Костомаров Н. И. «Руина», «Мазепа», «Мазепинцы»
Исторические монографии и исследования. (Серия «Актуальная история России»). М.: «Чарли», 1995.
РУИНА Править
ВВЕДЕНИЕ Править
РУИНА
ИСТОРИЧЕСКАЯ МОНОГРАФИЯ 1663—1687 гг.
Править
«Руиною» называется в истории малороссийского края время смут, потрясавших этот край во второй половине XVII века — преимущественно с разделения гетманщины на два гетманства по двум сторонам днепровского побережья. Этот период можно считать со второй половины 1663 по июль 1687 года, в управление трех утвержденных московскою властью один за другим гетманов: Бруховецкого, Многогрешного и Самойловича — до избрания, вместо последнего, в гетманы Мазепы. Название «Руина» — не выдуманное; оно осталось в народном воспоминании, особенно по отношению к правобережной Украины, которая буквально была обращена в «руину»; лишившись своего народонаселения на некоторое время, тамошний край превратился совершенную пустыню. Настоящая монография служит непосредственным продолжением наших двух монографий: «Гетманство Выговского» и «Гетманство Юрия Хмельницкого», печатанных некогда в периодических изданиях, а потом вошедших в сборник наших исторических трудов, под названием: «Историческая монография и исследования».
При составлении новой монографии мы руководствовались главным образом документами московских архивов иностранных дел и юстиции; некоторая часть этих документов была напечатана в изданных археографическою комиссиею, под нашею редакциею, «Актах, относящихся к истории Южной и Западной России». Затем мы пользовались и другими историческими печатными источниками, как русскими, так и иностранными, указания на которые приводятся в надлежащих местах.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Гетманство Бруховецкого.
Править
I Править
Осенью 1663 года, после казни Сомка с товарищами и после ссылки других лиц в Сибирь, Бруховецкий утвердился в своем гетманстве над Украиной левой стороны Днепра. Новому гетману предстояла борьба с соперником, с гетманом на правой стороне, утвержденным в своем достоинстве польским королем. То был Тетеря. Избранный еще в январе 1663 года, он с самого своего избрания приглашал короля Яна Казимира двинуться с войском в Украину и предпринять возвращение под власть Польши левой стороны Днепра, захваченной Москвою. Человек хитрый, честолюбивый столько же, как и корыстолюбивый, Тетеря перед королем и панами прикидывался, будто решился принять гетманское достоинство, единственно исполняя волю своего государя, польского короля, и опасаясь оскорбить его отказом. В письме своем к Яну Казимиру, от 15-го июля, он жаловался, что, ставши гетманом, попал в лабиринт зол и затруднений, уверял в готовности всегда оставить гетманский сан без всяких для себя почестей и преимуществ, но покамест просил вспомогательных сил. 25-го июля он отправил к королю посланцами Гарадзу и Олистратенка и просил, чтобы король осчастливил Украину своим посещением, принявши лично начальство над войском, туда назначенным. «Великое Княжество Литовское Списал он тогда к коронному канцлеру Пражмовскому) часто имеет ту консоляцию, что его королевское величество не отказывает ему в своем посещении, а мы, жители Княжества Русского, и Войско Запорожское признаем своим особенным несчастием, что нам adimitur aspectus (отъемлется лицезрение) его величества». Тетеря указывал, что присутствие короля полезно подействует против московских козней, будет удерживать в повиновении и верности русский народ в Украине, увлекающийся непостоянством именно оттого, что не знает и не видал никогда в лицо королевской особы; оно укрепит и союз с татарами, которые, по замечанию Тетери, уже начали лукавить. Наконец, прибытие короля полезно будет и потому, что тогда он сам лично может поставить над козаками гетмана, а сам Тетеря продолжал изъявлять готовность отказаться от возложенной на него должности.
Король Ян Казимир по таким подущениям стал готовиться к походу. Некоторые паны были против такого похода и в числе их знаменитый государственный человек и полководец польский Юрий Любомирский. Он представлял королю, что нельзя ни доверять козакам, ни возлагать надежду на союз с татарами; притом, если уже идти в поход, то, по мнению Любомирского, надлежало идти с весны, и для этого созвать «посполитое рушенье». Король не только не послушался такого совета, но окончательно не поладил с Любомирским, которого уже и прежде не любил за его обличения злоупотреблений в финансовом управлении. Любомирский, раздосадованный тем, что его советов не слушал король, отказался идти в предполагаемый поход, а король не дозволил участвовать в этом походе и полку, устроенному Любомирским.
В начале сентября прибыл король в Сокольники, и там учинен был смотр войска. Нашли его в количестве сорока тысяч; оно казалось красиво, но уже тогда представлялась опасность, что, при обычной в Польше неисправности в платежах жалованья служащим, многие скоро уйдут из войска.
15-го сентября назначено было выступить. Войско пошло тремя отрядами и тремя путями. Первый отряд под командою коронного гетмана Потоцкого двинулся на Тарнополь, другой — под начальством русского воеводы Чарнецкого на Дубно, третий — Яна Собеского на Бар, где надлежало сойтись ему с союзными татарами, которые с своим ханом Махмет-Гиреем стояли уже на Цецорских полях. Хан писал к королю, что хотя падишах и повелевал ему идти с ордою против немецкого императора, но он, хан, предпочитает всему на свете дружбу с королем и желает заодно с поляками воевать московитян, исконных врагов татарского народа. Сам король шел с частью войска, составлявшего четвертый отряд, бывший под командою лифляндца Бокуна. Из-под Сокольников король двинулся в Белый Камень и там расстался с королевой; проводивши супруга, она вернулась в Варшаву; король с военною силою отправился в Подгайцы[1]. Простоявши там шесть дней, пока починяли переправы на реках, король прибыл в Шароград. Тем временем Собеский сошелся с передовым татарским отрядом, находившимся под начальством Дедыш-аги; Собескому сообщили, что вслед за этим татарским отрядом идет орды сорок тысяч, под начальством двух султанов, а если этого для поляков окажется недостаточно, то явится сам хан со всею крымскою силою, какая у него есть под властью.
8-го октября прибыл король в Белую-Церковь; то была уже средина Украины. Здесь явился королю Тетеря и полковники праг вобережных козацких полков, находившихся под начальством гетмана Тетери; тут были в числе их: Ханенко, Милешко, Гоголь, Богун, Гуляницкий; все кланялись королю как своему государю и изъявляли готовность жертвовать за него жизнью. Всех насчитывали их тринадцать. Здесь явилась тогда депутация от православного духовенства с архимандритом Гедеоном, бывшим гетманом Юрием Хмельницким. Только что перед тем совершился в Киеве выбор митрополита — событие всегда важное для Украины и особенно важное при тех смутных обстоятельствах, в каких колебался край: нравственное и политическое положение народа много зависело от того, чьим сторонником — Московского Государства или Польши, явится новый владыка. Большинством голосов избран был белорусский епископ Иосиф Тукальский. Королю этот выбор не нравился; не нравился он и коронному канцлеру Пражмовскому. Угодничая им, пытался было Тетеря не допустить такого избрания, но не мог сделать ничего. Говорили, что Гедеон Хмельницкий, теперь являвшийся к королю на челе депутации от духовенства, сам. хотел быть избранным в сан митрополита. Королю во всяком случае желалось, чтобы этот человек, а не кто другой стал тогда главным святителем Южной Руси. Королю и вообще полякам думалось, что такого святителя можно будет повернуть куда угодно, а следовательно, употребить- орудием для служения известному польскому замыслу — введению унии. Тетере во время выбора хотелось услужить полякам, однако он должен был теперь сознаться в своем бессилии в духовном деле.
В Белой-Церкви на собранном у короля военном совете возникло два противоречивых мнения; одни говорили, что надобно со всеми силами вторгнуться в пределы Московского Государства и отвоевать обратно левобережную Украину; другие находили, что лучше вести войну на берегах Днепра, но не удаляясь далеко в глубь левой стороны. Первое мнение взяло верх, тем более, что его поддерживали и Тетеря, и татарский предводитель Дедыш-ага, твердивший, что воевать в чужой земле всегда лучше, нежели в своей. Решили в местечке Ставище устроить центральный склад боевых принадлежностей. Для его охранения с отрядом оставлен был полковник Себастиан Маховский.
Гетман Тетеря прилагал старание расположить козаков и народ левой стороны в пользу польского короля. 22-го октября он распустил универсал, в котором убеждал жителей склониться на польскую сторону и отступить от Москвы. «Левая сторона Днепра», — писал он, — «отпавши от короля, своего наследственного государя, и отдавшись под высокую руку московского царя, попала в неволю. Уже многих знатных особ казнили, пожитки и имущества других захватили, женщин и детей загнали в неволю. Услышал об этом милосердый король, государь ваш, соболезнует он о разорении людей своих, и, решившись подвергать опасностям свое королевское здравие, идет против неприятелей с тем, чтоб освободить вас, своих подданных, и, соединивши, учинить мир. По долгу христианской любви и по своей гетманской обязанности — остерегаю вас. У короля сила не малая, и наше козацкое войско идет с ним, и орды сильные с самим ханом придут; если вы поклонитесь королю вашему, то забвенны будут прежние вины ваши и вы останетесь в милости у короля».
Мало влияния оказали такие воззвания на жителей левой стороны. Только городки Поток, Переволочна и Кременчуг поддались правобережному гетману, и сам Тетеря поспешил в Кременчуг, но вскоре Пархом Нужный, войсковой генеральный есаул Бруховецкого, овладел Потоком, потом приступил к Кременчугу. За Нужным явился под Кременчугом сам гетман Бруховецкий с царским воеводою, находившимся при его особе, Кириллом Хлоповым. Тетеря поспешил убраться обратно за Днепр, но оставил в Кременчуге своих правобережных козаков, засевших во внутреннем городе, составлявшем сердцевину Кременчуга.
13-го ноября король с своим свойском переправился через Днепр у Ржищева. Татары переплывали Днепр под Трипольем, своим обычным способом — держась за хвосты своих лошадей. Тетеря снова явился в Кременчуге и тогда отправил посольство в Сечу с увещательною грамотою. Он напоминал запорожцам, что их деды и прадеды, находясь под королевскою, а не под иною властью, рождались и славы добывали на море и на суше, обещал от имени короля милости и сохранение вольностей, уверял запорожцев, что сам не желает гетманской власти и готов перед ними снять с себя уряд, предоставляя запорожским товарищам право избрать, кого захотят сами. Он обещал особую милость от короля кошевому Серку и обнадеживал его, что если он передастся на королевскую сторону, то польское войско выведет его семью из Полтавы, где она тогда находилась, и, таким образом, поляки избавят ее от царского мщения за дружбу с поляками.
В Запорожской Сече находился с царскими ратными силами стряпчий Косагов, прибывший туда в конце сентября. В октябре, вместе с Серком и запорожцами, он отправлялся в поход против татар и чуть было не взял Перекопа: турки и крымцы успели подойти к ним сзади, русские отступили, но увели с собой много пленных, которых всех, не включая женщин и детей, Серко приказал перебить. Впоследствии Серко в своем донесении извинял такое варварство, будто это сделалось по причине свирепствовавшего тогда в Крыму морового поветрия; но запорожские посланцы, бывшие в Москве, объяснили, что никакого поветрия не было, а сделалось так по войсковому приговору. Запорожское товарищество, находясь под нравственным влиянием Серка, всячески показывало преданность и угодливость московскому государю, и Косагов в своих донесениях, отправляемых в малороссийский приказ, мог только хвалить запорожцев за это, но в другом тоне пришлось ему отписываться, когда в Сечу дошли универсалы Тетери. Правда, большая часть товарищей не хотела слушать воззваний заднепровского гетмана, прислужника ляхов, но общество запорожское было так же разнообразно, как и непостоянно. Сам Серко был человек характера, легко поддававшегося впечатлениям, не отличался всегда твердостью и постоянством в раз принятом направлении; в то время не было ничего, что бы могло возбудить в нем какую-нибудь досаду и нерасположение к Москве, а потому он тогда был искренно предан московской стороне. Но мимо него в Сече нашлось не мало таких, которым было по вкусу, что Тетеря подает им повод к волнениям, и положение находившегося в Сече предводителя царской рати стало ему казаться не безопасным. «Пришло, кажется, последнее мое», — писал Косагов к отцу своему: — «верно, мне уже не быть дома и не видать тебя, государя моего. Если черкасские городы сдадутся, королю, то и Запорожье сдастся ему, и тогда мне с Серком тут будет мат!». Бывшие с Косаговым великороссийские ратные люди — копейщики, рейтары, солдаты и донские козаки, по обычаю стали бегать, и это, по донесению Косагова, делалось тогда не от голода: разнесся слух, что ляхи, татары и изменники черкасы хотят приходить в Сечу. Побеги ратных до того умножились, что с Косаговым осталось великороссиян всего двести человек.
Но храбрый и на то время верный Серко успел на время удержать товарищей и направить их на дело, полезное царю. К счастью Косагова, к нему прибыли калмыки, заклятые враги крымцев, всегда готовые помогать той стороне, которая была в войне с последними. 6-го декабря Серко с запорожцами и Косагов с калмыками отправились снова против татар, с целью помешать ханскому походу на помощь к польскому королю. Запорожцы пожгли несколько татарских аулов около Перекопа, освободили более сотни малороссийских и великороссийских полоненников и 16-го декабря нанесли поражение перекопской орде: ее начальник Карабчей, его брат, его племянник, его писарь и казначей пали в этой битве. Извечные враги крымцев калмыки с остервенением кололи всех и не, дозволяли брать никого живьем в плен. Эта победа была тем блистательнее, что с Серком было всего девяносто сечевиков, а у Косагова, кроме калмыков — великороссийских ратных людей всего тридцать и донских козаков шестьдесят человек; татар же с Карабчей-мурзою участвовало в этой битве до тысячи.
Важнее всего последствием этой победы было то, что хан крымский долго после того не решался выступать с ордою в Украину на помощь королю, а счел нужным оберегать с севера пределы крымских юрт от вторжения запорожцев и калмыков.
У польского короля после перехода через Днепр было намерение овладеть Киевом, но такое намерение было оставлено. Киев был самым крепким городом и тратить над ним время сочли неуместным; поляки надеялись, что когда весь край будет завоеван, то Киев и сам сдастся победителям. На левой стороне Днепра не встречали они против себя московских, сил, но, слыша, что Ромодановский где-то далеко стоит, думали, что он полководец великого ума и сообразительности, что он нарочно прикидывается медлительным и мало искусным в военном деле, а у него расчет хитрый и очень верный: «этот московитин понял, что поляк горяч, словно солома — скоро загорается и скоро сгорает и огня после мало оставляет; поэтому-то Ромодановский стоит с войском на одном месте, разославши по сторонам отряды, чтоб у нас живность отнимать, и мы бы, в чужой земле находясь, голод терпели». Бруховецкий, напротив, из Кременчуга посылал в приказ жалобы на Ромодановского, что он не слушает царских указов и не спешит с войском на оборону малороссийского края: всю осень продержал войско в сборе, как будто наготове к военному походу, а как только слух пошел, что король переходит Днепр и вступает в малороссийский край, то словно умышленно своих ратных по домам распустил. На самом деле Ромодановский не был отличным стратегом, как подозревали о нем враги, но не был и виновен, как доносил на него Бруховецкий, обвинявший его почти в измене. Ромодановский действовал, строго подчиняясь царским указам. Он по царскому указу распустил из Белграда ратных людей по домам на один месяц, а когда услыхал о вторжении польского войска и получил новый царский указ, тотчас разослал в разные города гонцов с отписками о высылке ратных людей, отправил к Бруховецкому своего товарища Петра Скуратова с вспомогательным отрядом и обещал гетману идти на соединение с ним, как только ратные, отпущенные по домам, соберутся. Ромодановский слушался своего правительства, которое поступало по давнему московскому обычаю — распускать военные силы, как только не предвидится близкой опасности, и тем подавать повод врагам делать неожиданные вступления в пределы государства.
После прихода Скуратова Бруховецкий доносил в Приказ, что и теперь с Хлоповым и Скуратовым все-таки он не в состоянии выступать против польской силы и просил, чтоб указано было Ромодановскому и Петру Шереметеву идти с своими ратями на выручку Малороссии.
II Править
Польские источники передают, что тотчас после переправы поляков через Днепр у Ржищева к королю приезжал московский гонец с изъявлением от своего правительства готовности начать переговоры о мире. Гонцу дан был ответ, что поляки не прочь толковать о мире, если московский царь пришлет своих уполномоченных для этой цели. Но польские паны, окружавшие короля, рассуждали, что не следует поддаваться уловкам неприятеля" который думает как-нибудь продлить время в своих видах.
Вступивши в левобережную Украину, польское войско мало везло за собою продовольствия, надежда была найти все нужное в изобилии в неприятельской стране. Оказалось, однако, что войско в этой неприятельской земле не так легко могло доставать себе все нужное. За сбором провианта и фуража посылались отряды; козаки нападали на эти отряды, иногда отбивали возы, нагруженные запасом, иногда и самих жолнеров истребляли. От этого польское войско не получало необходимого; сперва пехота стала терпеть голод, а за нею конница; тоже и лошади пропадали от бескормицы.
Приходилось полякам на пути разделываться с укрепленными городами, а таких городов впереди насчитывали поляки до трехсот. Из них прежде всего удачно расправились поляки с Воронковом: он был ограблен и сожжен войсковою прислугою, которая у поляков называлась лузьною челядью (luznaczeladz). За Воронковом следовал Барышполь, также укрепленный. Сначала барышпольцы храбрились и на требование поляков сдать городок отвечали: «мы вам дороги не загораживаем, можете себе идти мимо наших валов, только нас не зацепляйте, а если зацепите, то знайте, что и мы не без рук, и Москва от нас недалече: придут к нам на выручку». Польный коронный писарь Сапега взялся добыть местечко; пехота пошла на приступ; бросили в городок несколько бомб и гранат; загорелось местечко, москвитяне не приходили на выручку; тогда духовные первые подали совет сдаться. Известили барышпольцы Сапегу, что готовы просить у короля пощады и милосердия. Ворота местечка отворились, вышли впереди всех духовные, заправлявшие сдачей городка, за ними жители вели выдавать полякам своего сотника Собу, советовавшего держаться до крайности. Этим барышпольцы купили себе жизнь, но затем должны были доставлять провиант и скот для польского войска.
По невообразимой осенней слякоти двигалось польское войско до Остра. Этот городок лежал в углу, образуемом Десною и впадающими в Десну Остром и Папроком. С одной стороны городок защищали болота, с других сторон были выведены укрепления. Осенний разлив воды в тот год был так велик, что поляки острили, называя город плавающею уткою. Король послал требование сдаться.
«Мы не можем сдаться, еслиб даже и захотели» — отвечали полякам жители: — «город наш охраняют московские ратные люди, у них во власти и ворота, и вал, и все укрепления».
Взять этот городок было трудно, но, к счастью поляков, вдруг стало мерзнуть, и притом так быстро и сильно, что через несколько дней можно было уже ходить по льду. 6-го декабря польская пехота разложила по льду фашинник и стала подходить к городку, а войсковая прислуга пустилась в пригородные села набирать дерева; разбирали для этого даже хаты и стали строить мост. Таким средством успели приблизить к городу пушки, которых невозможно было повезти па льду, еще неокрепшему, начали из них пускать ядра и гранаты, а пехота пошла на приступ. Остерские обыватели усердно помогали козакам и приступ отбили; но польские ядра и гранаты сделали свое дело. В полночь поднялся в городе шум и крик, а утром из города сообщили полякам, что московский гарнизон ушел из города, и тогда поняли поляки, что происходил шум ночью во время ухода москвитинов, которых, как они догадались, вовсе и не было слишком много. Король обещал остерцам пощаду, если обяжутся давать провиант на войско.
Здесь военный совет решил дать войску роздых и переждать время наступивших тогда жестоких холодов; жолнеров развели по зимним квартирам, и сам король поместился в предместье, в хатке, наскоро выстроенной нарочно для него. С ним было два полка телохранителей и королевская прислуга. В таком положении поляки проводили праздники Рождества Христова.
Между тем другая часть войска, что была под начальством Чарнецкого, отправлена была в сторону от Остра — приводить городки и местечки к повиновению королю. К Чарнецкому примкнул отряд правобережных козаков под начальством полковников Богуна и Гуляницкого. Отряженный Чарнецкйм, Тележинский взял Ромен: жители выпустили московских ратных людей задними воротами и сами за ними ушли из городка, оставивши свои дома пустыми во власть врага. Тележинский велел в окрестностях собирать провиант и фураж. Вслед за Ромном стали сдаваться и другие городки и местечки; сдавались они преимущественно Богуну, потому что имя этого сподвижника Хмельницкого было еще в уважении и в славе у малороссийского народа. В некоторых местечках малороссияне не только сдавались на королевское имя, но и сами присоединялись к отряду Богуна. Только местечко Монастырище упорно сопротивлялось полякам и было разорено жолнерами: тамошние козаки и жители в наказание за свое упорство были отданы татарам в полон. Но когда одни поляки брали русские местечки, русские платили за то другим полякам: козацкие ватаги нападали на жолнеров, расположенных на квартирах около Остра, и беспрестанно тревожили их.
Обогатившись яссыром, татары оставляли поляков и уходили прочь с толпами малороссийских пленников; напрасно король силился подарками удержать их салтанов. «Мы уже и так довольно помогли вам» — отвечали салтаны. В утешение полякам один мурза именем своего хана обещал королю, что скоро снова придет на помощь полякам свежая орда. Утрата союзников побудила короля потребовать к войску козацкого гетмана Тетерю с тем ко-зацким войском, которое оставалось на правом берегу Днепра. В то же время послано было приказание литовскому войску приблизиться к королевскому для совместного действия против неприятеля. После рождественских праздников король решился не терять больше времени и идти прямо в границы Московского Государства.
В первых числах января 1664 года король Ян Казимир выступил из Остра; затем и все его войско оставило зимние помещения. Поляки обогнули Нежин, не отважившись нападать на него, потому что этот город был и укреплен, и снабжен значительным гарнизоном; поляки пришли на Олишевку.
Богун, между тем, взял Борзну, где находился тогда лубенский полковник; город Борзна сдался без сопротивления; сам лубенский полковник изъявлял готовность покориться королю. Гетман Тетеря, получив приказание присоединиться к королевскому войску, проходил через Прилуки и Ичню.
На пути королевскому войску стояло на берегу Десны местечко Солтыкова-Девица. По известию польского летописца, это местечко было притоном всякого рода бродяг, живших грабежом; награбив в разных местах чужое добро, они свозили награбленное в эго местечко и торговали, то продавая, то променивая добычу. Так изображают это местечко польские источники. Местечко это было укреплено палисадом и валами; к нему примыкал замок в виде полумесяца; его обтекала с трех сторон река, не замерзавшая в жестокую стужу, потому что в глубине ее на дне струилось множество родников. Замком и местечком начальствовал какой-то донской козак, по прозвищу Трикач. Жители решились упорно защищаться, но на случай, если уж никак невозможно будет удержаться, приготовили себе меры к спасению. Они затопили в воде паромы в противоположной стороне от той, откуда приходило польское войско, надеясь приподнять эти паромы, когда нужно будет — и ускользнуть на них. Эта предосторожность им же во вред обратилась. Королевский трубач, подъехавши к валу городка, закричал:
«Солтыкова-Девица должна сдаться его величеству королю, своему законному государю».
Ему отвечали с вала:
«Солтыкова-Девица принадлежит не королю, а его царскому величеству».
После того в другой раз с тем же предложением послал король трубача.
Козаки на этот раз ответили выстрелами из смиговниц (род старинных стенных пушек).
Тогда поляки острили: «упрямая Девица! она достойна того, чтобы быть изнасилованною!»
Король приказал идти на приступ.
Зимний день склонялся к вечеру. Раздались пушечные выстрелы, дым поднялся тучею, помрачившею дневной свет; ядра и гранаты полетели в местечко; пехота полезла на валы. Козаки мужественно отбивались, пехота подалась назад; затем козаки сами сделали три вылазки одну за другою. Уже стало смеркаться. Пехота еще раз попыталась начать приступ и катила перед собою заставы из бревен для защиты от выстрелов. Но козаки и теперь отбили наступающих с прежнею храбростью.
Ночь уже покрыла землю. Бой продолжался! Но в то время, когда козаки бились на вылазке, польская войсковая прислуга толпою отправилась на противоположную сторону местечка — искать брода, и случайно открыла затопленные в воде паромы. Поняла прислуга, в чем дело; тотчас принялись копать плотину: вода ринулась через прокоп, паромы поднялись, бросились на них жолнеры, достигли дубового палисада, составлявшего стену замка, и принялись топорами рубить палисадные бревна. Отпора не было: в замке были только женщины и дети, которых оставили там козаки, вышедшие на вылазку. Они надеялись, что их семьи вполне будут безопасны в этом замке, пристроенном к местечку. Но польская войсковая прислуга, открывши убежище козацких семей, дала знать в польское войско; жолнеры массою бросились туда и подвезли тараны для скорейшего разрушения стен. Тут козаки, бывшие на вылазке, бросились назад, но спасения их семьям уже не было: в палисаде сделано было несколько проломов.
«Згода! милосердия!» — кричали козаки.
Поляки обещали им милосердие, если сдадутся, и русские отворили им ворота, покидали оружие.
— Нет вам милосердия! — запели им тогда поляки. Рассвирепевшие жолнеры, опьяневшие от торжества победы, темною ночью неистово истребили и старых и малых, и мужчин и женщин, сами не видя впотьмах, кого бьют. «Мстим за наших погибших братии! — кричали они. Упрямая Девица, потанцуй-ка теперь с нами военный танец! Пропала твоя краса, пропали твои наряды! Вместо свадьбы, погребение твое празднуется!»
Невозможно было остановить одуревших от крови жолнеров. Какой-то капитан вздумал было чересчур энергически удерживать ярость жолнеров, и те его искалечили. До десяти тысяч народа обоего пола, всякого возраста, погибло в этой свирепой резне. Начальник Трикоч найден мертвым с простреленным горлом. Украинский летописец иначе описывает покорение поляками этого местечка: он говорит, что поляки вытеснили русских из местечка в замок, потом брали их там приступом несколько дней: русские, дошедши до крайности, увидали, что нет им спасения, — просили пощады; поляки им пощаду обещали, но не сдержали обещания.
После взятия Солтыковой-Девицы войско двинулось к Соснице; на доросе пойманные языки наговорили, что в Соснице находятся московские посланники, что они привезли с собою от своего государя тридцать больших возов, нагруженных деньгами, чтоб раздать эти деньги в жалованье козакам. Поверивши этой басне, поляки подступили к сотенному городу Соснице. По принятому поляками обычаю, прежде всяких военных действий послали они приглашение сдаться. В Соснице не было сотника, он находился в Березной; козаки сосницкие сообразили, что при своем малолюдстве не в силах будут отстоять себя, и согласились. Поляки более всего старались добраться до московских людей с денежными возами, о которых им наболтали языки. Жители Сосницы выдали ехавших через их город московских людей. Последние уверяли, что никаких денег у них не было; они, напротив, ехали в Киев — забрать там сложенную казну, составившуюся из податей, собираемых х украинских жителей в пользу царя. Московских людей подвергли пытке огнем, но они ничего не сказали под огнем более того, что прежде говорили, а только прибавили, видно, в утешение полякам, что вторжение польских войск в царские владения произвело большой переполох в самой Москве. Поляки заковали московских людей и держали под караулом; козацких же посланцев, из Батурина от Бруховецкого ехавших к царю в Москву и пойманных, казнили смертью как изменников. Так поступлено было с ними потому, что поляки признавали всех малороссиян вообще польскими мятежными подданными, а не иноземными неприятелями.
По взятии Сосницы король с войском двинулся к Новым Млинам. Местечко было не укреплено, а потому вовсе не сопротивлялось; польское войско прошло через него и расположилось станом за его пределами, разбивая шатры и разводя огонь. Канцлер Пражмовский, ехавший с важными бумагами и со множеством дорогих вещей, расположился ночевать в самом местечке. Про это проведал конотопский сотник Нужный, и со своими козаками ворвался в местечко, пользуясь продолжительностью зимней ночи. Канцлер едва успел выскочить и уйти от полона, но козаки захватили много ценных вещей, серебряную посуду королевского буфета, все бумаги канцлера и даже взяли канцлерскую серебряную чернильницу.
Сначала у короля была мысль идти на Батурин, где, как доносили языки, остановился тогда гетман Бруховецкий с главными силами козацкаго войска. Для точнейшего дознания отправили туда подъезд. Воротившись назад, подъездчики донесли, что батуринская крепость довольно сильна, взять ее трудно, людей у Бруховецкого много, и козаки не допустили польских подъездчиков до хуторов, окружавших город Батурин. Сообразно такому донесению, король отменил намерение добывать Бруховецкого в Батурине и двинулся с войском далее на север.
Между тем литовский гетман Сапега и польный литовский же гетман Нац шли на соединение с королем. Московское войско под начальством князя Борятинского перегородило им путь под Брянском; там произошло сражение и окончилось без решительной выгоды и для той, и для другой стороны. Однако, в Путивле стоял князь Куракин и к нему шел в соединение князь Яков Куденетович Черкасский; эти московские воеводы намерены были не допустить литовского войска соединиться с коронным. Король услыхал об этом и повернул с войском своим к Путивлю. Князь Черкасский уклонился от битвы и ушел лесом, а король не стал добывать Путивля: ему языки донесли, что туда прибыли свежие силы московского войска. Король повернул к Новгород-Северску и оттуда двинулся к Глухову.
Король расположился обозом за несколько верст от Глухова, а к городу отправил передовой отряд на выведку. Осажденные сделали вылазку, отогнали поляков, но последние успели схватить несколько полоненников, годных быть языками. Они сказали, что глуховцы ожидают прибытия сильной московской рати для пополнения гарнизона. Полякам надобно было предупредить прибывающих. Король, не выходя сам из обоза, отправил Чарнецкого с пехотою и артиллериею на приступ.
В городе Глухове были козаки глуховской сотни под начальством Дворецкого и жители окрестностей, ушедшие в осаду. Но там был начальник и выше — генеральный судья Животовский. Был там и гарнизон великорусских ратных людей под начальством Авраама Лопухина. Город был опоясан двойным валом и двумя рвами; глуховские козаки делали необходимые поправки в укреплениях и готовились биться с врагом, хотя бы многочисленным и сильнейшим. Удержать Глухов было немаловажным делом; от судьбы его зависели дальнейшие обороты войны: взятие Глухова открывало полякам путь в пределы Московского Государства, и потому полезно было для русского дела задержать их под Глуховом, пока тем временем от Батурина могли двинуться Бруховецкий и Ромодановский и ударить на королевское войско сбоку. Если бы поляки миновали этот город, как сделали с Батурином, то могли бы нанести царским владениям чувствительное опустошение.
Прежде всего Чарнецкий потребовал добровольной сдачи города. Ему отвечали отказом. Тогда Чарнецкий начал приступ.
С трех сторон ударили на Глухов. Прямо против входа, который назывался «водною брамою», поляки на скорую руку насыпали шанец, утвердили на нем пушки и стали из них метать ядра и гранаты; под прикрытием этих выстрелов пехота бросилась с другой стороны на вал, а с третьей стороны начали такой же приступ охотники и военная прислуга — лузьная челядь. Но пальба из орудий не причинила глуховцам вреда; польский шанец с поставленными на нем орудиями расположен был на далеком расстоянии от города: выстрелы, пускаемые польскою артиллериею, достигали городских валов уже на отлете. Глуховцы бодро отбили неприятельский приступ на обеих сторонах, несмотря на то, что польские воины шли очень отважно: один другого вызывал на поединок, когда кто опережал кого, поспевая на приступ. Отбивши приступ, козаки сами сделали вылазку и нанесли вред неприятелю выстрелами из ручных самопалов.
Так неудачно для поляков окончился приступ в первый день; Чарнецкий и старые паны говорили тогда королю:
«Нам следует добыть этот городок, иначе будет нам срам. Мы обошли уже несколько таких городков, что и потверже укреплены. Как можем отважиться идти в глубь Московского Государства, когда не в силах овладеть пограничным местечком?»
Король послушался и приказал подвинуть обозы. Решили осадить Глухов, вести подкопы, произвести внезапный взрыв — и в то время двинуть пехоту чрез образовавшиеся от взрыва проломы в город.
Начали вести подземную галерею; она после некоторого протяжения раздвоялась: одна ветвь пошла к «водной браме», другая к другой «браме» и сделана была несколько глубже первой. Чтоб осажденные не догадались о подкопах, поляки продолжали делать приступы к городским валам, пока подкопы будут совсем готовы, но земля была мерзлая и неудобно было копать ее. Когда, наконец, были подкопы готовы, вкатили туда несколько десятков бочек пороху. Одна из проведенных мин взорвана была не под самыми воротами «водной брамы», куда ее направляли инженеры, а захватила часть вала: в прорву ринулась пехота, драгуны побросали лошадей и спешились, даже королевская гвардия поспешила к делу с мотыками и топорами, но с своей стороны осажденные устремили всю силу к опасному месту. Схватка завязалась отчаянная. Поляки влезали на вал, с гордостью водружали на нем свои хоругви, как знак победы, но потом падали стремглав с вала, сбиваемые выстрелами козаков; некоторые по кучам земли рассыпанного вала перебрались через ров и принялись рубить стоявшие за рвом палисады, но, сбрасываемые ударами защитников, слетали в ров, как в ад, по выражению польского историка. Счастливцы, успевшие заранее уносить ноги, с прискорбием рассказывали товарищам, что через щели палисадов видели другой ров, а за рвом еще вал, и рассуждали, что если бы им удалось овладеть первою наружною линиею укреплений, то пришлось бы еще повозиться с другою, внутреннею. Так неудачно окончилась попытка ворваться в город через прорву, образованную подкопом, не дошедшим до ворот, куда он проводился. Поляки потеряли тогда более тысячи человек, немало и офицеров было убито.
Совершенно без последствий осталась другая ветвь подземной галереи, которая направлялась к другой браме. Работавшие над нею инженеры так дурно запаковали мину, что когда пришлось поджечь ее, то не произошло настоящего взрыва, а бывшие в польском войске козаки, которые должны были броситься к валу, в это время только кричали да стреляли на воздух: впоследствии открылось, что, сговорившись тайно с осажденными земляками, они умышленно действовали так, чтобы помешать полякам.
Битва продолжалась до сумерок. Ночью поляки стали подбирать тела своих убитых для погребения, но глуховские козаки, сделавши вылазку на подбиравших тела, многих из них перестреляли.
Так неудачны были все попытки взять городок и стоили полякам очень дорого. Современники поляки приписывали спасение Глухова храбрости и распорядительности Дворецкого. Между тем зимняя стужа сильно беспокоила польское войско; жолнерам приходилось, при постоянных военных трудах, терпеть от мороза, дурного помещения и недостатка в продовольствии и фураже.
Соображая эти обстоятельства, некоторые паны, окружавшие короля, стали подавать совет покинуть осаду и уходить. Король не поддавался на эти советы и говорил: «как? — все московское царство трепещет от нас, а тут какой-нибудь плохой городок будет хвалиться, что мы не могли ему ничего сделать!» Еще сильнее короля вооружался против снятия осады Чарнецкий и говорил: «наших много легло, но ведь и врагов не мало погибло, много их от ран изнемогает; сделаем еще приступ и попытаемся взорвать вал, они рады не рады, а должны будут сдаться».
По настоянию Чарнецкого, очень уважаемого за свою храбрость и военное искусство, решили снова вести подкопы и приступать к Глухову. Но тут пришло известие, что Бруховецкий с козаками и Ромодановский с ратною великороссийскою силою наступают на польское войско. Это понудило поляков оставить новые попытки к овладению Глуховом.
Приготовляясь к встрече неприятеля открытым боем, польские военачальники устроили обоз свой к боевому походу и приказали держать день и ночь запряженных лошадей. Произошла битва, описанная подробно в летописи Величка, Мы не решаемся принять за достоверную историческую правду этого описания, потому что источник, передающий подробности этой битвы, нередко является неверным. Других описаний этой битвы ни в русских, ни в польских источниках мы пока не нашли, но что битва эта действительно происходила — указывает царская грамота в 1665 году, по которой пожаловано Бруховецкому боярство: там говорится, что Бруховецкий в совокупности с князем Ромодановским бился против короля. Битва эта была неудачна для поляков, так как они, по ее окончании, с наступлением сумерок отступили к Новгород-Северску. Они боялись, чтоб на них не пришли с разных сторон свежие великорусские войска под начальством разных воевод.
Когда поляки двинулись к Новгород-Северску, Ромодановский догнал их у Пироговки, на переправе через Десну. Лед стал уже хрупок; тогда, как надобно предполагать, был уже конец февраля. Полякам переходить реку было небезопасно под неприятельским натиском. Но поляки хоть и много своего войска потеряли, отбиваясь от Ромодановского, однако переправились через Десну. Мы не знаем подробностей дела, происходившего на переправе, но, по замечанию украинского летописца, стоявшие в Брянске и Путивле царские воеводы не прибыли в пору к Ромодановскому на помощь, а если бы так сделалось, то русские не только побили бы польское войско, но и самого короля живьем могли бы взять в плен. Русским воеводам помешало то, что они тогда вели между собою местнические споры.
Король с войском благополучно добрался до Новгород-Северска; этот город не впустил к себе поляков. Здесь в военном совете польских предводителей решено было так: королю идти с частью войска в Литву и на пути соединиться с литовским войском; другой же части коронного войска под командой Чарнецкого и Собеского идти на правый берег Днепра, в Украину, для усмирения народных волнений, которые, как доходили вести, опять возникли в правобережной Украине, едва только король и гетман Тетеря переправились на левый берег Днепра.
Тогда для поляков открылось, что во время стоянки их войска под Глуховом наказный гетман, начальствовавший несколькими тысячами козаков, прикомандированными к королевскому войску, полковник Богун, передавал тайно глуховцам известия о движениях и намерениях поляков, а предводимые им козаки, по его приказанию, стреляли не на свою братию глуховцев, а на воздух. Дознались поляки, что Богун тайно снесся с Бруховецким и условился с ним: как только поляки станут переправляться через Десну, а московские войска будут им мешать, козаки, находившиеся в польском войске, содействуя москвитянам, ударят с тыла на ляхов и таким образом довершится поражение последних. По оплошности московских военачальников не состоялся план козацкого полковника, еще во времена Богдана прославившего себя военными хитростями над ляхами. Полевой военный суд, состоявшийся под Новгород-Северском, приговорил его к смертной казни, и Богун был расстрелян с несколькими соучастниками своего замысла.
Украинцы, сбитые с толку смутными обстоятельствами своей родины, сами не знали, чего им держаться, и хватались то за то, то за другое, за что схватиться в данную минуту считали возможным; оттого у них происходили беспрестанные измены и приставали они то к той, то к другой из воюющих между собою сторон. Ничего не значило для многих из них сегодня служить царю, завтра присягнуть королю, то перейти из-под власти Бруховецкого под власть Тетери, то опять из-под власти Тетери поступить под власть Бруховецкого.
Когда в королевском войске Богун, предводитель верных королю козаков, соглашался тайно с врагами короля подвергнуть истреблению королевское войско, в Глухове, державшемся царя, во время прихода короля возникла измена царю в видах оказать содействие королю. Из грамоты, данной протопопу Шматковскому, видно, что как только король с войском вступил в Северскую землю, в Глухове у козаков составился заговор сдать город. Начальствовавшего ратными людьми Авраама Лопухина посадили в тюрьму и мучили; тридцать человек великороссиян засыпали в землю; но протопоп Шматковский усцел остановить дальнейшее волнение; он бранился с глуховским полковником Кириллом Гуляницким (вероятно, тогда выбранным мятежниками в звание полковника) и проклинал его за бесчеловечие; он успел освободить и укрыть у себя в доме двух попов да шесть человек детей боярских, и не допустил побить остальных государевых ратных людей. Не знаем подробностей, как была окончательно усмирена затея изменников, но по уходе короля тотчас вошел в Глухов гетман Бруховецкий и, казнивши изменников, назначил там полковником Василия Черкашеницу. Тогда глуховцы отправили к царю сначала войта и сотника, потом протопопа, усмирившего бунт, просить вспомоществования, так как весь Глуховской уезд был очень разорен. Протопоп выпросил у царя за свое раденье пустошь и дозволение построить церковь во имя Успения Богородицы на том месте, где ратные царские люди были засыпаны землею от изменников. Вслед затем архиепископ Лазарь Баранович просил царя о милостях и о пособии для отстройки Новгород-Северского монастыря, сильно пострадавшего от пушечной пальбы во время прихода к городу поляков.
III Править
Когда король подвигался к Глухову, гетман Тетеря с козаками правой стороны Днепра и с поляками, бывшими под командой коронного хорунжего, сообразно королевскому приказу, шел другою дорогою на восток, по левой стороне Днепра. Он доносил от 8-го декабря, что ему сдавались городки с охотными или дейнецкими полками: иные от страха отворяли ворота добровольно, другие после принуждения оружием; Лохвица упорно не сдавалась и взята была приступом. Тетеря дошел до Гадяча: гарнизон в нем был большой и орудий немало. Тетеря не решался брать Гадяча приступом, но повернул по течению реки Пела к королю, под Глухов.
Тетеря опоздал: прибыл к Глухову, когда уже король отходил от этого города.
Вести о волнениях в правобережной Украине побудили Тетерю быстро повернуть назад к Днепру.
Надежда поляков на возвращение всей Малороссии под польскую власть выказывалась тогда суетною: ничего не значило, если какой-нибудь малороссийский городок, увидя под стенами своими польские силы, сдастся и жители его признают польского короля своим законным, исконным государем. В одни ворота они готовы были пустить к себе поляков, в другие — москвитян, как только поляки от них удалятся. «Король, говорит украинский летописец», своим походом на левую сторону Днепра не сделал себе много добра, а немало причинил зла украинцам. Последним приходилась беда с двух сторон: тут поляки да правобережные козаки разоряли их, требуя покорности польскому королю, а там свои малороссийские власти именем царя наказывали их за то, что они покорялись полякам, хотя бы в крайней нужде. Еще не успел Ян Казимир отойти от Глухова, как уже позади него началась расправа над теми, которые временно ему покорились. Из Переяслава вышли в числе четырех тысяч московские ратные люди в Воронков наказывать тамошних жителей за покорность королю. Не сделавши там на первых порах ничего, они двинулись к Барышполю, где Собеским поставлено было 150 гайдуков: эти гайдуки погибли в сече, исключая тридцати человек. Барышпольцы сдались; московские люди только ограбили их, потом воротились к Воронкову, взяли его и поступили там суровее за то, что жители сразу не сдались им; они сожгли городок, перебили жителей и воротились в Переяслав, но там застали они волнение: переяславские жители поднялись против московских ратных людей, перебили многих из них, оставшихся в городе, и встречали пушечными и ружейными выстрелами возвращавшихся от Барышполя и Воронкова. Царские ратные люди не сладили тогда с переяславцами и ушли в Киев. Над другими городками, северскими, покорявшимися королю и Тетере, вел жестокую расправу Бруховецкий после ухода королевского войска из-под Глухова; не давалось пощады царским изменникам, истребляли их семьями, жилища их сожигали до тла. Только Кролевец избежал страшной мести тем, что по уходе короля жители, не дожидаясь Бруховецкого, сами напали на оставленных в городке польских жолнеров, одних перебили, других, успевших уйти от бойни, прогнали, разграбили оставленное в этом городке имущество короля и польских сенаторов.
Собеский, возвращаясь с войском на правый берег, издал к жителям левой стороны Днепра универсал такого содержания:
«Теперь уже нечего нам воевать, мы люди свои; можем уладить между собою и устроить все дружелюбно; вот уже начались переговоры о мире с Москвою; есть надежда, что при помощи Божией мир состоится. Пусть же только одни войсковые люди обращаются с оружием, а посполитые должны прекратить свои взаимные раздоры, обратиться к земледелию и с наступлением весны заняться засеванием полей, уповая на Бога и ожидая утешительных плодов от дел рук своих. Его величество король приказал мне обнародовать его волю: пусть Украина остается в настоящем положении до окончания мирных переговоров, исполняя обязанность давать войску продовольствие и квартиры в местечках. Жители, однако, не будут терпеть от своевольства жолнеров, которым дано строгое приказание обходиться с хозяевами дворов дружелюбно, жить смирно и оказывать помощь всем, кто будет ее требовать».
Не верили украинцы этому универсалу, а толковали его так, что поляки потерпели неудачу и теперь хотят подобру-поздорову убраться с левой стороны Днепра. Толпы дейников наскакивали на возвращавшееся войско Собеского и Тетери; приходилось королевским военным силам на своем обратном пути каждым шагом овладевать с бою. Близ Сосницы напал на Собеского Скидан, но был разбит, схвачен и посажен на кол; однако это не остановило других. На пути, до самого Днепра, дейнеки преследовали королевское войско и сзади и с боков, особенно когда приходилось проходить сквозь леса и переправляться через воды; в селах и деревнях жители не давали жолнерам хлеба и лошадям корма; потеряв верховых лошадей, польские конники должны были, идучи пешком, тащить на себе свои седла, а между тем, от изнеможения сами чуть двигали ноги. Когда пришлось им переправляться через Днепр, тут присоединился к Собескому Чарнецкий, проводивший короля к Могилеву и ворочавшийся в Украину. Поляки достигли Днепра в самое неудобное время: лед на реке только что тронулся и еще не прошел; одни переправлялись на байдаках и лодках между плывущими по реке льдинами, другие пробирались на салазках в тех местах, где льдины были еще крепки. На другом берегу Днепра их принимали выстрелами правобережные малороссияне, которых поднял Серко против польской власти; сам Серко стоял на берегу там, куда готовился переправляться Чарнецкий. Но польский военачальник перехитрил тогда своего неприятеля. Чарнецкий приказал разложить большой огонь близ Днепра и разгласил, что в этом месте будет совершаться переправа; по таким вестям туда бросился Серко с козаками; тем временем поляки переправились в другом месте близ Ржищева и переправились благополучно, хотя с большою тревогою, каждую минуту ожидая, что отвлеченный военною хитростью неприятель узнает свою ошибку и быстро бросится на поляков, прежде чем они все перейдут на правую сторону. Сам Чарнецкий переправился через Днепр с своим драгунским полком верхом, вплавь, посреди тающих и быстро несущихся льдин. Козаки узнали свою ошибку тогда уже, когда не нашли никого на том месте, где горели огни, а когда, повернувши оттуда, достигли до Ржищева, переправа у поляков уже окончилась. Серко изготовился было вступить в битву с перешедшим на правый берег Чарнецким, но вдруг ему доставлена была весть, что недалеко оттуда татары, возвращаясь с войны восвояси, гонят с собою множество пленных и стад. Серко погнался за татарами, разбил их и освободил из неволи несколько сот малороссиян.
Правобережная Украина оказалась не крепче в повиновении у поляков, чем левобережная. Малейшая надежда на помощь со стороны Москвы пробуждала в тамошнем народе давнюю непримиримую вражду к ляхам. Января 8-го кошевой атаман Серко сдал свое атаманство какому-то Пилипчате и отправился с охотниками из запорожцев и украинцев сперва под Тягинь (Бендеры), сжег там и разорил несколько турецких селений, а оттуда повернул в Украину возбуждать народ против ляхов и склонять на сторону московского царя, К нему явился на содействие посланный от Бруховецкого Семен Высочан, называемый «полковником гетманским», то есть посланным от гетмана, в отличие от других начальников народных ватаг, выбранных в разных местах и называвшихся также полковниками. Предприятие Серка удавалось. Едва только в народе разнесся призыв славного атамана, как по всем городкам, построенным по берегу Буга и Днестра, в полках Брацлавском, Кальницком, Уманском, в Могилеве, Рашкове и вообще на всем протяжении от Днепра до Днестра, козаки и поспольство, не дождавшись еще прихода к себе Серка, составляли ватаги, истребляли поляков и жидов, находившихся у них в городах, и потом произносили присягу держаться под крепкою рукою царского величества, доколе души у ник в телесах будут. Брацлавский полковник Остап Гогодь объявил себя царским сторонником. 13-го марта Серко извещал Косагова, что уже все украинские города от Днестра до Днепра склонились под царскую руку.
Едва ли кто-нибудь из сторонников Польши в те дни возбуждал к себе такую ненависть в малороссиянах, как гетман Тетеря. Восставшие, избивая ляхов и жидов, выражали свою злобу к этому «изменнику, ляхскому прислужнику» тем, что воображали себе его особу, когда расправлялись с другими. Так, в Мошнах[2] какой-то малороссиянин, убивая польского пахолка, кричал: вот так скоро будет и с вашим гетманом! Сам Тетеря, поспешивший, по королевскому приказанию, усмирять народное восстание на правом берегу Днепра, расположился станом под Ольховцами[3].
Вспыхнувшее в правобережной Украине восстание захватило в свой омут и поглотило Выговского. У этого бывшего козацкого гетмана, возведенного потом в сан воеводы киевского, было много врагов: они рады были всеми средствами причинить ему зло. Между такими врагами видное место занимали Тетеря и польский полковник Себастиан Маховский, человек важный в то время, потому что ему поверена была команда над польским отрядом, оставленным на правом берегу Днепра на время удаления Чар-нецкого на левый берег. Заправщики восстания пустили в народе слух, что это восстание предпринято с согласия Выговского. Противодействуя такому слуху, Выговский, в звании -киевского воеводы, 1-го марта издал, универсал по своему воеводству и сообщал в нем, что начались толки, будто огонь междоусобия возгорелся от него, ради его желания достигнуть снова гетманского сана. «Ваши милости» — выражался Выговский в своем универсале, обращаясь к козацкому товариществу — «хорошо знаете, что я сам добровольно отрекся от этого сана, знаете и то, что и прежде, тотчас по смерти славной памяти Богдана Хмельницкого, я отказывался от гетманства, когда мне его предлагали». Теперь Выговский приглашал козаков собраться на выбор нового гетмана, если прежний, Тетеря, снимет с себя достоинство гетмана, а Тетеря, как ему, Выговскому, известно, тяготится своим саном.
Давно, еще при Богдане Хмельницком, Тетеря, бывший тогда переяславским полковником, не питал дружбы к Выговскому, занимавшему должность генерального писаря. После между ними возникла домашняя вражда. Тетеря женился на вдове брата Выговского, Данила, дочери Богдана Хмельницкого. Елене, и захватил в свое владение богатое приданое своей жены, которое иначе было бы в распоряжении Выговского как достояние вдовы его брата. Кроме того, сделавшись гетманом и будучи вместе с тем зятем Богдана Хмельницкого, Тетеря захватил себе и другие сокровища Богдана, вероятно, на том основании, что единственный сын Богдана постригся в монахи и отрекся от мира. Выговский, с своей стороны, предъявлял на них какое-то право для себя. Тетеря был гетманом, лицом важным; соперник его, перестав быть гетманом, носил важный сан воеводы, но важный более по имени, чем по действительной силе располагаемых средств. Тем не менее, если бы этим двум лицам пришлось меряться услугами, оказанными Польше, которой они оба служили, преимущество остаться должно было за Выговским, по важности того, что он сделал для нее, будучи гетманом.
Казалось, что в споре между ними польское правительство приняло бы сторону Выговского. Тетеря, ожидая дурного для себя исхода в споре с таким соперником, как Выговский, искал случая очернить его и лишить той чести, какую дали ему прежние его услуги Польше. Такой случай и представился. Серко поднял восстание на правом берегу Днепра. Тетеря, как гетман, обязан был узнавать и доносить королю о причинах возникшего беспорядка. Тетеря написал королю, что тайною виною возникших беспокойств не кто другой, как Выговский, действующий заодно с новоизбранным митрополитом Иосифом Тукальским и с православными духовными. Они хотят поддать снова всю Украину московскому государю; Серко возбуждает народ к бунту по наущению этих лиц. Доказательством тому приводилось письмо какого-то игумена, писанное кому-то в Москву: в этом письме говорилось, что киевский воевода Выговский только ждет случая показать свое доброжелательство московскому государю. Это письмо, не дошедшее до нас ни в подлиннике, ни в копии, было доставлено в руки короля в то время, как Ян Казимир находился под Глуховом. Подозрение было брошено, но, разумеется, по этому одному невозможно было обвинять в измене человека, отдавшего Речи-Посполитой отпавшую от нее Украину. Король ограничился только тем, что написал Выговскому ласковое письмо и убеждал его заодно с Маховским употребить все возможные меры к погашению восстания. Получивши королевское письмо, вероятно, и написал Выговский свой универсал, приведенный нами выше. Когда после того король из-под Глухова повернул в Литву, а Тетеря отправился в правобережную Украину, пришло к Тетере от короля приказание истреблять поскорее и решительнее главных зачинщиков бунта. Тетеря оперся на этом королевском предписании и растолковал его себе в таком смысле, будто оно относится прямо к Выговскому, которого он уже прежде выставлял пред королем главным виновником беспорядков, хотя королевское предписание, по замечанию польского историка, относилось скорее к Сулимке и другим.
Восстание с каждым часом возрастало. Взята была восстанцами Лисянка, взято было местечко Ставище[4], важное потому, что назначено было королем быть складочным местом боевых запасов; Маховский, выступивши с польским отрядом против восстанцев, не сладил с Сулимкою и заперся в Белой-Церкви. Тут явился на выручку ему Тетеря. Сулимка отступил от Белой-Церкви.
Тетеря и Маховский соединились: у Тетери были оставшиеся верными королю козаки, у Маховского — около двух тысяч поляков и белоцерковский козачий полк. Сюда пристало достаточное число охотников из шляхты. С помощью этих сил Тетеря и Маховский прогнали восстанцев до Рокитной[5]. Сам Сулимка положил голову в бою. Выговский в это время сидел в Хвастове[6], оттуда выдал он универсал, которым созывал шляхту киевского воеводства на сеймик в Житомир и теперь ждал съезда. Он показывал вид, что никак не мешается в козацкие бунты, что козацкие дела до него вовсе не касаются; он хочет иметь дело только с одною шляхтою. Но шляхта ему уже не доверяла; настроиваемые его врагами, поляки не слушались Выговского и кричали, что он изменник отечества. Узнавши о том, что происходит под Белою-Церковью, киевский воевода выезжает из Хвастова в Белую-Церковь — повидаться и объясниться с Тетерею, но Тетери там не было: Тетеря в то время погнался за восстанцами к Рокитной. Туда отправился и Выговский.
В Рокитной Выговский получил от Маховского через посланца приглашение прибыть в Корсун на совет о важных делах. Не любил Выговского Маховский уже давно, но не решился бы сам поступить с ним отчаянно и превысить власть свою, если б Тетеря не сообщил Маховскому королевского повеления истреблять зачинщиков восстания и не растолковал по-своему, что Выговский есть главный зачинщик всех смут. Выговский в Корсуне застал у Маховского Тетерю и некоторых господ, составлявших с ними как бы военный совет.
«Надлежит помыслить о способах, как бы усмирить бунтующее поспольство и истребить заправщиков, поджигающих чернь к мятежу», — так говорили советники, обращаясь к киевскому воеводе и как бы требуя его мнения об этом вопросе.
Выговский, всегда искусный в диалектике, начал было вести речь, как вдруг, перебивая его речь, возвышают против него голос разом и Маховский, и Тетеря, обзывают киевского воеводу изменником отечества и руководителем бунта.
Выговский силится сохранить спокойствие и говорит: «ваши обвинения напрасны. У вас нет никаких доводов, и никто не докажет против меня вины, какую вы на меня взводите».
Ему представили перед глаза показания мятежников, уже казненных смертью.[7]
Выговский стал доказывать неосновательность свидетельств тех, которые дали такие показания: они были преступники и уже казнены; мало ли чего и мало ли на кого наговорить может преступник под пыткою. Так представлял Выговский. Его не слушали и говорить ему не давали. Лица, приглашенные Маховским и Тетерею, держали их сторону; собрание, куда прибыл Выговский как бы на совет, обратилось в суд над ним.
Тетеря и Маховский приказали читать военный артикул: в нем нашли они, что за преступление, в каком обвинялся киевский воевода, виновный подвергался смертной казни расстрелянием.
«Вы не судьи», сказал им Выговский: вы не имеете права читать мне приговоры по артикулу. Я воевода и сенатор Речи-Посполитой: меня судить могут только король и сенат. Их суду я вполне подчиняюсь, а вашего суда не признаю".
Выговский говорил юридически сущую правду, но его не слушали. Вечерело. Самозванные судьи вышли молча. Сторожа схватили Выговского под руки и увели в избу, назначенную быть для него тюрьмою до исполнения приговора. Кругом избы поставлен был караул.
При наступлении ночи вышел к Выговскому офицер Маховского и объявил, что приговоренный к казни будет расстрелян на рассвете.
Выговский заплакал и спросил: «где король? по крайней мере, дайте мне написать к моему государю. Его воля пусть будет!». Последовал отказ.
Когда стала заниматься заря, к Выговскому в избу вошли караульные. Выговский стоял на коленях перед образом и читал акафист Пресвятой Богородице. Ему сказали, что пора идти на смерть.
«По крайней мере», сказал тогда Выговский, «позвольте же мне умереть, как прилично христианину. Пришлите ко мне православного священника исповедать меня и напутствовать причащением святых тайн».
И на это последовал отказ.
Караульные потащили его из избы, и едва Выговский вышел за дверь, как поставленные заранее с ружьями жолнеры послали ему смертоносные пули почти в упор.
«Он погиб, — говорит польский летописец, — скорее жертвою личной к нему вражды, чем действительного преступления! Беспримерно несправедливое дело: сенатор и воевода без надлежащего суда казнен полковником королевского войска».
«Он окончил жизнь поносно и бесчестно за пролитую некогда по его воле кровь людей и за несоблюдение присяги, данной русскому государю», — говорит о нем русский летописец.
Жена его, рожденная Ететкович, как только услыхала о трагической судьбе, постигшей мужа, в ту же минуту упала и умерла[8].
В сущности остается неясным и неизвестным: в какой степени были справедливы поднятые против Выговского обвинения в желании подчиниться снова царю и восстановить украинское посольство против Польши. Сбитые с колеи малороссияне в то время так легко перебегали с одной стороны на другую, что никакая предшествовавшая деятельность козака не давала возможности решить, на что вперед он был способен или неспособен. Поэтому нельзя поручиться, чтоб и Выговский, некогда соблазнившийся льстивыми уверениями поляков, обещавших Украине федеративную свободу, не увидел впоследствии по опыту всей неосуществимости таких видов и не пришел к мысли, что его любимой родине нет другого спасения, как только оставаться в непоколебимой верности и подчинении русскому государю, которому он когда-то присягнул вместе с Богданом Хмельницким.
Весть о казни Выговского разнеслась между восставшим посольством и усилила негодование против польской власти. Восстанцы еще пуще злобились на Тетерю и хотели извести его. Тетеря отправился в свой Чигирин, чтоб укрепить его к обороне против угрожавшего с левой стороны Днепра Бруховецкого. Между тем в самом Чигирине противники Тетери искали его гибели и тайно подсылали к Бруховецкому, который во второй половине марта находился со своими козаками в Переяславе; с ним была и великорусская рать стольника Скуратова и козаки слободских полков.
IV Править
23-го марта Бруховецкий из Переяслава разослал универсал, обращенный к жителям правобережной Украины. Он извещал, что по следам прогнанного и бежавшего польского войска идет он, гетман, на правую сторону Днепра с тем, чтоб и эту сторону, «яко единое православное российское тело, привести к братственному единению, избавить ее от татар, опустошающих край под предлогом своего волчьего союза с поляками, освободить русский народ в Украине от ярма иноверных ляхов, очистить край от людских плевел, возросших между пшеницею, и присоединить правую сторону Украины, вместе с левою стороною, к монархии единоверного государя»[9].
Бруховецкий убеждал жителей правой стороны приставать к тем, которые воюют против безбожного Тетери и разделаться с поляками еще прежде, чем успеет придти Ромодановский с великороссиянами и с калмыками, сделав, таким образом, излишнею стоянку в своем крае этих союзников. Таким образом, разжигая народные порывы в пользу московской стороны, гетман в своем же возбудительном универсале выливал, так сказать, ушат холодной воды на стремление народа к той же московской стороне, выставляя великороссийских ратных людей такими пособниками, с которыми нежелательно долгое сожительство.
После такого универсала Бруховецкий переправился через Днепр у Сокирной[10] и отправил лубенского полковника Гамалея на Черкасы. Лубенцы сожгли этот город, державшийся польской стороны; то же стали испытывать и другие соседние городки и селения, покорившиеся польской власти более из страха, чем из расположения. Крепче всех держался польской стороны Чигирин, где находился Тетеря. Были там такие, что присылали тайно к Бруховецкому и просили избавить их от Тетери, но были и такие, что посылали к Чарнецкому просить выручить их от гетмана московской стороны.
Бруховецкий, ставши в Сокирной, послал к воеводе Чаадаеву в Киев просить присылки ратных царских людей и пушек. Отправлен был по берегу Днепра из Киева начальник артиллерии, иноземец Страсбух. Но не успел этот Страсбух дойти до Бруховецкого: на пути, под деревнею Копысники, встретил его коронный хорунжий Ян Собеский с польским войском и разбил государевых ратных людей. Страсбух, как пишут поляки, первый убежал с боя, подавши другим постыдный пример. Победители овладели орудиями и другими запасами; тогда поймали они шедших с великороссиянами козацких предводителей — и, между ними, того самого конотопского сотника Нужного, который во время похода короля к Глухову так ловко в Новом-Млине отнял у канцлера Пражмовского драгоценности королевского буфета. Поляки судили козацких предводителей как изменников своего короля, и Нужного приговорили военным судом повесить, но он сам упросил, чтоб его посадили на кол. «Такою смертью мий батько помер», говорил он. Разбивши Страсбуха, Собеский не пошел далее на Бруховецкого, потому что, как думали поляки, к нему беспрестанно прибывали толпами новые силы с левого берега, и размер их был полякам неизвестен.
Бруховецкий, не дождавшись Страсбуха, оставил Сокирну и направился к Чигирину, решившись попытаться расправиться с этим городом, прежде чем явится Чарнецкий. Этот польский полководец, расставивши войско свое в Паволочи[11] и Корсуне, поручил начальство свое Собескому и Маховскому, послал несколько хоругвей в Чигирин для защиты от Бруховецкого, а сам с тринадцатью человеками отправился в Крым убеждать хана поскорее прибыть с большою ордою к своим союзникам — полякам; но хана не застал он в Крыму: по повелению своего падишаха, хан в Угорской земле воевал против цесарцев. Поэтому Чарнецкий из Крыма отправился к буджакской орде, где его приняли ласково. Два салтана, Салам-Гирей и Салет.-Гирей, вызвались идти на помощь к полякам: по одним известиям, с ними было до 20.000 татар, по другим — только до 5.000.
Когда Чарнецкий, заручившись татарскою помощью против непокорного русского народа, возвращался в Украину, Маховский с восемью хоругвями выступил в Городище[12] встречать Чарнецкого. Городищане, показывая наружно покорность королю, тайно снеслись с Серком; тот явился нежданно ночью, но должен был отступить, потому что и полякам нежданно явилась помощь от проходившего случайно мимо Городища польского отряда. Через день после того явился Чарнецкий с татарами.
Много надежд полагали поляки на приведенных татар; чтоб им польстить, Чарнецкий заранее дал им дозволение забирать в полон жителей всех тех городов, которые станут сопротивляться полякам, и татары тотчас же стали расходиться загонами, разорять поселения и загонять жителей в полон. Но в то же время Чарнецкий показывал и миролюбивые способы к усмирению народа: написал универсал ко всему украинскому поспольству, обещал именем короля пощаду всем тем, которые покорятся Польше и отстанут от сообщества с мятежниками; в случае упорства — грозил огнем, мечом и татарским пленом. Эта снисходительность, по замечанию польского историка, показана была только для того, чтобы впоследствии оправдать суровое обращение с русскими; Чарнецкий, как и все польские паны, хорошо знал, что между русином и поляком доверие стало невозможно: легче вода с огнем сойдется, чем упорное козацкое сердце склонится к покорности; козак присягает только для того, чтобы тем удобнее обмануть поляка; козак дает поляку руку, обещает дружбу и неожиданно из друга делается врагом. Так рассуждали тогда поляки.
В это время Чарнецкий обратил внимание на духовенство. Гетман. Тетеря, незадолго перед тем просивший короля об утверждении в сане митрополита Иосифа Тукальского, выбранного в этот сан, дознавшись, что королю такой выбор не совсем нравится, называл теперь в своих письмах Тукальского главным затейником и хвастал, будто сам прежде провидел пророческим духом лукавство этого человека. По таким наговорам Чарнецкий пригласил в Васильков митрополита Иосифа и с ним несколько знатных лиц православного духовенства; в числе приглашенных был и архимандрит Гедеон, бывший Юрий Хмельницкий. Чарнецкий для беседы с ними отправился из Городища в Васильков, обошелся с ними сначала очень ласково, заговорил прежде всего о свободе православной религии, о неприкосновенности церковных и монастырских имуществ, о покровительстве короля православному духовенству, потом объявил, что король с своей стороны желает и требует, чтобы православные духовные на деле показали свое доброжелательство и верность королю и Речи-Посполитой, и чтобы содействовали своим влиянием к усмирению восставшего поспольства. Тукальский от лица всего православного духовенства изъявлял благодарность королю за милость его, но заметил, что духовным, по их званию, надлежит заниматься делами, относящимися собственно до церкви, а вмешиваться в мирские дела им непристойно. Из такого ответа Чарнецкий уразумел, что православные духовные, и первый из них митрополит, скрытно благоприятствуют замыслам русского народа и сказал: «в таком случае вы поедете в Варшаву и объясните его величеству, почему считаете непристойным духовенству мешаться в мирские дела». Он назначил почетный караул сопровождать их до Варшавы. Приехавши туда, Тукальский и Хмельницкий были отправлены в Мариенбургскую крепость в заточение.
Покончивши дело с духовными, Чарнецкий двинулся с войском к Чигирину, приказавши идти туда и Тетере. Бруховецкий, уклонившись от битвы с ним по малочисленности сил своих, отошел к Бужину[13], где был Серко. Чарнецкий отправил за ним в погоню часть войска под начальством Незабитовского и Тетери, а сам принялся покорять восставшие русские городки. Тогда вошел он в Суботово[14], бывшее имение Богдана Хмельницкого, где некогда сам содержался в плену, взятый покойным гетманом Богданом на Желтоводской битве. Вероятно, воспоминание былого унижения усилило в нем злобу к покойному врагу польской нации. Он приказал выкопать из могилы в церкви гроб Богдана Хмельницкого и разметать прах его на поругание псам. Оттуда Чарнецкий двинулся к Смелой, где произошла у него стычка со стольником Косаговым, не имевшая, как видно, никакого важного последствия. Потом Чарнецкий подступил к Стеблову[15]. Прежде послал он с трубачом предложение добровольно сдаться. Осажденные воспротивились. Чарнецкий приказал начать приступ. На беду осажденным сделался взрыв в церкви, где хранился склад пороха. Во время происшедшего переполоха поляки стали вырубать ворота. Осажденные сдались. Тогда поляки, а за ними татары бросились в город на грабеж и убийства; буджакские и ногайские татары сами передрались между собою из-за добычи.
Соединившись снова с Маховским и Тетерею, Чарнецкий пошел против Бруховецкого, который от Бужина пошел в Канев и засел в нем. После нескольких неудачных нападений на Канев Чарнецкий отступил к Корсуну и занялся укреплением этого городка, а в сторону послал два отряда для укрощения восставшего поспольства: один пошел к Умани, где засел тогда запорожец Сацко Туровец с сечевиками и с отрядом царской рати под начальством майора Свиньина, другой — к Лисянке[16], где собралась ватага восстанцев в 7.000 под начальством какого-то Гладкого.
Бруховецкий тотчас после ухода Чарнецкого от Канева, в конце мая, отправил по следам его Серка и Косагова к Корсуну, а полковников Матвея Шульгу и Филиппа Стрелю — на подмогу к Гладкому в Лисянку. Последние исполнили свое поручение удачно, прогнали приступавших к городку поляков, посланных туда Чарнецким, вошли в Лисянку и усилили собою восставшую ватагу Гладкого. Серко же и Косагов, не доходя до Корсуна 25-ти верст, услыхали, что на усиление к Чарнецкому идет свежая орда, свернули в сторону, разбили татар, прогнали их назад в Крым, а потом, не идя к Корсуну, повернули к Умани с целью соединиться с восставшими в пользу царя полками Поднестранским, Кальницким и Уманским, и тогда уже, с ними вместе, идти на Корсун против Чарнецкого.
Между тем из Корсуна, где находился Чарнецкий, явилась к Бруховецкому тайная подсылка, корсунцы извещали, что желают быть в подданстве у московского царя; просили присылки ратной силы, обещали с своей стороны перебить немецкий гарнизон, поставленный у них Чарнецким, и выдать Бруховецкому всех начальных людей; они жаловались, что им невыносимо приходится от Чарнецкого, потому что в уплату приглашенным на помощь татарам он дозволил им уводить людей в неволю. Бруховецкий дал корсунцам тайно ответ, что как только прибудет к нему свежая сила, то он немедленно двинется сам к Корсуну: Бруховецкий ожидал подкреплений с левой стороны Днепра и, сверх того, надеялся, что Косагов и Серко приведут ^из Умани вооруженную громаду восстанцев.
Чарнецкий сильно озлобился на Ставище. Во время похода короля на левую сторону жители дали присягу в верности, но когда вспыхнуло и разлилось на правой стороне Днепра восстание, ставищане перебили оставленный у них польский гарнизон, не пощадили притом и раненых ляхов, находившихся в устроенном там госпитале, разобрали по рукам свезенные для войска припасы и разорили близ Ставища имение, пожалованное Чарнецкому в ленное владение. Чарнецкий, сделавши распоряжения об укреплении Корсуна, двинулся усмирять Ставище. Ян Собеский всегда отличался тем, что советовал поступать возможно мягко и кротко с русским народом; и теперь подавал он мысль дозволить мятежникам отправить к королю послов с изъявлением покорности и оставить их свободными от нападений до возвращения посланцев от короля. Чарнецкий смотрел на это дело иначе, и отвечал: «я не умею и не люблю льстить: опыт научил меня, что своевольство козацкое удобнее укрощать суровостью, чем кротостью». Чарнецкий приказал буджакской орде пожечь все деревни и хутора около Ставища, истребить и забрать в полон жителей. «Есть не буду, спать не буду, пока не добуду это гнездо бунта, этот вертеп разбойников», говорил он. Такой же взгляд выразил он в донесении, посланном тогда же к королю: в открытом поле неприятеля не встречаю, он засел по местечкам и городкам и так упорно держится московской протекции, что каждое поселение приходится брать штурмом. Сердца их до такой степени нечувствительны ко всепрощающему милосердию вашего величества, что они хотят лучше погибнуть с домами своими от огня, терпеть голод и всякие лишения, чем возвратиться к верному подданству королю своему. Вся Украина решилась умирать, а не покоряться полякам".
По известию польского историка, начальствовали над восставшим поспольством в Ставище некто Дачко, бывший долго в турецкой неволе на талерах, и Булганый — еще при Богдане Хмельницком полковник пехоты; оба они были теперь полковники так называемых «серденецких»[17] полков, возникших в недавнее перед тем время из охотников. В городе заперлось много народа; поляки в своих известиях доводят число всех годных к бою до 16.000. Приступы начались 4-го июля. На первых порах они пошли неудачно для поляков. Дачко, отбивши их, приказал своим людям копать ров, чтоб не допускать поляков до вала; из высыпной земли этого рва образовался новый вал — и, таким образом, город опоясался двумя земляными оградами. Поспольство с валов издевалось над своими врагами. Когда Чарнецкий объезжал свое войско, одетый в бурку из леопардовой кожи, осажденные кричали ему: «ото ряба собака!» После нескольких дней, проведенных в битвах, Чарнецкий убедился, что не поделает ничего силою с осажденными. Он отправил в город шляхтича с убеждениями сдаться и не губить себя напрасно. Ставищане отвечали: «пусть польское войско прежде отойдет от нашего города, тогда мы пошлем постановить уговор с Чарнецким, с тем, чтоб мы были вольны от военного постоя и не было бы у нас польского гарнизона». Такой ответ раздражил гордого пана; он приказал татарам по окрестностям довершать разорение селений и без милосердия убивать женщин, детей и стариков, потому что из этих селений находились в городе жители; между тем привезли полякам свежие боевые снаряды; пальба гранатами и бомбами истребила разом большую часть строений в Ставище. Дачко был убит; на его место выбрали сотника Чопа, который, по выражению польской летописи, был, к досаде поляков, предводитель дельный и отважный. Много потерь понесли тогда поляки. Погибла вся пехота, уцелевшая после зимней кампании; поляки так умалились, что где прежде были тысячи, там оставались сотни. Чарнецкий вообще мало щадил жизнь подчиненных, и в ответ на жалобы о потерях в войске говорил: «что ж, война людей не рожает!» Хотелось Чарнецкому, во что бы то ни стало, взять город приступом, но другие паны, составлявшие около него военный совет[18], находили, что гораздо, лучше, ради пощады собственных сил, принудить к сдаче город блокадою, тем более, что пленные показывали, что в городе чувствуется недостаток съестного, а людей, набежавших туда с сел, много, и все эти поселяне на зиму себе не сеяли, а от прежнего лета полевых плодов не успели собрать, и потому в осаду с собою запасов не взяли. Итак, по общему приговору военачальников, город Ставище был обложен кругом: ни в город, ни из города ни одно живое существо пройти не могло.
Было бы возможно подать помощь осажденным в Ставище, если бы гетман Бруховецкий соединил раздробленные козацкие силы и если бы в пору пришли к нему великороссийские воеводы с своими полками. Этого не сделалось. Весь июнь Бруховецкий ожидал, что Серко и Косагов приведут к нему свежие силы народа, восставшего в прибужском и приднестранском краях. Но вышло не так, как обещали Серко и Косагов. Серко с Косаговым разошелся; сам Серко отправился к Очакову разорять татар, а Косагов из Умани воротился к Бруховецкому в Канев без Серка и почти без новых сил. 30-го июля Бруховецкий отправил его снова в поход: Косагов должен был соединиться с козацкими полками Зиньковским да Млиевским, да еще с двумя пехотными, и идти с ними на Корсун. Из Канева взял с собою Косагов только что прибывших великороссийских ратных людей и слободских козаков до тысячи человек. Не доходя до Корсуна пяти верст, Косагов 1-го августа встретил польский отряд и вступил с ним в бой, продолжавшийся с утра до полдня. Бывшие в этом бою государевы ратные люди и слободские козаки не устояли — побежали, побросавши оружие, и на переправе через болото потопили своих лошадей. Косагов привел 3-го августа в Канев остаток своего войска пешим и безоружным. Было у него в этой несчастной битве 35 рейтаров, 120 солдат, 470 козаков, а с малороссийскими полками — около полуторы тысячи. Все постыдно бежало: убито в сражении было только 10 человек козаков и 21 наймит. Многие царские ратные люди, слободские и донские козаки, еще не дождавшись встречи с неприятелем, убежали в дома свои. Косагов в своем донесении царю объясняет это так: из малороссиян в его полку настоящих козаков было немного; все — из наемных овчаров, да из работавших на винокурнях; были между ними даже малые ребята: у козаков заводился тогда обычай поставлять за себя наймитов, вместо того, чтоб самим идти на войну. Когда Косагов возвращался с своего поражения через Мошны, мошенские жители, узнавши о несчастии, постигшем русское войско, собрались наскоро с женами, детьми и имуществами, какие успели захватить, бежали за Днепр и начали водворяться на жительство в разных малороссийских городах. Они боялись поголовного мщения со стороны ляхов над всем малорусским народом — и не ошиблись. Вслед за уходом их явились по следам разбитого Косагова поляки и сожгли Мошны до основания.
По возвращении Косагова в Канев, бывшие там на службе козаки слободских полков: Сумского, Харьковского и Острогожского, тайком распродали полученные запасы и ушли в свои дома. Это, между прочим, произошло от несвоевременной раздачи запасов; козаки получили их еще не доходя до Канева и, стоя несколько времени под Миргородом, истребили, продали и пропили, а пришедши в Канев, очутились в таком положении, что им нечего было есть. Сперва такие побеги ратных людей происходили поодиночке, но к концу августа до того вошли в обычай, что и начальные лица стали уходить вместе с подчиненными. Убежали таким образом двое сотников Острогожского полка, а за ними двое сотников Ахтырского и Харьковского с козаками своих сотен. Сентября 2-го пришло известие из Умани, от майора Свиньина, что побеги ратных государевых людей дошли до того, что в Умани осталось их не более ста человек, да и бывшие с майором Свиньиным малороссияне также разбегались. Бруховецкий, недавно ожидавший из Умани подмоги, теперь должен был бы сам посылать людей в Умань, но посылать было некого: свежих сил не приходило, а тут поляки и татары стали беспокоить Канев. Косагов неоднократно писал в Белгород к князю Ромодановскому, и последний, по его письмам, рассылал в разные города отписки о поимке и высылке беглых войсковых людей, но ни один беглый не был выслан в Канев и ни один добровольно на службу не воротился; остальные же, видя безнаказанность за побеги, сами собирались улизнуть из Канева. В конце сентября Косагов доносил в Приказ, что у него осталось рейтар 68, а солдат 160, и у тех запасов было мало. Возникало опасение, что и они разбегутся; действительно, вновь после того убежало 18 человек, а в следующую затем ночь — 24. Таким образом, настроение в войске, как великороссийском, так и малороссийском, было причиною, почему гетман и Косагов не могли все лето до октября подать помощь геройским защитникам Ставища и нанести поражение Чарнецкому.
Между тем как Чарнецкий держал в блокаде Ставище, гетман Тетеря отправился с татарами приводить к покорности восставшее поспольство прибужского и приднестровского краев. Он рассылал универсалы, где уговаривал народ отречься от московской протекции и возвратиться под власть законного короля. Кальницкий и винницкий полковник Василь Вареница умолял Бруховецкого скорее присылать помощь и предостерегал, что иначе ляхи своими прелестями многих к себе прилучат. Бруховецкий прислать им ратных людей не мог, а восстанцы действовали вразброд, без руководящей головы, которая бы заправляла всем делом восстания. Поэтому и неудивительно, что восстанцы, так горячо уверявшие в своей твердости, начали сдаваться и покоряться Тетере после того, когда татары стали сожигать поселения и уводить толпами в полон всех, кого поймать могли, жителей обоего пола и всякого возраста. Побужские города: Брацлав[19], Бершад[20], Лодыжин[21], Тростеница[22] и другие, один за другим, покорились королевской власти и согласились давать стации на польское войско. Полковник Остап Гоголь несколько времени был, так сказать, душою восстания в подольском крае, но поляки взяли его сына, учившегося во Львове, грозили убить его — и отец, для спасения жизни детища, покорился королю. Крепче всех из западных восставших городов держался Умань; Сацко Туровец и майор Свиньин извещали Бруховецкого, что ляхи и татары беспрестанно угрожают Уманю, но уманцы будут стоять твердо, пока гетман не пришлет им помощи.
Октября 20-го нового стиля (8-го — старого) сдалось, наконец, осажденное Ставище. Не стало долее возможности терпеть голод, а усиленная пальба из польских орудий обратила в пепел почти все жилища; приходилось в осеннюю непогоду оставаться без крова под непрерывными неприятельскими выстрелами. В таком положении осажденные решились просить пощады и выслали священников с предложением капитуляции.
«Не можете толковать о капитуляции», запальчиво отвечал им Чарнецкий, «я не раз уже вам предлагал милость свою, а вы пренебрегли ей. Теперь вы недостойны помилования; сдавайтесь на имя короля, присягайте хранить верное подданство, отворяйте ворота без всяких кондиций, если хотите, чтоб я оставил жизнь вам; но всех ваших коноводов и подстрекателей к бунту приведите ко мне».
Ставищане связали и привели к польскому военачальнику 13 человек; в числе их были атаманы — Чоп и Подобия. Булганый скрылся заранее. Чарнецкий поручил выданных под караул Тетере, который прибыл тогда в стан Чарнецкого из своей экспедиции на запад. Поляки взяли в Ставище множество боевых запасов и такое количество пороха, что стало бы осажденным на целый год.
Чарнецкий пощадил сдавшихся, но в наказание за долговременное упорство велел заплатить за свою жизнь окуп татарским султанам, расположил в Ставище. два полка на все время, пока будет идти война в Украине и отнял у Ставища колокола — в наказание за то, что в них звонили в набат, созывая поспольство к битвам против поляков.
21-го октября старого стиля, после неоднократных просьб уманцев, Бруховецкий и думный дворянин Хитрово, находившийся тогда при гетмане, выслали на выручку Умани Косагова с отрядом, какой могли собрать из неуспевших еще разбежаться великороссиян и малороссиян. Отделавшись от осады Ставища, Чарнецкий с Тетерею не допустили Косагова до Умани. Косагов принужден был запереться в Медвине[23] сидел там в осаде вместе с лубенским полковником Гамалеею целых четыре недели, отбиваясь от неприятельских приступов. Тетеря стоял под Лисянкою; там заперлись: полковник прилуцкий Лазарь Горленко и генеральный бунчужный бывший полтавский полковник Григорий Витязенко, с частью полков Прилуцкого, Зиньковского и Полтавского; они просили Бруховецкого о помощи, а гетман отговаривался малолюдством; присланы были ему в подкрепление стольники, но привели с собою едва несколько сот человек, потому что у них на пути государевы ратные люди разбежались. Малороссийские же войска были размещены еще прежде в других местах: Киевский, Черниговский и Овручский полки берегли Киев и его окрестности; от Гомеля по северной границе размещен был на страже полк Стародубский; часть войска послана была вниз по днепровскому берегу к Черкасам и Чигприну, а на правобережной Украине были размещены козацкие залоги (гарнизоны) в городах и местечках, признавших царя, в Жаботике, Медведовке, Старобурье, Смелой — со стороны Чигирина, в Ольшаной, Млееве, Тарасовке, Медвине, Лисянке — со стороны Корсуна для бережения от Чарнецкого, и в Обухове — со стороны Белой-Церкви; во всех этих городках залоги были преимущественно из козаков левой стороны, подчиненных Бруховецкому; сам же гетман сидел в Каневе с небольшим числом малороссийского войска. В конце октября доносил в Москву киевский воевода, что многие из городов, отложившихся от поляков — опять им покоряются, а другие находятся от них в утеснении.
Уманцы продолжали упорно держаться против поляков. Не проходило дня, чтоб у них не происходило с поляками разговора из ружья, сообщал гетману тамошний полковник. Косагов освободился от осады в Медвине не ранее декабря и воротился в Канев, вместо того, чтоб идти к Умани. В Каневе застал он вторичный царский указ, предписывавший ему ехать в Белгород и отыскивать беглых ратных. Вместо Косагова полк его в Каневе велено было ведать стольнику Федору Протасьеву. И Серко в то же время прибыл в Великороссию. После разлуки с Косаговым он громил татар и засел в Торговице, потом покинул Торговицу и прибыл в свою любимую Сечу, но вскоре после того не поладил с запорожцами и уехал в Харьков, где у него была семья, а из Харькова в Белгород. Причины, по которым Серко уехал тогда из Сечи, связаны были с возникшими секретными сношениями Бруховецкого с крымским ханом. В Крыму многие влиятельные мурзы представляли своему хану: «ляхи, нас, татар, все манят украинскими городами, которые надеются покорить. Эти же украинские города поддаются царю, а не им, а нам никакой корысти нет; лучше было бы нам замириться с козаками и с Москвою». По таким советам, в октябре хан крымский прислал Бруховецкому письмо с предложениями устроить мир. Гетман отправил это письмо в Москву и получил от царя указ завести сношений с ханом. Бруховецкий, исполняя царский указ, отправил своих посланцев к хану. Запорожцы остановили гетманских посланцев, распечатали гетманские грамоты и. прочли, а потом, когда гетман послал другое посольство, то запорожцы не- пропустили посланцев вовсе. Серко, в звании кошевого атамана, хотел удерживать запорожское товарищество в повиновении царю и в подчинении гетману; запорожцы не слушали его, шумели, и Серко удалился из Сечи. В Белгороде тамошний воевода князь Репнин объяснил ему, что сношения с Крымом начались по царской воле и приказывал Серку снова ехать в Запорожье, но Серко отвечал, что ему без царского указа ехать в Сечу нельзя; козаки могут его там убить, а надобен такой царский указ, где бы значилось, что сношения Бруховецкого с ханом начались по царской воле.
V Править
Всю зиму продержался Бруховецкий в Каневе, руководя управлением левой стороною Днепра и движениями народа против поляков на правой стороне. Малые силы его не только не прибавлялись, а еще более отвлекались. Из малороссийского войска Черниговский полк отправлен был на Полесье, где одержал победу над поляками, а Краснянского сотника Ивана Самойловича (будущего гетмана) по царскому указу отрядили даже до Смоленска. Великороссийских свежих сил не приходило в Канев; напротив, из Канева отзывались великороссийские начальные люди. Эти последние, прибывши в Москву, жаловались, что царские ратные люди, будучи на государевой службе в малороссийских городах, изнурены, голодны и безодежны, и царь по этому поводу, грамотою от 12 ноября, сделал Бруховецкому замечание. Гетман отвечал, что он целый год употреблял на содержание царских ратных все доходы, получаемые платою с мельниц. «Меня оболгали пред вашим величеством», — выражался он: — «ратные бегут со службы не от какой-нибудь нужды или скудости, а от того, что заберут вперед царское жалованье и хлебные запасы, продадут и бегут, не желая служить, а пришедши к себе домой, скудостью и нуждою вины свои покрывают». Бруховецкий решительно отказывался доставлять ратным одежду, оттого, что «Украина бедна и разорена неприятельским мечом и долгим стоянием войск, собранных против неприятеля», в этом гетман ссылался на всех воевод, знавших положение края. И от своих воевод московское правительство получало неутешительные вести о состоянии духа своих ратных людей, о скудости денежной казны, о трудности добывать запасы. Несмотря на то, из Москвы присылались гетману воинственные указы «воевать польские города огнем и мечом». На такие указы гетман только и мог отвечать, что рад бы «вседушно чинить по царскому указу, только войска к нему не присылают». Тем не менее не только просимого гетманом войска гетману не присылали, напротив, требовали от самого гетмана, чтоб он приехал в Москву видеть царские очи. «Мне» — писал гетман — «и подумать нельзя ехать теперь; это значило бы добровольно отдать Украину ляхам в руки». Гетман жаловался как на медленность воевод, которые должны были приводить великороссийские войска в Малороссию, так и на тех воевод, которые пребывали постоянно в малороссийских городах, на черниговского, нежинского и киевского. Московское правительство на просьбы гетмана о медленности присылки ратных сил обещало прислать их по зимнему пути, а насчет воевод, помещенных в малороссийских городах, отвечало, что вперед вмешиваться в дела, до них не касающиеся, им не велено.
Бруховецкий не мог посылать помощи восстанцам, получая из Москвы одни неисполнявшиеся обещания, но дело восстания народа против поляков не прекращалось, а с января 1665 года стало идти успешнее. В северских краях под Кричевом и под Гомлем одержана была победа над поляками стародубским полковником Лыском Остренином. В Умани полковником стал бывший прежде в Брацлаве полковником Иван Сербии. Он застал в Умани междоусобие, усмирил его, отбил нападавших на Умань поляков и потом, выступивши из Умани, взял Бабаны[24], Косеновку[25], Кисляк[26], Торговицу[27], захваченную поляками после ухода из нее Серка. Много боев имел он тогда с поляками и враждебными козаками, много взял врагов в плен и с торжеством воротился в Умань. Успехи Сербина пробудили дух поспольства в соседних городках, только что покорившихся полякам. В числе их были Лисенка, от которой Семен Высочан отбил Чарнецкого, и Ставище, стоившее полякам таких долгих усилий. Чарнецкий не ожидал дерзости от жителей последнего, он расположил было свое войско по городам и селам и отправил послов на сейм с просьбою об уплате жалованья войску, а сам, после неудачи покушения на Лисянку, прибыл в Белую-Церковь; вдруг там услышал он, что ставищане прогнали от себя польский гарнизон. Сперва Чарнецкий отправил туда Маховского с его полком и с козаками Тетери. Ставищане встретили их с оружием. Маховский в бою потерял до двухсот человек и убежал. Тогда Чарнецкий поспешно двинулся сам. Козаки и поспольство в Ставище еще не отдохнули от победы над Маховским, как явился перед ними Чарнецкий. Он вошел беспрепятственно в город и потребовал выдачи зачинщиков нового восстания. Хотели было ставищане защищаться, но уже было для них поздно. Поляки сразу взяли над ним верх. Чарнецкий приказал всех жителей перебить, а город их со всеми жилищами сжечь до тла, чтоб не оставалось более гнезда мятежа, как говорили поляки. За Ставищами такая же участь постигла Боярку[28]: и там жолнеры перерезали все поспольство, не пощадивши и малых детей. Товарищ Чарнецкого, воевода русский Яблоновский, взял Кисляк, разбил там какого-то Вдовиченка, но в Кисляке поляки поступили человечнее; по крайней мере они оставили в живых с женами и детьми тех из них, которые, видя сразу невозможность бороться, поддались полякам.
Зверская расправа Чарнецкого над Ставищем и Бояркою, вместо того, чтобы страхом расположить народ к покорности, только более побуждала поспольство правобережной Украины отрезаться от возможности терпеть власть поляков над собою. Из Корсуна, Черкас, Белой-Церкви и других городков и сел православные люди «нестерпимаго ради гонения лядского многими десятками семей выезжали из своей родины, переправлялись через Днепр и просили себе новоселья, изъявляя желание быть в подданстве у православного государя».
Чарнецкий, после недавних свирепств своих, отправился в Польшу на предстоящий сейм. Ему было уже 66 лет от роду. Его давно уже беспокоила какая-то болезнь, но он все преодолевал себя. Вдруг эта болезнь начала развиваться быстро. День ото дня силы его упадали. Приятели советовали ему спешить в Варшаву, чтоб там посоветоваться с учеными врачами. Он на пути заехал в свое имение Иленцы, пробыл там недолго и пустился далее в путь; на дороге встречает его курьер от короля; он вез Чарнецкому диплом на чин польного коронного гетмана, Прочитав королевское письмо, Чарнецкий сказал окружавшим его: «всегда я того ожидал, что король даст мне булаву уже в то время, когда я воевать не буду в состоянии; если Богу угодно будет продлить мою жизнь и дать здоровье, я покажу королю благодарность за его ко мне милость; если же придется умереть — по крайней мере на моем надгробном памятнике напишут, что я был гетман». Приближаясь к городу Дубко, он почувствовал крайний упадок сил и в деревне Соколовке приказал внести себя в крестьянскую хату, какая первая на глаза ему попалась. Там он исповедовался у своего духовника иезуита Домбровского, ездившего с ним постоянно, а через ночь утром причастился св. тайн и скончался. Поляки возносят этого человека, как своего национального героя, но польские источники, к чести своей, не скрывают и темных сторон его характера. Это был чрезвычайно свирепый, бессердечный и злой человек. Нельзя забыть его ужасной расправы над жителями Подолии и Украины в 1653 и 1654 годах, когда он своею дикою солдатчиною карал несчастный народ за стремление освободиться от панского ярма: то же повторил он и в последний год своей жизни. Чарнецкий всегда высказывал особенную злобу к русскому народу, ненавидел и презирал русское духовенство и вообще православную религию, с неудержимым изуверством отнимал у церквей колокола и приказывал переливать их на пушки, чтоб теми пушками истреблять непокорных «схизматиков», грабил и отдавал на поругание православные храмы, а все ценное из них вывозил к себе в Иленцы. Во всем был он черствый эгоист; свои подчиненные не любили его, а только боялись: да и сам он заботился более о том, чтоб наводить страх своею строгостью, чем о том, чтобы возбудить в подчиненных любовь к себе. Не только не старался он, чтоб жолнеры были сыты, одеты и получали вовремя свое жалованье; напротив, он старался держать их в недостатке и лишениях и говорил: истощенный и голодный жолнер лучше подчиняется команде, чем тот, у которого всего вдоволь. Таков был, по отзывам современников, человек, впоследствии прославленный польским потомством, уважавшим его военный талант и важные услуги, оказанные им Речи-Посполитой в критические минуты ее истории.
В Украине смерть Чарнецкого оживила дух восстания. Иван Сербии, установившийся в Умани, и овручский полковник Децик ревностно приводили к присяге царю городки за городками; везде восставшие жители избивали ляхов, которые были недавно туда введены, а их начальных людей живьем доставляли в Канев к Бруховецкому. Явились разом предводители ватаг, носившие название полковников. Из них более других показали себя: Кияшка, Дрозденко (иначе Дрозд), Овдиенко, Остап Гоголь; последний, принужденный страхом за жизнь сына притвориться другом ляхов, после смерти Чарнецкаго опять стал за царя и за русский народ. К восставшему русскому поспольству приставали купы волохов, приходивших из Молдавии: много их набралось в трехтысячной ватаге Дрозденка в Каменке. Для их продовольствия Дрозденко послал в Рашков[29], где проживала в своем владении невестка Богдана Хмельницкого, вдова Тимофея, молдавская княжна Домна-Александра, и потребовал от нее живности для своей ватаги. Владелица указала посланцам свои запасы, но потом тайно послала к полякам просить, чтоб они прислали к ней военную силу и освободили ее из Рашкова. Посланные с письмами Хмельницкой попались Дрозденку, и тот поспешил сам лично в Рашков. Не причиняя никакой обиды жителям Рашкова, Дрозденко велел бить владелицу, не стесняясь, как видно, тем уважением, на какое эта женщина имела право по родству с Богданом Хмельницким. Дрозденко приказал забрать у нее все имущество для найма волохов и буджакских татар. Ворочаясь из Рашковав Каменку[30], Дрозденко встретился с теми поляками, которые шли к Хмельницкой по ее приглашению, и разбил их: едва десять человек из их отряда успели уйти. Потом в Кальнике[31], Рахнах[32], Дашеве[33] жители прогнали недавно поставленных у них жолнеров, которые уже считали себя до того твердыми в крае, что дозволяли себе делать поспольству обиды и мучения. Не успевшие в пору уйти с товарищами жолнеры запирались в замках, откуда поспольство принялось их добывать. Тетеря в своих универсалах напрасно убеждал русских к покорности королю. Более слушали русские Сербина, который рассылал повсюду свои универсалы, располагал жителей берегов Буга и Днестра к сопротивлению полякам и обнадеживал восстанцев скорою помощью от православного царя.
Весною, по просухе, война с поляками в Украине продолжала идти еще удачнее для русских. 20 марта разбиты были польские хоругви под Торговицею; 25 марта под Ольшаною[34] разбили польского предводителя шайки Друка и самого его казнили смертью за разорения, причиненные русскому поспольству; в четверток на Светлой неделе, 30 марта, под Лисянкою разбили и прогнали отряд, посланный преемником Чарнецкого, Яблоновским, с «прелестными» письмами, которыми думали еще поляки склонять поспольство. Но две более важные победы произошли 4 апреля в двух местах. Дрозденко под Брацлавом разгромил в прах Тетерю; в этот же день Бруховецкий приобрел Корсун. Последнее дело произошло так. Накануне, 3 апреля, гетман и воевода Протасьев отправили к Корсуну лубенского полковника, Григория Гамалею, с отрядом из великороссиян и малороссиян, всего полторы тысячи[35]. Ночью перед рассветом подошли они к городу тайком, когда там не ждали неприятеля; с внезапным криком полезли они на стену, изрубили караульщиков, ворвались в большой город; к ним пристали корсунцы и начали рубить польский гарнизон и бывших на польской стороне козаков. Погибло таким образом до 700 человек. Живьем было схвачено важное лицо — Тимофей Носач, бывший при Хмельницком генеральньш обозным, а теперь находившийся в Корсуне наказным гетманом от Тетери, вместе с генеральным судьею Тетери, Криховецким. Гамалея всех жителей корсунских с их семьями повел за собою в Канев. Бывший в то время в Москве стряпчий говорил, будто этих жителей было до десяти тысяч душ, но верность таких чисел сомнительна. Бруховецкий отправил в Москву в качестве языков знатнейших пленников, взятых в Корсуне.
1-го мая одержана была новая победа козаков над ляхами: польский полковник Мурашко бросился на Стародуб, надеясь захватить его врасплох; но, увидевши, что стародубцы готовы к отпору, повернул назад и на обратном пути был разбит в прах черниговским полковником Демком Многогрешным.
Около половины мая думный дворянин Яков Тимофеевич Хитрово привел к Бруховецкому в Канев калмыков. Исконные враги крымцев калмыки, не достигши Канева, разбились на два отряда: один пошел к югу на крымцев, другой достиг до Канева и должен был находиться в распоряжении гетмана, а гетман с своей стороны, сообразно царскому указу, обязан был содержать их на свой счет и, кроме того, угощать табаком, медом, мясом, пивом и вином. Их считали до семи тысяч, но собственно верного числа пришедших не знали, потому что списков им не велось. По совету с царским воеводою Протасьевым, находившимся при гетмане, Бруховецкий отправил их к Белой-Церкви при козацком войске, над которым, вместо себя, назначил наказным гетманом Каневского полковника Лизогуба. 21-го мая наткнулись они на польское войско, стоявшее недалеко от Белой-Церкви под командою преемника Чарнецкого, Яблоновского. Появление калмыков было для поляков так нежданно, что произвело между ними переполох: они убежали в Белую-Церковь и зажгли за собою свое таборище. Калмыки погнались за ними, произвели в их рядах большое смятение и обогатились добычею, овладевши лошадьми и одеждами убитых. Этим и окончился первый поход. Бруховецкий, извещая о такой победе, умолял снова прислать скорее великороссийских ратных людей, так как у Протасьева оставалось всего 500 конных и пеших. Несмотря на то, Бруховецкий задумал еще попытать счастья, и в первой половине июня двинулся вместе с Протасьевым под Белую-Церковь, но через несколько дней осады и бесполезных попыток овладеть этим городом, отошел и стал в Мотовиловке[36].
Причиною этому отступлению были важные перемены, совершавшиеся в правобережной Украине. После поражения, нанесенного Тетере Дрозденком, несколько времени носился в Украине слух, что сам Тетеря убит. Это известие было неверно. Тетеря остался жив, но видел, что уже ему не сдобровать, что украинцы могут схватить его и выдать Бруховецкому, а потому решился тогда же отказаться от гетманского достоинства и бежать в Польшу. Надеялся Тетеря, что король даст ему маетность, и он будет себе жить в довольстве, удалившись от политических бурь. Еще прежде перед тем он в Чигирине успел захватить часть имущества покойного Хмельницкого, своего тестя, а теперь убежал из Брацлава так поспешно, что покинул там много своего достояния и даже серебро. Чуть только он оставил Брацлав, как туда явился Серко, захватил все, чего не успел увезти Тетеря, и разделил между козаками. Говорили, будто после того Тетеря отрекся от православия и принял латинство, но это известие недостоверно; по крайней мере в 1660 году он писал к игумену Киево-Михайловского монастыря Софроновичу, что желает постричься в Печерском монастыре. Но в монахи он не постригся в Киеве. У него поляки выманили все то, что он успел увезти с собою из Украины. Тетеря долго искал правосудия, не мог найти его в Польше, и уже после отречения от престола Яна Казимира, не получивши защиты себе от нового короля Михаила, уехал в Волошскую землю, был там принят радушно господарем, обласкан, константинопольским патриархом и отдался под протекцию турецкого государя. С этих нор он исчезает из истории. Ни места, ни времени его кончины мы не знаем.
После бегства Тетери в Украине открылось поле для честолюбцев, пытавшихся возложить на себя, гетманство. Первым, более других смелым был Степан Опара, один из многих предводителей восстанцев, носивший звание Медведовского полковника. Его ватага хотела, чтоб он стал гетманом. Он сошелся с татарами, бывшими в Украине, и 11 июня подошел к Умани. Ивана Сербина уже не было в живых: «он пал в бою, как верный Богу и царю воин», писал о нем Бруховецкий, отправляя к царю его осиротелого сына. Опара уверил уманцев, что два крымских салтана, его союзники, стоят неподалеку от Умани, и так прельстил или напугал уманцев, что те отворили ему город. Тут Опара смелее провозгласил себя гетманом, потому что ватага его усилилась уманцами; выбраны были генеральные старшины Войска Запорожского. Опара желал чем только возможно утвердить на первых порах захваченную власть и охранить ее от народного непостоянства; он послал просить крымского хана утвердить его в гетманском достоинстве и дал обещание за содействие отдавать в плен татарам непокорных ему жителей, — хотел платить за свое гетманство христианскими душами, — выразился о нем его соперник Дрозденко. Сам Опара с бывшими при нем татарами двинулся против Бруховецкого к Белой-Церкви; и это-то было поводом отступления Бруховецкого к Мотовиловке.
Мотовиловка[37], находившаяся в руках поляков, только что пред тем, в первой половине июня, при содействии местных жителей была покорена царской власти овручским полковником Дециком, подчинившим на государево имя все Полесье и засевшим тогда в Хвастове. Бруховецкий, занявши Мотовиловку, в своих донесениях, посылаемых в Приказ, выставлял Децика как ревностного, умного и храброго царского слугу; киевский же воевода Чаадаев описывал Дециковых козаков совершенными разбойниками и жаловался на гетмана, что он не чинит над ними управы. Впрочем, несогласия между киевским воеводою и гетманом тогда же прекратились, потому что Чаадаев в это время отпросился с воеводства, Вместо Чаадаева прибыл в Киев новый воевода князь Никита Львов.
Дело управления и обороны Киева новый воевода нашел в неисправности: скудость в продовольствии ратных, упадок городских укреплений, недостаток денег, беспрестанные побеги служилых. Такие же неисправности чувствовались и в других малороссийских городах; — в Нежине, в Переяславе воеводы жаловались на скудость продовольствия и на происходящие оттого побеги служилых.
В южных великорусских областях указано было собрать определенное количество хлебного запаса на содержание ратных царских людей в малороссийских городах, но посланные с этим запасом крестьяне, покинувши запас, разбежались с дороги. При таком настроении невозможно было из малороссийских городов оказать ратными царскими людьми содействие Бруховецкому, остановившемуся в Мотовиловке.
VI Править
События, возникшие в Польше, сразу перевернули ход военных дел в Украине. Давнее нерасположение между польским королем Яном Казимиром и великим коронным маршалом Юрием Любомирским обратилось в открытую вражду после того, как королева Людвика намеревалась провести назначение преемником на престоле Яну Казимиру своего родственника, французского принца Конде; этому сильно воспротивился Любомирский, и без того уже прежде не любивший королевы. Король, побуждаемый и женою, и панами, враждебными Любомирскому, стал преследовать великого коронного маршала до того, что тот ушел за границу и начал действовать против короля оружием. В Польше началось междоусобие; Польша разбилась на две половины: одна была за короля и королеву, другая держалась Любомирского, находя, что он защищает издавна установленную законами свободу Речи Посполитой, которая не допускала возводить на престол иначе, как приговором избирательного сейма. Король потребовал из Украины войско для усмирения восстания Любомирского.
Но этому войску давно уже не плачено было жалованье. Главнокомандующий Яблоновский собрал войсковой круг, так называемое «коло»; на нем было положено отправить в Варшаву послов от войска, чтоб испросить уплату жалованья, задержанного за два года. Посольство это не имело успеха, потому что сейм был сорван, а без сейма нельзя было ни назначать податей, ни производить уплаты. Тогда жолнерство составило «конфедерацийный связок», избрало маршалком конфедерации Адама Устржицкого, а помощником ему (субститутом) Юзафа Борского, и двинулось из Украины в Польшу расправляться по-свойски с королевскими и духовными маетностями, собирая себе жалованье в уплату курами, баранами, бабами и прочим, «с великим озлоблением бедных простолюдинов». Конфедерацийный связок в Польше был, так сказать, освященный законами и обычаями мятеж: члены такого связка или конфедераты составляли государство в государстве, старались усилиться присоединением к себе наибольшего числа членов и приобресть всеобщее признание своих замыслов. Конфедерацийные связки войск имели обыкновенно непосредственную цель принудить власть к уплате жалованья, которое вообще очень часто не доплачивалось или не вовремя платилось.
Уход польского войска из Украины произошел так быстро, что козаки видели в нем постыдное бегство своих врагов. Яблоновский оставил в Украине только пехоту, в замках Чигиринском, корсунском и белоцерковском. В Чигиринском — комендантом был Жебровский и находился под старшинством генерал-майора Стахорского; бывшего в Белой-Церкви. Чигиринский гарнизон содержался от козаков, тогда еще верных Речи Посполитой. В Корсуне пехота состояла из немцев; число их было в то время только 250 человек, да и те были в неудовлетворительном состоянии, терпя недостаток как в одежде, так и в пище. Белоцерковский гарнизон, под командой Стахорского, состоял из 3.000 конницы и пехоты, а при них было 400 татар.
Кроме польских войсковых людей, помещенных в этих городах гарнизонами, появлялись еще в Украине дружины польских охотников, так называемые «затяги». Наступала самая удобная пора для окончательного освобождения Украины от польского владычества. Польского войска почти не было в Украине, у врагов малороссийского народа — поляков происходят усобицы. Еще, казалось, не было такого благоприятного времени. Но на беду Украине, между козаками началось междоусобие.
Опара, двинувшись против Бруховецкого на Мотовиловку, хвалился овладеть самым Киевом, распуская слух, что за ним идет 30.000 орды с двумя мурзами. Действительно, за ним по следам входила в Украину татарская орда, и Опара вышел к ней навстречу к Богуславу. 18-го августа он, вместе с выбранною им козацкою старшиною, поехал к предводителям орды; то были мурзы: Камамбет-Батырша и Батыр-Ara. Опара был уверен, что едет к своим друзьям, союзникам и покровителям; но как только Опара вошел в татарский стан, татары стали грубо кричать на него, не допустили его до шатров своих мурз, принялись грабить самозваного гетмана и поставленных им козацких старшин. Татары, в знак пренебрежения, сорвали с них верхнее платье и тогда уже повели их к мурзам[38].
«Смотри, что ты тут написал», сказали мурзы Опаре, показывая перехваченное его письмо к Дрозденку: «ты подманиваешь его, чтоб он тебе передавался, и обещаешь вместе с ним воевать против польского короля! — А ты присягал королю своему на верность и нам присягал?»
Тут на него посыпались ругательства. Ему повесили на шею цепь, а на ноги надели железные кандалы. После того татары бросились на козацкий табор и стали угонять лошадей. Козаки Опариной ватаги защищались и стреляли; бой продолжался до ночи. Татары отступили, но утром снова начали приступ к табору.
В это время мурзы велели прекратить нападение, выехали перед табор Опариной ватаги и закричали: «козаки! хотите взять себе гетманом Петра Дорошенка? Мы его вам даем в гетманы. Если его возьмете, не станем вас трогать, а не возьмете, — пошлем поляков звать из Белой-Церкви и Чигирина и станем с ними вас добывать».
Козаки собрались на раду и рассудили, что Опара погиб, защищать более некого — да и не стоит; согласились принять Петра Дорошенка. Он был внук Михаила Дорошенка, бывшего когда-то гетманом; отец получил шляхетское достоинство в 1650 году. Родился он сам в Чигирине, где у его фамилии был двор. Еще при Богдане Хмельницком и Выговском был он полковником прилуцким, потом черкасским, а в последнее время, при Тетере, состоял в чине генерального асаула. Дорошенко приехал в табор. Все сотники и атаманы Опариной ватаги признали его своим вождем, присягнули польскому королю в верности и послушании, а хану крымскому — в союзе. Дорошенко тогда же присягнул перед всеми, что будет добывать левобережную Украину, хотя бы пришлось всех тамошних козаков татарам отдать.
Новоизбранный гетман с признавшим его войском и татарами двинулся в Ладыжину. Тамошние мещане сдали ему город и выдали пехотного полковника Царя, приятеля Опары. Дорошенко направился к Брацлаву, где сидел запершись Дрозденко. Дорошенко обещал татарским мурзам подарки и просил выдать ему Опару, чтоб отослать его к польскому королю. Татары выдали ему Опару вместе с Радочинским, носившим у Опары звание войскового судьи. Дорошенко присоединил к ним Царя и всех троих отправил в Белую-Церковь, а белоцерковский комендант, Стахорский, препроводил их в оковах к королю с верным Польше белоцерковским козацким полковником Яськом Кулганом.
Кулган застал Яна Казимира во Мстове, где король остановился, гоняясь за Любомирским. Король приказал отвезти Опару и Радочинского в Мариенбург на заточение, а Царя велел посадить на кол за то, что Царь два раза изменял и убегал. Тут был и Тетеря; он просил короля уволить из заточения в Мариенбурге митрополита Иосифа Тукальского и архимандрита Гедеона Хмельницкого. Король согласился, хотя некоторые паны не находили уместною такую милость, полагая, что Тукальский и Хмельницкий были главными заправщиками мятежа русского народа.
С падением Тетери правобережная Украина шагнула еще далее в омут общественного разложения. До сих пор поспольство колебалось между московским царем и польским королем: то были две силы, тянувшие каждая к себе Украину; поспольство восставало и вооружалось, — одна половина его за царя, другая — за короля; у одних был пункт, откуда ожидалось пособие, — в Каневе, где был царский гетман Бруховецкий, у других — в Чигирине, Белой-Церкви или вообще там, где находился гетман, поставленный королем; одни ждали содействия от царского войска, другие — от польского. Так было до сих пор. Теперь польские войска ушли сами из Украины; московского же войска не дождались царские сторонники правобережной Украины и оттого должны были все более и более охладевать в своем расположении к Москве. На правой стороне после бегства Тетери остались козацкие полковники без главы, а рядом с прежними, как мы выше заметили, носили звание полковников и предводители ватаг из поспольства, поднявшегося против Польши; неподдержанные Бруховецким, последние теперь предоставлены были судьбе своей. Тогда, как мы уже сказали, смелейший из них, Опара, провозгласил себя гетманом и с первого раза ухватился за помощь от татар. Против Опары выступил другой искатель первенства и власти — Дорошенко, также при помощи татар, и от них получил признание своего гетманского сана. Но татары никогда еще не имели права давать Украине гетманов и невозможно, казалось, русскому народу внушить сознание такого права. Предстояло Дорошенку пристать или к Польше, или к Москве, — к одной какой-нибудь из сторон, уже боровшихся между собою за господство над Украиною с каким-нибудь историческим правом на это господство. Не приставал еще ни к той, ни к другой Дорошенко, а держался пока одних татар; татары были тогда союзники польского короля, и потому естественно было Дорошенку, опираясь на татар, искать утверждения от польского короля. Прежде, однако, чтоб не иметь судьбы Опары, нужно было ему заручиться желанием козаков и поспольства признать его, а не кого другого гетманом. Но в этом отношении у него были и вперед должны были являться соперники. Сильнейшим соперником в первую пору гетманства Дорошенка явился Дрозденко. Он не признал власти Опары и сказал посланцу, пытавшемуся склонить его на сторону Опары: «я ни которою мерою не хочу отлучиться от царского величества; аще будете ляхов бить — я с вами, а коли вы с ляхами заодно — я не хочу с тобою!» Опара пал. — Дрозденко стал также и против Дорошенка: выступил из Брацлава, ожидая встречи с Дорошенком, и стал в местечке Кубличе[39] на Буге, с четырьмя тысячами восстанцев, в числе которых были волохи и сербы. Дорошенко двинулся на Дрозденка с татарами, стал в урочище Добрая-Долина и послал подъезд отыскивать своего соперника. Все козаки этого подъезда передались Дрозденку. Но к Дорошенку прибывали свежие татарские силы отрядами, один за другим. Страшны были для Украины эти союзники Дорошенка. Пришедши, не оставались они при гетманском войске, а расходились в стороны загонами, как бы для того, чтоб заставлять поселения и города признавать власть Дорошенка; они грабили, жгли и уводили яссыр без всякого милосердия. Так потерпели тогда четыре городка: Лесовичи[40], Ковшовата[41], Звенигородка[42], и Конская; всех тамошних жителей угнали татары в неволю. Одни загоны уходили в степи с толпою яссыра, другие, на смену им, приходили за яссыром. Дорошенко напрасно старался остановить их и представлял их мурзам, что ведь это земля их союзника — польского короля, обещал им, после того, как расправится с Дрозденком, отпустил их на поживу в царские области, на левый берег Днепра. Не слишком слушались его татары; тем не менее и своевольными шатаниями своих загонов принесли они однако пользу Дорошенку. Они нагнали такой страх на жителей, что многие признавали Дорошенка гетманом ради того только, чтоб не понести страшного разорения от его союзников. Татар наплыло тогда так много, что и при самом Дорошенке оставалась их большая сила. С ними погнал он своего соперника в Брацлаве и там осадил его. Кальницкий полковник, Мельник, прежде верно державший царя, вдруг взбесился, по выражению современника, перебил посланцев с левого берега Днепра и объявил себя за Дорошенка. Другие городки около Буга последовали примеру Кальника. Овручский полковник, Децик, держался в Мотовиловке и сносился с Дрозденком, так что его посланцы благополучно ездили в Брацлав и ворочались. Не так легко было сноситься другим с Брацлавом. Бруховецкий, оставивши Мотовиловку и прибывши в Канев, должен был, по царский воле, отправиться в Москву и оставил в Каневе, вместо себя, наказным гетманом переяславского полковника Ермолаенко, с четырьмя полками: Нежинским, Прилуцким, Зиньковским и Лубенским. Этот временный правитель Украины хотел также вести сношения с Дрозденком, но посланцы Ермолаенка не могли добраться до Брацлава, а посланцы Дрозденка также не могли дойти до Канева, чтоб испрашивать помощи. Пока татарские загоны по сторонам заставляли страхом городки и села признавать гетманом Дорошенка, сам Дорошенко держал Брацлав в блокаде двадцать дней, и голод заставил многих переходить от Дрозденка к Дорошенку. Наконец, видя себя и малолюдным, и малосильным, Дрозденко сдался, но не Дорошенку, а татарскому мурзе[43] и объявил, что у него есть скарб — в Рашкове, где находилась тогда его жена. Туда отправился он сам с воли мурзы, но туда же последовал и Дорошенка, чтоб отнять у побежденного соперника скарб и выплатить им орде. Скарб этот, как кажется, был тот самый, который Дрозденко отнял у Хмельницкой и находился на хранении у какого-то доктора Константого. Ворочаясь от Рашкова, Дорошенко заплатил мурзе 30.000 денег, а от него взял пленного Дрозденка и повез за собою к Чигирину. Дорошенко до времени не делал ничего дурного Дрозденку, но потом приказал его расстрелять.
С этих пор Дорошенко утвердился в Чигирине, в своей родине. Козаки взяли и заняли верхний город. Ляхов, бывших там, не изгоняли, пока Дорошенко признавал себя королевским подданным. Напротив, эти поляки участвовали во многих походах вместе с дорошенковыми козаками и продолжали получать от Дорошенка содержание, хотя очень недостаточное, — и это заставляло их один за другим уходить. Так, Наконец, они исчезли. Остались только такие, которые поступили впоследствии в число охотного войска, постоянно держимого Дорошенком.
Татары, пришедшие к Дорошенку на помощь, так широко распустили свои загоны, что добегали до самой Мотовиловки, угоняя толпами на пути сельских жителей. Из Мотовиловки стало опасно не только высылать подъезды, но даже выходить людям в поле на работы.
Децик просил ратных людей на помощь из Киева; наказной гетман Ермолаенко также просил киевского воеводу оказать помощь Децику; но Децику царских ратных людей не присылали — и, наконец, Децик самовольно покинул Мотовиловку и прибыл в Киев. Причину, отчего не присланы были Децику из Киева царские ратные люди впору, епископ Мефодий, бывший в то время в, Киеве, объясняет дряхлостью и неспособностью киевского воеводы; а из отписки второго киевского воеводы, Савлукова, видно, что Децику не подана была помощь оттого, что четырехтысячный отряд царских ратных людей, находившихся тогда в Киеве, терпел во всем крайний недостаток и, не получая царского жалованья, был мало способен к службе. Не добившись в Киеве помощи, Децик уехал в Переяслав, а за ним и весь его Полесский полк перешел на левую сторону Днепра и расположился в Остре, Козельце, Бобровице, Гоголеве «на докуку людскую». Ермолаенко был очень недоволен, зачем Децик оставил самовольно все Полесье без обороны; Ермолаенко посылал Децика снова на правую сторону с своим полком. Децик не послушал. Ермолаенко послал козаков Прилуцкого полка с наказным полковником Стычинским занять в Полесье Димер — важный пункт, где была переправа, но прилуцкие козаки также не послушались Ермолаенка.
Децик, вышедши из Мотовиловки, не сжег ее и оставил пустою. Вслед за ним командир белоцерковского польского гарнизона, Стахорскйй, распорядился накликать туда прежних, верных польскому королю жителей, но киевские воеводы, узнавши об этом, послали рейтаров, которые 13-го ноября ночью ворвались в город, зажгли его и истребили мотовиловских людей, только что туда пришедших.
Жители правобережной Украины со дня на день видели себя все в более и более горьком положении: татары не давали им работать на полях, сожигали их жилища, уводили в полон их семейства. Русские продолжали переселяться на левую сторону Днепра. В сентябре из Лисянки в два приема перешли на левую сторону в Переяслав толпы с семействами, покинув свое достояние. Перебежчики говорили: «все наши местечки в тревоге, все жители хотели бы на левую сторону перебраться; у нас татары весь хлеб на поле потравили, и народ питается только дикими грушами». Поставленные в Каневе козацкие полковники доносили: «бедные люди от мучителей беспрестанно, как овцы, на левую сторону бегут». — «Посылаем каждый день подъезды, да видим, что и посылать-то уж будет скоро не для чего: в городках счетом люди остались; толпами бегут пешие на левую сторону в наши городы и все наги, от неприятелей в конец обнажены». Но и на -левой стороне не давали враги малороссиянам покоя. Дорошенко, разделавшись с Дрозденком, послал универсал в левобережные полки, советуя признать себя гетманом и подчиниться польскому королю, а потом стали делаться с правого берега на левый и вооруженные набеги, окончившиеся счастливо для левобережных. Начальные люди в Малороссии опасались, чтоб Дорошенко с ордою не кинулся на левую сторону, рассчитывая на отсутствие там гетмана. Ермолаенко, находясь в Каневе, писал в Москву к гетману, что козацкие начальники перестанут его слушаться и самовольно покинут Канев, как только Дорошенко покусится воевать левую сторону. Епископ Мефодий из Киева, от 30-го октября, писал в Нежин к Ракушке (которого Бруховецкий назначил быть войсковым дозорщиком), чтоб он звал гетмана в Украину. И к самому гетману в Москву писал епископ: «ныне без бытности вашей милости ничего доброго нет: всяк в свой нос думает».
Как ни беспокоились на левой стороне Днепра, ожидая появления Дорошенка и татарской орды, но не обходилось без ссор малороссиян с царскими ратными людьми. В местечке Котельве и в Куземине[44] расположенные на постое у жителей немцы, служащие в царском войске, чинили тягости хозяевам и даже насиловали их жен. Такие же самоуправства делались в Переяславе и Нежине, и когда малороссияне сопротивлялись насилию, то ратные царские люди стращали их побоями и даже смертью. «Всякому» — говорил по этому поводу современник — «свое здоровье мило, а как станут угрожать здоровью — трудно жить». В городе Киеве мещане беспрестанно не ладили с царскими ратными людьми, и через то вступали в пререкания с воеводами. В челобитной, поданной в августе 1665 года, киевские мещане жаловались, что царские ратные люди захватывают торговые места в городе, рыбные ловли в озерах около города, забирают у промышленников байдаки, челны и рыболовные снасти, заказывают кузнецам, бронникам, кожевникам разные работы и не платят по договору; недовольны были мещане и постоями царских ратных людей в обывательских домах, тем более, что киевские жители не занимались хлебопашеством и ели покупной хлеб, а поэтому кормить ратных людей было для них накладно, жаловались и на тягость подводной повинности. Воевода в своей отписке в Приказ объяснял, что эти жалобы несправедливы: царские ратные люди овладевали только такими торговыми местами и угодьями, которые прежде принадлежали беглым и стояли впусте, подводы же с мещан берутся редко, а более всего берутся они с иногородних торговцев. Не только царскими ратными людьми малороссийский народ был недоволен, заводились ссоры на границах с великороссийскими обывателями. Из Конотопа поехали козаки в лес за дровами; вдруг из Путивльскаго уезда напал на них помещик, сын боярский, Денис Константинов с жителями Вязовской слободы, ограбил их, а одного козака, не отдававшего своих лошадей, так ударил мушкетным дулом в грудь, что козак на третий день умер. Убийцу поймали и посадили в тюрьму в Конотопе, но путивльский воевода потребовал прислать его к нему, и преступник остался не наказан.
Но у малороссиян, кроме ссор со служилыми великороссиянами, были и между собою сословные ссоры, по поводу которых они обращались с челобитными к воеводам или в малороссийский Приказ. Так, например, те же киевские мещане жаловались на козаков, что они приезжали в Киев как бы проездом, следуя к Мотовиловке, но проживали в Киеве по месяцу и приводили в страх мещан, требуя себе содержания и делая хозяевам насилия и побои. Кроме того, киевские мещане жаловались, что сам гетман присылал иногда в Киев козаков, которые дозволяли себе там самовольства.
VII Править
В то время, когда происходили в Украине описанные события, Бруховецкий находился в Москве. Он прибыл в царскую столицу 11-го сентября 1665 года. С ним приехали трое духовных особ, генеральные войсковые старшины: обозный Иван Цесарский, судья Петро Забела; писари: Степан Гречаный и Захар Шийкевич; асаулы: Богдан Щербак, Василь Федяенко и Павел Константинович, бунчужный Юско Шишаковский, хорунжий Николай Яковенко; полковники: нежинский Матвей Гвинтовка, лубенский Григорий Гамалея и киевский Василий Дворецкий; 79 сотников, атаманов, полковых писарей и канцелярских подписков, пять человек посланцев от городов, четыре войта, девять бурмистров, райцев и писарей, 296 человек козаков и певчих (спеваков), 21 человек мещан, 106 челядников и хлопцев, всего 535 человек. Со времени присоединения Малороссии к Московскому Государству в первый раз приезжал в столицу и притом с такою большою ассистенциею малороссийский гетман, и был он в этот раз принят с большим почетом, как важная владетельная особа. У Серпуховских ворот, за Земляным Городом, устроена была ему почетная встреча; представились назначенные ему приставы: ясельничий Иван Афанасьевич Желябужский и дьяк Григорий Богданов. Для вступления гетмана в столицу отправлен был из царской конюшни богато убранный породистый серый мерин, оседланный бархатным золотным седлом с лукою, оправленною позолоченным серебром, с турецким чепраком, золоченым по серебряной земле, с мундштуком, украшенным изумрудами и бирюзой. По обычаю, церемонно спрашивали о здоровье гостей, а гости кланялись в землю в благодарность за честь, оказанную опросами о здоровье от царского имени. Все двинулись в город через Москворецкий мост, на Ильинский крестец, в построенный там большой посольский двор. Другие особые приставы были назначены к старшинам и полковникам. Приставы, как те, что назначены были к гетману, так и те, что были при старшинах и полковниках, назначались будто для почета гостям, но вместе с тем они были и секретными надзирателями за гостями: что с ними гетман и другие станут говорить, про то им велено сказывать в малороссийском Приказе боярину Петру Михайловичу Салтыкову, заведовавшему на то время этим Приказом. Водворивши гетмана и других гостей, приставы должны были всем доставлять содержание по росписи, составленной в Приказе.
13-го сентября назначено было представление пред царскую особу. Тогда для торжества на пути, по которому должны были следовать гости, расставлены были две сотни подьячих разных приказов в цветных праздничных платьях, шесть рот рейтар и три приказа стрельцов.
Прием происходил в столовой палате.
Дьяк малороссийского Приказа, Иван Михайлов, являл государю, что гетман Войска Запорожского, подданный его царского величества, а с ним старшины и разных полков посланцы ему, великому государю, челом ударили.
После этого заявления гетман говорил речь, а потом дьяк оповестил, что государь жалует всех и допускает к своей руке.
Происходило целование царской руки. По окончании его дьяк сказал, что царь приказал спросить их всех о здоровье.
Гетман и все бывшие с ним в знак благодарности низко поклонились. Затем дьяк заявил государю, что гетман бьет челом великому государю подарками. Эти подарки, в то время объявленные, были: отнятые у неприятеля две пушки, серебряная булава, принадлежавшая наказному гетману Яненку, отнятая под Белою-Церковью, арабский жеребец, оседланный турецким седлом, украшенным драгоценными камнями, турецкий канчар, обсаженный бирюзою, 89 польских пленников и 40 чабанских волов для царской поварни. Царским сыновьям: Алексею Алексеевичу, Федору Алексеевичу и Симеону Алексеевичу, явлены были особые подарки: первому саадак, лубья бархата черного, вышитого золотом и серебром, по местам запоны с яхонтами червчатами (малиновыми) и жеребец турецкий; Феодору — рыдван, обитый вишневым сукном и шесть возников (упряжных лошадей); а Симеону — два серых возника с чубаринами в яблоках.
Объявлением подарков окончилась церемония приема. Гетман и все бывшие с ним прежним порядком возвратились в свое помещение, и вслед затем прибыл туда «степенный ключник» хлебенного дворца со столом. Полковники встречали его на нижнем, а гетман на среднем крыльце дома. Приехавший ключник объявил, что привез государева жалованья — яствы и питье. Гетман поклонился до земли. Такая доставка кушанья имела значение приглашения гостей к царскому столу. Постлана была скатерть, поставлены судки, тарелки, ложки серебряные и ножи, как обыкновенно подавалось послам иноземным.
Гетман обедал с нежинским протопопом, генеральными старшинами и полковниками. Прочие обедали в других покоях. Пили из кубков фряжские вина, романею, ренское и меды. Ключник подносил гетману и собеседникам его заздравные чаши; все пили, вставая с своих мест, и произносили при этом весь длинный царский титул; таким же порядком пили здоровье трех сыновей государя. Соблюдая обычай тогдашней вежливости, обедавшие хвалились «государскою милостию» и изъявляли довольство и благодарность. День был постный. Кушанья приготовлены были из осетрины, белуги, белорыбицы, стерлядей, карасей, щуки, пирогов, оладей и левашников с патокою.
17-го сентября был другой такой же принос кушанья и питья с путным ключником Михаилом Лихачевым, по поводу именин царевны Софии; но теперь день был скоромный, и стол изобиловал всякого рода мясными кушаньями: в них играла главную роль курица в различных приготовлениях, затем — лебедь, гусь, утка, баранина, пироги с мясом, сыром, яйцами, курники, оладьи, блины, а в конце обеда, в виде лакомства, поданы были «таз яблочный» и пастила «трубою». Следовало, так как и прежде, питие заздравных чаш, но теперь пили и за бояр, за гетмана и за все верное Войско Запорожское. После стола гетман подарил доставившему стол ключнику саблю в щегольской оправе.
В этот день Бруховецкий поручил своему приставу Желябужскому бить челом боярину Салтыкову, чтоб тот донес его челобитие государю: «пожаловал бы меня, гетмана, великий государь, велел бы меня женить на московской девице, а не женя — не отпускать из Москвы».
Неизвестно, внушена ли была гетману такая мысль от московских людей, или же он сам возымел ее, сообразивши, что это будет приятно верховной власти, что в желании малороссийского гетмана обзавестись свойством в Москве увидят прочное намерение пребывать непоколебимо в подданстве и в послушании государевой воле, и тогда не станут в Москве подозревать, что он способен пойти по следам прежних гетманов, отступавших от подданства царю; а о таком подозрении ему уже сообщались намеки.
Желябужский спросил гетмана: есть ли у тебя на примете невеста? Девка или вдова тебе надобно?
Гетман отвечал: на примете нету у меня невесты, и на вдове жениться у меня мысли нет. Пусть пожалует меня великий государь — укажет мне жениться на девке, а женясь, стану я бить челом великому государю: пусть пожалует меня вечными вотчинами поближе к Новгороду-Северскому, чтоб там жене моей жить, и после моей смерти жене моей и детям по государевой милости было бы прочно.
Желябужский заметил: коли твоя жена будет там жить, так и тебе с нею мешкать придется там же; а как войску доведется быть в собрании, где ему собираться? да и без сбору войска много ли козаков нужно при тебе для гетманства твоего?
Гетман отвечал: войску собираться можно в Гадяче или в ином месте, где будет пристойно по вестям, а я к войску стану приходить; при мне же быть можно повсягды человек с триста, и теперь у меня таких, что мне верны, будет человек со сто. Пожаловал бы меня великий государь, указал прибавить ко мне московских людей, кем бы мне от всего уберечься. Без таких людей мне никоими мерами нельзя быть в эти шаткие времена. Меня, гетмана, изневесть хотели, погубить, да асаул уберег: подметя тот завод (т. е. умысел), весть мне учинил.
Еще 15-го сентября, сообразивши, чего от него особенно в Москве хотели бы, гетман уговорил старшин и полковников, прельстивши их надеждами на большие царские милости, «ударить челом государю всеми малороссийскими городами». Подана была им о том челобитная. В ответ ему поручено было составить статьи и представить боярам. 22-го октября такие статьи были представлены боярам к ответной палате и подписаны с обеих сторон. Гетман, от имени своего и от имени старшин и полковников, изъявил желание, чтоб во всех малороссийских городах все денежные и неденежные поборы с мещан и поселян давались в царскую казну, чтоб таким образом туда шли доходы с кабаков, которые следовало завести во всех больших и малых городах на горелку, размеры с мельниц, дань медовая и доходы с чужеземных торговцев, чтоб воеводы, с определенным количеством ратных людей, находились в городах: Киеве (ратных 5.000), Чернигове (1.200), Переяславе (1.200, из которых посылать в Канев 500), Нежине (1.200), Полтаве (1.200), Новгород-Северске, Кременчуге, Кодаке и Остре (по 300), с тем, однако, чтобы воеводы не судили козаков и в имущества их не вмешивались. Отдавая поспольство на произвол Москве, старшины старались выгородить свое козацкое сословие, обставя его всевозможными льготами[45]. После подписания договора гетман и старшины приглашены были к царскому столу в столовой палате, и после стола произнесена была к гетману от царского имени речь, в которой одобрялось его поведение, восхвалялся он — за воинские доблести против ляхов и изменников, но более всего за то, что «ударил государю челом всеми городами, землями и со всеми хлебными и со всякими доходами». Гетману пожаловали золотную ферезею, украшенную драгоценными, каменьями и жемчугом, и горлатную шапку; старшинам, полковникам и писарям дали соболей и сукон, Гетман произведен был в бояре, а прочие пожалованы дворянским достоинством. 31-го октября у Ивана Желябужскаго с гетманом происходил такой разговор.
Гетман сказал: «доложить великому государю, как прикажет мне — самому ли видеться с князем Дмитрием Алексеевичем Долгоруковым и о сватовстве с его дочерью договориться, или через кого обослаться? и если договор учинится и по рукам ударим, какой срок положить свадьбе и от кого из дома имать, и кто станет выдавать, и на который двор привезть, и на свадьбе у меня кому в каком чине быть? а я бы желал, чтобы в отцовое место был на свадьбе у меня боярин-Петр Михайлович Салтыков. Я о том уже бил челом ему, боярину. И в каком платье укажет государь быть мне — в нашем ли служилом, или в московском чиновном, а ударивши по рукам, до свадьбы к невесте с чем посылаться? Но нашему обыкновению, до свадьбы невесте посылают серьги, платье, чулки и башмаки. Пусть бы государь указал свадьбе совершиться в первой половине ноября».
День свадьбы гетмана неизвестен. Равным образом неизвестно: сам ли гетман указал на семейство окольничего князя Дмитрия Алексеевича Долгорукова, или же сам государь нашел подручным женить гетмана на княжне Долгоруковой. После свадьбы гетман бил челом государю даровать ему в потомственное владение со всеми, доходными статьями сотню Шептаковскую, находившуюся в Стародубском полку, на тот конец, чтоб ему, гетману, и жене его, и детям, если таковых Бог даст, было всегдашнее особое прибежище, кроме Гадяча, так как последний, бывший в то время резиденцией Бруховецкого, был приписан к гетманской булаве и мог всегда составлять достояние того, кто был на гетманском уряде. Кроме Шептаковской волости, выпросил Бруховецкий себе во владение мельницы на Ворскле, двор в Переяславле и двор в Москве на случай приезда в столицу. Лохвина и Ромен с волостьми определялись на войсковую армату (артиллерию).
Новопроизведенные дворяне, старшины и полковники получили по их челобитью маетности[46]. Другим отсутствующим полковникам: черниговскому Многогрешному, прилуцкому Горленко, полтавскому Витязенку, миргородскому Апостоленку, старгодубскому Остранину и генеральному писарю Степану Гречаному, также дано дворянство и пожалованы маетности. Гетман бил челом за войтов и мещан, которые находились тогда в Москве и просил выдать их городам жалованные грамоты на тот конец, чтоб малороссийское поспольство, видя к себе милость государя, утвердилось в подданстве. Тогда выданы были жалованные грамоты на маетности и мельницы переяславскому протопопу, Каневского Успенского монастыря игумену, гадячским и любечским мещанам, Печерскому монастырю — грамота на владение местечком Смелым с четырьмя деревнями, и городам: Киеву, Переяславу, Нежину, Каневу, Чернигову, Почепу, Гадячу, Стародубу, Козельцу и Остру — грамоты, подтверждавшие их, уже прежде бывшие у них, магдебургские права и привилегии, обещалось мещанам этих городов царское милостивое жалованье и призрение, а доходы хлебные и денежные назначалось собирать и отдавать в казну впредь воеводам и приказным людям.
Угождая всеми способами Москве, Бруховецкий готов был бить челом о всем, что, по его соображениям или, быть может, по прямому внушению от москвичей, московскому правительству пришлось бы по вкусу. Так, он просил, чтобы в Киев прислан был из Москвы русский святитель и малороссийское духовенство не зависело бы от митрополита киевского, утвержденного властью польского короля. Это очень понравилось московскому правительству, потому что таким способом в его волю отдана была бы важнейшая сторона общественного строя в Малороссии. Но с обычною московскою осторожностью на это гетману дан был такой нерешительный ответ: о таком важном предмете будет учинена ссылка с цареградским патриархом, и, смотря по ответу, какой получится от патриарха, учинен будет царский указ.
Малороссияне, посетившие тогда с гетманом Москву, были обласканы и могли возвратиться на родину с приятным впечатлением, но не такая судьба постигла одного из них, писаря Захара Шийкевича. Был пир у князя Юрия Алексеевича Долгорукова, куда приглашены были гетман и малороссийские старшины. Шийкевич, подпивши, начал браниться с переяславским протопопом Бутовичем, назвал его «брехуном» (лжецом)- и замахнулся на него ножом. Протопоп отнял у него нож, Шийкевич замахнулся на протопопа вилкою, и тут же, разгорячившись, начал «лаять» позорными словами и судью, и полковников. После такого безобразия войсковой арматный есаул Щербак подал на Шийкевича челобитную в таком смысле: Войску Запорожскому чинятся от него налоги и тягости, бьет и увечит людей невинно и ставится пышнее боярина и гетмана; гетман с своей стороны доносил, что Захар бил Ивана Сербина и двух подлисков канцелярских и одному из них голову повредил. Шийкевич, по желанию гетмана, был сослан в Сибирь.
Замечательно, что бывшие около гетмана при первой же возможности покушались тайно вредить ему в высших кругах московского правительства. Киевский полковник Дворецкий по секрету говорил Желябужскому; «гетмана выбрали полковники, и он ими только держится, а простые козаки его не любят. Теперь наши говорят, будто я его наустил жениться в Москве. Боюсь, что про меня так будут говорить козаки. Пусть бы государь указал гетману о всяких делах с нами говорить, а не говоря с нами — не велел бы ему ничего начинать». Между тем, тот же Дворецкий, так исподтишка отзывавшийся о гетмане, заискивал расположения Бруховецкого и просил дозволения женить сына своего на гетманской свояченице. В нравах того века было наговаривать на сильных и в то же время искать у них милости и благосклонности. Так относились старшины и полковники к своему гетману, так и гетман раболепно, но двулично, относился к московской верховной власти, что и доказал впоследствии.
На отпуске своем Бруховецкий еще получил на 400 руб. соболей, протопоп — на 300 руб. лисиц; старшинам и полковникам, всего двадцати человекам, дано по сорока соболей, в 80 руб. каждый сорок, а козаки и прочие, в числе 296-ти, получили по паре соболей в 3 рубля; некоторые же еще по другой паре в 2 рубля. Кроме того, гетман, старшины и полковники на прощанье получили по кубку, по куску шелковых материй и по куску английского сукна. 20-го декабря оставил Москву гетман со всею своею ассистенциею, в сопровождении пристава Леонтьева, которому указано было проводить гостей до Путивля и наблюдать, чтоб русские люди не делали обид малороссиянам, а малороссияне — русским людям на всем пути своем.
VIII Править
Важным и грозным человеком воротился в Украину Иван Мартынович Бруховецкии, обласканный московскою властью с небывалым для козака титулом боярина-гетмана. Тотчас в Украине начал он показывать свою силу и влияние, какое приобрел в столице. Писаря Шийкевича спровадил он в Сибирь, еще будучи в Москве; теперь, по возвращении, такая же судьба постигла войскового судью Юрия Незамая. Еще прежде, когда Бруховецкии находился в Каневе, Незамай без приказания гетмана выдал проезжий лист женам пяти каневцев, навлекших на себя гнев гетмана; за это Бруховецкии тогда же поколотил судью и приказал заковать в кандалы, а по возвращении своем из столицы отправил в Москву, откуда Незамай был сослан в Казань. И других лиц, на которых гетман имел подозрение, упрятал он тем же путем. Так, он отправил с Огаревым в Москву каких-то пять колодников, потом оговорил перед верховным правительством лубенского полковника Гамалею, бывшего овручского полковника Децика и какого-то Карпа Давидовича, приказавши в то же время взять их под стражу. Он писал также на Дмитрашку Райчу. Этот человек, родом волох, прибыл в Украину с ватагою волохов и служил у Дрозденка; не покорившись Дорошенку, после падения Дрозденка, перешел он с волошскою ватагою в 500 человек на левый берег Днепра и получил дозволение жить в Глуховском уезде. Теперь гетман указывал на его неблагонадежность, просил услать его в Смоленск; но малороссийский Приказ велел отправить Дмитрашку Райчу в заднепровские украинские города и сообщил гетману, что он может судить всех по своим войсковым правам, а присылать в Москву может только таких, от которых «чает какого-нибудь дурна», когда они останутся на свободе в малороссийском крае.
Бруховецкий своим челобитьем о введении воевод и великороссийского управления в Малороссии угождал Москве, но это в сущности отнимало у самого гетмана его выгоды, так как гетман должен был воеводам уступить важную часть управления в Украине. Теперь Бруховецкий хотел по крайней мере воспользоваться временем, пока не приедут воеводы, и выбрать для себя и для своих ко-зацких старшин по возможности больше с мещан и с поспольства поборов в тех статьях, которые должны будут перейти в ведение воевод. Подначальные гетману старшины и полковники принялись, по приказанию гетмана, за такие сборы, сопровождаемые грабежами, насилиями и побоями. Гетман обложил имения духовенства и монастырей под предлогом составления описи доходных статей, отнимал под разными предлогами у многих владельцев угодья и мельницы; жалобы и ропот дошли до киевского воеводы Петра Васильевича Шереметева, только что занявшего в Киеве место князя Львова, и Шереметев сделал запрос гетману: на каком основании производятся сборы со статей, не подлежащих гетманскому ведомству? Гетман заперся, отвечал, что сборы собираются самовольно без его ведома и что он послал по городам универсалы, приказывая, чтобы никто не собирал на него «стаций» (сборов), а собирались бы они в свое время в казну великого государя. Между тем в Киеве приехавшему царскому дьяку Евстрату Фролову говорили епископ Мефодий и киевский полковник Дворецкий, а за ними вслед повторял то же и Шереметев: надобно, чтоб переписчики доходных статей по государеву указу поспешили в Малую Россию; мещане рады будут и без отговорок станут вносить доходы в казну государеву, лишь бы козацким старшинам и козакам до них не было дела. А если переписчики не прибудут до Семена-дня, чтоб переписать людей и угодья, с чего доведется брать доходы в царскую казну, то гетман, полковники и старшины все доходы отберут на себя, а мещан и всех малороссийских жителей оставят на целый год нагими и пограбленными. И в народной громаде стало высказываться уже в это время враждебное настроение к Бруховецкому, на которого во время избрания его в гетманы смотрели как на защитника бедных против богатых, простых против знатных. В разных местах, по городам и селам, собирались своевольные «купы»; такая купа собралась недалеко от местопребывания гетмана, в гадячском повете, под начальством прибывшего туда из слободских полков Ивана Донца, и гетман приказал ее разогнать, за что получил из Москвы похвалу.
Более всего не ладилось у гетмана с великороссийскими воеводами. На Шереметева писал в Приказ Бруховецкий, будто тот приказал вывести козаков из города Димера и вместо них поставил там залогу (гарнизон) из царских ратных людей, которые не могли устоять, — пришли из Белой-Церкви поляки, побрали в плен ратных людей и овладели Димером. Шереметев по этому поводу объяснял, что он вовсе не выводил козаков из Димера, не ставил туда залоги из своих людей, неизвестно ему, по чьему приказанию вышли козаки из Димера, никого из ратных царских людей не брали в плен и не убивали поляки. Бруховецкий доносил, что лихие люди прельщают Шереметева лукавыми словами и ссорят с гетманом, а Шереметев возражал, что все это неправда, никто его с гетманом не ссорит, а сам гетман «зело корыстен», облагает поспольство всякими поборами. — Шереметев поверил собирать на государя проезжую пошлину на перевозе у Переяслава гречанину Томаре, и тот собрал этой пошлины 500 руб., а гетман требовал, чтоб Томара привез ему в Гадяч тысячу руб., но у Томары не было столько денег, и он боялся, чтоб ему «не быть без головы». Не в ладах был гетман и с переяславским воеводою Вердеревским: доносил, что Вердерев-ский был жаден, брал поборы и под предлогом, что в каком-нибудь городе или деревне козак, по приказанию воеводы, не шел в войско, посылал туда ратных царских людей на становище и приказывал собирать с жителей кормы. На Якова Тимофеевича Хитрова, бывшего прежде при гетмане в Каневе, а потом назначенного воеводою в Полтаву, гетман доносил, что он полтавских козаков отягощает подводами, забирая лошадей у тех, которые сами были на службе, и оскорбляет заслуженных лиц, бывших прежде полковниками, да и самого тогдашнего полковника ставит ни во что, говоря: он ваш полковник, а я от государя послан и более всех вас, а вы все под-чорты! «У него — писал No Москву гетман со слов полтавцев — лучше обхождение с наложницами майоров, чем с козацкими женами. Ни в сеножатях, ни в огороженных лугах и огородах козаки, не вольны. Как к нему кто придет из товарищей, он очи им тростью выбивает, в глаза плюет, а денщики, по его приказу, в шею выталкивают». Недружелюбно относился гетман и к находившемуся при нем в Гадяче воеводе Федору Протасьеву и доносил, что тот с умысла, на зло гетману, допускает ратным людям обижать малороссиян. В Гадяче, Котедьве и иных городах не найдется ни одного двора, чтоб не был обокраден, а коли поймают вора и приведут к воеводе на расправу, так он не наказывает преступника и даже не отнимает у него краденого имущества. Двух козаков убили и убийц поймали, но никакого сыска и наказывания им не. было. Впрочем, Протасьев в марте месяце был отозван.
Бруховецкий и епископ Мефодий, как мы видели, были прежде большие друзья между собою. Мефодию не мало обязан был Бруховецкий своим возведением в гетманское достоинство. Но по возвращении из Москвы между ними, как говорится, пробежала черная кошка. Оба способны и склонны были заводить козни, доносить, клеветать и рыть друг под другом яму. Гетман в Москве увлекся оказанными ему почестями и ласками и надавал советов и предложений, которые должны были повлечь за собою большие перемены, не всем в Малороссии приятные. Введение воевод, отнимавшее суд и расправу от козаков, еще не могло пока произвести ропота, потому что воеводское управление еще не начинало действовать, а Мефодий, менее чем кто другой, имел право упрекать за такое нововведение Бруховецкого, потому что Мефодий, еще при Выговском, будучи нежинским протопопом Максимом Филимоновичем, указывал Москве на введение воеводского управления, как на лучшее средство успокоить край. Но гетман, будучи в Москве, затронул и управление церкви своим советом прислать святителя из Москвы. По возвращении гетмана Мефодию сообщил об этом Дворецкий, и тут Мефодий увидел, так сказать, узелок, за который мог зацепиться и начать козни против гетмана. Мефодий был наречен блюстителем митрополитского престола до избрания нового митрополита, и по его наущению киевское духовенство обратилось к гетману с просьбою о том, что киевское духовенство желает по своим стародавним правам и обычаям избрать в митрополиты достойного человека. Гетман отвечал: «Радуюсь, что вы помышляете, чтоб митрополия киевская не пустела, не знаю только, такова ли воля будет его царского величества, чтоб мысль ваша в совершенство пришла. Мне в Москве припоминали постановленные Богданом Хмельницким статьи, чтобы в малороссийские городы, и именно в Киев, митрополит был прислан от святейшего патриарха московского, и мы со всем товариством, как городовым, так и низовым, которое в Москве тогда было, на том руки приложили; он, свет наш великий государь, отправил посланников своих просить благословения святейших патриархов вселенских, и мы должны ожидать их счастливого возвращения и присылки к нам царского указа».
Получивши такой ответ, Мефодий, вместе с архимандритом печерским и игуменами киевских монастырей, 22-го февраля 1666 года явился к киевскому воеводе Шереметеву за объяснениями.
— Мы просим, — говорил Мефодий, — чтоб великий государь нас пожаловал, велел отпустить к себе выбранных наших челобитчиков бить челом, чтоб великий государь не приказывал у нас отнимать наших прав и вольностей.
— Ваших прав и вольностей, — отвечал Шереметев, — великий государь отнимать не мыслит, да и от кого это ведомо вам учинилось, будто великий государь изволит у вас отнимать нрава и вольности?
Епископ сказал:
— Боярин и гетман написал нам, что указал государь быть в Киеве митрополиту из Москвы, а не по стародавним правам и вольностям нашим, не по нашему избранию. Мы состоим под благословением святейшего патриарха цареградского, а не кого-нибудь другого, и если быть у нас митрополиту московскому — тем права и вольности наши будут нарушены.
Шереметев стал было им объяснять, но духовные пришли в раздражение и начали говорить, по выражению воеводской отписки, «с большою яростию»:
— Если у нас быть митрополиту московскому, а не по нашему избранию, так пусть уж его величество велит нас всех казнить. Мы на это добровольно не поступимся, и только приедет к нам в Киев из Москвы митрополит, мы запремся в монастырях и не выйдем: разве нас за шеи и за ноги выволокут! Видим мы, каковы у них пастыри: вон в Смоленске архиепископ Филарет права и вольности у духовного чина отнял и мещан и шляхту обзывает иноверцами, а они не иноверцы, но православные христиане. И в Киеве, как будет московский митрополит, так он станет всех киевских жителей и всех малороссиян обзывать иноверцами, и оттого станет в вере раскол и мятеж не малый. Нам лучше смерть принять, чем допустить в Киеве московского митрополита.
— Вы боитесь напрасно, — сказал боярин, — такой воли у великого государя нет.
Духовные сказали:
— Нам кажется, у тебя, боярин, есть о том тайный указ от великого государя.
Шереметев отвечал:
— Такого указа мне не бывало, и гетман об этом ко мне ничего не писывал. А вот ты, епископ, говорил, что нельзя вам быть, когда пришлется московский митрополит: такие слова твои непристойны. Благословлял разве патриарх цареградский вас противиться воле Божией и государеву указу?.. Да ты сам, епископ, поставлен от патриарха московского!
— Мы бьем челом, — сказал епископ, — пусть великий государь нас пожалует, изволит указать выбрать нам самим митрополита, а если великому государю угодно, чтоб митрополит был под благословением московского патриарха, то пусть о том изволит написать к цареградскому вселенскому патриарху, нашу челобитную изволь принять в Киеве о том, чтоб митрополиту киевскому быть по нашему избранию и по нашим стародавним правам и вольностям, а челобитчиков наших отпусти в Москву к великому государю.
— Непристойно мне принять вашу челобитную, потому что это дело духовное, а челобитчиков в Москву отправить можете, — сказал Шереметев.
На другой или на третий день в Софийской церкви печерский архимандрит повторял боярину о неуместности водворения московского митрополита в Киеве. Шереметев сказал ему: «вам за то на гетмана не на что гневаться, хоть он о том великому государю и бил челом, сдумав себе на Москве, но ведь он чаял, что то вам угодно будет, потому что, но милости Божией, за слезным челобитьем всего малороссийского народа, вся Малая Россия присовокупилась к Великой России. Притом же, в этом деле великий государь спишется с цареградским патриархом, и что патриарх государю напишет, о том будет дан царский указ!»
Архимандрит сказал: «был в Цареграде наперед сего патриарх Парфений; не восхотели его пастырем себе духовные и миряне, и был он сведен с престола, а на его место возведен был Дионисий, который никогда не желал славы мира сего. Ныне же прослышали мы, что на патриарший престол возведен опять Парфений, подкупивши визиря и иных мусульманских сильных правителей. Дионисий, без всякого прения, престол оставил. Мы же все Бога молим за Дионисия, а не за Парфения».
Архимандрит дал понять боярину, что трудно будет предать вопрос о киевской митрополии на разрешение цареграде кого патриарха при том настроении, в каком находилась тогда православная духовная власть в Константинополе.
Мефодий, оставшись с Шереметевым в Софийском соборе наедине, просил у него прощения за резкие слова.
«Это я говорил поневоле», объяснял Мефодий: «я поставлен в Москве, но малороссийских городов духовные лица упрекают и поносят меня за это и теперь и подозревают, что это все я в совете с гетманом учинил, чтоб митрополиту киевскому быть под благословением московского патриарха!»
Таким образом, перед своими духовными товарищами рисовался Мефодий защитником старины и горячился против московского произвола, но между тем оставлял себе лазейку представиться, где и когда нужно будет, сторонником Москвы. Мефодий, очевидно, рассчитывал так: останется в митрополии все по-прежнему — он будет прославлен охранителем старины, а свершится перемена — он выставит себя заранее ее первым сторонником.
Всеми способами и при всяком случае выказывал епископ свою вражду и к гетману.
3-го мая был в Печерском монастыре обед, где находился и приезжавший из Москвы царский дьяк Евстрат Фролов. После обеда гости отправились в архимандритскую келью и стали пить здоровье бояр и окольничих. Евстрат Фролов заметил, что надобно пить здоровье боярина и гетмана Ивана Мартыновича: «он великому государю верен и с духовными пребывает в любви и совете, и Войску Запорожскому и всему малороссийскому народу своим добронравием и равным рассуждением угоден».
На это Мефодий сказал: «он злодей и недоброхот нам всем. Будучи на Москве, он бил челом великому государю, чтоб у нас в Киеве быть московскому митрополиту, знатно из того, что нас перед государем удает как бы неверными. Мы за его здоровье пить не станем».
И другие духовные повторили то же вслед за епископом; некоторые, однако, выпили с мирянами, как видно побаиваясь. Мефодий продолжал:
«Такого гетмана боярина нам не надобно. Он принял на себя одного всю власть, самовольно старшин в колодки сажает и к Москве отсылает, а здешним людям смерть не так страшна, как московская отсылка. С мест полковников смещает, а новых насылает без войскового приговору. Я чаю, заднепровские городы под высокую руку его царского величества обратились бы, да Бруховецкого боятся!»
Печерский архимандрит присовокупил:
— Его гетманского войска козаки наши монастырские маетности между Белою-Церковью и Киевом разоряют и крестьян грабят пуще неприятеля, а гетман, по нашему письму, не сыскивает и не чинит нам обороны.
Полковник Дворецкий, еще прежде в Москве замышлявший подставить ногу Бруховецкому, теперь подделывался к московскому дьяку Фролову и вел с ним в этот день наедине беседу. Он хвалил перед ним епископа Мефодия и духовенство, а гетмана злословил. "Мефодий епископ, — говорил он, — посылал в Чигирин уговаривать людей, чтоб вины свои принесли и учинились под высокодержавною рукою великого государя. Тамошние жители к тому склонны, да и Дорошенко говорил, что сам тому рад, да боится боярина и гетмана: сделает его без головы, либо в Москву отошлет.
На другой день, 4-го мая, приехал Мефодий к Шереметеву и* сказал: «боярин! вели крепить осады в Киеве и в других малороссийских городах. Быть беде великой. Мне о том сказал чернец, которого я посылал в Полтаву».
— Какой беде быть? — возразил Шереметев: — боярин и гетман Иван Мартынович и старшины, и полковники и все козаки великому государю верны, неотчего быть беде!
Епископ сказал:
— В Запорожье и в Полтаве шатость великая, а запорожцы с полтавцами живут советно, словно муж с женою. Боярина и гетмана все не любят: и полковники, и старшины, и козаки, и духовенство, — за то не любят его, что учал делать своенравием: в Переяслав, Полтаву и Миргород выбрал полковников без поспо-литой рады, по своей воле, а не по стародавним их правам; многих знатных козаков, по наносу, кто на кого что нанесет, без сыску в Москву засылает.
Шереметев отвечал:
— Боярин и гетман все делает по вашим козацким правам; он учинен гетманом и обран всем Войском Запорожским, а только его переменить — вам такого гетмана не выбрать. Разве такого выберут козаки, что всех их жен и детей в Крым задаст! А что боярин и гетман кому за вину наказание чинит, так это добро. А хоть и в Москву кого пошлет, что ж? ведь у нашего великого государя все делается милостивым рассмотрением. За это на гетмана хулы наносить не за что!
Епископ Мефодий сказал на это:
— Да ведь это я говорю не от себя; так полковники и старшины говорят: пусть бы был бы он гетманом у них, только бы нравы свои отставил; а то лучше, говорят они, им смерть принять, чем их в Москву будут засылать.
И гетман тогда в письмах своих к Шереметеву, старался очернить епископа. Он указывал на то, что сын Мефодия, прижитый в то время, когда архиерей был священником, женился на дочери какого-то Дубяги, которого сыновья служили при польском короле: «как бы от них всех чего-нибудь худого не учинилось», замечал воеводе гетман. Шереметев отвечал, что за епископом не заметил еще ничего дурного, а если бы что-нибудь заметил, то написал бы великому государю.
Так Шереметев замечательно ловко уклонялся и отвертывался, когда пытались запутать его в местные козни. Личность киевского воеводы высказалась в эти дни еще в следующем случае. Мефодий ходатайствовал у него за киевских мещан, которые просили освободить их от военного постоя и предлагали воеводе «в почесть» сто рублей, указывая при этом, что для ратных людей можно построить избы в верхнем городе (замке) на счет государевой казны. Шереметев не взял, но предоставил мещанам на эти деньги построить избы. Мещане, чрез того же епископа, снова просили принять сто рублей «в почесть» и пожертвовали другие сто на постройку изб. Шереметев и на этот раз не взял себе ничего, но на все двести рублей, предлагаемые мещанами, приказывал строить избы для царских ратных и тем избавить мещанство от постоя в домах. Редкий случай, чтоб московский воевода того времени отказался от посула.
IX Править
На правой стороне Днепра Дорошенко сначала заявлял себя благожелателем польского короля. Вскоре он увидел, что с таким настроением не приобретет народного признания за собою власти, неправильно захваченной. Чтобы расположить к себе народ, надобно было, по народному желанию, самого себя объявить врагом поляков, и вот, февраля 22-го, он собрал генеральную раду под Лисянкою; на этой раде было присуждено потребовать от ляхов, чтобы они вышли из Украины, а потом — заключить дружественный договор с крымским ханом и просить его покровительства козакам. По приговору этой рады, Дорошенко написал в Белую-Церковь польскому коменданту, чтобы ляхи уходили в Польшу. Такое требование не было исполнено: поляки в Белой-Церкви не чувствовали себя настолько слабыми, чтобы послушаться первого приглашения; напротив, после того они стали гонять на работу белоцерковских мещан и поселян делать земляной городки даже самих козаков посылали на работу. Дорошенко хотел залучить на свою сторону Запорожскую Сечь, подущал запорожцев домогаться вывода царских ратных людей из Кодака. Опасение попыток Дорошенка подчинить своей власти левобережную Украину побудило московское правительство обязывать приезжающих с правой стороны Днепра на левую по торговым делам записываться и проживать в малороссийских городах царской державы не иначе, как на устроенных для того съезжих дворах, которыми заведовали приставленные от воевод дворяне из великороссиян. Стали даже недружелюбно смотреть на существование в Киеве школ. Царский указ того времени гласил, что лучше было бы школ в Киеве не заводить, но Шереметев писал, что нельзя переводить киевских школ в иное место, потому что киевляне почтут себе то в великое оскорбление. Тогда дозволено было в этих школах учиться только подданным царя, из неприятельских же сторон отнюдь никого не принимать.
Печальное положение правобережной Украины подвигало жителей покидать свое отечество. За прошлогоднею войною во многих селениях не сеяли и не пахали полей, с наступлением зимы настала дороговизна и великая скудость. Поселяне толпами уходили или в Запорожье, или на левую сторону Днепра и уже не возвращались назад, а выискивали себе иное новоселье. В июне 1666 г. Бруховецкий доносил государю, что с правой стороны Днепра бегут люди с семьями для поселения под высокою державою московского государя, спасаясь от великого голода. «Хотя, — выражался гетман, — властолюбцы не позволяют им переселяться, но не могут удержать, потому что никому не хочется помирать голодною смертью». Переселенцы говорили, что им совершенно невозможно жить на правой стороне Днепра, потому что поляки, хотя их было тогда там и немного, грабят, разоряют и ругаются над ними.
Но и в крае, управляемом Бруховецким, и после возвращения его из Москвы, как до его поездки туда, не было внутреннего довольства. Ненависть к гетману росла по мере утверждения его власти. В обращении с подчиненными он стал теперь груб, надменен. Приход к нему тяжек, — говорили про него козаки. Лукав он был и лжив; ни в чем нельзя было на него положиться, никак невозможно было к нему примениться: сегодня он к человеку добр и милостив, а завтра придерется, поколотит, закует в кандалы, забьет в колодки, или, что казалось всего страшнее, в Москву зашлет. Козакам не нравилось до омерзения и его боярство, и возведение в дворянское достоинство старшин и полковников. «У нас — твердили они — с предков бояр и дворян не бывало, все мы равны, а он заводит новый образец, и вольности наши от нас отходят». Недовольство против, гетмана питалось и поддерживалось поборами, а их тягость увеличивалась от наглости и алчности доверенных от гетмана особ. В некоторых местах недовольные говорили: «убежим в Запорожье; за нами из разных городов и местечек стекутся люди в Запорожье, а оттуда пойдем все на гетмана и скинем его с гетманства». Еще не успели в Малороссию съехаться все воеводы с ратными людьми, а уже неприязнь и к ним стала высказываться голосно. Козаки называли великороссиян злодеями и жидами; полковники, рассердившись, не стеснялись перед великороссийскими начальными людьми и говорили такие угрожающие слова: «вот козаки заведут гиль (мятеж) и вас всех отсюда погонят». Те козацкие старшины, которые получили дворянское достоинство, не только не смели чваниться им, но должны были, притворяться перед козацкою громадою, что не дорожат новоприобретенным саном. Переяславский полковник Ермолаенко твердил: «мне дворянство не надобно; я по-старому козак». Замечал он, что пожалованный ему Домонтов приносит мало доходу, но при этом прибавлял: мне взять с них нечего, да мне и не надо: у нас с предков того не повелось, чтоб жаловали нам владенья. Этот человек перед воеводою Переяславским Вердеревским упрекал гетмана за корыстолюбие, жаловался, что из ратуши ему надобно все доставлять, что он прикажет. Но сам полковник не изъят был от жадности. По известию Вердеревского, во всем Переяславском полку ему и его полковым старшинам, шла десятая рыба с рыбных промышленников, а из ратуши, по всяк день, вино, пиво, мед и всякий харч. Вердеревский доносил, что замечает в переяславском полковнике признаки шатости, а Ермолаенко Бруховецкому писал доносы и на переяславцев, и на Вердеревского. Гетман перед царским дьяком Евстратом Фроловым так описывал вообще малороссиян: «Мне Ермолаенко доносит, что в Переяславе выростает злой умысел на смуту от каких-то своевольных людей, которые до бунтов и до шарпанины охочи, работать и землю пахать и собою жить ленивы, а это все идет из Запорожья. Я крепко тому запобегаю, чтоб огонь далее не разгорелся, но уразумеваю, что такие голоса проявляют козаки оттого, что видят в малороссийских городах при воеводах малолюдствие. Пусть бы великий государь указал в наших городах ратных людей прибавить. А то ведь люди у нас худоумные и непостоянные, один какой-нибудь плевосеятель возмутит многими тысячами; хотя сами сгинут, а до лиха дойдут и успокоивать их будет трудно затем, что неприятель под боком, да и запорожцы стоют неприятеля! Они желательны, как бы добрых людей разорять и, нашарпався чужих набытков (награбивши чужого достояния), всякому бы старшинство доступить; а на Запорожье ныне боле зад непрян. Да и с духовенства не всякому надобно доверять; горазды они ссорить и возмущать от латинской своей науки, коли на кого нелюбие положат».
Верно понимал Бруховецкий действительное положение малороссийской общественной жизни своего времени. Теперь перед великорэссиянином обличал он тот коварный путь, по которому прошедши, достиг сам верховной власти в малороссийском крае.
Воеводы, назначенные в малороссийские города, приходили с небольшим числом ратных: с миргородским воеводою пришло всего 30 человек. Бруховецкий жаловался на это, не находил удобным тадже и то, что воеводы, миргородский, лубенский и прилуцкий, приехали без семейств и тем самым как будто показывали, что прибыли на короткое время, налегке. «А было бы хорошо», — замечал Бруховецкий в своей грамоте к царю — «если бы они приехали с семьями и со всем домоводством. Тогда жители здешние, видя на всем воеводстве их целое житье, от того лучше крепились бы и в отчаянье не приходили».
В конце мая Бруховецкий выслал полковников — черниговского Демка Многогрешного и стародубского Леска Остренина к Гомелю против польского полковника Мурашки, который то и дело что беспокоил северные пределы Малороссии. За ними вслед гетман велел отправиться Дмитрашке Райче[47] с своими хоругвями волоского товарищества; туда же направил Бруховецкий пехотные сборные сотни, которые самовольно столпились на пограничьи Украины со стороны Запорожья: гетман опасался, чтоб эти своевольцы, искавшие вообще какого-нибудь удалого подвига, ста-кавшись с запорожцами, не затеяли произвести беспорядков в Малороссии, а потому поспешил дать им занятие по их нраву. Вдруг в июне месяце явился к гетману царский гонец с указом прекратить военные действия против Польши и никаких задоров и зацепок, с поляками не чинить.
В Белоруссии, в селе Андрусове, происходили съезды уполномоченных со стороны Польши и России с целью заключить мир. Еще в 1664 году, после похода короля под Глухов, начались попытки к установлению мира. Летом этого года съезжались послы двух воюющих держав в местечке Дуровиче, ничего не постановили и разошлись. Ограничились тогда только восьмимесячным перемирием и назначили съехаться снова на следующий год в июле. Заключение полного мира сразу оказалось и тогда- невозможным: поляки презирали московскую силу, были охмелены славою своих успехов и не хотели мириться иначе, как возвратив себе все, что в несчастных обстоятельствах должны были потерять. Сношения о мире с Москвою начались потом снова не ранее весны 1666 года. Теперь поляки должны были сделаться несколько податливее, так как у них вспыхнуло междоусобие короля с Любомирским. Замечательно, что Любомирский, тот самый, который одержал вместе с Чарнецким чудновскую победу над Шереметевым и русскими войсками, теперь искал союза с московским царем против польского короля и предлагал своего сына в службу царю московскому в тех видах, что московский государь даст ему в Украине два города с обязательством защищать край против татар и поляков. Из такой попытки не вышло ничего, но это обстоятельство показывает, что московская сторона поставлена была гораздо лучше, чем прошлый год. К сожалению, вести дело примирения с Польшею поручено было царскому любимцу Афанасию Лаврентьевичу Ордыну-Нащокину с товарищами Богданом Нащокиным и дьяком Григорьем Богдановым. Ордын-Нащокин принадлежал к тем немногим московским людям, которые несколько окропились брызгами западной образованности. Ордын-Нащокин отличался расположением к полякам и готов был уступить Польше многое, если не все, чего требовали поляки. Он козаков ненавидел и презирал. О достоинстве собственного народа Нащокин имел такое неуважительное мнение, что считал большим благодеянием для России иметь в войске польских пленников на службе, признавая польских воинов достойнее русских. Притом он находился под влиянием благочестия; ему претила война христианских народов между собою; желанною его целью было когда-нибудь устроить союз христианских держав против мусульман. Царь Алексей Михайлович хотя был лично дружен с этим человеком, но во взглядах своих не совсем с ним сходился. Благочестивый православный царь ставил себе идеалом независимое торжествующее положение православной Церкви; он не желал сдаваться на уступки полякам, опасаясь именно того, чтобы храмы православные и монастыри не попали под власть католичества. «Собаке недостойно есть единого куска православного», выражался он, разумея владение поляков западнорусским краем, где оставалось в силе православное богослужение. Царь Алексей Михайлович поручал Нащокину действовать, ради образа Пресвятой Богородицы и каких-то чудес, «содеявшихся от него в видении орла». Он соглашался уступить Польше и Украину правого берега, но пытался оставить за собою Киев пять или шесть верст в окружности от него, чтобы под его царскою властью оставались православные монастыри. С’такими предвзятыми желаниями приступили к переговорам с поляками, и тогда-то послан был указ в Гетманщину прекратить всякие зацепки с поляками. Сообразно этому указу, Бруховецкий послал универсал к отправленным под Гомель полковникам и приказывал всем разойтись по домам своим; вместе с тем по всей Малороссии давалось приказание нигде не задираться с ляхами, а всем торговым людям дозволялся свободный въезд в Малороссию и выезд из нее. Но трудно было исполнить царскую волю и прекратить драки по всей Украине, так как с правой стороны Днепра их прекращать не думали. Чигиринцы и черкассцы, соединясь с татарами и с некоторыми поляками, переправились через Днепр и делали набеги под Миргород, Горошин, Боромлю; на правой же стороне Днепра они беспокоили Канев, признававший еще власть левобережного гетмана; потом и сам Дорошенко, присоединивши к своим козакам Чигиринских ляхов, состоявших под командою коменданта Жебровского, и своих постоянных союзников татар, переправился через Днепр, в селе Вороновке, за 15 верст от Кременчуга, и отправил под Кременчуг своих сборных людей; но против них в Кременчуге были козацкие полки Гадяцкий и Миргородский, а к ним примкнул Косагов с царскими ратными людьми: они прогнали заднепрян и татар. Дорошенко после такой неудачи ушел на судах за Днепр и послал к польскому королю известие, что вот теперь пришло время чинить промысел над малороссйскими городами левой стороны Днепра, потому что люди там живут в оплошку; он просил прислать войска. Король отвечал, что уже с царем начались переговоры о мире и война приостановлена. Это рассердило Дорошенка. «Мне», — говорил он тогда, — «дано гетманство не от польского короля, а от крымского хана, так пусть же и надежда у меня будет на хана». С тех пор у Дорошенка возникла мысль искать опоры для Украины в мусульманском мире. Не повинуясь более королевской воле, он писал крымскому хану, призывая на помощь орду, чтоб очистить Кременчуг от козаков Бруховецкого. Не без основания Бруховецкий представлял тогда государю, что если распустить все полки в чаяний примирения с Польшею, и если, таким образом, на левой стороне Днепра не будет войска в сборе, то неприятель может большими силами напасть на малороссйский край.
И те козаки, которые отправлены были к Гомелю, не спешили уходить назад по гетманскому приказу: польские уполномоченные, ехавшие на мирные переговоры, присылали к Нащокину жалобу, что хотя по договору войска с обеих сторон должны быть разведены, однако под Гомелем стоят царские подданные козаки обозом и устраивают шанцы, а около Слуцка воюют другие козаки, письма послов перехватывают и все больше и больше прибывает к ним военной силы. Снова отправлен был гонец к гетману с подтвердительным указом о прекращении военных действий; снова Бруховецкии 27-го июня послал своим полковникам приказание разойтись; но 5-го июля полномочные послы опять донесли в Москву, что козаки воюют около Кричева и около Слуцка, Глуска, Тупика и Пинска; польские комиссары указывали на это явление, как на нарушение польского договора и крестного целования с московской стороны. Тогда к гетману послан был стряпчий Иван Свиязев; он повез третий царский указ — отправить вместе с московским посланцем гетманских посланцев произвести сыск над ослушниками, а самому издать универсал, воспрещая, под страхом смертной казни, делать зацепки с ляхами. Через несколько времени Бруховецкии ответил, что он посылал универсалы к полковникам, отправленным под Гомель, и те прекратили всякие задоры.
Но от Дорошенка не прекращались неприятельские действия. После неудавшегося покушения овладеть Кременчугом козаки, подчиненные Дорошенке, с ляхами и татарами, несколько раз, в июне и июле, нападали на левую сторону и уводили пленных из сел и деревень. В то же время сам Дорошенко рассылал к жителям левого берега Украины универсалы, уговаривая народ отступить от московского государя, который будто бы хочет отдавать их польскому королю; народ волновался от таких универсалов. И запорожцев продолжал Дорошенко привлекать в союз к себе.
Итак, хотя и готово было состояться мирное соглашение между Россиею и Польшею, но Малороссия не освобождалась от необходимости военной обороны: московское правительство сознавало это, притом же если начинались мирные переговоры с поляками, то они не были еще начаты с их союзником, крымским ханом, а потому приказано гетману отправить своих козаков в Запорожье, где был уже Косагов, и воевать против крымских татар. Московское правительство запрещало посылать войско на правую сторону Днепра, но оно дозволяло давать отпор, если с правой стороны начнут делаться нападения. В июле Бруховецкии писал в мало-россйский Приказ, что заднепряне знать не хотят о том, что полномочные двух держав толкуют о мире, да и сами ляхи, затевая примирение, только обманывают русских. В доказательство справедливости своих слов Бруховецкии послал в Москву перехваченные письма и просил присылать побольше московских ратных сил для занятия ими городков, близких к неприятельской стороне: Кременчуга, Миргорода, Лубен, Переяслава и Канева.
В июне прибыли в Малороссию из Москвы переписчики, которые должны были переписать во всех полках жителей и составить переписные книги, но которым воеводы собирали бы доходы, следуемые в царскую казну. Переписчики эти были все стольники. Они явились сначала в Гадяч к Бруховецкому, а гетман, принявши и угостивши их честно, разослал их по городам, придавши каждому из них подвое своих козацких чиновников в помощь для произведения переписи {В Архиве Министерства Юстиции сообщили нам уцелевший отрывок из переписных книг, составлявшихся в это время. Это — перепись, составленная стольником Александром Тимофеевичем Измайловым, которому в январе 7174 (1666) года, по царскому указу, велено было ехать в малороссийские города, в Переяслав, Воронков, в Барышполе, в Барышевку, в Гелмязин, в Песчаный, в Домонтов, в Кронивну, в Ирклеев, в Боромлю, в Оржицу, в Золотоношу, в Нежин, в Борзну, в Олшевку, в Девицу-Володкову, в Березну, в Сиволож, в Володковичи, в Иван-Городище; а приехав ему в малоросс, городы, велено сказать тех городов жителям, войтом, и бурмистр., и райцом, и лавником и всяким жилецким, и промышл. и ремесленным людем и поселянам, что великий государь, по своему государскому осмотрению и по челобитью боярина и гетмана Войска Запорожского и войтов и бурмистров и всяких чинов Малороссийских жителей, указал в своей государевой искони вечной отчине, в Малороссийских городех и местах и в местечках, переписать всяких чинов жилецких, промышленных и тяглых людей и в селех и в деревнях крестьян и бобылей по именам, и ведать их своим царского величества боярам и воеводам и приказным людем и от старшин и от всяких чинов и от козаков оберегать, и налог и обид им никому чинить не давать, и поборов на старшину и на всяких чинов начальных людей и на козаков никаких не собирать, а обыкновенную должность хлебные и денежные поборы указал великий государь на них положить для своих великого государя ратных людей, которые ныне и впредь будут в малороссийских городех для обороны, а положить те хлебные и денежные поборы указал великий государь, против их же челобитья малороссийских городов жителей, войтов, бурмистров и райцев и лавников и всяких чинов жилецких людей, против росписки, какову они подали в приказ малороссийский, чтоб малороссийским жителем в мочь было, а не в тягость, а великого государя ратным людем было б чем сытым быть. И они войты и бурмистры и лучшие люди хлебными и денежными поборы сами меж себя обложились по своих пожитков и по промыслом, и по торгом, и по пашням, и по угодьям в правду. И в тех городах, и в местах, и в местечках, и в слободах велено переписать всяких чинов жилецких тяглых людей дворы, и в них людей прожиточных и середних, и молодчих, а в селех и деревнех крестьянские и бобыльские дворы и в них крестьян и бобылей потому ж: первой и середней и меншой статьи, и к тем городам и к местам, и к местечкам, и к селам, и к деревням угодья, реки и озера, и рыбные ловли, и бобровые гоны, и звериные стойла, и бортные ухожаи, и пасеки, и мельницы, и рудни, и о скольких колесах которая мельница и рудня и иные всякие заводы, кто имяны какими угодьи владеют и сколькими волами или коньми пашню кто пашет и своими-ль или чужими; опричь козаков и козачьих земель угодий. И велено то все написать в книги подлинно, порознь, по угодьям, а переписав все подлинно, и тех городов, и мест, и местечек, и слобод, и сел, и деревень у войтов и бурмистров у лучших людей у окладчиков взять росписи подлинно против своей переписки: кто, чем и с каких торгов и промыслов и с пожитков, и с пашен, и с угодий хлебными и денежными оброки обложен и на которой срок и в котором городе отдавати будут. И учиня все то потому-ж, велено написать в книги но статьям порознь, да те книги за своею рукою и за окладчиковыми руками и росписи привезти к Москве и подать в Приказ Малой России. Да ему ж, Александру, велено переписать, сколько в тех городах порознь перевозов и ярманок, и в которые дни бывают по ярманкам торги и на которых реках перевозы. И по указу великого государя Александр Измайлов в малороссийские указные городы в Переяславль, с товарыщы, и которые городы писаны выше сего, ехал, и жил едким людем, войтом и бурмистром, и райцом, и лавником, и всяким промышленным, и ремесленным людем и поселяном указ великого государя против наказу сказал, и в город ех. и в местех, и в местечках, и в слободах всяких чинов жил едких тяглых людей дворы и в них людей прожиточных и середней статьи и мо-лодчих и в селах, и в деревнех крестьянские и бобыльские дворы и в них крестьян и бобылей, и что к тем городам и местам, и к местечкам, и к селам, и к деревнем, на которых реках мельниды, и перевозов, и рыбных ловель и всяких угодий, и кто имены теми угодьи владеет переписал; а что по переписке и по их сказкам стольника Александра Измайлова объявилось, и что которых городов и мест и местечек войтов и бурмистров и лучших людей окладчиков, и кто имяны жилецкие тяглые люди, в какие оклады и оброки, кто чем обложены, и то писано в книгах ниже его порознь, по статьям.
А на окладе было города Переяславля выборные люди войт Иван Степанов, бурмистр Федор Куклич, райцы и лавники (собственные имена их числом 8).
Переяславские мещане, которые положены в оклад первой статьи, по рублю, середней, по полтине, меньшой статьи, по полуполтине с дыму на год, а которые мещане из тех же статей пашню пашут волами и лошадьми, а те положены против указной статьи с плуга по осьми волов денег по рублю, да хлеба по полу мерке на год, ржи и овса пополам, а в мерке по осьми осьмачек, а с лошадей в пашне денег и хлеба, а у которого волов и лошадей в пашне больши или меньши, и с тех волов и лошадей денег и хлеба по расчету.
Переяславских мещан первой статьи шестьдесят шесть человек большею частию торговцы, а также владельцы мельниц, середней статьи восемьдесят четыре; а меньшей — сто двадцать один человек. Всех — 274 человека, а с них денег по окладу с дымов тридцать девять руб. Да из тех же мещан, которые пашут волами и лошадьми двадцать четыре человека, а в пашне у них 61 вол да 2 лошади, а с тех волов и лошадей взять денег 8 р. 4 алт. 1 деньгу, да с тех же волов и лошадей по окладу хлеба тридцать две осьмачки с полуосьмачкою на год ржи и овса пополам. Всего в Переяславле по окладу с дымов и с волов и с лошадей 147 р. 4. алт. 1 д.
Да переяславский войт, да бурмистр в росписи написали, что те оброки в казну великого государя учнут платить в Переяславле на срок ноября на 14 день.
А про рыбные ловли и про бобровые гоны, и про звериные стойла, и про бортные угодья, и про пасеки, и про рудни написали, что таких угодий в Переяславском уезде наперед сего не бывало и ныне нет окромя озер и перевозов, что на Днепре перевоз Трехтемировского монастыря да Ржищевский перевоз, а те озера и перевозы к городу Переяславлю неведомы; а ярмонки де у них в Переяславле бывают в год на три срока: первый ярмонок — на десятую пятницу, другой на Семенов день, а третий на Богоявление Господне, а ранды де у них со всякими доходы и с мельницами по указу великого государя ведомы все в ратуше.
(При каждом городе считался уезд, состоящий из различного числа поселений).
В Переяславском уезде села: Каленики (крестьян 7, бобыл. 2), Бог-даново (крестьян 5), Безпальчее (крестьян 4, бобыл 1), Лецково (крестьян 2), Войненок (крест. 1), Каракули Малые (крестьян 1, бобыл. 2), Каракули Великие (боб. 2), Столпяги (крест. 6), Гречаники (крестьян 1), Старое (крестьян 3, боб. 1), Сошниково (крест. 5, боб. 1), Скопцы (крест. 5, боб. 3), Борисово (крест. 5).
В тринадцати селах Переяславскаго уезда с 43 пашенных крестьян с их 33 волов и 23 лошадей денежного оброку 9 р. 28 алт. 1 д., а хлеба 38(1/2) осьмачек ржи и овса пополам, а с 15 человек бобылей по 5 алт. с человека — 2 р. 8 алт. 2 деньги. Да в Переяславском уезде село Ерковцы, по жалованной грамоте владеет переяславский протопоп, а селом Девички — игумен киевского пустынского николаевского монастыря.
Город Воронков: мещан первой статьи 37, середней 58, меньшей 17. Оклада с них семьдесят рублей с полтиною, да со 103 волов и с 12 лошадей 15 р. 23 алт. 1 д., а хлеба 63(1/2) осьмачки ржи и овса пополам на год.
(Особых угодий, а также ранд и перевозов нет).
(Ярмонки в Воронкове на два срока в год: на Вознесение и на Рожд. Пр. Б-цы).
Денежные и хлебные оброки платят в Переяславле на сроки ноября 14.
Воронковского уезда села: Санково (боб. 8), Прощево (боб. 2), окладу с них 1 р. 16 алт. 4 деньги.
Город Барышполь: войт и бурмистры, мещан первой статьи 64, средней 82, меньшой 73. С них оклада денежного 123 р. 8 алт. 2 д., да со 130 волов и с 30 лошадей 23 р. 25 алт., да хлеба с тех волов и лошадей 95 осьмачек ржи и овса пополам. Платят в Переяславле на срок ноября 14.
Особых угодий нет. 3 ярмонки.
В Барышпольском уезде села: Дудурково и Требухово, которыми владеют старцы киевского печерского больничного Троицкого монастыря.
Город Барышевка: войт и бурмистры, мещан первой статьи 62, середней 69, меньшей 11. С них денежного окладу 99 р. 8 алт. 2 деньги, да со 111 волов и с 52 лошадей 26 р. 29 алт.. 1 д., да с тех волов и лошадей хлеба 107(1/2) осьмачек ржи и овса пополам. Платят в Переяславле на срок ноября 14. Да под городом Барышевкою, на реке Трубеже, барышевских мещан (поименованы) семь мельниц.
(Особых угодий нет. Ярманок в Барышевке три: 1 января, 9 мая и 14 сентября).
Барышевского уезда села: Селище (крестьян 10, боб. 2), Лебедин (крест. 1), Остролучье (крест. 15, боб. 1). Всего в трех селах с 32 волов и 3 лошадей, находящихся у 26 человек крестьян, денежного окладу 6 р. 8 алт. 2 д., а хлеба 25 осьмачек да с трех бобылей по 5 алт. на человека.
Город Кобызча: войт, мещан первой статьи 37, середней 36, меньшей 44. С них денежного окладу 69 рублей, а с пашущих землю, с их 176 волов да с 79 лошадей, 41 рубль 26 алт., да с тех же волов и лошадей хлеба 167 осьмачек ржи и овса пополам. Платят в Нежине на срок 1 октября.
(Особых угодий нет. Ярманок две: 23 апреля и 20 июля).
(О селах в Кобызчанском уезде нет известия).
Город Носовка: войт и бурмистр, мещан первой статьи 88, середней 117, меньшей 50. С них денежного оклада 160 р., а с 421 вола и 114 лошадей у пашущих землю 81 р. 4 алт. 1 д., да хлеба 324(1/2) осьмачки. Платят в Нежине 1 октября.
(Особых угодий нет. Ярманок две: 29 июня и 8 сентября).
Носовского уезда села: Ржавцы (крест. 12), Адамовка (крест. 21, боб. 2), с пашни их, с волов и лошадей 8 р., да хлеба 32 осьмачки ржи и овса пополам, Киселева (крест. 5, боб. б), окладу 1 р. 13 алт.
Город Казар: войт, мещан первой статьи 9, середней 15, меньшей 6. Денежного окладу с дымов и с волов и лошадей 29 р. 8 алт. 2 д., а хлеба 21 осьмачка. Есть на реке Остре три мещанских мельницы и две козачьих, которых плотина починивается миром. Платят в Нежине 1 октября.
(Особых угодий нет. Ярманок тоже нет).
Город Волшевка: войт и бурмистр, мещан первой статьи 45, середней 21, меньшей 20, денежного подымовного оклада получается с них 60(1/2) р., да с 72 волов и 37 лошадей у пашущих землю 18 р. 8 алт. 2 д., и. хлеба 73 осьмачки в год ржи и овса пополам. Платят в Нежине 1 октября.
Особых угодий нет. Ярманок две: 9 мая и 8 сентября.
Болшевского уезда, село Смоленки (крест. 6, боб.2). Денежного окладу 1 р. 8 алт. 2 д. и хлеба пять осьмачек.
Город Гелмязин: войт, мещан 27 человек, денежного оклада подымовного и с волов и лошадей 15 р. 12 алт. три деньги.
Гелмязииского уезда, села: Плешканово (крест.8), Подставки (крест. 12), с их семнадцати волов денежного оклада 2 р. 4 алт. 1 д. и 8(1/2) осьмачек хлеба ржи и овса пополам. Платить в Переяславле 14 ноября.
(Особых угодий нет).
Город Песчаное: войт, мещан пахотных 7, ремесленных: пяти портных, четырех ткачей и пяти шевцов. С десяти волов у пашущих землю 1 р. 8 алт. 2 д. и 5 осьмачек хлеба ржи и овса пополам, а с 19 ремесленных подымовного окладу 9(1/2) р.
Песчанского уезда села: 1) Малеваное (крест. 3, боб. 6), Драбовцы (крест, 2, боб. 6). 2) Шабельники (крест. 1, боб. 4). Денежного оклада с 5 волов и 1 лошади 29 алт. 1 д. и 3(1/2) осьмачки хлеба ржи и овса пополам, с бобылей по пяти алтын на человека. (Мельница козачья во владении крестьян).
Город Золотоноша: войт, мещан пахотных 26, ремесленных 12, прочих 19, всех 57, с них подымовного денежного оклада и с волов и лошадей 45 р. 19 алт. 1 д.
Золотоношского уезда Антипина и слободка Слезчина (крест. 10, боб. 2), с 9 лошадей окладу 2 р. 8 алт. 2 д. и 9 осьмачек хлеба, а с бобылей по 5 алт. с каждого (имеется одна пасека. Ярманок в Золотоноше две: в Фомину неделю и 8 сентября). Платят в Переяславле 14 ноября.
Город Кропивна: войт, мещан первой статьи 11, середней 8. С них денежного подымовного окладу 3 р. 29 алт. 1 д., а с волов да с лошади у пашущих землю 20 р. 19 алт. 3 д. и 15(1/2) осьмачек хлеба ржи и овса пополам.
Кропивенского уезда село Деньги (крест. 3); денежного окладу 8 алт. 1 д. и 1 осьмачка хлеба.
(Рыбных ловель, бобровых гон, бортных угодий, пасеки и руден нет Ярманок нет. Одна мельница на реке Золотоноше, платят с ней полтину) .
Город Ирклеев: войт, мещан первой статьи 7, середней 12. С них подымовного денежного оклада 13 р. 8 алт. 2 д., да хлеба 1 осьмачка ржи и овса пополам.
Ирклеевского уезда село Мельниково (крест 3), с их волов и лошади 1 р. и хлеба 4 осьмачки ржи и овса пополам.
(Особыхь угодий ни в городе, ни в уезде нет).
Город Буромля: войт, мещан 18, с них подымовного окладу и с 7 волов у пашущих землю 9 р. 29 алт. 1 д., да хлеба 3(1/2) осьмачки ржи и овса пополам. Платить им в Переяславле ноября 14.
(Особых угодий нет).
Город Оржицы: мещан 15, с них денежного оклада, да с 16 волов у пашущих землю 9(1/2) р. и хлеба 8 осьмачек ржи и овса пополам. Платить в Переяславле ноября 14.
(Особых угодий нет).
Город Нежин: войт, бурмистр, райцы, лавники, мещан, всех 697 человек, а в пашни у них пашущих землю волов 607 и лошадей 7. С них денежного оклада 300 р. 11 алт. с воловых окладов, а хлеба 310(1/2) осьмачек ржи и овса пополам, но войт и бурмистры хлебным окладом не обложились, потому что прежде хлебного побора с них не бывало, и о том был разговор в малороссийском приказе. И мы, мещане, его великого государя указу не противны, что укажет, а войт и бурмистр, и райцы, и лавники десять человек и восемь пушкарей, что при ратуше, по жалованным грамотам от тех поборов освобождены.
Особых угодий, т.-е. рыбных ловель, бобровых гонов, звериных стойл, бортных угодий, пасек, руден и перевозов в Нежине нет, а ярманок в год три: на Троицын день, на всеедной неделе и 1 октября.
Нежинского уезда бывший город Девица-Володкова разорен и жители его мещане живут в Нежине и обложились заодно с нежинскими.
Нежинского уезда села: 1) Смоляжи (крест. 38, 6об.7), 2) Евлашевка (крест. 27, 6об. 2), 3) Вересоцкое (крест. 22, 6об. 10), 4) деревня Кури-ловка (крест. 42), 5) село Комаровка (крест. 60, 6об. 6), б) с. Ильинцы (крест. 14, 6об. 8), 7) с. Безугловка (крест. 11), 8) с. Дремайловка (крест. 23), 3) дер. Бритоновка (крест. 16, 6об. 8), 10) с. Берестовское (крест. 50, 6об. 14), 11) с. Пашковка (крест. 9, 6об. 1), 12) с. Бакоевка (крест. 17, 6об. 6), 13) с. Колчево (крест. 18, 6об. 4), 14) с. Припутни (крест. 25, 6об. 6), 15) с. Черняховка (крест. 19, 6об. 8), 16) с. Борковка (крест. 27), 17) с. Прохоры (крест. 53, 6об. 6), 18) с. Липовый-Рог (крест. 52), 19) с. Переясловка (кр. 45, 6об. 4), 20) с. Дорогинка (крест. 5), 21) с. Кропивна (крест. 8), 22) с. Жуковка (крест. 23), 23) с. Куликовка (крест. 13, 6об. 4), 24) с. Дроздовка (крест. 28), 25) с. Оленевка (крест. 28, 6об. 10), 26) с. Вертеевка (крест. 142, 6об. 6).
Всего в Нежинском уезде двадцать восемь жилых местностей, в них, 825 крест., с их 918 волов и 561 лошади денежного оклада 255 р., а хлеба 1020 осьмачек ржи и овса пополам, а со 114 6об. 17 р. три алтына две деньги.
Состоят: 1) за Нежинским монастырем местечки: Девица-Солтыкова и Волошковичи, да села: Стольная, Степановка и Блистово; 2) за нежинскою ратушею села: Плоское, Синяки, Хорошее-Озеро, Печи, Круты и Кагорлык; 3) за епископом Мефодием села: Ушня, Борковка, Воловицы, Кладковка и Слободка на Вороне реке; — со всеми угодьями и мелъни-цами; 4) за нежинским попом Павлом село Топчиевка:. 5) за нежинским войтом Александром Цурковским села: Колесники, Мельники, Кушкино; 6) за нежинским писарем Филиппом села: Мостище, Хибаловка да мельница под городом; 7) за Нежинского полка судьею Завадским село Лок-нистое: 8) за нежинским сотником Иваном Косинским село Кошелевка-Вертеевская.
Город Всеволож: войт, мещан первой статьи 30, середней 58, меньшей 24, со всех 115 человек денежного подымовного оклада 61 р. 13 алт. две деньги, а со 100 волов и 77 лошадей у пашущих землю 31 р. 25 алт., да хлеба 127 осьмачек ржи и овса пополам. Платить в Нежине на срок 1 октября.
Особых угодий и ранд и мельниц нет.
Всеволожского уезда село Загоровка (крест. 38, 6об. 3); с 31 вола да с 23 лошадей пашенных крестьян получится 11 р. 4 алт. 1 д. да хлеба 44(1/2) осьмачки ржи и овса пополам.
Город Березна: войт, мещан первой статьи 49, середней 173, а меньшей или третьей 120, четвертой 128. Со всех 477 человек мещан денежного подымовного оклада 195 р. 23 алт. 2 д., да с 314 волов и 158 лошадей у пашущих землю 78 р.29 алт. 1 д., а хлеба 315(1/2) осьмачек ржи и овса пополам. Платить в Нежине на срок 1 октября. Особых угодий, и мельниц и перевозов нет ни в городе, ни в уезде. Ярманок в городе две: на Вознесение и на Успение.
Березнинского уезда село Михашюво-Городище (крест. 163, 6об. 18); с 215 волов и 226 лошадей пашенных крестьян 23 р. 12 алт. 3 д., да хлеба 333(1/2) осьмачки ржи и овса пополам.
Город Борзна: войт, мещан первой статьи 257, с них денежного оклада подымовного 90 р. 14 алт. 4 д., а с 234 вола и 97 лошадей у пашущих землю 53 р. с полтиною, да хлеба 214 осьмачек ржи и овса пополам. Платить в Нежине на срок 1 октября.
Особых угодий нет ни в городе, ни в уезде. Ярманок три: в среду на четвертой неделе великого поста, в неделю Всех Святых и в день св. Параскевы.
В Борзненском уезде села: 1) Куношевка (крест. 48, 6об. 13), 2) Плиски (крест. 10, 6об. 5), 3) Красиловка (кр. 12, 6об. 1), 4) Загоровка (крест. 19, 6об. 4), 5) Николаевка (крест. 26, 6об. 6), б) Стрельники (крест. 79, 6об. 5), 7) Шаповаловка (крест. 86, 6об.5), 8) Носалевка (крест. 51, 6об. 18). Со всех 331 человека крестьян, с их 350 волов и 191 лошади денежного оклада 91 р. с полтиною, да хлеба 366 осьмачек ржи и овса пополам, А с бобылей 8 р. 17 алт. 2 д.
Город Иван-Городище, войт, мещан 31 челов., подымовного по 20 алтын с дыма, а с 15 волов и 14 лошадей у пашущих землю 5 р. 12 алт. 3 д. да хлеба двадцать полторы осьмачки ржи и овса пополам. Всего денежного оклада подымовного и с волов и с лошадей 23 р. 32 алт. 3 д. Под городом мельница, держит козак, а гребля починивается миром на реке Остре. Платить им в Нежине на срок 1 октября. Особых угодий нет.
Иван-Городкщенского уезда села: 1). Хвостовицы (крест. 18, 6об. 2), 2) Махновка (крест. 8), 3) Мартиновка (крест. 14), 4) Белмачовка (крест. 7, 6об. 4). Всего со 147 волов pi 40 лошадей 47 пашенных крестьян 15 руб. 23 алт. 1 д., а с бобылями 16 руб. 25 алт. 1 д., а хлеба десять три осьмачки с полуосьмачкою ржи и овса пополам.}.
Один их таких московских стольников возбудил неудовольствие гетмана тем, что доставил ему царскую грамоту, оторвавши от нее печать. Гетман жаловался в Приказ на такой поступок, толкуя его невниманием к своей гетманской особе. Но этот самый стольник, Хлопов, которому досталось производить перепись в Глухове, оказался самым исполнительным из всех и получил особую похвалу от государя, которая передана была Бруховецкому для сообщения Хлопову.
В то время как московское правительство требовало прекращения враждебных действий в Малороссии, а гетман извещал, что малороссиянам нельзя оставаться в совершенном мире, в Малороссии произошло важное внутреннее смятение. Переяславские козаки, высланные на заставу в Богушевскую слободу, лежащую над Днепром против Черкас, взбунтовались, убили своего полковника Данила Ермолаенка, самовольно избрали в полковники другого и порешили идти на Переяслав против государева воеводы и московских ратных людей. О поступке их узнали стоявшие у Канева другие полковники, киевский Дворецкий, каневский Лизогуб и лубенский Богдан Щербак; они дали знать гетману. В пору узнал о мятежническом замысле и переяславский воевода; он велел зажечь «место» (посад) и заперся в верхнем переяславском городке или замке. Гетман сообщил в Москву, что этот бунт учинился по наущению польского коменданта в Белой-Церкви и по козням Дорошенка. Для усмирения мятежа им отправлены были полковники: гадячский Семен Остренко, нежинский Гвинтовка, лубенский Щербак, прилуцкий Горленко, миргородский Апостоленко и полтавский Витязенко с их полками; при гетмане в Гадяче остался только стародубский полковник Остренин, воротившийся из-под Гомеля. И по этому поводу тогда же просил Бруховецкий присылки из Москвы великороссийских ратных сил, потому что не решался идти сам на бунтовщиков с одними козаками, опасаясь, чтоб козаки, идущие с ним, также не взбунтовались и его самого не убили. По замечанию Бруховецкого переяславцы пустились на такое лихое дело именно потому, что не видали близко от себя царских ратных людей; у мятежников была надежда, что Дорошенко пришлет к ним на помощь своих козаков, а хан крымский — своих татар и, кроме того, к ним начнет приставать поспольство из всех малороссийских городов, — разгорится большой огонь, а у московской стороны силы будут убавляться, тем более, что уже и без того калмыки, недавно приведенные в Малороссию, ушли восвояси, как только узнали, что Москва хочет мириться с Польшею. Действительно, опасения Бруховецкого, что из переяславского события разгорится большой огонь, стали, по-видимому, оправдываться. В близких к Переяславу городках жители принимали присланных от Дорошенка людей и с ними запирались в замках. В Москве узнали иным путем, что переяславское возмущение началось с подговора запорожцев, возбуждавших малороссиян тем, что Москва на них налагает новые подати. Спрошенный по этому поводу Бруховецкий начал было оправдывать запорожцев, но вскоре должен был донести в Москву, что запорожцы действительно раздражены против пожалованных дворянским достоинством полковников и угрожают самому гетману за его боярский сан, намереваясь прислать отряд в 200 человек, чтобы гетмана каким-нибудь хитрым способом поймать.
На просьбу гетмана о присылке царских ратных сил ему отвечали, что нельзя в скорости собрать из белогородских и севских полков и послать в Малороссию, из опасения неприятельского вторжения в других краях. Выслан был только в Киев с отрядом князь Барятинский, а в малороссийские города послан был на смену Протасьеву стольник Данило Лихачев, и с ним велено быть ратным людям из Путивля. К счастью, против переяславского бунта принял впору меры Шереметев, выславши в Переяслав своего товарища стольника князя Щербатова с двумя тысячами человек; к нему присоединен был тот грек Константин Могилевский или Мигалевский (?), о котором говорили мы выше. Князь Щербатов занял Переяслав, а Могилевский взял и сжег городок Бубнов[48], истребил мятежников и прибыл к Переяславу. Таким образом было схвачено несколько главнейших мятежников и отправлено в Киев; других поймали козаки Бруховецкого. {}
В сентябре прислан был к Шереметеву царский указ отправить всех взятых мятежников Переяславского полка в Гадяч, а в Киеве оставить только двух и учинить им смертную казнь в тот самый день, в какой казнят остальных в Гадяче. Всем воеводам в Малороссии указано ловить разбежавшихся мятежников и отсылать к гетману. Посланному по этому делу московскому гонцу Бруховецкий жаловался на Вердеревского: не прислал он к нему схваченных бунтовщиков, напротив, посаженные в тюрьмы, они — неизвестно как — из-под караула убежали. «Я думаю, — говорил при этом гетман, — надобно бы разорить все города, которые взбунтовались и будут взяты государевыми людьми, и чтобы вперед в тех городах жильцов не было». Вероятно, Бруховецкий, говоря это, разумел под городами укрепленные замки в городах (местах). Конечно, говорил он так, подделываясь к Москве и соображая, что ей будет приятно от него это слышать.
Мятежники переяславские, оставшиеся в целости после взятия в плен князем Щербатовым их главных товарищей, заперлись в Барышевке[49], но принуждены были оттуда скоро выйти, преследуемые тем же князем Щербатовым. Они ушли в Золотоношу. Князь Щербатов двинулся туда, осадил их в Золотоноше и держал до октября.
В то время, когда мятежники сидели осажденными в Золотоноше, их убежавшие коноводы были у Дорошенка и просили поспешить к ним на выручку. У Дорошенка тогда под рукою не доставало собственных сил, и он послал в Крым к хану, сообщая ему, что именно теперь настало удобное время нанести московской стороне поражение, принудить левобережную Украину к отступлению от московского царя и подчинить ее верховной власти Турции. Дорошенко уверял хана, что все козачество не терпит Бруховецкого и отступится от него, как только увидит в своем крае орду. Хан по этому призыву отправил к Дорошенке 30.000 орды со своими братьями салтанами Нуреддином, Мамет-Гиреем и Саломет-Гиреем. Татары пришли в Чигирин около первого октября. Вместе с ними появились в Украине турецкие аги и янычары: турецкий султан со слов крымского хана уже начинал считать Украину своим будущим достоянием, так как Дорошенко присягнул перед ханом не служить ни польскому королю, ни московскому государю, а вместе с ордою воевать и москалей, и ляхов. По прибытии союзников, Дорошенко разделил их силы на две половины: одну с Саломет-Гиреем и мурзами отправил за Днепр, другую — с салтанами Нуреддином и Мамет-Гиреем — оставил при себе в Чигирине, намереваясь с ними идти после того, как вперед посланные получат успех на левой стороне. Число отправленных на левую сторону, по известиям одних, простиралось до пятнадцати тысяч, по известиям других — только до десяти. С татарами послал Дорошенко и два полка подчиненных ему козаков. Дорошенко знал, что в левобережной Малороссии нет в сборе большого войска, а потому велел своим союзникам разбиться на загоны и врассыпную воевать села и деревни. Татары, перешедши Днепр, пустились в разные стороны: одни бросились к Голтве[50], другие опустошали окрестности Переяслава, третьи напали на Прилуки. Прилуцкий полковник Лазарь Горленко был тогда с своим полком в отсутствии, а царский воевода Кирилло Загряжский имел при себе одного прапорщика, да 50 человек солдатского строя, и с таким малолюдством не мог дать отпора. Татары не посмели взять Прилук, но безнаказанно опустошили поселения Прилуцкого полка и доходили даже до Нежина и Борзны, а прилуцкий воевода, сидя в городе, не мог высылать даже партий для проведывания вестей и не знал, где и что разорили татары и много ли в полон увели яссыру. К счастью, это был кратковременный набег. Набрали татары множество пленников, награбили все, что попадалось, потом погнали яссыр к Днепру и переправились с ним на правый берег.
Сам Дорошенко, не хотевший признавать над Украиной не только московской власти, но еще более польской, повел своих союзников, двух оставшихся с ним салтанов, с их ордами по направлению к Польше. Под Брацлавом разбил он польского полковника Стралковского с семнадцатью хоругвями, потом направился на Подоль: там явилось тогда польское войско, под начальством Маховского, с намерением принуждать к повиновению Польше непокорный край. Уже Маховский взял Иван-город[51] велел перебить запершихся в нем русских. Тут на него бросился Дорошенко с татарами. Маховский повернул к Брацлаву. Дорошенко погнался за ним, догнал, разбил в прах, взял в плен и отдал татарам с большею частью предводимого им отряда, состоявшего из тридцати хоругвий. С этого события, как замечает малороссийский летописец, Дорошенко отрезался от Польши и гласно заявлял мысль не повиноваться более польскому королю, но поддаться турецкому государю, с тем, чтоб стать удельным владетелем всей Украины, подобно валахскому господарю, и в этих-то видах вступил в переговоры с ханом. Дорошенко надеялся склонить козаков на свою сторону приманкою политической самостоятельности Украины и рассылал универсалы прельщать этим толпу. В городке Торговице, признававшем власть Дорошенка, он велел делать деньги от ханского имени и раздавал их козакам, чтоб тем удобнее привлекать к своей мысли козацкую громаду. Он снова посылал в Корсунь и в Белую-Церковь к находившимся там польским комендантам приказание очистить эти городки, а жителей малороссийских побуждал выгонять оттуда поляков силою. Белоцерковский комендант должен был отбиваться от жителей, поддавшихся убеждениям Дорошенка, сжег местечко и заперся в замке.
Под предлогом поступать по воле своего гетмана Дорошенка стали составляться своевольные «купы» (шайки). В околице самого Киева они обирали по дорогам торговцев (уже тогда притоном удалых стал делаться Хвастов, впоследствии местопребывание славного Палия). Те из народа, которые искали спокойного житья, убегали для переселения на левую сторону; в это время опустели городки: Богуслав, Синица и Ольшанка.
Новые порядки, вводимые Бруховецким на левой стороне в угоду Москве, никак не могли приходиться по вкусу малороссиянам, но многое еще не было ими понято на опыте. Мещане с первого раза не раскусили воеводского управления и говорили великороссиянам, что с радостью готовы платить царские подати, лишь бы избавиться от управления козацкого. Когда прибывали в первый раз воеводы, малороссияне дразнили козацких старшин и говорили им: «вот, наконец, Бог избавляет нас: вперед грабить нас и домов наших разорять не будете!» Но гетмана ровно все не терпели уже потому, что самое ненавистное для них козацкое управление исходило не от кого другого, как от того же гетмана; козацкая громада не видела за ним никаких доблестей, внушающих уважение. «Что это за гетман? — говорили о нем козаки — запершись сидит в городе, что в лукошке. Хорошо было бы — шел к войску и всякий промысел чинил над неприятелем, а то за гетманом только и дела, что ведьм сжет»[52]. Бруховецкий пред великорусскими посланниками бесстыдно свалил с себя на других упреки в корыстолюбии и утеснении подчиненных; в грамотах, посылаемых в Москву, он беспрестанно доносил на великороссийских воевод, находившихся в Малороссии, писал, что от насильств и обид, чинимых воеводами и московскими ратными людьми, малороссияне покидают дома свои и семьи, убегают в Запорожье, распространяют недовольство своими рассказами, и через то возбуждается повсеместное смятение и шатость. Тем же способом не щадил он и своих козацких начальных людей. На нежинского полковника Гвинтовку доносил он в Приказ, будто Гвинтовка, будучи в Москве, не хотел прилагать руки к статьям, поданным гетманом; — когда гетман стоял еще в Каневе и посылал Гвинтовку под Чигирин, он, не слушаясь гетмана, назад воротился и говорил: «нигде того не ведется, чтоб свой своего воевал! Когда же потом гетман посылал Гвинтовку в Переяслав против мятежников, он показывал доброжелательство к бунтовщикам; за это гетман посадил его под караул в Гадяче, а на его место в Нежине полковником назначил другого — Артема Мартыновича. Полковнику Могилевскому, греку, после укрощения переяславских мятежников гетман дозволил расположиться с своею ватагою близ Сосницы и Мена, потом чернил его, доносил, что козаки этой ватаги прибирают к себе наймитов из поспольства, и те самовольно именуют себя козаками. Доносил гетман и на духовных лиц: „то дело богомерзкое и богомстительное, что пастыри наши бесчинно и не по правилам святых отец живут, а как от патриарха московского на митрополию в Киев прислан будет митрополит, то все пакости на Украине перестанут“. Более всего старался Бруховецкий своими доносами вредить епископу Мефодию, которой в 1667 году был приглашен в Москву но возникавшему делу о суде над патриархом Никоном. В феврале этого 1667 года гетман сообщал, что всячески увещевает запорожцев быть верными царю и жить в братолюбии с великороссийскими ратными людьми, но мешает этому „двоедушная духовная особа, преосвященный Мефодий, поджигая запорожцев на всякое зло и действуя на них чрез генерального судью Петра Забелу“. Так, гетман, донося на Мефодия, старался очернить перед московским правительством и другое значительное лицо в Малороссии. „Было бы всего лучше, — писал Бруховецкий о Мефодии, — еслиб он, поехавши в Москву, там бы и остался или в каком-нибудь ином месте государь жить ему указал, а то вот теперь, как он заехал, иной свет здесь без него становится“. Бруховецкий своими доносами набрасывал подозрения и на такие лица, которые не могли иметь прямого значения в управлении Малороссии: так он представлял опасным, что покойного Богдана Хмельницкого, отступившего от царя Гуляницкого жена и дочь приехали в Киев и остановились в Печерском монастыре. Бруховецкий раздражал против себя и посольство, посягая на его материальные выгоды: он доносил на воевод, что они дозволяют посполитым людям в селах курить вино, тогда как одним козакам дозволялось иметь винокурни. Таких мелочных доносов со стороны гетмана было писано множество, и понятно, что он ими наживал себе недоброжелателей и возбуждал против себя неудовольствие в большой массе жителей.
X Править
Наконец состоялось давно затеянное дело примирения России с Польшею. После июньской приостановки военных действий уполномоченные обеих держав продолжали делать между собою съезды и долго не могли согласиться, разъезжались, сносились с своими правительствами, съезжались опять, и так тянулось дело до нового 1667 года. На стороне Польши стало опять более надежд и поводов для упорства, чем на стороне Москвы. Государство московское находилось не в блестящем положении: финансы были истощены и запущены, монеты было мало, и новой не делали, жалованье служилым раздавалось сибирскими мехами, вместо денег; меха нужно было продавать иногда ниже цены, по какой ценились они при отдаче служилым, и в самых мехах был недостаток; войско было плохо обучено, содержать его было трудно, предводители то и дело жаловались, что их подчиненные самовольно бегут со службы; крепости были в упадке; народ страдал от поборов и корыстолюбия властей; воеводы и дьяки, посылаемые управлять городами и областями, заботились только о собственной наживе; механизм управления расшатался; сам верховный владыка государства угряз в мелочной набожности, мало знакомился с текущими действительными нуждами народа, успокоивая совесть свою тем, что соблюдал церковный устав, тешился церковным богослужением и раздавал милостыню нищим из казны, собранной с обнищавшего народа. Человек добрый, искренно желавший добра всем, он поддавался влиянию тех, которые были к нему близки, пользовались его доверием и добротою и нередко обманывали его. Делопроизводство было в руках лукавых дьяков, гонявшихся за своими мелочными выгодами; везде господствовали лицемерие и тупоумие. Не было у Московского Государства ни союзников, ни доброжелателей. У Польши, напротив, была тогда союзницею татарская сила, страшная своим опустошительным способом ведения войны. Уже не могло быть более речи об удержании того положения, какое приняла было Россия в половине XVII века, при Богдане Хмельницком, когда между Польшею и Россиею ставился вопрос: кому из них первенствовать между собою? Теперь не думали более не только об удержании всего великого княжества Литовского, но даже, и о сохранении за собою всей Украины, добровольно отдавшейся под власть Москвы. Трудно было Москве домогаться этого, так как Москва сама своею бестолковою политикою произвела в Украине смуту, которая разложила общество на две партии — желавших и нежелавших пребывать в государственной связи с Москвою. Нежелавшие создали себе идеал самобытного независимого существования; однако, за недостатком в народе умственных и нравственных способов к достижению такого идеала, метались малороссияне то в ту, то в другую сторону, цепляясь за надежду то на поляков, то на татар и турок. Московское правительство, чувствуя ослабление сил своего государства, уперлось только на том, чтоб удержать хотя небольшую часть из того, что ему добровольно отдалось. Таким образом, Москва не прочь была оставить за Польшею всю правую сторону Днепра, а для себя ограничиться приобретением левой, которой значительная часть принадлежала уже ей давно, и только после Смутного времени при отце царствовавшего государя была утрачена. Благочестивому царю Алексею Михайловичу хотелось удержать на правой стороне хотя Киев с окрестностями на пять или на шесть верст, даже хотя бы временно, лет на пять, в надежде, что обстоятельства изменятся в течение этого времени. Польские уполномоченные не соглашались и на это; и царь решался уже, наконец, пожертвовать Киевом. Но тут Дорошенко, объявивши себя открытым врагом Польши и заключивши договор с ханом, навел татар, которые стали опустошать польские области и, таким образом, из недавних союзников Польши вдруг стали ее врагами. Этим обстоятельством воспользовался русский уполномоченный Ордын-Нащокин и выговорил у польских комиссаров уступку Киева, впрочем, только на два года. Поляки надеялись, что в течение этого срока они успеют переделать в Украине все на свой лад, и непостоянная орда снова станет действовать в их видах. Таким образом, 13-го января 1667 года было заключено перемирие на 13 лет, до июня 1680 года. Все-таки Москва должна была приплатиться подарком польским комиссарам; им дали по десяти тысяч злотых, а главному из них — референдарю Брестовскому — вдвое. Как видно, польские государственные люди уже в то время склонны были принимать подарки от чужих держав за ведение дел, хотя бы и против выгод своего собственного отечества {Выписываем из договора места, относящиеся до Малороссийского края:
Пункт 3. А которые городы и земли от Коруны польской и великого княжества Литовского завоеваны суть, и оставают во владении и в державе его царского величества, се есть Смоленск со всею северскою землею, с городами и с уездами, которые от того краю, от Витебского и от Полотского, и от Лифлянд, от Лютинского уездов до Смоленска, то-есть Дорогобуж, Белая, Невль, Себеж, Красное, також и Велиж, хотя издавна до воеводства витебского належащий с своими местами и с уездами, а с другого края, где есть северские городы, около Чернигова все городы и земли, какими ни есть прозвищами и урочищами названные, оставатись имеют все в стороне его царского величества; а в стороне его королевского величества от Днепра, что под Киевом, и через весь тот край до Путивльского рубежа никакого города, и ни места, и ни волости во владении, в нынешние перемирные лета, от нынешнего времени и дня, належати не будет, не переходя однакож рубежей воеводств полотского, витебского и мстиславского, також и поветов оршанского, мозырского, речицкого и браславского, також и лифляндского рубежа, так как в себе те рубежи, и в давном своем очертании до войны имели, и со всеми уездами, деревнями и волостьми с обеих сторон Днепра и Двины рек, и с иными будучими, до тех же воеводств и поветов, которые в державе его королевской милости и Речи-Посполитой оставаются належащими, опричь Велижа, которой для покою святого от воеводства витебского отлучен, и в сторону его царского величества сим договором до перемирных лет оставлен есть, и вниз Днепра, что именуются Запороги, и тамошние козаки, в каких они там оборонах, островах и поселениях своих живут, имеют быть в послушании, под обороною и под высокою рукою обоих великих государей наших, на общую их службу от наступающих, от чего Боже сохрани, бусурманских сил; однакож тем всем, всякого чину жителем, которые в стороне его царского величества, в местах через сии договоры до подлинного времени уступленных, останут, вольное имеют быть во всех тех местех употребление веры святой католической, без. всякого в отправовании богомолия своего в домах своих затруднения, а взаим тем всем всякого чина русским людем, которые в сторону его королевского величества в местах через сии договоры уступлены оставают, вольное имеет быть употребление веры греческой, без всякого в отправовании службы Божией затруднения, и в тех же всех, через сии договоры, оставающихся в стороне его царского величества местах и землях, как от Коруны польской на Украине, також и от великого княжества Литовского, никаких новых городов на новых местах во время того перемирья строить, и ни из тех же мест уступленных из городов и мест, и волостей, никакого чину людей до государства московского, с поселении своих вызодити его царское величество не велит.
4. И то укрепляем, что никакая над козаки украинскими по ту сторону Днепра, от Переяславля будучими, месть чинена быти не имат, за то, что некоторые в сторону его королевского величества и Речи-Посполитой поддавались, а тех козаков по другой стороне реки Днепра от Киева будущих, его царское величество от присяги, себе на подданство учиненной, освобождает, и в оборону свою приняти, и до мест и городов, там будущих, вступатися во все время сего перемирья не будет и не велит; а против того, и его королевское величество тех козаков по другой стороне реки Днепра, от Переяславля будущих, в оборону свою принимати и до мест и городов там будущих, вступатися в те перемирные лета не будет и не велит.
7. А самой город Киев с теми ж монастырями Печерскими и с иными при Киеве оставленными околицами, також и с служками с старыми, с которыми наперед сего Киев в сторону царского величества принят и с живностию в то время там же будучею, в сторону его королевского величества и Речи-Посполитой имеет быть отдан и очищен до первой о вечном покое коммиссии, в тех перемирных летах припадающей, се есть в два года, от нынешнего договора считаючи, даст Господь Бог, в пришлом 1663 году в месяце апреле в 15 день, по новому календарю припадающем; однакож, до того очищения Киева и отдания оного в сторону его королевского величества и Речи-Посполитой, имеет быти от великих государей наших меж собою через посланников с любительными грамотами обсылка, чтоб с одной стороны о отдачи, а с другой стороны о принятии не без ведома было, которые обсылки, хотя бы и не были, однакож город Киев в сторону его королевского величества и Речи-Посполитой на срок, против описания нынешнего, возвращен и уступлен быти повинен, которой тот Киев, через те два года покаместа в держании его царского величества будет, имеет имети крепкую с войска его царского величества оборону, как против бусурман, також и против своевольных козаков, где и живности и запасов воинских до обороны по надобью его царское величество давати велит, а за то никакой при уступлении того Киева награды от его королевского величества и от Речи-Посполитой его царское величество потребовати не будет.
9. А что с стороны розной красоты и вещей костельных и церковных, Господу Богу на хвалу посвященных, яко-ж всякая утварь святости, и мощи, имянно части дерева креста Господня, в Люблине взятые и разных образов и украс костельных и церковных, то все, что ни есть, в государстве его царского величества обретатися будет могло, не далей одного году за обсылкою великих наших государей возвращено будет; а о колоколах из панства его королевского величества и Речи-Посполитой, до государства его царского величества московского вывезенных, на первой коммиссии через великих с обеих сторон полномочных послов до удовольствия договор учинен быти имеет.
18. И то постановили есмь, чтобы обои великие государи послали до хана крымского и в своих грамотах сей утверженный покой ему объявили, чтоб для соседства хан крымский с своими ордами был с нашим великим государем в общей дружбе и в любительных ссылках, а от войны достаточно перестал, понеже великие государи наши уж меж собою в братской любви пребывают; а буде хан крымской тем возгордит и в соседстве общим приятелем быти не похочет и войны своей достаточно не престанет, тогда как в Украине, как и в Киеве и в Запорогах и в иных Украйных городех по обеим сторонам реки Днепра обои войска, так Коруны польские и великого княжества Литовского, как и государства его царского величества московского с Украйными тамошними людьми против орды и хановых сил всегда готовы быти имеют и отпор давати, как общему неприятелю, будут; также и в Запорогах и на Дону спомочной и оборонной промысл над бусурманы не престанет. А есть ли бы хан крымской по тому обвещению хотел третьим быть с великими государи нашими в приятстве: тогда о способах успокоения в заходящих разностях обои великие государи наши меж собою сошлются, и чтоб до общего приятства дойти могли, радение учинят.
19. Также для совершенного объявления великие государи наши пошлют послов своих к цесарю турскому, объявляючи, как пограничному соседу, о сем покое учиненном, чтоб цесарь турской, прежнее приятство подтвердив, хану крымскому приказал в соседстве спокойно пребывати, и жестоко заказал, чтоб до войны никакого случая не давал. И когда-б заданием причины от орды до войны с ханом и с татары обои великим государем нашим пришло, от чего бы и салтан турской вступаючись за орду к войне против тех обоих великих государей наших, или против единого из них возстати имел: тогда общими силами и войски отпор бусурманом во всякой потребе, с обеих сторон свои силы соединяючи, обои великие государи наши давать будут.}. По заключении договора с поляками, в силу того же договора, в марте из Москвы отпущен был в Крым гонцом стольник Ефим Лодыженский, вместе с крымским гонцом Мугамет-Агою, который от хана приезжал к царю с предложением начать переговоры о мире. Лодыженский, с товарищем своим подьячим Скворцовым, ехал на Полтаву, взял от тамошнего воеводы Волконского провожатых рейтаров и следовал к переправе на Днепре у Переволочны. Переехавши Днепр, крымский гонец поехал вперед, а Лодыженский, едучи за ним позади, 4-го апреля увидел за собою полтораста козаков запорожских, зимовавших в малороссийских городах и на весну возвращавшихся в Сечу. Они ехали вслед за Лодыженским, а 6-го апреля обминули его и поехали вперед. На урочище Первой-Пришибе, у речки Базавлука, напали они на крымского гонца, опередившего с своими татарами русского гонца. Запорожцы убили крымского гонца с тринадцатью товарищами, побрали их лошадей и все их имущество, а семь татар ускользнули от бойни и прибежали только с двумя лошадьми к московскому гонцу под защиту. Лодыженский продолжал с ними свой путь и прибыл в Сечу 8-го апреля. Московский гонец заявил запорожскому кошевому Ждану-Рогу о несчастии, постигшем ехавшего обратно из Москвы крымского гонца, требовал сыскать и казнить убийц. Кошевой сказал:
— У нас в Сечи этих воров нет, и такое лихое дело сталось без ведома кошевого начальства.
Вслед затем явилось в Сечь 30 человек из той полутораста-сотенной партии козаков, которые ехали двое суток с Лодыженским, догнавши его на дороге. Это был козак Иван Соха с товарищами: они не приставали к разбою.
Лодыженский требовал, чтоб его отпустили продолжать свое поручение. Но апреля 10-го запорожцы собрались на раду и порешили на ней отобрать у гонца и письма и деньги; с ним были: государева казна в „легких поминках“ крымскому хану и царское жалованье, посланное к пленному боярину Василию Борисовичу Шереметеву; была с ним также царская грамота к хану и письма к находившемуся при хане царскому посланнику Якушкину. Запорожцы все пересмотрели, но писем, отнятых у гонца, не читали. Гонцу было сказано, что его тотчас не отпустят, потому что о том нет в Сече ни царского указа, ни гетманской грамоты.
Итак, волею-неволею Лодыженскому пришлось оставаться в Сече, и он сам не знал, как долго ему там быть.
12-го апреля задержанный гонец отправил известие к Бруховецкому, но кошевой, с своей стороны, послал гетману письмо, в котором оправдывал себя и уверял, что крымского гонца убили воры без ведома кошевого начальства.
Лодыженский, оставаясь в Сече, был свидетелем, как в Сечь приезжали посланцы от Дорошенка. Кошевой по этому поводу собирал раду; на ней обсуждались предложения Дорошенка и составлялся ответ, но великороссияне, задержанные в плену, не могли подлинно узнать, о чем у запорожцев идет дело. Только запорожцы намеками говорили рейтарам: государевы люди московские в малороссийских городах на залогах стоят; мы их всех выведем, чтоб в наших малороссийских городах не было на заставах ни одного царского ратного человека.
В Москве, получивши нежданную весть о Лодыженском, тотчас отправили к гетману в посольство стольника Василия Кикина. Он повез царский указ: послать в Запорожье верных и досужих людей и приказать кошевому Ждану-Рогу и всему запорожскому товариству сделать розыск о совершившемся убийстве ханского гонца, — узнать, не было ли ворам подсылки от Дорошенка, преступников казнить смертью, а Лодыженского и оставшихся в живых татар, товарищей убитого ханского гонца, возвратив им их имущество, отпустить в Крым с провожатыми до первого татарского города Шекерменя.
Мая 18-го приехал Кикин к Бруховецкому в Гадяч. Прочитавши царский указ, гетман отправил в Сечь гадячского полкового есаула Ивана Донца сообщить кошевому царскую волю.
— Все это дело проклятаго Дорошенка, — говорил Кикину Бруховецкий, — он подсылает в Запорожье своих посланцев; хочется ему притянуть войско к своему делу! Опасаюсь, как бы он лукавством своим не прельстил кошевого! И к нам присылаются „прелестные“ письма и от Дорошенка, и от крымского хана Адиль-Гирея: приглашают старшину и все поспольство к соединению с собою.
В Сече, между тем, еще до приезда туда гетманского посланца Донца, 12-го мая скинули с кошевого атаманства Ждана-Рога, избрали нового атамана и тогда заговорили на раде, как поступить с задержанным царским гонцом.
— Надобно сыскать тех, что крымского гонца убили, — сказал низложенный с атаманства Ждан-Рог.
— А как их сыскивать? — отвечали козаки. — Сам ты про них ведаешь! Ведь мурзина рухлядь у тебя-то в курени!
У низложенного с атаманства Ждана-Рога произвели обыск и нашли лук, саадачное лубье (колчан) и шапку „мисюрку“ (железную).
— Вот оно — мурзино! — говорили козаки. Ждан-Рог объяснял: „это мне принесли козаки в подарок, а где они достали, про то мне не сказали!“
Козаки не учинили над Жданом-Рогом никакой расправы и, как видно, не разыскивали, от каких козаков приносились подарки Ждану-Рогу.
15-го мая запорожцы на раде решили отпустить царского гонца с провожавшими его рейтарами, а разом с ним отпустить в Крым и татар, товарищей убитого ханского гонца. Их всех посадили в лодки, а за ними отрядили также в лодках, как бы провожаючи их, сорок человек запорожцев; отправился с ними и сам новый кошевой Остап Васютенко. Плыть Днепром доводилось им только пять верст, а потом надобно было ехать сухопутьем; для этого выслали вперед к Каменному перевозу (отстоявшему семь верст от Сечи) лошадей с прапорщиком рейтарского строя Пенкиным, с тридцатью рейтарами -и с семью козаками.
Как только Лодыженский успел отплыть по Днепру версты две, кошевой Остап Васютенко (другое прозвище его было Черемис) с товарищами последовал за ним в лодках. Догнавши его, запорожцы приказали Лодыженскому со всеми плывшими с ним причалить и выходить на берег. Великороссияне, видя, что их немного, повиновались. Козаки сняли с них платье и даже рубахи и приказали им нагишом стать в круг, а сами стали около них с пищалями. „Бегите в воду в Днепр!“ — крикнули на них козаки. Великороссиянам некуда было деваться; они стали прыгать в воду. Тогда козаки стреляли по ним из пищалей. Пуля попала в Лодыженского; он первый пошел ко дну; прочие усилили свое плавание, но козаки вступили в лодки, пустились за ними и стали их бить: убили переводчика, бывшего при царском гонце, убили рейтарского поручика Алексея Снетина, убили пять солдат, четырех посольских татар и двух боярских людей Лодыженского. Прочие: подьячий, прапорщик, трое солдат, несколько людей боярских, белогородский станичник Переверзев и один посольский татарин успели доплыть до берега; подьячему дали веслом такой удар по голове, что он, достигши до берега, упал замертво на землю, а очнувшись, с трудом поплелся за своими товарищами. Все пошли нагишом в Сечу. Другие, которые из Сечи отправились с рейтарским прапорщиком Пенкиным к Каменному перевозу и вели лошадей для гонца и его свиты, были настигнуты козаками; их ограбили, отняли у них лошадей, и они пешком пришли в Сечь. Только двое бывших с ними посольских татар успели верхом ускакать по степи к крымским городкам.
Из Сечи отпустили подьячего и всех спасшихся от смерти великороссиян в Полтаву. Но пока они пробыли в Сечи, то услыхали от козаков такие слова: „нам быть в соединении с Дорошенком. Полтавский полковник с нами в приятстве. Мы на том порешили, чтобы всех царских ратных и начальных людей вывести вон из малороссийских городов, и чтоб у нас в малороссийском крае никаких поборов с отцов и с родичей наших не было“.
„Многие непристойные слова запорожские козаки тогда произносили“, прибавил передававший воеводе в Полтаве эти сведения подьячий Скворцов.
23-го мая известил своего боярина и гетмана кошевой Остап Васютенко, что в Сечи убили до смерти царского гонца, стольника Ефима Лодыженского, и пограбили все, что с ним было, но кто это сделал, по какому поводу и когда, о том в письме кошевого к гетману не было ничего сказано. Бруховецкий, получивши неожиданное известие, хотел было писать универсалы во все полки, чтобы шли против мятежников, но, как объяснял Кикину, раздумал, опасаясь измены между козаками. Это все — говорил он Кикину — устроил прежний кошевой Ждан-Рог для своей бездельной корысти и для грабежа.
Посланный гетманом Иван Донец приехал в Сечу на Троицын день 26-го мая. Запорожцы собрали раду. Прочитали письмо гетмана, в котором требовалось сыска преступников. Тут поднялась разноголосица и перебранка между козаками „старинными“, т. е. бывшими в Сече лет по пяти, по десяти и более, и козаками-новичками, пришедшими туда недавно, большею частью из правобережной Украины. Старинные козаки говорили новичкам: „все зло от вас из-за Днепра пришло!“ Новички обратились к Донцу, показывали ему бумаги, отнятые у Лодыженского.
— „Видишь“, — толковали новички, — государь московский помирился с польским королем, а все для того, чтоб наше Запорожье снесть. Вот за это-то и стольника, и татар потопили!»
Кошевой «тайным обычаем» сказал Донцу: «уйди к себе в курень, а то как бы тебя здесь не убили!»
Донец ушел из рады. Через несколько времени пришел к нему кошевой со старшинами, сказал, что рада окончилась, но не сообщил Донцу, чтоб какой-нибудь приговор состоялся на раде о сыске преступников, чего домогался гетман. «Не знаем» — говорил кошевой — «что с этими своевольниками делать! Много их нашло тут на Запорожье. Ни меня, ни старшин не слушают. Во всем полагаюсь на государево изволение».
Кто-то из старшин говорил: «пущий бунтовщик-Страх. Он утопил Ефима. Его было поймали и приковали к пушке, а он напоил караульщика и чуть не убил его, да сломал с цепи замок и ушел неведомо куда».
Тут сообщили запорожцы, объявившие себя выходцами из турецкого городка Ислам-Керменя, что при них к туркам пришел запорожец, утопивший Лодыженского и татар, и турки велели его повесить.
— Этот козак — сказали старшины — не кто иной, как Страх, родом из Кальниболота.
Продержав гетманского посланца два дня в Сече, кошевой отпустил его с письмом к гетману.
Бруховецкий отправил самого Ивана Донца в Москву вместе с двумя письмами (от 21-го и 20-го мая), присланными от кошевого к гетману:
«Убийство гонца — писал кошевой — совершено своевольными людьми без ведома кошевого начальства; но в статьях, взятых у убитого, увидали мы, что нас, как детей яблоком, тешит царь бумажными листами, чтоб мы его царскому величеству верно служили, а сам великий государь, взяв братское желательство с королем польским, тотчас с тем же и к хану отзывается, и обещает нас умалить. Уже и началось то, что царь-государь обещал: для какой-то причины бедных людей, от войны разоренных, зело утесняют. Стольник Лодыженский смерть принял за то, что в городах наших люди великие обиды от них (великороссиян) терпят. Изволь же, ваша вельможность, в любви с нами жить, а его царскому величеству учинить известие, чтобы указано было ратным людям перестать чинить в городах наших вымыслы, а будет не перестанут, храни Боже, чтоб не загорелся больший огонь». Давалось обещание покарать убийц, когда найдутся, «только бы царь-государь за преступление этих убийц не держал гнева на всех запорожцев». Если же будет иначе, кошевой приводил гетману такую угрозу: «когда человек хочет ниву пахать, то прежде терние из земли вымечет; подобно тому предки наши, не щадя здоровья своего, но претерпевая все, что приходилось претерпеть, выдергивали из отчизны терние, чтоб нам она уродила свободу; и нам свобода дороже всего на свете; да и рыбам, и птицам, и зверям, и всякому созданию мила она. Как нам не скорбеть, когда за наши заслуги хотят нас в неволе держать?»
Бруховецкий, отправляя в Москву Донца, в своей грамоте к царю указывал, что «смуту разносят убежавшие в Запорожье мужики, не хотячи отдавать уставных даней в царскую казну, а тут еще возбуждают смятение и те, что убежали в Запорожье от великих насильств и обид, причиняемых воеводами». Гетман указывал на необходимость усмирять мятежи великорусским войском, на своих же козаков разных полков гетман не надеялся: между ними, но его словам, таких не мало было, что сами сделаться могут зачинщиками.
В Москве Донец сообщал между прочим, что в Запорожье гневаются на гетмана главным образом за то, что он бил государю челом о воеводах, ратных людях и переписчиках.
Июня 26-го дана была Донцу ответная царская грамота к гетману. «Узнали мы» — говорилось в ней — "что в малороссийских городах лихие люди «оставляют злые советы о денежных и хлебных сборах на продовольствие ратных людей и в тягость себе то ставят, что на их же оборону наши царские люди в городах живут. Переписчики посланы не на раздражение, а на успокоение украинского народа, притом посланы они по единомышленному челобитию вашему же, гетмана, полковников, сотников, козаков и черни, в чем мы, великий государь, вам и всему поспольству поверили и ныне надеемся без всякого оскорбления народа в Украине содержать и прокормить наших ратных людей, присланных к вам к обороне и защите». Бруховецкому внушалось держать совет с Шереметевым о средствах, как сдерживать легкомысленных людей и без отягощения народного прокормить царских ратных в малороссийских городах.
Несчастное приключение с Лодыженским совпало с другим делом, полтавским. 9-го июня Кикин, находясь в Гадяче, получил царский указ ехать в Полтаву для сыска. Между полтавским воеводою Волконским и полтавским полковником Витязенком, а разом и между служилыми великороссиянами с одной стороны и местными козаками и поспольством с другой, возникли недоразумения и споры. Полтавцы жаловались, что воеводы и ратные люди берут с них неправильные поборы, творят над ними насильства, отнимают козацкие мельницы; а воевода, с своей стороны, жаловался, что полковник живет с ним не в совете, не допускает собирать следуемых в царскую казну пошлин с приезжих людей и ставит свои караулы на ярмарках и слободах. Кикин в Полтаве учинил дознание: оказались беспорядки в управлении и делопроизводстве. Воевода брал в казну денежный и медовый оброки не только с посполитых, но и с козаков, оттого, что во время произведенной переписи записаны были в посольство такие, что были на самом деле козаками. В Украине был таков обычай: люди назывались разными прозвищами; у иного было три и четыре таких прозвищ, по отцу, но тестю, по жене; случилось, что переписчики, по сходству прозвищ, ошибкою записали козаков в посполитые, и те же самые козаки под другими прозвищами попали в козацкие списки, а во время производства переписи были на службе в Кременчуге, иные в Запорожье и лично не могли подавать о себе сведений. Переписчик, живя в Полтаве, по уезду не ездил, а посылал вместо себя подьячих, и последние, торопясь, записывали козаков мужиками заочно, не в состоянии будучи расспросить их самих, кем они себя признают; мужики же нарочно перед подьячими называли этих козаков мужиками для своего облегчения, чтоб эти козаки заодно с ними отбывали повинности. И теперь эти козаки били челом о возврате взятого с них неправильно оброка. Полковник и козаки жаловались, что воевода берет взятки с торговых людей на ярмарке и тем отгоняет купцов, а воевода жаловался, что полковник и полковые старшины грозили бить до смерти сборщиков государевых ярмарочных пошлин. Когда Кикин по этому делу начал наводить справки и расспрашивать разных лиц, то многие из малороссиян наедине представляли ему в дурном свете кто полковника, а кто воеводу, но тут же говорили, что не станут повторять этого гласно, дабы не навлечь гнева тех, кого обличали.
В июле, по возвращении Кикина из Полтавы в Гадяч, гетман отпустил его к государю с челобитьем отдать запорожцам их вину в виду того, чтоб они к Дорошенку и хану крымскому не пристали.
XI Править
Давши надежду на поступление в подданство Турции, Дорошенко просил хана, как турецкого данника, двинуть свою орду на Польшу. Поражение Маховского было уже первым явлением возобновленной вражды татар с Польшею за козацкое дело. Польский король, предупреждая дальнейшие намерения хана и Турции, пытался уладить с ними дружелюбным способом и отклонить от доброжелательства к Дорошенку. В Турцию отправлен был послом знаменитый некогда канцлер Радзиевский. Сообщая туркам о заключении Андрусовского договора, этот посол присовокуплял, что у короля есть тайное желание искоренить все козачество: собственно для того-то и мир у него заключен с Москвою, чтоб разом истребить всех козаков — и тех, что перешли под власть царя, и тех, что остались у короля под властью. Радзиевский, сообразно своей инструкции, доказывал турецкому правительству, что братство козаков с татарами представляет опасность и для самой Порты, так как козаки и теперь, как бывало уже прежде, будут вместе с татарами делать разорения в турецких областях без ведома короля. Он просил турецкое правительство запретить константинопольскому патриарху сноситься с козаками под предлогом религиозных дел: может патриарх писать только к лицам духовным в Польше. Немного дней спустя, Радзиевский умер скоропостижно в Константинополе. Оставшийся но кончине Радзиевского секретарь посольства, Высоцкий, довершил переговоры и заключил между Портою и Польшею так называемый «вечный мир» в котором, однако, сильнее были обязательства со стороны Польши, чем со стороны Турции. Польша обязывалась не принимать людей, ушедших из вассальных государств, подвластных Порте, а, заковавши, доставлять их до Счастливых врат и запретить козакам запорожским беспокоить турецкие области. С своей стороны, султан обещал запретить хану крымскому и татарам, состоящим под главенством падишаха, причинять вред польским областям, и если татары уже набрали там яссыр, то обязаны отпустить всех польских полоненников по требованию короля, кроме принявших чужую веру. Дозволялось обывателям Польши для торговли ездить по турецким владениям, не платя мыт нигде, кроме Константинополя и Адрианополя, но непременно по давним дорогам, а не прокладывать новых. — Но этот мир не имел ни прочности, ни важного значения на продолжительные времена. В Крым отправили из Польши послом Самуила Кобылецкого, но тот не имел никакого успеха; его отправили из Польши с пустыми руками, а татарам хотелось от поляков денег, и хан роптал, что король уже несколько лет не платит Крыму жалованья, которое татары называли данью. Дорошенко, напротив, завлекал татарское корыстолюбие надеждою на поживу польскою добычею. Поэтому-то домогательства Дорошенка в Крыму взяли верх над польскими. На мир Польши с Турциею и на запрещение султана в Крыму немного обращали внимания. Осенью 1667 года выслан был из Крыма в Украину салтан Калга Шерин-Гирей; с ним были: салтан Нуреддин, шесть салтанов из рода Гиреев и много мурз. По свидетельству польского историка, с ним тогда вышло орды до восьмидесяти тысяч, а у Дорошенка козаков было до двадцати четырех тысяч. Но числа эти явно преувеличены, как и вообще польские источники редко не преувеличивают числа неприятелей своего отечества. Как бы то ни было, соединенные силы орды двинулись на Польшу по призыву Дорошенка. Татары, по своему обычаю, тотчас же распустили загоны для грабежа и захвата пленников.
Ян Собеский, теперь возведенный в звание коронного гетмана, услыхавши, что орда идет на Подолье, двинулся с войском в Подгайцы, местечко, принадлежавшее Потоцким, укрепленное валами и рвами. Здесь он отпустил несколько отрядов по сторонам в Покутье, на Львовский тракт и на Полесье, а сам с остальным войском решился встретить неприятеля в Подгайцах. Паны, считавшие себя опытными в военном деле, укоряли его за раздробление сил. Но гетман объяснял, что он поступил так для того, чтоб татары, видя в разных местах польские войска, подумали о чрезвычайном количестве военных сил у поляков; притом гетман рассчитывал, что татары не утерпят и рассыпятся в загоны, а потому нужно будет отражать их в разных местах. Главная сила татар и Дорошенко с козаками приближались к Подгайцам. Собеский вышел с войском показать неприятелям, что напали они не на трусов. Битва длилась до солнечного заката. Поляки бились храбро, и татары потеряли много своих воинов. После солнечного заката татары собрали трупы своих убитых, свезли в деревню и, наклавши их в хатах, зажгли хаты: для них, как для мусульман, было ужасно оставлять своих мертвых на поле без погребения.
После этой первой стычки татары не стали вступать в битвы с польским войском, а придумали всею громадою своих военных сил осадить поляков и победить их голодом. Прошло-, таким образом, несколько дней без боя; только удальцы с обеих сторон показывали свою личную отвагу и храбрость на герцах. Поляки рассказывали, что они тогда выдумывали разные выходки, чтоб напугать татар, которых считали глуповатыми; так, например, чтоб неприятель думал об изобилии у них огнестрельного оружия, они кидали ночью на неприятеля бочонки, обмазанные смолою, воображая, что татары примут их за бомбы, или, снявши в деревнях с хат трубы, укрепляли на колесах, ставили на валах своих окопов и стреляли из ружей, вложивши ружья в эти трубы: татарам показывалось, что на них палят из пушек и осыпают их картечью. Попавшиеся в плен польские слуги говорили татарам, что к польскому войску, стоящему в Подгайцах, на соединение идет от Львова польный гетман князь Вишневецкий с двадцатью тысячами незаморенного войска, а затем ждут еще и короля, который с большою силою уже переправился через Вислу.
Такие уловки не слишком много принесли пользы полякам, но делу в их пользу дало новый оборот событие, начатое и совершившееся никак не по их замыслу.
Замысел Дорошенка отдать Малороссию в протекцию Турции с тем, чтобы с помощью турок и татар отделаться от ненавистного Андрусовского договора, не мог разделяться с сочувствием всеми козаками ни в Украине, ни в Запорожье. Козаки слишком долго и слишком кроваво боролись с мусульманами, не говоря уже о том, что вообще продолжительная дружба христиан с поклонниками Магомета была делом невозможным в тот век где бы то ни было. Славный запорожский богатырь Серко, непримиримейший враг Крыма, сообразивши, что по выходе орды с ханом в Польшу Крым на время опустеет, поспешил в Сечу и начал собирать братчиков. Недавно еще Серко поссорился с запорожцами; но легко было с запорожцами поссориться, легко было и помириться. Прежняя размолвка была уже забыта. По голосу славного Серка тотчас набралось запорожцев несколько тысяч. Серко говорил им так: «Вот теперь, братцы, настало время расправиться с татарами, помститься над нашими недругами и вывести из бусурманской неволи наших крещеных братии. Бусурманы ушли к Дорошенко воевать против ляхов, дворы их остались почти пустыми; в Крыму не ждут нас. Много у них всякого добра, награбленного у нашего же народа; все перейдет в наши руки; много возьмем добычи, и поровну разделимся, и славы лыцарства добудем великого! Я ляхов -недруг; ляхи — паны, они утесняли вольность нашу, угнетали народ наш православный; но и татары нам тоже не друзья, а еще горшие враги. Ляхи нашу худобу поедают, а татары кровь нашу пьют. Посмотрите, орда опустошила домовки наши, детьми и женами нашими наполнили татары свои улусы, а сколько они людей нашего козацкого народа в неволю запродали на галеры и сколько их перебили! С бусурманами нам достойно воевать; сам Бог велит напасть на противников и отмстить за унижение имени Иисуса Христа, за сожженные церкви, за поругание святыни. Идемте, братцы, я вам перед вести буду!»
Запорожье поголовно потянулось к Перекопу с своим кошевым, которым был, после низложенного Васютенка, Иван Рог. Городок Перекоп взяли козаки, сожгли потом и, открывши себе вход в середину полуострова, разделились на две половины: с одною был кошевой Рог, с другою — Серко. По известиям пленных татар, в обеих половинах было более двух тысяч, а поляки говорили, будто Серко поднял тогда на войну до двадцати тысяч козачества. Кошевой Рог с сечевиками взял местечко Арбаутук; запорожцы без милосердия истребили в нем всех жителей, рассыпались по селам и то же делали везде; имущества забирались, дворы пылали, всех рубили, не было спуска ни женщинам, ни детям. Серко с другою половиною бросился к Кафе и напал на улус Ширинбея; то был могучий владетель в Крыму, вассал хана; козаки все сожгли, всех истребили, стада и табуны уводили и взяли в плен живьем Ширинбеева семилетнего сына с его мамкою.
По всему Крыму поднялся страшный переполох; татары покидали свои жилища и спешили в горы. Сам хан, находившийся тогда в своей столице в Бахчисарае, убежал на берег моря, сел на судно и укрылся на азиатском берегу с своим двором, женами и наложницами, а весь свой юрт оставил на произвол судьбы. Козаки, однако, не достигли тогда до Бахчисарая; они боялись, чтоб Калга, находившийся при Дорошенке, услыхавши, что делается в Крыму, не воротился, не ударил бы на козаков и не загородил бы им обратного пути через Перекопский перешеек. Отягченные добычею, козаки повернули назад и благополучно возвратились в свою Сечу. Самыми важными трофеями их похода было множество освобожденных христианских невольников, а такими подвигами козаки всегда особенно славились и считали их главным своим призванием в войнах с неверными.
Набег Серка и Рога на Крым принес полякам большую пользу, хотя никто не мог сказать, чтоб запорожцы свершили его с намерением помогать полякам.
Когда весть о посещении Крыма Серком дошла до Калги и мурз, бывших с Дорошенком, большое негодование поднялось тогда против козачества. Мурзы стали подозревать искренность самого Дорошенка: не в соумышлении ли с ним и его старшиною ходили в Крым запорожцы; но Калга перед мурзами стал защищать своего союзника: «брат за преступление брата не должен отвечать», говорил он. Дорошенко, тем не менее, не мог уже слишком полагаться в данное время на прочность побратимства с татарами, раздраженными за козацкий набег. Много татар тогда же ушло в Крым; Дорошенко с часу на час опасался, чтоб орда не взволновалась и не принудила своих салтанов помириться с ляхами, даже и ценою выдачи ляхам козацкого гетмана. Дорошенко, предупреждая беду, сам первый послал коронному гетману предложение помириться и обещал склонить к примирению Калгу с салтанами и мурзами. Собеский согласился, соображая, что не безопасно раздражать до крайности обоих врагов. Дорошенко легко убедил Калгу мириться с Собеским после того, как татары, узнавши, что делается в их отечестве, разбегались из стана. Собеский отправил к татарам узнать расположение их вождей ротмистра Рощица, у которого был брат, принявший магометанскую веру. Рощиц привез известие, что татары между собою так говорили тогда: «видно, Бог нас покарал за то, что мы пошли воевать на своих прежних побратимов-поляков; за то Бог и наслал на наш край козаков».
Прежде поляки вступили в переговоры с татарами. Калга от имени хана присягнул считать друзьями союзников польского короля, врагами его неприятелей. Гетман Собеский обещал приложить старание, чтоб выплачено было следуемое хану жалованье, и извинялся, что исправный платеж его был в последнее время задержан по причине смут, господствовавших в Польше. Салтан именем ханским обязывался не пускать в пределы Речи-Посполитой татарских загонов из всяких орд, подвластных хану, и освободить всех польских пленников, находившихся в Крыму, между ними и Маховского; коронный гетман именем короля обещал так же поступить и с татарскими пленниками. Наконец, Калга обязался на возвратном пути с ордою не распускать по сторонам загонов.
По окончании договора с татарами составлен был договор с До-рошенком, состоявший из взаимных обещаний. Он гласил так: Дорошенко обещал покориться власти польского короля и просить его принять все Войско Запорожское в милость Речи-Посполитой, а Собеский обещал выпросить у короля всеобщую амнистию козакам, но с условием, чтоб они вперед не искали протекции у иных монархов, а повиновались бы единому законному своему королю, и воротили захваченные имения как королевские, так и панские. По просьбе Дорошенка коронный гетман обещал приказать белоцерковскому коменданту Стахурскому не делать обид русским людям, возвратить захваченные церковные вещи и вывести часть своего отряда из Белой-Церкви для облегчения местных жителей. Наконец, Собеский обещал именем короля и Речи-Посполитой не нарушать привилегий русского духовенства. Окончательное установление по всем вопросам, касавшимся недоразумений между козаками и Польшею, могло быть делом сейма, и для этой цели Дорошенко пошлет своих послов на сейм в Варшаву.
Со стороны Дорошенка не было тут ни малейшей искренности. Он тогда примирялся с коронным гетманом только потому, что видел раздражение своих союзников татар, взволнованных внезапным известием о набеге Серка и Рога. Не думал Дорошенко входить в продолжительную дружбу с поляками, а тем менее подчинять польскому королю Украину. Народ украинский был слишком озлоблен против поляков и расположен был скорее подчиниться бусурманской державе, чем католической Польше. У Дорошенка, как и у многих тогдашних малороссиян, была одна задушевная мысль — сделать Украину самобытной державой. Но после Андрусовского договора с такою задушевною мыслью невозможно уже было опираться ни на Москву, враждуя с Польшею, ни на Польшу, отступая от Москвы; обе заявили себя враждебно национальным стремлениям козаков; приходилось противодействовать разом двум державам — и московской, и польской, а между тем внутри Украины отнюдь не было ни согласия, ни ясности стремления. Искателям самобытности представлялось тогда единственным средством ухватиться за что-нибудь третье, за такое сильное, чтобы оно хотя временно могло равно действовать и против Московского Государства, и против Польши за Украину: таким третьим для Дорошенка тогда являлась Турция. Это была единственная могучая соседняя держава, не имевшая повода дружить ни с Польшею, ни с Москвою — и притом держава с большими военными силами; она, казалось, одна могла пособить Украине. Не ужасала Дорошенка отдача христианской Украины в подданство мусульманскому государю. Пример молдавских и валахских господарей, данников Турции, ласкал его надеждами, что Украине сжиться с Турцией было возможнее, чем с Московским Государством и с Польшею. Надеялись, что Турция оставит Украину под ее собственным местным управлением, не нарушая ни веры, ни обычаев, и довольствуясь только некоторого рода вассальною зависимостью. Разумеется, такой план имел только кажущуюся верность в будущем. Не все козаки, как мы уже замечали, разделяли с Дорошенком его склонность к Турции, и народ малороссийский вообще ни за что не согласился бы очутиться под властью турецкого падишаха, по давнему преданию считая такую власть тяжелым бусурманским ярмом.
Народ в правобережной Украине, как и в левобережной, в большинстве своем расположен был к соединению с Москвою. И Дорошенко, следуя за влечениями своего народа, не прочь был сойтись с Москвою и подчиниться «восточному царю». Его лично в данное время располагало и то, что брат его Григорий, взятый в плен в Москву, по ходатайству вселенских патриархов был обласкан царем Алексеем Михайловичем и хвалился этим в своих письмах к брату гетману. В сентябре (15-го числа) киевопечерский архимандрит Иннокентий Гизель, человек глубоко уважаемый в Малороссии за свое благочестие и ученость, услышавши, что Дорошенко имеет намерение отдаваться в протекцию Турции, пытался отклонить его и указывал на то, что «бусурмане, по закону своему, должны искоренять христиан, и оттого-то под их обороною христианские народы греческие, словенские и многие выгублены, и самый народ русский во все концы земли в неволю запроважен и без милости мучим». От имени православной церкви и всего духовенства архимандрит обращался к гетману с таким молением: «извольте, ваша милость, склониться лучше по-прежнему под державу и оборону его царского пресветлого величества, и ваша милость себе вся желаемая у его величества подлинно получишь; умилитеся над христианами, не. отдавайте их и самого себя в работу бусурманам». Брат гетмана Григорий был отпущен, и Петр Дорошенко, благодаря царя за эту милость, просил отпустить еще и жену Григория и других пленников, находившихся в Московском Государстве. В декабре Шереметев отправил к До-рошенку посланцем Василия Дубенского известить гетмана об освобождении пленных малороссиян и вместе с тем поручил своему посланцу побеседовать с гетманом и узнать его настроение.
У Дубенского с гетманом велся такой разговор. Дубенский, от имени пославшего его, увещевал гетмана, чтоб он отстал «от погибельной агарянской прелести» и, как христианин, служил бы обоим христианским государям — московскому и польскому.
— Я, — отвечал Дорошенко, — желаю быть с православными христианами вкупе, и, будучи под высокою государевою рукою, голову покладать против неприятеля, только отстать от татар нам нельзя. Вот это почему: сталось у нас постановление с польским коронным гетманом Собеским — будет с королевским величеством на сейме договор. Надобно подождать, что постановится на сейме. Коронный гетман обещал, что мне- отдана будет Белая-Церковь, но до сих пор она мне не отдана, и если после сейма ляхи мне Белой-Церкви не отдадут, так я доступать ее буду сам с татарами.-
Дубенский сказал: Боярину Петру Васильевичу известно стало, что татары собираются приходить войною на малороссийские города его царского величества; великий государь желает, чтоб ты, гетман, помня Бога и святую христианскую веру, не посылал татар христианских церквей разорять и крови проливать, и сам бы отлучился от совета с ними. За это ты примешь милость от Всемогущего Бога и освободишь душу свою от вечные погибели.
— Слышу, — сказал Дорошенко, — боярину Шереметеву известно, что хотят приходить татары войною в малороссийские государевы города, а мне такой ведомости нет, и без моего ведома татары в государевы города не пойдут войною. У них и у меня есть неприятели и поближе. Неприятели эти ляхи. Служили мы, козаки, польскому королю многие годы, а выслужили то, что ляхи церкви Божий обратили в унию. Дает король мне, гетману, и старшинам на всякие вольности привилегии, потом пришлет своих поляков и немцев, а те отнимают у нас всякие вольности и православных христиан мучат, бьют; с нас, гетмана и старшин, осмачки хлебные и всякие поборы собирают; во многих городах церкви Божий обругали и пожгли, а иные обратили в костелы. Православному христианину этого терпеть невозможно. Мы, гетман, и все козаки будем стоять за православную христианскую веру, а войною татар в государевы города не пошлю; если говорю неправду, то пусть в то время разольется моя гетманская кровь. Только не в мире с татарами нам никак быть нельзя. Мы с ними живем близко. Станут татары разорять нас — и в царские города учнут войною ходить; коли ж мы будем с татарами жить в мире, так и государевы малороссийские города с нами будут в целости. И теперь я татар удерживаю. Желаю, чтоб вера православная ширилась по всему свету, а мне хочется быть под рукою его царского величества. Я не хочу ни боярства, ни чего другого, кроме государевой милости, да чтоб вольности наши и права козацкие были вольны.
Стали обедать. Подали заздравную чашу в честь государя. Дорошенко поднял ее и сказал: «дай мне, Господи, за великого государя кровь свою пролить и голову положить».
В это мгновение раздался залп из ружей и пальба из пушек.
Тут же Дорошенко прибавил: «у великого государя с королевским величеством учинился мир и по договору хотят Киев отдать полякам, но этого не будет: мы за Киев головы свои положим, а ляхам Киева не отдадим!»
Дубенский, по приказу своего боярина, вел беседу с митрополитом Тукальским и с архимандритом Хмельницким, уговаривал их, чтоб они, с своей стороны, склоняли Дорошенка иметь расположение к московскому государю и отступить от союза с бусурманами. Оба обещали. Оба недавно, в 1667 году, были освобождены из заточения в Мариенбурге и поспешили на родину с враждебными чувствами к полякам[53]. У них обоих был тот же заветный идеал, как и у Дорошенка — самобытность Украины. И они, как гетман, склонялись к мысли о турецкой протекции, видели в этом средство выбиться из-под польской власти, а к Московскому Государству относились с осторожностью и недоверчивостью.
«Ты, — писал к Шереметеву Дорошенко через Дубенского, — советуешь мне отступить от дружбы с агарянами. Не сам собою, а по воле его королевского величества, нашего милостивого государя, это дело началось. Король с ханом побратался и присягнул держать совершенную дружбу с татарами: так и нам, слугам королевским, невозможно разорять этого братства. Несть раб более господина своего». Дорошенко сослался на Гадячский договор с поляками, а в этом договоре указано было сохранять братство, заключенное с крымским ханом. Таким образом, гетман в сношениях с московскими чиновными людьми то грозил громить вместе с татарами польского короля, то союз свой с татарами оправдывал волею того же короля.
Митрополит Иосиф писал боярину Шереметеву сдержаннее: он не дозволил себе ни малейшего намека, что будет советовать гетману подчиниться царю, не написал ни слова о разлучении с татарами, а говорил только о великом радении гетмана в службах обоим государям — и московскому царю, и польскому королю.
Несколькими днями позже Дубенского приехал в Чигирин новый посланец Шереметева, Чекаловский, собственно для проведывания вестей. Этому посланцу наговорил Дорошенко еще более приятных для Москвы слов. «Я почти надеюсь, — говорил он, — что, при Божией помощи, за моим старанием не токмо что сей бок Украины, где мы теперь живем, будет отдан под высокую руку его царского величества, но Перемышль, Ярославль, Галич, Львов, Володимир, все эти головные города княжества русского и весь край в пределах княжества русского будут присоединены к давней столице к богоспасаемому Киеву, и отданы под высокую и крепкую руку его царского величества. Только я бы советовал его царскому величеству с ханом крымским оставаться в братер-стве, хоть он и поганин: тогда бы не только Украина вся спокойно прожила, но из царских сопостатов никто и помыслить ничего противного его царскому величеству не посмел бы». И митрополит Тукальский, с которым виделся Чекаловский, говорил ему в таком смысле, как и гетман. Видно было, что Дорошенко с Тукальским всегда советовались о том, в каком тоне им говорить с прибывавшими в Чигирин московскими посланцами.
Вслед затем приехал в Переяслав из Москвы стряпчий Василий Тяпкин. Ему поручено было склонять Дорошенка отступиться от союза с бусурманами и подчиниться воле московского государя. Тяпкин отправил в Чигирин царскую грамоту, которая была написана так, что козаки могли понять ее в смысле приглашения поступить в подданство московскому государю. Дорошенко собрал раду из полковников и знатных козаков и велел писарю прочитать письмо. «Мы рады, — сказал гетман, — быть под высокодержавною рукою великого государя, только бы нам гнева от польского короля не было, а больше того боимся крымского хана: как он узнает, что царские послы к нам ездят для умирительных дел, так пришлет орду и велит пустошить и сожигать наши городы и места».
«Ни за что, ни за что нельзя нам отлучиться от бусурмана», — кричали бывшие на раде.
Дорошенко отправил для переговоров с Тяпкиным в Переяслав своего брата Григория и писаря Лукаша Бускевича; тогда гетман написал к Тяпкину письмо, замечательное по упрекам, которые делались в нем от всего козачества московскому правительству за его поведение с самого присоединения Малороссии.
«Припомню тебе кое-что (выражался в этом письме Дорошенко) насчет того, к чему ты хочешь склонить меня и сущих со мною. Уже прежде другие так поступали, но не принесли никакой пользы ни себе, ни своим подручным. Кто показал больше усердного служения, как гетман Богдан Хмельницкий: он разумом своим и подручными себе силами и Белую Русь и всю Литву со стольным городом Вильною под власть великого государя отдал, и во Львов, и в Люблин царских ратных людей ввел; он и до самого отхода своего от жизни сей верно работал царскому величеству. Кто с тем же гетманом посоветовал города и села, паче же стольный святый Киев со всеми мощами святых поддать не в турецкое государство, а в христианское его царского величества, кто как не бывший при Хмельницком писарь Иван Выговский? А какая была им благодать за то? Первому такая, что в коммиссии под Вильною посланным от него коммиссарам московские послы не дали с собою мест, но в поругание их привели при цесарском после и при польских коммиссарах, и тем до смерти Хмельницкого обидели! Второго — утвердили в Переяславле гетманом, а потом тайными писаниями подвинули против него других названых гетманов — Пушкаря, Безпалаго, Барабаша, Силку, и возбудили междоусобную брань в православном войске! А в недавнем прошлом договор с поляками постановили прямо на погибель нашу, на части нас разодрали, и уговорились, что оба монарха будут нас смирять, значит искоренять! Хвалитесь, что война перестала, а какая польза из того для церкви православной? В Витебске ни одного храма православные иметь не вольны; в Полоцке одна была церковь и та сожжена, а другой строить не велят. То же и в других городах, отлученных от державы его царского величества! Вы привыкли считать нас за безумный скот, сами без нас усоветовали какие городы оставить себе, какие уступить, тогда как эти городы достались вам не вашею силою, а Божиею помощью и нашим кровным мужеством. Мы хоть и овцы, только Христовы овцы, кровью его искупленные, а не бессловесные. Часто слышится от ваших московских людей такое суждение: волен-де король какую хочет веру иметь в своем государстве, волен благочестивые церкви переделывать в униатские и в костелы. Да не будет так! не даст еще Господь Бог нас в рабство! Его королевское величество знает, что предки наши, как равные с равными и вольные с вольными с поляками во едино тело сложились, под единым государем, волею себе выбранным и присягою утвержденным. А того ига, что честность твоя советуешь нам, ни отцы наши, ни мы не обыкли носить. Честность твоя советуешь нам отступить в подданство царского величества от державы королевской: не являйся разорителем закона коммиссаров обоих народов. Писано 2 генваря 1663 г.».
В таком же смысле были и объяснения Григория Дорошенка с Тяпкиным. Григорий Дорошенко упрекал московское правительство, зачем не допустило козацким депутатам находиться при совещаниях, происходивших между польскими и московскими послами о перемирии, — зачем дозволило выбирать в начальственные уряды неприродных козаков; говорил, что союз с татарами козакам нужен, чтоб их оборонять от ляхов, изъявлял страх, что если московский государь пойдет в Киев под предлогом Богу молиться, то станет своими войсками помогать ляхам против козаков; наконец, после всего посланцы Дорошенка сказали:
«Мы, все заднепровской стороны козаки, хотим быть по первому подданству и по присяге под высокодержавною рукою его царского величества, только чтоб у нас в городах и местечках воевод и залог (гарнизоны) и всяких чинов начальников московских не было; оставили бы за нами не нарушенными вольности и права козацкие: гетману над всею Малою Россиею обеих сторон Днепра быть бы одному Петру Дорошенку, поборов и всяких податей с мещан и со всяких тяглых людей никаких не имать. Гетману же Бруховецкому можно прожить о себе: он пожалован превысокою совершенною честью и многими маетностями, поэтому ему уступить свое гетманство Дорошенку можно».
Произнося такое желание, Григорий Дорошенко и Бускевич просили не писать этих слов в официальных пунктах, чтобы о том преждевременно не разошлось в народе.
Тяпкин в Переяславе присмотрелся к состоянию умов в народе и привез в Москву неутешительные сведения. На левой стороне Днепра все более и более начинал народ любить Дорошенка. То было время самой высшей популярности Петра Дорошенка. Надеялись от него желанных перемен. Вообще потолкавшись между малороссиянами, Тяпкин понял, что народ не благожелательствовал безусловно московской власти. Больше всех городов малороссийских узнал Тяпкин Переяслав, и о переяславцах изрек такой приговор: «в Переяславе нет ни одного доброго человека ни из каких чинов, все бунтовщики и лазутчики великие, ни в одном слове верить никому нельзя». По его мнению, обратить на истинный путь малороссиян в то время возможно было только присылкою многочисленного великороссийского войска. «Если бы, — замечал Тяпкин, — в Переяславе было ратных тысячи три, а мало что две, так малороссияне стали бы тогда страшны (т. е. осторожны) и верны, а то царских ратных людей очень мало, да и те босы и голодны и бегут врознь, а переяславский воевода Алексеей Чириков, — человек больной и беспечный. Буде ратных людей в Переяслав не прибавят, а прежних не накормят и не оденут, то некому будет содержать такого многолюдного города, а между тем во всей Малой России поднимается великий мятеж».
Положение Переяслава, как близкого к заднепровской Украине города, давало ему именно в те дни большое значение: переяславские жители, козаки и мещане, вели частые сношения с правобережными, а с правого берега приходили в Переяслав гости, старавшиеся внушить жителям неудовольствие к своему положению и надежды на Дорошенка. Недавно еще в Переяславе был бунт, и многие, спасшись в то время от казни, теперь снова составляли горючий материал для народного волнения. Небольшое число царских ратных, не превышавшее трехсот, не могло скоро забыть угрожавшей им беды от мятежников и со дня на день ожидало новой тревоги; царские ратные сидели в замке, запершись от многих тысяч козаков и черни, наполнявших Переяслав. Что говорил Тяпкин о малороссиянах, поживши в Переяславе, почти то же, вероятно, сказал бы он и после посещения другого города. Сильно тревожил повсюду малороссиян слух, будто Москва отдает ляхам Киев, а этот город имел для всех священное, значение не только церковное, но и национальное, так что в то время говорили: куда Киев, туда и весь малороссийский край! В Переяславе Тяпкина беспрестанно осаждали вопросами: «отдадут ли Киев ляхам?» Тяпкин знал хорошо, что по Андрусовскому договору Киев оставлен под властью московского государя только на короткое время, а по прошествии этого времени Россия обязывалась возвратить его снова полякам; но Тяпкин тем не менее уверял малороссиян, что Киев «вечными часы» будет принадлежать великому государю. Мало чем менее отдачи Киева ляхам тревожил малороссиян в эти дни другой слух: будто у царя с королем состоялся уговор отбирать у козаков принадлежавшие костелам вещи, захваченные во время предшествовавших войн в качестве военной добычи. Если б так случилось на самом деле, то пришлось бы отыскивать эти вещи в третьих и четвертых руках; пошла бы ужасная путаница. Во всех отношениях примирение в Андрусове было противно малороссиянам; они чувствовали и видели, что их заветные надежды разбиваются в прах; Украина делается добычею двух государств, которые по своим соображениям раздирают ее, делят между собою пополам, не спрашивая, желает или не желает того украинский народ: ему, этому народу, не только не дают повода лелеять мысль о державной самобытности своего отечества, но даже не дозволяют считать себя отличным народом. Против такого отношения соседних государств к Малороссии словом и делом вопил Дорошенко, и через то любили его тогда малороссияне, и сохранил бы он такое обаяние до конца, если б его связи с мусульманами не привели к печальным последствиям, вооружившим против него народ. Но тогда еще его сношения с Турциею и татарами не оказывались явно губительными, и успех его казался несомненен в покушении овладеть левою стороною Днепра.
Бруховецкий, напротив, со дня на день ощущал фальшивое положение, в котором очутился, думая прислужиться Москве и утвердить свою власть над малороссийским краем при московском покровительстве. Малороссияне стали испытывать чуждое им великороссийское управление. Мещане и посполитые должны были вносить подымововные деньги с домов, подати с волов и лошадей, медовый доход с пчеловодства, с мельниц, оранды с виноторговли; эти поборы собирали новые люди и новыми способами; вся тягость этих способов, давно беспокоившая народ великороссийский, теперь падала и на малороссиян. Обдирательства, взятки, грубое обращение, чем отличались великороссийские приказные люди, — все это появлялось в Малороссии, конечно, с крайнею наглостью, как в покоренной стране, а положение края было не таково, чтобы сборы эти могли производиться удобно, правильно и безобидно. Не было в Малороссии ни безопасности, ни спокойствия; беспрестанные татарские набеги опустошали страну; села и деревни лишались внезапно цвета своих жителей, уводимых в плен: хозяева не успевали отстраиваться и поправляться, как подвергались опять прежним набегам и разорениям: земледелец трудился и не знал, кому достанутся плоды трудов его: при совершенном урожае, его поля вытаптывались татарскими конями, сожигался его двор, и он шатался, не зная, где преклонить голову, и если не успевал убегать куда-нибудь, то умирал с голоду; край благодатнейший, который в прежние времена удивлял своим изобилием, приходил в обнищание и запустение. Когда совершилась перепись — везде требовали льгот, и, по соображениям, некоторые места тогда же были изъяты от налогов. Так, в Нежине не брали податей с волов и лошадей, ограничиваясь подымовным налогом. Со всех сторон подавались челобитные о таких изъятиях, и вообще оказывалось, что царской казне мало приходилось пользы с малороссийского края.
Но не одни воеводы и сборщики составляли тягость для посольства: и козацкое начальство давало себя ему знать. У гетмана были тогда полки, не имевшие определенного места; то были, например, «купы», собравшиеся на правом берегу Днепра и перешедшие на левый; между ними были не только малороссияне, но и чужеземцы-волохи, сербы, поляки, приходившие на службу в гетманщину. Их располагали «на леже», т. е. назначали такие места, где поселяне обязаны были давать им помещение, конский корм, шубы, рукавицы. В Батуринском уезде расположены были тогда козаки Дмитрашки Райча (которого потом Бруховецкий сделал переяславским полковником) с сотником Симашкою. Около Полтавы стояло «на леже» до пяти тысяч козаков, дожидавшихся весны, чтоб идти в поход. Около Мена и Сосницы стоял полк Могилевского; около Остра и Нежина козаки Полесского полка, приведенные Дециком. Такие козачьи «купы» переводились из одного угла в другой и везде дозволяли себе разного рода произвол и насилия над поспольством; в те времена всякий поступок казался дозволителен, если не было вблизи силы, которая внушала страх наказания. Народный ропот возрастал; все ненавидели, проклинали Бруховецкого со всем тем, что от него исходило. Мещане и крестьяне тяготились воеводским управлением, от которого прежде они, недовольные управлением козацким, ждали себе облегчения; козаки не могли примириться с боярским саном гетмана и дворянским достоинством старшин и видели в этом замысел уничтожить козацкое равенство. Недовольно было и малороссийское духовенство ожиданием московских перемен, склонялось к митрополиту Иосифу Тукальскому, приятелю Дорошенки, и не терпело Мефодия, московского подлипалу. Большую силу между духовными имел тогда Иннокентий Гизель: игумены и братия всех малороссийских монастырей уважали его и готовы были поступать, как он скажет, а он был издавна в дружбе с Тукальским. Тяпкин, указывая на него, как на сильного человека между духовными, советовал московскому правительству «обвеселять» пе-черского архимандрита царскою милостивою грамотою.
XII Править
Бруховецкий был один из тех мелких эгоистов, которые, увлекаясь представляющимися выгодами, хватаются за все, что кажется им ближе и потому легче, мало думают о далеких последствиях, а потом, когда увидят, что обманулись, так же легко и круто поворачивают в противную сторону. Бруховецкий сознал, что введение московских порядков возбуждает к нему ненависть, и он думал, что народ перестанет его ненавидеть, лишь только он, своими поступками, покажет, что не угождает московскому правительству в ущерб своей нации. Москвы он никогда не любил; он только подличал и пресмыкался перед нею, надеясь, что она всегда может охранить его. Но его надежды не совсем оправдывались. Москва не слишком скоро и не слишком сочувственно готова была угождать ему в такой мере, как он угождал ей; враги могли его извести, прежде чем Москва решилась бы спасать его. Для Москвы в сущности было все равно: того ли, другого ли захотят козаки себе гетманом, лишь бы этот гетман был верен и покорен московскому правительству. Дозволяя на вольной раде избирать гетмана, Москва всякого утвердила бы, кого на раде выберут, и всякого оставила бы и отдала на казнь, когда бы не взлюбила его вольная рада. Что дозволено было излюбленному выбором Бруховецкому сделать с Самком и Васютою Золотаренком, то дозволили бы сделать и с самим Бруховецким в угоду другому излюбленному новым выбором. Это знал и понимал Бруховецкий. Дорошенко был опасен для Бруховецкого. Воевать с ним было трудно, потому что левобережные козаки могли передаться Дорошенку. Бруховецкий решился войти в союз и дружбу с Дорошенком: гетман-боярин завел тайные сношения с правобережным гетманом! Когда они возникли — не знаем, но в то время как Дорошенко вел переговоры с Дубенским и Тяпкиным, велись у него сношения и с Бруховецким через посредство иеромонаха, по прозвищу Якубенко. Дорошенко письменно и словесно через своего посланца передавал Бруховецкому, что охотно уступит ему гетманское достоинство, лишь бы Украина обеих сторон Днепра была в соединении под одною властью и козачество не было бы разорвано. Писал к Бруховецкому и митрополит Иосиф Тукальский, что Дорошенко отнюдь не стоит за гетманский сан и готов уступить его Бруховецкому, ради целости и независимости отечества. Таких присылок от митрополита к левобережному гетману было несколько: Иосиф писал, что у московского царя с польским королем составлен договор — всю Украину мечом и огнем разорить. Бруховецкий поверил этому вымыслу и стал повторять его другим.
У Бруховецкого в Гадяче происходила рада января 1-го числа. Съехались к гетману для поздравления с новым годом полковники: нежинский — Артем Мартынович, черниговский — Иван Самой-лович, переяславский — Дмитрашко Райча, прилуцкий — Лазарь Горленко, полтавский — Костя Кублицкий, миргородский — Григорий Апостоленко, и киевский — Василий Дворецкий; были здесь и войсковые судьи Петр Забела и Павел Животовский и войсковой писарь Федько Михаленко. «Меня Москва подвела» — говорил гетман, — «подговорили приехать в столицу, а там взяли и держали в неволе и заставили нас согласиться на то, чего мы и не хотели». Полковники и старшины вторили гетману: они хотя и не любили его, но все были недовольны вмешательством воевод в управление краем. На этой раде порешили: предложить воеводам царским, чтоб они с своими ратными людьми убирались из края подобру-поздорову, а если не пойдут добровольно, то прогонять их и бить. Бруховецкий уверял, что его посланцам в Приказе говорили: царю Малая Россия не надобна и он отдаст ее полякам вместе с Киевом. «Вот», — говорил Бруховецкий, — «и Василий Тяпкин, что сюда недавно приезжал, сказывал тоже, что у царя с королем положено отдать Польше Киев и с ним Малую Россию, только не теперь это сделают, а сгодя немного, чтоб народ не потревожить. Говорят, царь собирается в Киев приехать, будто Богу молиться, но это слух только такой пускают, а царь Совсем не за тем к нам едет, чтоб молиться. Еще прежде царя придет сюда Нащокин с московским войском. У москалей с ляхами в договоре постановлено с обеих сторон смирять нас, непослушных: затем-то царь сюда с войском идет, чтоб жителей Малой России выгубить и козачество искоренить! Сам Нащокин проговорился моим посланцам, сказал: „его царскому величеству ваша Малороссия не надобна; мы и Киев ляхам уступим!“
Кто-то из старшин сказал: „ты бы, гетман, послал к царскому величеству спросить, чем таким проступились и провиноватились мы перед ним, и за что нас хотят искоренять?“
„Что к ним посылать!“ сказал Бруховецкий: „они правды не скажут, а нам уже и так видно, что у них на уме недоброе, когда договорились с ляхами на том, чтоб с обеих сторон ослушников усмирять“.
Полковники не совсем доверяли и опасались, не испытывает ли гетман их расположение к Москве? Бруховецкий заметил это недоверие, снял с шеи крест, поцеловал его и уверял всех, что говорит искренно.
Из полковников один переяславский Дмитрашка Райча был вполне подготовлен к новому предприятию и сделался сторонником Дорошенка: к этому он приведен был своею женою, вдовою Васюты Золотаренка, которой брат-чернец жил при Дорошенке. Прочие полковники и старшины увлеклись страхом, так как о дурных замыслах московского правительства давно уже ходили слухи в народе. Решили не признавать власти ни царя московского, ни короля польского, а обратиться к государю турецкому и отдаться под высокую его руку, как подстрекал их всех Дорошенко.
После этой рады Бруховецкий отправил лубенского полковника Гамалею, генерального обозного Безпалого и канцеляриста Кашперовича в Турцию предлагать султану в подданство малороссиян с тем, чтоб султан обязался защищать новых подданных от притязаний России и Польши. Бруховецкий выговаривал себе право быть вассальным князем Украины под главенством Турции, наподобие Семиградского князя, и сидеть на княжеском престоле в Киеве. В то же время Степан Гречаный, бывший войсковой писарь, отправился за тем же делом в Крым к хану.
В январе 1668 года в Чигирине у Дорошенка происходила рада: были там козацкие старшины, полковники и полковые начальные лица правой стороны Днепра; были там духовные сановники и в числе их митрополит Иосиф и архимандрит Гедеон Хмельницкий, был там ханский посланник, были посланцы из Сечи, приехавшие принести присягу от всего товариства на покорность Дорошенку; наконец, были там посланцы с левого берега Днепра — один от епископа Мефодия какой-то чернец, другой — от Бруховецкого какой-то знатный козак. Свидетелем этой рады был шляхтич Сеножатский, освободившийся из турецкой неволи и возвращавшийся на родину, через Чигирин, но он не умел назвать по имени того, кто был тогда посланцем от Бруховецкого. Бруховецкий уже не первый раз отправлял к Дорошенку своего тайного посланца. В этот раз, в присутствии многих других, Дорошенко не говорил уже его посланцу, что готов уступить Бру-ховецкому гетманское достоинство; напротив, толковал о том, чтобы вся Украина была в полном единении, хотя бы даже находилась разом под двумя гетманами, но о личности Бруховецкого отзывался он тогда вовсе неуважительно. „Бруховецкий“, — говорил Дорошенко, — „человек худой и непородистый, зачем принял на себя такое бремя и отдал козаков Москве со всеми податьми? того от века у нас не бывало!“
— Его неволею взяли к Москве со всею старшиною и там заставили их подписать все, чего хотели, — отвечал посланец в оправдание своего гетмана и левобережных старшин.
И на этой раде, как на той, что происходила у Бруховецкого, положили отрезаться от Московского Государства и от Польши и поддаться Турции, в надежде вассальной самобытности под ее властью. Хмельницкий при этом говорил, что откопает отцовские скарбы и употребит их на плату татарам, лишь бы избавить Украину от московского царя и от польского, короля.
Епископ Мефодий был в Москве, куда звали его участвовать, вместе с другими духовными сановниками, в суде над патриархом Никоном, и недавно воротился очень недовольным из царской столицы. Мало давали ему соболей, мало „корму“ присылали; не оказывали ему такой почести, как прежде: это делалось оттого, что в Москве считали его человеком совсем уже окрепшим в подданстве, а не таким, которого нужно ласкать и баловать, чтоб к себе прикрепить. Вернувшись в Украину, он остановился жить в своем Нежине, — жил открыто, делал пиры, приглашал на них и малороссиян, и великороссиян, и, не стесняясь, так резко порицал великороссийских бояр и архиереев, что однажды нежинский воевода, Ржевский, ушел от обеда, не пожелавши слушать неприятных для него отзывов об его земляках. „Все у них дурно, — говорил епископ, — и вельможные паны их, и архиереи, и всяких чинов люди — такие грубые, противные: никогда больше не поеду в эту столицу!“
Бруховецкий давно уже находился в неприязни с епископом, — теперь, задумавши отступить от Москвы, он расчел полезным примириться и снова подружиться с Мефодием, тем более» как услышал, что епископ не с прежним дружелюбием относится к Москве. Посредником в деле такого примирения избрал гетман печерского архимандрита Иннокентия Гизеля, хотя и с последним давно уже был не совсем в ладах. Он послал приглашать к себе в Гадяч архимандрита. «Я хоть и не хотел, а боячись козаков, рад не рад, должен был ехать — и поехал», говорил впоследствии Иннокентий.
— За что, — спрашивал его Бруховецкий, — печерская братья меня не любит и Бога за меня не молит?
— Мы, — отвечал Гизель, — зла на тебя не имеем, а только неласку твою видим: козаки маетности монастырские опустошают, подданных наших бьют, коней и волов, и всякий скот, и хлеб крадут, иноков благочестивых бесчестят. Мы к тебе о том писали, а ты писанье наше слезное презрел.
— Это, — сказал гетман, — все оттого, что полковники вас обижали и на вас поговаривали, а я им верил; теперь же верить больше не стану. А ты, отец архимандрит, помири меня с епископом Мефодием; пусть бы он оставил против меня всякую злобу. Мы бы стали промеж собою любовно жить, в совете, и тогда во всем крае малороссийском люди пребывали бы в покое.
Иннокентий Гизель из Гадяча отправился в Нех<ин, к гостеприимному епископу, передал ему о своем свидании с Бруховецким и, с своей стороны, убеждал Мефодия примириться с гетманом.
Раздраженный против Москвы, Мефодий был как нельзя более рад, услышавши такое предложение. Он отправился в Гадяч. Примирение с гетманом состоялось наилучшим образом. В утверждение взаимной дружбы гетмана с епископом, сын Мефодия женился на племяннице Бруховецкого. Бруховецкий сообщил епископу свои опасения на счет похода в Украину Нащокина с царскою ратью. Мефодий дал новому свату такой совет: «надобно тебе, гетман, выходить на границу и не впускать в Украину московских бояр с войском, а не то — Москва тебя схватит и отдаст в подарок ляхам, как Барабаша когда-то отдали Выговскому».
Полковники, бывшие на раде у Бруховецкого в день нового года, по возвращении в свои полки, принялись возбуждать своих подчиненных против московской власти и приготовлять их к изгнанию воевод и ратных царских людей. Сперва они таились от великороссиян, так как и на раде условлено было хранить замысел в тайне от великороссиян до поры до времени. Один только прилуцкий полковник, Лазарь Горленко, не исполнил взаимного уговора и сообщил нежинскому воеводе, Ржевскому, о том, что происходило на раде. Прочие разослали универсалы, которыми дозволялось не платить в царскую казну податей, не исполнять воеводских приказаний и посполитым, по своему желанию, записываться в козаки: последнее дозволение было чрезвычайно по вкусу малороссийскому поспольству; с эпохи Богдана Хмельницкого у каждого посполитого малороссиянина вольный козак был идеалом, и стремление сделаться козаком везде прорывалось при всяком удобном случае.
Киевский воевода, главный между царскими воеводами, посаженными в малороссийских городах, начал получать от воевод тревожные донесения одно за другим. 5-го января написал ему из Остра воевода Рагозин, что в козелецком повете крестьяне, «лучшие» (т. е. зажиточнейшие) люди, не хотят взносить в казну следуемого с них хлеба и записываются в козаки. Вслед затем прислал известие прилуцкий воевода Загряжский, что по гетманскому указу, объявленному прилуцким полковником, в пригородках: Красном[54], Ичне[55], Карабутове[56], Сребном[57], мещане и крестьяне объявили себя козаками, решительно отреклись от всяких взносов в царскую казну и хотели побить посланных для сбора государевых людей. Между тем, у Загряжского было всего 33 солдат и 23 драгуна, при многолюдстве козаков в Прилуках. Затем получены в Киеве известия от переяславского воеводы, Алексея Яирикова, и миргородского — Приклонского, сообщавшие, что в полках Переяславском и Миргородском повсюду посполитые заявляют, что не будут взносить никаких поборов и самовольно поступают в козаки. Запорожцы пришли в пригородки и села Миргородского полка, в которых были устроены оранды (продажа вина на откупе), били орандарей (откупщиков), разграбили погреба, — а миргородский войт и бурмистр говорили ратным людям: «будьте с нами заодно, не то вашему воеводе и вам жить у нас только до масляницы». Миргородский воевода Приклонский писал, что у него ратных людей всего 35 человек; и уже одна мещанка предупреждала, что малороссияне хотят их всех побить. Из Нежина 27-го и 29-го января воевода Ржевский доносил Шереметеву, что нежинский полковник Артем Мартынович объявил козакам, что, по приказу гетмана, можно всех из поспольства принимать в козаки, а когда воевода сделал замечание полковнику, тот сказал: «в Малороссии люди вольные, можно мужикам записываться в козаки, потому что нынче нам люди надобны».
Вслед затем вести о таких же отказах взноса в царскую казну поборов и о самовольном поступлении посполитых в козаки получил Шереметев от воевод: сосницкого — Лихачева, батуринского — Клокачева и глуховского — Кологривова. Новгород-Северский воевода Квашнин, от 30-го января, а потом от 4-го февраля, извещал, что в город вошли по гетманскому приказу, какие-то козаки, жители тотчас пристали к ним и, вместе с ними, угрожают побить царских ратных людей. 8-го февраля из Глухова воевода Кологривов извещал Шереметева, что в город Глухов пришло 1.500 конных и пеших запорожцев, а жители тотчас стали с ними советоваться, как выгонять воеводу с царскими ратными людьми; у воеводы ратных было 341 человек — и с ними он устоять не надеялся. Стародубский воевода Игнат Волконский, от 5-го февраля, сообщил Шереметеву, что стародубский полковник изменил государю, поставил из козаков стражу около города, где сидел воевода, и приказал не пропускать к нему на помощь ратных людей, хватать и приводить к себе гонцов, едущих к воеводе или посылаемых от него. Волконский извещал, что с ним всего 250 человек и пороха мало: защищаться трудно.
Малороссияне стали враждовать тогда не только с царскими ратными людьми, но и со всеми людьми великороссийского происхождения. Ехали крестьянские великорусские подводы с запасами в Киев; в Батурине, у городских ворот, напали на них малороссияне, отняли возы и лошадей, а четырех крестьян убили до смерти; прочие убежали, но подвергались в других местах насилиям: в Королевце и в селах около этого городка их раздевали донага, стояли у них над шеями с топором, обыскивали их, не везут ли они писем, — говорили им: «коли писем у тебя нет — жив будешь, а коли письма найдем — голову тебе отсечем!» Малороссийские мужики, по наущению запорожцев, подосланных Бруховецким, беззастенчиво кричали: «вот пришла пора всем нам быть вольными козаками, и во всех малороссийских городах надобно вырубить воевод и царских ратных людей!» Черниговский воевода Андрей Толстой послал с царскою казною капитана; на него напали малороссияне, отняли царской казны 2.700 рублей, а солдат, бывших при казне, изрубили; вслед затем, в половине февраля, черниговский полковник Самойлович с полками Черниговским и Полтавским осадил воеводу в малом городе (замке) и беспокоил его беспрерывною пальбою из пушек и ручного ружья. Толстой послал в Москву отписку, которую посланец засунул в свой посох, чтоб уйти от обысков.
К городу Остру явился бывший киевский полковник Дворецкий и новый киевский полковник Иванов с козаками Киевского полка; начали они чинить жестокие приступы к городу (замку), а остерские жители тотчас перешли на их сторону. Воевода Рагозин отбивался с третьего часа, дня (с 8-ми утра) до ночи. Государевы ратные люди овладели половиною Остра и сожгли ее; Дворецкий со своими козаками и с острянами удержался в другой половине, устроил раскаты, шанцы и подкопы и стал сильно теснить великороссиян. Но прибывшим от Шереметева стрельцам удалось взять и раскопать несколько козачьих шанцев, сжечь все раскаты (башни), устроенные малороссиянами, зажечь еще часть города, остававшуюся в целости, и доставить сидевшему в замке Рагозину порох и другие снаряды. Весенняя распутица помешала присылке новой подмоги из Киева. Четвертая часть города Остра находилась еще в руках Дворецкого.
Такие события совершались в левобережной Украине в течение первых трех месяцев 1668 года. В городе Гадяче гетман Бруховецкий старался несколько времени не подать великороссиянам, находившимся близ него, повода к подозрениям, но стал рассылать в разные стороны универсалы, извещая народ, что московский царь заключил с ляхами уговор погубить козаков и дал польскому королю десять миллионов злотых для найма иноземного войска на истребление козаков: в видах самозащиты гетман побуждал изгонять и. избивать врагов своих, великороссийских ратных людей. По этим возбуждениям гетмана в Гадяч стала стягиваться военная козацкая сила. Тогда воевода Евсевий Огарев обратился к гетману и спрашивал: что этому за причина?
Гетман отвечал:
— Мне стало ведомо, что вышла из Крыма татарская орда и стоит под Черным-Лесом; для этого я и войско собираю. Я уже написал о том великому государю и в Белгород к князю Барятинскому писал.
Скоро набралось в Гадяче до восьми тысяч козаков. Царским ратным людям с каждым часом становилось все тревожнее. Город Гадяч был совсем почти не укреплен.
8-го февраля, в воскресный день, воевода Евсевий Огарев с великороссийскими полковниками рейтарского строя Яганом (Иоганном) Гульцем и солдатского строя Дириком Граффом отправился к Бруховецкому челом ударить, — в праздник, как обыкновенно делают. Прежде Иван Мартынович для почета сам встречал царских начальных людей, а теперь не вышел; вместо гетмана вышел к ним карлик гетманский, по имени Лучка, и сказал: гетман ушел к обедне в церковь, вон — там, под горою. Воевода Огарев смекнул, что тут есть, неладное и приказал своему денщику узнать: точно ли гетман в церкви? Денщик пошел в церковь и, вернувшись, доложил, что гетмана там нет. Тогда Огарев пошел в церковь к обедне сам, а его полковники, неправославные немцы, разошлись по квартирам.
Немного времени спустя к полковнику Ягану пришли сказать, что гетман хочет видеть его и говорить с ним наедине.
Яган Гульц отправился к гетману. Бруховецкий сказал ему: приехали ко мне запорожцы, кошевой и полковник Соха, а с ними и товарищей много, и говорили они мне: не любо нам то, что у нас, в малороссийских городах, сидят воеводы царского величества и чинят людям многие налоги и обиды. Я сам о том знаю и уже писал его царскому пресветлому величеству, но до сих пор указа не было. Весь народ недоволен, мятется. Вы, полковники, соберите свои полки и уходите из города. Этак лучше будет!
Яган Гульц отвечал: «изволь об этом сказать воеводе и другим моим товарищам».
— Не хочу я посылать за воеводою, — сказал Бруховецкий и стал воеводу бранить. — Я, — продолжал он, — говорю это вам только оттого, что мне вас жаль! Буде вы из города не пойдете, вас всех козаки побьют.
— Нам нельзя противиться, — сказал Яган, — пойдем, как прикажешь, лишь бы твои козаки нас не побивали.
Бруховецкий встал, осенил себя крестным знамением и сказал:
— Вот тебе крест святой, наши козаки никаких задоров не учинят, лишь бы ваши ратные люди вышли смирно из города.
Полковник отправился к воеводе и рассказал ему обо всем. Огарев пригласил другого товарища, полковника солдатского строя Дирика Граффа, да полуполковника рейтарского строя Готфрида Эренстра и пошел с ними к Бруховецкому.
Гетман сначала поломался и не велел их пускать к себе, но они поставили на своем и таки добились доступа к гетману.
Он им сказал:
— Воевода и вы, полковники, я вам приказываю выступить из города, — слышите? а коли не пойдете, так знайте, вас козаки всех побьют.
Гетман не стал более с ними разводить речей. Воевода и полковники с полуполковником собрали других царских начальных людей и стали совет держать, как им поступать.
— Нам ничего не остается, как уходить, — сказал Евсевий Огарев, — нас мало, всех, и конных, и пеших, человек двести[58], а у них набралось тысяч восемь народа; крепости в Гадяче никакой нет, отсидеться и удержаться нам нельзя никак; и сами пропадем, и царскому делу корысти никакой не будет!
Решили уходить. Но только что воевода, собравши всех ратных, стал направлять их за город, козаки начали заступать им путь и затворять перед ними городки и ворота. Бруховецкий не только уже не таился более со своею изменою, но явно глумился и поругался над государевыми слугами. Потребовавши, чтоб ратные ушли добровольно, он вслед затем приказал козакам не пропускать их. Началась свалка. Государевы ратные люди не нападали, а только защищались и отбивались. На челе козаков, загораживавших путь ратным людям, был Иван Бугай. Он нанес удар по голове Огареву. Раненый воевода с своими людьми успел выскочить за город; зато других без пощады изрубливали козаки: погибло таким образом 70 стрельцов и 50 солдат. Из тех, что успели уйти вперед, тридцать не были настигнуты козаками, но поморозили себе руки, ноги, головы и померзли на дороге; других козаки увели обратно в город. В числе последних был и воевода Огарев. По его просьбе, отвели его к гадячскому протопопу, а тот позвал «цилюрика», человека, имеющего претензию лечить раненых. Схватили жену Огарева, опростоволосили; поругались над нею, водили по городу и отрезали ей один сосец на груди. Один из немцев, служивших тогда же в царском войске, рассказывал, что в этот страшный день добродушный хозяин, у которого он жил, зная об участи, ожидавшей царских ратных людей, укрыл своего постояльца и держал в погребе три дня, пока не улеглась народная злоба, потом выпроводил его в город Каменное[59], отстоявший от Гадяча за три мили. Двух полковников Гульца и Граффа и полуполковника Эренстра отдали под стражу атаману Ивану Берлятнику, и тот их разослал по городам.
Выгнавши коварным способом из Гадяча воеводу и царских ратных людей, Бруховецкий хотел таким же способом выпроводить их и из других малороссийских городов. Гетман разослал к воеводам увещательные письма, чтоб они добровольно сдавали города и уходили: гетман обещал, что задерживать насильно их не станут. Прежде всех сдался прилуцкий воевода Загряжский, — за ним вслед сосницкий — Лихачев, батуринский — Клокачев, глуховский — Кологривов. Всех их отвезли к Бруховецкому в Гадяч; они сидели там несколько времени в оковах, а потом отправлены в лубенский Мгарский монастырь. Стародубского воеводу Волконского козаки убили. Воеводы миргородский и полтавский сначала думали было держаться, но скоро увидели невозможность устоять против восставшего народа и сдались. Их впоследствии- отвезли в Чигирин к Дорошенку. Черниговскому воеводе Андрею Толстому предлагал черниговский полковник Самойлович последовать примеру других воевод: «гетман уже отступил от Москвы и вошел в союз с Дорошенком, так великороссийским воеводам и ратным царским людям нечего делать в Малороссии», писал Самойлович. Толстой не послушался его, приказал выжечь в Чернигове большой город, или «мисто», заперся в малом городе, или замке и решился защищаться до последней крайности. И Бруховецкий писал к нему, советуя покинуть замок с пушками, и всяким оружием и уходить в свою сторону, в противном случае грозил сам лично двинуться к Чернигову. Толстой ни на что не склонялся и удерживался до конца: в период возмущения в одном Чернигове воевода не был изгнан, как то сделалось в других городах.
В Москве чрез отписки Шереметева знали о беспорядках в Малороссии еще прежде, чем гетман расправился в Гадяче с Огаревым и его ратными людьми.
В Москве думали сначала, что причиною волнения — страх, чтобы, в силу мирного договора с Польшею, не отдали Клева Польше и не воротили ей чего-нибудь еще другого в Малороссии. Незнание, на чем подлинно состоялся договор Москвы с Польшею, давало народному воображению возможность создавать себе страшные призраки, и, соображая это, московское правительство хотело отправить особого посланца, чтоб он прочитал договорные статьи на большом съезде. Но скоро затем в Москве стало ведомо, что народ волнуется но поводу воевод и сбора налогов в царскую казну. Теперь составлена была к гетману грамота, в которой правительство предоставляло полковникам, бурмистрам и войтам собирать о народа все, что следовать будет на содержание ратных людей, а воеводам сборщиков от себя уже не рассылать. В грамоте делалось замечание, что если бы от всего малороссийского народа было подано челобитье об освобождении от воеводских властей, то оно было бы милостиво принято. 18-го февраля, когда в Москве узнали о том, что за десять дней перед тем произошло в Гадяче, последовала царская грамота к епископу Мефодию, и в этой грамоте уже писалось, что Бруховецкий не только отступил от подданства царю, но и от христианской веры и пролил кровь тех ратных людей, которые его оберегали, что эта кровь «ему, как второму Иуде, рассадит утробу». В Москве писали тогда к Мефодию, еще не зная, что Мефодий с Бруховецким одного поля ягода: этому Мефодию поверялось всякими способами отклонять народ от козней «шатостных людей, замышлявших запровадить народ малороссийский в бусурманскую неволю».
В то самое время прибыл в Москву польский посол рассуждать о союзе двух христианских держав, Польши и России, против неверных. Этот посол был Бениовский, столь известный своим коварством в прежних сношениях Польши с Малороссией при Выговском. Доверчивость к прочности такого союза Польши с Россиею была тогда в Москве так велика, что в царской грамоте Мефодию говорилось как бы о несомненном деле, что, в силу заступления московского царя, с польской стороны уже не будет более насилия в вере украинцам, лишь бы они отстали от «бусурманской прелести».
Бруховецкий, разорвавши с Москвою, рассылал не только по малороссийким городам гетманского управления, но и в слободские полки воззвания, возбуждавшие вражду к москалям. «Польские и московские послы, — говорил в своих воззваниях гетман, — заключили между двумя державами мир на том, чтобы с обеих сторон, как с московской, так и с польской, разорить нашу милую Украину и опустошить ее в конец, истребивши в ней всех жителей, и старых, и малых. Узнавши о таком замысле, мы все-таки не захотели выгонять от себя москалей саблею, но думали без кровопролития проводить их в целости до московского рубежа; однако, они, москали, сей час выявили скрытую в себе злобу к нашему народу, не пошли по указанной им дороге, а бросились с оружием на христиан, народ, защищая себя, стал бить их — и так постигла их та участь, какой они желали нам: мало их живых от нас ушло». Всех увещевал Бруховецкий выгонять от себя москалей, где только они есть, и, вместе с тем, укорял жителей некоторых городов и сел за то, что они завели у себя междоусобия: кто на кого прежде злобствовал, тот увидал теперь удобное время вылить свою злобу; гетман уговаривал всех забыть всякую недружбу к своей братии и обратиться против зломыслящих москалей.
Гетман не ограничился даже одним народом малороссийского происхождения, а затевал привлечь к своим замыслам и донских козаков, вероятно, уже слыша о возникавших на Дону волнениях, из которых вскоре сложился разинский бунт. Донцы хотя в большинстве были по происхождению великоруссы, но их связывало с Малороссией то, что они были козаки и потому не терпели над собою тяготения царских властей. На этом-то основании обратился и к ним Бруховецкий, расточая самую бесстыдную ложь. Так, в своем воззвании к донцам он извещал, будто москали заслали своего верховного пастыря патриарха Никона в заточение за то, что удерживал их от латинской ереси, что москали сами приняли унию и позволили в церквах своих служить ксендзам, что Москва стала уже писать не русским, а латинским письмом.
Между тем Бруховецкий работал для своих замыслов и в другой стороне. 2 апреля Гамалея прибыл в Адрианополь и представился султану с своими товарищами. Турецкие власти приняли новых подданных радушно и милостиво. Послам Бруховецкого сказали: «по своему неизреченному милосердию, султан принимает всех прибегающих к его императорскому порогу и охраняет под крылами своей обороны от всяких оскорблений. Все прежде добровольно поступавшие в подданство оттоманской державе не видели от нее никакой несправедливости. Наша великолепная держава как изначала была могущественнейшею в свете и непобедимою, такою остается поныне и, при помощи высочайшего Бога, пребудет такою до страшного судного дня». Каймакан великого визиря тотчас же известил польского канцлера, что народ козацкий поступил под защиту цесарского могущества, но цесарь принял его не иначе, как воспретивши козакам делать нападения на Польшу, с которою недавно Турция заключила вечный мир. Так как левобережная Украина поступала в подданство Турции из-под московской, а не из-под польской власти, то ее принятие не должно было ни в каком случае казаться полякам нарушением мирного договора.
В мае султан снарядил в Украину двух чаушов: один назначался собственно к Дорошенку, другой к левобережному гетману. Посылаемый к Бруховецкому имел от султана полномочие заключить с гетманом договор, по которому гетман со всем Войском Запорожским и со всею левобережною Украиною отдавался турецкому падишаху в подданство.
Вскоре затем хан крымский присылал к Бруховецкому своего агу с уверением, что явится на помощь гетману татарская орда.
Но Бруховецкий не мог уже никакою ложью потушить в народе разгоревшуюся к себе ненависть. Малороссияне, недовольные введением воевод и сборами с народа, производимыми через лиц великорусского происхождения, не могли забыть, что эту новизну ввел в их отечестве не кто другой, как Бруховецкий. Притом сам гетман был зверски жесток. Летописцы в пример его жестокости указывают, между прочим, что незадолго до своей измены приказал он всенародно сжечь живьем полковницу Гострую, по выражению летописца, «за малую вину». Ненавидели Бруховецкого старшины и полковники, хотя и были соучастниками его отступления от Москвы. Они (неизвестно — кто именно и через кого) послали тайно к Дорошенку, просили его прибыть на левую сторону Днепра и принять гетманскую власть вместо Бруховецкого. Дорошенко прежде письменно уверял Шереметева, что хотя у него много войска козацкого и татарского, но он никуда не двинет его без причины и отнюдь не затеет кровопролития на левой стороне Днепра. Но то писалось с целью отвесть глаза и обмануть бдительность киевского воеводы. Получивши тайное приглашение от старшин левобережных, он отправил отряд козаков к Демьяну Многогрешному, который недавно из черниговского полковника сделался генеральным есаулом и, конечно, был одним из тех, а может быть — и главным из тех, что приглашали Дорошенка. Вслед затем сам Дорошенко с войском перешел Днепр и направлялся на Гадяч.
Прошел великий пост, настала Пасха, в тот год очень ранняя: день Благовещения приходился на святой неделе. Этот год был тем необыкновенен, что спустя месяц после Пасхи еще не росла трава, не растаял снег и стояли зимние холода. Это замедлило вступление в Украину великороссийского войска, которое, под начальством Ромодановского, шло усмирять смуту, поднятую Бруховецким. Не ранее как в мае прибыл Ромодановский к Котельве, пограничному городку Гадячского полка, но нашел там уже порядочную козацкую «залогу». Бруховецкий заранее распорядился укрепить городки, пограничные к великороссийскому краю.
В мае же явились к Бруховецкому татары под начальством мурзы Челибея. Гетман подарил Челибею 7.000 червонных, рыдван с лошадьми и двух русских девок; потом разделил прибывшую орду — одну часть ея взял с собою в поход, другую оставил в Гадяче.
Но вот, вслед затем, явились полсанцы от Дорошенка и от митрополита Тукальского. Прежде эти господа подущали Бруховецкого отступить от Москвы и лелеяли обещаниями, что Дорошенко готов уступить Бруховецкому гетманство одному, лишь бы обе части Украины были соединены; теперь и гетман, и митрополит приглашали Бруховецкого снять с себя гетманское достоинство, уступить одному Дорошенку, а Дорошенко, по своей милости, обещал Бруховецкому оставить в пожизненное владение Гадяч с пригородками.
Трудно было более поругаться над честолюбцем, как отправить к нему такое неожиданное предложение. Бруховецкий пришел в бешенство и излил свою ярость на Дорошенковых козаков, приказавши их заковать в кандалы, а сам двинулся с войском как бы для того, чтобы защищать Малороссию от Ромодановского и требовал, чтоб к нему поспешали козацкие полки, им он уже прежде приказал идти к себе на соединение. Бруховецкий не знал, что уже почти все полки передались Дорошенку.
Дорошенко двигался на восток по левобережной Украине и остановился под Голтвою; там простоял он несколько дней и, наконец, 29-го мая принял присланных к нему воевод и начальных царских ратных людей, взятых в малороссийских городах и посаженных до его прихода в лубенском Мгарском монастыре. Сперва Дорошенко потребовал, чтоб они присягнули ему в верности. Царские слуги отказали наотрез. Тогда Дорошенко приказал отправить их в Чигирин под караулом. Узнавши, что Бруховецкий идет против Ромодановского, Дорошенко двинулся наперерез пути Бруховецкого и достиг Опошни в то время, как Бруховецкий остановился у Зенькова. Тут Дорошенко прислал к Бруховецкому десять сотников и через них требовал, чтоб Бруховецкий отдал добровольно Дорошенку свою булаву, бунчук, знамя и всю «гармату» (артиллерию)). Взбешенный Бруховецкий приказал взять этих сотников под караул и отослать в Гадяч, а сам двинулся к Опошне (30 с небольшим верст от Зенькова). Дошел он до Опошни. Тут заволновалось все козачество и закричало: «мы за гетманство Бруховецкого биться не станем». Приступили к Бруховецкому старшины и стали укорять его: «мы тебя в гетманы выбрали, ждали от тебя всего доброго, а ты ничего хорошего не учинил, только одно кровопролитие от тебя сталось. Сдавай гетманство!»
Чернь бросилась грабить возы его, точно так, как бросалась когда-то под Нежином й на возы Сомка и Золотаренка, когда провозглашала гетманом Ивана Мартыновича. Бруховецкий убежал в свой шатер, думая улизнуть от неминуемой гибели, но перед ним явился посланец от Дорошенка. По одному известию, то был брацлавский сотник Дрозденко, по другому — Чигиринский сотник по имени Савва.
Бруховецкий сел на кресло в своем гетманском шатре. Посланец Дорошенка сказал: «иди, зовет тебя к себе гетман!» и схватил рукою за кресло, на котором сидел Бруховецкий.
Подле Бруховецкого стоял запорожский полковник Чугай: он был давний приятель Ивана Мартыновича и теперь прибыл к нему служить с несколькими стами человек сечевого товариства. Не утерпел он такого обращения с своим старым другом гетманом: он ударил посланца Дорошенкова мушкетным дулом в бок и повалил на землю. Но на гетманский намет ринулась толпа; раздались крики и ругательства; двое сотников схватили Бруховецкого за руки и потащили к Дорошенку.
Правобережный гетман стоял на кургане, носившем название Сербинской могилы: там были схоронены сербы, служившие Вы-говскому и погибшие тогда в битве против Пушкаренка.
Увидя Бруховецкого, Дорошенко сказал ему: «зачем ты отвечал мне грубо и не хотел добровольно отдать своей булавы, когда тебя не хочет иметь гетманом козацкое товариство?»
Бруховецкий не отвечал ему ни слова. Тогда Дорошенко приказал увести его и приковать к пушке: то был обычный прием наказания у козаков.
Но Дорошенко, отдавши такой приказ, произвел движение рукой, которое поняла по-своему свирепая толпа: бросились на Бруховецкого, изорвали и истерзали на нем платье до того, что он остался нагишом, били его ружейными дулами, рогатинами, дубинами и забили до смерти, «как бешеную собаку». Запорожцы, пришедшие с атаманом Чугаем, выбивались из сил, чтоб сколько-нибудь остановить народную злобу и направить ее на Дорошенка. Ничто не могло спасти Бруховецкого, он лежал уже мертвым, весь синий от побоев. «Я не виновен в его смерти, говорил Дорошенко, я никому не велел убивать его!»
После того, как волнение стало несколько утихать, брат Дорошенка, Андрей, приказал поднять тело убитого гетмана, положить на воз, подостлавши сена; так Андрей Дорошенко повез его в Зеньков; там положили тело в гроб и отвезли в Гадяч. Тела бывшего боярина и гетмана было до того изуродовано, что близкие люди и сама жена гетмана едва могли узнать, чей труп привезли тогда в Гадяч. Его похоронили по христианскому обряду с подобающими его сану почестями в церкви Богоявлении, в Гадяче, им же самим построенной.
Бруховецкий был достойнейшим явлением своей эпохи, так удачно прозванной «руиною», разумея здесь руину не только материального, но и нравственного быта в крае: Жадный, свирепый, коварный, лживый, не имевший в жизни никакого идеала, кроме грубого личного эгоизма, он не отличался ни проницательностью, ни уменьем управлять обстоятельствами, которыми пользовался только хватаясь задних, когда они представлялись в данное время ему подходящими. Взнесенный на верх величия междоусобиями, он наткнулся на московскую политику, растерялся и кончил свое поприще постыднейшим образом. Тогдашняя московская политика, по отношению к Малороссии, приняла за правило содействовать тому, что, казалось, вело к теснейшему соединению малороссийского народа с великороссийским, и потому стала ласкать малороссиян, заявлявших перед Москвою такое стремление. В Малороссии нашлись лица, уразумевшие, как можно угодить Москве и через то самим возвыситься. Филимонович был первый, который поднялся таким путем. За ним последовал Бруховецкий. Сам ли он задумал предать малороссийский край великорусскому управлению, или мысль эта дана была ему в Москве — не знаем, но мы видели, что и он сам, и старшины, с ним бывшие, награждены были почестями и выгодами за то, что допустили введение великорусского порядка в управлении Малороссиею с нарушением старины. Оказалось, однако, что тогда такие нововведения были скороспелы и неприложимы к жизни. И через эти нововведения, и через свое тиранство Бруховецкий озлобил до того малороссийский народ, что мог держаться на гетманстве разве только при всегдашней помощи от великорусской военной силы. Но на Москву представлялось мало надежды, когда Московская политика произвела роковой поворот в судьбе малороссийского народа, предавая половину малороссийского края, по Андрусовскому договору, ненавистному для малороссиян польскому господству, и возникло в народе опасение, что и другую половину малороссийского края отдадут туда же. Потерял Бруховецкий голову, ударился в противное — в измену тому, что облагодетельствовало и возвысило его! И он погиб ужасным, но достойным своей безнравственности способом. В народной памяти он не оставил по себе ничего, кроме ненависти и презрения, а потом --вечного забвения.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Гетманство Многогрешного
Править
I Править
После убийства Бруховецкого Дорошенко спрашивал громадную толпу козаков и народа на Опошненском поле: «кому теперь покоримся — москалям, полякам или турку?» Неясны и бессвязны были дикие крики толпы, по из них Дорошенко мог понять, что народ склонен был в то время предпочесть турецкое господство. Малороссияне не испытали сладости турецкого правления, а были уже озлоблены против воевод и государевых ратных людей, потому и не заявили желания быть под рукою царя православного, как эго выразилось при Богдане Хмельницком, когда этот гетман сделал народу такой же вопрос. Украинский летописец говорит, что в день убийства Бруховецкого таборы двух гетманов, недавно стоявшие друг против друга, теперь соединились; козаки на мировую перепились, зашумели и поднялись роптать на Дорошенка. Раздавались даже угрозы убить его. Дорошенко приказал выкатить им еще несколько десятков бочек горелки, чтоб расположить их этим к себе и, вместе с тем, чтоб их перепоить до полного бесчувствия. Сам гетман выехал на край своего обоза и оставался там до того времени, пока не улеглось волнение. На другой день он приказал сниматься в путь и направлялся к Котельве с целью удалить оттуда Ромодановского.
Но удалять было уже некого. Ромодановский сам отступил. Дорошенко двинулся к Гадячу и приказал по сторонам разорять маетности Бруховецкого. В Гадяче забрал он пленных великороссиян, жену Бруховецкого и овладел всем движимым имуществом убитого гетмана. Говорят, Дорошенко все-таки намеревался идти на Ромодановского, отступавшего от Котельвы к Путивлю, как вдруг к нему приходит весть, что оставшаяся в Чигирине жена его неверна ему, сошедшись с каким-то молодцом («через плот скочила в молодшим»). Дорошенко счел необходимым отправиться наскоро в Чигирин, а вместо себя, до своего возвращения, назначил наказным гетманом над войском на левой стороне Днепра Демьяна Игнатовича Многогрешного, бывшего черниговского полковника, недавно возведенного в звание генерального есаула. В самом Гадяче, который стал при Бруховецком как бы столицею левобережной Малороссии, гетман Дорошенко поместил брата своего Андрея, также со значением как бы гетманского наместника. Гетман поручил оставленным силам докончить изгнание воевод и царских ратных людей, которые удерживались еще в трех городах: Переяславе, Нежине и Чернигове.
Дорошенку прежде казалось, что на левой стороне народ любит его. То же казалось и многим другим. Но вышло, что казалось более того, чем сколько на самом деле было. Пока был в живых Бруховецкий, возбуждаемое им к себе омерзение располагало народ пристать к кому-то другому. Но когда ненавистного Бруховецкого не стало, ни для старшин, ни для простых козаков, ни тем менее для поспольства, этот кто-то, годный заменить Бруховецкого, не был уже непременно один только Дорошенко. Запорожцы первые против него высказались. Был ß Сече писарь Суховеенко, человек хитрый и умевший увлекать за собою товарищей. Около него сложился кружок, не хотевший повиноваться Дорошенку. Началась мысль мстить за Бруховецкого. Убитый гетман был всегда расположен к запорожцам, зато и в то время, когда уже украинцы всех званий ненавидели Бруховецкого, только в Сече оставались у него друзья и сторонники. Еще со времен избрания Богдана Хмельницкого, бежавшего в Сечу от преследования Потоцкого, Запорожье при всяком случае выказывало притязание избирать гетманов для всей Украины, и не долюбливало тех гетманов, которые избирались без участия сечевиков. Суховеенко доказывал товарищам, что как на Украине гетмана уже нет, то «наставить нового должна славная Сеча». Товарищи приняли такой совет и избрали самого Суховеенка. Он обещал запорожцам идти по следам славной памяти Ивана Мартыновича и продолжать начатое последним дело освобождения Украины от московской власти при пособии турок и татар. Братчики его же самого отправили к хану и просили крымского государя утвердить своим признанием выбор Суховеенка на гетманство над козаками. Лестно было такое предложение хану; оно Давало ему как бы право покровителя над Запорожьем и Украиною: хан принял Суховеенка ласково, признал его гетманом, отправил вместе с ним двух салтанов с ордою и написал Дорошенку приказание, чтоб тот шел с войском на левый берег Днепра для соединения с Суховеенком. Но Дорошенко не расположен был ни уступать Суховеенку гетманской власти, ни повиноваться хану. Однако, честолюбивого гетмана. Дорошенка известие о Суховеенке пробрало до души. Он отправил в левобережную Украину своего брата Григория, а сам, в первых числах сентября, стоял станом у Сокирной с полками: Уманским, Черкасским, Тарговицким, Белоцерковским, Паволоцким, Корсунским, Чигиринским, Кальницким и с наемным охотным, называвшимся Серденецким, иначе Сердюцким (как должно думать, по имени первого полковника этого полка Сердени). Он сносился с киевским воеводою Шереметевым через отправленного последним старца Киево-Кирилловского монастыря Иезекииля, обличал перед ним коварство епископа Мефодия и расточал уверения, что все правобережное козачество желает поступить под державную руку великого государя. В это время, будучи с монахом Иезекиилем наедине в шатре своем, Дорошенко вынул из ножен саблю и говорил: «не зарекаюсь этою саблею перевернуть весь Крым вверх ногами, как дед мой с четырьмя тысячами весь Крым в ничто обернул, а Калга еще у меня в руках!» Произнося эти слова, Дорошенко скрежетал зубами и продолжал: «я пойду за Днепр войною, только не против царских ратных людей, а против своего нового недруга Суховеенка, поставленного ханом в гетманы. У него печать от крымского хана не такая, какая всегда была в Запорожском Войске — человек с мушкетом: у него на печати — лук да стрелы. Вот я и пойду на сокрушение этого лука и этих стрел, не все запорожцы за Суховеенком, а только одна половина их, другая — за мною! Писали ко мне те запорожцы, что не хотят Суховеенка в гетманы: просят, чтобы я шел к Днепру, где соберется чериецкая рада, а они Суховеенковы стрелы и лук его изломают!» Отцу Иезекиилю передавали козаки, будто Дорошенко так разозлился на крымского хана за ласку к Суховеенку, что приходившего к нему посланца от салтана Калги бил по щекам и говорил: «скажи своему салтану или шайтану — ему то же будет, что тебе». К Дорошенку приходили тогда очень не милые для него вести: говорили, будто Суховеенко, по своем избрании, посылал к турецкому падишаху просить подтверждения в своем достоинстве; говорили даже, что Суховеенко сам принял ислам. Но эти слухи ничем пока не подтверждались.
Левобережная Украина, тотчас после удаления Дорошенка, опять начала склоняться к примирению с Москвою. Ромодановский, как только узнал, что с Дорошенком биться ему более не приходится, двинулся к Нежину. Враждебные московской власти козаки в то время добывали нежинский замок, где, запершись, сидел воевода Ржевский, и убежали, когда увидали за собою силы Ромодановского, а за козаками вслед разбежались и нежинские жители, и оставили «место» пустым. Ратные люди сожгли «место». Ромодановский двинулся к Чернигову, преследуя Многогрешного, оставленного от Дорошенка наказным гетманом. Наказный гетман с часу на час ждал, к себе обещанной Дорошенком помощи, посылал к нему гонца за гонцом и, наконец, как он сам после говорил, получил, уже дошедши до Чернигова, от Дорошенка ответ: «обороняйтесь сами».
Ромодановский с войском пришел к Чернигову; государевы ратные люди уже зажгли крайнюю часть Чернигова, так называемое «нове место», и беспокоили гранатами средину, носившую название «старе место». Тут Демьян Многогрешный послал Ромодановскому сказать, что не будет биться и сдает Чернигов. Ромодановский отнесся к предложению дружелюбно, выпустил Многогрешного с его козаками, а сам вошел в Чернигов и соединился с Толстым, освобожденным таким образом от долгой осады.
Демьян Многогрешный ушел в Седнево; там свиделся он со стародубским полковником Рославцем или Рославченком. Между ними был брошен первый зародыш примирения с Москвою. Оно развилось вслед затем таким путем. В Гадяче между малороссиянами, которых Бруховецкий держал в заточении, был родной брат Демьяна Многогрешного, Василий; его держали в тюрьме в Гадяче за то, что он вогнал в гроб побоями жену свою, а за Неделю до своей смерти Бруховецкий отправил его в местечко Веприк. Начальствовавший в Гадяче после Бруховецкого Андрей Дорошенко призвал Василия Многогрешного к себе и велел ехать к гетману Дорошенку, который тогда, тотчас после убийства Бруховецкого, шел в поход под Котельву. Но Василий Многогрешный сообразил, что заднепровский гетман ополчается против Москвы, а с Москвою не сладит, и тогда нехороша станется с теми, о которых откроется, что они враждовали с Москвою. Вместо того, чтоб ехать к гетману Дорошенку, Василий поехал в Никольский монастырь, находившийся между Коропом и Сосницей, и на пути своем в Короле съехался с Матвеем Гвинтовкою, который, по приказанию Бруховецкого, сидел в тюрьме в Нежине, а после убийства Бруховецкого освободился и уезжал в Короп. Оба, Василий Многогрешный и Матвей Гвинтовка, посоветовались между собою и нашли, что всего лучше и безопаснее вернуться на прежний путь и помириться с Москвою. Они отправились к Демьяну в Седнево и узнали, что Демьян так же думал, как и они. Поехали в Новгород-Северский вместе с Демьяном; туда съехались и некоторые другие старшины левобережной Украины. В том же городе жил архиепископ Лазарь Баранович, человек очень уважаемый не только в Малороссии, но и во всей России.
Демьян Игнатович собрал раду и говорил на ней: «Дорошенко нас всех покинул, не присылает обещанной помощи и едва ли следует нам на него полагать какие-нибудь надежды. Остается обратиться к милосердию царского величества, а иначе москали разорят весь малороссийский край и оборонять нас никто не станет. Прежде же надобно выбрать между нами старшего, наказного гетмана, чтоб он от всех завел сношения с Москвою».
По известию украинского летописца, это совещание происходило в запертом дворе, который охраняла наемная компания охотников, служивших у Демьяна, одна из таких, которые в это время начали держать козацкие полковники на свой счет мимо козаков тех полков, которых полковниками они считались. Это обстоятельство, по известию летописца, способствовало тому, что бывшие на раде старшины угождали самому Демьяну. Они стали просить его принять на себя звание старшого. Демко отговаривался и отказывался, по замечанию того же летописца, точно так, как старая девка отказывается от хорошего жениха. Демьян согласился, как будто уступая воле других, хотя никто, как он же сам, направил тогда всех по своему желанию.
Новый нареченный гетман начал носить звание гетмана Северского; первым шагом его было обратиться к архиепископу Лазарю Барановичу и просить взять на себя посредничество между виновною, но кающеюся Малороссиею и московскою властью.
26-го сентября из Седнева Демьян Игнатович писал к архиепископу Лазарю, что если государь изволит простить все, что за подущением Бруховецкого случилось, и прикажет вывесть своих ратных людей из Переяслава, Нежина и Чернигова, то козаки со всею Малороссиею левой стороны Днепра готовы поклониться царю-государю и служить по его указу. По этому письму Демьяна Лазарь Баранович послал к государю Алексею Михайловичу грамоту, сочиненную с чрезвычайно цветистою риторикою, какою отличались все писания этого духовного мудреца своего века. Смысл его послания к царю был таков: он просил пощады и прощения козачеству и замечал, что «род сей (козаки) хотя строптив, но с усердием работает, не щадя живота своего, если кому служить захочет». Это такой «род», который более всего дорожит свободою и «по нужде не воинствует». Представляют тому пример ляхи: пока им работали козаки, то ляхи под Хотином и в других местах совершали славные дела, а когда ляхов оставило Войско Запорожское, тогда ляхи в нищету пришли.
На это прошение последовала тотчас милостивая царская грамота. Изъявлялось согласие государя принять в прежнюю милость кающихся. Демьян Многогрешный, получивши через Лазаря Барановича в таком смысле ответ, писал архиепископу снова, что козацкое войско благодарит за милость, но все-таки объявляет, что хочет быть в подданстве у московского государя не иначе, как на основании статей, составленных при Богдане Хмельницком, и с тем, чтоб государь велел вывести своих ратных людей из малороссийских городов. При этих условиях Демьян давал обещание сманить в подданство царю не только левую сторону Днепра, но и правую. Затем отправлены были в Москву посланцами брат Демьяна, Василий, и Матвей Гвинтовка. Выбрали, как видно, нарочно таких, которые терпели гонение от Бруховецкого.
После объяснений, которые имели эти лица в Москве, была прислана от государя грамота к Лазарю Барановичу, от 9-го ноября. Царь, видя обращение наказного гетмана Демьяна Многогрешного и стародубского полковника Петра Рославченка, жаловал козаков и все поспольство левой стороны Днепра и отпускал им вины, содеянные по наваждению клятвопреступника и изменника-Бруховецкого, если только они принесут «царской богохранимой державе покорение истинное, а не превратное».
Между тем Дорошенко, отправивши за Днепр своего брата Григория, остановился идти туда сам, когда до него дошло известие, что Демьян, которого он оставил своим наказным гетманом, переходит с козаками на царскую сторону. Приходилось Дорошенку таким образом бороться разом и против Суховеенка, подставленного запорожцами и нашедшего себе опору в Крыму, и против Демьяна и всех его сторонников, покорявшихся московскому государю. Приходилось Дорошенку вывертываться между Москвою, Польшею и Крымом. Дорошенко стал льстить московской стороне, уверять, что желает поступить под царскую руку. Он писал боярину Шереметеву, что, видя дружбу и союз между московским государем и польским королем, хочет он жить с великороссиянами в любви и братской дружбе наипаче прежнего, уверял, что он уже отлучился от татар и их побивает, и что если он ходил за Днепр, то поступал так по просьбе полковников для избавления их от изменника Бруховецкого, а под Котельву ходил он потому, что боярин Ромодановский стал теснить этот город: он, Дорошенко, только освободил Котельву, но не преследовал царской рати; если же народ на левой стороне Днепра, свергнувши изменника Бруховецкого, признал его гетманом, так это надобно приписать воле Божией. Дорошенко, в заключение, просил боярина не посылать ратных людей на малороссийские города и оставаться с ним, гетманом, в дружбе и согласии. Шереметев отписывал Дорошенку двусмысленно: отчасти притворялся, будто верит ему, отчасти же доказывал ему неосновательность его уловок. Посланный Дорошенком брат его, Григорий, избрал себе местопребыванием Козелец. Шереметев отправил к нему ротмистра Рославлева убеждать Григория принести присягу царю на верность, так как сам Григорий первый о таком желании написал боярину. На убеждения Рославлева Григорий сказал: «с какой неволи мне присягать? Я вольный человек, летаю как орел сизый».
— Да ты же писал к боярину, — заметил Рославлев.
— Писал, — отвечал Григорий, чтоб он с нами задоров не начинал. За что у нас не ладится? За наши козацкие вольности, за то, что нас в подданство привести трудно! Мы за свои вольности все до последнего человека помрем, а вот, коли великий государь изволит своих воевод и ратных людей из малороссийских городов вывесть, тогда — иное дело. Мы в послушании великому государю быть рады, и Войско Запорожское Московскому Государству — каменная стена.
Но переписываясь с Дорошенками, Шереметев сносился также и с поляками, враждебно относившимися к гетману Дорошенку, пригласил польской службы полковника Пиво-Запольского и послал его вместе с отрядом царских ратных людей на городки, признававшие Дорошенка; посылал Шереметев письма и к белоцерковскому коменданту, которые попадали в руки козакам Дорошенка, и по этим письмам Дорошенко упрекал боярина, что он ищет пагубы Дорошенку и его козакам. Таким образом, с обеих сторон Дорошенко и Шереметев делали друг другу пакости при сохранении видимого дружелюбия в своей переписке. Митрополит Иосиф Тукальский играл тогда роль посредника, уверял Шереметева, что Дорошенко поступил как истинный раб обоих монархов, «освобождая христиан от пагубы, а царских ратных от великих орд соблюдая», и давал московскому боярину советы отдать Киев не ляхам, гонителям православной веры, а Войску Запорожскому. На это боярин отвечал: «мы не отдадим Киева никому и не выступим из него, пока душа наша в теле».
Дорошенко препроводил Шереметеву перехваченное письмо Мефодия к Бруховецкому, обличавшее недоброжелательство епископа к Москве и стачку с изменником гетманом. Любопытное это письмо, послужившее главнейшею уликою против Мефодия, гласило так:
«Для Бога не плошайся, милость твоя. Вижу, идет дело не о ремешке, а о целой коже нашей. Чаять, тот честный Нащокин к тому привел и приводит, чтоб вас, купно же и нас с вами вместе, взяв за шею, выдать ляхам. Почему ведать: не на том ли и присягал себе? Якож и много знаков таких, что о нас торгуются, — лучше-б нас не манили, нежели так с нами лестно поступать. И впрямь в великом остерегательстве живи, да и запорожцы всячески удовляй, а буде сколько запорожцев вышло, ими укрепляйся, а сверх того, и те городы, порубежные, людьми своими досмотри (т. е. людей своих там расположи), чтоб болыни Москва (великороссияне) их не засели. И сей мой таков совет занеже утопающий за бритву емлется». Далее Мефодий в письме своем советует Бруховецкому послать Дворецкого под предлогом какого-нибудь войскового дела посланцем к царскому величеству, чтоб он там проведал о замыслах Нащокина и московских бояр. «И то не добрый знак, — продолжает Мефодий, — что Шереметев самых бездельных ляхов любовно приемлет и их потчивает, бедных людей мучит, а ляхов удовольствовает, из пушек стреляет, а козаков, хоть бы какие честные люди, залядских собак не почитает и, сверх того, еще похваляется на козаков неслушно, как мне Дворецкий рассказывал, да и с Дорошенком ссылается, а ты ни о чем не ведаешь. Также разумею, что о сем с тобою не ссылаются, а слышу, Тяпкин с Дорошенком имеют съезжаться негде: Бог весть, что все не нам ли на зло». Далее Мефодий советует Бруховецкому беречься Нащокина и не отваживаться ехать к нему, хотя бы тот и приглашал к себе гетмана. Поручая посланцу своему пану Романовскому словесно изъяснить гетману подробнее важное дело, Мефодий в конце своего письма говорит: «я свою мысль тебе объявляю, что мне моя отчизна мила. Храни Боже, чтоб ляхам, взявши нас за шею, имели отдавать, также и к Москве водити. Лучше смерть, нежели зол живот. И ты буди остерегателен, чтобы, храни Боже, не похотели и тебя, как покойного Барабаша, в казенную телегу замкнув, вместо подарка, ляхам отослати».
Препроводивши это письмо, Дорошенко писал Шереметеву: «Мефодий был главным заводчиком всякого зла. Он подустил и умершего Бруховецкого на измену, хоть он теперь клянется Богом, будто не знал, не ведал; но так говорит он, не надеясь на себя довода и свидетельства, а вот собственное рукописание обличает его; пусть же правда неправедному посрамляет очеса».
Мефодий был тогда в Киеве, а попал туда следующим путем.
Как мы видели, он проживал в Нежине. Когда началось волнение и пришла весть в Нежин, что в Прилуках воевода сдался восставшим козакам, Мефодий намеревался ускользнуть в Киев, чтобы перед московским правительством показаться непричастным поднятому волнению, которого исхода он еще не мог знать. Его туда не пустили. Тогда Мефодий собрался уехать в свою маетность Ушню; козаки проводили его туда по его же воле, хотя он тогда прикидывался, будто невольно едет и уступает силе. Когда Мефодий выезжал из Нежина, в то время нежинский воевода Ржевский стоял на городской стене, и епископ с ним простился знаками. Не успел Мефодий отъехать от Нежина нескольких верст, как до него стали долетать звуки начавшейся свалки между малороссиянами и великорусскими ратными людьми. Не долго довелось сидеть епископу в своей маетности. Демьян Многогрешный взял его оттуда вместе с детьми и привез в Чернигов; там епископ сидел четыре недели за караулом: в это время сын его был послан к митрополиту Тукальскому и к Дорошенку с отцовским письмом[60]. Едва сын епископа прибыл в Чигирин, как его там посадили в тюрьму и содержали под строгим караулом: в Чигирине епископа так же не любили, как и в городах левобережной Украины.
Из Чернигова Многогрешный отправил епископа в Седнево, и там пробыл епископ до того времени, как Дорошенко предпринял свой поход на левый берег Днепра. Остановившись под Пирятином, Дорошенко вместе с Тукальским отправили за епископом игумена Чигиринского и полковника Петрановского. Эти лица привезли епископа в стан Дорошенка[61]. Епископа, по повелению Дорошенка, отвезли в Чигирин и поместили под караулом в монастыре, а детей его чернецы и челядники отвезли к митрополиту Тукальскому в город. На другой день после его невольного водворения Тукальский прислал потребовать от него архиерейскую мантию. «Велел тебе сказать митрополит», сообщил ему присланный чернец, «ты быть епископом недостоин, первое за то, что принял рукоположение от московского патриарха, второе за то, что московскому царю служишь и не хочешь добра гетману Дорошенку и митрополиту Иосифу, а те, что хотят нам добра, пишут к нам и благословения от митрополита просят давно уже; так поступают и архиепископ Лазарь Баранович, и Печерского монастыря архимандрит, и все игумены киевских монастырей. Ты же так не поступаешь и за то сана своего недостоин!» Так рассказывает о своих похождениях сам Мефодий; но его показаний нельзя принимать с совершенным доверием, в особенности там, где он выставляет себя сторонником московского государя, преследуемым за верность этому государю; после неудачи замысла Бруховецкого, епископу оставалось притворяться доброжелателем Москвы.
Из Чигиринского монастыря отослали Мефодия в Уманский монастырь и положили содержать его там под стражею. Но черный поп Митрофан и архидиакон Лаврентий, принадлежавшие к штату епископа, взяли у епископова сына 20 червонных, прибавили своих 40 р., и на эти деньги купили лошадей и экипаж. Выпытавши, каким окольным путем безопаснее пробраться до Киева, и заранее уговорившись с епископом, они подъехали ночью к монастырю, где содержался Мефодий: тот напоил допьяна чернецов, которые его стерегли; ночью, как эти стражи уснули, тихонько вышел Мефодий из монастырской ограды и сел в приготовленный для него экипаж. Он благополучно добрался до Киева и явился к Шереметеву, как бедный пленник, убежавший из неволи, которую потерпел за верность царскому величеству. Чтобы оправдать свою верность, первым его делом было оговорить киевских духовных: архимандрита печерского Иннокентия Гизеля, игуменов монастырей: Николаевского — Алексея Тура, Михайловского — Феодосия Сафоновича, Кирилловского — Мелетия Дзика, Братского — Варлаама Ясинского, Выдубицкого — Феодосия Углицкого, Межигорского — Иоанна Станиславского и, кроме них, киевского войта со многими мещанами; на всех на них доносил Мефодий, будто бы у них велись сношения с Дорошенком и с митрополитом Тукальским. Все оговоренные отвергли взведенные против них обвинения; духовные лица объяснили, что у них были сношения с Дорошенком единственно по поводу монастырских маетностей, находившихся на правой стороне Днепра, и притом велись с разрешения воеводы; все они заявили тогда, что, напротив, беспорядки и смятения в Малороссии возникли с той поры, как Мефодий воротился из Москвы и отдал дочь свою за гетманского племянника. Мефодий из обвинителя и доносителя поставлен был в положение человека, которому приходилось защищать самого себя от обвинений. Шереметев сделал допрос Мефодию. Епископ всеми увертками доказывал свою непричастность к измене, а самое свое сближение с Бруховецким объяснял тем, что он в этом случае исполнял волю государя, повелевшего ему помириться с гетманом. На Мефодия показывал еще голова московских стрельцов Лопатин, что, будучи в Нежине, он, Лопатин, вместе с нежинским воеводою, слыхал от Мефодия недобрые речи. Шереметев нашел, что ему, воеводе, как человеку мирскому, неприлично устраивать лицу, носящему духовный сан, очную ставку с Лопатиным. В это время пришла к Шереметеву отписка Дорошенка вместе с письмом Мефодия к Бруховецкому. Шереметев раздражился против Мефодия тем более, когда в письме епископа были оскорбительные отзывы о самом Шереметеве. Киевский воевода приставил к епископу караул. Вскоре после того сотники и стрельцы, стоявшие на карауле, доносили, что Мефодий рассказывает, будто, по наущению Дорошенка, польский король не велит пропускать по Днепру хлебных запасов для царских ратных людей в Киев. Спросил о том воевода Мефодия; тот показал, что, напротив, стоявший тогда у него на карауле ротмистр Сонцев говорил ему об этом еще в Чернигове. Тогда боярин Шереметев сообразил, что если разойдется между людьми слух о таких речах Мефодия, то произойдет «великое сумнительство», и ратные люди не станут надеяться прибытия себе продовольствия. Шереметев решился отправить Мефодия в Москву и доносил в Малороссийский приказ, что в сказках своих киевских монастырей игумены, а также киевские войт и бурмистры объявили, что бунты в Украине начались с тех пор, как Мефодий сошелся с Бруховецким, и потому он, Шереметев, опасается, чтобы епископ в Киеве каких-нибудь бунтов не завел, и отправляет его к великому государю.
Мефодия в Москву повез стрелецкий голова Иван Мещеринов водою по Днепру. Когда он со своим узником прибыл в Старый Быхов, быховский комендант польской службы сказал ему: «я служу одинаково, как своему государю королевскому величеству, так и твоему — царскому величеству, и должен остеречь тебя — не езди на Могилев: в Могилеве мужики своевольные, епископа у тебя отобьют. За день до приезда его двое чернецов из Киева пробежали на двух лошадях в Могилев, чтобы взбунтовать народ и побудить отбить епископа». Мещеринов повез своего узника через Чаусы, и сам Мефодий сказал ему так: «Бог до вас добр, что вы на Могилев не поехали, увидели бы сами, что бы с вами в Могилеве учинилось».
Привезли Мефодия в Москву. Подвергли его допросу. Он ничего не сказал на себя. Его отправили на заточение в Новоспасский монастырь. Тем и покончилась историческая роль этого человека.
II Править
17-го ноября 1668 года прибыл к Дорошенку от Шереметева подполковник Таврило Подымов для разговоров. Он должен был предложить Дорошенку, чтоб тот составил и прислал статьи, на каких желал быть гетманом под рукою царя в левобережной Украине.
«Я», сказал Подымову Дорошенко, «сердечно желаю со всеми городами обеих сторон Днепра быть под высокодержавною рукою его царского величества, но только так, чтоб во всех городах и левой и правой стороны воевод и царских ратных людей не было, чтобы в городах везде управляли полковники и старшины козацкие, и Белой-Церкви быть под моею гетманскою властью. Если же в городах будут воеводы, то нам быть в подданстве у великого государя никаким образом невозможно. Под королевскою же рукою быть мы никак и ни за что не хотим: лучше нам быть под бусурманами. Пусть будут воеводы и царские ратные люди только в одном Киеве, оттого, что Киев нам самим удержать невозможно; а Киев бы великий государь по нашему челобитию изволил непременно принять под свою высокую руку, а не отдавал бы его королю и всем сенаторам, чтоб не было церквам поругания, а христианам великой налоги; понеже всего малороссийского края и духовные и мирские люди в одно говорят: за Киев стоять будем и умирать, а полякам Киева не отдадим. Да в Польше теперь и короля нет!»
Подымов заметил, что поступлению гетмана под царскую руку мешает его дружба с татарами. На это гетман сказал: «была у нас прежде с ними приязнь и присяга, но с их стороны увидали мы неисправление: они брали в полон жителей малороссийского края; за это и мы станем их побивать».
Гетман послал к Шереметеву с писарем войскового судьи Олишевским временные условия союза: воеводы и ратные царские люди могут оставаться, но только до времени, живя в мире и любви с козаками и помогать им против бусурман и своевольников; в числе последних Дорошенко указал на Дмитрашку Райча, который с своим Переяславским полком передался на сторону Суховеенка.
«Удивительно мне, — говорил Шереметев Олишевскому, — чего это хочет гетман Петр Дорофеевич? Какое из того добро выйдет, когда воевод и ратных людей в городах его царского величества не будет? В нынешнее шаткое время, При воровстве переяславского полковника Дмитрашки Райча, который сошелся с татарами, еслиб не было в Переяславе воеводы и ратных людей, давно бы достался Переяслав татарам, и вам бы всем из Переяслава от татар было великое утеснение: бусурмане по своему желанию всех вас до ссущего младенца загнали бы в Крым! Воеводы и ратные люди посланы от великого государя для обороны края, они бусурмаиов не раз побивали».
Олишевский сказал: «гетман Петр Дорошенко для того просит вывести воевод и ратных людей, что в прошлых годах королевское величество велел из Корсуни, Умани, Чигирина ратных людей вывести и тем жителей малороссийского края увеселил».
— Да, — заметил иронически Шереметев, — видели мы это подлинно; в прошлом году, как только Чигиринский комендант из города вышел в Польшу, так гетман собрал татар и пошел с ними на Польшу, и многие города и села и деревни разорил. Опасно, чтоб и у нас, на левой стороне Днепра, того же не случилось, если воевод и ратных людей выведем.
Вслед затем Шереметев послал того же Подымова к Демьяну Многогрешному уверить его от имени киевского воеводы, что никаких нарушений козацких вольностей от царского величества не было, как вымышляли изменник Бруховецкий с архиереем Мефодием и Ваською Дворецким, что если были воеводы и ратные люди в малороссийских городах для обороны малороссийских жителей от бусурман, так это делалось по челобитию его ж, вора и клятвопреступника Ивашки Бруховецкого, а коли из того что противное сталось, то все-таки сталось то через него и по его челобитию. Последовала Демьяну Многогрешному и царская грамота от 1-го декабря: государь убеждал наказного северского гетмана "не верить богосварным прелестям Суховеенка и его союзника Калги-салтана, но побивать где возможно богопротивных агарян и не слушать пусто-душных слов плутов, когда они, ревнуя изменникам, учнут добрых людей возмущать воровскими вымыслами.
Почти одновременно, как вел Дорошенко сношения с Шереметевым, были у него другим путем посредствующие сношения с московским правительством через русского шляхтича Феофила Бобровича. Этот шляхтич по царскому указу вел их в Гадяче чрез посредство гетманского брата Андрея. Главное требование гетмана Дорошенка, сообщенное через брата его Андрея, было такое же, как и в сношениях гетмана с Шереметевым: чтоб в малороссийских городах не было воевод и царских ратных людей, но на этот раз не исключался и Киев, тогда как в сношениях с Шереметевым Дорошенко допускал в этом городе воевод. Андрей Дорошенко от имени своего брата говорил Бобровичу: «по нашему извечному обычаю, где живут козаки, там не должно быть воевод; в большом городе — полковник, в меньшем — сотник или атаман, а над всенародьем — войт. Если царь это примет, то гетман тотчас пойдет в поход на соединение к Ромодановскому по царскому указу. Мы не так, как прежние гетманы: не хотим от государя вымогать денежной и соболиной казны; служить хотим вечно и быть готовыми против всякого государева недруга, за одни только за свои вольности, а из царской казны не хотим брать ни копейки. С поспольства же сами будем отбирать подати и посылать государю. Под властью Польши быть ни за что не хотим и просим, чтоб Киева не отдавали полякам».
И все козаки в Гадяче особенно горячились за Киев: «Киев — кричали они — наша матерь! Своими головами ляжем, а Киева королю не отдадим! Будет великий государь велит из Киева своих ратных вывесть, так мы и сами его отстоим, а Киевом ляхам не владеть».
— Мы этим перемирия меж государями не нарушим, если от ляхов станем выбиваться, — говорил Андрей Дорошенко. — Пусть великих монархов послы съезжаются и договариваются о вечном покое, а гетман будет просить, чтоб великий государь не уступал Киева в сторону королевскую; если ж упором ляхи придут к Киеву и в Украину, станем обороняться саблею. В те поры ляхи станут скорее с царским величеством мириться и сердце их Бог так смягчит, что они и сами от нас отступятся.
После таких переговоров Феофил Бобрович разослал 23 ноября в малороссийские города универсал духовного и мирских чинов людям, убеждая народ оставаться в верности царю, не поддаваться на прелесть врага Суховеенка, а держаться Дорошенка. Вслед затем он уехал в Москву хлопотать о подкреплении вольностей Войску Запорожскому.
Итак, после уничтожения Бруховецкого на левой стороне Днепра явилось разом три искателя гетманского достоинства: Дорошенко, Многогрешный и Суховеенко. Первые два домогались получить гетманскую власть от руки царя. Если бы Дорошенку, бывшему уже гетманом на правой стороне Днепра, удалось получить гетманство на левой, то этим сама собою фактически парализовалась бы сила Андрусовского договора. Обе стороны Украины, разделенные этим договором, соединились бы снова воедино. Дорошенко был бы разом подданным двух государей: польского короля по гетманству на правой стороне и московского царя по гетманству на левой. Явление было бы странное, а между тем оно было близко к осуществлению; но еслиб оно осуществилось, то, конечно, не могло бы иметь никакой прочности. Едва ли бы согласились на это поляки, а если бы и согласились в виду каких-нибудь тайных надежд, то все-таки такое явление стало бы источником новых беспокойств и войн. У малороссиян накипело чересчур много ненависти к полякам, и народное восстание, еще не угасшее вполне, разгорелось бы снова на правой стороне, а левобережные козаки, подчиненные одному гетману с правобережными, стали бы содействовать своим соотечественникам; не мог бы оставаться в этой народной борьбе безучастным и Дорошенко, как правитель края на обеих сторонах Днепра; втянулось бы в эту борьбу и Московское Государство, хотя бы и против собственного желания. Дорошенку да и вообще малороссиянам, не освободившимся совершенно от польских притязаний, очень хотелось завлечь московское государство в войну с Польшею. Уже и теперь Дорошенко, через посредство своего брата Андрея, заявлял московской стороне, чтоб не ставили козакам в вину, если начнут воевать с ляхами. В Москве все понимали, но возобновлять войны с Польшею не хотели и, лаская Дорошенка, мало на него полагались и рассчитывали. Его уверениям в готовности служить верою и правдою православному царю нельзя было доверять уже и потому, что его поступки не удовлетворяли прямым требованиям московского государя. Дорошенко не отпустил на свободу схваченных народом и отданных ему царских воевод, а потащил их на правую сторону Днепра. На неоднократные просьбы московского правительства отпустить их отделывался он обещаниями, на самом же деле держал пленных воевод в городах правобережной Украины под караулом, а двух, Скуратова и Клокачева, в оковах. Сверх того, архиепископ Лазарь Баранович сообщал в Москву, что к Дорошенку приезжал недавно опять турецкий посланец — узнавать в Украине, вся ли старшина желает поступить под власть турок. Все отвечали, что желают. Такие слухи были поводом, что, несмотря на переговоры Бобровича о гетманстве Дорошенка на левой стороне Днепра, в Москве склонялись более к мысли учинить там гетманом Демьяна Игнатовича, тем более, что избрание этого человека в гетманы левой стороны Днепра не вело за собою прямых поводов к нарушению перемирия с Польшею, чего так хотело избегнуть московское правительство. Демьян показал свою преданность Москве, отпустивши всех царских людей, содержавшихся под караулом в Борзне, Соснице и Погаре, тогда как Дорошенко, не увольняя пленных воевод, величался перед царскими гонцами, что он довольно угодил царю и тем, что не отдал этих пленников татарам. За Демьяна Игнатовича горою стоял Лазарь Баранович, умевший пленить царя Алексея Михайловича своими красноречивыми писаниями и приобресть в Москве уважение. И Шереметев с своей стороны ласкал Демьяна Игнатовича, называл своим приятелем и хорошо отзывался о нем в своих отписках в Малороссийский приказ. Сам Дорошенко, хотя и соперник Демьяну по искательству гетманства, наружно относился к нему без враждебности, писал к нему, уговаривал быть верным московскому царю, громить неверных и, не подавая вида, что желает быть на левой стороне сам гетманом вместо него, уверял только, что он правою стороною Днепра готов отдаться в подданство царю, лишь бы не было в украинских городах воевод и царских ратных людей. Два претендента на гетманское достоинство заискивали у одного и того же государства; третий, Суховеенко, был противником и польской, и московской власти, не твердил ни о какой протекции, хотел независимой вполне Украины и опирался на союз с Крымом. Он стоял на восточной стороне Малороссии, в урочище Липовой Долине, вместе с Калгою-салтаном, у которого, если только верить ему самому, была огромная сила. На стороне Суховеенка были полки: Полтавский, Миргородский, Лубенский и Переяславский. Враг и Демьяна Игнатовича, и Петра Дорошенка, Суховеенко всю осень пытался привлечь к себе северную часть левобережной Малороссии, остававшуюся в покорности Демьяну; ему это не удавалось: и в конце декабря обратился он на Дорошенка. Переправившись через Днепр, Суховеенко бросился на Чигирин, но Дорошенко уже заранее проведал его намерение, ожидал его прихода и расположил близ Чигирина войско свое так, что суховеенково полчище очутилось окруженным и спереди, и с боков, и сзади. Большинство татар ушло от него прочь. Ушло также не мало козаков, и в распоряжении Суховеенка осталось не более десятой доли той силы, с какою он вступил в правобережную Украину.
Первая попытка овладеть Чигирином .не удалась. Суховеенко и Калга отступили за Тясьмин. Там нанес им окончательное поражение Серко с запорожцами, соединившись с братом гетмана Доро-шенка, Григорием, прибывшим недавно из Козельца. Козаки сухо-веенковы покинули своего предводителя и перешли к Серку. Суховеенко ушел с поля, по одним известиям, сам-пят, по другим — сам-пятнадцатый. Татары, недовольные им за неудачу, взяли его как пленника и увезли в Крым вместе с Гречаным, бывшим писарем Бруховецкого. Козаки, покорившиеся Дорошенку, привезли последнему суховеенкову скрыню с бумагами, знамя и бубен.
Неудача Суховеенка под Чигирином произвела на время счастливый поворот в судьбе Дорошенка. Из всех городов правобережной Украины съехались в Чигирин полковники, сотники и все старшины, кланялись Дорошенку и признавали его своим верховным главою. И на левой стороне, в разных городах, жители заявляли охоту признать своим гетманом Петра Дорошенка. «Он достойный человек», говорили о нем, «старинный козак, доброго рода и поля знает; а Демьян что такое? Демьян — мужичий сын! Дорошенко пусть будет один гетманом над обоими берегами Днепра, как и славной памяти Богдан Хмельницкий был один гетман над всею Украиною». К празднику Рождества Христова из разных мест Переяславского полка прислали Дорошенку в подарок живность, лисьи и куньи меха.
1-го января 1669 года Дорошенко послал на левый берег универсал к народу, извещавший о том, что враг его, Суховеенко, поражен, и что все Войско Запорожское постановило оставаться в согласии с Москвою, с тем однако, чтоб выведены были из малороссийских городов воеводы и ратные люди. Он, однако, уговаривал народ малороссийский жить в дружбе с великороссиянами, пропускать без задержания всех московских людей, посещающих малороссийский край, и не жалеть для них хлеба-соли.
Желание избавиться от постоянного пребывания в Малороссии великороссийских воевод и ратных людей стало до того всеобщим, что Демьян Игнатович, снаряжая посольство в Москву с просьбою об устроении избирательной рады, счел нужным, главным образом, заговорить о воеводах и ратных людях. Но в Малороссии ход общественной жизни сложился так: если пред московским правительством малороссияне просили о какой-нибудь мере, называя ее полезною для народа, московское же правительство находило эту самую меру не вполне подходящею к своим видам, то из малороссиян находились тотчас и такие личности, которые начинали по отношению к предполагаемой мере подделываться к видам Москвы и выказывать свою особенную верность и преданность государю. Что таким путем можно было возвыситься, показал всем нежинский протопоп Максим Филимонович, скоро потом преобразившийся в преосвященного Мефодия. Правда, он не умел удержаться на той высоте, до какой добрался, зато пример его все-таки был соблазнителен. По его следам, с надеждами лучшего успеха и с верою в собственное благоразумие, вознамерился теперь идти протопоп Симеон Адамович. Он находился в посольстве, отправленном с Василием Многогрешным и Матвеем Гвинтовкою. По возвращении домой, начал он посылать в Москву и челобитные царю, и письма влиятельным при царе лицам: боярину Богдану Матвеевичу Хитрово, думным дьякам Герасиму Дохтурову и Лукьяну Голосову. В своих писаниях он чернил наказного гетмана Демьяна Игнатовича и архиепископа Лазаря Барановича. Демьян, по словам протопопа, держал его под караулом недель шесть за то, что протопоп хотел отправить в Москву отписку от нежинского воеводы Ржевского; под страхом смертной казни запретил Демьян протопопу писать в Москву и к воеводам, не допускал приноса писем к протопопу и никуда не отпускал, чтоб не дать ему возможности открывать Демьяновы злоупотребления. Эти злоупотребления, — по доносу протопопа, — были таковы: "гетман берет с народа безмерные дачи[62] так озлобил против себя и козаков, и мужиков, что те хотят убегать в цесарскую землю. Я его уговаривал, а он не хочет меня слушать и на помазанника Божия и на царство православное возлагает такие хульные слова, что священству моему и писать стыдно. Об архиепископе Лазаре Симеон выражался: «архиепископ вот как дружелюбен к царю: — говорил, надобно-де, чтоб у нас в Малороссии и нога московская не постояла, и буде государь не выведет своих ратных людей из городов, тогда хоть гетман и сам пропадет, да и царство московское погубит!» Зная, что посольство, которое отправится в Москву, будет просить о выводе воевод и ратных людей, протопоп умолял государя не выводить их из Нежина, Переяслава, Чернигова и Остра. Вопреки жалобам козаков на своевольства воевод и государевых ратных людей, протопоп уверял, что, напротив, народ кричит и плачет, «не хотячи быть под козацкою работою, как Израиль под египетскою», а только и молит Бога о том, чтоб ему по-прежнему находиться под. державою и властью московского государя. "Не то, что выводить, — прибавить бы еще нужно воевод в Глухов и в Гадяч; тогда неколи бы уже бресковать (привередничать) козакам, а то их горстка, а затевают небылицу, будто они победу и одоление одержали; и таких статей добиваются, каких и прежде, когда все войско вкупе было не рознясь, не бывало. Возвещаю великому государю, что козаки умные, которые помнят свое крестное целование, а с ними и мещане и вся чернь говорят вслух: «буде государь изволит вывесть своих воевод и ратных людей из малороссийских городов, так они здесь селитися (жить домом) не хотят, а хотят бежать врознь, — одни в украинные городы царского величества, другие за Днепр, в королевские городы». В своей челобитной царю протопоп выставлял тайными недоброжелателями московской власти лиц, которые должны были прибыть в посольстве от Войска Запорожского — Забелу и Гвинтовку с товарищами; протопоп убеждал задержать их и сообщил между прочим, что у наказного гетмана и у архиепископа с их единомышленниками есть желание тотчас изменить царю и сойтить с татарами, если великий государь не исполнит всех желаний, какие передадутся в Москве их посланцами. В одном месяце с доносом протрпопа Симеона, в Малороссийском приказе получен был донос Межигорского монастыря иеромонаха Анатолия на все киевское духовенство, особенно же на лиц, начальствовавших в монастырях.
Московское правительство таким доносам не придавало столько веры, чтобы с ними сообразоваться в своих действиях и намерениях, однако принимало их как небесполезное предостережение для своей осторожности. Оно не преследовало доносчиков, но и не выдавало их головою, тем более, что протопоп писал боярину Матвееву: «не вели моего письма объявляти; скоро доведаются, тотчас меня смерти предадут!» Московское правительство прятало эти доносы, как говорится, под сукно, до поры до времени, когда события покажут сами степень их правдивости.
III Править
Отправленные в Москву посланцы были: от Лазаря Барановича — игумен Маклаковского монастыря Иеремей с одним черным попом и диаконом, а от наказного гетмана северского Демьяна Многогрешного — генеральный обозный Петр Забела, генеральный асаул Матвей Гвинтовка и генеральный судья Иван Домонтовйч. При них было шесть сотников, два атамана, два войта от мещан и посольства, один бурмистр, один полковой судья и один войсковой подписок да 46 рядовых козаков.
19-го января 1669 года происходило их первое представление в Малороссийском приказе. Боярин оружейничий, Богдан Матвеевич Хитрово, проговорил им нравоучительную речь, в которой припомнил всю историю Гетманщины со времен Хмельницкого, и доказывал, что несправедливо было все выдуманное Бруховецким для произведения смуты.
Посланцы подали челобитную со статьями. Главным желанием их было то, чтобы в малороссийских городах отнюдь/ не было великороссийских воевод и ратных людей. Малороссияне признавали, что по первоначальному договору Богдана Хмельницкого с Москвою о присоединении Малой России постановлено быть воеводам в Переяславе, Нежине и Чернигове, но эти воеводы и царские ратные люди, вместо ожидаемой обороны, приносили краю пагубу и разорение. Не свыкаясь с малороссийскими правами и обычаями, ратные люди докучали жителям частыми кражами, пожарами, убийствами и различными мучительствами, совершаемыми над бедным народом; а когда от малороссиян поступали на ратных людей челобитные воеводам, то воеводы, вместо того, чтоб учинить святую правду, только волочили иски и не решали их. От этих-то причин поднялась последняя смута и сталась измена Бруховецкого. Вот поэтому-то малороссияне умоляли свести воевод и ратных людей из малороссийских городов и не присылать их вновь: оброк, какой следовать будет в царскую казну с малороссийского края, станут собирать Гетманы через доверенных своих лиц и доставлять по назначению в царскую казну; такой сбор, однако, по замечанию той же челобитной, может быть успешен и неотяготителен для народа только после некоторого льготного времени, в которое малороссийский край мог бы оправиться и придти в надлежащее благосостояние. Тогда и все Войско Запорожское, пользуясь своими вольностями, не станет поддаваться измене, а будет пребывать в верности его царскому величеству постоянно и непоколебимо.
Статья эта для Москвы показалась щекотливою. Московское правительство смотрело на воеводское управление в Малороссии, как на самый важнейший орган, удерживавший присоединенный край в повиновении центральной власти. Опыт последних лет должен был показать, что слишком большое расширение этого правительственного учреждения в Малороссии еще преждевременно, но московское правительство хотело, по крайней мере, сохранить то, что уже существовало до Бруховецкого и что могло, по-видимому, безопасно существовать на будущее — время. На просительную статью, которая пришлась не по вкусу Москве, последовал ответ уклончивый и неясный. Государь указал быть воеводам. в тех городах, в которых, по его государскому рассмотрению, будет пристойно, а не во всех городах, где были воеводы во время, протекшее после Переяславского договора до последней войны; впрочем, об этом отложено окончательно говорить на раде, которую предполагалось открыть текущею зимою. Посланцы в своей челобитной просили возвратить малороссийские пушки, купленные прежде или приобретенные на войне от ляхов, и в последнее смутное время взятые великороссийскими войсками, просили также возвратить колокола и церковные вещи, захваченные тогда же в Малороссии и, наконец, просили отпустить на свободу малороссиян, уведенных в неволю во время похода Ромодановского, предпринятого для укрощения измены Бруховецкого. На это последовало согласие, с тем, чтобы малороссияне представили росписи с указаниями, что именно, и где, и когда что захвачено; о пленниках же заметили, что, по прошению гетмана Демьяна, было уже отпущено 569 человек, а остальные, какие найдутся, будут отпущены. Старшинам, видно, понравилось пожалование их в дворянское достоинство при Бруховецком, и они теперь просили предоставить гетману право представлять вперед к такому пожалованию своих подчиненных и давать пожалованным универсалы на владение деревнями и мельницами. Правительство и на это согласилось и обещало гетманские пожалования укреплять царскими жалованными грамотами. Подтверждено было уже не раз и прежде заявленное желание, чтобы все, состоявшие в козацком сословии, были освобождены от подводной и постойной повинностей, и чтобы эти повинности лежали исключительно на мужиках. Но просьба малороссиян о том, чтобы гетману и старшинам было дозволено сноситься с иноземными державами, была отвергнута на том основании, что и прежде такого права не предоставлялось гетману; давалось, однако, обещание допускать гетманских посланцев на съездах комиссаров, если такие съезды будут устроены с Польшею и с ханом крымским по делам, касающимся Украины. Челобитчики зацепили и вопрос о Киеве; они высказали, что не желали бы отдачи Киева полякам: им известно, что у поляков на сейме постановлено обратить все церкви православные в римские костелы и развезти из Киева в разные места Польши мощи киевских чудотворцев. Во свидетельство, что такой умысел действительно существует, они представили письма, присланные из Польши печерскому архимандриту. По этому вопросу в Москве отвечали им, что представленные ими письма не могут быть признаны достоверными, и основываться на них нельзя, так как неизвестно, от кого они присланы и кем писаны. Челобитчики, прибывшие в столицу, от лица всего народа доносили на Феофила Бобровича, что он тайный- изменник и в доказательство представили «прелестное» письмо, будто бы им писанное и распущенное в народе, где охуждался Андрусовский договор и малороссияне призывались к противодействию коварной политике соседних государей, растерзавших их отечество. Просили челобитчики также не принимать в Приказе писем от нежинского протопопа Симеона Адамовича, так как от него затеваются междоусобия. О Феофиле Бобровиче дан был им ответ, что великий государь уже приказал воротить его к Москве, но прелестное письмо, обличавшее Бобровича в измене, как видно, не внушило к себе веры, по крайней мере неизвестно, чтобы Бобровичу было сделано какое-нибудь стеснение или производился над ним розыск. О нежинском протопопе челобитчикам отвечали, что протопоп прежде на ссору ничего не писывал и впредь писать не учнет, а приезжал он в Москву к великому государю с челобитьем за него же, гетмана, и за все Войско Запорожское. Такой ответ давался в то время, когда письмо протопопа Симеона с доносами находилось уже в Приказе. Приехавшие с козацкими посланцами депутаты от нежинских и киевских мещан привезли статьи, в которых, между прочим, просили избавить мещанство от суда воевод и от козацких стоянок, сопровождавшихся насилиями. На это отвечали, что все статьи, касающиеся мещанства, будет указано рассмотреть на предстоящей раде.
23-го января посланцы были приглашены снова в Приказ. «Где, по-вашему, пристойнее быть раде?» — спросил их боярин Хитрово.
— Мы промеж себя о том помыслим и скажем завтра, — отвечали посланцы. — Мы назначим места два или три; лучше быть раде в «тихом боку» (т. е. в безопасном нешумном месте), а мнится нам, быть бы ей около Десны, — только чтоб черновой рады не было, а чтоб на раде были только полковники и старшины; черновой раде нельзя быть потому, что места разоренные, и как съедется много народа, так нечем будет кормить лошадей. Мы уже обрали себе гетманом Демьяна Игнатовича и бьем челом великому государю: пусть бы его пожаловал, велел дать ему булаву и знамя!
На другой день, 24-го января, их призвали снова и объявили, что великий государь назначает своими царскими послами на раду боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского, стольника Артамона Сергеевича Матвеева и дьяка Григория Карповича Богданова, раде быть в Батурине, на раду допускать старшину козацкую и мещанскую, а черновой раде не быть.
25-го января было новое свидание. После дополнительных и объяснительных бесед о подробностях того, на что в общих чертах уже последовало- решение, спрошены были посланцы: «какие у вас есть письменные улики против епископа Мефодия и против протопопа Симеона?»
Посланцы отвечали: «улик с нами никаких не прислано, но добудутся улики на раде. Мы подлинно ведаем, что вся дума у гетмана Бруховецкого была с Мефодием, да с протопопом, да с Ромодановским. Бруховецкий в то время посылал в Москву бунчужного Ивана Поповича да арматного писаря Никифора; потом — разглашал, будто они ему сказывали, что „листов“ его царю не доносит боярин Нащокин, и будто бояре говорили, что Малороссия царю не надобна».
На это им сказали: «можно бы вам самим разуметь: то дело несбыточное, чтоб ваших листов не докладывали его царскому величеству! Такие непристойные речи говорил вам Ивашка Бруховецкий и этим вмещал между вами смуту».
В заключение посланцы просили об освобождении взятых в плен малороссиян, томившихся в неволе во дворах бояр и дворян, о возвращении имуществ малороссийских торговцев, задержанных по городам во время бывших смут. На все получили они в ответ добрые обещания.
Феофил Бобрович, в то время как посланцы доносили на него в измене, находился в Гадяче. Он туда приехал 10 января и привез царские милостивые грамоты к гадячанам, к полтавскому полковнику и к войтам с поспольством в Ромен, Зеньков, Лубны, Комышню[63], Сорочинцы[64], Драгайлов[65], Опошню, Рашевку[66] и Веприк[67]. Всех малороссиян, задержанных по поводу смуты в Белгороде, Сумах и в иных городах, велено было отпустить. 11-го января в Гадяче на раде прочитаны были привезенные Бобровичем царские грамоты; рассуждали на всякие лады и потребовали от Бобровича, чтоб он ехал в Чигирин к гетману Дорошенку. Бобрович отвечал, что ему нельзя будет ехать, если не дадут аманатов; некоторые малороссияне перед тем тайно шепнули ему: «если поедешь к Петру Дорошенку, то попадешь в вечную неволю, а то -станется и то, что быть тебе и без головы! Не доверяй Дорошенку. Он сносится с турским султаном и по весне будет кровопролитие!» Сам брат гетмана Дорошенка стал показывать какую-то двусмысленность в обращении с Бобровичем. Пригласил он его на обед, и на этом обеде, против обычая, не было заздравной чаши в честь великого государя, а 17-го января Бобрович был у обедни и заметил, что на ектениях не поминалось имени государя, но поминали гетмана Петра, как главу малороссийского края. Бобровичу объяснили, что так повелел митрополит Иосиф. Этот митрополит, сообщали Бобровичу, приказывал считать отлученными от церкви всех попов, посвященных епископом Мефодием, и требовал, чтоб они приезжали к нему для вторичного посвящения, если хотят пребывать в священническом сане. Смекнул Бобрович, — начинается-де что-то неладное и, не добившись аманатов, счел за лучшее под каким-нибудь предлогом ускользнуть из Гадяча. Бобрович просился на время в Каменное и в Лебедин; его не только не пустили, а еще приставили к нему караульных. Караулили его не очень строго. 23-го января вышел он как будто к одному гадячскому мещанину в гости и махнул в Каменное. Оттуда написал он Андрею Дорошенку, что сделал это внезапно потому, что его не пустили в Каменное и Лебедин, куда он просился для государевых дел. Бобрович просил Андрея Дорошенка сберечь оставленную в Гадяче свою рухлядь и обещал возвратиться в Гадяч, как только получит от гетмана Дорошенка подлинное приглашение. Андрей Дорошенко отвечал, что удивляется, зачем Бобрович уехал из Гадяча тайком, когда против него не было ни у кого дурного умысла, когда все желают, чтоб старанием гетмана Петра Дорошенка начатое дело пришло в совершенство; он бы, Феофан, теперь, ничего не опасаясь, ехал в Гадяч. В то же время, остерегаясь, чтобы царский гонец не написал чего-нибудь своему правительству, Андрей письменно пожаловался князю Ромодановскому, что Бобрович убежал без всякой причины из Гадяча, где ему, кроме почестей, ничего дурного не оказывали.
Бобрович сидел в Каменном до февраля 3-го, когда пришло к нему туда письмо от гетмана Дорошенка, который любезно просил его приехать в Чигирин. Бобрович отправил гетманское письмо в Приказ и докладывал, что ему нельзя ехать в Чигирин: узнал он, что к Дорошенку приехали посланцы цесарский, литовский и от белогородских татар; «Без государевой грамоты», писал Бобрович, «назовут меня шишом и словесно наедине объясняться с Дорошенком нельзя будет. Кажется, лучше крепить одну левую сторону, а о правобережной оставить попечение; народ все прелестный, лукавый: как надокучивал им Суховеенко, так они к нам кидались, и Андрей Дорошенко писал в городы и призывал всех на верность царским именем, а теперь, как уже побили Суховеенка, так не то заговорил Андрей Дорошенко, все только на гетмана указывает и говорит: где гетман будет, там и мы с ним будем. Покамест Суховеенко с татарами воевал против Дорошенка, — всем пленным царским ратным людям дал Дорошенко льготу, отобравши от них присягу, что не убегут, а как Суховеенка разбили, так Дорошенко приказал их посадить снова в темницу и забить в колодки». Сами пленные воеводы сообщили об этом Бобровичу письмом.
Вслед затем гетман Дорошенко, узнавши, что города левой стороны били челом царю, приказал своему брату Андрею ехать из Гадяча к нему в Чигирин, распродавши всю свою рухлядь, и взять с собою царского посланца Феофила Бобровича. Бобрович не поехал по зову Андрея, отговаривался неимением царского указа, а в случае если бы Андрей Дорошенко попытался насильно потащить его, решался бежать в Москву, хотя бы и мог подвергнуться гневу государя за самовольство. Но этого не случилось. Бобрович не поехал к Дорошенку, не бежал в Москву, а был туда отозван по царскому указу. Тем и окончилось неудачное его поручение устроить сделку московского правительства с правобережным гетманом.
У Дорошенка в то время завелись иным путем сношения с Москвою, через князя Ромодановского, стоявшего тогда с царским войском в Судже. Ромодановский отправил к Дорошенку гонцом ротмистра Карпа Бабкина ходатайствовать об освобождении пленных воевод и царских ратных людей, и в том числе сына Скуратова, товарища князя Ромодановского. Дорошенко отвечал: «известен благородию твоему наш нрав. В нашей земле не так, как у великого государя его царского величества в Великой России, где все милостивым повелением государя чинится; у нас без совета полковников и товариства ничего учинить не можно. Даю ведать благородию твоему: пленные ваши у нас не в какой-нибудь неволе, а по воле живут, при нашей любви и милости. Скоро даст Бог неприятеля-бусурмана из нашей земли выгоним, тогда за прибытием всех полковников и за общим советом и Григория Петровича Скуратова, и воевод, и ратных людей отпустим и ни единого из них не задержим».
Дорошенко отпустил, однако, тогда же полковника Гульца с челядником и прапорщика Тараса Смирнова. Гетман сказал Бабкину: «как великий государь укажет отпустить всех взятых жителей малороссийских городов, тогда и мы .вам отпустим воевод и всяких чинов полоненников». Из малороссиян, которых отпуска домогался гетман Дорошенко, были между прочим полковники: прилуцкий Чернавский, ирклеевский Попкевич, судья Незамай, писарь Шийкевич и знаменитый Тимофей Цыцура, живший в то время в ссылке в Томске. Указаны были еще многие имена. Русских пленников у Дорошенка было семьдесят, из них 34 в Брацлаве, другие в Чигирине. О содержании пленников в Чигирине Бабкин сообщал так: «государевых людей гетман велел кормить и поставить по дворам, и шубы и сапоги им подавал, и к себе их обедать призывает почасту». Но такое любезное обращение было только тогда, когда еще Дорошенко побаивался Суховеенка, а как перестал его бояться совершенно, то и с пленными великороссиянами стал обращаться иначе.
IV Править
С 12-го февраля 1669 года в Москве начались приготовления к предстоящей раде для избрания нового гетмана левобережной Украины. По царскому указу, от лица верховной московской власти назначен был на эту раду князь Григорий Григорьевич Ромодановский, а в товарищах ему стольник Артамон Сергеевич Матвеев и дьяк Богданов; с ними, для оберегания, отправлялись конные и пешие государевы ратные люди, стольники, стряпчие, дворяне и жильцы. Съезд всех определенных к посольству был в Севске, куда Матвеев прибыл с своими из Москвы, и там дождался Ромодановского из Суджи, где тот стоял с войском.
Весть о намерении Москвы избрать на раде нового гетмана для левобережной Украины подействовала неприятно на Дорошенка. Он видел в этом неудачу своих планов сделаться гетманом обеих сторон Украины. «Удивительно мне, — писал он Ромодановско-му, — что твоя милость, знаючи добре мене обеим сторонам гетманом, листами ссылаешься с Демьяном Многогрешным, наказным нашим гетманом. Надлежало бы твоей милости, по сердечной своей христианской любви, желать, чтоб и высокая честь его царского величества, и слава Войска Запорожского ненарушна была, а не того, чтоб от веков во едином союзе пребывающая Украина, которая через тыя лета облиялася кровью, снова в разность приходила. Прошу обо всем, что тебе поверено от его царского величества, ведомо чинить ко мне, а не к наказному гетману северскому. А из того поступка, что мимо нашего ведома чинится, что возрастет? Сам твоя милость, как мудрый, домыслитися можешь».
Но на это письмо не последовало ответа; по крайней мере, в современных делах его нет.
В подобном смысле писал тогда Дорошенко и к Шереметеву. Он извещал, что, собравши раду, хотел отправить к царю челобитье, как вдруг узнал, что с бывшим полковником черниговским, его, Дорошенка, наказным гетманом, заводятся «потайные тракты». Демьян в глазах Дорошенка походил на тех «закутных (заугольных) гетманишек», которые после смерти Богдана Хмельницкого, ради своих частных видов, провозглашали себя гетманами и производили междоусобия. Дорошенко просил Шереметева, чтобы все сношения о важных делах производились с ним, настоящим гетманом, а не с его наказными, и чтобы войсковые клейноты (знаки гетманского достоинства) никому не отдавались до возвращения послов, которые от него с рады будут посланы к государю. На это письмо Шереметев отвечал, что с Демьяном никаких тайных договоров нет, а били челом люди малороссийских городов левой стороны Днепра, чтобы государь позволил им по прежним правам отправляться раде. «Ты», выражался Шереметев в своем ответе, «удивляешься делам Демьяна Многогрешного, а мы так удивляемся, что ты к нам пишешь и желание подданства объявляешь, а с турским царем списываешься, посылаешь к нему своих послов и от турского царя у тебя частые послы бывают, а нам о том не пишешь». Писал Дорошенко и к самому Многогрешному, представлял ему, что отечество терпит от розни, целые края обратились в пустыню, много малороссиян сослано в Сибирь и другие края Московского царства. «Правда», писал он, «достойное хвалы дело жить в согласии с Москвою и быть в подданстве у православного монарха, но только не на таких условиях, как покойный Бруховецкий». Дорошенко приглашал Многогрешного отправить послов своих на раду, которая должна собраться на первой неделе великого поста в Корсуне, Многогрешный отправил это дорошенково письмо 15-го февраля в Малороссийский Приказ и писал, что Дорошенку не следует ни в чем доверять, потому что он сносится с турками и составляет с ними какие-то договорные статьи. Расточая уверения в своей готовности проливать кровь за царские выгоды, Демьян доносил, что по его старанию полковники: киевский Солонина и переяславский Дмитрашко Райча учиняются в подданстве великому государю.
Посланцы, бывшие в Москве в январе, не привезли окончательного решения: в каком именно городе будет рада. Демьян Игнатович писал князю Ромодановскому, что лучше быть раде в Новгороде-Северском, дабы на ней мог присутствовать архиепископ Лазарь Баранович, который по своим летам и по здоровью не такая особа, чтоб можно волочить его далеко. Но князь Ромодановский отвечал, что по указу великого государя раде быть в Глухове, потому что в этот город удобнее приехать из иных городов малороссийских; князь приглашал Многогрешного ехать в Глухов и звать туда полковников и иных начальных людей из козаков и мещан; он сообщал, что о том же написано уже и архиепископу.
Повинуясь царскому указу, Демьян прибыл в Глухов 27-го февраля. «Жестокий путь устрашает меня немощного», — писал Лазарь Баранович, — «но Божие дело царственное и мирское нудит-мя; во имя Господне пойду». 1-го марта приехали в Глухов и царские послы. Не доезжая до города в трех или четырех верстах, встретил их Демьян Многогрешный со всею старшиною и с козаками. Главный посланник, князь Ромодановский, посадил Многогрешного с собою в карету; при въезде в город встречал их на городских воротах глуховской соборной церкви протопоп с духовенством и горожанами. Вышедши из экипажей, посольство прикладывалось к Спасову чудотворному образу, с которым приехало оно из Севска; велели нести этот образ в глуховской собор, отслужили там молебен, потом князь Ромодановский приказал этот образ поставить у себя на дворе.
На другой день, 2-го марта, Демьян с асаулом Гвинтовкою вдвоем приехали к Ромодановскому. Боярин приказал читать вслух статьи, на которых должен будет постановиться договор на раде. После чтения этих статей боярин говорил: «в вашей челобитной вы написали, будто на польском сейме постановлено обратить православные церкви в костелы; но в перемирной третьей статье Андрусовского договора утверждено, чтоб русским всякого чина людям вольно было во всех городах и местах, достающихся в сторону его королевского величества, отправление греческой веры: Буде в Короне и Княжестве делается утеснение церквам, то великий государь прикажет своим полномочным послам, на съезде с польскими послами, говорить, чтобы церкви утеснения не было; что на съезде учинится, о том гетман и старшины узнают от своих посланцев, которых сами пошлют на этот съезд. Составьте и подайте посланцам вашим по этому делу статьи и нам их объявите, чтобы великому государю были они ведомы. Посланцы ваши будут приходить к польским послам и говорить с ними о своих войсковых делах с царского повеления, — но с послами сидеть не будут оттого, что и прежде того не бывало, и польские послы на том стоят, чтобы с ними вместе не сидели посланцы Войска Запорожского, чтоб не было споров и промедлений».
— Нам подлинно ведомо, — сказал гетман, — что сенаторы писали к Дорошенку и звали его посланцев на «элекцию» (выбор короля), а коли зовут на элекцию, так и места им дадут и сидеть позволят.
Боярин отвечал: «царские полномочные послы с польскими послами поговорят, но теперь невозможно писать, чтоб вашим посланцам сидеть с послами, оттого, что польские послы этого не хотят».
«Вы просили, говорил боярин, чтоб вам в Москве отвели дом, где бы ставились приезжие от вас. Выберите человека знатного, доброго, разумного и рассудительного, которому доверите жить на том дворе, и к нему будете вы писать о всяких делах, какие надобны будут малороссийским жителям, — и выборный ваш человек будет ходатаем по этим делам и будет бить челом об указе. Вашему выборному жить в Москве с переменою погодно».
3-го марта приехал в Глухов архиепископ Лазарь Баранович. Боярин велел собраться к нему уже всем, и от имени великого государя спросил архиепископа о спасении, а прочих мирских особ о здоровье. Потом объявлено было царское прощение малороссийскому народу за вины. За это прощение все били челом.
Потом боярин произнес: «указал великий государь, его царское величество, по вашим правам и вольностям избрать себе в гетманы, кого излюбите».
Обозный, судьи, полковники и вся старшина и чернь провозгласили гетманом Демьяна Игнатовича Многогрешного. Споров никаких не было. В пользу Демьяна все было подготовлено, и видно было, что выбор на раде будет только формальностью. Затем наступило чтение статей договора, по которому Украине надлежало быть в вечном подданстве у великого государя. Когда прочли: «в Переяславле, Нежине и в иных городах воеводам и царским ратным людям быть», — поднялся шум.
Старшины стали говорить: «в наших челобитных его царскому величеству писано, чтоб воеводы были только в Киеве, а в Нежине, Переяславле и в иных городах им не быть, потому что от воеводе и царских ратных людей многая наперед сего обида была».
Боярин сказал: «великому государю челобитная ваша ведома. Но великий государь указал быть воеводам и ратным людям в Переяславе, Нежине и в иных некоторых городах для крепкого утверждения и на оборону тебе, гетману, и всем малороссийским жителям от неприятельских приходов, да для проезда в Киев и к тебе, гетману, сухим и водяным путем всяких проезжих людей, а не для того, чтоб воеводы и ратные люди чинили жителям налоги. Ты, гетман, и вы, старшины, сами видите, как малороссийские жители шатки; всяким смутным воровским словам и на всякие прелести сдаются скоро и к ворам пристают, а невинных людей, что к их воровству не мыслят пристать, разоряют. Петрушка Дорошенко, именующий себя гетманом на той стороне Днепра, поддается турскому султану: вон, Василий Полянский был у него в Чигирине, сам видал, как турецкий посол к нему приезжал, и Дорошенко называет себя турецким подданным! Он и на сю сторону Днепра людей своих подсылает и воровски прельщает малороссийских жителей, а иных страхом и войною понуждает под свое послушание. Уже многие города на сей стороне держат его сторону. В Переяславе и Нежине и в иных городах все разорено, жители разошлись, кто куда захотел, и города стали безлюдны; если в этих городах опустелых не будет воевод и ратных людей, то жителям, которые теперь в бегах, нельзя будет по возвращении без обороны домов своих строить, а Дорошенко, узнав, что воевод и ратных людей в тех городах нет, пришлет своих заднепровских козаков и наполнит своими людьми эти города; тогда эти города будут уже и поневоле у Дорошенка в послушании, и он учинит их в подданстве у турка вместе с собою. Тогда тебе, гетману, и всей старшине от турка и его послушников, от хана и от Дорошенка, будет большое утеснение. И вот еще что мы тебе, гетману, и всем вам старшине объявляем: послан от царского величества к турскому султану стольник Афанасий Нестеров, тот говорил туркам, чтоб турский султан жителей малороссийских городов и запорожских черкас в подданство к себе не принимал, а турки дали посольству царского величества такой ответ: в которых городах царских воевод нет, и те города учнут отдаваться турку, — и он, турок, принимать их велит. Тебе, гетману, и вам, старшине, надобно бы то рассудить и остеречь: первые и главные города малороссийские надлежит утвердить и укрепить в своих руках, а не отпускать их в чужие руки, чтоб самим потом в утеснении не пребывать и отпущенные под чужую власть города кровью не доставать. Когда главные города будут в крепком одержании, тогда и малые города, хотя в них и воевод не будет, учнут при тех больших городах держаться и никому не сдадутся».
Изложенные царскими доверенными доводы показались до такой степени сильны, что малороссияне не нашлись ничего возражать; однако, все-таки не заявили сразу совершенного согласия принять означенную статью, а сказали, что о ней подумают и поговорят между собою.
Перешли к другой статье, не менее щекотливой. Гетман припомнил челобитную о том, чтоб Киев не отдавали полякам в видах охранения православной веры. Боярин именем царским объявил: «вам самим известно, на какой срок договаривались отдать Киев, но по некоторым причинам, возникшим с польской стороны, на тот срок отдачи Киева не будет до съезда полномочных великих послов, а каков на съезде договор о Киеве станет, о том вы узнаете от ваших посланцев. А что вы говорите о церквах Божиих и о благочестивой христианской вере, которая в гонении от униатов, так об этих делах надлежит говорить жителям той стороны Днепра, а не вам. Ведомо самим вам, что козаки и всяких чинов жители той стороны Днепра отлучились сами от царского величества еще прежде Андрусовского договора, а не царское величество от себя их отдал; по их-то отлучению и Андрусовский договор учинен».
Гетман сказал: «нам подлинно ведомо, что тамошние козаки поддались польскому королю собою, а от царского величества им отдачи не было. Если положено будет на съезде Киев отдать полякам, в том пусть будет воля великого государя, лишь бы только поляки не гнали православной христианской веры и не отдавали церквей Божиих в унию. Возможно царскому величеству митрополию учинить в Переяславе, если Киев отдан будет».
«Пристойнее учинить митрополию в Чернигове, — сказал Лазарь Баранович: — Чернигов старее Переяслава и княжение древнее». По окончании чтения статей гетман сказал: «позвольте нам эти статьи взять к себе. Мы прочтем их у себя на дворе и поговорим промеж себя, которые статьи покажутся нам противными, о тех статьях мы учнем бить челом великому государю и челобитную нашу подадим вам на письме».
Царские послы согласились и дали им статьи.
4-го марта явился к князю Ромодановскому обозный Забела, в сопровождении генеральных асулов и полковников, и сказал:
«Прислал нас гетман передать тебе, боярин, что он статьи, которые у тебя взял, читал со всеми старшинами. В этих статьях написано, чтоб царского величества воеводам и ратным людям быть в Переяславе и иных городах, а мы у великого государя наперед сего милости просили и ныне просим, чтоб великий государь нас пожаловал, — указал не быть воеводам и ратным людям в городах сей стороны Днепра. Об этом приносим мы тебе челобитную; да еще о другом, о чем милости просим у великого государя, мы здесь написали».
Боярин приказал взять у них написанную челобитную и сказал: «чтоб воевод и ратных людей из ваших городов вывесть, — то дело несбытное, а об других статьях, что вы здесь написали, будет вам указ учинен». В челобитной, кроме просьбы о выводе воевод, было писано о сохранении козацких имуществ, чтобы вдовы козацкие наследовали имущества убитых на войне мужьев и пользовались всеми льготами козацкого звания до своей смерти, либо до выхода в новое замужество за не-козака; чтобы царские гонцы не брали самовольно подвод, а получали их от городовой старшины; чтобы число козацкого войска в реестре простиралось до сорока тысяч, а в случае неприятельского вторжения давалась бы скорая помощь ратными людьми; чтоб возвращены были взятые воеводами в смутное время малороссийские пушки; чтобы жителям посполитым, в уважение к понесенным разорениям, дана была льгота на пять лет, а недостающее, по причине этой льготы, количество денег на жалованье реестровым козакам дополнялось бы из царской казны.
При этом старшины объявили, что на предстоящий съезд полномочных послов они выбрали посланцами: нежинского полкового судью Федора Завадского, Лаврентия Артеменка, Леонтия Полуботка и Ярему Яременка.
5-го марта явились к боярину гетман и архиепископ Лазарь Баранович. Боярин им сказал: просили обозный с полковниками, чтоб воевод и ратных людей вывести из Переяслава и других городов, хотя бы через полгода или через год, как, даст Бог, сей стороны малороссийские жители успокоятся и учнут служить царскому величеству верно. Это дело несхожее, чтоб воевод и ратных людей выводить.
Гетман по-прежнему распространился о том, как «воеводы и ратные люди малороссийским жилецким людям всяких чинов делали обиды, козаков лаяли, мужиками их называли, производили кражи, поджоги, с целью расхищения имуществ во время пожара, и потому-то козацкие власти просят вывести воевод и ратных людей из малороссийских городов. Пусть великий государь, его царское пресветлое величество, будет надежен, мы учнем служить ему верило, безо всякой шатости, и изменять ему никогда не будем».
Боярин отвечал: «по се время великому государю от козаков и от мещан на воевод и ратных людей ни в каких налогах челобитья не было и впредь великий государь указал воеводам не вступаться в ваши права и суды, не только в козацкие, но и в мещанские; судиться вам меж себя самим, по вашим стародавним правам и вольностям. А что вы говорите, будто служилые люди зажигали и в пожарное время животы уносили, так о том великому государю не бывало ни от кого челобитья ни прежде сего, ни в последнее время; если-ж бы челобитье такое было, против челобитья был бы сыск, а по сыску, смотря по вине, тем ворам за их воровство и казнь учинена была бы. Знатно, то дело ныне затеяли вы, чтоб воеводам в городах не быть! Вы об этом и не мыслите, чтоб ратных: людей из городов вывести! Какую крепость вы учинить можете в том, что в малороссийских городах никто не изменит, не сдадут городов неприятелю и служить великому государю будут верно?»
Гетман и старшины не нашлись ничего отвечать на этот вопрос.
Боярин продолжал: «наперед сего гетман Богдан Хмельницкий поддался великому государю и служил ему верно до смерти. А после него что? У вас были гетманы: Ивашка Выговский, Юраска Хмельницкий, Ивашка Бруховецкий; все они договорные статьи составляли, руками своими их подписывали и пред святым евангелием душами своими крепили. Однако, ничего того не памятуя, потом изменяли! Давно ли Ивашка Бруховецкий государевых воевод и ратных людей в городах велел побить без всякой причины? Видя с вашей стороны такие измены, не стало чему верить! Ты, гетман, и вы, старшины, говорите, что имаетесь содержать все города своими людьми. Несбытное это дело: не только нам, но и вам хорошо видимо, что делается на сей стороне Днепра во многих малороссийских городах! Козаки и мещане слушают не тебя, Демьяна, а Дорошенка, и великому государю чинятся противны. Если бы в тех городах, о которых вы говорите, царских ратных людей не было, так и там жители делали бы то же, что ныне делают полтавцы, миргородцы и иные. Гетман и все старшины! Не говорите вы нам больше о выводе из городов воевод и ратных людей. Сами-ж вы написали в своем челобитье, что вручили своим посланцам: во всем полагаемся-де на волю и на милости царского пресветлого величества. Как ему, великому государю, всесильный Бог на сердце положит, так бы сохранить нас изволил при вольностях наших. Не так ли написали вы?»
Архиепископ признал, что так именно было написано в челобитной, а затем прибавил: «когда нам чинятся налоги, то как же нам о том не говорить и не бить челом великому государю? Теперь написать бы в статьях: ты, боярин, о выводе воевод и ратных людей договора с нами не чинишь, и’обе стороны стоят упорно, но вперед нам повольно будет бить челом великому государю о выводе воевод и ратных людей».
Ромодановский не поддался на эту уловку и решительно произнес: «чтобы о выводе воевод и ратных людей повольно было вам бить челом великому государю, — того не точию написать, но и говорить больше о том с вами не буду и слушать от вас тех слов не хочу. Говорю вам прямо».
Гетман и старшины откланялись, но Демьян Игнатович на прощанье сказал: «нынешний вечер, сошедшись со старшинами и выборными козаками, мы о том еще гораздо подумаем. А с нынешних разговоров и сам я узнал, что в городах без воевод и ратных людей быть невозможно».
На другой день, рано утром, 6-го марта, в субботу на второй неделе великого поста, съехавшись все вместе, с боярином учинили договор, составленный в двадцатисеми пунктах или статьях. Большое значение для своего времени имела двадцать вторая статья. Со времен Богдана Хмельницкого у малороссийского правительства было унаследованное от польской шляхты стремление ограничить число козаков и образовать из них привилегированное сословие, отличное от остального поспольства. Такое стремление находило правильным и московское правительство. Но у малороссийского народа всегда оставался иной идеал, — чтоб в крае все были равные козаки, и из народной громады всегда выступали своевольцы, называвшие себя самозванно козаками; нередко собирались они купами (шайками) и бесчинствовали; то были большею частью наймиты, не владевшие ни грунтами (усадьбами), ни нивами, и добывавшие себе хлеб работою у зажиточных, особенно на селитренных заводах и винокурнях. Старшины козацкие постоянно жаловались, что от них чинились беды и обиды прямым козакам. Теперь учреждали особый отдел козацкого войска, под названием компании; предположено на первый раз набрать их тысячу человек и назначить над ними особого компанейского полковника. Их обязанность будет преследовать и усмирять шайки самозваных козаков. Это учреждение скоро получило большое развитие, и все полковники стали заводить у себя в полках компании. Как увидим ниже, через несколько лет сами старшины нашли необходимым отменить это учреждение, но вместо него явились охотные или наемные козаки, большею частью из иноземцев.
Откинувши просьбу о выводе воевод, приказано было статьи написать в тетради. Во всем положились на валю великого государя, подписали статьи и подали боярину. Ромодановский заметил, что о тех статьях, которые подали ему после, будет дан милостивый указ, когда эти статьи представятся его царскому величеству. Вместе со статьями, касавшимися Войска Запорожского, т. е. козаков, на этой раде постановлены были статьи, относившиеся к мещанству и поспольству, по челобитью от нежинских и киевских мещан. Город Нежин, ссылаясь на разорения, понесенные в последнее междоусобие выпросил льготы себе на 15, а своей волости на 5 лет, и подтверждения прежних прав на доходы с торговых мер, с торговли дегтем, с винной и пивной торговли. Мещане били челом за себя и за посполитых в волости (т. е. крестьян), чтоб козаки не вмешивались в их управление и не были бы сборщиками. Тогда в малороссийских селах и деревнях временно размещались приходившие с правой стороны искать новоселья, и число их все более и более возрастало. Поставленные «на-хлеб, на-соль мирскую», они дозволяли себе всякие своевольства. «Голики (как называются они в челобитной) от прямого своего посилья сыты быть не хотят, а насилуют мещан и крестьян». Киевское мещанство просило себе, главным образом, свободы от поставки подвод, от своевольства царских ратных людей — и, кроме того, выпросило пятилетнюю льготу для города Киева от податей, следуемых в царскую казну.
Тогда боярин приказал перед соборною церковью устроить просторное место, поставить на аналое чудотворный Спасов образ и положить на . столе булаву и знамя. Когда все было готово, явились Демьян, старшины и выборные козаки и мещане. Архиепископ прочитал молитву. Боярин проговорил короткую речь, выразивши в ней, что, по челобитью, представленному обозным Петром Забелою, великий государь указал боярину быть на раде для избрания нового гетмана по их правам и вольностям. Проговоривши эти слова, боярин отступил.
Демьян Многогрешный был избран уже прежде, а теперь совершался только обряд вступления его в должность настоящего гетмана. Обозный Петр Забела поднес новому гетману булаву.
«Я не желаю гетманского уряда, — говорил обрядовым порядком Многогрешный, — но так как вы, по указу его царского пресветлого величества и по своим правам и вольностям, излюбя, всем Войском меня избираете в гетманы, то невозможно мне упорствовать и не принять царского жалованья — булавы и знамени! Только я вам наперед объявляю: великому государю, его царскому пресветлому величеству, сей стороны Днепра Войско Запорожское поддается в вечное подданство, а как нам быть в том подданстве, тому всему у нас постановлены статьи и руками нашими подписаны. Я обещаюсь великому государю и его государским наследникам служить верно, без всякой шатости и измены, и того учинить не хочу, что прежние гетманы учиняли, как великому государю изменяли. И вы бы, при мне будучие, ему, великому государю, служили бы верно, никаким смутным словам и прелестям не верили и вечное подданство, вместе со мною, содержали бы крепко и постоянно, по договорным статьям».
Обозный Петр Забела, от лица всех прочих, произнес: «все мы хотим с тобою, гетманом, быть в вечном подданстве великому государю и служить ему будем верно. Готовы учинить в том веру пред святым евангелием. А ты, Демьян, от нас булаву и знамя прими и гетманом нашим будь».
Демьян Игнатович принял булаву и знамя, а боярин вручил новому гетману грамоту на гетманское достоинство. Все поздравляли нового гетмана. Боярин сказал: гетман Демьян Игнатович! будь здрав на гетманском уряде со всею старшиною и со всем Войском Запорожским сей стороны Днепра! Служи великому государю верно, и, шед в соборную церковь перед чудотворным Спасовым образом и перед святым евангелием, по святой непорочной заповеди Христа Бога нашего, учини веру" — Демьян Игнатович благодарил боярина за милость и сказал: «никогда того не учиню, что Ивашка Бруховецкий учинил, когда великому государю изменил: я буду служить великому государю, его царскому величеству, до конца живота верно».
Всем вслух прочли новопостановленкые статьи, скрепленные подписями. Тогда боярин спросил всех: «каковы статьи постановлены и руками вашими закреплены, — слышали ли статьи те?»
Все отвечали утвердительно. Затем все отправились в церковь и там произнесена была присяга. Приводил всех к ней архиепископ Лазарь Баранович по чиновной книге и по записи, написанной под статьями.
На другой день, в воскресенье, архиепископ освящал знаки гетманского достоинства — булаву, знамя и саблю — и произнес новоизбранному гетману пастырское поучение.
8-го марта боярин отправил в Москву известие об окончании рады, не утаивши козацких домогательств о выводе воевод и своего отказа на эти домогательства. И Демьян Игнатович отправил в тот же день письмо к великому государю, расточал обещания верной службы, не смел уже просить о выводе воевод и ратных людей, а умолял указать, чтобы царские войска помогали Украине, буде неприятель станет на нее наступать. Боярин послал отписки в Чернигов, Нежин и Переяслав к воеводам, поручая каждому привести к присяге козаков и мещан своего края.
Марта 9-го боярин послал отписку и к Дорошенку, извещая о совершившемся избрании, и просил Дорошенка вернуть на правую сторону своевольников, перешедших на левую; при этом замечал, что если через их упорство случится что-нибудь дурное, то пролитая кровь взыщется Богом «на том, кто сей крови будет причинен». Написал в этот день к Дорошенку и Лазарь Баранович о том, как было бы хорошо, если бы вся Россия была под властью православного монарха, а под турком быть прямая беда: «пророчество у них, турков, есть, что имеют пропасть от русского народа; исполни Боже то вскоре! На сие дело да воздвигнет Бог силу Войска Запорожского». Написал к Дорошенку и его бывший наказной, теперь поставленный с ним в равном достоинстве. Смысл письма его был таков, что было бы хорошо, если б малороссийский народ весь находился под единым монархом, но видно — не такова воля Божия! «Изволь, — писал он, — жить с нами по-приятельски; нам — под великим государем, а вам под королем польским живучи, надобно любовь иметь». Он просил Дорошенка вывести из левобережной Украины свои военные силы и грозил, в противном случае, взяв Бога на помощь, с своим и с царским войском вывести прочь неприятных гостей. Тогда же новоизбранный гетман известил о своем избрании и непокорного ему лубенского полковника, убеждал его отречься от Дорошенка, поступить под регимент Демьяна и принести присягу на подданство царю; в противном случае: «пусть не удивляется, если ему произойдет что-нибудь неприятное».
8-го марта боярин одарил, по обычаю, гетмана, старшин и полковников соболями, а его отдарили лошадьми. Наконец он выехал из Глухова, провожаемый гетманом и старшинами за три версты от города.
V Править
Как ни противно должно было показаться Дорошенку избрание Многогрешного, но московское правительство продолжало показывать правобережному гетману дружелюбные отношения. В грамоте, посланной к нему от 26-го февраля, царь похвалял его за то, что он не отдал татарам взятых воевод и просил Дорошенка отпустить их. В марте киево-печерский архимандрит Гизель, посылая царю Алексею Михайловичу в дар книгу свою о покаянии, под названием «Мир человека с Богом», пытался расположить царя в пользу митрополита, Иосифа Тукальского, друга Дорошенкова, на которого в Москве смотрели подозрительно. «Повели, государь, этого доброго мужа посадить на митрополии в Киеве и надобное прокормление сану его показать. Надеемся, что у козаков тогда шатости не будет, и не станут они склоняться к соединению с турками, если митрополит, по своем сане, будет сидеть в Киеве, да он и вашему царскому величеству не окажется безпотребен; он муж зело ученый, рассудительный, искусившийся во всяких гонениях и иноверных наветах». Иннокентий Гизель в то же самое время силился помирить с митрополитом Иосифом Тукальским архиепископа Лазаря Барановича, которого письменно упрекал за то, что Лазарь возбуждал неблаговоление к митрополиту и царя Алексея Михайловича, и московских государственных людей, а в своей епархии запрещал молиться за митрополита, тогда как митрополит всегда в богослужении поминал архиепископа Лазаря, хотя и не признавал за ним титула местоблюстителя. Митрополит, по уверению Гизеля, искренно желал присоединения правобережной Украины к царской державе и располагал к этой мысли своими советами тамошних генеральных старшин. Сам Тукальский апреля 10-го писал к царю Алексею Михайловичу, просил, чтоб ему дозволили водвориться в своей митрополии и расточал желание, чтоб весь православный русский народ, находящийся теперь во власти Речи Посполитой, присоединился к московской державе, с сохранением своих стародавних прав и обычаев.
При всех таких посланиях и отзывах, дружелюбных к московскому престолу, стремления Дорошенка и Тукальского противоречили видам тогдашней московской политики. Дорошенко и Тукальский изъявляли желание повиноваться царю, — но не терпели Андрусовского договора, пресекавшего политическую и правительственную связь двух половин Украины; Москва же обязалась признавать Днепр чертою предела между Россиею и Польшею и слышать не хотела ни о каких народных требованиях единства Украины, противоречивших смыслу Андрусовского договора. Задушевным желанием правобережного гетмана и митрополита было, чтоб козачество и с ним вся Украина, признавая над собою власть царя, ненарушимо пользовались своими национальными правами и обычаями, а у Москвы на счет этого было иное желание — желание строгого подчинения, которое бы со временем повело к уничтожению всякого различия между Малороссией и Великороссией. Москва рассчитывала, что если в Украине ненарушимо будут сохраняться все ее национальные особенности, то Украина не всегда может быть крепко привязана к Москве; напротив, такой или иной шаг московского правительства, вынуждаемый обстоятельствами, может произвести раздражение и вызвать появление измены в Малороссийском крае. Опыты политического непостоянства, повторяясь один за другим, упрочили в Москве недоверие к Украине, и люди, заявлявшие себя в Украине горячими сторонниками национальных прав, не могли возбудить к себе расположения в Москве. О митрополите Тукальском составили там понятие, как о стороннике Дорошенка, как о человеке, ценящем выше всего местные интересы своей родины, а потому в Москве не могли принять его просьбы о своем переезде в Киев; поводом к отказу митрополиту на его просьбу выдумали такое- основание: между московским и польским государями договорено быть съезду полномочных послов, и на этом съезде будут рассуждать о Киеве; когда этот съезд состоится и что на нем будет постановлено, о том митрополит будет извещен.
И Дорошенко Москве и Москва Дорошенку выражали взаимное дружелюбие, но искренности между ними не было нимало. Не доверял Москве Дорошенко после того, как Москва, подбивши Бруховецкого просить о введении в Малороссии воевод, и после того, как уже последовала народная расправа с этими воеводами, все-таки не хотела слышать о том, чтоб их вывести из края и предоставить козакам самим собою управляться. Не доверяла и Дорошенку Москва, когда к ней приносились вести о двусмысленных и зловещих сношениях Дорошенка с турецким султаном. У Дорошенка 12-го марта происходила близ Корсуна, на речке Расаве, рада, о которой приходили в Москву неясные и даже противоречивые слухи; из них, однако, выводили такое заключение, что в правобережной Украине существует намерение сойтись дружелюбно с Турцией. Эта рада тянулась до десяти дней. На этой раде было до пятисот человек козаков правого берега Днепра и человек двадцать из левобережных полков. Подосланные туда Шереметевым киевские козаки видели и узнали между последними лубенского полковника Гамалею да одиннадцать человек запорожцев. Вместе с Дорошенком присутствовал на раде турецкий посол, которого в Чигирине гетман приветствовал трехдневным угощением и почетною стрельбою. Прочитана была народу грамота, привезенная этим турецким послом: в ней от турецкого государя предлагалось, чтоб малороссийская земля поступила в подданство Турции на таком праве, как земля волоская. Предложения эти козакам понравились. Рада приговорила оставаться в приязни с Турциею, но присяги, однако, не учинили[68].
Послан был в Москву, в конце апреля, генеральный судья Иван Самойлович для утверждения челобитной, составленной на основании глуховских статей. Он привез известие, что Дорошенко, отрекшись от подданства христианскому государю, польскому королю, отдался турецкому султану и на раде в Корсуне получил от султана в подарок ферязь, которая была на него там же надета, в знамение новых отношений его к Турции. Для уверения в истине этого привезен был в Москву и козак, бывший свидетелем того, что происходило у Дорошенка на раде. Дорошенков писарь, Бускевич, писал к Демьяну о цели своей поездки в Турцию: он сознавался, что они, правобережные, действительно поддаются турецкому царю, но объяснял, что это не значит, чтоб они «слепым поспешением шеи свои в турское иго отдали», — они сделали это в крайности, спасаясь от беспрерывных татарских набегов. «Татары, говорил он, под лицемерным покровом дружбы опустошают край наш, тысячами людей наших забирают в полон, а христианские монархи немилостивы к козакам, строят против нас крепости, не дают нам, людям к войне способным, распространяться на поле и на море, и сами себе тем не пользу делают, как думают, а вред. Турецкий же царь крепостями страны своей не держит, а едва не всем светом владеет: войскам своим он платит хорошо и кормит их: турки лучше других знают, как надобно землями и людьми владеть».
Тогда были доставлены в Приказ и приобщены к делам Приказа статьи условий, заключенных между Дорошенком и Турциею В этих статьях в начале сказано, что Дорошенко входит в союз с Турциею, по примеру славной памяти гетмана Богдана Хмельницкого. Козаки изъявляют готовность противостоять всякому неприятелю султанского величества, если окажется потребность, и взаимно просят султана, чтобы он повелевал своим войскам — крымским, черкеским, ногайским, бучацким и иным приходить на помощь козакам, и на то время состоять под властью гетмана, наравне с козацкими войсками. Султан в ознаменование союза пришлет гетману военное знамя, называемое по-турецки «туй» и «булаву». В том же договоре козаки объявляли, что они «не желают быть ни рабами, ни данниками, но хотят оставаться свободными от всяких податей, а присланные знаки их гетману будут знамением союза Украины с Оттоманскою Портою и готовности гетмана воевать против недругов султанских и татарских. Турецкие и татарские войска, входя в Украину, не должны строить там мечетей, разорять и грабить русских церквей или обращать их в мечети, не должны также грабить частные имущества, опустошать городов и брать в полон жителей, а кто станет так поступать, тот может быть убит. Это правило простирается также на волохов и молдаван, приходящих в Украину. Священники украинские должны зависеть от цареградского патриарха, а управляться митрополитом, утвержденным в своем достоинстве с согласия гетмана. Никто не может лишить гетмана его достоинства во всю его жизнь, а если какие-нибудь козаки начнут устраивать сборища против него, то мы все будем стоять за него единодушно на противников. Русский народ разделился в различных страны, но все русские держат единую веру с греками не только в наших украинских странах, но и в иных пределах — в одну сторону от Киева на 12 миль к Перемышлю и Самбору, в другую — к реке Висле, в третью — к Минску, в четвертую — до Севска и Путивля; все — козаки: надеемся, что все с нами в согласии будут, и гетман потщится при помощи Божией с великим прилежанием сотворить так, чтоб их освободить от тех, которые держат их в рабстве, и все они не должны творить коварства и злобы против султана и татарского хана, а если те, что подчиняются полякам или Москве, понуждаемые своими государями, начнут делать зло людям, состоящим под турецкою властью, или сопротивляться ордам татарского хана, то мы обещаемся не иметь с ними никакой взаимности, но силою станем им противодействовать. Козаки не должны нападать на турецких подданных, живущих близ реки, именуемой Деркус, также и на тех, что живут близ реки Буга и поселены близ Сочавы. Так как наш народ не знает иного языка, кроме природного, то гетман просит, чтобы послы от Турции умели бы объясняться по-русски. Во время войны приходящие в Русь военные силы татарские не могут по своему желанию располагаться в селах и городах и брать что им вздумается, а должны жительствовать в местах, им для того отведенных, и довольствоваться пищею и оброками, от гетмана дозволенными; точно так же и козаки, призванные на помощь султану, должны довольствоваться тем, что им соизволится. Если козак будет судиться с турком, то всякий из них ответствует перед своим старшиною, и подвергается казни по мере своего преступления. Турский султан и татарский хан без сношения с гетманом и с Войском Запорожским не должны заключать договоров с пограничными и близкими государями, особенно с польским королем и с московским царем; если же турецкий султан или татарский хан постановят договор с козацкими неприятелями, или с кем бы то ни было, клонящийся ко вреду Войску Запорожскому, то гетман ни во что будет считать такой договор. Если Войско Запорожское с турецкою помощью овладеет каким-либо городом или местечком, то взятое жилое место останется под гетманскою областью, но не будет укреплено за Турциею и не должен в нем находиться турецкий гарнизон». Договор этот не ограничивался только тем, что непосредственно касалось Украины: козаки требовали кое-чего и для православной церкви в пределах Турецкой империи, именно, чтобы «сан цареградского патриарха приобретался по выбору собора из архиереев и клириков и каждый патриарх оставался ненарушимо в своем сане до кончины; всякий же из духовных лиц, дерзающий достигнуть патриаршества золотом или дарами, должен быть подвергнут казни». В обеспечение силы настоящего договора, в заключении было сказано, что «если бы султан или хан не захотели принять настоящего договора в его подлинном смысле, либо умыслили сделать козаков своими подданными или данниками, либо стали изгонять по своему хотению гетмана и поставлять вместо него иного, или же разорять монастыри и церкви, строить мечети, переменять митрополитов, выбирать с русского народа ядомые вещи, и также ячмень, овес, дрова и тому подобное и вообще дозволять себе поступки, противные настоящим статьям, то гетман и Войско Запорожское станут промышлять о себе иным способом, не воюя, однако, против султанского величества и не поднимая рук против Турции неприятельским обычаем, разве будут к тому понуждены татарскими и турецкими военными действиями».
Трудно решить теперь, в какой степени подлинно это дошедшее до нас условие и имело ли силу в свое время: во всяком случае видно, что оно составлено было малороссиянами и для нас имеет то значение, чего в то время желали и искали для своего отечества люди, недовольные тогдашнею политическою судьбою Украины и метавшиеся в разные стороны, где только по их соображениям представлялась для них возможность осуществления заветных желаний политической самостоятельности.
В Москве, получивши эти данные от Демьяна Игнатовича, показали вообще довольство тогдашним малороссийским правлением левой стороны Днепра и отпустили на родину задержанных при Бруховецком малороссиян, исключая засланных далеко в Сибирь, но и последних обещали привезти оттуда и отпустить на родину. Не так легко исполнялось решение царя по челобитной о возвращении взятых орудий и церковной утвари: долго после того происходила переписка и подавались жалобы от гетмана то на того, то на Другого воеводу за неотдачу присужденного к возвращению.
Союз Дорошенка с Турциею не избавил правобережного гетмана от соперника, которого продолжали поддерживать запорожцы, а им помогали крымские татары. Напрасно турецкие послы после корсунской рады посылали к хану увещания жить в союзе с Дорошенком. Хан не слушал их советов и не очень боялся гнева турецкого султана, особенно пока подданство Украины Турции еще окончательно не состоялось. Дорошенко, после корсунской рады, отправил от себя в Запорожье посланцев, но кошевой приказал их перевешать на вербах. Суховеенко, потерпевши поражение от Серка, потерял было и свое гетманство, и свою силу, но 25 апреля 1669 года запорожцы на раде, бывшей над рекою Чертбмлыком, избрали его снова гетманом. Из левобережных полков Гетманщины его еще держались полки Полтавский, Миргородский и Лубенский, а вместе с Суховеенком в Сече находился тогда и подружился с ним прилуцкий полковник Яазарь Горленко. В Прилуках произошла смута: — какой-то Ивашка Кошовый прогнал с полковничества Горленка и сам стал полковником, но скоро потерял эту должность; его заменил Маценко, а Горленко, оставаясь у Суховеенка, через письмо уговаривал нового полковника признать гетманом Суховеенка; такие же увещания в полки Прилуцкий и Переяславский посылал и хан Адиль-Гирей. Полковник переяславский Дмитрашка Райча, недавно покорившийся царю, опять стал мирволить Суховеенку и сноситься с ним. Таким образом, Демьян Игнатович увидел, что власть его умаляется, и он попадает в перепальный огонь — и с Суховеенком и с Дорошенком приходится ему меряться, ратной царской силы он никак не мог выпросить и потому он прибегнул к дружелюбным сношениям с Суховеенком. Демьян письменно убеждал Суховеенка со всем запорожским товариством отстать от союза с татарами и покориться православному монарху.
К счастью Демьяна, Суховеенко мало был расположен последовать таким советам, но он хотел все-таки прежде расправиться с Дорошенком: к нему, как к недавнему своему победителю, питал он более злобы. Сначала, после своего вторичного избрания, Суховеенко писал к Дорошенку, чтоб тот прибыл в Сечь, привез с собою гетманские знаки, отнятые у Бруховецкого, и подчинился воле Войска, которому надлежало ставить гетманов вольными голосами, а в случае сопротивления — грозил на Дорошенка идти войною с татарами.
Таким образом, Дорошенко опять ожидал против себя новых попыток со стороны Суховеенка, а в это время московское правительство опять прислало к нему просьбу — отпустить пленных воевод. Дорошенко отвечал, что давно сделал бы это, но не смеет без воли рады; жены, братья и дети тех малороссиян, которые засланы в отдаленные страны Московского Государства, беспрестанно осаждают его просьбами не отпускать великороссийских полоненников прежде чем не будут отпущены малороссияне. Из содержавшихся в Чигирине пленников он отпустил однако Приклонского, Огарева и Скуратова, отпустил тогда же женщин из семей взятых воевод и дочку Бруховецкого, но жены Ивана Мартыновича уже не было тогда в живых. В день Светлого Воскресения Дорошенко приказал расковать и других пленников, позволил им ходить по воле; но некоторые почему-то остались в тюрьме, и в том числе сестра Бруховецкого. В мае прислана к нему новая царская грамота с прежнею просьбою, но и на этот раз не исполнил Дорошенко воли Москвы, напротив, подсылал еще агентов на левую сторону Днепра волновать народные страсти. Два охотницких козацких отряда переправились тогда за Днепр, один под командою бывшего Лубенского полковника Григория Гамалеи, другой — Манжоса, носившего название дорошенкова асаула. Они пытались взять Лубны и убеждали лубенцев принять к себе, по-прежнему, полковником Гамалею. ЛубенцЫ отказались, отвечавши: «Дорошенко присягал на верность турскому султану, надевал присланный от султана кафтан и целовал султанскую грамоту, и Гамалея делал то же с ним вместе. Не хотим его!» Избранный лубенцами в полковники Филипп Плиса прислал к Многогрешному объявить, что он с своим полком отдается в верность великому государю, но то была, как увидим, только уловка. Полтавский полковник Кублицкий также склонился было к покорности царю, но через несколько дней сменил его Филон Горкуша и отозвался к Демьяну враждебно и резко. Миргородский полковник Гладченко остался в упорстве, подчиняясь Дорошенку. Но миргородцы и полтавцы, стоя враждебно к Многогрешному, держались Суховеенка, а не Дорошенка.
В управлении Киева произошла перемена. Шереметева отозвали, а место его заступил князь Григорий Козловский. Новый воевода представлял в Приказ, что в Киеве ратных сил немного, между тем наступает срок, когда по Андрусовскому договору приходилось отдавать Киев полякам, и есть опасение, что со стороны Польши произойдет попытка захватить его. Тучи все более и более сгущались над Малороссиею. Тревожились тогда и царские воеводы, находившиеся в малороссийских городах, а царские ратные люди то и дело, что бежали со службы. Воеводы боялись, что не с кем будет защищаться, если нападут враги. Все это были обстоятельства, не содействовавшие ни успокоению Малороссии, ни усилению власти гетмана Демьяна Игнатовича.
VI Править
Уже много раз, как мы видели, посылало московское правительство гонцов к Дорошенку добиваться от него отпуска содержавшихся в неволе воевод. В июле 1669 года с тою же целью приехал к нему гонцом стрелецкий голова Шилов. Гетман сказал ему: «государь отпустил из неволи моего брата Григория, и я после того отпустил уже до ста человек великороссийских поло-ненников, других же до сих пор не отпустил, — но эго сделалось не по моему хотению, а по слезному челобитию жен и детей тех малороссиян, которые оставались в неволе в Московском государстве; теперь же, по желанию великого государя, отпущу их всех». Дорошенко тотчас велел расковать трех человек и отдал Шилову, а затем, отпуская Шилова, отправил вместе с ним в Киев Федора Коробку, который привез туда 27 человек пленных служилых великороссиян и 9 боярских людей. Это сделалось в то время, как татары, помогавшие Суховеенку, подходили к Чигирину.
Таким образом в другой раз Дорошенко старался показать угодливость московскому государю именно в ту пору, когда ему самому угрожали соперники. Отпустивши воевод, Дорошенко выходил против татар на бой, но должен был воротиться, не сладивши с татарскими силами. Дорошенко отступил на реку Расаву. Там на него наступил и сам Суховеенко с запорожцами. В это время Суховеенко считал себя сильнее своего соперника: за него было все Запорожье; на левой стороне Днепра держались его полки: Полтавский, Миргородский и Лубенский, недавно поклонившийся царю, но снова перешедший к Суховеенку. Более всего ободряла Суховеенка уверенность, что значительная часть правобережного козачества отступит от Дорошенка и перейдет к нему, потому что дружба Дорошенка с турками возбуждала уже ропот между подчиненными. «Без соизволения всего Войска, добиваючись себе панства, вывравляючи себе у турок вечное гетманство, он отдает Украину в подданство царю бусурмакскому. Как не заболит от того сердце у всякого, кто родился в вере христианской!» Так роптали тогда правобережные малороссияне. В то самое время, как Суховеенко шел на Дорошенка, последний дожидал из Турции от султана великого посла, который должен был привезти ему от падишаха знаки власти над Украиною: булаву, бунчук (по-турецки: алимтуа) и знамя, или санжак; но посольство турецкое не могло скоро и удобно пройти к Дорошенку и остановилось в Цекуновке за Днестром. Полки Чигиринский, Черкасский, Белоцерковский и Каневский были с Дорошенком; другие правобережные полки, именно: Уманский, Кальницкий, Паволоцкий и Корсунский, передались к Суховеенку и козаки этих полков требовали, чтобы снова устроить избрание гетмана вольными голосами, вместо Дорошенка, которого требовали признать отступником. Масса козачества потянула Суховеенка к Умани, там положили составить раду. На этой раде козаки принудили самого Суховеенка снять с себя гетманство, так как и на него оно возложено было так же неправильно, как на Дорошенка. Суховеенко положил свою булаву, быть может, надеясь опять принять ее по избранию. Был на этой раде и жалкий Юраско Хмельницкий, уже снявший с себя монашеский чин. Неизвестно, искал ли он теперь возможности возвратить себе давно уже потерянное гетманство, или, как говорит одно известие, только домогался воротить себе отцовские маетности и скарбы. Но булава досталась, по избранию рады, не ему и не Суховеенку, а уманскому полковнику Михаилу Ханенку. Избранный вместо Суховеенка, Ханенко присягнул Войску «за вольности стояти и оплаканную отчизну, сколько Бог помочи подаст, обороняти».
Вслед затем новоизбранный гетман Ханенко 13 июля писал к гетману Многогрешному и к переяславскому полковнику Дмитрашке Райчу, прося оказать ему содействие против Дорошенка.
Но у Дорошенка оставалось еще столько козацких сил, что он не думал подчиняться Уманской раде. И на левой стороне Днепра у него дела шли еще не совсем дурно. Дорошенко из своего стана на реке Расаве двинулся к Каневу, но на переправе через Рось, у села Кононти был застигнут ордою и оставался в осаде недель пять, пока турецкие послы, шедшие к нему и задержавшиеся у Днестра, не послали приказания крымским салтанам от имени турецкого падишаха, чтоб они не тревожили Дорошенка. По этому приказанию салтаны, помогавшие противной стороне, отвели татар, и освобожденный Дорошенко двинулся к Умани, призывая к повиновению себе козаков. Когда он дошел до Умани, прибыл туда и турецкий посол Канаджи-паша; он вручил Дорошенку знаки власти, присланные от султана: булаву, знамя, бунчук и саблю, оправленную дорогими каменьями. Султанская грамота, присланная ему, гласила так: «Нам Бог повелел творить милость всем толкущим в дом отцов, дедов и прадедов наших. Вы били нам челом, что Войско Запорожское на той и на сей стороне Днепра, по совету всех старшин и черни, уполномочило тебя, старшего своего гетмана Дорошенка, чтоб ты заявил нам, что обе стороны Днепра желают быть у нас в подданстве и служить мне готовы, как служат мне господари, волохи и мультане, православные христиане, а я бы всех в милости держал и оборонял. Посылаю вам бунчук и знамя не на знак подданства, а токмо на знак приятства и на страх нашим неприятелям. Принял я вас и всех людей для того, чтоб земля ваша пребывала в тишине и никто ее не опустошал. Петр Дорошенко должен присягу свою сдержать, слова своего не нарушить и мне по правде служить, а я его со всем Войском, старшиною и чернью, со всеми городам ли и землями истинно, как своих, заступать буду. Не хочу от вас никаких податей и работ и даяний; дарую вас всякими вольностями, при которых будете оставаться без нарушений, только с тем, чтобы, когда мне войско потребно будет, вы с гетманом своим шли, куда будет указано. Хана крымского и татар буджакских и ногайских, и пашей, и господарей, и всех слуг моих не бойтесь! Хан крымский с своим войском — мой слуга, и Петр Дорошенко с Запорожским Войском тоже мой слуга: пусть оба меж собою крепкое братство имеют! Пусть Дорошенко брата своего в Крым пошлет, а хан крымский ему даст знатных аманатов. Хан крымский до Войска Запорожского никакого спорного дела иметь не может. Войско Запорожское должно прислать к нам резидента. Если ненарушимо уговор свой додержите, всем вам- и земле вашей буду обороною, всех вас под крыле свои приемлю. Что я говорил, слова своего не нарушу».
По приказанию турецкого посла, орды, бывшие яри Суховеенке и Ханенке, ушли в Крым, а уманцы, отклоняя желание Дорошенка войти с войском в город Умань, устроили между Ханенком и Дорошенком такой договор: Ханенко обязывался прибыть в Чигирин на раду, которая должна была собраться с тем, чтобы разрешить спор между двумя претендентами.
Дорошенко отошел от Умани. Но Ханенко не думал подчиняться приговору, предложенному уманцами, и являться в Чигирин на суд с Дорошенком. Он ушел на Запорожье, а оттуда махнул в Крым добывать себе снова помощи против Дорошенка.
Легко склонил он татарских салтанов и мурз, которые не очень боялись султанского запрещения.
И скоро опять с татарами явился он в Украину; с ним был и Юраско Хмельницкий. Но Дорошенко, кроме козаков, имел у себя татар Белгородской орды, присланных силистрийским пашою. Враги встретились под Стебловым. Произошел бой. Дорошенко не выдержал и заперся в Стеблове, тогда вдруг является на выручку ему непримиримый и неутомимый враг крымцев Серко; он пришел со свежею Белгородскою ордою, прогнал осаждающих из-под Стеблова и освободил Дорошенка. После того Дорошенко и Серко преследовали врагов своих до Умани; Ханенко и Суховеенко успели уйти в Сечу, а Юраска Хмельницкого поймали белгородские татары и отправили, как военнопленного, в Константинополь; там падишах приказал посадить его в едикуль (семибашенный замок).
Взявши Умань под свою власть, Дорошенко расставил на становища своих союзников, белгородских татар, а сам обратился к Каневу, дал своему войску отдых на две недели и объявил, что намерен двинуться с своими козаками и белгородскими татарами на левый берег Днепра.
Дорошенко, однако, не явился лично сам -на левой стороне, а послал сперва до тысячи человек белгородских татар и 500 козаков, приказавши им идти к Ромну на помощь Гамалее и Манжосу, потом вслед за ними — новые силы под предводительством Дорошенкова наказного гетмана Корицкого; с Корицким были: брат Дорошенка Андрей, поднестранский полковник Гоголь и Богун, как кажется, сын знаменитого Богуна, казненного под Глуховом. Они успели одержать верх над высланными против них Демьяном отрядами. Многогрешный, опасаясь нашествия большой силы от Дорошенка, просил царя, чтобы указал боярину Ромодановскому помогать ему; но просимого войска Демьян не дождался и, жалуясь на медленность и неповоротливость великороссийских воевод, по необходимости должен был отважиться идти против неприятеля собственными малороссийскими силами. Он собрал все городовые полки, бывшие у него в повиновении: Нежинский, Прилуцкий, Черниговский, Стародубский и Переяславский, да сборный пехотный полк наемного войска под начальством Мурашки. С этими силами пришел он в местечко Чернухи[69]; там встретили Демьяна Игнатовича с хлебом и солью. Затем сдались ему местечки Курянка[70] и Городище[71]. Гетман пошел к Лохвице: в пяти верстах от нее встретились шедшие к Ромну дорошенковы предводители Корицкий, Гоголь и Гамалея с козаками полков: Миргородского, Полтавского и Лубенского, и с тремя тысячами белгородских татар. Они вступили в бой; одолел Демьян Игнатович, благополучно достиг до Ромна, и роменцы добровольно сдались ему. Гетман хотел идти брать другие непокорные царю городки, но войско его терпело недостаток: край был сильно опустошен; козаки заволновались, и Демьян Игнатович принужден был распустить их. Товарищ Ромодановского пришел тогда, когда уже козацкое войско было распущено; тем не менее, узнавши о прибытии царских сил, Корицкий и Гоголь с своими отрядами вернулись за Днепр.
До полного торжества Демьяну Игнатовичу было еще далеко. В этом походе ему удалось взять несколько городков; но в Лубенском и Переяславском полках большая часть городков и местечек упорно держалась Дорошенка, и в том числе ^сотенные городки Пирятин и Золотоноша не внимали увещаниям Демьяна и Дмитрашки Райча. У Многогрешного были и неоткрытые недоброжелатели. Сумский полковник Герасим Кондратьев был один из таких. Демьян Игнатович жаловался, что этот полковник хочет быть сам гетманом и роет под Демьяном яму, переписываясь с враждебными полковниками. Не слишком надежною крепостью считали малороссияне для Демьяна Игнатовича и временное благорасположение Москвы; Дорошенко, услыхавши, что Демьян надеется на московские силы, говорил: ну, плоха надежда, московские люди обманчивы; сегодня Ромен возьмут, завтра Миргород, а там Полтаву, а потом Демьяна им не нужно будет и они его с гетманства сгонят.
Дорошенко хоть и воевал с Многогрешным, но в то же время вел с ним и переписку; Дорошенковы сношения с Турциею и присяга на подданство турецкому султану были уже повсеместно известны, а Дорошенко все-таки старался от малороссиян укрыть их, до поры до времени, и в письме к Многогрешному делал ему упреки за то, что он верит дурным слухам, которые распускают о Дорошенке враги. «Не обрящется, — писал он, — того никогда, чтоб я любезную отчизну Украину турскому царю в подданство имел запродавать, и в мысли моей того никогда не бывало». Соперник Дорошенка Ханенко всеми способами подделывался в дружбе к Демьяну, лишь бы его побудить вместе с собою воевать против Дорошенка. Но Демьян Игнатович в своих отписках, посылаемых в Приказ, сообщая об этом, присовокуплял от себя такое мнение, что лучше оборонять свой собственный край, чем вмешиваться в дела, происходящие в землях Речи Посполитой. В Москве это понравилось, потому что сходилось с основными взглядами тогдашней московской политики, и царь в своем письме к Многогрешному (20 ноября) указывал не подавать помощи Ха-ненку, а только охранять спокойствие левой стороны Днепра.
В декабре 1669 года гетмана Многогрешного встревожило следующее обстоятельство. Из комиссии полномочных послов, собравшихся но поводу установления границы между Россиею и Польшею по силе Андрусовского договора, ехал через Малороссию прапорщик Фаддей с каким-то поляком; везли они письмо к До-рошенку и на пути заезжали к архиепископу Лазарю и к гетману Демьяну; они сказали им, что в Киеве будет комиссия и козаки должны будут подать челобития королевскому величеству о своих делах. Гетман Многогрешный, человек горячего права, принял слова эти с гневом: «для чего, говорил он, едете вы через державу его царского величества и везете письмо к Дорошенку, а мне письма от полномочных послов с вами нет: Дорошенко в письме к нему наименован гетманом обеих сторон Днепра, меня же гетманом не именуют, а хотят, чтоб мы ехали с челобитьем к королю». Демьян Игнатович до того вспылил, что даже хватался за саблю и кричал: «никогда этого не будет! Не зарекаемся класть свои сабли на польские шеи, как и прежде бывало! Один раз с Войском Запорожским я присягу учинил царскому величеству, и за него, великого государя, мы все умирать готовы, а к польскому королю ездить нам незачем!»
Посланцы были отпущены и, едучи по городам, оставляли списки призвания малороссиян к участию в комиссии. Полномочные послы — польский Ян Гнинский и царский Ордын-Нащокин с товарищами — приглашали духовных и мирских людей Украины послать к ним для совета депутатов, выбравши благоразумных особ, чтобы Украина никуда к чужим не склонялась. К гетману Дорошенку посылалась особая отписка в таком смысле: «хотя ходят слухи, будто гетман Дорошенко, усомнившись в милости и любви христианских государей, склоняется к иноверной обороне, однако этому слуху мы не верим и думаем, что не найдется такого нечестивого христианина, чтоб мог душу свою, искупленную кровью Христовою, добровольно продавать неприятелям креста святого. Великий государь, его королевское величество и Речь Посполитая Короны польской и Великого Княжества Литовского всем козакам, по обеим сторонам Днепра живущим, вины их прощает с тем, чтоб козаки, за обвещением обоих великих государей, короля польского и царя московского, или которого-нибудь из них, принявши благодарно сию милость и благодеяние, отлучались от неприятелей святого креста, не держали с ними никакого совета и более с ними не смели соединяться, а прислали бы к его королевскому величеству своих послов с изъявлением послушания». Это писание, действительно выраженное неясно и сбивчиво, привело в большое смущение гетмана Демьяна. Увидевшись с архиепископом Лазарем, он говорил: «я учинен гетманом в царской отчине, а ныне без моего ведома идут через царскую отчину грамоты, да еще указуют путь всем козакам к королевскому величеству! Да нам-то какой путь может быть к королю, наравне с козаками той стороны? Мы ведь добровольно избрали себе государя царя православного; если и согрещихом на небо и пред ним, так он же, свет-государь, простил нас. Что же, разве нас государь отдает ляхам? Да ведь с ними у нас многолетняя брань была: выгнали мы из Украины от себя ляхов, доброхотно отдали Украину православному монарху и хотим жить при вольностях наших и умирать за достоинство его царского пресветлого величества. Ты, святитель, обещал нам, что царь будет нас защищать от неприятелей, а нас как защищают? Татарские орды отчину царскую разорять начали, я целое лето не допросился у великого государя помощи; теперь же царь нас отдает королю!
Архиепископ Лазарь, сообщая в Москву (30-го ноября) об этой беседе с Многогрешным, указывал, что действительно ехавшие люди, оставляя списки приглашения людей духовного и мирского чина, подали тем повод народу бояться, что царь отдаст левобережную Украину Польше». Дело для Демьяна Игнатовича объяснилось не ранее, как царскою грамотою, писанною 27-го декабря. В ней было сказано, что если в листах польских, назначенных к Дорошенку, не упоминалось о гетмане Демьяне Игнатовиче, то это потому, что гетман Демьян Игнатович, со всем Войском Запорожским, великому государю служит верно и никакого «случения» с бусурманами не имеет, отводить его не от кого; что было писано о депутатах с челобитною к королю, то относилось к правой стороне Днепра. Посланцу Лазаря Барановича игумену Ширкевичу в присутствии царя было прочитано, что за милосердием Божием Украину левой стороны Днепра никто из-под царской высокой руки исхитить не может и в том бы он, гетман, был надежен.
Царь потребовал от гетмана Демьяна Игнатовича составить ведомость об убытках, причиненных от Дорошенка левобережной Украине, и известить, какие города держатся еще его власти в полках Лубенском, Миргородском и Полтавском. Демьян Игнатович отвечал, что выше сил человеческих будет изложить в точности все сожженное и перечислить людей, захваченных в бусурманскую неволю во время Дорошенкова нашествия: выйдет убытка на несколько десятков миллионов. Города же 1670 года, состоявшие во власти Дорошенка, были: 1) Лубенского полка — Лубны, Пирятин, Сенча, Лохвица, Яблонов, Лукомля, Ярошин, а из того же полка отдались государю города: Городище, Курянка, Чернуха, Глинск, Ромен и Смелая: 2) в Полтавском полку во власти его состояли: Полтава, Зеньков, Лютянка, Коваленка, Бурки, Барановка, Шишак, Яреска, Богачка, Белоцерковка, Балаклейка, Опошня, Решетиловка, Санжаровы Старый и Новый, Ки-шенка, Переволочна, Кобыляки; 3) в Миргородском — Гадяч, Рашевка, Комышная, Сорочинцы, Уцтивица, Миргород и Хорол; сверх того — города, лежащие на левой стороне Днепра, но приписанные к правобережным полкам, к Чигиринскому: Остапья, Голтва, Манжалейка, Омельник, Поток, Кереберда, Кременчуг, Чигирин-Дуброва, Веремеевка; к Черкасскому — Ирклеев, Крапивна, Золотоноша, Домонтов, Песчаная, и к Каневскому — Бо-гушева-Слободка и Бубнов.
По этим известиям видно, что гетманская власть Многогрешного далеко не простиралась на всю левобережную Украину, да и там, где ее признавали, она не была до того тверда, чтоб удерживать народ в спокойствии. В январе 1670 года подьячий Михайло Савин, едучи из Новгород-Северского к Батурину, видел, как толпы людей из разных городов бежали в страхе, покинувши свои дома и имущества; одни стремились скрываться в укрепленных городах «в осаду», другие собирались переселяться в великорусские города. «Мы пропали, — кричали они, — царь нас хочет выдать польскому королю! Если так станется, — говорили смелейшие, — мы станем с поляками биться, не щадя голов своих. — Нет, — кричали другие, — чем подальше от беды, тем лучше, хоть бы на край света забежать». Везде только о том и толковали, что не сегодня-завтра возьмут ляхи Киев и рассыпятся по всему краю. «Все православные, — писал Лазарь Баранович в Москву, — плачут горько и мятутся от этого слуха. Сжалься, государь, над кровью своею, над своим искони вечным отечеством! Ведь правоверные великие князья киевские, начиная с равноапостольного Владимира — твои предки, кровь твоего пресветлого величества! Не отпускай же собственности своей, вещего града Киева, в иноверные руки на вечное поношение и жалость всего православного христианского народа».
В области управления гетмана Демьяна господствовала неурядица. Когда в Светлое Воскресение 1670 года, по обычаю, полковники съехались в Батурин, двое из полковников не явились к гетману, а явившихся упрекал Демьян, что замечает в них мало к себе расположения. Он им говорил тогда такую речь: «Вести ко мне доходят, что во всех городах меня козаки мало любят; а если вправду так, что не любят меня, так пусть бьют челом великому государю об избрании нового гетмана. Я уступлю войсковые клейноты тому, кого выберете; пока же я буду гетман, то буду укрощать своевольников сколько мочи моей станет; на том я великому государю присягал: не таков я, как изменник Бруховецкий, что как Иуда Христа предал; так он великому государю изменил. Я же обещался за государя помереть, и вперед пусть слава такова будет на род мой!»
Дмитрашка Райча, ударив по столу, с жаром произнес: «Полно уж нам таких гетманов обирать, чтоб из-за них кровь христианская лилась. Будем себе единого государя иметь неотступно, а своевольников станем укрощать».
Все положили на общем совете не склоняться ни на какие неприятельские прельщения, упорно стоять против каждого неприятеля и во всем быть послушным гетману.
Все это, однако, не оказывалось вполне искренним. 19-го апреля, на другой день после рады, на которой был дан гетману обет в послушании, один гетманский челядник сказал великороссийскому подьячему, бывшему тогда гонцом: «только переяславский полковник, да стародубский Петр Рославченко с гетманом заодно служат государю, а прочие — так и сяк».
Полтавского и Миргородского полков козаки, увлекаемые в одну сторону универсалами Дорошенка, в другую — универсалами Многогрешного, все еще сами не знали, к кому им пристать. Они находились в беспрестанном сношении с козаками других полков и повсюду распространяли дух непостоянства; не менее их оказывали на народ влияние запорожцы, которые шатались повсюду и учили всех никому не повиноваться.
Край малороссийский все больше и больше приходил в упадок от нескончаемых междоусобий и татарских нашествий; селения пустели, жители во множестве переселялись в слободские полки и вообще в царские земли"; обнищало хозяйство остававшихся на родине отцов и дедов. Недавно было еще то время, когда поляки называли Украину плодородным Египтом, когда даже и после тяжелых и кровавых войн Богдана Хмельницкого, проезжавший по Украине араб Павел, архидиакон патриарха Макария, следовал от подольских границ до Киева посреди потонувших в садах и пасеках хуторов и хлебных гумен, а приехавши в лавру, был угощаем вином, добываемым из собственных виноградников; теперь царь Алексей Михайлович пытался добыть из Малороссии строителей виноградников и овощных садов и посылал затем в Печерскую лавру, так как в ее волостях этого рода хозяйство давно уже приобрело славу. Иннокентий Гизель отвечал ему: «таковых строителей не токмо во всей святой лавре ныне не стало, но и на иных местах в наших странах нет, за различными злыми мятежами здешними и многими обидами и сполохами, для чего и наши винограды запустевают». Упало тогда и духовное просвещение, так озарившее русскую церковь из Киева. Киево-Братский монастырь с его коллегией, по свидетельству того же Иннокентия, пришел в крайний упадок: церкви его были сожжены, братия бродила, нуждаясь в пище и в одежде; учители и проповедники слова Божия, пребывая «алчными и хладными», не могли вести своего доброго дела. Иннокентий просил для них царской милости, и царь Алексей Михайлович обещал подавать им пособие. Из всех вотчин Братского монастыря оставалась одна деревня на Днепре, дар Петра Могилы, но и та была разорена. И другие киевские монастыри: Межигорский и Выдубицкий находились в нужде и просили пособий от благочестивого царя.
VII Править
Беспокойства, угрожавшие власти Дорошенка на правом берегу Днепра, снова побудили его отложить намерение подчинить себе левобережную Украину. Он вызвал с левой стороны Днепра и своих козаков, и присланную ему от силистрийского паши белгородскую орду. Но едва только вышли с левой стороны дорошенковы козаки и татары, городки, прежде державшиеся Дорошенка, стали сдаваться Многогрешному и присягать на подданство московскому государю. Так поступили гадячане, рашевцы, лохвичане, лубенцы, сорочанчане, бурченцы, лютенчане, сенчане, лукомляне, оржичане, боромцы, пирятинцы. Их посланцы перед святым евангелием произнесли присягу и целовали крест на верное и неотступное подданство законному государю в батуринской церкви св. Николая, и об этом известил гетман царя через генерального асаула Гвинтовку, в начале 1670 года.
Весною того же года городки левобережной Украины продолжали один за другим сдаваться Демьяну, и в половине апреля он извещал царя, что уже прчти вся левобережная страна склонилась в подданство великому государю; он просил указать, где ему иметь гетманскую резиденцию, в Гадяче ли, где она была при Бруховецком, или в Батурине, где находился тогда Демьян сам. Гетман также просил прислать московских стрельцов, которые бы находились при нем безотлучно для оберегания гетманской особы, потому что иначе, при непостоянстве и шатости малороссийского народа, он не может быть безопасен. 2-го мая на эту челобитную последовал царский указ, что гетман может жить, где пожелает, но лучше было бы, если бы он остался в Батурине. С тех пор Батурин стал постоянною резиденциею гетмана, что и продолжалось вплоть до измены Мазепы. На просьбу Демьяна послали ему приказ московских стрельцов под начальством Колупанова, с тем, что Многогрешный обязан был давать им содержание. С той поры вошло в обычай посылать гетману великороссийских стрельцов для составления около него отряда телохранителей: это было подручно московской политике, потому что стрелецкие начальники вместе с тем могли и надсматривать над поведением гетмана. В конце мая и полтавский полковник Федор Жученко, недавно избранный, принес от имени полка своего присягу царю на верность в батуринской церкви св. Николая.
Несмотря на успехи, гетман должен был постоянно опасаться и явных, и тайных врагов. Беспокоил Многогрешного Ханенко тем, что, живучи в Сече, именовался гетманом Войска Запорожского и посылал своего посланца, запорожца Степана Обиду, в Москву с уверением, что ему удалось вынудить у крымского хана, как у союзника запорожцев, обещание быть готовым на войну против царских недругов. В Москве приняли это посольство милостиво. Ханенковы известия имели вид правды, потому что царский гонец Порсуков, посланный в Турцию, сообщал, что крымский царь Адиль-Гирей объявил турецкому султану: готов он с своей стороны заключить с московским государем мир и освободить Шереметева и других московских пленников, содержавшихся в Крыму, пусть только московский царь обяжется платить хану каждогодную дань. Многогрешный опасался, чтоб Ханенко таким образом не оказал Москве важных услуг, через то не подделался бы в милость и потом не свергнул бы Демьяна с гетманства.
Но чувствительнее его поразила интрига, подведенная против него в Константинополе. После избрания Многогрешного в гетманы, Роман Ракушка, бывший при Бруховецком войсковым дозорщиком в Нежине, ушел на правый берег Днепра, подделался к митрополиту Иосифу и был поставлен от него в священнический сан. Отправился он после того в Царьград с рекомендациею митрополита, явился к цареградскому патриарху Мефодию в сане брацлавского протопопа, под именем Романовского, жаловался на гетмана Демьяна, что тот ограбил его — завладел его домом в местечке Погаре. Какими-то путями Романовский вкрался в доверие патриарха Мефодия до того, что выхлопотал от его имени неблагословенную грамоту на Многогрешного. Он прислал один список ее прямо гетману нарочно, чтоб раздразнить его; вместе с тем послал он в Украину разным лицам еще несколько списков той же грамоты, все для того, чтоб возбудить о гетмане дурную молву в народе. Гетман через протопопа Адамовича, ездившего в Москву в июле месяце, просил у государя ходатайства пред патриархом о снятии с него неблагословения. Вместе с тем Демьян Игнатович просил государя не верить, если бы Дорошенко, Суховеенко, Ханенко или сумский полковник Кондратьев, его враги, стали писать, что он, гетман, царю не верен. Гетман умолял охранять его царскими ратными людьми, когда бы в Малороссии дошло дело до открытой вражды к нему и, в крайнем случае, просил даровать ему убежище в великороссийском крае, а не выдавать его головою врагам. От царя последовал такой ответ: «вы людским ссорам не верьте, а если бы кто гетмана Демьяна Игнатовича похотел оболговати, то я тому верить не буду, и всякие листы о том, откуда бы они были присланы, укажу скорыми гонцы к нему, гетману, отсылать, потому что я знаю, что гетман мне верен, и архиепископ Лазарь, благочестивый и ученый человек, мне также верен». По поводу неблагословенной грамоты патриаршей послана была к патриарху Мефодию грамота от царя Алексея Михайловича. В ней объяснялось, что Романовский обвинял Многогрешного неправильно: Демьян Игнатович не грабил его и дома у него в Погаре не отнимал, а потерял Романовский свое достояние в то смутное время, когда малороссийские жители, с подущения изменника Бруховецкого, произвели междоусобие, избивали и изгоняли великороссийских воевод и ратных людей. Царь Алексей Михайлович просил патриарха снять с гетмана Демьяна неосмотрительно наложенную клятву и вперед по изветам подобного рода ни на кого из его подданных не налагать клятвы.
Между тем в Польше прекратилось междуцарствие. Избирательный сейм, на который и Дорошенко посылал послов с требованиями, возвел преемником отрекшемуся от престола Яну-Казимиру Михаила Вишневецкого, сына знаменитого Иеремии. Ханенко искал сближения с Польшею, надеясь получить там опору против Дорошенка. Польша находилась тогда в примирении с Москвою, и между обеими державами, казалось, все более и более укреплялись дружеские отношения. Таким образом, Ханенко, опираясь разом на покровительство Польши и Москвы, мог тогда иметь большие надежды и сделаться опасным Дорошенку. Сообразив это, Дорошенко рассчел, что ему до поры до времени не удастся рассорить Москву с Польшею, а потому не следует еще разрывать окончательно связи с Польшею. Не прекращал он сношений и с Турциею и отправил к турецкому государю послами Белогруда и Портянку и чрез них повторял уверения в желании склониться под высокую руку турецкого монарха; но разом отправил он и в Польшу послами Петрановского и Тарасенка с проектом примирения Войска Запорожского с Польшею. Коронный гетман Собеский известил Дорошенка, что по этому вопросу назначенная комиссия будет отправляться в Остроге; пусть гетман Дорошенко снарядит туда своих депутатов. Дорошенко назначил на эту комиссию генерального писаря Вуеховича и бывшего генерального судью Гапоновича. Первым делом этих посланцев, по научению Дорошенка, было потребовать у гетмана Собеского от поляков для козаков «заставы», т. е. заложников безопасности козацких послов.
«Вы, — отвечал Собеский, — сноситесь и с царем московским, и с турецким султаном, и с крымским ханом, и от них заставы не требуете, отчего же своему наследственному монарху не верить?»
Но Дорошенко требовал заложников потому, что ему выгодно было тянуть время. Он требовал, чтоб этими заложниками были гнезненский архиепископ и иные самые знатные особы; поляки не соглашались, а Дорошенко без заложников не отпускал своих послов на комиссию. Наконец, порешили начать переговоры письменно, и Дорошенко послал проект договора, какой мог по его видам состояться на комиссии. Проект этот был им подписан 10-го мая 1670 года. Это собственно наказ назначенным от гетмана козацким комиссарам Вуеховичу и Гапоновичу. Из него видно, что Дорошенко, некогда сподвижник и соумышленник Выговского, и теперь держался основ, создавших в оное время неудачный Гадячский договор; только опыт прошедших после того лет положил на них свой отпечаток. Свобода православной веры обозначена здесь еще определительнее и шире, чем прежде. Православная вера должна была пользоваться правом свободного отправления своих обрядов совершенно в одинаковой степени с римско-католическою на всем пространстве, куда только простирается русский язык, как в Короне Польской, так и в Великом Княжестве Литовском; уния совершенно уничтожается: все церкви и монастыри, бывшие во владении унитов, должны быть возвращены православию со всеми записанными за ними маетностями; никто, ни из духовных, ни из мирских владельцев, не смеет строить ни в своих дедичных маетностях, ни в королевщинах униатских церквей; митрополит киевский, непременно избранный духовным и мирским чином и утвержденный гетманом, занимает место в сенате после римско-католического архиепископа львовского, а с ним заседают также пять православных епископов. В киевском воеводстве все сановники и должностные лица непременно должны быть православного исповедания, а в брацлавском и черниговском воеводствах на перемену с католиками, так что по кончине лица, принадлежащего к одной из двух вер, на оставшееся после него вакантное место определяется лицо, исповедующее другую веру. Во всех местах Короны и Великого Княжества ни шляхте, ни мещанам православная вера не может быть препятствием к получению должностей. Киевская академия должна иметь такие же права, какие имеет краковская, и в Киеве не дозволяется заводить иезуитских училищ; другую такую же академию надлежит основать в Могилеве или в другом месте, смотря по удобству с правами, равными киевской; затем свободно дозволять заводить повсюду школы и типографии. Объявить полную амнистию по поводу бывших междоусобий и уничтожить силу всех документов, составленных во вред кому бы то ни было за участие в восстании против Польши вместе с козаками. В воеводствах киевском, брацлавском и черниговском дозволять жительствовать козакам, как в королевских и в духовных, так в дедичных шляхетных маетностях, пользуясь правом собственности на поля, дома, хуторы, мельницы и прочие угодья, а также правом винокурения, пиво- и медоварения, без всякого препятствия со стороны старост и панов. Войско Запорожское требует обозначения границ Украины от прочих земель Речи Посполитой в трех вышеуказанных воеводствах, где будут распределены полки: Киевский, Паволоцкий, Брацлавский, Уманский, Кальницкий, Подольский и Тарговицкий, так же как и стародавние козацкие полки Чигиринский, Черкасский, Каневский и Белоцерковский. В поветах, где жительствовать будут козаки, не только коронные войска не могут править с жителей никаких сборов, но и владельцы наследственных имений не будут иметь права въезжать в свое имение и присылать своих доверенных слуг, но будут получать раз в год через своих высыльных подати, надлежащие им от поспольства по общему договору и постановлению, ибо иначе паны стали бы делать насилия козакам, и не устоял бы мир. Все козацкие имущества должны быть свободны от поборов податей, какие вперед будут налагаться на украинское поспольство, а сами козаки ни от кого не могут зависеть, кроме своего гетмана и лиц, от него назначенных. От мыт и перевозов по дорогам и переправам козаки должны быть свободны. Коронные войска, являясь в Украину по требованию гетмана для помощи против неприятеля, должны находиться под начальством гетмана запорожского и без его ведома не смеют пребывать в Украине. По воле и по назначению гетмана будет набираться еще войско охочее — конное и пешее, и содержаться с королевских и дедичных маетностей. На гетманскую булаву дается чигиринское староство и Терехтемиров с тамошним монастырем, а на гармоту — староства лисянское, корсунское и богуславское; генеральным же и полковым старшинам следует определить равный доход со староств, но не с тех, которые отданы уже на гетманскую булаву и на гармоту. Гетман, кроме того, беспрепятственно может брать, что ему нужно будет, на войсковые расходы в имениях королевских и дедичных шляхетских. Король может требовать Войско Запорожское на службу в польскую сторону, и в таком случае сам присылает к гетману свой указ, а никак не польские коронные гетманы, и в таком случае гетман, отправляя козаков, посылает вместо себя наказного гетмана им же назначенного. В заключение наказа подтверждалось, чтобы, сообразно тому, как уже просили козаки при избрании короля Михаила, уния непременно была уничтожена и вперед в законах нигде не оставалось бы ни малейшего намека на русскую унию, чтобы везде, где говорилось о русском народе, само собою разумелись бы дизуниты. Козацкие требования от Польши равнялись требованию духовного самоубийства. Угождая козакам, Польша должна была отречься от своей исторической миссии, которую сознавали за собою поляки, как самое высокое призвание, миссии — дать торжество западному католичеству над восточным православием, считаемым по учению западной церкви ересью, которую уничтожать есть богоугодное дело. Сам Дорошенко был убежден, что такие требования не будут приняты, что с поляками не может быть ладу, и ему остается надеяться исключительно на Турцию. Продолжая сношения с этой последней державой, он еще целое лето 1670 года водил поляков и хитрил с ними, подобно тому, как они хитрили с ним. Дорошенко посылал два раза в Острог толковать о формальностях и потом просил себе копии с инструкции, данной польским комиссарам. Ему прислали инструкцию. Из нее увидел Дорошенко, что поляки обещали ему амнистию, но вместе с тем делали ему вопросы: зачем он искал протекции московской и турецкой. Такими вопросами естественно уничтожался всякий смысл амнистии. В самых же главных условиях Дорошенко видел полное нежелание примириться. Комиссарам не давалось права толковать об уничтожении унии, — напротив, в инструкции сказано было, что король «без консенсу столицы апостольской трактовать о том не может». Давалось только обещание устроить беседу духовных по вопросу, касавшемуся веры. Комиссары польские должны были объявить козацким, что церкви, какие были у унитов, останутся за ними по-прежнему, и в крайнем случае комиссарам предоставлялось брать во внимание Гадячский договор, но постоянно иметь в виду, что католическое духовенство многое в нем не одобряло. Насчет Гадячского договора делалось такое замечание, что козакам было дозволено многое в виду шведской войны с тем, чтобы козаки были верны Речи Посполитой; но козаки тотчас после того отдались Москве, а потом под Чудновым сами отреклись от Гадячского договора, находя, что этот договор был полезен только приватным лицам, а не целому войску. Равным образом решительно отвергалось домогательство козаков о проведении границы Украины в трех воеводствах и о предоставлении козакам жительствовать в маетностях королевских, духовных и шляхетских. Понятно, что поляки не могли дозволить этого, потому что требование козаков прямо влекло за собою прекращение панской власти над народом, а Польша, как аристократическая республика, уже много веков держалась господством привилегированного класса над массою рабочего народа.
По получении такой инструкции Дорошенко посылал в Острог еще раз просить аманатов в обеспечение козацких послов, но ему отвечали, что этого вовсе не нужно, что того и прежде не делалось; достаточно присяги польских комиссаров в безопасности козацких послов. Потом Дорошенко посылал снова требовать привилегий, захваченных Тетерею, уплаты взятых Тетерею, по смерти митрополита Балабана, тысячи червонных, возвращения имущества и денег вдове Данила Выговского и вознаграждения за разорения, учиненные в монастырских волостях. Тогда комиссары задержали дорошенкова посланца и обратились к Ханенку, соображая, что этот человек, ищущий гетманства, скорее согласится на условия, какие дадут ему поляки, чем упорный Дорошенко, тем более, что Ханенко, именуясь кошевым гетманом, посылал уже кошевого атамана Пелеха с изъявлением покорности королю и писал к самому Дорошенку, уговаривая его быть в повиновении у польского короля. Все это давало повод надеяться, что с Ханенком можно удобнее и скорее сойтись. По первому же приглашению обрадованный Ханенко отправил из Сечи в Острог войскового судью Семена Богаченка с товарищами: Ярошенком, Малюком, Пултавцем, Завишею, Белым и Олексеенком, с отрядом из сорока человек конных: Услышавши о посольстве Ханенка, Дорошенко, с своей стороны, поспешно отправил в Острог трех посланцев: Шунявского, Корицкого и Лешковского, просить перемирия и уверения в том, что с польской стороны не будет сделано на него нападения. Это было в октябре месяце. Сохранилась инструкция, данная этим посланцам в том же смысле, как и та, которая дана была прежним послам, но с добавлениями, вызванными последовавшими событиями. Таким образом, требование, чтобы в воеводствах, отрезанных для Украины от Польши, паны не въезжали в свои владения, — объяснялось и оправдывалось тем, что уже около двадцати лет жители приучились не повиноваться панам; они, при малейшем стеснении, поднимут бунты, и самое козацкое начальство ничего с ними сделать не может.
Комиссары польские заключили тогда договор с посланцами Ханенка, признали его от лица Речи Посполитой в звании гетмана Войска Запорожского. В этом договоре было много красноречивых фраз, но в существе он не давал надежд на прочное соединение малороссийского края с Польшею и на примирение малороссийского народа с поляками. Толковалось о великодушии короля, о прощении козакам всех их прошлых вин, о забвении всего происходившего между малороссиянами и поляками, а со стороны козаков давалось гораздо более обязательств, чем сколько предоставлялось русскому народу .прав. Достаточно того, что уния оставалась во всей силе, обособление Украины не допускалось, владельцам шляхетских дедичных и духовных имений беспрепятственно дозволялось управлять ими без всяких ограничений, гетману запрещалось иметь сношение с посторонними державами без ведома короля и коронных гетманов, самые походы с Войском Запорожским против неприятеля должны были предприниматься по требованию коронных гетманов, а не исключительно по воле короля, как домогался Дорошенко. Главным заправщиком с польской стороны был тот же Станислав Беневский, некогда состряпавший Гадячский договор.
22-го декабря этот договор утвержден был сеймовою конституцией). С посланцами Дорошенка Петрановским и Тарасенком не вели формальных переговоров. Их призвали на сейм и дали им письменные ответы в таком смысле: уничтожение унии не может зависеть от светских властей, и потому король обещает просить папу созвать синод, на котором заседать будут архиепископы и епископы, а король, с своей стороны, насколько то зависеть от него может, будет споспешествовать устранению всего, что может производить раздор в духовенстве. Обособление Украины в пределах трех воеводств признается невозможным, как и предоставление мест дизунитским духовным сановникам в польском сенате: тогда восстановилось бы «русское княжество», проектированное при Выговском; а от него уже козаки сами отреклись чудновскою сделкою. Эта ссылка на чудновскую сделку была уловка. Во-первых, чудновская сделка совершилась тогда, когда козаки находились в положении, какое не могло быть признано свободным; во-вторых, козаки были недовольны в Гадячском договоре только предоставлением некоторым лицам шляхетского звания (чем нарушалось равенство козачества), а вовсе не другими статьями, соединявшимися с существом «русского княжества». Поляки, однако, теперь повернули этот вопрос так, как будто козаки вообще не хотели автономии для Руси. Таким образом, желая не допустить ничего такого, что козакам было желательно, поляки делали придирку, будто козаки сами от всего этого отказались.
В заключение, пригласили в сенат Петрановского и Тарасен-ка. Коронный подканцлер сказал им: «вы приехали без полномочия к окончательному постановлению договора, но в вашей инструкции видны такие требования, каких сейм ни в каком случае не может принять. Вот вам ответ на вашу инструкцию».
Посланцы Ханенка, избегая задержания на своем пути от До-рошенка, возвратились через область, состоявшую под управлением Многогрешного, и Демьян Игнатович извещал о том царя, а посланцев задерживал до получения царского указа об их отпуске. В январе 1671 года через область Многогрешного провозили Ханенку из Польши знаки гетманского достоинства — знамя, булаву и бунчук, но исполнявший это поручение польского правительства Жальский был возвращен из Малороссии назад в Польшу, не добравшись до Сечи. В том же январе у Дорошенка в Корсуни происходила рада: все старшины и полковники составили и послали в Запорожскую Сечу от имени всего Войска Запорожского протест против договора Острожской комиссии, принятого посланцами из Сечи, Богаченком с товарищами. Войско находило этот договор неудовлетворительным. «Нам (было сказано в послании корсунской рады в Сечу) дают такие вольности, какие у нас были до войны с поляками. Но каждый из нас знает, что это были за вольности. Ляхи были над нами старшинами и по своему произволу сгоняли со света лучших из наших товарищей под самыми ничтожными предлогами, ни в чем нам не давали воли, наипаче же огорчали нас тем, что стесняли свободу нашей древней греко-русской веры, умножали в украинских городах свои костелы и всеми способами отягощали в Украине наш народ ярмом рабства. Если бы нам было хорошо до войны, то не следовало бы тогда и воевать, а теперь, после того, как уже более двадцати лет проливалась кровь и столько голов легло, как не стыдно будет нам оставаться с такими вольностями, которые прежде грызли нам шею и побудили нас к войне? Нет. Мы с прежними гетманами и с нынешним нашим гетманом Дорошенком хотели и хотим более широких вольностей, чем те, какие у нас были до воины, а потому не принимаем того, что вы постановили на Острожской комиссии, дозволивши панам и старостам въезжать в свои маетности по всей Украине и владеть подданными по старому обычаю».
VIII Править
Еще не утверждена была польским сеймом острожская комиссия, как Ханенко извещал польские власти, что соперник его, Дорошенко, согласился втайне с Многогрешным, и оба замышляют отдать Украину обеих сторон Днепра Турции в качестве вассального владения. Поляки тотчас известили об этом московское правительство. В Москве этому доносу не дали полной веры и не показали к Многогрешному подозрения. Многогрешный сделался болен. Он внезапно упал на крыльце своего дома и целый час оставался без языка; его постиг удар, но не смертельный; он оправился, проболевши некоторое время. Во время своей болезни он бил челом царю и хлопотал через содействие боярина Матвеева о том, дабы на случай его кончины даровали наследственное имение в Черниговском или Стародубском полку его матери, жене, сыну Петру Демьяновичу и прочим детям, «где бы они могли вести мирное житие». Скоро после своей челобитной через гонца Змеева получил он царскую грамоту на просимые маетности и грамоту цареградского патриарха, снимавшего с него неблагословение. Разрешение патриарха оживило Многогрешного, который думал, что внезапная болезнь, постигшая его, была последствием церковной клятвы, да и вообще у подчиненных распространились тогда такие толки, и в умах происходило смущение, которое и было утишено патриаршим разрешением.
Признание поляками Ханенка в звании гетмана возбудило тревогу в царской Малороссии, особенно в Киеве. Теперь (толковали там) при помощи Войска Запорожского поляки отважатся с своим королем придти в Киев и будут оставаться здесь, нока не успеют все украинские города приворотить к себе мечем или наговором, тогда все церкви православные обратят в костелы или в унию; с королем приедет унитский митрополит и станут нас всех обращать в римскую веру для вечного и прочного подданства всей Украины польскому королю и Речи-Посполитой. О таких толках в народе доносил царю Иннокентий Гизель, сообщивший также, что в Киеве говорит народ, будто в Печерском монастыре поместят бискупов и королевских дворян, а в печерском городке поставят 6.000 войска.
Польский король Михаил, после утверждения на сейме комиссии, заключенной с Ханенком, отправил в Москву Иеронима Комара, уговаривать московское правительство содействовать военным способом к укрощению Дорошенка. Но из Украины приходили в Москву неверные вести, будто польский коронный гетман Собеский, недовольный королем Михаилом, начинает дружить с Дорошенком. По таким разноречивым известиям, московское правительство находило несвоевременным вступать в союз с Польшею и оказывать ей помощь против Дорошенка, задевая в то же время и Турцию; соображали при этом, что если в самом деле Собеский соединится с Дорошенком, то узнавши, что царь против них готовит войско на помощь Польше, Дорошенко с Собеским ранее пошлют сами военную силу в малороссийские царские города, и в левобережной Украине начнутся внутренние беспокойства. В Москве отвечали польским послам, что надлежит собраться полномочным послам на съезд и обсудить меры, полезные в будущем для обеих держав. Послам, назначенным на такой съезд из Москвы, давался наказ объявить полякам, что царь не может посылать своих войск, потому что поляки не подали помощи великому государю московскому, когда во время измены Бруховецкого разоряли татары царские города. Велено было поставить на вид полякам, что, в противность Андрусовскому договору, в польских владениях учали быть великие гонения на православную веру, принуждения к унии, всякого рода притеснения, и по этой-то причине Дорошенко отступил от Речи Посполитой и отдался турку, а того бы не было, если б от поляков не сталось гонения православной вере. О Киеве приказано было объявить, что Киев удержан и не возвращен полякам оттого, что Дорошенко отдался турскому султану со всеми малороссийскими городами, и, таким образом, Киев мог бы достаться туркам, а тем бы отворился путь бусурманам не только в Украину, но и во всю российскую державу; теперь же для того, чтоб Киев не достался туркам, этот город снабжен ратными людьми и хлебными запасами с большими издержками для Московского Государства. Прибавлялось, что Киев не отдан еще и потому, что после Андрусовского договора из королевской канцелярии выходили грамоты за королевским подписом и печатью, а также от старост и подстарост порубежных городов писались письма и отписки, где именовался неправильно царский титул «с великим бесчестием и укоризною для его царского величества». Сверх того, в королевских владениях печатались латинские книги «с таким великим бесчестьем и укоризною царскому величеству, что и простому, человеку слышать не годится, не только Божию помазаннику и монарху христианскому». Поляки претендовали, что гетман Демьян Игнатович не пропустил королевского посла Жальского, везшего Ханенку клейноты; полякам велено было объяснить, что Жальского приказал отправить назад царь, потому что посылка в Запорожскую Сечь сделана была вопреки Андрусовскому договору: по этому договору запорожцы должны оставаться под обороною обоих государей, а следовательно, король должен был ссылаться с Запорожьем не иначе, как после предварительного сношения о том с Москвою.
Отправлены были на новый съезд, 31-го марта, Ордын-Нащокин, Иван Ив. Чаадаев и думные дьяки Башмаков и Самойлов.
Не удалось Дорошенку устроить мирные отношения козацкой Украины с Польшею. Утвердилась в нем пуще прежнего готовность искать для Украины опоры в турецкой державе. Но все-таки в его глазах это был предел крайней необходимости. Знал он настроение православного народа, да и сам был человеком православной веры. И теперь, как прежде, он готов был предпочесть всякой другой власти над Украиною власть единоверного московского государя, только с такими условиями, какие он считал выгодными и почетными для своего народа, да вдобавок желал он побудить царя на решительную брань за всю южную Русь, как за свое исконное достояние. Проезжал через Молдавию и Украину греческий архиепископ Манассия из Македонии. Дорошенко принял его с подобающими почестями, угощал его и весь архиерейский причет, а оставшись с ним наедине, стал перед образом Спасителя и Богородицы и говорил:
«Перед Богом свидетельствуюсь, как твоя святыня будешь в Москве, донеси его царскому величеству: мы рады бы служить великому государю и стать его рабами, но великий государь не принимает нас, а велит нам быть под властью поляков! Наша церковь Божия и наш православный народ терпят от поляков утеснения и гонения и для того принуждены были мы на время отдаваться агарянскому монарху. Если поляки станут нам докучать, так мы против них учнем стоять головами своими с женами и детьми, соединимся с турками и татарами заодно, но польской тяготы никакими мерами терпеть нам невозможно! Милости от польского короля и заступления никакого не имеем! Мы все того только желаем: пусть бы для единой святой восточной церкви милость свою государскую к нам царь явил, под свою высокую руку принял, нас всех в своей царской милости содержал, как и прочую братию нашу, и оборонял бы от неприятеля нашего. А если великий государь не изволит принять нас под свою государскую руку, то пусть бы нас с поляками помирить изволил, чтоб нам поляки никаких тягостей не чинили, а держали бы нас по договору Подгаецкому. В прошлых годах хоть я и ходил с татарами за Днепр, однакож я козаков и татар до бою с царскими ратными людьми не допустил и взятых в плен царских воевод и ратных людей в Москву отпустил, а полковников и гетмана Демьяна против царского величества не подговаривал и не подговариваю».
Дорошенко, между прочим, просил передать царю его челобитие, чтоб царь не верил людям, распускающим про Дорошенка клеветы, приказал бы Демьяну быть с ним в дружбе, не мешать ему, Дорошенку, пользоваться купленными мельницами на Днепре под Чигирином и позволять приезжать в Киев богомольцам с правой стороны Днепра. «Пусть государь, — присовокупил Дорошенко, — изволит только прислать мне указ; я Стеньку Разина к его царскому величеству в подданство и послушание наговорю и приворочу!»
Гетман дал ему письмо, адресованное к царю. Архиепископ Манассия из Чигирина поехал в Канев и там увиделся с митрополитом Тукальским. Этот архиерей показался ему совершенно одинаковых мыслей с гетманом. Сначала митрополит хотел было на время удержать архиепископа и говорил: «пошлем вместе гонца к государю; когда государь изволит нас принять под свою государскую высокую руку, тогда и я поеду с тобою в Москву». Однако, митрополит вскоре передумал и отпустил архиепископа одного с его причетом, поручивши ему передать на словах то же, что Дорошенко. «Писать не смею, — говорил он, — прежние мои письма, что я посылал в Москву, объявились у поляков».
В письме, которое Манассия привез в Москву от Дорошенка, гетман уверял, что он, «как соборной православной церкви уд и благожелатель всему православному христианству, хочет иметь православного царя за главу себе», просил не поставить ему в грех того, что он принял от турского султана санджаки (знаки власти). «Я сделал это, — выражался Дорошенко, — щадя целость всей Украины, защищая от разорения церкви божий и отводя от людей пагубу. Иногда делаю такое, чего и сам не хочу: еслиб мы не приняли знаков турецких, то пришлось бы нам творить брань с сильными бусурманами, живущими близко нас, а на это мы немощны». «Да будет известно вам, православный милостивый царь, что сей российский народ, над которым я старшинствую, не хочет носить ига, которое возлагает на него Речь-Посполитая: не допускают поляки Войску Запорожскому и народу российскому иметь тех вольностей, о которых через послов своих я просил. И вот по такой причине наш народ прилепляется к братству с соседствующими бусурманами в надежде своего спасения! Я не был врагом пресветлого величества и во вся дни живота не изменю к вашему величеству желательства, и если ты, великий царь, православный христианский монарх, меня своим царским словом обнадежишь, где бы я мог главу свою преклонить, то я готов буду не токмо здоровье свое излиять, но и душу положить за православную христианскую веру и за целость православного христианского народа».
Вслед затем и Демьян Игнатович в письме к царю указывал на то, что Дндрусовский договор заключал в себе условия нескончаемых несогласий. Этот договор не только раздражал Дорошенка, оставивши его с козаками в подданстве Польше, но, переделив на две половины Украину, которая прежде была едина, сделался теперь источником всякого рода споров о владениях. У многих из тех, которые достались теперь под державу русскую, были прежде еще владения на правом берегу, отнесенному по договору к Польше, и наоборот. Дорошенко гетман — на левой стороне, начавши от Кременчуга чуть не по самый Киев, владел землями и отбирал на себя доходы. Королевские старосты овладели на той же стороне селами и угодьями, принадлежавшими издавна городу Любечу, расположенному на левом берегу Днепра и доставшемуся по разделу России. Река Сож, впадающая в Днепр, сделана границею по Андрусовскому договору, но старосты Речи Посполитой присваивают себе места по сю сторону Сожи. Об этом обо всем представлял царю Многогрешный. Поляки с своей стороны жаловались, что сотник Седневский с воинскими людьми переходил на другой берег Сожи и закладывал новый рубеж. Демьян на вопросы, сделанные ему из Москвы по этому поводу, оправдывал сотника и указывал, что, напротив, польские подданные делают русским подданным беспрестанные оскорбления и нарушают Андрусовский договор: грабят у себя киевских и черниговских купцов, ездящих к ним по торговым делам, смущают малороссиян рассказами, будто царь скоро всю Украину левой стороны Днепра Польше отдаст, а слушающие такие рассказы, приехавши домой, пересказывают о том у себя и оттого происходит всенародное смятение. Главное же нарушение договора со стороны ляхов, по указанию Демьяна, состояло в том, что они продолжают преследовать у себя православную веру: в последнее время в Полонном и в Витебске обратили православные церкви в унию, хотели то же сделать в Могилеве, но поспольство не допустило.
На такие представления гетмана Многогрешного последовал уклончивый ответ, именно было сказано, что обо всех обидах и недоумениях будет писано в Польшу надлежащим путем, а настоящим владельцам спорных угодий следует удерживать за собою свои владения по-прежнему, пока не устроится размежевание рубежей, о чем в свое время гетману дан будет указ.
Объявивши себя решительно врагом Польши, Дорошенко призывал крымского хана, как данника Турции, с тем, чтобы взять Белую-Церковь, где сидел гарнизон Речи Посполитой, состоявший преимущественно из немцев, которых всегда было множество в польском войске, набиравшемся наймом. Брат дорошенков Григорий с Брацлавским полком стоял тогда на западной границе в местечке Стене. Дорошенко не дождался хана. Запорожцы в числе шести тысяч с Ханенком и Серком перегородили путь хаку, шедшему на помощь Дорошенку. После непродолжительной битвы Адиль-Гирей помирился с запорожцами и с Ханенком. Он уже прежде был не расположен к Дорошенку и шел к нему на помощь только по приказанию падишаха, а потому легко склонился на предложения Ханенка. Дорошенко, узнавши о случившемся, отправил в Константинополь жалобу на хана, и в июне получил известие, что будет назначен в Крым новый хан, Селим-Гирей. Ожидая этого нового хана, в июле, с своим козацким войском и с небольшим числом бывших при гетмане татар, Дорошенко приступил к Белой-Церкви и пытался побудить польский гарнизон к добровольной сдаче; он простоял под Белою-Церковью несколько недель, писал убеждения белоцерковскому коменданту, обещая всем полякам целость, писал к белоцерковским жителям, стараясь выманить их к себе в стан. Между тем коронный гетман Собеский с польским войском вошел на Подоль, понуждал тамошние городки к покорности Речи Посполитой, а к Дорошенку писал, что является с королевским поручением составить мирный договор между Войском Запорожским и Речью Посполитою. Дорошенко не поддавался польским уловкам, стоял на своих прежних требованиях, заявленных в прошлом году; наконец, 20 августа, услыхавши, что брат его Григорий осажден поляками в Брацлаве, отступил от Белой-Церкви.
Отлучивши крымского хана от союза с Дорошенком, Ханенко, вместе с Серком, давним «дорошенковым хлебоядцем», пошел на помощь полякам. Дорошенко выступил против них, но, не доходя десяти верст до реки Буга, услыхал о большом наводнении, которое не допустит переправить его войско, и отступил к Чигирину, откуда 27 сентября писал к Многогрешному, что надеется поправить свое дело, когда придут татары. Но враги воспользовались приостановкою военных действий со стороны гетмана Дорошенка. В октябре коронный гетман Собеский, при содействии Ханенка и Серка, принудил покориться Речи Посполитой подольские городки Брацлав, Стену[72], Могилев, Ямполь, Тымановку[73], Яругу[74], Бар[75], Межибож[76], Винницу и другие. Некоторые уступали только после отчаянного сопротивления, другие были податливее; всех упорнее показал себя Кальник, благодаря обширности своего замка и двум посадам (мистам), обведенным валами и палисадами и представлявшим безопасное убежище для осажденных. Сдававшиеся города признавали над собою власть гетмана Ханенка, признанного Польшею в гетманском звании. Ханенку пособил много его союз с Серком, которого имя, как славного богатыря, везде уважали малороссияне; с другой стороны побратимство Дорошенка с бусурманами отвращало от него народные сердца: трудно было уверить малороссиян, как того добивался Дорошенко, чтоб те бусурманы, которых они от прадедов и дедов привыкли считать своими прирожденными врагами и разорителями, вдруг превращались в их сторонников и защитников, и страх очутиться под властью бусурман уже многих погнал за Днепр искать нового отечества. Самые приверженцы Дорошенка колебались, и если под его влиянием мирились с мыслью быть под турецким господством, ради сохранения самобытности Украины, то легко и отвращались от такой мысли по другим противным наущениям. Осенью 1671 года у Дорошенка оставалось верным ему охочее войско — серденята, да выборные козаки из разных полков. Татар с ним было мало. Нового крымского хана Селим-Гирея он не мог дождаться. Прибыл к нему Нураддин-салтан, но только с шестью тысячами, и стал у Городища, недалеко от Корсуна; с ним одним Дорошенко не решался возобновить борьбы, не дождавшись белгородской орды, которую обещал ему прислать падишах, и которая явилась не ранее 13-го ноября, в количестве двадцати тысяч; с нею прибыли и турки, по одним известиям, в числе десяти, по другим — только двух тысяч.
Между тем король Михаил приказал в начале зимы приостановить военные действия, и коронный гетман ушел из-под Кальника, которого не добыл, во Львов, оставивши на Подоли своего товарища, польного гетмана Вишневецкого. Сам польный гетман стоял в Баре. В городках Рашкове, Чечельнике. Могилеве, Брацлаве, Стене, Карсановке, Тымановке расставлены были польские хоругви. Козаки Ханенка занимали Бершад и Лодыжин. В Илинцах[77] Серко и Ханенко собрали поспольство с Подоли и козаков на раду; прислали туда своих делегатов и польские гетманы — уверить малороссиян под присягою, что вперед будут их содержать сообразно старинным правам. Конечно, в этом не было ничего искреннего и прочного и никакие старинные права не могли удовольствовать народа, искавшего новой жизни, а не старых прав. Сам Собеский понимал это и писал: "мы стараемся их. увещаниями удержать в повиновении и они обещают, а как явится здесь турецкий паша или крымские орды, так уж не наша воля здесь будет.
По прибытии белгородских татар Дорошенко одну часть их разместил в Украине, а другую взял с собою и двинулся к Подоли. Лодыжинцы тайно прислали известить его, что сдадутся, как только он явится, и по их подущению Дорошенко 24-го ноября напал на Лодыжин, но Ханенко заперся в замке. Городки и селения стали приставать к Дорошеику. Отстали от поляков Ямполь, Тульчин, Черниховцы, Винница, Камяница и другие; польские жолнеры, составлявшие в них залоги, ушли в более крепкие — Рашков, Могилев, Шаргород, и запрятались в них, уклоняясь от вступления в бой с неприятелем: они знали, что ни козаки, ни татары не решаются охотно тратить продолжительное время на добывание укрепленных местностей. На первый день Рождества Дорошенко сделал нападение на городок Тростянец; посад (или «мисто») был взят, жители частью захвачены в яссыр татарами, но замка, где засели поляки, Дорошенко не взял и отступил от него 30-го декабря. Белгородские татары, бывшие на войне с Дорошенком, не только составляли его главную силу, но расходились по сторонам загонами, хватали жителей и угоняли в свои степи. Дорошенко не только этому не препятствовал, но сам осуждал на яссыр татарам тех из местных жителей, которые окажут сопротивление или же изменят Дорошенку и перейдут к Ханенку. Набравши яссыру, белгородские татары спешили уходить домой, и сам Дорошенко после нового года уехал в Чигирин. Есть польское известие, что паволоцкий полковник замышлял овладеть булавою Войска Запорожского, и это побудило Дорошенка преждевременно прервать войну.
Тем белгородским татарам, которых, выступая на Подоль, Дорошенко разместил в Украине, дано было от гетмана строгое приказание — не предпринимать набегов на левый берег Днепра; но одно появление их на правой стороне, и притом недалеко от Киева, произвело чрезвычайную тревогу в поспольстве. Правобережные прочане, которых от прихода татар стало более, разнесли переполох между обывателями левобережной Малороссии. Посещавшие в ту зиму московские гонцы писали: «в городах и местечках всполохи бьют, из вестовых пушек стреляют беспрестанно, чтоб люди с своими пожитками убегали в осаду в города; твердят, что не сегодня-завтра появятся татары и станут забирать в полон жителей». Страх этот оказался напрасен. Все белгородские татары, расставленные по Украине, пошли за своими товарищами домой. Осталось их только полтораста с мурзой, да Нураддин-салтан с своей ордою, расположившийся в Корсуне.
По соседству с Киевом поляки наводили страх не хуже татар. 30-го декабря польский полковник Пиво-Запольский взял Васильков и расположил там своих полчан; малороссийские жители хотели было не пускать к себе поляков и многие за то лишились жизни. В январе 1672 года Пиво-Запольский занял Макаров, Брусилов и Межигорский монастырь и очутился под Киевом. Служилые царские люди, ездившие из города за дровами в лес, за Лыбедью наткнулись на поляков, и те отняли у них лошадей, оружие, поснимали с них платье и самих покололи оружием. Киевский воевода кн. Козловский доносил, что в Киеве мало царских ратных людей, — всего 2.489 человек, — и опасно, чтобы поляки, проведавши про это, не попытались внезапно захватить Киев в свои руки. Побывшие на правой стороне Днепра малороссияне, возвратясь домой, рассказывали, что поляки говорили им: «мы вот когда-нибудь нежданно-негаданно перейдем Днепр и наделаем разорений, а вы не будете в силах ничего: — пока-то вы от вашего царя указ получите!». Еще в октябре 1671 года один киевский мещанин рассказывал, что видел двенадцать торговых малороссиян, ехавших из Волощины и порубленных поляками, а в селах, принадлежавших Печерскому монастырю, жолнеры полковника Пиво-Запольского нагло забирали у жителей скот, хлеб, даже выбирали их пожитки из скрынь; гетман Многогрешный, донося об этом в Приказ, прибавлял, что коли поляки начинают с малороссиянами задор, то и малороссияне станут им отплачивать тем же, потому что народ малороссийский этого терпеть не обык. Тогда Демьян Игнатович разрешил всем свободно переходить на правую сторону Днепра и под знаменами гетмана Дорошенка воевать ляхов.
И в Москве стало было не ладиться с поляками. Когда приехал в царскую столицу польский посол Гнинский вести с боярами переговоры о мире, на основании Андрусовского договора, московские бояре домогались допустить к совещаниям посланцев козацких, приехавших от гетмана Демьяна Многогрешного. Поляки ни за что не хотели этого. Когда польские послы стали просить содействия со стороны царя к усмирению Дорошенка, бояре, не оправдывая Дорошенка, и Гнинскому, как Комару, заметили, что обращение его к оттоманской державе вызвано гонениями со стороны поляков на православную веру. Бояре сообщали, что Дорошенко не раз по этому поводу просил московского великого государя принять его под свою высокую руку; великий государь отказывал, не желая ссориться с королевским величеством; теперь же, когда Дорошенко, отдавшись Турции, перестал быть польским подданным, царь мог бы так поступить, но не хочет без королевского согласия. На это поляки заметили: принявши Дорошенка под свою высокую руку, царь через то никакого права на Украину не получит. Угодно было польскому королю поставить гетманом в Украине Дорошенка, может король и переменить его, и вместо Дорошенка дать гетманское достоинство иному лицу, а Украина все-таки останется, как была, достоянием Речи Посполитой. И в этом вопросе, как в вопросе о превращении Андрусовского перемирия в вечный мир, не договорились тогда ни до чего важного польские и русские дипломаты. Между тем бояре и на этот раз повторяли перед польскими послами жалобы на пропуски в написании царского титула и на разные укоризны против московского царя и его державы, допускаемые в книгах, выходивших в Польше. Поляки могли быть уверены, что бояре держат у себя кое-что про запас на будущее время, чтобы, пользуясь случаем, завести старую песню, которая, как хорошо поляки помнили, во времена Богдана Хмельницкого довела до войны между Москвою и Польшею. К разрыву, однако, на этот раз не дошло; обе стороны уверяли друг друга во взаимном союзе и доброжелательстве и отложили толки об окончательном мире на будущее время.
IX Править
Над гетманом Демьяном Игнатовичем Многогрешным собиралась грозная туча, а он не замечал ее и не чувствовал ни в чем ее приближения. Дни его гетманства были сочтены, а он того не предвидел.
В описываемый нами век в Малороссии всякое начальствующее лицо, и старейшее, и меньшее, было выбранное, поступление его в должность зависело от воли подчиненных. Сообразно древним народным правам и обычаям, начальствующая особа должна была держать совет с подчиненными. Но на деле выходило, что как только такая особа получала власть, достававшуюся по выбору подчиненных, так уже начинала считать себя в праве действовать самовластно и, при случае, позволяла себе самые деспотические выходки. Главною причиною этого было то, что получившее по выбору должность лицо должно было опасаться более гнева высшего своего начальника, также выбранного, чем нерасположения к себе своих подчиненных. Выбранный в своей сотне, сотник делался самовластным господином над сотнею, но зато старался угождать своему полковнику, подчинялся его произволу и раболепствовал перед ним; законное поступление полковника в свою должность не могло совершиться без воли гетмана, но зависело также от желания полчан иметь его своим полковником; однако, более или менее прочно укрепившись в должности, полковник был в своем полку такой самовластный господин, как средневековый феодальный барон, хотя, в свою очередь, всегда мог ожидать над собою деспотических выходок от гетмана. Еще шире это проявлялось в поведении гетмана, как главы целого края. Гетман юридически не был неограниченным государем: с одной стороны, он не смел начинать ничего важного без совета со старшинами, а в особенно важных случаях — без генеральной рады, куда сзывались все козаки; с другой, он должен был относиться за окончательным разрешением к государю через посредтво малороссийского Приказа. Но это не мешало гетману, при случае, делать такие выходки, на какие мог иметь право только ни от кого независимый деспот. Грубость нравов того времени располагала к этому. Демьян Игнатович был человек нрава вспыльчивого и при том нередко бывал пьян, а потому несдержан ни на язык, ни на руки; возвышение избаловало его скоро, царь был к нему милостив, и он стал показывать себя в поступках и речах человеком вольным и сильным. Все вокруг кланялось ему; но зато кругом него все было пропитано коварством, и много охотников было погубить его. Между тем положение края было самое смутное и шаткое; малороссияне сами не знали, что с ними будет, в ту или другую сторону выгоднее будет им обратиться. В таком положении понятно, что главе такого края могли беспрестанно угрожать нежданные перевороты, и как бы он ни держал себя, всегда бы нашлись им недовольные. И гетман Демьян Игнатович возбуждал против себя много недовольных, да вдобавок своею несдержанностью сам давал этим недовольным повод при случае копать под ним яму. Надобно, однако, заметить, что гетман Демьян Игнатович, при своей вспыльчивости и нередко грубости, не показал тех черт хитрости и коварства, которыми отличились многие малороссийские исторические деятели той эпохи. Напротив, сколько можно проследить его деятельность, он, казалось, был человек прямой и добродушный.
18-го декабря 1671 года приехал в Батурин царский подьячий Михайло Савин. Он был послан собственно для того, чтобы сделать дознание о гробе патриарха Афанасия, скончавшегося на возвратном пути из Москвы в Турцию в Лубнах: об этом святителе начались тогда носиться слухи, обыкновенно предшествующие открытию мощей святого. Как бы мимоходом, Савину поручили привезти гетману царскую грамоту. В этой грамоте указывалось Демьяну, чтоб он отнюдь не велел чинить ни с кем, особенно с поляками, задоров, и объявлялось, что до окончательного разграничения рубежей всякими спорными землями должны владеть те, которые в данное время уже ими владеют.
Демьян Игнатович при гонце московском стал делать такие замечания на царскую грамоту:
«Из-за реки Сожи с королевской стороны на нашу сторону переезжают люди и начинают селиться, а великий государь их ссылать не велит. Этак если пустить поляков селиться за Сож, так они начнут вступаться в наши городы и селы и будут говорить, что эти городы и селы были их маетностями».
Савин заметил, что против этого существует Андрусовский договор, где обозначены границы. Демьян сказал:
«В Андрусовском договоре того подлинно не означено, по какое место Малороссия и чем мне владеть! Коли великий государь изволит земли наши понемногу королю отдавать, так лучше бы велел нас всех разом отдать: король рад будет! Только у нас на сей стороне войска тысяч сто наберется: будем борониться, а земли своей никакими мерами не уступим. От нас задору никакого ни с кем нет и не будет; это великому государю известно; — за правду мы головы свои положим!»
Савин стал ему делать успокоительные представления, но гетман разгорячился, часто перебивал его речь и стал говорить еще резче:
«Ожидал я от царского величества к себе и к малороссийскому роду милости паче прежнего, а он нас отдает в лядскую неволю! Поляки грабят наших малороссийских купцов и в тюрьмах держат, около Киева монастырские села разоряют, а великий государь за то им ничего не учинил! Нас совсем не обороняют! Коли б мы сами себя не обороняли, давно бы нас всех поляки в неволю побрали. Видно, нечего нам надеяться на московских людей!»
Проговоривши это сердитым тоном, гетман отпустил Савина на подворье, а сам с своею челядью поехал «на поле» (на охоту).
— Гетман наш сердит, — говорили подьячему гетманские челядинцы. — Как придет сумнительство, так все «на поле» ездит и про всякие дела думает!
Все это передано было подьячим по принадлежности в малороссийский Приказ, когда, окончив возложенное на него поручение, он вернулся в Москву. Савин привез туда вести о переполохе, возникшем по поводу прибытия к Дорошенку татар, рассказы о зацепках со стороны польского жолнерства. В Москве уразумели, что в Украине готовятся новые беспокойства.
27-го января 1672 тода отправили из Москвы нового гонца и уже в Батурин, прямо к гетману. То был стрелецкий полуголова Александр Танеев с подьячим Дементьем Ивановым. Они прибыли в Батурин 6 февраля.
На другой день представился царский посланник гетману и от имени великого государя спросил гетмана, всех полковников и все Войско Запорожское о здоровье, что по тогдашнему этикету было знаком монаршей милости. В заключение объявил Танеев, что великий государь жалует и милостиво похваляет гетмана Демьяна Игнатовича за его верную службу. Гетман, выслушавши такое приветствие, поклонился до земли; посланец подал ему грамоту, гетман поцеловал на ней печать и опять поклонился до земли; потом с своей стороны спросил о здоровье великого государя и в третий раз поклонился до земли. Эти официальные церемонии показывали самое дружелюбное настроение и никак не дозволяли предполагать, что вскоре поднимется буря.
Гетман приказал читать грамоту. Там подтверждалось, чтоб на рубежах с Польшею и Литвою малороссияне владели всякими урочищами, какие были у них во владении при Андрусовском договоре, пока не съедутся на границу межевые и расправные суды и не приведут окончательно в точность рубежей. Писано было, что чинится договор с польскими послами, что посланцу Многогрешного, Константину Солонине, в Москве оказывают милость, и — есть надежда на скорое установление вечного мира с Польшею. Вместе с тем замечалось гетману, что непристойны были произнесенные им подьячему Савину слова на счет того, будто государь отдает их земли ляхам. Гетман после окончания чтения сказал:
"Что я говорил Михаилу Савину об отдаче земель наших ляхам, так это я сказал оттого, что польская правда и постоянство мне ведомы: на чем они пункты постановят, того никак не держатся; и теперь самовольством заезжают за Днепр и за Сожу и малороссийским жителям чинят- разорения и убытки. Истинно желаю, чтоб у великого государя с королем польским состоялось мирное постановление, только пусть бы великий государь, милосердуя о нас, стародавних своих подданных, освободил нас, всех людей греческого закона, от иноверцев, и дедичную свою отчину, преславный город Киев, где почивают чудотворные мощи, никогда не отдавал бы в королевскую сторону. Мы же на всяком «месте готовы против неприятеля стоять и головы складывать за великого государя и его наследников!»
Гетман сообщил словесно царскому посланцу о тогдашних обстоятельствах.
«Дорошенка, — говорил он, — подбивают поляки соединиться с королем, — посылают ему подарки, обещают все, чего он захочет! Это все того ради, что когда бы Дорошенко с ними соединился, так они тотчас пошли бы на сю сторону войною. Только Дорошенко никогда не сойдется с ляхами и не отстанет от турского царя, — на нас же войною не нападет. Он беспрестанно ко мне присылает и клянется, что с нами ссориться не станет: ни сам не перейдет войною на сю сторону, ни других воевать против нас не пустит. Из орды, что при нем, кое-какие вздумали было переходить через Днепр и малороссийским жителям чинить худое, так он, сделавши сыск, велел нагишом их бить плетьми, водя по таборам, и потом дал крепкий заказ, чтоб никто ни из козаков, ни из татар не смел к нам за Днепр переезжать и чинить обиды».
Гетман давал совет государю присоединить к себе Гомель, — иначе будет малороссиянам утеснение. «Если,. — говорил он, — не состоится мир между Россиею и Польшею, так ляхи в Гомель насадят своих людей, и тогда проезда не будет до Киева, до Остра, до Нежина и до Чернигова. Из Гомеля вышли жители и живут теперь в слободах; пусть бы великий государь указал взять Гомель и воротить в него этих жителей, так они будут ляхов к нам не пропускать. Теперь в Гомеле остается всего душ со сто и те беспрестанно просят, чтоб их царь велел, вместе с Гомелем, принять под свою державу».
Поживши несколько дней в Батурине, Танеев разговорился с начальником стрельцов, находившихся постоянно при гетманской особе, Григорием Нееловым, и тот сообщил такие сведения о Демьяне Игнатовиче:
«Ужасно он мятется, услыхавши, будто царь хочет его переменить и назначить гетманом Солонину. Намедни приехал к нему нежинский протопоп; гетман стал ему говорить насчет Солонины, а протопоп сказал: „не верь таким слухам; царь тебя жалует и не переменит!“ Не понравилось это гетману и сказал он протопопу: „ты заодно с москалями торгуешь мною“. Слово за слово, дошло у них до того, что гетман разбранил протопопа и похвалялся саблей голову у него отсечь в светлице. Протопоп мне сказал об этом втайне в церкви, а при гетмане подходить к себе не велел, чтоб какого дурна от тех слов не учинилось. Гетман когда не пьян, тогда у него все рассмотрительно, а как напьется, так — беда: приступа к нему нет! Все старшины взгляда его боятся, говорить о делах с ним не смеют; непомерно жесток! Как услыхал, будто государь гетманом хочет наставить Солонину, так пил непомерно и сердит был многое время: меня к себе не призывал и не говорил со мною; а со старшиною, — как только что не по нем, тотчас за саблю! Дмитрашку Райчу порубил саблею у себя в светлице, и тот от ран болен теперь; судью Ивана Домонтовича пьяный бил по щекам и пинками и саблею хотел изрубить, только я отнял у него саблю и рубить не дал; он меня за то бранил и называл москалем. Константина Солонины брата, Якова, наказного киевского полковника, приказал привезти к себе в Батурин и посадить скованного за караулом; жену Константина Солонины приказал привезти в Батурин. Доложили ему, что козелецкие козаки говорили, будто царь хочет Солонину гетманом поставить, Демьян велел тех козаков сыскать и посадить в тюрьму. А в Нежине полковник Гвинтовка — большой его приятель; когда воевода Ржевский звал его к обеду, полковник не пошел и сказал: „как с вами можно хлеб-соль вести, коли вы поступаете непостоянно? вон, изволит государь, вместо Демьяна, Солонину гетманом поставить и нас, старшину, переменить!“ А как приехал из Москвы Игнат Кальницкий и рассказал, какая Солонине в Москве милость, так Демьян велел Якова из-под караула освободить. Рославченка, стародубского полковника, посадил гетман в тюрьму в Батурине, никто не знает за что, а вместо него полковником в Стародубе поставил Шумейку. Никто не смеет спросить у него об этом. С Дорошенком ссылается беспрестанно тайно, на банкетах за его здоровье пьет и меня заставляет пить. „Хорошо бы, говорит, кабы Дорошенка изволил великий государь принять под свою высокую руку: Дорошенко оставался бы гетманом на той стороне, а я — на сей, и пребывали бы мы в смирении и тишине“. Писал к нему Дорошенко, будто от польского посла перед рождественским праздником слыхал, что царь помирился с королем и Киев уступил. Тогда Демьян говорил: если подлинно так, так мы -покинем жен своих и детей и все пойдем головами своими против поляков, не отдадим Киева и Печерского монастыря; у короля в подданстве нам не быть никогда!„ Беспрестанно пьян, и коли так будет вести себя, то я опасаюсь всякого дурна; ключи городские живут у меня, только, как кто приедет в город, гетман велит к нему посылать их“.
Когда в Москву пришли эти слухи, 28-го февраля 1672 года, из Малороссийского Приказа послана была гетману Демьяну Игнатовичу царская грамота, где говорилось: „ты, гетман Демьян Игнатович, от каких-то крамольников в великом сумнении пребываешь, будто, по нашему указу, велено киевскому полковнику Солонине быть гетманом, но указа нашего о том не бывало — и мы, без челобитья Войска Запорожского и без войсковой рады, даже и по смерти твоей не учиним никого иного гетманом, не только при животе твоем! Вы, гетман, и все Войско имеете опасение от головы стрелецкого Неелова, что он доносил нам, будто ты, гетман, учинился не по-прежнему: все это вмещает какой-то плевосеятель и вам говорит, будто мы хотим польскому королю уступить Киев. Этого нет вовсе“. В грамоте сообщалось, что Солонина удержан в Москве по поводу совещания бояр с польскими послами.
С этою грамотою отправлен был к гетману снова Танеев, но уже с другим подьячим — Семеном Щоголевым. Между тем гетман 29-го февраля снарядил новое посольство к государю в Москву: поехали нежинский протопоп и генеральный есаул Грибович с товарищами. Демьян Игнатович писал в Приказ снова о недоразумениях, возникших с поляками по поводу рубежа; Андрусовский договор устанавливал какой-то старый рубеж, а поляки в старом рубеже считали Стародуб, Чернигов и другие местности по ту сторону Десны. Это посольство разминулось с московским, которое ехало от царя к гетману.
Танеев приехал в Батурин 7-го марта и в тот же день представился гетману, вручив ему царскую грамоту. Гетман Демьян был в этот день в возбужденном состоянии и, кажется, пьян. Приказавши прочитать грамоту и заметивши, что царь не велит ему иметь никакого опасения, Демьян говорил:
„Как нам всем не иметь опасения, когда его царское величество тайно отдает в сторону короля польского свою вечную отчину — преславный град Киев с малороссийскими городами и со всем Войском Запорожским в вечную и нестерпимую неволю! Были в Москве договоры польских послов с царскими боярами; по глуховским договорным статьям должны были с послами сидеть и наши посланцы от Войска Запорожского; а наши посланцы, киевский полковник Солонина с товарищами, не допущены в посольскую избу для прислушивания и для вольного голоса; держат наших посланцев в Москве как невольников, отговариваются тем, будто польские послы и комиссары их не допустили, называя их своими холопами. Нет. Не польские послы и коммиссары, а царские бояре и думные люди то учинили, — все для того, чтоб Войску Запорожскому была неведома отдача Киева и малороссийских городов! Этим вы Войску Запорожскому вечное бесчестие нанесли и у поляков посмех учинили. Как польские послы и коммиссары приедут в свою землю, король пошлет по Украине сбои грамоты и в тех грамотах напишут: видите, что вам Москва учинила! От этого настанет великое смятение в народе. Да и в хроники свои поляки впредь для верности запишут, что Москва в посольство козаков не допустила. Коли кому на лбу учинят рану, так после ту рану хоть и залечат, а знак от нее до смерти будет оставаться! Так и у нас, в Войске Запорожском, это бесчестье вечно забвено не будет! Его царское величество преславный наш город Киев и малороссийские городы не саблею взял: поддались мы под его высокодержавную руку добровольно для единой православной христианской веры и для обороны от неприятельских иноверных сил. А когда великому государю город Киев и малороссийские города и все Войско Запорожское не надобны, — пусть велит государь своих воевод и ратных, людей из Киева и из малороссийских городов вывести; тогда мы с Войском Запорожским сыщем себе иного государя. Бруховецкий, видя московские неправды, много терпел, да не стало терпения, и хотя смерть принял, а на своем поставил! И я, гетман, видя неправды ваши, уже велел Чернигов большой город от малого города отгородить: что из того выйдет, — про то Бог ведает! Видно время пришло нам искать себе другого государя, только уж никак не польского короля. Польский король был бы рад, еслиб мы под его руку захотели идти: и теперь уже он призывает нас, -поступается нам своей королевской вотчины к малороссийскому краю по Слуцк и по Березу-реку со всеми городами и землями и вольностями, только с тем, чтоб мы его королевских и сенаторских и шляхетских маетностей не трогали. Однако, мы, козаки, полякам не верим ни в чем, да и весь наш народ малороссийский не захочет идти под власть польскую: хоть до ссущего младенца все помрут, а под Польшею отнюдь не будут. Знаем мы и про то, что польские послы в Москве выговаривали для усмирения козаков Дорошенка либо 30.000 человек московского войска, либо денег на такое число войска, а бояре и думные люди приговорили дать им на 30.000 войска денег. И прежде, по Андрусовскому договору, переслали уже из Москвы в Польшу сколько-то десятков тысяч рублей. Куда как умно и мудро чинят поляки: продают то, чего сами в руках не имеют и чего никогда иметь не будут. Мы, козаки, не проданные и не купленные! Коли поляки, наполнившись московскими деньгами, пойдут на Дорошенка, чтоб его усмирить и потом принять под свою власть Киев со всеми малороссийскими городами, так мы, козаки, соединимся с турским войском и с татарами и пойдем против польских сил; хоть все помрем, а Киева и малороссийских городов Польше не дадим! Не станем дожидаться, пока поляки соберутся с силами: тотчас после Светлого Воскресения сами пойдем в польское государство великим собранием! Города один за другим будут нам сдаваться, потому что во всех городах православных- людей много. Устоит разве один Каменец-Подольский, да и то не на долгое время! Ни одного поляка не останется у нас, — только православной веры люди, и те будут под державою турского султана. Те времена приходят, что, конечно, тому быть! Ну, а как над Польским государством что-нибудь учинится, тогда и кому-то иному достанется“.
Такая смелая речь, сказанная в глаза московскому посланнику, по тогдашним понятиям была уже поводом к подозрению в измене. Демьян в эти минуты высказал весь свой характер. Он говорил то же, что некогда Богдан Хмельницкий Киселю, но правду надобно сказать, что при своем положении показал в своей речи еще более смелости, прямоты и геройства, чем Богдан Хмельницкий.
После этой решительной речи Танеев вел с гетманом разговор о других предметах и между прочим насчет договоров, какие велись в Москве польскими послами, сказал, что великий государь сообщит ему через Солонину список с тех статей, какие будут постановлены у бояр с польскими послами.
Демьян сказал: никаким спискам вашим мы не верим; чего наши очи не видали и уши не слыхали — ничему тому не верим! Много к нам писаного из Москвы присылают, только бумагою да ласковыми словами нас утешают, а подлинного ничего не объявят. С польскими послами толкуют, а границ не проведут, и поляки мало-помалу малороссийский край заезжают (захватывают). Больше всего полковник Пиво нам пакостит: около Киева все запустошил, людей побивает, а царский воевода Козловский не дает ему никакого отпора и не обороняет бедных людей.
Зашла речь о Гомеле. Демьян сказал:
— Мне гомельских жителей нельзя не принять; Войско Запорожское никого от себя не отгоняет; если и иные города станут к нему склоняться, гак не откажет. Время пришло мне свой разум держать!
— Что ты, гетман, писал о Дорошенке и о запорожцах, так о том обо всем будет тебе царский указ прислан вскоре с головою стрелецким, Михаилом Колу паевым.
— Знаю я, — сказал подозрительно гетман, — зачем Колу паев приедет! Пусть нездоров уедет!
Танеев стал уверять, что Колупаев прибудет не с какою-нибудь секретною целью, но Демьян перебил его и сказал:
— Все вы набрались от поляков их лукавых нравов; и ты, Александр, коли еще раз приедешь ко мне с неправдою, то будешь в Крыму.
Свиделся Танеев с Нееловым и этот ему сказал: „гетман совсем не тот стал, что прежде был; уже, конечно, соединился с Дорошенком; и со мною, и с моими сотниками, и со стрельцами обходится не по-прежнему; по се время стояло на карауле у ворот и у форток малого города стрельцов человек по сту и больше, а теперь велит ставить только человек тридцать. Старшины: обозный, судьи и Дмитрашко Райча великому государю служат верно и мне обо всем дают ведомости, только опасаются видаться со мною в день, потому что гетман приказал своим челядникам надсматривать за ними, чтоб они ни со мною, ни с тобою и ни с кем из наших московских людей не сходились; поэтому, если какие ведомости услышат, так сказывают мне в ночное время. Я привел их к вере; целовали они предо мною Спасов образ, что быть им под высокодержавною рукою великого государя неотступно. Они сами тебе обо всем подлинно скажут“.
По предложению Неелова, Танеев и сопровождавший его подьячий Щоголев, вместе с самим Нееловым, в ночь с 7 на 8 марта пошли к обозному Петру Забеле, переодетые в стрелецкие зипуны с банделерами и бердышами. Они застали там, кроме обозного Забелы, генеральных судей Домонтовича и Самойловича да Дмитрашку Райчу. Последний, бывший несколько лет переяславским полковником, был в конце 1671 года отставлен гетманом по следующей причине. Дмитрашко Райча собрал своих полчан на раду в Барышевку и стал склонять их на сторону Ханенка. Переяславские козаки не последовали за внушениями своего полковника и дали о его поступке знать гетману Демьяну Игнатовичу. Гетман сам с отрядом пошел приводить к покорности Дмитрашку Райчу. Из всего Переяславского полка одна барышевская сотня держалась своего полковника, но когда приближался Многогрешный, прогнала Дмитрашку Райчу просить у гетмана прощения. Дмитрашко Райча в местечке Басани валялся в ногах у гетмана. Многогрешный приказал заковать его и отправить в Батурин его компанию, состоявшую из двухсот человек, разобрать по полкам, а вместо Дмитрашки Райчи поручил управление Переяславского полка генеральному бунчужному Стрыевскому. С тех пор Дмитрашко Райча пребывал в Батурине; гетман простил его и обращался с ним как со всеми старшинами вообще, но Дмитрашко Райча стал его заклятым врагом. Малороссийские старшины сквозь слезы говорили великороссиянам так:
„Беда великая, печаль неутешимая, слезы неутоленные! По научению дьявольскому, гетман наш, забыв страх Божий, великому государю изменил и соединился с Дорошенком под державу турского султана. Наш гетман посылал к Дорошенку чернеца, и Дорошенко перед тем чернецом присягнул, а чернец присягнул перед Дорошенком за нашего гетмана. Потом Дорошенко прислал своих посланцев к нашему гетману в Батурин со Спасовым образом; на том образе присягнул наш гетман перед посланцами дорошенковыми, а посланцы присягнули за своего гетмана перед нашим гетманом. Демьян дал в помощь Дорошенку на заплату войску 24.000 ефимков. 15-го марта Демьян хочет ехать с женой и детьми в Лубны, а пускает слух, будто хочет ехать в Киев Богу молиться; на самом же еле, коли будет в Киеве, так только для того, чтобы видеться с Дорошенком в Печерском монастыре. Как он из Батурина уедет, так уж назад не воротится. Брат его, Василий, по гетманскому приказу отгородил в Чернигове большой город от малого, где находятся царские ратные люди, а животы гетманские вывозят из Чернигова в Седнево“.
Обозный Забела прибавил: „как из Батурина поедет, так и нам старшинам велит ехать с собою, а потом прикажет нас побить или в воду посадить, или по тюрьмам разошлет за то, что мы в измене с ним быть не захотим! И то опасно: как уедет он из Батурина и велит мужикам после себя на воротах стать, а стрельцы пускать их не захотят; с того начнется раздор и кровопролитие великое и зачатие к войне. Стрельцов в Батурине малолюдно, и те худы; надеяться на батуринских стрельцов нечего! А тебя, Григорий Неелов, выманя за город, как бы не связал и в Крым не отослал! Давно бы над Нееловым и над стрельцами он что-нибудь дурное учинил, кабы мы не берегли. Да и вас, Александр и Семен, навряд ли отпустит; а буде отпустит, поезжайте на Путивль, а то — в Королевце и Глухове станут у вас обыскивать писем: опасно, чтоб вас не задержали“.
Тут кто-то из старшин говорил: „Степана Гречаного, что был с Солониною в Москве, призвал Демьян к себе в комнату, и привел к вере — быть ему заодно с гетманом, и велел ему писать про московские дела такое, чего в Москве и не бывало, все затем, чтобы отвратить Украину от высокодержавной царской руки. Потом созвал нас, старшину, и говорил нам: пишет мне царское величество многажды, чтобы всю старшину послать к Москве, а из Москвы хочет вас царь разослать в Сибирь. Мы ему в том не поверили, знаем добре, что такого указа к нему не бывало — сам своим умыслом затевает! А вот и теперь, как приедет в Лубны, либо в Сосницу, соберет к себе всю старшину и духовного чина людей, прочитает им Степана Гречаного извет, настращает всех Сибирью, будет говорить: видите, какова Москва обманчива! чего нам от ней доброго ждать“. —
Дмитрашко Райча сказал: „меня гетман призвал к себе одного ночью, завел в комнату и велел Спасов образ целовать на том, чтобы мне быть с ним заодно и царских ратных людей, что в Батурине и в иных городах, побивать. Только я такой присяги не ставлю в присягу, потому что я присягал неволею, убоясь смерти, а не но правде. Я по своему прежнему обещанию готов умирать за великого государя, хотя бы гетман велел меня по членам разнять. А вы, Александр и Семен, наши слова спишите и подайте думному дворянину Артамону Сергеевичу Матвееву, чтоб он над нами и над всем малороссийским краем свою милость показал, мудрым ходатайством своим доложил государю, чтоб царское величество не дал своей отчины злохитрому волку в разоренье и прислал бы в Путивль выборных конных людей человек 400 или 500, а к обозному и к нам ко всем обнадежительную грамоту. Как те ратные люди в Путивль прибудут, пусть бы к нам царская грамота была донесена тайно, с кем пригоже, и к Неелову указ, чтоб нас не выдавал. Тогда мы, старшины, и Григорий Неелов дадим знать тем ратным людям в Путивль, чтоб сюда поспешали, а из Путивля в Батурин можно конно поспеть в одну ночь. Тем Бременем мы волка свяжем и отдадим Григорию Неелову, да с теми прибылыми ратными людьми отправим его в Путивль, потом, написав его вины, сами повезем его к великому государю в Москву. А пока все не учинится, пусть бы великий государь указал посланцев гетманских и советников — нежинского протопопа Симеона, асаула Грибовича, Миклашевского и батуринского сотника Еремея задержать в Москве, потому что коли эти советники будут отпущены из Москвы до твоего, Александр, приезда, то еще у него, гетмана, всякое зло ускорится, а вся беда чинится и от тех помянутых выше советников, да еще промышленник во всем — нежинский полковник Гвинтовка; большая надежда у Демьяна на этого Гвинтовку! Протопоп Симеон Адамович большой ссорщик: гетман посылает его проведывать всяких ведомостей, — и он, приехавши к нему, гетману, чтобы гетмана удобрить к себе, станет сказывать ему такое, чего и не бывало!“
„Глуховские статьи становил я, — сказал обозный Забела, — а в тех статьях написано; духовного чина особ в посольство не посылать и именно протопопа Симеона Адамовича. А гетман посылал еще максаковского игумена Ширкевича в Варшаву и в Вильну, неведомо для чего!“
„Мы того опасаемся, — сказал еще кто-то, если гетман уедет из Батурина, произойдет много бед и кровопролития! Только у нас и надежды, что на митрополита Призренского, который живет в Батурине; он гетмана задержит, будто для лекарства, гетман здесь останется, покамест ратные люди сюда поспешат. Нас, старшин, не послушает гетман: он мало что и говорит с нами! Безмерно стал жесток с нами, не дает слова промолвить, бранит, бьет, саблей рубит. Во всех полках рассадил зятьев своих, братьев да друзей и собеседников!“
Обозный Петр Забела объяснялся потом с Танеевым один на один и выражался уже так, как не решался выражаться при товарищах. Он хвалил самого себя, выставлял себя испытанным другом Москвы и подавал такие советы, которые, как он полагал, должны были придтись по вкусу Москве. „Как Богдан Хмельницкий, — говорил он, — учинился под высокодержавною государевою рукою, и по се время, — как начал я служить великому государю верно, так и совершаю; за мою правду меня Господь Бог хранит, что еще жив! Вся беда от гетманов, а не от старшин. Только им изменникам Господь Бог не терпит за царскую хлеб-соль: все один за другим пропадают; жаль только, что невинных людей с собою губят! Если этого злохищника Господь Бог предаст и в руки наши изымай будет, пусть бы великий государь пожаловал нас: велел быть у нас гетманом боярину из великороссийских людей; тогда у нас постоянно будет, а пока гетман будет у нас из малороссийских людей, никогда добра не будет“.
При последнем свидании неосторожный и откровенный гетман сделал перед Танеевым выходки, подтверждавшие в глазах московского человека донос старшин. Многогрешный отозвался о Дорошенке совсем не так, как отзывался, бывало, в прежнее время, когда считал Дорошенка своим постоянным врагом. Теперь он заявлял, что татары не смеют пройти на левую сторону Днепра, потому что Дорошенко их не пустит». «Хочет, — говорил Танееву гетман, — Дорошенко посылать к государю своих посланцев и с ними те санджаки, каковы ему присланы от турского султана; те посланцы будут у великого государя милости просить, чтоб его царское величество изволил Дорошенка принять под свою высокодержавную руку в вечное подданство и прислал бы ему, вместо турецких санджаков, свои царские знаки».
— А если турский султан войско пошлет за то на Дорошенка? — заметил Танеев.
— Дорошенко, — сказал Демьян, — будет бить челом великому государю, чтоб указал его оборонять своею царскою ратью.
Гетмана Демьяна очень коробило то, что, как он слыхал, московское правительство давало полякам денег на наем войска, и он не побоялся при Танееве произнести такие слова: «коли бы польские послы и коммиссары, набравшись в Москве от вас денег, ворочались в Польшу через Киев и через наши малороссийские города — было бы хорошо! Тогда бы и нам что-нибудь из тех сумм досталось!»
Это прямо уже казалось угрозою ограбить польских послов.
Марта 10-го уехал Танеев из Батурина с своим товарищем.
Когда Танеев был в Батурине, в Москве находились посланцами от гетмана Многогрешного: нежинский протопоп Симеон, генеральный асаул Грибович и войсковой товарищ Михаил Миклашевский (впоследствии стародубский полковник). Нежинский протопоп быд давно уже тайным врагом Многогрешного, но подбивался к нему в дружбу; часто не ладил он с Демьяном по причине раздражительного характера последнего, но всегда потом примирялся с ним, и враги Демьяновы считали протопопа соумышленником гетмана. Будучи в Москве, протопоп не смел слишком резко поднимать голоса во вред гетману, после того как прежде письма его против гетмана и Лазаря Барановича не имели последствий, вредных для того и другого. Только слегка набрасывал протопоп на гетмана тень в беседах с боярином Матвеевым, заведывавшим малороссийским Приказом. «Я, — говорил протопоп, — сколько могу, верно служу и радею великому государю, только гетмана не могу никакими притчами исцелить от нашедшей на него скорби. Кто-то наговорил ему, будто великий государь Солонину гетманом поставить хочет, и Демьян скорбит о том зело; и о том скорбит, что Пиво с ляхами около Киева монастырские вотчины опустошил, а паче всего о Киеве сетует, чтоб государь Киева и других малороссийских городов ляхам не отдал, все спрашивает меня: покуль у нас граница будет с ляхами? А мне почему знать? Я ему клянусь душою и священством своим, что государь не мыслит Киева отдавать, а он, на меня оскорбившись, говорил: вот я как услышу, что Москва учнет что-нибудь дурное, — велю тебя лютою смертью уморить! А я на то ему: за истину и за великого государя, говорю, готов помереть, а только, что тебе рассказывают и тебя стращают, — так это все ложь! Ничего с ним не поделаешь! Полечитесь вы, пошлите к нему умного человека с царскою грамотою, обнадеживал бы он, что великий государь Киева ляхам не отдаст и Солонину на гетманство не поставит. Потешьте его, ради Бога!»
Более резко не смел протопоп отзываться в Москве о своем гетмане, пока Демьян еще находился в царской милости.
1-го марта 1672 года отпустили из Москвы протопопа с товарищами, а с ними отправились царскими гонцами к гетману стрелецкий голова Михайло Колупаев и подьячий малороссийского Приказа Максим Алексеев. Не доезжая двадцати верст до Севска, услыхали они странную и неожиданную весть. Прибежал в Севск из Путивля стрелецкий сотник Ушаков от путивльского воеводы Волконского с известием, что генеральный писарь Карп Мокриевич, стародубский полковник Петр Рославец и переяславский полковник Дмитрашко Райча привезли в Путивль гетмана Демьяна Игнатовича скованным.
15-го марта возвращавшееся из Москвы малороссийское посольство приехало в Севск. Тамошний воевода Вердеревский задержал протопопа под предлогом, что в Севске все подводы разобраны и надобно посылать в села и деревни для сбора свежих подвод. Это сделал Вердеревский по наущению сопровождавшего малороссиян стрелецкого головы. По поводу странного приключения с гетманом Грибович и Миклашевский сказали своим великороссийским провожатым: «от гетмана мы никакого дурна не чаем, колиб он что дурное замышлял, то нас бы с протопопом к великому государю в Москву не посылал. Да и потом, как мы были в Москве, гетман прислал глуховского сотника с лошадьми в дар великому государю».
Но протопоп отнесся иначе. Когда Грибович и Миклашевский ушли к себе на подворье, где их поместили, Симеон, оставшись с Колупаевым и подьячим, говорил им так: "Давно уже я замечал за гетманом, что он стал не прежний; слова говорит не добрые и меня, протопопа, ганил многажды худыми словами и голову московских стрельцов, Григория Неелова, бесчестил. Обозный и судьи и Дмитрашко не раз сказывали ему, Григорию, что у гетмана не доброе на уме и чтоб он остерегался. Судьи и Дмитрашко служат великому государю верно. Они, в Батурине сидя, втайне написали письмо к Ржевскому в Нежин о гетманских неправдах, а Ржевский отправил то письмо в Москву. А как меня посылал гетман с челобитьем в Москву, то говорил мне: «коли проведаешь подлинно, что государь хочет отдать Киев и Малую Россию ляхам, я тотчас пошлю в Гомель засесть многих людей! Я ему на то сказал: без царского указа в Гомель посылать людей не годится. Ты пред святым евангелием обещал никаких дел не делать без царских указов, — на кого ты надеешься? „Надеюсь, — говорил Демьян, — на того же, на кого надеется Дорошенко; Бруховецкий сгинул за правду и я сгину так же, как он. В Переяславле московских породных людей мало, а Чернигов я людьми своими осажу“… На Запорожье послал 6.000 талеров, чтоб запорожцы были ему послушны. Теперь, слышу, везут его скованного в Москву, так мне уже в Нежине жить незачем; буду бить челом великому государю, чтоб дозволил мне жить в Москве и пожаловал бы меня так, чтобы мне сыту быть».
— Живи-ка лучше в Нежине по-прежнему и служи правдою государю, как прежде служил, — сказал ему Колупаев.
— Мне, — сказал протопоп, — и в измену Бруховецкого было много мучения и товаров своих остал (достояния своего лишился). Мы с Дмитрашкою Райчею Спасов образ на том целовали, что буде гетман Демьян великому государю изменит; так нам уезжать совсем в Путивль. Как я был в Москве, то некогда было мне поговорить об этом с думным дворянином Артамоном Сергеевичем Матвеевым, потому что он беспрестанно за царскими делами сидит в Приказе.
X Править
В ночь с 12-го на 13-е марта пришли к Григорию Неелову старшины, обозный Забела, судьи Домонтович и Самойлович, генеральный писарь Карп Мокриевич и полковники: переяславский Дмитрашка Райча, наказной нежинский Уманец и стародубский Рославец.
Они сказали: «гетман собрался завтра ехать в Киев как бы на поклонение печерским чудотворцам. Но это один отвод. На самом деле он хочет изменять царскому величеству и, по примеру Дорошенка, поддаться турецкому султану. Мы хотим предупредить такое страшное дело; если промедлим хоть немного и выпустим Демьяна из Батурина, то неминуемо дойдет до кровопролития. Надобно взять его под караул теперь же ночью, до рассвета».
Неелов не стал противоречить, потому что уже был вооружен против гетмана. Взяли стрельцов и отправились в замок, или так называемый малый город. Демьян ничего не ожидал. Демьян спал. Старшины свободно вошли в его опочивальню, быстро схватили его, не допустивши ни кричать и звать на помощь, ни объясняться, связали, вынесли из дома, положили в подвезенные заранее сани, закрыли шкурою и немедленно вывезли из Батурина под конвоем стрельцов. Все это сделано было так внезапно и так тихо, что в Батурине до утра никто не мог узнать, что случилось, и наемное (затяжное) войско, состоявшее при гетманской особе, не могло получить приказа спешить на оборону гетмана.
— Слава Богу, — говорили после того старшины, — что не было здесь асаула Грибовича; он был гетману верен, надсматривал над нами, ходил даже по дворам каждую ночь и обо всем, что замечал, переносил Демьяну.
Поутру генеральный писарь Карп Мокриезич и стародубский полковник Рославец уже ехали со скованным гетманом через Путивль и Севск в Москву. Им придали пятнадцать человек козаков и челядников. Дмитрашко Райча отвернул от них и поехал в Курск дать знать о поступке старшин с своим гетманом боярину Ромодановскому.
Оставшиеся в Батурине старшины отправили по всем полкам универсал, извещавший об измене гетмана, запрещали признавать его начальником и предписывали прислать в Батурин сродников и советников Многогрешного скованными, чтоб удержать их под караулом до царского указа. Тогда же арестовали четырех посланцев Дорошенка, прибывших накануне в Батурин.
Мокриевич с арестованным гетманом прибыл в Севск 17-го марта и, повидавшись с провожавшими Демьяново посольство из Москвы, просил по поручению остальных старшин, чтобы протопоп ехал назад в Москву разом с ними, асаула же Грибовича, считаемого другом Многогрешного, оставил в Севске, поручивши тамошнему воеводе. Затем Миклашевского и подписка Андреенка Мокриевич отправил в Батурин с письмом к остающимся там старшинам. В этом письме он убеждал своих товарищей ловить и сажать под караул всех, которые своими речами начнут показывать себя соумышленниками преступного гетмана. На другой день, 18-го марта, царские гонцы поступили так, как хотел Мокриевич. Миклашевский и Андреенко уехали в Батурин, а прочие двинулись к Москве со скованным гетманом.
Протопоп, до сих пор не решавшийся объявить себя противником гетмана, теперь круто повернул и стал заодно с гонителями Демьяна. 19-го марта, выехавши в путь, отправил он вперед себя к Матвееву письмо м в этом письме выражался, что «Демьян в чести сый не разуме, приложился сыном несмысленным», что Демьян «забыл Бога и присягу свою, что есть явные улики гетманской измены как на письме, так и на словах».
Один из друзей Многогрешного, нежинский полковник Г