Самойловича с высоты величия. Беспрестанные похвалы и часто присылаемые из Москвы подарки избаловали его. Самойлович стал держать себя не только с народом, но и с знатными людьми, как самодержавный деспот. С ним — нельзя было говорить иначе, как стоя; даже старшины и полковники не садились в его присутствии; никто не дерзал ему ни в чем перечить, никто не смел подавать ему совет в наложении поборов, в назначении расходов, тем менее требовать от него каких-нибудь отчетов; всем воинским скарбом распоряжался он по своему произволу, куда хотел-и кому хотел давал деньги, кого хотел, жаловал имениями и отнимал все, у кого хотел отнять. К нему во двор никто не смел войти с палкою в руке и с покрытой головой. Даже к духовному сану не оказывал он уважения, забывая, что сам по происхождению был попович. Когда случалось ему быть в церкви, он не ходил с прочими богомольцами получать антидор из рук священника, а священник должен был сам подносить его гетману, что соблазняло тогдашнее малороссийское общество; а если, куда-нибудь едучи, например, хоть бы на охоту, встречал гетман священника, то считал это для себя дурным предзнаменованием и гневался на священника. По выражению поданной на него старшинами челобитной, старшины от его похвальных слов и гнева бывали «как мертвы» и каждый час могли ожидать себе всего дурного. Малороссиян соблазняло даже и то, что этот разбогатевший и расчванившийся гетман-попович ездил не иначе, как в карете, и сыновья его полковники усвоили такой же панский обычай, противный для малороссиян, так как он напоминал им польских Панов. Алчность гетмана и сыновей его, казалось, не имела пределов: за получение урядов брались посулы, а получившие эти уряды старались вознаградить себя всякими утеснениями над подчиненными; без взятки не было приступа к гетману, а кто ничего не даст, тот ничего и не добьется. Он окружал себя людьми мелкими, которых сам поднял, и эти люди, раболепствуя перед ним, именем его дозволяли себе всевозможные насилия и несправедливости. Во всей Гетманщине в управление Самойловича не было ни суда, ни расправы без взяток, и много козацких мельниц было захвачено у владельцев и приписано к гетманским; ничья собственность не была обеспечена: что у кого ему полюбится, то себе и берет, а коли не он сам, так дети его возьмут. Такими описывали гетмана и сыновей его старшины в своем доносе.

Приписываемая ему алчность подтверждается большим движимым имуществом; оставшимся после его низложения и состоявшим в большом изобилии наличной монеты (4.916 червонцев, 47.432 талера, 2.286 левков, 3.814 серебряных копеек и 3.000 чехов), столовой серебряной посуды, золотых и серебряных украшений с драгоценными камнями, дорогого оружия, огромнейшего гардероба с мехами и богатыми мужскими и женскими одеждами, породистых лошадей, экипажей, сбруи, упряжи и проч. и проч.

Масса народа (поспольство) раздражена была против гетмана заведением оранд (аренд) или откупов на вино, деготь и табак (винная, дегтярная и тютюнная оранда), и налога за помол с мельниц. Поборы эти с разрешения высшего московского правительства установлялись на содержание охотного войска, которое, кроме обычного козацкого, набиралось из приходящих наемных охотников, состояло не только из малороссиян, но из чужеземцев (особенно поляков, сербов и волохов) и образовало полки конные (охочекомонные или компанейцы) и пешие (сердюки). Охотники, записанные по полкам своим, расставлялись на лежи, т. е. на квартиры, в разных малороссийских полках, смотря по воле гетмана, помещались в жилищах посполитых обывателей, получали от хозяев содержание и, кроме того, годичное жалованье из казначейства (войскового скарба), куда доставлялось оно с арендного сбора. По этой системе устроены были горелчаные, дегтярные и тютюнные шинки. За торговлю этими предметами вносилась в войсковой скарб заранее определенная сумма и годичным сроком для такого взноса обыкновенно назначался праздник Пасхи. Никто ни из Козаков, ни из посполитых не мог торговать этими предметами, не получивши дозволения, а те, которые приобретали это право, не могли продавать за пределами шинка в размере менее ста кварт горелки. Дегтю, вне шинка, нельзя было продавать не только квартами и цедрами, но даже и бочками, как и тютюну — локтем, фунтом и камнем, без ведома особ, заведующих орандами. Кто бы дерзнул поступать в ущерб постановленной оранды, того позволялось, за ведомостию полковника того полка, где совершалось преступление, «обирать зо всего». Варить мед, пиво и брагу дозволялось всем свободно, но в универсале, в котором говорится о такой свободе, назначается с посполитых по «пол-золотому» (пол-злота) от варения пива. Обывателям в полках предоставлялось внести определенную сумму и устроить у себя по своему рассмотрению арендное управление. Такой взнос назывался «ратою». Не все местечки и села, лежащие в полках, подчинялись орандной «рате», наложенной на полк; для некоторых делались исключения, и это естественно производило путаницу и недоразумения. По заключении мира России с Польшею все думали, что теперь дадутся народу льготы и оранд не будет. Но вышло не так. Предполагавшаяся война против бусурман требовала поборов, и «раты» не только не были уничтожены, но размер их увеличился, как это можно видеть из того, что с Лубенского полка в 1685 году размер раты простирался до 7.010 злотых, а в 1686 году до 17.000 злотых. Оранды были до крайности всем противны, народ приписывал их алчности и произволу гетмана-поповича, хотя на самом деле они установлялись с разрешения московского правительства. Впрочем, народ возмущался не столько самыми орандами, сколько злоупотреблениями, сопровождавшими взимание этого рода поборов, как об этом свидетельствует и современный летописец.

Все это, однако, были условия, содействовавшие отрешению Самойловича; но главною причиною его падения было охлаждение к нему московской власти за нерасположение его к миру с Польшею и к союзу против Турции и Крыма. Старшины, не любившие гетмана за его высокомерие, алчность и самоуправство, смекнули, что настало время, когда их доносу поверят.

Войска снялись с берегов Конских-Вод и 4 июля достигли реки Самары. Прежде переправилось козацкое войско, а великороссийское оставалось еще на другом берегу. В это время каким-то случаем сгорели мосты, построенные через реку еще заранее старанием Неплюева. Козацкие старшины нашли удобным из этого случая сделать новый пункт обвинения на Самойловича в своем доносе: как будто гетман умышленно приказал это сделать, чтоб оставить великороссиян отрезанными. Потрачено было не мало времени и трудов на построение вновь этих мостов.

Двигаясь далее, войска 7 июля остановились у речки Кильчени. Здесь генеральные старшины, обозный Борковский, судья Воехович и писарь Прокопович, полковники Солонина, Лизогуб, Гамалея, Дмитрашко Райча и Степан Забела, да Кочубей подали донос боярину князю В. В. Голицыну. Подозревают, что главным заправщиком здесь был Мазепа, и подозрение эго основательно, потому что впоследствии старшины спрашивали частным образом у Голицына, кого бы он желал видеть гетманом, и Голицын указал им на Мазепу. Через два года после описываемых событий Мазепа представил роспись деньгам и вещам, данным от него Голицыну в виде взятки, всего на 17.390 рублей, из которых 11.000 было дано наличною монетою, а прочее серебряными и золотыми вещами и дорогими тканями. Это, как показывал тогда Мазепа, дано было более поневоле, чем добровольно, с подущения и беспрестанных угроз Леонтия Романовича Неплюева, которому особо дано было 2.000 червонцев и на две тысячи разных драгоценностей: все это поступило из конфискованного тогда домашнего имущества Самойловича. Из этого известия видно, что при отрешении Самойловича действовали взятки, данные или обещанные Мазепою сильному временщику. В доносе, поданном боярину, старшины в подробностях сообщали, как Самойлович заявлял неудовольствие к союзу России с Польшею и к войне против турок и татар, что в сущности московскому правительству было уже давно достаточно известно, так как и сам гетман в своих чувствованиях не скрывался перед московскими посланниками. Затем доносчики указывали, что гетман во время настоящего похода противодействовал успеху русских войск: ему ставилось в вину, что он давал советы выступить в поход с большими силами и непременно раннею весною, что он не предпринимал никаких мер к погашению степного пожара и вероятно сам произвел его, что он, наконец, тайно велел сжечь мосты, построенные на Самаре во время обратного перехода русских войск через эту реку. Была очевидна несостоятельность этих обвинений: у гетмана не было столько ни сил, ни средств, чтоб угасить степной пожар, охвативший разом пространство на многие сотни верст во все направления, а сожжение мостов не могло быть полезным ни для какой цели, и, наконец, если б гетман посылал производить пожары, то надлежало бы разом указать и на исполнителей такого приказания. Вместе с тем старшины обвиняли гетмана в высокомерном обхождении со старшинами, полковниками и знатными духовными и светскими людьми, в алчности, самоуправстве, нерасположении к московскому правительству и к великороссийским людям, — в скрытном намерении образовать из Малой России отдельное владение: последнее очень странно доказывалось тем, что Самойлович не захотел ни за кого ни из малороссиян, ни из великороссиян отдавать своей меньшой дочери в замужество, а пригласил для нее из-за рубежа князя Юрия Четвертинского. Разом доносчики обвиняли и сыновей гетмана в таких же пороках, какими отличался их родитель. Донос этот, в форме челобитной, был составлен наскоро и чрезвычайно неосмотрительно. В нем, между прочим, сообщалось, что однажды гетман был на обеде у генерального обозного Борковского, куда приглашены были московских войск полковники. Козацкий полковник Гамалея, заспоривши с великороссийским полковником Борисовым, сказал: «что ты меня, полковник, порекаешь! не саблею нас взяли!» Гетман, слышавши это, рассмеялся, не сделал Гамалею никакого замечания, и — должно думать — в уме своем похвалил его за эти речи. Таким образом, в доносе на гетмана обвинялся Гамалея, как его единомышленник, между тем имя тош же Гамалея стоит в числе подписавших этот донос.

Боярину Голицыну, давно уже недоброжелательствовавшему к гетману, был на руку такой донос, и он отправил его с гонцом в Москву, а гетману не подал ни малейшего вида.

Войска, следуя обычным путем, 11-го июля достигли до реки Орели и там остановились на несколько дней. 12-го числа приехал толмач из Крыма с письмом к Голицыну от салтана Нуреддина, который изъявлял удивление, что мир нарушен без всяких причин, и русские войска предприняли поход на Крым. Вслед затем из Москвы прибыл думный дьяк Шакловитый, тогдашний приближенный царевны Софии. Он привез боярину Голицыну похвалы за его подвиги, а гетману вопрос: зачем он приказал жечь траву на степи? Гетман отвечал, что никому не давал такого приказа. Тогда уже мог уразуметь гетман, что ему устраивают западню; однако, скрывая внутреннюю душевную тревогу, он по поводу прибытия думного дьяка устроил пир и пригласил знатнейших военачальников. Во время провозглашения царского здоровья палили из пушек, а по окончании пира все участвовавшие в нем дарили гетмана по тогдашнему обычаю. Между тем донос был уже послан, пропасть под гетманом вырыта.

15-го июля двинулись войска далее; 21-го июля достигли реки Коломака, перешли ее и расположились на возвышенном берегу этой реки двумя лагерями: в одном на правой стороне были бояре: Алексей Семенович Шейн и князь Владимир Дмитриевич Долгоруков, в другом, на левой стороне — гетман и князь Константин Осипович Щербатов; расстояние от одного лагеря до другого было около трех верст. На другой день гетман угощал у себя польского резидента, прибывшего к войску, и не знал, что беда уже висела у него над шеею…

В этот самый день прискакал из Москвы гонец с ответным указом на отписку боярина о доносе, поданном старшинами на гетмана. Князю Голицыну указывалось арестовать гетмана, сообразно желаниям старшин отрешить его от гетманского уряда и послать в великороссийские города, Назначив ему пребывание по своему усмотрению, а затем устроить выбор нового гетмана.

Боярин Голицын, получивши такой указ, позвал к себе великороссийских полковников, находившихся в лагере гетмана, и сказал им:

«Окружите ставку гетмана вашими полками, так чтоб ни к нему никто не мог придти, ни от него выйти, и скажите старшинам, чтоб они гетмана доставили сюда ко мне. Сделайте только это без шума, а то козаки, народ пьяный и буйный, как бы не произвели тревоги, потому что они своего гетмана не терпят».

Это предпринято было для того, чтоб кто-нибудь не вышел от гетмана и не переслал преждевременно вести его сыну Григорию, находившемуся со значительною частью козацкого войска близ Сечи.

Великороссийские полковники сообщили по секрету обо всем старшинам, и с приближением ночи окружили ставку гетмана сторожею из великороссийских стрельцов. Один из малороссийских летописцев сообщает, что этих стрельцов сам гетман перед тем выпросил для обережения своей особы, так как он не доверял уже своим козакам. Враги Самойловича, старшины и полковники, всю ночь не спали и, находясь в сообщении с великороссийскими, дожидались рассвета.

Самойлович догадался, что значит неожиданное появление великороссийской стражи, провел ночь тревожно, а на рассвете отправился к заутрене в походную церковь, устроенную в особой палатке, неподалеку от гетманского шатра. Когда читалось шестипсалмие, в церковь вошли старшины и стояли до окончания богослужения, считая грехом прерывать его. Когда заутреня кончилась, к гетману подошел Войца-Сербин, бывший переяславский полковник, за подущение народа в пользу поляков отставленный Самойловичем и сосланный в великороссийские города, отпущенный оттуда после мира с Польшею и, однако, не забывший давней ссоры с гетманом. Он взял гетмана Самойловича за руку и грубо сказал: «пане гетмане! потребуе тебе вийско!» Гетман повиновался и молча вышел из церкви. Тогда на него посыпались упреки и ругательства, а киевский полковник замахнулся на него обухом, но товарищи удержали его, ограничиваясь только тем, что по малороссийскому обычаю обзывали «скурвым сыном» своего гетмана, перед которым еще накануне не смели стоять в шапке. Самойлович сказал, что он желает видеть великороссийских полковников и говорить с ними; полковники эти не замедлили явиться и без зова; они вели на встречу гетману его сына Якова, стародубского полковника. Находясь при своем полку, Яков Самойлович проведал, что угрожает его родителю, и пошел к нему на заре, но пройти к гетману было уже невозможно; Якова схватили, привели к отцу, когда тот вышел из церкви, и повели вместе с отцом. К ставке боярина путь был не близок для пешего хождения; гетмана посадили в простую тележку, а сына его верхом на кляче без седла. В таком виде обоих привезли в великороссийский стан и приставили к ним караул.

Боярин Голицын приказал собраться всем боярам, генералам и полковникам у приказного шатра и позвать старшин, обвинителей гетмана.

Перед собранием начальных великороссийских лиц, сидевших на своих местах по чинам, козацкие старшины в короткой речи изложили суть того, что у них было написано в челобитной, и в заключение просили учинить над гетманом правосудие.

Все начальные люди привстали с своих мест и князь Голицын сказал козацким старшинам:

«Не затеяно ли все это вами из досады и ненависти к гетману по каким-нибудь частным оскорблениям, которые могли бы вознаградиться иным путем?»

На этот вопрос последовал такой ответ:

— Хотя много досад и оскорблений делалось от него многим из нас и всему народу малороссийскому, но мы бы не посмели поднять на него рук, если б он не был изменник; теперь же, по долгу присяги, нам умолчать невозможно. Он так ожесточил против себя всех, что нам стоило не малого труда удержать народную злобу, а то его растерзали бы козаки.

Голицын приказал привести гетмана.

Вошел Самойлович. Голова у него была повязана мокрым платком: он постоянно прикладывал себе мокрый платок на голову, спасаясь от беспокоивших его головных и глазных болей. Он опирался на трость с серебряным набалдашником.

Князь Голицын в коротких словах сообщил ему, в чем его обвиняли. Гетман все отрицал и заявил готовность оправдать себя перед судом. Но старшины подняли против него крик и брань; Дмитрашка Райча хотел ударить его саблею; боярин остановил его и сказал:

— Он приведен сюда для того, чтоб судить его, а не для того, чтоб его убивать без суда беззаконно!

Боярин велел стрельцам увести Самойловича и караулить.

Затем боярин объявил: так как Самойлович войску неугоден, то он отрешается от гетманского уряда и весь войсковой порядок до избрания нового гетмана поручается генеральному обозному Борковскому.

Старшины передали боярину бунчук и булаву и просили вручить тому, кто будет вновь избран гетманом. Для открытия избирательной рады необходимо царское знамя, и боярин послал за ним думного дьяка Емельяна Украинцева. Тогда боярин приказал писать к духовным лицам и к отсутствовавшим значным козакам, чтоб они прибыли на избирательную раду. Двое гонцов были посланы в тот же день — один в Москву с известием об арестовании гетмана, другой — к Неплюеву с приказанием арестовать Григория Самойловича и всех благоприятелей гетмана, из которых первым на виду казался Леонтий Полуботок, генеральный бунчужный, управлявший тогда Переяславским полком. Старшины от себя послали туда же полтавского асаула Черняка.

Между тем разнеслась по войску весть об отрешении Самойловича и произвела волнение, но не из сочувствия к гетману, а из ненависти к нему и к его управлению. Прежде всего забурлили козаки Гадяцкого полка, убили своего полкового обозного Кияшку и с ним несколько человек товарищей. Боярин Голицын, услышавши о таких беспорядках, послал великорусских ратных людей для усмирения мятежных гадячан. Но своевольство быстро распространилось в других полках; козаки стали уходить компаниями, с тем, чтобы волновать поспольство и подущать мужиков бить орендарей и жечь владельческие усадьбы. Это побудило Голицына ускорить выбор нового гетмана, чтоб скорее восстановить в крае власть и порядок. Он назначил избирательную раду на 25 июля.

Посланный от козаков Черняк опередил Неплюева и первый увиделся с Григорием Самойловичем, сообщил ему об отрешении от гетманства отца его и потребовал, чтобы Григорий передал булаву наказного гетманства миргородскому полковнику Апостолу. «А тож мой отец винен!» — произнес со вздохом Григорий Самойлович, отдал булаву Апостолу, но удержал еще свой полковничий пернач, так как его не отрешали от полковничества, и вслед за Апостолом пошел к Кодаку. Неплюев шел за ним вслед. По известию Величка, Григорий тогда написал и отправил к князю Голицыну письмо, в котором просил пощады и правосудия для родителя и поручал покровительству князя своих семейных и родных. Дошли до Кодака.

В Кодаке стояли с своими полками высланные в отряд козацкие полковники. Козаки Прилуцкого полка, услышавши, что нелюбимого Самойловича уже нет в гетманстве, пришли в ярость против своих полковых старшин, схватили своего полковника, старого Лазаря Горленка, и живого сожгли в горящей печи; других побили. И в иных полках, стоявших там, происходило волнение, но убийств было меньше: переяславского полковника Полуботка и наказного нежинского Ярему только арестовали. У Григория Самойловича нашлись тогда охранители против народной ярости — пешие охотные козаки, сердюки: они окопали ставку полковника окопом и готовились защищать его оружием. Но Неплюев успокоил их, и сам Григорий Самойлович, видя, что сопротивление во всяком случае бесполезно, сдался, явился к Неплюеву и положил перед ним свой полковничий пернач. «Здравствуй, Гриша!» сказал ему Неплюев со злобною улыбкою, и тотчас приказал его заковать в кандалы, а все имущество, бывшее с ним, взял, по выражению малороссийского летописца, «до своей ласки и протекции». Неплюев доставил Григория Самойловича Голицыну, который поручил генералу Гордону везти его в Севск под строжайшим караулом. Гордон 23 августа сдал его тамошнему дьяку.

Князь Голицын счел совершенно бесполезным чинить розыск по поводу обвинений гетмана, считая достаточным для отрешения его от гетманского уряда только то обстоятельство, что войско не желало иметь его гетманом, и предоставлял Богу рассудить, если донос против него был только злословием. При этом он указывал на пример турецкого султана, который сменял крымских ханов, не разыскивая, по одному только челобитью татар. Продержавши несколько времени Самойловича под караулом при своем обозе, он отправил его в Орел, потом рекою Окою повезли гетмана с сыном Яковом в Нижний-Новгород, и в сентябре того же года состоялся царский указ послать их в Кукарку, и, там дождавшись зимнего пути, отправить в Тобольск, а сына его Якова с женою в Енисейск. Так — заметил летописец, — Бог карает тех, кто по гордости считает ни за что других: вместо маетностей и сокровищ — великое убожество, вместо дорогих карет — московская тележка с подводчиком, вместо парадных слуг — караул из стрельцов, вместо музыкальных инструментов — ежедневный плач и сожаление о своей глупой гордости, вместо роскоши — бедственная неволя. Все огромное домашнее имущество Самойловича было описано и отобрано: половина его пошла в царскую казну, а другая в казну войсковую малороссийскую. Жена низложенного гетмана была отослана в Седнево на житье: ей в виде милостыни дали из бывшего собственного состояния часть платья, выбравши для нее такое, какое было попроще, все белье и 200 рублей денег. Там осуждена была она жить с дочерьми в крайней бедности.

Сыну гетмана, Григорию, суждена была иная доля. Современник говорит, что он, подобно отцу, был высокомерен и заносчив, надменно обращался с козаками и поспольством, звался не полковником, а паном; двор его был постоянно охраняем сердюками, состоявшими у него на годовом жалованье и бывшими единственными людьми, ему преданными. Все прочее ненавидело его; он был неприступен и даже священники по нескольку дней должны были домогаться доступа к этому поповскому внуку. В доносе, поданном на его родителя, о Григории Самойловиче рассказывается следующее: черниговский войт хотел поставить на городской ратуше изображение орла в знамение того, что город Чернигов — древнейшая собственность царского рода; полковник не дозволил этого и говорил: «не будете, мужики, жить на свете, когда хотите выламываться из подданства пану-отцу моему и отдаться Москве». Вероятно, полковник в выходке войта увидел повторение проделок Рославца, новую попытку угодить Москве намерением отдать часть Малороссии в непосредственную власть царских воевод, изъявши из-под гетманского регимента. После взятия под стражу Григория Самойловича последнее событие, бывшее с ним в Кодаке, растолковано было намерением сопротивляться царской воле; Григория подвергли в Севске допросу и пытке; он уверял, что укреплял свою ставку, охраняя себя от ярости Козаков, а не от царского воеводы, но таких уверений не приняли и осудили Григория на смертную казнь. Такую суровость над Григорием Самойловичем объясняют тем, что Неплюев боялся, как бы гетманский сын, оставшись живым, не уличил его, что он присвоил себе его имущество в Кодаке. Казнь была совершена за городом Севском мучительным способом: Григорию Самойловичу отрубили голову не сразу, но в три приема, нарочно затем, чтоб увеличить страдания.

О дальнейшей судьбе сосланного гетмана и сына его сохранились такие известия. В 1690 году Ивана Самойловича уже це стало. В это время сына его Якова перевели из Енисейска в Тобольск к отцу, но он не успел застать родителя в живых, а сам окончил жизнь 9-го июля 1695 года. Вдова его, Анна Владимировна, дочь генерала Швейковского, подала челобитную о дозволении ей, ради средств к пропитанию, воротиться к братьям, смоленской шляхте Швейковским, и в сентябре того же года состоялся царский указ о препровождении ее в Москву в сибирский Приказ, откуда велено будет сдать ее в Приказ Малой России.

---

1. Местечко на реке Коронце, в Галиции.
2. Ныне местечко Черкасского уезда, Киевской губ.
3. Ныне село Звенигор. уезда, Киевской губ. — П. К. К., IV, 407.
4. Ныне местечко Таращ. уезда, Киевск. губ., при р. Гнилом-Тикаче.
5. Мест. Васильк. уезда, Киевск. губ., при р. Рокитной. L. Jeri., I. 87.
6. Мест. Васильк. уезда, Киевск. .губ., при р. Унаве.
7. Показания эти, в то время прочитанные, гласили так: носивший звание пехотного полковника в ватаге Сулимки Павло Рябуха показывал, что Сулимка, взявши от Выговского трех заложников, приехал на свидание с ним в Саволиш, вместе с товарищами своими (Василем Турчиненком, Улашиненком, Михаилом Сонтовским, Дмитром Солоненком, какими-то Грицьком, Василем и другими). Выговский перед ними присягнул на евангелии, а они от себя произнесли перед ним присягу. Тогда воевода киевский дал Сулимке 20 талеров за подкопы и другим товарищам его подарил по шести талеров; сверх того, дал им хоругвь пеструю и универсал, в котором приглашал малороссиян собираться под знамя Сулимки против поляков. Сулимка, приехавши в Торговицу, разослал тридцать козаков со списками этого универсала созывать поспольство, возбуждая его против поляков от имени Выговского. Другой преступник, которого показание было прочитано, был Тысенко, брат Кальницкого полковника Вареницы. Он показал, что Сулимка, по возвращении от Выговского, по повелению последнего, отправил список универсала в Тер лицу, с мошоровским сотником Иваном Данченком — побуждать народ истреблять старост, панов и шляхту. Третий преступник, Соломка, подтверждал сказанное Рябухою, но заметил, что сам лично не был при свидании Сулимки с Выговским, потому что козаки его не пустили в избу, где находились последние, а сказывали ему три попа о том, что у Сулимки с Выговским происходила взаимная присяга. Пам. Киевск. Комм., IV, 409—411.
8. Южно-русские летописи, изданные Белозерским, II.
9. Пам. Киев. Ком., IV, 422. — Уже Бруховецкому была в то время известна судьба Выговского, как показывают слова его в универсале: «когда одни из братии ваших попадают в бусурманскую неволю, другие гибнут лютою смертью от ляхов, как потерпели от них Богун, Выговский, Носач с зятем своим, и других не мало».
10. Ныне деревня и пристань на Днепре. Черкасского уезда, Киевской губернии.
11. Местечко Сквирского уезда, Киевской губернии, при реке Раставице.
12. Местечко Черкасского уезда, Киевской губернии.
13. Ныне село Чигиринск. уезда, Киев. губ., при Днепре.
14. Ныне село Чигиринск. уезда, Киев. губ., при р. Тясмике.
15. Мест. Канев. уезда, Киев. губ., при р. Роси.
16. Село Звенигородск. уезда, Киев. губ.
17. Вероятно, от прозвища Серденя, которое носил первый их полковник.
18. Ян Собеский, Иероним Синявский, Станислав Яблоновский и другие.
19. Уездный город Подольской губернии, при реке Буге.
20. Местечко Ольгопольского уезда, Подольской губернии, при реке Бершади и Дахне.
21. Местечко Гайсинского уезда, Подольской губернии, при реке Буге.
22. Село Брацлавского уезда, Подольской губернии.
23. Мест. Каневск. уезда, Киевск. губ. — А. 10. 3. Р., V, 165.
24. Ныне с. Уманск. уезда, Киев, губ., при р. Бабанке.
25. Село Уманск. уезда, при р. Сибанке.
26. Село Уманск. уезда, Киев, губ., при р. Тикаче, ныне Кислик.
27. Мест. Уманск. уезда, Киев, губ., при р. Синюхе.
28. Мест. Звенигор. уезда, Киев, губ., у р. Гнилого-Тикача.
29. Местеч. Ольгопольск. у., Под. губ. при р. Днестре.
30. Местечко Ольгопольск. у.. Под. губ., при реке Днестре.
31. Село Липов. уезда, Киев, губ., при р. Соби.
32. Ныне не существуют.
33. Мест. Липов. у., Киев, губ., при р. Соби.
34. Мест. Звенигородск. у., Киев, губ., при р. Ольшаной.
35. Великороссиянами начальствовали рейтарского строя ротмистр Жем-чужников и солдатского строя капитан Страшиловский.
36. Ныне село Васильк. у., Киев, губ., при р. Стугне.
37. Ныне село Васильковск. уезда, при реке Стугне, станция на железной Клево-Брестской дороге.
38. По восточному обычаю, оказывая честь лицам, допускаемым на аудиенцию к владетельным особам, надевали на них кафтан; в противоположность этому, с них срывали верхнее платье — в знак бесчестия.
39. Местечко Гайсинск. уезда, Подольской губернии.
40. Ныне село Таращанск. уезда, Киевск. губ., при реке Котлуе.
41. Ныне местечко того же уезда.
42. Ныне уездн. гор. Киевск. губ. при реке Гнилом-Тикаче.
43. А. Ю. З. Р., VI, 53. Дрозденко сдался, поверивши «прелестным» увещаниям Константина Могилевского, находившегося в войске Дорошенка полковником: это был происхождением грек, искатель приключений, — шатался по разным странам и пришел в Украину с толпой разных набранных бродяг.
44. Местечко Полт. губ., Зеньковск. уезда, при реке Ворскле.
45. Собрание госуд. грам. и договоров, IV. 156—162.
46. Судья Забела — села: Обтов, Ревутинцы, Лучишки, Погореловку, Ковенки; войсковой писарь Шийкевич — Покурницу и Ковчин; полковники: киевский Дворецкий — Серединку, Надиновку и Бурки; нежинский Гвинтовка — село Нехаевку; лубенский Гамалея — Хорутовку и Хицы, а переяславский Ермолаенко, оставленный наказным гетманом — город Домонтов над Днепром.
47. Он, как видно, не был прежде отправлен в заднепровскую Украину по приказанию малороссийского Приказа, вероятно после отмененному.
48. Местечко Золотоношского уезда, Полтавской губ., при реке Днепре.
49. Ныне местечко Переясл. уезда, Полтавской губернии, при реке Трубеже.
50. Местечко Кобелякского уезда, Полтавской губ., на реках Пеле и Голтве.
51. Местечко Гайсинского уезда, Подольской губернии, при реке Кубличе.
52. Нам неизвестно значение последнего обвинения. Вероятно, было тогда несколько процессов о волшебстве, кончавшихся казнями, столь повсеместными в тот век. Есть темное известие о том, что Бруховецкий приказал сжечь полковницу Гострую, но подробностей об этом событии мы не знаем.
53. Современники уверяют, что после их освобождения поляки, по проискам Тетери, снова хотели их посадить в заточение, и это побудило их почти бегством убраться в Украину: прежде убежал Хмельницкий, за ним уехал и Тукальский, и принял управление митрополиею (Л. Сам., 50).
54. Село Прилуцкого уезда, Полтавской губ., при реке Супое.
55. Местечко Борзненского уезда, Черниговской губернии, при реке Иченке.
56. Село Константиновского уезда, Черниговской губернии, при реке Ромне.
57. Сребное — местечко Прилуцкого уезда, Полтавской губернии, при реке Лисогоре.
58. По отписке Огарева в январе, за месяц до рокового события, у него было служилых всяких чинов 649 человек.
59. Харьковск. губ. Лебед. уезда, при р. Пеле.
60. Если дать веру показанию самого епископа, то в этом письме было увещание не помогать Бруховецкому против царских ратных людей.
61. Если верить собственным заявлениям Мефодия, Дорошенко начал убеждать его отстать от московского царя и соединиться воедино с Войском Запорожским. «Как же нам быть без хана?» — сказал, будто бы, Мефодий. — «У нас», — сказал ему Дорошенко, — «есть паны: хан крымский и султан турский, а под властью царя московского и короля польского не хотим быть».
62. От винного котла с мужиков по рублю, с козаков и священников по полтине, с сохи, с лошади, с вола, с мельниц, с торговцев, приезжающих на ярмарки, — все берет и уже не мало тысячей собрал, все меняет их на червонные золотые.
63. Местечко Миргор. уезда, Полтавской губ.
64. Местечко Миргор. уезда, Полт. губ, при р. Пеле.
65. Под таким названием нет населенной местности. Может быть, Насдрагайлов — зашт. гор. Лебед. уезда Харьк. губ., при р. Суле.
66. Местечко Гадячск. уезда, Полт. губ. при р. Пслле.
67. Местечко того же уезда, при той же реке.
68. Об этой раде приносили известия также полоненники, бывшие в Чигирине и ушедшие оттуда, но их показания едва ли совсем достоверны. Они говорят, между прочим, что на этой раде был Юраско Хмельницкий, его предлагали будто бы турки тогда в гетманы, и он отказался от такой чести. Эти полоненники показывали, будто народ уже тогда присягнул султану, а Дорошенко обещал, в городах кресты на церкви сломать, если его утвердят наследственным гетманом.
69. Мест. Лохвицкого уезда, при р. Многе.
70. Деревня Лохвицк. уезда, при р. Удае.
71. Мест. Лохвицк. уезда, при pp. Многе и Удае.
72. Село Ямпольск. уезда, Под. губ., при р. Русаве.
73. Мест. Ямп. уезда, Под. губ.
74. Местечко Ямп. уезда, Под. губ., при впад. реки Буши в Мурахву.
75. Мест. Могил. уезда, Под. губ., при р. Рове.
76. Мест. Литичевск. уезда, Под. губ., при впад. р. Бужка в Буг.
77. Мест. Линов. уезда, Киев. губ., при р. Соби.
78. «Подьячего, выняв из тюрьмы и дав вину нагнети животов, киями не бей, чтобы не было синятвины, но так подержи в руках, чтоб не забыв до века».
79. Местечко Конотопского уезда, Черниговской губернии.
80. Ныне заштатный город Черниговской губ., Кролевецкого у., при реке Коропце.
81. Местечко Черниговской губ., Глуховского у., на р. Осети.
82. Тогда полковниками были: переяславским — Дмитрашко Райча, ста-родубским — Петр Рославец, нежинским — Филипп Уманец, киевским — Константин Солонина, черниговским — Василий Борковский, прилуцким — Лазарь Горленко, лубенским — Иван Сербии, миргородским — Иван Дубяга, полтавским — Демьян Кгуджел, гадяцким — Семен Остренко.
83. Впоследствии этот мальчик, обжившись в Турции и даже разбогатевши, уже сам имел детей, но вспомнил о своем происхождении и убежал в отечество, где обратился снова к христианской вере.
84. Львовский комендант впоследствии жаловался, что у него было так мало силы, что невозможно было давать отпор тридцати тысячам турок, пятнадцати тысячам татар и нескольким тысячам козаков (Ojczyste Sp., II, 176). По другим известиям, орды было до шестидесяти тысяч, турок до пятнадцати тысяч, а козаков до восьми тысяч (Ojcz. Sp., II, 179). Но это разноречие может объясниться тем, что татарские орды не бывали все вместе, а воевали порознь; таким образом, в одном случае говорилось о всей орде, пришедшей с ханом, — в другом же о той, которая в данное время стояла против польского войска. Притом же цифра численности неприятельских сил поляками могла быть соображена только глазомерно и потому только приблизительна к истине.
85. 4 хлеба, 10 голов сахару и боченок пивного меда.
86. Так турки называли Польшу.
87. В Каменце по одним — 20.000 человек, по другим — 15.000, а по иным 10.000.. в Межиборже, Баре, Ядловце-по 1.000 человек, а в других, менее значительных городках — по 300 человек (А. Ю, и 3. Р., XI, 143, 155). Разноречиво показывали об этом разные выходцы, занимавшие в тот век роль газет нашего времени.
88. Польские историки выставляют тогдашние победы своих соотечественников, в особенности Собеского, чем-то необыкновенно геройским и указывают на многочисленность татарских сил в сравнении с польскими. Но беспристрастно вникнувши в дело, эти победы не окажутся так изумительными, какими их окрашивают поляки: татарские загоны не держались никакого порядка и были отягчены громадным числом уводимых в неволю полоненников, а потому не трудно было сколько-нибудь устроенному войску разгонять их и освобождать из их рук яссыр.
89. В июне 1673 года в Конотопе поймали зажигателя, объявившего под пыткою, что его наняли за три рубля с полтиною зажечь город, и что Дорошенко разослал по левобережной Украине «палиев», в виде слепых нищих с поводырями и назначил над ними главного атамана, Федора Ольшанского, который ходит в красном кафтане и в желтых сапогах (А. Ю. и 3. Р., XI, 266). Это известие едва ли можно признавать вполне достоверным: оно исходит от врага Дорошенкова — Самойловича, который заимствовал его из народной молвы.
90. В какой степени искренно было то, что Дорошенко говорил о себе, — о том может быть сомнение; но он, бесспорно, говорил правду на счет турок. Из одинаковых показаний разных лиц, посещавших тогда турецкие области, ясно оказывается, что Москрвское государство было нравственно сильнее, чем само Это сознавало. Не только народ в правобережной Украине предпочитал соединение с Московским государством всякой иной для себя судьбе, но и у христиан Балканского полуострова возрастала надежда, что России суждено избавить их от мусульманской неволи. Приходили вести, что греки, валахи, болгары, сербы, все христианские народы, как только услыхали, что великого государя ратные люди вместе с поляками хотят идти на турок, обрадовались и молят Бога, чтобы это скорее сталось: хотят они соединиться с государевыми людьми и вместе с ними подняться на турок войною, потому что все они «у турецкого султана в тяжелой неволе и беспрестанно чинится им от турок великая налога» (А. Ю. и 3. Р., XI, 277—299).
91. Это показание Анастаса Черкеса, грека, занимавшегося в Лисянке торговлей, после взятия в плен Грицька Дорошенка прибывшего в Переяслав и назначенного ротмистром в охотном войске. Самойлович отправил его с отрядом на Подоль, где, соединившись с Мурашкою и Войцою-Сербином, он засел в Лодыжине. Анастас показывал, что после появления турецких сил Войца-Сербин тайно ушел, а потом Мурашка сдался туркам, и оставшиеся выбрали старшим Анастаса. Шесть суток турки палили в город, на седьмые сделали два приступа. Анастас отбил их. Но мещане сдались и были все обращены в неволю, а малых ребят бусурманы покололи копьями и ножами. Анастас, избегая жестокой кары, которая постигла бы его как начального человека, переоделся мужиком, был продан, выкуплен волошским господарем Дукою и отправлен через Венгрию в Польшу, представился там королю, был им обласкан, одарен и отпущен в Украину, а Самойлович послал его в Москву. Его показание исполнено хвастовства и несообразностей. В Лодыжине, кроме 20.000 мещан с их женами и детыми, было воинских людей всего полторы тысячи, всего одна пушка, и та испорчена, а вал зело худ, у турок же до 40.000 воинов и 80 пушек, но Анастас так храбро отбивался, что побил 13.000 неприятелей; султан казнил янычарского начальника, досадуя, зачем не взял города, и назначил 500 червонцев за голову Анастаса! О Мурашке — такое противоречие: сначала говорится, что Мурашка сдался и письменно убеждал Анастаса последовать его примеру, а потом сообщается, что визирь казнил Мурашку за смелые и дерзкие выходки. Поэтому показание это маловажно.
92. Вести о причинах такого быстрого ухода, приносимые выходцами, были различны: одни говорили, что татары думают перебраться на левую сторону Днепра, другие — что татары пойдут подчинять власти Дорошенка отпавшие от него правобережные городки. По иному известию (Pam. Jem., 233), татары услыхали, что Серко с запорожцами беспокоит окрестности Перекопа и ногайцев.
93. Бывшая река в Роменском уезде, Полтавской губ.
94. Местечко Пирятиыского уезда, Полтавской губ.
95. Серденята есть перевод турецкого слова серденгести, что значит беспощадные. Так назывался у турок отдел их войска. (Маншт., стр. 158).
96. Привезено было две булавы: первая „с напоями золотыми и с каменьями; черневые места и гнезда, куда вставлялись каменья — золотые; тринадцать камней, шесть изумрудов, семь лалов; меж черневых мест земля и рукоять серебряные, чеканные. Другая булава с золотым яблоком и с золотою рукоятью турецкой работы, яблоко сквозное, в яблоке камень яхонт, граненый, расшибень, рукоять через полосу черневая, а в конце рукояти бирюза; на яблоке и на рукояти три пояса, в них одиннадцать изумрудных искорок“. Грамот или привилегий турецкого султана прислано четыре. Они были на пергаменте, нисаны через строку и через две золотом, с огромным султанским титулом. Эти грамоты были тогда же переведены в Малороссийском Приказе (А. И. Д., кн. 37, л. 378).
97. Кроме Яненка Тихого в Москву прибыли тогда писарь, асаул, хорунжий, 2 сотника и 38 рядовых козаков.
98. 1.600 человек солдат полка Шепелева.
99. 1.000 человек.
100. Бунчук, из конских волос (попеременно черных с белыми), обшит был волосяным плетеным снурком; яблоко на нем медное, позолоченное; лежал он в чемодане, которого одна половина была кожаная, а другая — суконная, малинового цвета.
101. Самойлович в письме своем, посланном в Приказ, говорит: «Ставится цале мне и всему Войску Запорожскому городовому противником, людей значных полку своего до того приводил, же бы регименту моему не повиновалися. Людская однак справила то ростропность и ку своему добру посполитому зычливость, же его превратные рады не слухаючи, до мене одозвалися з своим неодменным послушенством через значных своих присланных особ и давши о его нестанку ведати, просили мене о позволене на обране иншого собе полковника. Зачим я хотячи, жебы они непорушно при першом могли зоставати порядку, позволилем им ведлуг давнего звы-чаю войскового з меж себе обрати кого злюблять полковником. Он за тым, видячи, же в надее своей омылился, дався з тим на потом чути же мел удатися забравши все знаки войсковые до вашего царского пресветлого величества к Москве» (А. И. Д., подлинники, июля 27, 1676 г., № 334).
102. Самойлович, перед отправлением в столицу Рославца, написал ему: «поезжай здоров, а мы будем ожидать, какой указ будет на ваше челобитье, чего вы там хотите добиваться, — мы же, по совету генеральной старшины, сами кого-нибудь пошлем».
103. Берут от хлеба, соли, от винных котлов по рублю, а от пивных полсорока алтын, от мельничных колес по 3 рубля, и с боровов и с приезжих торговых людей, которые чрез то не хотят ездить в Стародуб.
104. Яловицами, баранами, боровами, конопляным маслом, сыром, коровьим маслом, гусями, курами и деньгами, а козакам, расставленным на становища, люди дают всякое одеяние.
105. При отправлении Рославца взяты были у него вещи, находившиеся при нем в Москве: шкатулка польская с четырьмя мешками, наполненными деньгами: орлянками, польскими ортами, чехами и левками; другая шкатулка с чехами и рублями; третья с письмами. Сундучок с платьем: ферезея алая, суконная на рысях, пять кафтанов, два бархатных вишневого и червчатого цвета; два покрытые атласом и байберековою тафтою с золотою нашивкою и один суконный червчатый кафтан на куницах. Чемодан с восемью кафтанами суконными, цвета коричневого и черного, тафтяной белый, атласный зеленый и камчатный лазоревый кафтаны на белках, один изуфреневый (?.) кирпичного цвета, и два кафтана объя-ринных на соболях, один цвета вишневого, другой зеленого; четыре польские книги; лубяная коробочка с порохом, два седла немецкие, окованные серебром по краям, три узды, оправленные серебром, два саадака, две сабли оправленные, две простые, девять пищалей и в том числе четыре винтовки, три крашенинных палатки. Сверх того, бил челом Рославец, что Солонина, приехавши в Москву, отнял у него насильно образ Воскресенья Христова, золотую панагию в 140 червонцев, два суконных кармазинных кафтана, один коричневого, другой голубого цвета. Солонина воспользовался пребыванием своим в Москве, чтобы выпросить подтверждение гетманских универсалов на пожалованные ему маетности в Остерском повете — села: Евминки, Боденки, Кряжева, Воропаева, а в Козелецком — село Вовчаки.
106. Духовник Лазаря Барановича, Феодосии Гугуревич, черниговского елецкого монастыря архимандрит Иоанникий Голятовский, киевского Кирилловского монастыря игумен Дзик и протоиереи: черниговский, менский, лохвицкий и лубенский.
107. Степан Шуба — Воскресенский, Максим Гашевский — благовещенский протопопы и священники с ними.
108. Обозный Константин Угревецкий, городовой атаман Ян Харитонович, несколько сотников и знатных товарищей.
109. Список челобитной сообщен мне П. И. Мельниковым.
110. Лазаревский. Очерки Малор. фамилии, Русск. Арх., 1875, стр. 243, 403. (У Лазаревского событие с Рославцем и все последовавшее с Дмитрашком отнесено ошибочно к более раннему времени).
111. В виду оберегания Чигирина, гетман послал туда нового полковника Григория Карповича-Коровченко, велел согнать жителей из соседних городков, чтоб навозили лесу на починку Чигиринского замка и приказывал вместе с воеводою унимать легкомысленных людей от непристойных слов. Самойлович, в донесении своем в Приказ, изъявлял опасение, чтоб Чигиринские жители, услышавши о новом нашествии турок, не стали убегать на левую сторону, там они произведут переполох и жители полков: Переяславского, Миргородского и Полтавского станут оставлять свои жилища и бежать, кто в слободские полки, кто к полякам, а кто и к туркам.
112. Таким именем подписался он в своем универсале.
113. Нежинского, Стародубского, Киевского, Черниговского и Прилуцкого.
114. Каждый червонец ценился тогда в 1 рубль, 16 алтын, 4 деньги. А.И.Д., связка 48, No.13.
115. Гетман прислал в подкрепление еще один охочий пехотный полк, роту гетманской драгунии и три сотни полков Гадяцкого и Лубенского.
116. По известию одного пленного, у Ибрагим-паши под командою было 14 пашей, при них 40.000 кавалерии, 20.000 янычар и прочей пехоты, да 12.000 молдаван и волохов; по другому — пашей было только 8; по третьему, которое современник Гордон считает вернейшим, с Ибрагим-пашою было 15.000 янычар, 30.000 прочих турок и волохов и 20.000 татар при 28 пушках (Gord., II, 448).
117. По известию Гордона (Gord., II, 447), замок или верхний город занимал 88 сажень, шириною к полю 65, к- стороне нижнего города только 17, окружностью с бастионами, выступами и валом до реки — 375 сажень; нижний город с местом, с каменною стеною и палисадами — 982 сажени окружностью. От замка до старых окопов, занятых турками, было 213 сажень.
118. Тогда говорили, что татары умышленно их пропустили из зависти и из недоброжелательства к туркам (Арх. Юст., кн 125, л. 101).
119. Ригельмана, Лет. Пов. о Мал. Рос, 160. — Акты Зап. Рос, V, 141—144. Святогорского Афонского монастыря игумен Исакий, извещая гетмана, что турки собираются на Киев, писал: «у вас духовные ведут себя бесчинно, молебны поют пьяные, ни страха Божия, ни поста у них нет, как скоты бессмысленные живут; прикажи в монастырях и в приходах наложить пост три дни в седмицу: в понедельник, среду и пяток, в понедельник пусть всенощное служат арх. Михаилу, в среду Покрову, в пятницу молебен, а в субботу акафист и в войске чтоб у вас женщин не было, тогда увидишь милость Божию». (Арх. Ин. Д., связка 51, № 10).
120. По известию Гордона (т. 11,478), пороху было до двух тысяч пудов в запасе, кроме розданного по полкам — всякого рода пушечных ядер 3.600 штук, но бомб только 500, да и годных к делу мортир оказалось только 4. В замке или верхнем городе было 4 сорока-фунтовых орудия и, сверх того, еще два добытые когда-то от поляков Богданом Хмельницким в Баре. Кроме них было 6 восьми и десяти-фунтовых пушек и 8 меньших, 14 полевых, 14 картечных, 8 кулеврин двух и трех-фунтовых и 11 железных разного калибра. Ручных гранат было. 1.200 штук. В нижнем городе у козаков было всего 15 железных пушек, немного пороху и боевых запасов, хотя Гордон заранее предупреждал об этом гетмана. Ржевский берег боевые запасы и даже Гордону не дозволял делать опыты пальбы из пушек до пришествия неприятеля.
121. Человека два-три сербов убежали к своим русским единоверцам и сообщили о числе и расположении турецкого войска. По их показаниям, с верховным визирем пришло тогда 15.000 янычар и такое же число воинов, называемых «семени», 15.000 копачей, 3.000 спагов султанской гвардии, до десяти тысяч других гвардий, до двух тысяч состоящих при орудиях и боевых запасах и до десяти тысяч молдаван и валахов с их господарями. Крымский хан вел с собой 50.000 орды. В войске были четыре большие осадные пушки, которых везли 32 пары буйволов, 27 батарейных орудий разного калибра, 130 полевых орудий, 6 мортир для бомб в 120 пуд и 9 мортир для бомб от 30 до 40 пуд, 8.000 возов, 5.000 верблюдов под боевыми запасами, 8.000 пастухов и 10.000 провиантских повозок. Копачи, пастухи и погонщики были] из турецких христиан (Gord., II, 485).
122. Письмо к козакам сохранилось в делах Малороссийского приказа в современном русском переводе в таком виде: «Чигиринским сидельцам, барабашевским козакам, украинским начальным и прочим военным людям. Наперед сего благосчастному, могучему, великому государю нашему мусульманскому величеству козацкий гетман на Украине учинился в подданстве и в холопстве, а после того, в небытность государя нашего, пришли в Чигирин московские ратные силы. Ныне Божиею милостию благосчастный великий государь наш мусульманское величество, меня холопа своего, послал с многими несчетными силами взять Чигирин под его высокую руку, и я ныне с несчетными ратными людьми на вас пришел. Буде без боя город сдадите, то вам никакого убытка не будет: которые козаки из вас похотят идти за Днепр и им идти за Днепр вольно, а которые козаки и начальные люди похотят быть в городе и они будут в прежних чинах своих безо всякого убытка жить в покое. Буде в отдаче учините упрямство и дадите бой — и то в воле Божией, как кому Бог помочи даст. А если его величеству помощь Бога будет, все вы будете порабощены, посечены и в полон пойманы, и тогда покаяние будет вам не в пользу. Визирь Асан-Мустафа паша».
123. Письмо, обращенное к гетману Самойловичу и ко всей старшине, в современном русском переводе гласит так: «Ведомо вам, каковым способом Украина за отцов наших стала под обороною прежде наияснейшей Порты Оттоманской, нежели царского московского величества. Знати, что Божиим смотрением было столько причины на веру нашу и народ нанг русский, что, будучи 'под поляками в великом утеснении, искали обороны наияснейшего хана Ислам-Гирея, а потом благополучно царствовавшим наследным монархам подданство предки наши крепко подтверждали, о чем довольно буди, потому что еще не вышло из памяти милостей ваших; потом крепко то подтвердил пан Дорошенко самому наияснейшему султанову величеству, яко самим милостям вашим лучше то ведомо. Потребно было мне для общей нужды и последним здоровьем упадшую нашу Украину заложить. Яз и ныне тем закончаем и радеем по изволению наияснейшего визиря, яко и наияснейшего ханского величества, которые особами своими пресветлыми здесь пребывают, о целости вас всех яко дедичь, а не наемник есмь с той земли. Извольте милости ваши умилитися сами над собою и над остаточною пагубою нашею, а не поддаватися в большее разорение, и отступиться от российского, а к нам привратитесь, сохраняя целость свою аки голуби: увидите милости ваши купно и Войско Запорожское милость вельможных монархов и нашу притом; но вовремя извольте радеть милости ваши о себе, а не потом, когда уже наступят большие силы. Не расширяя письма своего совету и высокому рассуждению милостей ваших то предая, желаю вскоре нам видетися с собою в любви и поцеловаться, и без кровопролития под одним монархом наияснейшим и непобедимейшим султанским величеством турским оставаться. Про то сказавши, ответу от милостей ваших желаем и нас самих и славу христианскую милостям вашим вручаем. Дан в Бердычовке вашим милостям всем благожелательный Георгий Гедеон Венжик Хмельницкий, князь Украины».
124. С первого дня осады бросали ежедневно по нескольку сот ядер и бомб, а 2-го августа число первых дошло до 1008, последних же до 387. Вслед затем ночью татары, стоявшие на другой стороне реки Тясьмина, тайно известили козаков, что боярин и гетман от них уже недалеко и с часу на час надобно им ждать желанной выручки (Gord., II, 495—508).
125. Генерал-лейтенанта Аггея Алексеевича Шепелева и генерал-майора Кровкова с выборною инфантериею от 5 до 6 тысяч, составлявшею правое крыло, в резерве у него было 10.000 конницы и пехоты под командою генерала Змеева. Центр образовали 9 стрелецких полков, при них дети боярские; в резерве у него 15.000. Левое крыло и резерв к нему образовали белогородский и севский полки (Gord., II, 549).
126. Гетман — под начальством наказного Василия Борковского отправил полки: Черниговский (полковника Василия Борковского), Лубенский (полковника Максима Ильяшенко), Миргородский (полковника Павла Апостоленка), Прилуцкий (полковника Федора Мовчана), Нежинский (полковника наказного Василия Игуменского), пехотные полки Герасима да Ивания, конные Ильяша Новицкого да Якова Павловского со всем их товариством, с которыми полковники были из Переяславского, Стародубского, Полтавского полков, мужественные товарищи и козаки, а те три полка были сами на заставе позади обоза (Арх. Юст., кн. 125.. л. 1112. Донесение гетмана от 17-го августа). Акты Зап. Росс, V, 148. (Письмо гетмана полковнику Новицкому).
127. «И те ваши великого государя войска послав прежде себя, сами вслед за ними шлисьмо с обозами и со всем войском в обозе будучим» (Ibidem).
128. «А как войска ваши храбро и смело на неприятеля пошли и мы с обозами и со всем войском к горам приблизились и тех неприятелей турок спагов полки и крымские силы и иных земель собрания побили, от окопов, шанцев, выводов и нарядов их и от шатров отбили и самих множество на голову побив и живьем побрав, и знамена, прогнали страхом так, что того сполоха наполнясь, уходя на мостах своих через реку Тясму поделанных, друг друга давили и мосты поломали и, на ту сторону Тясмы переправляясь, многие потонули и после того своего вредительного переходу и мост пожгли» (Арх. Юст., кн. 125. Донесение Самойловича). «И как боярин и гетман на гору всходили и в то время были бои великие с утра до полудня, и Каплан-пащу с войском сбили, и шатры, и обоз, и пушки русские взяли; ничего с собою турки не унесли и побито их в то время письменного люду тысяч с восемь, а Каплан-паша с войском убежал через Тясму на мосты и ратные люди царские гоняли их и били до самого мосту, а перебежав мосты, турки зажгли их за собою и поставили караулы, чтобы царские ратные люди через мост не делали над ними промысла и если бы царские люди их тут осилили, они бы все побежали, оставя промысел над Чигирином (Арх. Ин. Д., связка 52, № 10. Показание пленного турка).
129. Надобно заметить, что восточные люди всегда имеют склонность преувеличивать; когда же находятся в плену, то делают это так, чтобы сказать приятное победителям.
130. „11-го в неделю вечером подкопы взорвало к реке Тяхме близко хором и землю раскидало по сторонам и от того взрыву хоромы загорелись и учинился пожар, и осадные сидельцы, видя пожар, из города побежали в обоз через московский мост, и турки, увидя то, прибежали от болота к московской башне и зажгли, чтоб осадным сидельцам из города выпуска не дать; и мост обломился, и с того мосту утонул гадяцкий полковник Федор Криницкий и иные потонули многие, да на Пляцовой было козаков человек 500 и те все от подкопов пропали, и турки, вбежав в город, зажигали хоромы и в то время три серденецкие полка Герасимов, Иванеев и Ребриксвского в московскую башню из города не побежали, а приложились к верхнему городу и башню, которая на плотине, захватили и неприятелю ее не дали. А верхний город, что сделал было вновь воевода Ржевский, неприятели зажгли в то же время, как в большом нижнем городе учинился пожар от подкопов. И ратные царские люди и сердюки при верхнем городе за камеыною церковью до самого вечера неприятеля из города выбивали дважды и башню с плотиною боронили и им не давали“. (Арх. Юст., кн. 125, л. 1091. См также Лет. Сам., стр. 144; Ригельмана, стр. 162; Величка, II, 462).
131. У татар назывались этим именем вооруженные огнестрельным оружием.
132. Уже осенью 1678 года были охотники уходить на жительство с левой стороны на правую. Самойлович приказывал охотному полковнику Новицкому, поставленному на сторожу над Днепром: «Прочан на той бок над заказ тиснучихся зо всего обирайте, а хоча бы и самых не живити допустите; бо и тые туды намерившися, ничого доброго нам не. мыслить» (Акты Зап Росс, V, 153).
133. Число пришедших с ним молва считала тысячами (Арх. Юст., кн. 50, л. 751), но один современник малороссиянин по этому поводу выразился так: «у нас в Украине народ как послышит, что пришли татары, тотчас потревожится и сам не зная куда бежит. С вором Юраскою пришло каких-нибудь сот пять или семь, а нашим кажется тысяч семь» (Ibidem, л. 479).
134. В гетманском письме в Приказ говорится: «тое стороны Украины жители, хотя на сей стороне беспрестанно за сторожею у меня обреталися, однакоже беспрестанно различных способов употребляя, многие вывозились опять за Днепр на житье, не опасаясь, что заднепровская сторона через полные договоры поступит также в турскую державу, а к господам полякам никто из них не прибегает: знатно, же тягчайши суть чрез то над бусурмана, когда насильственно, что всему свету явно есть, и ныне неволят православных к своей унии, бусурманы же в неволи будучим христианам разумливии того не чинят, чтоб их имели чему не достоит приневоливати» (А. И. Д., св. 51, № 6).
135. Об этих событиях ни малейшего намека не нашли мы в современных архивных документах, хотя сохранились, по-видимому, все сполна сношения Сечи с Москвою; нет о них известия и в летописи Самовидца, вернейшем летописном источнике. Они подробно описаны у Беличка, но отнесены к 1674—1675 годам. Величко вообще такой мутный источник, что мы везде дозволяем себе пользоваться им с большою осторожностью и, если вы нигде, кроме летописи Величка, не находили известия об этом событии, то готовы были бы самое событие считать сомнительным. Но об этом событии есть известие, короче, чем у Величка, в летописном повествовании Ригельмана (стр. 166): там событие это отнесено ко времени покушения Хмельницкого на левобережную Украину.
136. «Тогда завше войско звыкло гуляти и подпивати».
137. Это письмо надолго осталось б памяти малороссиян и переписывалось летописцами в разных вариантах (Симоновский, Кратк. Опкс. о Коз. Малор. напр., стр. 5—8. Ригельмана. Летоп. Нов. о Мал. Росс, часть II, стр. 167—170. Величко, II, 378—382).
138. Вероятно, это были малороссияне, занимавшиеся там охотою.
139. «Все жители ржищевские, каневские, корсунские, староборские, мошенские, грабовские, белозерские, таганковские, драбовские, черкаские на сю сторону согнаны и от неприятеля отстранены, а города и села, и местечки, и деревни их, где они прежде жили на той стороне, все без остатку выжжены». (Арх. Юст. кн. 50, л. 667. Донесение Самойловича).
140. «Атаман Иван Серко говорил, же изо всех мер потреба абы его царского величества полномочные особы по Бог реку землю межи великим государем нашим и межи турчином розграничили; бо тот увесь степь от Богу реки к Днепрови лежачий его царского величества державе велце есть потребный, потому что з того, степу многие у Днепр плывут речки, якие здавна войску запорожскому належали, без которых як ныне, так и впредь войско запорожское жити не может…». (Арх. Иностр. Дел, подлини. № 358).
141. Ознаймуем, же з воле Божои славной памяти на пана Серка Ивана атамана кошевого нашего в семь году августа 1-го пришедши час смертный взял от нас его с земного мешканя, которого мы з жалем нашим отстрадавши обычаем христианским з набожным обрядом церковным поховалисьмо тело его при коше на поли августа 2-го" (Арх. И. Д., подлинник № 379). Могила Серка сохранилась до сих пор близ села Покровского, в деревне Капиловке, в огороде, принадлежащем двору одной вдовы. Это — невысокий холм, на вершине его стоит каменный крест с надписью, гласящею, что 2-го августа 1680 года там погребен кошевой атаман Иоанн Дмитриевич Серко, скончавшийся 1-го августа. Мы видели эту могилу, посещая место бывшей Запорожской Сечи. Кроме могилы Серка, близ той же деревни Капиловки сохранились две или три других могилы простых запорожских товарищей, также с каменными крестами.
142. Жителям селиться по белогородской черте в новопостроенных городах и слободах в Сумском и в Ахтырском и в иных полках, потому что в тех местах поселились и живут малороссийских же городов жители, их отцы и братья, и дядья и племянники, и чтоб тем жителям поселясь в тех полках быти под его ж гетманским региментом" (Арх. Юст., столбец № 5967 —156).
143. В Харьковском полку было тогда козаков: в городе Харькове — 10 сотен, в городе Золочеве — три, в городах Валках, Змееве и Ольшаной — по две, в городках Мерефе, Соколове, Салтове, Печенежской слободе и Волчьих Водах по одной (А. И. Д., св. 56, № 16).
144. «Чертеж краю украинного од вершины речок в Донец котючих, а з вершин речок в Днепр идучих до самого берега Днепрового протягуюча-гося виделем и местца в устю речок Берестовенки и Берестовой и пониже устья речки Орчика также и в низу речки Коломака на осаду людей назначенные врозумелем. На том чертеже показал мне енерал и воевода Григорий Иванович Косагов, же взявши од Водолажского ровка через Муравские шляхи до устья речки Берестовенки, а оттоль по речке Берестовой до речки Орели, а по речце Орели до городка Нехворощи потребно быти помененому валу, а вал тот чтобы был учинен и иншие крепости яких указует потреба абы были зделаны працею малороссийских людей. А так что я устне о том деле енералу и воеводе Косагову говорил ем, тое и листовые вашему царскому величеству найпокорне ознаймую, же, регименту моего люди именно полтавского и инших полков украинских жители такому крепостей оных строению не могут выдолати, а других полков переяславского, киевского, черниговского, стародубского, нежинского, прилуцкого и лубенского обыватели оттого на вовый вал назначенного местца в далекой одлеглости знайдуются и гнати их на работу згола трудно». (А И. Д., подлинники, № 411. Письмо Самойловича в Приказ).
145. «Досадны нам зело нерассудных людей великороссийских слова бездельные, что меж народом нашим неразмышленно вносят раскол, толкуя везде черни тот случай, который в царствующем граде Москве по допущению Божию великим людям учинился, и поведение инако изворачивая подкидают допущения той же черни, чтоб и здесь над нами, над старшиною, от чего Боже сохрани, учинили вредительство, а деется то от путивльцев и от иных горожан людей торговых».
146. "Найтяжчая нам прикрость, же отчего в Крыму будучие послы ваши монаршие устереглися в договорах своих, теперь салтан турскии в свою ут-верженую грамоту уписал: же бы людям посполитым якие з сей стороны Днепра на той бок в турскую сторону на житье идти похочут, задержания не чинено; якая статя хитростю бусурманскою доложена на шкоду и ошу-кане стороны вашое пресветлых царей христианских. Когды-ж если мы отселя людей через гряницю в сторону турскую не пущатимем, теды почитатимут они тое нарушенем мирных договоров, а если бы смо людей туды пустили (чего учинити не годится), теды сей край оскудел бы значне в -жителях и згола было бы тут малолюдство, альбовем многие, не поглядаючи на православную христианскую веру, якая в православной вашей государской державе ку хвале Божией и ку спасеню людей благочестивых мает свое расширене и не уважаючи суровое владзы турское, под которою подданные христианские не могут жити без утисненя, для жизное тое земле з сего боку на той бок Днепра пойти захочут. Прето годилось было вашему великих государей послови, дьяку Возницыну, против сее турские хитрым вымыслом о незадержаню людей приписанное статье крепко постояти, щоб оная в утверженую султанскую грамоту не была вписана. (Арх. Ин. Дел, подлинн., л. 417. Донес. июня 20-го 1682).
147. Упоминается «о здрайце Крембашевском и об инших на тогобочном Днепра побережью з оманами своими прослываючихся и о здрадзецком поступку запамяталого Белевича, который и присягою двукратною их царским пресветлым величествам был обовязанный» и проч.
148. «О утечце козаков вельми межи себе заколотились ляхи и ораз ординат нибы королевский был таковый, абы гдекольвек у местах або селах що охотника того засталось, кони одбираны были и оружие и самих их якобы волоцюг до чернил (?) и к селитренным могилам на голону погнано» (А. И.Д., подлинники, № 457).
149. «Поневаж вся тогобочная Днепра сторона — Подоле, Волынь, Под-ляше, Подгорье и вся Червоная Русь, которых славные и старинные места Галич, Львов, Перемышль, Ярослав; Люблин, Луцк, Владимир, Острог, Заславле, Корец и иншие знайдуются, всегда до монархов российских от початку бытия здешних народов належали и тылько сто лет з невеликим злишком тому времени як Польское Королевство ними овладело, теды при таких польское стороны незычливостях, же оны всегда на упадок Российской монархии чыгают, безгрешно было бы преславного царства российского стороне свое искони вечное, хотя по троху одисковати при Божой помочи, углядаючи способного времени». (А. И. Д., подлинники, № 458).
150. «Многие тогобочные як войсковые так посполитые люди старинные малороссийские обыватели, прихилившихся сюда до нас, не могут мети довольного прожития за теснотою земли». (А. И. Д., подлинники, № 458).
151. Все теди тое щоколвек паны полковники даровали так боярину, як и самой небощце боярине, мается без жадных споров в дом ясневельможного пана гетмана ворочати от боярина его милости для того, же каждой собе на ласку гетманскую зароблял, а не о якую иншую побочную стараючись ласку. (А. И. Д. Мал. Дела. св. 67).
152. «По первой моей тяжкой печали якая з преставления дщери моей боярыни Прасковий еще не утишилася, постигла мене* з судеб Божих другая тяжкая печаль, же любимый сын мой первородный Семен Иванович, полковник стародубский, надежда старости моей, скончал живот свой. О якой скорби, власие того дня як околничаго малем приймовати, упередила до мене смутная и жалостливая ведомость и еще з ним окол-ничим не видевшися, рыдалем горько и обливалем себе слезами моими целе того дня, а околничий, у видевшися зо мною, объявил мне превеликую мне их царского величества милость. Тогда тая монаршая благость двигнула мене з плачу глубокого и воздыхания моего и надеждою обра-дования осклабила мя. А притом и он околничий, будучи здравого разума и рассужения, увещательными словесы своими в той тож горькой печали помог мне много. Он же потрудился зо мною не мало 6 миль от Батурина за реку Десну до монастыря Макошинского, где тому покойному сынови чинил последнее целование, которого тело по его за живота желанию на погребение рекою Десною проводилисмо до Киево-Печерского монастыря». (А. И. Д., подл., № 464. Письмо Самойловича к Голицыну).
153. В числе архимандритов был только что посвященный выдубицкий Феодосии Углицкий, впоследствии черниговский владыка, почитаемый святым, хотя Лазарь Баранович в письмах своих (193, 196) обвиняет его в неслишком святых поступках.
154. О Ржищеве, Трехтемирове, Каневе, Мошнах, Сокольне, Черкассах, Боровице, Бужине, Воронкове, Крылове, Чигирине.
155. «На того через веки не мало шкодячого смока» (А. И. Д., подлинник № 487).
156. «Власная наша Войска Запорожского земля на том боку реки Днепра по речкам Собу и Каменках и по реце Бугу буду чая, не остаючи цале при нас захована, в якоись нашой вонтиливости и отлучении завешена. А не только то многим окрестным народам, але и самому вашему королевскому величеству и всей Речи-Посполитой есть ведомо, иж Войско Запорожское з давних веков аж до сего времени всегда ее заживало. За их царских величеств позволенем покорне до вашего королевского величества просим унижене милостивого респекта, абы тая земля пустая, яко наша власная, при нас была вечным постановленем утвержена. Нехай бы при такой вас пресветлейших и наияснейших монархов о вечном мире радости и наш народ премилосердым их царских величеств призрением и милостию вашего королевского величества тоеи земли будет утешен и жебы теперь коли неприятелей за границею шукати належит, Войско Запорожское домашних своих по отцах, дедах и прадедах власностей не отпавши веселымы серцами и охотными одвагами в промыслах военных предлежащих ставати могло» (А. И. Д., подлинник, № 487).
157. "Беседа Белоцерковская — описание диспута, который автор вел с иезуитом Пекарским в 1663 году; «Старая восточная вера новозападной церкви» — сочинение, написанное против Циховича, составившего сочинение в римско-католическом, духе против православия; «Ответы римлянам на книгу фундамент Веры» — сочинение, написанное против иезуита Скарги; «Души людей умерших» — направленное против западного учения о чистилище.
158. «Лебедь» и «Алкоран Магометов от Когелета Христова разрушенный и ни во что обращенный».
159. Могилою называется по-малороссийски всякая земляная насыпь.