В первой книжке «Revue d’histoire diplomatique» за 1896 год появилось начало исторического очерка, озаглавленного «Англия и Россия на Востоке 1876—1877 гг.» Редакция обозрения не сочла возможным сообщить имени автора этого очерка, умершего ныне дипломата (как она заявляет). Обстоятельство это, однако, нисколько не умаляет значения самого труда, обнаруживающего, в авторе близкое знакомство с предметом и, в особенности, с деятельностью ближайших участников событий, предшествовавших русско-турецкой войне.
Распознать истину — такова задача, которую поставил себе автор, сознавая в то же время ясно и всю трудность ее.
Приводим его слова:
"Несмотря на печать, вещающую на все четыре стороны, на телеграф, на разные книги: «синие, желтые и красные», современные нам историки передадут грядущим поколениям лишь истину приправленную личною оценкою газетных писателей, официальными речами министров и разъяснениями, полными недомолвок, делаемыми в парламентах и на политических сходках. Лишь много позднее беспристрастному и терпеливому исследователю удастся, быть может, открыть то, что для массы современников осталось неизвестным.
"В обнимаемую рассказом нашим эпоху, стоустая молва, более, чем когда-либо, находила благосклонных слушателей, веривших в преувеличенные и лживые сведения, настойчиво распространяемые и истолковываемые без всякой заботы об истине.
"Каких только драматических зрелищ Восток не представил нам в ту пору? Банкротство страны, революция, низложение властелинов, массовое избиение населения, без различия возраста и пола, насилия, грабежи, поджоги и, наконец, война между империею, признанною в упадке, и государством, слывущим непобедимым и встречающим неожиданное для него сопротивление.
«Неудивительно, что в пылу расходившихся страстей, ложно объясняли происхождение тех и других фактов и приписывали разные деяния не тем, кому следовало.
„Восстановить явления в их истинном свете и указать участие и степень вины каждого из действующих лиц разыгравшейся драмы — такова цель настоящего труда“.
Предлагая с своей стороны русским читателям в переводе выдержки из означенного очерка, мы имеем в виду дать им богатый, несмотря на скромные рамки, материал для ознакомления с тем, что принято называть „борьбою влияний на Босфоре“ и дать беспристрастную оценку событий, на которые привыкли смотреть через призму известных вожделений, или негодований, или разочарований.
Идет ли речь, как тогда, о турецких зверствах пли, как ныне, об устроении судьбы армян, или о восстановлении нормальных отношений между Россиею и молодым болгарским государством, — во всем сквозит лишь одно, беспомощность Турции, во всем чувствуется, что дело не в армянах и не в болгарах, а в дальнейших условиях бытия империи османов и в грядущей роли России.
Поэтому, изучая внимательно все то, что творилось и творится в Турции, знакомясь с разными отзывами о нашей деятельности в разные эпохи развития Восточного вопроса, мы, русские, спокойно можем идти навстречу всяким случайностям, во всеоружии не одних лишь военных сил, но и подготовленности, исключающей и праздные вожделения и напрасные разочарования.
I.
правитьИзвестно, что беда беду родит и бедой погоняет. В эпоху 1876 и 1877 годов, катастрофы обрушивались на Турцию одна за другою. Их легко мог предвидеть всякий, кто обратил бы внимание на главные причины волнений и смут, охвативших всю империю.
Главнейшею из них, было финансовое расстройство. Уже с давних пор чрезвычайный источник государственного кредита, став источником обыкновенным, порождал самые прискорбные злоупотребления и беспредельно увеличивал дефицит. Накопление займов, заключенных на тяжелых условиях, уплата по которым процентов и погашения поглощала более 1 мил. турецких лир[1] на 18 мил. общего дохода, — довело государственную казну до полного истощения и вызвало возвышение налогов и сборов, подрывавших все отрасли производительности в их источнике. Земледелие было угнетаемо, промышленность и торговля парализованы. Беспокойство и волнения обнаруживались во всей империи; недовольство проникало во все слои общества и проглядывало все яснее и яснее.
К расстройству финансовому вскоре присоединилась неурядица в управлении. Введенные в разные эпохи реформы не только не доставляли населению благоденствия, но, наоборот, лишь расшатали старый порядок вещей, и турецкие чиновники или не хотели, или не умели согласовать своего образа действия с требованиями новых учреждений. Отсюда двойственность, роковая для интересов управляемых. Можно сказать, что чем реформы были радикальнее и глубже, тем большую смуту они вносили в обязанности должностных лиц, тем бессвязнее были получавшиеся результаты управления. Для примера возьмем крупную реформу, известную под именем „закона о вилаэтах“. Закон этот должен был возродить империю осуществлением столь усердно рекомендованной державами децентрализации. И что же? Единственным последствием он имел то, что центральная власть была заменена властью в а л и (генерал-губернатора области), ставшего независимым от всяких учреждений, чем-то в роде проконсула, преспокойно заносившего в избирательные списки имена тех лиц, которые должны были войти в состав областного совета. Поэтому, эти члены совета, вместо того, что быть умеряющим элементом необычайно обширной власти, делались податливыми сотрудниками, порою даже настоящими соумышленниками.
Прочие реформы в разных отраслях управления не имели лучшей участи. Преподавать советы было легко послам и консулам; их расточали и в столице, и в провинции. Для выработки законов был создан государственный совет; советы министерств должны были наблюдать за начальниками ведомств, т. е. за министрами; совет префектуры направлял деятельность городских советов столицы. Наконец, переустройство судов всех инстанций должно было завершить эту обширную сеть реформ. Осуществлением желания держав полагали даровать населению империи все благодеяния хорошего управления и увеличить общее благосостояние.
Но и тут, к несчастью, события не оправдали ожиданий. Законодатель мог преобразовать учреждения, но не мог создать судей разумных, образованных и бескорыстных, деятельных и просвещенных администраторов. Человек ускользал от влияния законодательства; он оставался, так сказать, продуктом нравов и обычаев, а нравы не переделаешь, как законы, одним почерком пера. Поэтому суды, с их медлительностью и сложною процедурою, вызывали всеобщие жалобы.
Требуя исполнения массы формальностей и прохождения через бесчисленные иерархические ступени, администрация как бы находила удовольствие в том, что ставила препятствия пользованию самыми священным правами и воздвигала затруднения для самых законных ходатайств.
Если прибавить к этому, что внешний вид законности часто служил лишь прикрытием для величайшей продажности, то не трудно будет убедиться в том, что реформы, не достигнув цели, породили лишь развитие недовольства, глухого, но глубокого и готового проявиться при первом благоприятном случае.
Это еще не все. Положение осложнялось враждебностью отношений мусульман к христианам.
Со времени уничтожения буйной милиции янычар и до Парижского трактата (1866 г.) нравы правоверных существенно смягчились, и религиозный фанатизм значительно ослабел. Турки как будто поняли, что политическое существование их находится в зависимости от проявляемой ими терпимости; что они не могут требовать преобладания над христианскими народами империи, а должны предоставить им, на совершенно равных условиях, пользоваться всеми правами и выгодами, даруемыми новыми учреждениями. Равенство между победителями и побежденными с важным днем приобретало почву и, если не считать некоторых отдельных вспышек фанатического усердия и насилия над христианами, можно было думать, что взаимная терпимость между мусульманами и христианами была довольно искренна, и что они могли жить вместе, под одним скипетром и под управлением одних законов.
Но, странное дело! Европа, долгими и тяжелыми усилиями счастливо добившаяся некоторого умиротворения, побудила, сама того не сознавая, сынов ислама вернуться к старым порядкам. и оставить тот хороший путь, на который они ступили[2].
В числе благодеяний западной цивилизации, преподнесенных Турции, допущенной в европейский концерт, находилась печать. С ее ежедневными вызовами, с ее неоспоримым влиянием на общественное мнение, печать является могучим рычагом и обоюдо-острым оружием.
Была ли она благодеянием для Турции? Не знаем. Как бы ни было, она не замедлила быстро развиться, облюбовать в коллекции современных утопий принцип национальностей и сделать его предметом особого изучения с точки зрения ислама. Она указала на солидарность и узы, порождаемые в народах общностью крови и веры и обеспечивающие, при объединении всех сил, национальное величие и сохранность политического и церковного принципа. Почему рядом с славизмом, германизмом и эллинизмом не занять место на солнышке и исламизму? По численности в империя он превосходит все остальные. Постепенно увлекаясь, редакторы турецких газет, по их собственному признанию, незнавшие до последнего времени общего числа мусульман на земном шаре, приняли и возвестили с гордостью цифру в 240 миллионов; число это больше действительного на 100 миллионов, но таковы уже были настроение и степень увлечения. Что касается самой религии, то, опираясь на хвалы и симпатию некоторых выдающихся писателей Франции и Англии, они давали понять, что с очей их спадала завеса: — читатели турецких газет нередко находили в них угрозы какой-то отместки, какой-то борьбы на жизнь и смерть, какого-то сокрушительного задора по адресу христианства со стороны ислама, объединенного и неумолимого. Этот поход усилился настолько, что некоторые серьезные люди поверили существованию организации, уже действующей, на подобие франкмасонству, насчитывающему в своих ложах изрядное число мусульман.
Думали, что шла подземная работа, направленная к объединению и слиянию правоверных в разных частях света к общему и одновременному восстанию против властителей.
Нашлись поэтому люди, которые прокричали „янгин вар“ (пожар!).
Достоверно то, что турки продолжали содержать многочисленных эмиссаров в странах ислама.
Этим объясняется готовность, с которою мусульманские царьки Кокана, Кашгара, Бухары и Кабула посылали приветствия халифу, о существовании которого как будто не знали в течение целых веков. Отправляя к нему специальных послов, они ясно доказывали, что примыкали к святой лиге. Во всяком случае, для нас нет сомнения, что среди сынов пророка неожиданно пробудились патриотизм и приверженность к вере.
Такое расположение и такие чувства в мусульманах Турции, бредивших исламизмом, позволяли предвидеть, что правоверные отныне сбавят терпимости по отношению к христианскому населению или встанут к нему в недоброжелательные отношения.
Какая же степень ответственности в смуте и печальном положении империи выпадала на долю ее повелителя?
В последние годы своего царствования султан Абдул-Азис не был популярен в своем народе, и до некоторой степени — заслуженно. Он пренебрегал обрядами религии и даже по пятницам, за полдневной молитвой, не нагибался, не преклонял колен и не делал всех требуемых движений головой и руками.
В извинение приводили тучность монарха, опасность прилива крови к голове. Но это касалось одних правоверных. Но как правоверные, так и гяуры (христиане) единодушно упрекали его в расхищении казны и в накоплении в подвалах громадных, по народному представлению, запасов денежных ценностей и драгоценных металлов. Его упрекали, наконец, рядом с ненасытной алчностью, в безумных расходах, которые он считал возможным производить на украшение многочисленных дворцов, па зверинец, которым он лично занимался, на всякого рода вооружения, на броненосные корабли, построенные в Лондоне, на пушки, заказанные в Германии, и на ружья всяких образцов, сотнями тысяч закупаемые в Америке и Бельгии.
Вооружения эти, признаваемые тогда излишними, стоили громадных денег, благодаря установленным поставщиками ценам, и нанесли окончательный удар турецким финансам.
По убеждению многих лиц, страсть султана к редким животным всяких пород была очевидным доказательством действительного безумия.
Непопулярность Абдул-Азиса такова, что о сдержанности в отзывах о нем не было и речи. Мусульмане, менее христиан за себя опасавшиеся, не стеснялись, при проезде султана, громко произносить на улицах, в кофейнях, во всех публичных местах самые оскорбительные о нем отзывы и посылать ему проклятия, — многозначительный признак недовольства, которое, очевидно, должно было прорваться при первом благоприятном случае или даже при пустом предлоге.
Такой предлог скоро представился.
К концу лета 1876 года, назначение Махмуд-Недима-паши великим визирем возбудило среди без того уже сильно раздраженных мусульман всех классов волнение, принявшее угрожающие размеры.
Султан, действительно, не мог сделать более несчастного выбора. Слывя за человека, проданного России, новый великий визирь имел за собою прошлое, не симпатичное для турок: своеволие, с которым он, за время прежнего бытия у дел, сокращал число чиновников разных министерств, ради облегчения бюджета.
Невежественный и недальновидный Махмуд понимал лишь коренные и суровые меры, ни мало не заботясь об их последствиях. Честность его была более чем сомнительна. Его обвиняли, между прочим, в присвоении 100 тыс. турецких фунтов, внесенных „Оттоманским Кредитом“ в счет сделанного государственного займа. Как бы то ни было, но ему следует отдать справедливость, что он был редкой твердости характера и большой личной храбрости, которую проявлял неоднократно, пренебрегая народным гневом и между прочим, по случаю своего увольнения. Приняв в Порте посланного султана, которому поручено было отобрать у него государственную печать, Махмуд, менее удивленный своею отставкою, чем раздраженный слабостью, проявленною султаном по отношению к мятежникам, быстро спустился во двор; здесь, увидев, что его карета еще не запряжена, он смело пошел пешком, пройдя твердым шагом между шпалерами вооруженных солдат, высокомерно оглядывая последних и зная при этом, что его сместили по их требованию и что они легко могли произвести над ним кровавую расправу.
В эпоху, когда приходилось постоянно усмирять бунты янычар, во времена Солимана I или Мурада IV, Махмуд был бы, благодаря своим особым качествам, выдающимся государственным человеком; но в критическую пору, переживаемую Турциею в эту минуту, назначение подобного министра не могло не вызвать катастрофы. Так и случилось.
Декрет 6-го октября, — в силу которого отсрочивалась уплата половины процентов по государственному долгу, временно консолидированному ради того, чтобы отложить платеж на пять лет, — изданный без обсуждения его в совете министров, без совещания с кредиторами, и в неведении о том, наступит ли вообще возможность выполнить новые обязательства — декрет этот в конец раздражил общественное мнение против монарха и его первого советника. Ошибку эту поспешили, конечно, приписать генералу Игнатьеву.
Кому же другому! Тем не менее мы утверждаем ради установления истины, что декрет этот не только не был издан по совету генерала Игнатьева, но что последний ничего не знал о подобном проекте. Действительно, на другой день после обнародования декрета, великий визирь отправился в Буюкдере извиниться перед русским послом в том, что он его предварительно не известил; Махмуд сослался на султана, распорядившегося без ведома своих министров. Но Махмуд не был ни откровенен, ни добросовестен. Если, действительно, совет министров спрошен не был, то, с другой стороны, по приказанию султана, опасавшегося сопротивления со стороны Англии, к одному именитому дипломату — представителю королевы Виктории — обратились с просьбою дать свое мнение. И сэр Генри Эллиотъ — факт ныне установленный — получив соответствующие приказания графа Дерби, заявил Порте от имени своего правительства, что мера сама по себе чрезвычайно важна, по что Англия, верная своим принципам и договорам, „ни в каком случае не вмешается в вопрос внутреннего управления и в отношения султана к его подданным“.
„Вопрос внутреннего управления“, когда англичане были заинтересованы на 80 миллионов фунтов стерлингов!
Англия не хотела вмешиваться в „отношения султана к его подданным“, когда большинство займов было заключено в Англии, с английскими компаниями и капиталистами!
Султан не без основания опасался рекламаций этих капиталистов и вмешательства британского правительства, но граф Дерби успокоил его величество и объявил, что англичане, ссужая свои деньги, подчинились декретам турецкего правительства, не заботясь о заключенных контрактах!
Очевидно, документы, относившиеся до этого дела, в „Синюю книгу“ не попали; в эту знаменитую книгу включают лишь то, что с руки министерству, и то после тщательной переборки. Что удивительного в том, что лондонский кабинет не желал принять перед публикою ответственности за меру, причиняющую разорение английских владельцев ренты и капиталистов! Он поэтому тщательно скрыл документы, могущие доказать его преступное потворство в этом деле.
Тем не менее, несмотря на влияние, которым он пользовался в Диване, сэр Генри Эллиот не без озабоченности взирал на значение, которое он приписывал своему русскому коллеге, и близость отношений великого визиря к генералу Игнатьеву все более и более омрачала представителя Англии. Близость была несомненна, и сердечное соглашение между русским послом и Махмуд-пашою приобрело вскоре, в глазах сэра Генри Эллиота, размеры Весьма важного обстоятельства. Когда, благодаря разоблачениям врагов Махмуда, Эллиот получил, как ему казалось, доказательства того, что великий визирь служил посредником между султаном и генералом Игнатьевым, убеждавшим Абдул-Азиса, в выгодах русско-турецкого союза и сердечного соглашения между Россией и Турцией, соглашения, которое неминуемо подчинило бы последнюю первой, в ущерб интересам Запада, — представитель королевы Виктории пришел в сильное беспокойство. Влияние его страны столько же, сколько и его служебный кредит, не говоря уже о его личном тщеславии, казались ему подорванными; явилось опасение, что в недалеком будущем они потерпят окончательное крушение. Следовало во что бы то ни стало положить предел фальшивому и невыносимому положению английской дипломатии в Турции, а в виду важности обстоятельств, не было времени думать о выборе средств. Эллиот показал себя, к великому изумлению публики, выдающимся заговорщиком и любителем государственных переворотов.
Недовольные из высших сфер были многочисленны и нетерпеливы. Недовольство их на султана и на Махмуда, без того уже значительное, возросло еще более при мысли, что последние действуют в согласии с Россиею. Так как посол Англии искренно верил в существование такого соглашения, то им не трудно было привлечь на свою сторону Эллиота, который стал союзником Мидхата-паши, Халиль-Шериф-паши, Ахмеда-паши и еще нескольких других, менее выдающихся личностей.
Вся зима 1876—1876 года прошла в совещаниях о том, как спасти империю от губящих ее султана и его великого визиря. Остановились на проекте конституции, приспособленной к политическому положению страны, и редакцию поручили французскому адвокату Вардану (Bardant). Целью было наложить узду на своеволие султана, на его расточительность, на растрату им казенных денег и, заодно, положить предел постоянным требованиям России о введении реформ. Реформаторы и не подозревали, что эта конституция в широкой мере содействовала тому, что Россия решилась взяться за оружие, несмотря на конференции, протоколы и на согласие кабинетов на все ее, России, взгляды, требования и желания. — Но вернемся к рассказу.
Для осуществления задуманного предприятия необходимо было, за отсутствием министерского почина, располагать народом или, по крайней мере, каким-либо из его элементов. Оказалось не трудным заручиться содействием молодых людей, известных под именем софтов или учеников богословия, имевших всегда претензию быть официальными органами народа и прирожденными защитниками веры. Решили воспользоваться политическим и религиозным возбуждением софтов, подговорив их потребовать смещения великого визиря и великого муфти — что было для вожаков движения главною целью. — От себя они прибавили iupm desideratuin — отозвание генерала Игнатьева.
Манифестация эта, какою бы мирною она ни была, должна была быть исполненной людьми вооруженными, иначе она не имела бы должного значения и не достигла бы цели. В несколько дней, как по мановению волшебника, у софтов оказалось оружие всевозможное, старое и новое, всяких размеров и форм. Оружейники столицы и пригородов продали весь товар по баснословным ценам молодым людям в белых и зеленых чалмах, которые всегда слыли за голяков, содержались на счет мечетей и ходили оборванцами.
Этот захват оружия, произведенный воинственными студентами, произвел в Пере, в Галате и во всех кварталах, населенных христианами, полную панику. Сомнений не было: мусульмане готовились к резне христиан. Объятые ужасом н опасающиеся быть захваченными врасплох, христиане кинулись к оружейникам и разобрали по еще более баснословным ценам всякие залежавшиеся остатки. По самому умеренному исчислению можно определить в 15.000 число ружей и пистолетов, купленых за эти дни паники. Но особенное удивление вызывало то обстоятельство, что в руках софтов было золото, и что они платили по 7, 8 и 10 фунтов стерлингов за револьвер. Откуда же эти молодые оборванцы брали деньги, которые оказывались в их карманах? Всеобщее любопытство было вскоре удовлетворено.
С некоторого времени в Константинополе проживал некий англичанин, обнаруживавший пылкие симпатии к Турции и к туркам. Он, естественно, весьма скоро завел многочисленные знакомства среди выдающихся мусульман. Ахмед-Вефик-еффенди, сделавшийся потом председателем палаты депутатов, был в то время одним из главарей партии недовольных. Он взялся обучить англичанина религии и посвятить в знание гражданских и политических учреждений ислама. Монроэ-Боттер-Джонстон, новопосвященный, не желал терять ни одной минуты в деле приобщения к таким же чувствам своих соотечественников; в серии писем, изданных впоследствии в одной брошюре, он делает сравнение между Евангелием и кораном, между христианскою семьею и гаремом и между государственными учреждениями главных европейских стран и Турции. Вывод его заключается в пожелании всяких благ „славному мусульманскому племени“.
Начало было прекрасное, и останавливаться на полпути не следовало. Посвященный во все проекты заговорщиков, он узнал о совершенном недостатке денежных средств и, счастливый сознанием, что принимает участие в движении, имеющем возродить этот достославный народ, взялся достать необходимые на вооружение софтов фонды. Прежде всего он сам внес на это доброе дело сумму в 4.000 фунтов стерлингов, затем открыл подписку в Лондоне и в Константинополе, что и дало нужные деньги, поступавшие прямо в карман счастливых софтов.
В то время, как шли деятельные подготовления к этой революционной манифестации (начало апреля 1876 г.), консулы в Салониках настойчиво извещали послов в Константинополе о признаках возрастающего среди местных мусульман возбуждения против христиан и иностранцев. И тех и других обвиняли в разорении страны, благодаря поглощению большей части доходов казны уплатою процентов по их ссудам. Им же приписывали нравственное падение страны, так как их наущения и советы клонились к требованию таких реформ, которые бесследно уничтожили бы политико-церковные учреждения империи. Кроме того, эти консулы, вынуждаемые быть особенно бдительными, указывали на одно из обстоятельств, могущее дать повод к кровавой расправе, а именно — на похищение богатым мусульманином болгарской девушки, родители которой собирались требовать ее возврата с оружием в руках.
Созванным генералом Игнатьевым, старейшиною дипломатического корпуса, послам было тотчас же предложено обсудить форму, в которой надлежало обратить внимание Порты на опасность, угрожавшую общественному спокойствию в Салониках, и пригласить ее действовать. На власти, которые были о том предупреждены, возлагалась ответственность за могущие произойти беспорядки. Один, из всех коллег, сэр Генри Эллиот отказался присоединиться в такому шагу: он сослался на то, что английский консул Блёнт сообщил ему самые успокоительные сведения, и что ходящие по этому предмету слухи имеют целью лишь вызвать скандал и обесславить администрацию Порты. Послы ограничились тем, что оффициозно обратились к турецкому правительству, указав ему на необходимость принять меры предосторожности.
Несколько дней спустя телеграф принес известие об убиении французского и германского консулов. Старейшина дипломатического корпуса снова созвал своих коллег, и старый барон Вертер, германский посол, с живостью, которой в нем доселе не подозревали, обратился к Эллиоту со словами: „ну, что, господин посол, полагаете вы теперь, что опасность, на которую мы указывали, была действительная?“ Сэр Генри Эллиот, сначала несколько сконфуженный, не счел себя побежденным и политики своей не изменило. Действительно, когда Порта учредила над виновными чрезвычайный суд (с участием консулов), тот же Блёнт взялся за оффициозную защиту обвиняемых; он приложил все усилия к тому, чтобы уменьшить строгость наказаний и кончил тем, что добился смягчения для главного виновного, Мехмет-Рифаэть паши, который был приговорен лишь к смещению и к временному заключению. Чтобы дать некоторое удовлетворение возмущенному обществу, повесили, вместе с двумя неграми гораздо менее других виновными, пять человек из числа приговоренных к вечной каторге, и поплатившихся жизнью за преступления, совершенные лицами влиятельными. Последние находились под покровительством мусульманского общества и английского консула, хотя одна из жертв, германский консул Аббот, был великобританским подданным!
В Константинополе все еще находились под впечатлением этой кровавой драмы, когда в один из майских дней 1876 г. софты, в числе от 5 до 6 тысяч, показались на главной улице, ведущей от моря к зданию Порты. Под их лохмотьями видно было оружие, умышленно плохо скрываемое. Вслед за тем они отправили своих делегатов, которым поручено было изложить их желания. На встречу им поспешили выслать камергера. Требования их уже нам известны; они добавили лишь, что требуют, чтобы Мидхат-паша заместил Махмуда, а Хайрулла-эффенди был назначен шейх-уль-исламом. Камергер обещал передать их желания султану. По вопросу о высылке русского посла камергер заметил, что это дело весьма щекотливое, что монархи сами назначают своих представителей, и было бы осторожнее не настаивать, чтобы не вызвать международных осложнений. Софты великодушно с этим согласились и отказались от означенного desideratum’а.
С своей стороны султан, из осторожности ли, или по слабости, не счел нужным противодействовать мятежу и пошел на сделку. Действительно, уже на другой день он издал указ о смещении Махмуда-паши и назначении на его место Мехмеда-Рушди, вместо Мидхата, которого требовали мятежники; но он делал им уступку, назначив Хайрулла-эффенди на должность шейх-уль-ислама.
По каким причинам Абдул-Азис пошел на сделку? Не зная их, трудно оценить принятое им решение. Но нам известно, что он быстро сознал всю важность манифестации и значение вырванной у него с оружием в руках уступки; утверждают, что он с совершенною ясностью усмотрел все последствия своего положения.
Выросший, как все прочие мусульманские принцы, внутри гарема, в среде женщин и евнухов, Абдул-Азис тем не менее невеждою не был. Знакомый с литературою Востока, он слыл, по изяществу слога, за лучшего редактора в официальной сфере. Кроме, того, он был богато одарен тем царственным здравым смыслом, который во многих случаях предпочтительнее блеску ума и дает возможность угадывать то, чего не знаешь. К этому следует прибавить, что в нем было глубокое чувство личного достоинства, как человека и как монарха, чему отдавали справедливость даже мало расположенные к нему дипломаты. Тем же, которые обвиняли его в недостатке патриотизма, приходится ныне молчать, при виде того почтенного сопротивления, которое Турция оказала русским войскам, благодаря, главным образом, громадным запасам всякого оружия, накопленным султаном за пятнадцать лет царствования путем значительных расходов. Верно то, что он постоянно помышлял о доставлении стране возможности самой защищаться, на случай, если бы, при нападении одного из соседей ее, союзники ее покинули.
Но у всякого смертного — свои недостатки. Алчность Абдул-Азиса доходила до безумия и затмевала его качества. По его низложении, в его бумагах нашли чек на 2 миллиона пиастров, подписанный английскими финансистами, которым была поручена конверсия государственного долга. Тем не менее предполагаемых сокровищ, число которых в представлении толпы доходило до невероятных размеров, вовсе не оказалось. Вместо 50 миллионов турецких фунтов (около 450 милл. рублей), которые думали найти в подвалах сераля, нашли лишь 80 тысяч фунтов золотом и 7 миллионов бумагами государственного долга, приблизительной ценности в 2 миллиона фунтов. Обстоятельство это, конечно, греха не умаляет, в особенности, если вспомнить, что это накопление ценностей производилось всемогущим главою государства и притом за время безденежья в казне.
Понятно, что Абдул-Азис отдавал себе ясный отчет в значении мятежа софтов. Его личной власти, до сей поры абсолютной, нанесен был тяжелый удар, и бунт породил новую власть, с которою отныне приходилось считаться. Легко догадаться, что султан испытал резкое чувство злобы и имел, как говорят, неосторожность неоднократно упоминать, что, как отец его, который уничтожил янычар, и он порешит с беспокойными софтами, собирающимися похитить часть верховной власти. Речи эти, истолковываемые и видоизменяемые, смотря по степени страстности недовольных, внесли беспокойство в ряды заговорщиков. Задавали себе вопросы, на кого рассчитывает султан, если он действительно думает привести в исполнение предпринятое им дело. Полагали, что за него не окажется ни армия, ни народ; и на кого, в самом деле, рассчитывать для уничтожения столь чтимого сословия законников, прирожденных защитников веры? Тем не менее решительный характер султана и цена, которую он придавал неприкосновенности своей власти, в данное время порядочно поколебленной, укрепляли слух, который распространялся все более и более. Министерство заволновалось и вскоре, как великий визирь, Мехмед-Рушди-паша, так и Хайрулла-эффенди перешли на сторону заговорщиков. Им не трудно было привлечь и главных должностных лиц сераля. С этой минуты султан очутился окруженным шпионами и доносчиками, каковыми стали все те, кто к нему был близок и на кого он, как ему казалось, мог рассчитывать.
Пока министерство пыталось выяснить истинные намерения султана относительно софтов, но столице султана распространились слова, приписываемые на этот раз русскому послу и доверительно сказанные, как говорили, проживавшему еще в столице Махмуду-паше. Генерал Игнатьев будто бы сказал бывшему великому визирю, что если только султан пожелает упрочить свою власть и избавиться от мятежных студентов-богословов, император Александр будет рад предоставить для этой цели в его распоряжение 40.000 солдат.
В словах этих нашли полную разгадку: султан, для истребления своих законоведов, рассчитывал на Россию. Полагали, что русский царь охотно займется полицейским надзором у своего соседа, чтобы вместе С тем укрепить за собою преобладающее влияние на Востоке.
Вскоре о соглашении Абдул-Азиса с Россиею стали говорить с такою положительностью, что общественные толки превратились в уверенность. Опасность показалась неминуемою, и сочли долгом придти к какому-либо решению, не теряя времени.
В числе признаков, наиболее существенных и важных в глазах вожаков государственного переворота, признаков, имевших значение самых блестящих доказательств, было сооружение дороги в Азию, между Бейкосом[3] и Ривою, предназначаемой для перевозки русских войск к Босфору. На деле, дорога эта уже два года как строилась на счет Абраам-паши, агента египетского вице-короля. Она должна была соединить приобретенные им в этой местности имения. И вот в чем заключалось наиболее веское доказательство приписываемого султану проекта прибегнуть к оккупации страны русскими войсками. По этому можно судить, каковы были другие доказательства.
Как бы то ни было, но опасность казалась неминуемою, и с этой минуты свержение Абдул-Азиса было решено, ради спасения государства, расшатанного, благодаря личной алчности монарха и произведенным им безумным расходам на постройки и вооружения. Неужели мыслимо было допустить его нанести последний удар империи призывом чужеземца для укрепления поколебленной своей власти?
Сэр Генри Эллиот, не желая навлекать на себя упрека в том, что не устранил своевременно опасности, по телеграфу просил свое правительство прислать флот в Безикскую бухту, близ Дарданелл. Он уверил, что предстоит занятие Босфора русскими войсками и что было необходимо не дать себя захватить врасплох. Английский кабинет поверил на слово своему послу, и флот, собранный сначала в Пирее, с двойным экипажем на каждом судне для того, чтобы выставить, в случае нужды, турецкие броненосцы, прибыл в Безикскую бухту.
Но, одновременно с этим, граф Дерби потребовал от Эллиота доказательств предполагаемого занятия русскими турецкой территории, в виду необходимости оправдать перед парламентом появление английских морских сил у входа в Дарданеллы.
На этот раз посол королевы Виктории оказался в большом затруднении. В подтверждение ожидавшейся оккупации не оказывалось никакого документа, и он не имел возможности привести никаких других данных, кроме смутных толков, не имевших в глазах людей серьезных никакого значения. Он обратился, тем не менее, к Халиль-Шерифу-паше, который первый уверил, что проект соглашения существует. Чтобы вывести из затруднения даром попавшегося в просак британского дипломата, паша взялся за составление мемории о секретных переговорах султана с генералом Игнатьевым.
Но представленная мемория показалась графу Дерби столь пустою, что отправление флота к Безцку он объяснил парламенту как меру предосторожности, имеющую целью оградить соплеменников от насилий, которым они могли подвергнуться со стороны фанатически возбужденных мусульман. Действительно, во время паники, когда софты скупали все наличное оружие, английская колония в Константинополе просила прислать военные суда для оказания ей действительного покровительства. Любопытно, что Эллиот ответил тогда своим соотечественникам самыми успокоительными уверениями относительно настроения мусульман и не обязался вызывать броненосного флота для охраны колонии.
Нужно ли говорить, что не в „Синей книге“, а в архивах министерства иностранных дел следует искать документы, относящиеся до этой странной мистификации. Как бы то ни было, но, приняв в принципе решение свергнуть султана с престола, министры сочли нужным поспешить исполнением затеянного ими дела, вследствие необычного положения, принятого монархом. Действительно, на аудиенции, на которую они были созваны (15) мая, министры заподозрили, что Абдул-Азис узнал о заговоре, направленном или против него самого, или против его власти. В этот день султан, более озабоченный, чем обыкновенно, положением империи, проявил чрезвычайное недовольство своими советниками и без удержу порицал все их распоряжения. Взор его был гневен; голос, движения, — все выдавало столь сильное волнение, что министры, по словам одного из них, опасались быть тут же арестованными.
Выйдя из сераля, они вздохнули свободно, довольные тем, что очутились на воле; но, подозревая измену, они решили, что терять времени нельзя, что они зашли слишком далеко, чтобы отступать или колебаться в нанесении решительного удара.
Легко понять, что в такую минуту они очень мало помышляли о спасении государства; соображения личного свойства внушили им необходимую твердость идти далее по намеченному пути.
Тем не менее надо было предусмотреть всякие случайности и, чтобы оградить себя от них, необходимо было заручиться содействием войска. Потому ли, что в казармах Стамбула и Перы не было достаточно солдат, или, что офицеры их не внушали доверия — военный министр, Гуссейн-Авни паша, потребовал несколько полков из казармы Селимиэ, находившейся близ Скутари, на азиатском берегу. Полки эти, на нескольких барках, должны были переправиться через Босфор лишь с наступлением темноты; но, по ошибке, барки тронулись в путь ранние назначенного времени. Султан увидел их из окна своего дворца и, не зная причины такого перемещения скутарского гарнизона без его разрешения, послал за военным министром. Гуссейн-Авни, как не трудно догадаться, не решился явиться: он отговорился внезапным нездоровьем. На другой день (17 мая) два посланца из дворца, отправленные за министром, принесли Абдул-Азису новые извинения: сераскир ссылался на этот раз на горячее дело, которое шло в данную минуту в Герцеговине, за которым он внимательно следил, выражал надежду, что мятежники будут окончательно раздавлены, и заявил, что явится к его величеству за приказаниями, лишь только получит возможность донести об успехе дел. Очевидно, он этого не сделал и, с наступлением ночи, министр занялся совсем иным делом.
Уполномоченный своими коллегами единолично принять меры к обеспечению успеха задуманного предприятия, Гуссейн-Авни провел день в размещении войск, смотря по тем чувствам, которые он предполагал в тех или других начальниках частей, никому, впрочем, ничего не поверяя, даже и тем, которые внушали ему наибольшее доверие. Только один Сулейман-паша, отличившийся в последнюю войну, а тогда директор военной школы в Пере, — был посвящен в тайну министров. Ему поручили занять с учениками (около тысячи человек) холм, господствующий над дворцом Долма-Бахче, с которого несколько орудий могли бы, в случае сопротивления, обстреливать дворец и защищающие его войска. С противоположной стороны, вдоль набережной, барки, нагруженные солдатами, пополняли военную обстановку дела. Рассчитывали навести ужас на султана и его окружающих, сделать напрасною Всякую попытку его обратиться к преданности войска и тем избегнуть кровавого столкновения.
Собравшиеся к вечеру в сераскериате[4], одна из комнат которого была обращена в тронный зал, министры принялись за обсуждение способа исполнения опасного предприятия. Условившись о ходе дела, они поручили Гуссейну-Авни взять в свою карету принца Мурада и привезти его в военное министерство. Благодаря своим сношениям с лицами близкими султану, он мог пройти в комнаты принца, который, удивленный и взволнованный, не решался ехать в сераскериат; но после уверений Гуссейна в действительности всех мер, принятых для воспрепятствования всякому сопротивлению со стороны Абдул-Азиса, Мурад подчинился просьбам и, дрожа всем телом, сел в карету. Принц смутился еще более, когда не нашел у дворцовой пристани Долма-Бахче парадной лодки, которая должна была, как того требовал обычай, отвезти его к пристани Сиркеджи[5]. Разыгравшаяся буря в конец расстроила Мурада; дождь шел ливнем, раскаты грома не прекращались, молния крестила во всех направлениях, и морские волны с бешенством разбивались о мол, на который вступил Мурад по выходе из кареты. Вскоре, промокший до костей, в безумном страхе при мысли, что его дядя, уведомленный об его отъезде из сераля, может обращением к войску разрушить планы заговорщиков, принц, думая, что он попал в западню, и чувствуя, так сказать, что голова уже не держится на плечах, пришел в неописуемое волнение. Он бросился к ногам Гуссейна и с рыданиями воскликнул: „что я вам сделал, чтобы вы желали меня погубить!“
Страшные волнения этой ужасной ночи повлияли, конечно, в сильной степени на то печальное умственное состояние, в которое впал принц и которое, три месяца спустя, сделало необходимым его низложение.
Наконец, запоздавшие лодки появились, и принц, в сопровождении Гуссейна и его сообщников, отправился в сераскериат на готовившееся торжество. Немедленно прочтена была ф е т в а (решение, отданное шейх-уль-исламом), обявлявшае согласным с законом и своевременным низложение султана Абдул-Азиса; затем Мурад был приветствован министрами, шейх-уль-исламом, главными улемами, военно-чальниками и гражданскими чиновниками; последних спешно вызвали и допустили к целованию ноги.
Исполнена была лишь меньшая и наиболее легкая часть дела; предстояло обявить Абдул-Азису, что он перестал царствовать, и захватить его так, чтобы он не имел возложности обратиться к солдатам в расчете на их преданность. Эту тяжелую задачу возложили на одного хромого генерала, бывшего губернатора провинции, Редифа-пашу, о котором говорили, что он способен на все. В Сирии этот человек велел перерезать всех приглашенных им на пир примирения главарей возмутившихся арабов. Разсчитывали, что он, ради достижения цели, не остановится ни перед каким средством.
Лишь только Редиф оставил сераскериат, как министры, с своей стороны, пододвинулись к месту действия; одни отправились к Халиль-Шерифу-паше в Фундукли[6], другие укрылись в мечети Валиде, на углу дворцовой площади. Между тем Редиф, — потому ли, что не получил приказания лично явиться к Абдул-Азису, чтобы сделать ему опасное заявление об его низложении, или потому, что у него не хватило мужества — обратился к одному караульному офицеру, который часто бывал дежурным и хорошо знал всех обитателей сераля. Офицер заявил, что он проберется к начальнику евнухов, единственному лицу, имевшему доступ в императорский гарем. Надлежало обявить Абдул-Азису, что „в силу султанского ирадэ он должен был немедля оставить резиденцию Долма-Вахче и отправиться со всем семейством во дворец Топ-кану“. Офицер встретил внутри дворца лишь одного часового, который, верный приказу, отказал ему в пропуске; но офицеру удалось сделать обход и, пройдя через другую дверь, добраться до хранителя ключей гарема. Кыз-лар-ага[7], выслушав сообщение, сначала рассмеялся тем бессмысленным смехом, на который способны евнухи; но затем, подойдя к окну, он понял всю важность обстоятельств при виде войск, окруживших дворец. Он отправился к султанше Валиде. Растерявшаяся, объятая ужасом, несчастная женщина начала кричать и в сопровождении толпы служанок, потрясавших воздух неистовыми воплями, побежала к своему сыну, несчастному Абдул-Азису, вчера еще всемогущему падишаху! Бывший султан спал. Приказание оставить дворец вызвало в нем взрыв гнева. Но в виду указаний окружавших его домашних на последствия сопротивления и оглушенный раздавшимися вокруг него криками и стенаниями, он уступил слезам и просьбам матери. Эта бедная женщина, желая спасти ему жизнь, тащила его, полуодетого, к лестнице. При таком беспорядке и смятении Редиф торопил его отъездом. Султан дважды спрашивал Редифа, посягают ли на его жизнь, и, получив самые успокоительные заверения, Абдул-Азис отказался сопротивляться и пошел вслед за матерью к ожидавшему его каику.
Лишь только халиф, повелитель князей и царств, — ныне простой эффенди — оставил императорскую резиденцию Далма-Бахче, новый султан поспешил отправиться туда в сопровождении многочисленной свиты, при оглушительных и непрекращавшихся артиллерийских залпах, гром которых усиливало эхо Босфора. Население столицы извещалось о великом событии, совершившимся ночью, — о вступлении на престол султана Мурада V.
По низложении Абдул-Азиса пришли к уверенности, что спасение империи отныне обеспечено. „Предатель“, т. е. султан, исчез, благодаря ловко исполненному государственному перевороту, „честь“ в выполнении которого выпала главным образом на долю английского посла. Он был душою всего заговора, гением — добрым или злым, мы не знаем. Он руководил совещаниями, он расточал советы и деньги, элемент необходимый для каждого людского предприятия, более необходимый, быть может, для успеха преступления, нежели великодушие. Устремись на этот путь, сэр Генри Эллиот все предусмотрел, все сообразил и все подготовил с пылом подобным тому, который родственник его, лорд Минто[8], применил, содействуя некогда созданию шестой великой державы, предназначенной вскоре оспаривать у Англии морское первенство в Средиземном море и в Адриатике. Сэр Генри не мог, поэтому, не принять деятельного участия и в низложении Абдул-Азиса. Султан имел однако доверие к послу, который всегда упорно уклонялся от высказывания жестких истин. Это не помешало Эллиоту с легким сердцем свергнуть монарха с престола в искреннем, конечно, убеждении (совершенно, впрочем, ошибочном), что он освобождает империю от главы, который вел ее к гибели. Он гордился даже тем, что заодно подкопался под русское влияние, устранив соумышленников такого влияния, великого визиря, а затем и самого султана.
В ночь с 17-ю на 18-е мая, желая быть поближе к театру действий, сэр Генри отправился на дачу одного из министров, куда особые посланцы, привозимые на шлюпках британского станционера „Антилопа“, являлись с донесениями о ходе дела на всех пунктах, где оно было начато. Английский посол возвратился в свою резиденцию лишь после провозглашения нового султана военно-начальниками и высшими гражданскими чинами. Последний посланец привез ему известие, что бывший султан заключен во дворец Топ-капу.
Надо сознаться, что в столице и в провинции внезапное низложение султана произвело лишь приятное удивление, так много было недовольных Абдул-Азисом. Его обвиняли решительно во всем, но осуждение его оказалось бесповоротным, когда узнали о позорном оставлении им престола, об отсутствии сопротивления приказаниям того, на кого он должен был смотреть, как на похитителя, и о небывалом оставлении его всеми его друзьями: ни одна рука не поднялась в его защиту! Даже войско, которому он посвятил все свое попечение, которое он одевал с роскошью, кормил обильно и помещал в великолепных казармах, которому всячески угождал, — это войско было обмануто и стало против него.
Его уверили, что оно охраняет личность султана от посягавших на его жизнь софтов. Ни генералы, ни солдаты ничего не знали о заговоре. Им не доверяли настолько, что первым действием Сулеймана-паши в ночь с 17-го на 18-е мая было арестование и заключение в тюрьму как полковника, командующего дворцовым караулом, так и еще некоторых офицеров гвардейского полка.
Низложение и последовавшая за ним вскоре трагическая смерть Абдула-Азиса и резня министров увеличили в политических и официальных кружках чувство ужаса, возбужденное уже кровавыми сценами, происшедшими в Салониках. Опасение за спокойствие внутри империи губительно повлияло на нравственный и политический кредит Турции. Восточный вопрос, казалось, обострился до крайности, и самые горячие защитники неприкосновенности и независимости Турецкой империи усумнились в возможности долее защищать этот общий политический догмат против враждебных ему элементов, выступавших все чаще и все очевиднее.
В Петербурге впечатление это было сильнее, чем в других столицах великих держав, и „больной“[9] времен императора Николая представлялся ныне лежащим в предсмертной агонии.
Возникшие вскоре в разных местах еще более трагические и кровавые события, театром которых сделалась Болгария, содействовали тому, что Турция утратила симпатии значительного числа своих самых горячих защитников. События эти привели ее к войне с ее могущественным соседом и, хотя дали ей возможность пожать немного лавров на полях битв, но турки пользы от того для своей страны не извлекли.
Мы желали бы закончить эту главу некоторыми вопросами, которые, быть может, пригодятся для философии истории.
Болгарская война с ее неисчислимыми бедствиями для Оттоманской империи не была ли бы отвращена, если бы продолжал царствовать Абдул-Азис? Допуская, что султан был действительно расположен к России, нельзя сомневаться, что ответ был бы утвердительный. Нравственное подданство султана русскому царю может ли иметь для Турции последствия более тяжкие, чем те, которые ей угрожают, несмотря на геройство ее войск? Для нее — это вопрос существования, так как больше нельзя уже допускать, что она выйдет невредимою из борьбы; в таком случае мы не видим, чтобы зло было предотвращено низложением монарха опытного и осторожного, и чтобы замена его двумя другими, очевидно менее опытными, а, быть может, и менее осторожными, послужила, как рассчитывали, лишь на благо. Вот каким образом людская мудрость бывает сбита с толку обстоятельствами; вот каким образом самые глубокие расчеты, самые искусные соображения и усилия государственных людей разбиваются в прах ближайшими последствиями их деяний, от которых они ожидают совершенно противоположных результатов. В политике гораздо легче желать блага, нежели обрести истинный путь для его достижения. Хотели спасти Оттоманскую империю и погубили ее. Для низложения султана допускают мятеж, разрушают обаяние власти, погружают страну в волнения и порождают борьбу из-за династии. Чтобы положить предел постоянным жалобам и представлениям России, вводят „административные реформы“, обнародывают конституцию, очевидно не угодную державе, которой хотят дать удовлетворение в ее попечениях о судьбе христиан Востока. Все это привело и не могло не привести к войне. Войну эту искренно хотели предотвратить, всеми средствами пытались помешать ей. Напрасные усилия! Поводом к войне послужило все то, что сделали, чтобы ее избегнуть. Самая гарантия неприкосновенности и независимости Оттоманской империи, включенная в условия Парижского трактата, имела значение лишь до той норы, пока подписавшие трактат державы не нашли удобным долее ее соблюдать.
Таким образом, в делах политики нередко прибегают к самым бесчестным средствам с величайшею непринужденностью. Добрые намерения остаются, правда; но какой в них прок?
II.
правитьДлинный период волнений, началом которых были изложенные нами события, должен был закончиться войною между двумя соседними государствами. После манифестации софтов и низложения султана наступило некоторое затишье. Но вскоре тревожные слухи о восстании в Болгарии снова возбудили беспокойство публики. То подтверждаемые, то опровергаемые, эти слухи распространялись и упрочивались, но Порта отвергала их по недостатку (!) сведений и в надежде втихомолку усмирить восстание. Наконец, донесения адрианопольских и софийских консулов послам великих держав не оставили больше места сомнению.
Мы подходим теперь к печальной странице истории Востока и, не вдаваясь в подробности этой драмы, напоминающей ужасы религиозных войн, мы ограничимся группировкой фактов таким образом, чтобы выяснить участие, принятое в ней официальными или тайными органами двух держав, политику которых мы рассматриваем.
В первых числах мая жители селения Отлу-Кёй, расположенного у подножия Балкан, по наущению пришлых подстрекателей и под угрозою, в случае отказа, поджогов и грабежей их имущества, — умертвили местные власти и нескольких мусульман из окрестностей и затем, запасшись доставленным этими подстрекателями оружием, удалились в соседние горы. Этот бунт не замедлил распространиться, и вскоре мятежники могли удачно бороться с турецкими властями.
Событие было очень важно и имело особое значение для Турции, в виду ее положения в ту пору. Действительно, Герцеговина более года с успехом отражала все усилия турецких войск. Сербия, с своей стороны, тоже волновалась и ей приписывали воинственные замыслы против ее падишаха. Среди этих обстоятельств восстание в Болгария должно было поставить Порту в тем большее критическое положение, что она уже в то время считалась бессильной усмирить горсть непокорных герцеговинцев. Неужели же ей вступать в сделку с восстанием, подкрепляемым недовольными из всех провинций империи? Было весьма вероятно, — а сами турки были в том вполне уверены, — что болгары, сербы, босняки и герцоговинцы, связанные столь многочисленными племенными и религиозными узами, являлись лишь покорным орудием иностранного влияния, деятельного и могущественного.
Среди таких обстоятельств Порта имела бы полное право действовать со всею, требуемою в подобных случаях, энергиею, чтобы подавить восстание в самом его зародыше. Но была ли она права, когда, вместо правильного и более или менее законного подавления, выпустила на всех, на виновных и невинных, на женщин и детей, разнузданные и дикие орды черкесов и баши-бузуков, находившихся по близости и воспользовавшихся случаем, чтобы на христианском населении удовлетворить свои гнусные инстинкты. В короткое время эти шайки предали огню и мечу богатейшую провинцию империи.
По поводу болгарских зверств много писали, много спорили, многое утверждали и многое опровергали; газетные репортеры, официальные комиссии, разоблачения с самых различных сторон, — все способствовало затемнению вопроса о происхождении и причинах восстания, о числе жертв, о пространстве и свойстве варварского его усмирения. Мы уже сказали то, что знаем и думаем о виновниках столь мало самостоятельного восстания. Но мы не можем установить ни числа жертв, ни подробностей этой ужасной бойни. Всякое исправление, хотя бы основанное на самых точных данных, не могло бы ни усилить, ни умалить ужаса, охватившего общество во всех концах земли. Не все ли равно, в самом деле, доходило ли число людских жертв, перебитых разбойниками, до 12.000, согласно английской версии, или до 45.000, согласно уверениям славянофилов? И 12.000 слишком много. Что в том, что в сожженных черкесами школах было столько-то детей обоего пола, погибших в пламени? Что две или более церквей были набиты трунами? Что число разлагавшихся трупов, покрывавших, подобно желатину (картинное выражение очевидца из свиты г. Баринга) сожженное селение Батак, доходило до 2.000 или 3.000? Разве все это не ужасно? Поэтому цифры не могут служить обстоятельством ни отягощающим, ни умаляющим вину творивших эти зверства.
Никто не отрицает, что зверства были вызваны восстанием мятежников. Но, несмотря на этот вызов, сама Порта, извлекая в то же время из него выгоду, в своих дипломатических сношениях постоянно выражала самые искренние сожаления о зверствах, совершенных ее иррегулярными войсками. В свое оправдание она приводила превышение местными властями данных им полномочий и непонимание ими ее намерений.
Способ защиты, принятый Портою, ясно доказывает ее недобросовестность. Сверх того, снисходительность, даже благоволение, выказанное ею генерал-губернатору Шефкету-паше, палачу Болгарии, как нельзя лучше свидетельствует о ее виновности. Несмотря на настояния графа Дерби, который громко и неугомонно требовал наказания Шефкета-паши, последний был назначен эрзерумским генерал-губернатором и осыпан милостями. А он, именно, не только понял как следует данные ему полномочия, не только не превысил власти, но, напротив, слепо руководился предписаниями Порты, телеграфировавшей ему дословно: „подавите восстание, не разбирая средств“.
Но сама Порта, сознавая важность положения и необходимость энергического подавления, не следовала ли она совету своих друзей? Лучший друг ее, пользовавшийся ее наибольшим доверием, хранил ли он молчание в эту критическую минуту? этому трудно поверить. Действительно известно, что сэр Генри Эллиот, узнав о восстании и боясь новых опасных осложнений, первый дал Порте совет потушить мятеж, „не разбирая средств“. Это не было тайной ни для кого, пока не узнали, каким образом Порта воспользовалась данным советом. Понятый и осуществленный иначе, совет этот был бы в сущности хорош. Но всякий совет, будь он сам по себе прекрасен, становится погубным и роковым, как скоро применяется людьми, лишенными такта. Быть может, сэр Генри не знал, что Порта прибегнет к черкесам, быть может, он не знал, на что эти дикари способны. Но он очень хорошо знал, что мусульмане всех слоев общества, как в Стамбуле, так и в провинциях, одушевлены враждою и ненавистью к христианам, чему были даны кровавые доказательства. Он должен был предвидеть, что всякий совет, выраженный в такой форме и направленный против христианского населения, мог дать место прискорбным злоупотреблениям. Поэтому, вместо того, чтобы говорить Порте „подавите восстание, не разбирая средств“, он должен бы был посоветовать ей благоразумие, употребление законных средств; он должен бы был умерить ее пыл, чтобы предотвратить его последствия. Как мог он не обратить внимания турецких министров на то обстоятельство, что, если нужно без промедления водворить порядок среди мятежников, то существенно важно, для спасения нравственного кредита страны, не давать повода, ненужными жестокостями и пролитием христианской крови, к новому неудовольствию Европы на Турецкую империю и на фанатизм мусульман.
Среди страшного шума, вызванного во всем свете этими сценами разрушения и кровопролития, сильно возбужденное общественное мнение Англии, напав на представителя королевы в Константинополе, ставило ему, однако, в упрек только то, что он не предупредил своевременно министерство о происходившем у самых ворот столицы и не постарался своими советами удержать Порту в пределах умеренности. За его советами дело не стаю; но мы видели их смысл, а также и то, что г. Эллиотт стал настоящим, — мы охотно признаем, — бессознательным соучастником черкесов и баши-бузуков.
В то время, как посол был предметом ожесточенных наладок со стороны Европы, а особенно его отечественной печати, в то время, как граф Дерби по мере сил старался его защитить, сам он продолжал поступать по своему усмотрению и руководиться личными побуждениями, не обращая никакого внимания на инструкции из Лондона. Так, когда ему было предписано отправить в Болгарию, на самое место зверств, следственную комиссию, и когда министерство указывало ему для этой цели на вице-консула Вренча, сэр Генри, собственною властью, заменил его одним из секретарей посольства, г. Бэрингом. Отчего? А оттого, что г. Вренч разделял мнения своего непосредственного начальника, сэра Филиппа Франсиса, генерального консула в Константинополе, и что оба они находились в постоянном противоречии с послом.
К тому же г. Вренч, человек открытый и честный, не согласился бы ни смягчать фактов, ни оценивать их с намерением уменьшить их важность. Напротив того, г. Бэринг подчинялся непосредственно г. Эллиотту, который, давая особые инструкции, мог внушить ему представить положение вещей в свете, наиболее благоприятном его личному поведению и действиям местных властей в Болгарии. Прибавим, что г. Бэринг, по своей ли инициативе и чтобы быть в состоянии сказать правду, не слишком увеличивая общественного возбуждения, или в силу секретного предписания, представил своему начальнику два донесения: одно содержало голую истину без всяких стилистических прикрас и должно было остаться тайной; другое, изложенное более сдержанно, предназначалось для одурманивания, если можно так выразиться, английского общества
Как видно, сэр Генри питал к Турции и туркам искренние и, как мы думаем, совершенно бескорыстные симпатия. Но разве теперь не в моде подобные симпатии? Мы уже видели, что г. Монрое-Бёттлер Джонстон на свои средства поддерживал восстание софтов, а г. Давид пером служил на пользу исламизма. Уркхардт защищал его же в течение полувека. Да разве Стюарт Милль, философ, экономист, публицист, политический оратор, человек, выдающийся в всех отношениях, не разделял симпатий к исламизму и не был его защитником? Слишком долго было бы перечислять здесь всех выдающихся на Западе людей, проникнутых теми же чувствами. Впрочем, эти стремления легко объяснимы, если мы отдадим себе отчет в идеях, руководящих публицистами в делах религии, нравственности и философии. Многие христиане — христиане только по имени, и те из них, которые открыто не принадлежат к материалистам или нигилистам, охотно исповедуют натурализм или рационализм, учения, одинаково проводящие абсолютный деизм, без стеснительных таинств обрядов, что и есть в сущности учение Магомета. Самой личностью пророка естественно не дорожат; он просто идет за великего человека. Самые омовения совершаются сообразно требованиям гигиены и хорошего тона. Что касается многоженства, то оно применяется сообразно обстоятельствам, пока какой-нибудь преобразователь отечества, наперекор известной общественной стыдливости, не поставит открыто о том вопроса. Тогда многие, без сомнения, к нему примкнут. На свете, таким образом, кроме открытых исповедников ислама, существуют и другие мусульмане. Наконец, вступление многих правоверных в ряды франкмасонов обеспечивает за турками, со стороны братьев и друзей, партию защитников, почтенную по числу и опасную по средствам действия.
Как бы то ни было, взрыв негодования, вызванный болгарскими зверствами во всех частях света, произвел удручающее впечатление на лучших друзей Порты. Их политические убеждения были сильно поколеблены и они с беспокойством спрашивали себя, будет ли поддержание неприкосновенности Оттоманской империи совместимо с чтимыми в данную минуту принципами человечества, так как эти принципы были теперь грубо попраны турками.
Вспомним волнение, возникшее в Англии. Один из ее выдающихся государственных людей, во главе значительной партии, дошел даже до проповеди крестового похода против этого неизлечимого варварства, одно существование которого является настоящим позором для Европы и цивилизации. В этом человеке не трудно угадать Гладстона.
Понятно, что в России брожение умов было не менее сильно. Оно, впрочем, имело свое особое основание в личности жертв, этих братьев по крови и вере, славян и православных. Если в России волнение не выразилось, подобно другим странам, с торжественностью публичного диспута в многолюдном собрании, то печать взяла на себя дополнить последнюю силою речи и постоянными советами к вооруженному столкновению. На одном из собраний славянофилов в Москве, в начале июня, И. С. Аксаков, с высоты председательского кресла, употребил все свое красноречие против турок и заключил свою речь словами: „Братья наши в Турции должны быть освобождены; сама Турция должна прекратить существование; Россия имеет право занять Константинополь, так как свобода проливов для нее вопрос жизненной важности“.
Между тем, несмотря на кровавый разгром Болгарии, прекративший пополнение рядов восставших, подстрекатели усилили ободрения, блестящие обещания и всякую помощь мирным сербам, чтобы убедить их взяться за оружие против их сюзерена. Это было несколько поздно; однако противникам турок удалось наэлектризовать массы, привлекши на свою сторону несколько пылких голов, взявшихся распространять волнение. И вскоре князю Милану предстояла альтернатива: или объявить войну, или быть сверженным своим народом с престола.
Достоверно, что князь Горчаков неоднократно пытался отклонить князя Милана от всякого воинственного предприятия. Но угроза предоставить его собственным силам и формальное заявление, что он не должен рассчитывать ни на какую, хотя бы чисто нравственную, поддержку со стороны с.-петербургского двора, не произвели никакого действия. Тогда император Александр, как бы для придания особой торжественности своим словам, избрал для передачи их иностранного дипломата, который должен был служить ему в некотором роде свидетелем. Он поручил австро-венгерскому агенту в Белграде, князю Вреде, подтвердить от его имени князю Милану все предыдущие заявления князя Горчакова и снова уверить его, что, в случае неуспеха и поражения сербской армии, он не должен ожидать никакого содействия России.
Дальнейшее известно: царскому слову не вняли…
Сербия и Черногория последовательно взялись за оружие. Тотчас же иностранная дипломатия, проникнутая сердечным согласием и трогательным единодушием, удвоила свою деятельность и усилия перед Портой, чтобы, примирением столкнувшихся интересов, положить конец и без того уже тяжелому и грозившему стать еще более опасным, положению. Но это согласие и единодушие, бывшие, как мы по крайней мере думаем, искренними со стороны кабинетов и монархов Запада, были ли в такой же степени искренними среди их представителей в Турции? Мы в этом сильно сомневаемся. Всякого, кто мог по своим связям или по положению следить за сношениями этих представителей в Константинополе между собой и с блистательной Портой, не могло не поразить столь мало правильное поведение великобританского посла. Совершенно пренебрегать категорическими предписаниями своего правительства, следовать им только в совершенно противоположном смысле и как бы поднимать их на смех; давать понять своим сдержанным поведением, что граф Дерби говорит, конечно, языком, принятым другими кабинетами, но что он ни слову не верит из того, что говорить; давать победу своим личным чувствам, ослабляя и разрушая дипломатическое воздействие, которое Европа обязалась произвести на Порту — таковою, кажется, была постоянная цель усилий и личной деятельности г. Эллиотта.
Хотя его инструкции категорически предписывали ему во всех случаях действовать заодно со своими коллегами, он всегда держался в стороне, чтобы предоставлять более простора Порте и ослаблять значение заявлений, вся нравственная сила которых заключалась в единодушии. Так, в момент предъявления требований по сербскому вопросу, когда, после объявления войны, державы старались остановить борьбу, совместный образ действия должен бы был иметь чрезвычайное значение. И что же? Сэр Эллиотт и здесь отказался присоединиться к своим коллегам, предложил им сделать свои заявления отдельно, а сам, в качестве старейшины дипломатического корпуса[10], держался в стороне. Несколько дней спустя его коллеги настойчиво требовали от него объяснений, выразил ли он достаточно твердо и ясно заключающуюся в заявлении угрозу о прекращении шестью великими державами сношений с Портой и о предполагаемом отозвании их представителей. Сэр Генри Эллиотт ответил с усмешкою, что он действительно сказал Порте то, что ему было предписано, и тем дал открыто понять, что он действовал только для очистки совести в столь маловажном деле.
С одной стороны, кабинеты пребывали в сердечном согласии, с другой — один посол наносил ущерб единодушному образу действия, своим личным положением нейтрализуя его результаты! И каждый раз, как новые инструкции настоятельно требовали собрания представителей, последним стоило не мало усилий добиться от временного старейшины, чтобы он их созвал. Но по состоявшемся собрании и по принятии им представления Порте, старейшина неизменно передавал его через своего драгомана, который, вопреки обычаям, никогда не присоединялся к драгоманам прочих великих держав.
В летописи английской дипломатии на Востоке не редки случаи подобного неповиновения ее агентов, а равно и их чисто личной политики, находящейся в прямом противоречии с политикой правительства. Лорд Страффорд Редклиф, например, вызвал войну 1864 года и коалицию против России только потому, что дал объяснениям, заключавшимся в одной депеше графа Нессельроде, толкование, делавшее их совершенно недопустимыми; тогда он убедил Решид-пашу отвергнуть их, несмотря на то, что лорд Пальмерстон предписал ему настаивать перед Диваном, чтобы Порта этими объяснениями удовлетворилась.
Но если это дело обычное для английской дипломатии, то последствия этого, как мы видим, очень важны; и если бы с. джемский кабинет отдал себе отчет в том, как злоупотребляют его агенты своим авторитетом и личным влиянием, то, без сомнения, подумал бы о средствах добиться менее двусмысленного их повиновения и содействия.
Как бы ни было странно в данном случае поведение сэра Генри Эллиотта по отношению к своим коллегам в их общих сношениях с Портою, это поведение стало просто скандальным по случаю открывшихся в Константинополе совещаний.
Мы не будем говорить ни о практическом значении, ни о пригодности принятых на этих совещаниях решений: проекта устройства Болгарии (выработанного молодым атташе посольства), назначения христианских губернаторов, иностранной стражи и т. д. Мудрость государственных людей имеет тайны, недоступные пониманию простых смертных. В качестве последних, мы заметим только, что, в отношении последовательного хода трудов, уполномоченные шли навстречу верному неуспеху, настоящей неудаче; собрание послов Константинополя по вопросу о реформах для провинций, или находившихся в восстании или бывших театром кровавых сцен, особенно когда ничего не было сделано для провинций оставшихся покорными, — обеспечивало за Портой возможность легкого торжества. Сверх того, отказались выслушивать Порту, имея в виду навязать ей меры, принятые без нее и направленные против нее.
Действуя подобным образом, упускали из вида важные политические соображения. Прежде всего устранялся неотъемлемый принцип власти, который не дозволял, Турции как бы поощрять восстание и мятеж, допуская только непокорные провинции к пользованию выгодами реформ и оставляя вне попечения провинции покорные. Упускали из виду значение, которое придавала Порта своему собственному достоинству и своим правам независимого государства, одним словом всему тому, что она всегда так ревниво охраняла. Не принимали также в расчет взаимоотношений дворца и Порты с тех пор, как влияние общественного мнения дало себя почувствовать сильно и не впервые, по случаю восстания софтов и следовавших за ним событий, и султана ставили в необходимость или вызвать взрыв уже без того возбужденного общественного мнения, или проявить смелую независимость, дав суровый урок шести великим державам. Не признавали также и законов логики, заявляя о желании сохранить в силе Парижский трактат в ту самую минуту, когда совещались о внутреннем устройстве империи. На самом деле это было нарушением статьи 9-ой этого трактата, в силу которой державы запрещали себе всякое единичное или совместное вмешательство в отношения Порты к ее подданным. Наконец, не принимали в расчет опытности и проницательности турецких дипломатов, когда угрожали Порте — в случае не принятия ею мер, выработанных в конференции, — не прерванием дипломатических сношений, что имело бы совершенно иное значение, но отъездом послов и специальных делегатов. Секретари должны были остаться в качестве поверенных в делах.
Требование, обращенное к Дивану конференцией, при весьма слабой угрозе, не могло не пропасть даром. Порте было весьма приятно проявить без всяких усилий твердость, лестную для национального самолюбия. В глазах населения империи это было настоящим торжеством над объединенным против Турции Западом. И Порта, среди трудных обстоятельств, в которых она находилась, получала удовлетворение в том, что освобождалась от назойливых настояний иностранной дипломатии. Министры султана знали, что соглашение великих держав ограничится пустою угрозою; что дело не пойдет дальше; что различные интересы, вплетенные в Восточный вопрос, разъединять державы, как только та или другая из них сделает вид, что от слов переходить к делу. Порта ясно сознавала положение. Странное дело, что послы, бывшие в числе членов конференции, много лет прожившие в Турции, могли хотя одно мгновение подумать, что турецкие дипломаты, обеспокоенные или смущенные этою угрозою, подчинятся приказаниям знаменитого ареопага? Допустим, что министры султана не обладали ни достаточною опытностью, ни прозорливостью, чтобы спокойно пренебречь отъездом послов, но у них были-же перед глазами странные взаимные отношения представителей королевы Виктории и их образ действия в конференции. Одного этого было достаточно, чтобы побудить турок на отчаянное сопротивление.
Английский посол имел собратом маркиза Салисбюри, вельможу важного по своему официальному положению, но человека, не отличавшегося особенною гибкостью. Способности, необходимые для успешного участия в этом дипломатическом собрании, блистали у него только своим отсутствием, разве признать таковыми взгляды, мнения и чувства, диаметрально противоположные тем, которые, исповедывал сэр Генри Эллиотт, — из ряда вон выходящее неведение людей и дел. Востока, а равно и политической географии Европы… Не раз говорилось о нем среди дипломатов Босфора, где лорд Салисбюри оставил по себе неизгладимую и ироническую память.
Благородный лорд счел полезным, для лучшего служения взглядам своего правительства и интересам мира, придерживаться но отношению турок оскорбительной резкости и не скрываемого презрения. Благодаря этому странному поведению, он лишился перед Портой всякого личного кредита.
Не менее полезным он счел примкнуть, в некотором роде, к русскому посольству, постоянно там бывать, разделять все мнения русского посла, стать его ревностным приверженцем и поддерживать все предложения, инициативу которых последний брал на себя, на конференции. Все это свидетельствует о ловкости его дипломатических приемов
А вот образчик его географических познаний. — На одном общем собрании, на котором присутствовали представители Дивана, был поднят вопрос об уступке Турциею порта на Адриатике Черногории, которая того домогалась. Уполномоченные Порты стали возражать, как вдруг лорд Салисбюри с живостью заявил, что эти возражения относятся только к упомянутым местностям: „но что он не видит причины, почему султан не согласился бы уступить Черногории порт и город Каттаро!“…
Можно судить об изумлении графа Зичи, австро-венгерского посла.
Очевидно, специальный уполномоченный Foreign Office’a не подготовился к обсуждению стоявшего на очереди вопроса.
Помимо этого комического инцидента, поведение маркиза Салисбюри обстоятельствам не особенно соответствовало. В глазах Порты оно компрометировало английское правительство и делало еще более оскорбительными для Дивана приемы конференции. С другой стороны, отношения благородного лорда к сэру Генри Эллиотту из холодных превратились просто в дурные; и это разногласие, ясное для всех, оказало на ход и исход конференции более сильное, чем вообще полагали, влияние.
На заседаниях сэр Генри погружался в абсолютное молчание, не ускользавшее от внимания турецких уполномоченных. Можно ли думать теперь, как некоторые предполагают, а многие даже утверждают, что в своих личных сношениях с Портою г. Эллиоть поддерживал ее сопротивление, уверяя ее, что, каковы бы ни были осложнения, английский кабинет никогда не станет на сторону врагов Турции? это весьма правдоподобно. Но достоверно то, что разногласие между двумя великобританскими уполномоченными отняло всякий кредит у советов с.-джемского кабинета.
Нельзя не сожалеть, что этот кабинет, искренне желая прекращения пререканий между Россиею и Портою, был настолько несчастлив в выборе своих дипломатических агентов, что не мог воспользоваться в этом благом деле принадлежавшим ему по праву авторитетом в решениях Дивана.
Еще более обидно для чести европейской дипломатии, что турецкий министр иностранных дел, сидя спокойно у окна блистательной Порты и видя, как иностранные военные суда, увозившие послов, с трудом рассекали поднятые непогодою волны Мраморного моря, спрашивал у своего собеседника с чисто восточною флегматичностью: „Но кого же, наконец, здесь обманывают?“
Пока представители шести великих держав доставляли Порте случай легкого торжества, последняя заканчивала законы и распоряжения, относившиеся до созыва народных депутатов, сообразно постановлениям конституции, дарованной султаном своим народам и обнародованной, как бы для полной обстановки неожиданного зрелища, в день первого общего заседания международной конференции. Прибавим, что залпы, данные столичною артиллериею по случаю чтения императорского указа, раскатились эхом над Босфором, и Савфет-паша, председательствовавший в заседании, прервал его на минуту и в напыщенных выражениях объявил о преобразовании государственной власти в Турции.
Другими словами, Порта этим давала понять, что, участвуя в заседаниях конференции, она наперед твердо решила отвергнуть все ее постановления. Но, с своей точки зрения, она шла дальше того, что от нее требовали, даруя коренное изменение формы правления, в чем видела для себя двойную выгоду добровольно принятого решения и благодеяния для всех провинций империи. К тому же великим визирем был тогда Мидхат-паша и он не мог не воспользоваться случаем, чтобы восторжествовать над сопротивлением, встречаемым им еще в рядах мусульманских консерваторов, и настоять на принятии проекта конституции, которому уже давно он посвятил все свои попечения.
Рассматриваемое с этих различных точек зрения обнародование конституции было, конечно, делом ловким. Но не грешило ли оно излишнею ловкостью и не било ли дальше цели? Говорят, что ничтожные причины часто имеют большие последствия. В предшествующее в России царствование, учреждение в Турции конституционного государства было бы само по себе достаточным поводом для решения императора Николая немедленно объявить войну своему соседу на Черном море. Но император Александр потребовал для славян Турции прочных обеспечений, хорошей администрации, а в этих обеспечениях отказывали и заменяли их конституционною хартиею. Учреждения зарождаются в нравах народов, а не в силу законов и указов. Конституционная Турция не то же ли, что конституционный Египет? Поэтому, слышал ли кто-нибудь, чтобы феллах стал счастливее с изменением государственных учреждений и чтобы его труд в поте лица теперь ценился немного дороже прежнего? Стали ли лучше государственные финансы под контролем народа? Сделало ли когда-нибудь ужасающее банкротство больше жертв с большим шумом? Наконец, сам султан, со времени провозглашения конституционной формы правления, не продолжал ли назначать и смещать министров, не обращая никакого внимания на палаты, на большинство и на его мнения?
Очевидно, что с этой точки зрения Россия не могла казаться довольною щедростью султана, хотя бы и призрачною, мертворожденною и могущею быть принятою благосклонно лишь теми, кто добровольно давал себя в обман.
Обнародование конституции в Турции выявило в печати и в русском обществе всеобщий взрыв смеха.
На конституцию посыпались самые злые насмешки, самые жесткие эпиграммы. Все казалось смешным, потому что не доставало главного: опытности министров, умственного развития и независимости в представителях народа, красноречие которых должно было встретить непреодолимое препятствие в разнообразии наречий разных провинций им церии. Наиболее сдержанные органы печати, напуская на себя как бы спокойную оценку и соглашаясь рассуждать в более приличном тоне об учреждениях, дарованных султаном своим народам, видели в них только более или менее удачно поставленную ловушку для доверчивой Европы, хартию, предназначенную остаться мертвою буквою после того, как она даст Порте возможность отделаться от постоянных и назойливых!» настояний западных кабинетов, — одним словом, обман, одну из тех уловок, к которым всегда умело прибегали турецкие министры, чтобы выпутаться из трудных обстоятельств, и о которых, по миновании грозы, обыкновенно не бывало и речи.
Таково было первое впечатление, произведенное в России обнародованием оттоманской хартии.
Между тем болгарские зверства, негодование, вызванное ими в России, не прекращавшееся беспокойство Европы но поводу внутреннего положения Турции, поражения сербов, с которыми Россия была нравственно солидарна, вследствие значительного числа русских офицеров и солдат, сражавшихся в рядах побежденных, роковые заблуждения официальных кругов С.-Петербурга относительно слабости и беспомощности классического больного (Турции), равно и относительно быстрых побед, обеспеченных за нападающею армиею, наконец, закончившаяся мобилизация русской армии и заключенный с этою целью заем, — все это, по нашему мнению, служило достаточным поводом к объявлению войны.
Многие войны, во всякие времена, возгарались из-за менее важных причин. Но после того удовлетворения, которое кабинеты великих держав дали России при посредстве своих представителей на константинопольских конференциях, разделяя ее мнения и поддерживая все ее требования; после доказательств уважения этих требований, доказательств, возобновленных державами отозванием послов, подписанием Лондонского протокола и принятием на себя в некотором роде ручательства за исполнение Портою реформ — можно, даже должно полагать, что с.-петербургский кабинет отказался бы от всякого воинственного предприятия, хотя бы из уважения к сочувствию, выказанному ему Европой с таким постоянным и полным единодушием[11]. Однако, дипломатия, как бы пламенно ни желала сохранить мир, могла удовлетворить Россию лишь относительно высказанных и оформленных ею неудовольствий; а Россия имела неудовольствие, которое она не могла не только высказать, но и дать о нем понять: Россия не желала турецкой конституции.
Вот почему обнародование ее было слишком большою ловкостью, бьющею дальше цели. Вот почему меры, менее решительные и менее коренные со стороны турецких преобразователей и их советников, меры, которые хотя не изменили бы внутреннего положения империи, — дали бы, по крайней мере, Турции возможность пользоваться благами мира, а не быть опустошенною войной, ближайшим последствием которой оказалось полное истощение ее средств на полстолетие.
Предлагая великим державам Лондонский протокол, Россия требовала от них в подтверждение единодушия взглядов, обнаруженного ими на конференции в Константинополе, взять на себя в некотором роде поручительство за исполнение Портою действительных реформ и, в случае неуспеха, сообща приступить к мерам, требуемым обстоятельствами. Россия не требовала, да и не могла требовать, чтобы Порта подписала протокол, так как он был направлен против нее. Более того, последняя не должна была знать о его существовании. Прибавим, что она проявила чрезмерную щепетильность, выразив согласие неофициально с ним ознакомиться и, выступив затем с тем знаменитым протестом, от, которого загорелся весь сыр-бор и который вызвал объявление войны со стороны России.
Слабость Турции в военном отношении с наибольшею очевидностью выразилась, как казалось, в ее бессилии усмирить горцоговинцев и в напряжениях в войне с Сербиею, и существование этого рокового заблуждения более чем подтверждается численностью выступившей против нее армии. Ныне неоспоримо, по-видимому, что Россия начала войну, имея не более 70 тысяч войска на Дунае и менее 60 тысяч в Азии. Конечно, если бы Турция даже и была так слаба, как думали, самое простое благоразумие требовало, чтобы нападающий признал за нею ту оборонительную силу, которую она всегда выказывала в прежних войнах, и он должен был это сделать, тем более, что далеко не всегда мог побороть встречаемое сопротивление. Не представлялось ли безусловно выгодным принять эти данные в основание предстоявшей кампании? Разгром неприятеля, помимо обеспечения в удовлетворении чести, избавил бы Россию от крупных расходов; а побежденный, лишенный всех симпатий, порождаемых честною и славною защитою, оказался бы в полном распоряжении победителя.
III.
правитьПросвещение, которым гордится наш век, не заставило умолкнуть страсти. Так, в странах конституционных, хотя политика уже не направляется исключительно желанием монархов и их советников, и народы оставили за собою права контроля над нею через своих представителей, но всегда ли политика эта имеет в виду действительные их интересы и не подпадает ли она влиянию национальных предрассудков? Эти предрассудки приобретают часто решающую непреодолимую силу, не останавливающуюся перед возможностью войны при самых неблагоприятных обстоятельствах и ценою жертв вне всякого соответствия с ожидаемыми от побед выгодами. Странный, действительно, поступок со стороны государственных людей, разумных, предусмотрительных и осторожных, поступок, не находящий себе объяснения, если не принять во внимание заблуждений общественного мнения, неизбежных, когда оно руководится страстями, а не попечением о судьбе государства.
Эти размышления, применимые к политике вообще, сами напрашиваются, когда идет речь о политике Англии на Востоке, покоящейся, как известно, на принципе национальных воззрений: поддержании Оттоманской империи в ее территориальной неприкосновенности. Этот принцип, 40 лет тому назад, убедил Англию принять участие в коалиции против России, ценою, как известно, громадных жертв и с самыми ничтожными результатами. Этот же принцип убедил бы ее еще раз деятельно защитить Турцию в настоящей борьбе, несмотря на живую оппозицию известной части английской публики, если бы только она нашла себе союзника в той или другой из континентальных крупных военных держав. Наконец, этот же принцип более, чем когда-либо, как кажется, руководит политикою с.-джемского кабинета с тех нор, как геройское и неожиданное сопротивление турецких войск на Дунае, увеличив симпатии Англии к мусульманам, совершенно изгладило тяжелое впечатление, произведенное некогда прекращением платежа процентов по государственному долгу, избиением консулов в Салониках и болгарскими зверствами.
Поэтому важно выяснить причину существования этого принципа, чтобы убедиться, покоится ли он на истинных, политических, материальных или нравственных интересах Англии, или же является, как мы думаем, просто предрассудком национальной политики, переходящим по традиции от поколения к поколению и от министра к министру, по традиции, конечно достойной уважения, но самой но себе недостаточной, чтобы служить основанием политики большого государства, в виду изменения, вносимого во все временем и обстоятельствами.
Постараемся это выяснить.
Под охраною капитуляций все европейские государства были некогда одинаково заинтересованы в сохранении Оттоманской империи и ее территориальной неприкосновенности. Действительно, капитуляции обеспечивали за иностранцами личные преимущества и льготы, всякие выгоды огромной важности. Экстерриториальность ставила иностранца в зависимость от его национального закона: земля под ним была английскою, французскою, немецкою, смотря по тому, какого государства он был подданным, а его личность, неприкосновенная и священная для чиновников Порты, зависела только от его национальных властей, подлежала в гражданских, торговых и уголовных делах исключительно законодательным распоряжениям его страны.
Кроме того, промышленность, почти во всех ее отраслях, и судоходство были освобождены от всякой пошлины; а ввозная иностранная торговля была обложена только 3 проц, сбором, между тем как, благодаря фискальной системе, ошибочной во всех отношениях с точки зрения интересов государства, вывоз туземных произведений был обложен пошлиною в б процентов. Таковы условия, в которых находились иностранцы во время господства капитуляций.
Иностранец пользовался в Турции гостеприимством, быть может, не столь сердечным, сколько выгодным и привлекательным. Он чувствовал себя там лучше, чем дома, на родине, и перед местными властями он задирал нос и с гордостью заявлял: «Noli me tangere; civis romanus sum». Но если к этому добавить, что, помимо всех этих преимуществ, льгот и привилегий, окружавших иностранца, его имущество, личность и торговлю, сама Турция раскинулась на двух континентах и что ее великолепные провинции, с их естественными богатствами, были и продолжают оставаться нетронутыми и заброшенными туземным населением, — легко понять, насколько Европа была заинтересована в сохранении в этой части света, при вышеизложенных условиях, важного пункта для сбыта своих произведений, богатого рынка сырья по дешевой цене, широкого поля для настойчивой деятельности иностранца, находившего там применение своих физических и духовных способностей, применение, выгодное для себя и полезное для страны.
Конечно, если при таком порядке вещей все державы были заинтересованы в сохранении Турецкою империею капитуляций, то Англия, в виду своей обширной торговли с Востоком, была особенно заинтересована, так как она здесь находила сбыт для своего каменного угля, мануфактурных произведений, железа и всяких товаров; все эти выгоды для нее исчезали, если бы исчезла сама Турция, уступив место владычеству, более рассудительному по части политической экономии и более сведущему в системе обложений. Изо всех интересов Англии на Востоке интерес торговый ближе всех других лежит к ее сердцу; откинуть его — и все прочие политические и нравственные доводы в пользу догмата о неприкосновенности Турции не выдерживают обстоятельной и беспристрастной критики. Поэтому, доказывая их полную неосновательность, мы тем самым отводим им место в ряду предрассудков.
Но должен был наступить момент, когда всем вышеуказанным выгодам надлежало исчезнуть, одной за другой, а Турецкой империи продолжать свое существование. Скажем больше, они должны были исчезнуть ради самого существования и сохранения империи, а Англия, упуская из виду свойство своих сношений с Турциею и причины, по которым ей так дорого было существование прежней «Турции капитуляций», Англия, говорим мы, показала миру странное зрелище деятельного и добровольного соучастия в преобразовании Турции в государство общего права, пренебрегая, с непривычным для нее бескорыстием, важными интересами своей промышленности, торговли и судоходства, приносимыми ею в жертву благоденствию Турецкой империи.
Известно, с какою настойчивостью, со времени уничтожения янычар, западные кабинеты требовали от Порты, — как условия sine qua non ее политического существования, — действительных реформ в области внутреннего управления империею.
По окончании крымской войны и по заключении мира настойчивость эта приняла характер повелительный, и допущение Турции к концерту европейских держав было подчинено, по тексту парижского договора, коренным преобразованиям, которые султан должен был произвести в своих владениях.
Приступив более или менее твердо и ловко к ломке старых учреждений, реформаторы встретили, или думали, что встретили, главное препятствие к успеху задуманного дела в системе капитуляций, покоющейся на особом принципе внеземельности и разности законодательств в самом лоне империи, равно и на свободе и льготах разного рода, которыми иностранцы пользовались в области промышленности, торговли и мореплавания. Не может быть хорошего управления без совершенной свободы действий, — говорили государственные люди Турции. Установление равенства для различных народностей требует уничтожения как административной автономии, дарованной не мусульманским общинам завоевателем и его непосредственными преемниками, так и личных" преимуществ, которыми пользуются иностранцы и которые не совместимы с правильным отправлением суда и полицейской деятельности. Ради этого равенства не менее необходимо устранение разных помех, которые вносят существующие торговые договоры. Эти помехи препятствуют преобразованию, на разумных началах я на истинных принципах экономической науки, устарелой фискальной системы, противной действительным интересам империи. Таковы главные затруднения, — прибавляли турецкие министры, — которые нам приходится одолевать на том пути преобразований, на который вы нас так настойчиво толкаете. Окажите нам содействие в изменении, в области международных сношений, настоящего положения; оно не поправимо, доколе мы будем действовать в столь тесных границах. К тому же времена изменились; внеземельность имела смысл при недостатках и пробелах прежней системы управления, ныне уже осужденной, и если гарантии, которые вы находите в совершенных уже реформах, оставляют желать лучшего, то исполнить и закрепить их можно лишь устранением тех препятствий, на которые мы указываем.
Таковы были аргументы Порты и отказать им в некоторой справедливости нельзя. Можно было бы, конечно, возразить, что гарантии, особенно драгоценные при старых порядках, не лишни были и теперь, хотя Турция и предприняла переделывать свои учреждения по образцу западных, так как согласование старых и новых учреждений имело последствием лишь увеличение административной неурядицы и смешение властей. Можно было бы возразить кроме того, что в области упорядочения государственных доходов, реформы имели единственным последствием злоупотребление займами и создание государственного долга, систематически и быстро возраставшего. Наконец, можно было аргументам оттоманских реформаторов противопоставить и иные аргументы, не менее неумолимой логики…
В то время, как Порта, под напором требований современного духа, силилась осуществить единство суда, администрации и законодательства и с шумом и гамом требовала от иностранных держав, чтобы они отказались от преимуществ и личных льгот, которыми пользовались их подданные в области промышленности и торговли, — она и не подозревала, что, становясь страною общего права, утрачивала главное право на попечение Запада о сохранении ее неприкосновенности и независимости.
Так выходило по логике, но в данном случае Турция оказалась правою в противность самой логике, так как Англия, столь ревниво охраняющая материальные интересы своих подданных, по видимому, ни в грош не поставила потери, которые они могут понести вследствие ее уступчивости, и поспешно согласилась на все требования Порты, энергически поддержав их перед прочими европейскими державами.
Прежде всего предстояло во что бы то ни стало переделать фискальную систему, по общему отзыву диаметрально противоположную требованиям экономической науки; и для того освободить от сборов вывозимые национальные произведения, а произведения иностранные обложить более высокими пошлинами. Англия подвергла пересмотру свои торговые договоры и тарифы, и ввозная пошлина была повышена с трех на восемь процентов, при чем не предрешался вопрос о праве Порты требовать, при возобновлении договоров, нового повышения, даже до двадцати пяти процентов, на что английский кабинет уже дал, как говорили, свое согласие.
Санитарная и полицейская службы в портах требовали значительных расходов; Англия согласилась на обложение ее флота разными тягостными сборами, под названием патентных, измерительных и якорных. Затем, во имя безопасности мореплавания, но, в сущности, ради выгод одной французской компании, покровительствованной императором Наполеоном, Порта потребовала уплаты маячного сбора, и Англия поспешила согласиться и на этот сбор, хотя дело шло, между прочим, и о маяках, поставленных на Босфоре, плавание по которому ночью было безусловно воспрещено действовавшими правилами.
Для украшения городов и увеличения благосостояния их жителей потребовались и городские учреждения. Англия не только согласилась на взимание городских сборов, безусловно противных трактатам, но и старалась склонить к тому же представителей других держав и всеми средствами побороть сопротивление некоторых из них.
Вообще не предвиделось уступок, на которые бы она ни пошла, к прямому ущербу своих подданных и своей торговля, хотя она продолжала шуметь о своих интересах на Востоке. Действительно, она первая подписалась под известным протоколом 1867 года[12] и делая вид, что приобретает для своих подданных право владеть недвижимою собственностью — о чем они ни мало не заботились, так как такое владение в Турции не имеет ничего привлекательного — она формально отказывалась, взамен этой уступки, ничтожной до сметного, от личных преимуществ, которыми пользовались подданные королевы, отныне подсудные в известных случаях турецким властям; а позднее, с неприличною поспешностью — все во имя тех же интересов — она изъявляла согласие на патентный сбор, который пребывающие в Турции англичане должны были платить за свой промысл наравне с подданными Порты.
Английский кабинет постоянно твердил, что, «верный договорам, не считает возможным вмешиваться в вопросы внутреннего управления».
При важности вопроса и значении затронутых интересов, такой ответ был торжественным и решительным освящением установленного с некоторого времени политического образа действий сент-джемского кабинета. Он вызвал во всем мире неописуемое удивление, а Восток был не только удивлен, но и ошеломлен. Банкиры, капиталисты, промышленники, все видели, как исчезала единственная надежда спастись от неминуемого бедствия, надежда всеобщая, покоющаяся на уверенности в энергии, с которою английское правительство всегда выступало на защиту интересов своих подданных и которая доселе внушала всем спокойную уверенность. Такая уверенность — в этом не может быть ни малейшего сомнения — единственно побуждала население Востока верить кредито-способности турецкого правительства; без нее ни грек, ни армянин, ни турок — будь он самый искренний мусульманин — не поместил бы самой ничтожной части своего имущества в облигации оттоманского государственного долга. Но современникам были еще памятны буря, поднятая в Англии по поводу вознаграждения за убытки Притчарда, и блокада, которую навлекла на себя Греция вследствие рекламации еврея Пачифико, грелка которого была незаконно продана органами эллинской власти[13], — и они не видели причин, по которым Англия лишила бы их своего покровительства в сделках, заключенных в самой Англии с английскими банкирами, в самой торжественной форме, после переговоров с агентами турецкого правительства, а иногда и с самим послом султана, часто по совету английских министров, расточавших перед капиталистами уверения в добросовестности и благонадежности заемщика…
Предоставляя людям более сведущим объяснить такую странную перемену в политике Англии, рассмотрим те моральные интересы, которые могут для нее существовать в восточном вопросе.
По поводу событий в Салониках и в Болгария и явного пристрастия, с которым английское правительство отнеслось к агентам Порты, нам довелось слышать от английских дипломатов, что Англия должна оказывать султану особое покровительство, так как он духовный владыка 40 миллионов подданных императрицы Индии. Пока Великобритания не отказалась от владений в этой части света, независимость и неприкосновенность Турции, равно и владение султаном проливами, при известных условиях обеспечивающими безопасность, — имеют для нее первостепенное значение.
Так ли это? Не чудовищным ли предрассудком руководился Гладстон, когда он силился доказать — и в данном случае он был верным выразителем общественного мнения — что нельзя быть в одно и то же время и верноподданным королевы и добрым католиком, т. е. следовать заповедям церкви, глава которой иностранец, проживающий за границею? В силу каких непостижимых рецептов британской логики та же самая власть — всемогущее в политике общественное мнение — которая декретирует безапелляционно, что нельзя быть английским гражданином, подчиняться законам своей страны и зависеть духовно от римского первосвященника, — допускает без всяких затруднений, что можно быть добрым индийцем, а следовательно и добрым англичанином, и быть подчиненным духовной власти калифа в Стамбуле? Между тем какая разница в политическом положении этих двух духовных владык! Неужели римский первосвятитель, лишенный той маленькой территории, которою он владел до объединения Италии, представляется для Англии более грозным, нежели великий император оттоманов? Или заповеди ислама, огнем и мечем распространявшего свои владения и подчинявшего народы своему закону, причисляющего кроме того убийство неверного к делам угодным Богу, — безвреднее, менее опасны для властителей стран мусульманских, нежели догмат католический — для монархов протестантов — ясно, строго предписывающий покорность установленным властям и приписывающий этим властям божественное происхождение? В этом отношении сомнений быть не может для того, кто хотя мало-мальски добросовестен. Но предрассудки, в союзе со страстями, всегда заглушают добросовестность и часто в ущерб интересам. Слово калифа, если бы ему захотелось возбудить религиозный пыл детей пророка, нашло бы в их сердцах искренний отголосок, благодаря отвращению, которое они испытывают к чужестранному владычеству; но если бы, подчиняясь духу времени, они сами схватились бы за оружие, без всякого возбуждения с его стороны, то слово его было бы совершенно беспомощно их успокоить, так как оно слишком противоречию бы духу ислама! Наоборот, порядок всегда найдет самую твердую опору в мощном слове первосвященника, когда он обращается к истинным католикам; оставаясь верным догматам церкви, он может проповедывать лишь мир, согласие и покорность установленным властям, лишь бы они не посягали на свободу совести верующих.
Но, допуская, что Англия обязана оказывать султану, в его звании калифа, особое покровительство, можно ли, вопреки элементарной политической осторожности, ради удержания спокойствия среди «правоверных» Индии и укрепления его, султана, власти, поддерживать религиозный фанатизм против христиан, стараться извинить его, когда он прорывается в кровавых расправах, возбуждать в рядах мусульман пропаганду, без того уже деятельную, в пользу образования наступательной и оборонительной лига, разъяснять мусульманам значение их численности и угрожать их гневом христианам всех стран?
Между тем такова, по видимому, задача, которую себе поставили в Турции уже целых два года[14] английская печать и английская дипломатия, стремясь к выполнению её с пылом, достойным лучшей цели. Не лучше ли было бы, если бы они строже отнеслись к насилиям мусульман именно потому, что императрица Индии насчитывает 40 миллионов мусульманских подданных, не признающих принципа, что «всякая власть от Бога» и могущих в один прекрасный день сговориться с своими единоверцами из соседних стран, чтобы стряхнуть иноземное, конечно, ненавистное иго? Не было ли бы осторожнее со стороны Англии напомнить Турции, по поводу последних событий, то, что Европа в течение полувека твердит последней: «религиозная терпимость яркими буквами начертанная на входе в здание современных обществ, касается и вас. Исповедуйте свободно вашу веру, но под условием, что религиозный дух не будет нарушать порядка и мира, что никогда не будет речи о „священной войне“, так как фанатизм заразителен; он распространяется с быстротою пламени, и я не желаю, чтобы огонь добрался и до меня». Лишь такая речь, по нашему мнению, служа предостережением для мусульман Индии, может согласовать принципы великой христианской державы с выгодами величайшей державы мусульманской. И такую речь — мы в том уверены — Англия держала бы непременно, если бы она не имела слабости, столь обычной у государственных людей всех времен, вести политику, покоящуюся более на страстях, нежели на сознании собственных выгод.
Этим одним можно объяснить покровительство, которое она оказывает калифу, в то время как считает себя ничем не связанной с духовным главою 10 — 12 миллионов католиков, своих подданных.
Обращаясь к второму аргументу, выставляемому Англиею в оправдание ее усилий, направленных к поддержанию Оттоманской империи и к защите калифа, мы должны сознаться, что не видим соотношения между охраною обширных английских владений в Индии и охраною турецкого владычества, разумея под последним вопрос так называемый «проливов». До последних годов неприкосновенность и независимость Турции считались элементом сохранения европейского равновесия и поддержки мира. Вследствие затруднений, которые встретила бы переделка карты этой части Европы, затруднений, вытекающих из разнообразия народностей и их стремлений, предпочитали то, что существует, тому, чем пришлось бы заменить, не достигнув при этом, быть может, примирения сталкивающихся в этом вопросе разнородных интересов. Зло явное, против которого боролись, которого страшились не без основания. Это было вполне разумно. Но ныне, благодаря событиям последних двух лет, положение существенно изменилось и нужно много смелости, — в которой у государственных людей часто не было недостатка, — чтобы постичь возможность совместного житья в будущем мусульман и герцеговинцев, болгар и мусульман, если не в мире и согласии — такое требование было бы чрезмерно, — то при условии взаимной терпимости, достаточной для предупреждения столкновений. Это было бы, впрочем, слишком сладкою мечтою, и действительность не замедлила бы ее разрушить. После потоков крови, пролитых в долах Герцоговины и равнинах Болгарии, вековая ненависть, подогретая современными неистовствами со стороны укротителей мятежа, из состояния пассивного и скрытого перешла в борьбу слишком упорную, слишком продолжительную, чтобы нам не придти к заключению, что было бы, быть может, более разумно и более осторожно решительно приступить к территориальной перекройке Оттоманской империи, нежели продолжать заботиться о ее неприкосновенности, поддерживая тем самым в разных пунктах ее неугасимые очаги беспорядков, восстаний и борьбы. Тем не менее, всякая полумера, с трудом выработанный modus vivendi, чреватый бурями, одним словом, настоящая подклейка, представляли менее затруднений, нежели коренное и окончательное разрешение, и потому имели бы более шансов быть принятыми европейским ареопагом.
Но как бы ни относиться к этому вопросу всеобщего интереса, Англия не может, наравне с другими двумя великими державами, Германиею и Франциею, желать ничего другого кроме порядка, устойчивости и спокойствия: окажись задача разрешенною для этих двух держав, она окажется разрешенною и для Англии. Важно, поэтому, быть может, знать, не лучше ли было бы, если, при настоящем положении восточного вопроса и ради спокойствия Европы, установить равновесие на новых основаниях, более обеспечивающих его прочность.
Нам, впрочем, нечего затрагивать этого вопроса; для нас достаточно выяснить, какая связь между владениями в Индии и целостью Турецкой империи.
Европейские области этой великолепной империи не представляют для Англии особого, политического или торгового поля действий, нет ни сродства ни рас, ни религий, нет ни соседских отношений, ни обмена мануфактурных произведений, получаемых Турциею из Австрии и Германии в обмен на сырье, которое особенно пригодилось бы и для английского промышленного производства. Поэтому для Англии нет оснований ссылаться на какие-либо особые интересы, которые побуждают ее вмешиваться в распоряжения по улучшению судьбы этих областей.
Но, быть может, дело обстоит иначе по отношению к областям мало-азийским. Долины Аравии и Евфрата могли бы, говорят, представлять выгоды более короткого и быстрого сообщения с Индиею, и переговоры генерала Ченэ (Chesney) с Портою о проведении евфратской железной дороги шли слишком долго, чтобы не понять, что Англия считает себя очень заинтересованною в недопущении водвориться сильной и, быть может, враждебной власти на месте нынешней власти султана. Но, к счастью, в уме государственных людей Англии одерживает в эту минуту верх более справедливая оценка обстоятельств; воображаемая опасность завладения Россиею долинами Аравии и Евфрата, приводившая доселе англичан в ужас, рассеялась перед декларациею лорда Дерби (ноябрь 1877), который на политическом банкете, дал ясно понять, что по мнению кабинета, в состав которого он входит, истинная линия сообщения Англии с Индиею через Евфрат не проходит. «Пока путь через Суэз, — сказал он, — не прерван, у нас достаточно сообщений». Что касается Месопотамии и Аравии, никто этими областями не прельщается; дипломаты и публицисты в один голос сохраняют их за калифом, которому там может быть лучше, чем где бы то ни было; нигде, действительно, он не был бы принят со столь живыми симпатиями, как в этом, всегда пылающем, очаге религиозного возбуждения; нигде он не мог бы проявлять своей двойной власти с большею уверенностью, чем в этих странах, бывших колыбелью пророка, небесного посланца, коего он преемник.
Нам остается упомянуть об Египте. Для Англии Египет — дорС га к дому, в особенности с тех пор, как Суэцский канал сократил путь. Ей представляется возможным домогаться безусловного верховенства над этой областью, что было бы для нее, в случае переустройства Востока, великолепным уделом, вознаграждением более чем достаточным за то, что она потеряла бы в другом месте, или за то, что досталось бы другим. При таком условии Англия осталась бы в выгоде при всяком изменении в европейском равновесии, несмотря на недавно высказанное Гладстоном мнение, что будь даже предложено королеве верховенство над Египтом, ее величество должна от него отказаться. Но это, конечно, было лишь одною из тех вспышек, к которым этот государственный человек часто прибегает, когда он оставляет власть. Мы же думаем, что судьба Египта — единственный крупный интерес повелительницы Индии в восточном вопросе и из-за него вся Англия взялась бы за оружие. Помимо выгод своего географического положения, Египет, под разумным и гуманным управлением, которое сняло бы с несчастного местного населения сороковековой фараонический гнет, как бы предопределенный, — обогатит всякую цивилизованную державу, если она сумеет использовать сказочное плодородие почвы, и мы не верим, чтобы английская политика, отказываясь впервые от побуждений эгоизма и того завоевательного духа, которому она всегда подчинялась, пренебрегла, по совету г. Гладстона, столь богатою добычею. Правда, в 1853 г.[15], Англия отклонила сделанное ей Россиею предложение взять Египет в случае раздела Турции; но в то время на Суэзский канал смотрели, как на фантастическую мечту, осуществление которой весьма изменило значение приобретения.
— Для пополнения предпринятого нами исследования, рассмотрим вопрос «проливов», как с точки зрения существующего относительно их порядка, запрещающего вход иностранным военным судам, так и по отношению к неудобствам для Англии порядка противоположного, т. е. безусловной свободы мореплавания.
Если допустить, что Англия, для охраны своих политических интересов, имеет в виду лишь помешать занятию Босфора русскими и тем уберечь султана и столицу от всякого нападения с этой стороны, то окажется, что гарантия, представляемая существующим порядком, во всех отношениях воображаемая. Всякое международное соглашение по этому вопросу, — подобное протоколу 1840 года, подтвержденному парижским трактатом, — имеет цену лишь в мирное время, т. е. при таком положении вещей, которое делает совершенно безвредным для султана доступ в Босфор военных судов; в военное же время, когда враждебные действия влекут за собою прекращение силы договоров, соглашение теряет всякую цену как раз в то время, когда ему нужно иметь силу, в данном случае для того, чтобы обеспечить Босфор. Имея в Черном море почтенный флот, способный оказать сопротивление броненосцам своего неприятеля, может ли Россия, после объявления войны, быть задержанною у входа в пролив обязательствами, которые она взяла на себя в Париже? Она несомненно предпочтет кратчайший путь для занятия столицы империи, чтобы диктовать там свои условия.
Весьма важно, поэтому, не упускать из вида возможности для России, в случае предъявления ею каких-либо требований Порте, поддержать их значительными морскими силами и попытаться вступить в Босфор. Но такая случайность, заслуживавшая полного внимания государственных людей Европы в ту эпоху, когда Турция, почитавшаяся неспособною защититься и не имевшая внушительного военного флота, вынуждена была прибегать к слабой охране международных соглашений — ныне не имеет того значения, какое ей приписывали до сей поры. Ныне Турция обладает сильным флотом, броненосными судами разных типов и может себя охранить от всякой неожиданности. Изобретенные с того времени торпеды служат удобным средством защиты, и если Босфору не суждено быть нейтрализованным, то вооружение его берегов, в иных местах столь близких один к другому, дает возможность Турции защититься самой; место прежней беспомощности заступила оборонительная сила, значение которой, быть может, Порта преувеличивает, но которая настолько действительна, что Турция может пренебречь вытекающими из соглашений призрачными гарантиями, в которых она искала главного залога своего политического существования.
Сами англичане при всем том, что в вопросе о свободе плавания через проливы крепко держатся за свои политические предрассудки по отношению к Востоку, склонны, по видимому, стать на нашу точку зрения, если судить по недавно произнесенной (ноябрь 1877 г.) речи одного влиятельного члена английского парламента, Куртенэ. Он высказал и подробно развил мнение, что Англия, в случае мирного договора между Турциею и Россиею, не должна настаивать на закрытии проливов для больших военных судов. Как было бы желательно, чтобы английский шовинизм утратил свою первобытную резкость и вступил открыто на тот путь умеренности, который ему указывают граф Дерби, Куртенэ и их политическая партия.
Мы, как кажется, уделили интересам Англии в восточном вопросе все внимание, которого они заслуживают. Но из всех великих держав, Англия, какое бы значение ни приписывали доводам ее национальной политики, конечно, не та, чьи интересы занимают первое место при разрешении этого знаменитого вопроса. Сопредельная с Азиею и непосредственная в Европе соседка Турции, Россия может по праву взирать на себя как на прирожденного распорядителя судеб этой части света. Если к соседству, со всеми вызываемыми им последствиями, прибавить географические условия южной границы, примыкающей к Черному морю, ключи от которого в руках у султана, тождество религии и сродство рас, соединяющих большинство ее населения с христианским населением Турции — права России на преобладающий голос будут иметь вполне достаточное оправдание. Если в наши дни являют всюду склонность дешево ценить соображения религиозные, то иначе относятся к столь модному в наше время принципу национальности и крупных аггломератов. Принцип этот, по нашему мнению ложный, имеет роковое влияние на благосостояние народов, но он прельщает мир; монархи и государственные деятели вынуждены, благодаря условиям, созданным общественным настроением, почтительно перед ним склоняться, какова бы ни была форма правления. Кроме того, за срок свыше ста лет Россия пролила слишком много крови в обеих частях Оттоманской империи, чтобы не видеть в жертвах, уже ею принесенных, размер жертв, которые она еще принесет ради охраны интересов неопровержимой важности. Так как и Англии и России принадлежит первое место среди тех, кто заинтересован в разрешении восточного вопроса, то, упомянув об интересах Англии, мы постараемся дать себе отчет и в интересах России, с целью выяснить положение каждой из них и облегчить разрешение созданных этим положением затруднений.
Закрытие проливов имеет для Англии, как мы, кажется, доказали, более чем второстепенное, воображаемое, значение; но чтС выгоднее для России, свободный проход через Босфор и Дарданеллы или закрытие их? Вопрос важный и по которому — странное дело! — в народном сознании и его представителях, дипломатах и публицистах, мы видим глубокое разногласие. Размышления дипломатов и обсуждения публицистов ни мало вопроса не разъяснили и не выработали принципа или нормы для политики русского кабинета.
По мнению одних, пока берега Босфора будут находиться под иностранным владычеством, при котором Россия не может получить для своего флота, при исключении других держав, свободного и ничем не обусловленного права прохода, принцип mare clausum, примененный к Черному морю, будет всегда предпочтительнее безусловной свободы плавания по проливам военных флотов прочих держав.
Россия, правда, заперта у себя, но здесь она безусловная хозяйка; по отношению к состоянию своих арсеналов, вооружений к организации флота, к топографическим условиям своего побережья и, в особенности к иноземной враждебной пропаганде среди мусульманских ее подданных, — она ускользает от всякого контроля. Она заперта, но воздействие, которое она могла бы оказывать в Средиземном море и в Адриатике, желательное, конечно, если бы оно могло дешево достаться, — не стоит тех выгод, которых бы она лишилась при полной свободе плавания всех флотов по проливам и по Черному морю.
Между Россиею и Италиею нет таких особенных дел, вследствие которых первая предвидела бы случаи, где ей может оказаться необходимым поддержать свои требования демонстрациею у берегов полуострова. Австрия — ее соседка, но в случае столкновения с ней, борьба завязалась бы всюду, только не на берегах Адриатики; наконец, Египет никогда не будет представлять для нее особенного значения, и она встретила бы там стойкий и значительный флот, с которым флот Черного моря, как бы быстр ни был его рост, долго бороться окажется не в состоянии. Что касается Греции, то она всегда была предметом коллективного воздействия всех великих держав, и ныне менее чем когда-либо Россия окажется в состоянии оказать ей действительную помощь.
Таковы аргументы приверженцев существующего порядка вещей, аргументы, взявшие верх на советах, собираемых императором Николаем, когда он прикладывал руку к трактату 3 (15) июля 1840 года, входившие, впрочем, в его систему замыкать Россию в границы, не проницаемые для разрушительных веяний извне.
Приверженцы противоположного порядка вещей, то есть ничем не обусловленного открытия проливов, говорят, что откинуть Россию в край озера и запереть ее там, лишив совершенно свободного сообщения с Средиземным морем, это — то же, что поставить судьбу ее торговли и ее вывоза в зависимость от отношений к Порте. Кроме того, лишать независимую державу права направлять свои морские силы куда ей окажется нужным, это — ограничивать ее права; такое ограничение тем более ненавистно, что оно представляет лишь неудобства, которые не возмещаются никакими выгодами и что, в случае войны с Портою или с державами, для которых Порта будет всегда союзницею, оно никогда не помешает неприятельским флотам войти в Черное море и разрушить все, что только они могут. Таким образом, за прекращением действий трактатов во время войны, закрытие проливов перестает существовать как раз в ту минуту, когда оно может быть полезным, и берега России доступны нападению неприятеля.
Наконец, умиротворение Кавказа и водворение твердой власти в странах, из которых удалено непокорное и и враждебное население, устраняют опасность, связанную с свободным доступом в Черное море иноземных флагов и отнимают у mare clausum главную его выгоду.
Таково, относительно проливов, другое мнение, насчитывающее в России многих сторонников; в течение известного периода оно брало верх, и мы поэтому имеем право предполагать, что окончательное открытие Босфора, как последствие нового порядка вещей, имеющего быть созданным ожидавшимися быстрыми и блестящими победами, сильно повлияло в высшем правительственном совете в пользу объявления войны. Улучшение судьбы славян Турции не было, надо полагать, единственною причиною, побудившею императора Александра принять решение, столь мало согласное с отличительным свойством его характера, и преодолеть инстинктивное отвращение к войне.
Что касается до опасностей, которые угрожают Оттоманской империи, как то полагают державы в своих попечениях о ее сохраненности, мы не перестанем повторять, что ныне Турция в состоянии сама защищаться и что от своего войска и своего флота она может требовать больших гарантий, нежели от международных соглашений. Кроме того, с тех пор как Россия не связана условием, ограничивающим ее морские силы в Черном море, султан, при установлении свободы плавания по Босфору, одинаково будет спокоен или беспокоен, будь проливы открыты или закрыты, зная, что русский флот, каким бы он ни был, крейсирует по Черному морю во всех направлениях. Если ближайший будущий конгресс примет такое решение вопроса о проливах, т. е. откроет их, нейтрализует Босфор и его оба берега, наложит на великие державы обязательство уважать неприкосновенность имеющей быть установленной нейтральной зоны, простирающейся от такого-то до такого-то пункта, такое решение будет более соответствовать видам дипломатии Запада, нежели существующий ныне порядок. Русский флот в Черном море перестал бы быть пугалом для султана и предметом беспокойства для Европы, а Россия, свободная отныне проходить проливы когда вздумается и показывать свой флаг в Средиземном море, не будет иметь причин, которые имеет теперь, добиваться владычества над этим морским рукавом и искать случая вызвать расчленение Оттоманской империи[16].
Но, быть может, подобное соглашение не удовлетворит Англии, которая желала бы, чтобы Россия была вечно блокирована в Черном море. По ее мнению, европейское равновесие подлежащее поддержке во что бы то ни стало, когда оно направлено против московской державы, может быть всюду нарушено в ее, Англии, выгоду и пользу. Если же прочие великие державы нашли бы, что вышеупомянутое соглашение не только не нарушит столь вожделенное равновесие, но упрочит его в. бассейне Средиземного моря, то Англии ничего бы другого не осталось, как подчиниться такому соглашению и сбавить свои требования до справедливых размеров.
— Таковы главнейшие обстоятельства, которые мы сочли нужным осветить, чтобы выяснить великие интересы, связанные с восточным вопросом. Мы достигли дели, если читатель разделит наше личное убеждение и признает отныне вместе с нами, что интересы Англии — в противность принятым взглядам, или вернее, предрассудкам, господствующим в высших дипломатических сферах Великобритании — ограничиваются исключительно судьбою Египетского вице-королевства; что лишь фантазирующий английский шовинизм усматривает воображаемую опасность для сношений метрополии с индийскими владениями, в возможности для турецкой Армении, столь близко расположенной к долинам Аравии и Евфрата, подпасть под власть России; что Англия в вопросе о проливах заинтересована не более, чем прочие державы, которые должны желать, ради успехов торговли, по возможности ничем не обусловленной свободы плавания, что в этом вопросе Россия занимает особенное положение в ряду других государств, что нельзя не признать ее прав на преобладающий голос в этом деле, и что ее честь столько же, сколько и заботы о материальных успехах, предписывают ей требовать в будущем отмены существующего доселе порядка закрытия проливов для военных судов большого водоизмещения, что, наконец, при настоящем положении Турции, нейтрализация Босфора не повлекла бы за собою никаких опасностей для личного спокойствия султана и для независимости империи, а, наоборот, лучше обеспечивала бы ее политическое существование, нежели международные соглашения, которые, запирая Россию в Черном море и стесняя ее свободу сообщения с морем Средиземным, вызывают законное с ее стороны неудовольствие.
- ↑ Турецкая лира стоит около 9 рублей.
- ↑ Что автор настоящего исследования — французский дипломат, в этом едва-ли можно сомневаться; тем большее значение имеет то обстоятельство, что Парижский конгресс обозначен им как событие завершающее эпоху умиротворения внутренней политической жизни Турции, начавшуюся с момента истребления янычар (в 1826 г. при султане Махмуде II). Этим автор решительно уничтожает укоренившуюся среди французских историографов и публицистов легенду (ее придерживаются такие выдающиеся новейшие исследователя как Alphonse d’Avril, Р. de la Gorce и др.) — что парижский трактат, введя Турцию в семью Европейских государств, положил начало ее мирному и нормальному развитию. Трактат этот, как теперь вполне выяснилось, положил начало смутам, приведшим к последней (1877 г.) русско-турецкой войне, и до сей поры характеризующим внутреннюю жизнь Турции.
- ↑ Местечко против Буюкдере, по ту сторону Босфора.
- ↑ Здание военного министерства.
- ↑ На противоположной стороне Золотаго Рога в Стамбуле.
- ↑ Предместье Константинополя, ближайшее к Долма-Бахче, на берегу Босфора.
- ↑ В буквальном переводе — староста девушек.
- ↑ Жидьберт Эллиот Минто, известный английский дипломат и первый лорд адмиралтейства, умер в 1859 г.
- ↑ Так называл Турцию император Николай.
- ↑ За отсутствием генерала графа Игнатьева.
- ↑ Нельзя не отметить некоторого преувеличения в том значении, которое автор придает «постоянному и полному, — как он говорит, — единодушию Европы». Что европейские державы действительно усиленно трудились над тем, чтобы отогнать надвигавшуюся грозу со всеми ее непредвиденными последствиями, — в этом нельзя сомневаться; но одинаково не подлежит сомнению, что сопротивление Порты вытекало именно ив отсутствия нелицемерного единодушия в образе действий представителей великих держав.
- ↑ Примеру Англии последовала Австрия и прочие западные державы. Россия же, как всегда, уклонилась от соглашения, посягавшего на права своих подданных, определенные капитуляциями. Лишь в 1873 году (8-го марта) русским послом в Константинополе и турецким министром иностранных дел был подписан протокол о праве русских подданных владеть недвижимою собственностью в Турции; но в протоколе ясно установлялось, что закон о таком владении не отнял ни одной из льгот, которыми ограждалась личность и движимое имущество иностранцев, приобревших недвижимую собственность.
- ↑ Автор иронически упоминает об одном лишь ничтожном предмете домашней утвари проживавшего в Афинах португальского евреи Пачифико, дом которого был разграблен в 1847 году. Незадолго перед тем принявший великобританское подданство, Пачифико предъявил к греческому правительству требование о вознаграждении, размеры которого во много раз превышали действительную стоимость похищенного у него имущества; требование это было поддержано английским кабинетом, который, в виду отказа афинских властей уплатить требуемую сумму, выслал флот и блокировал Пирей, что чуть было не вызвало разрыва Англии с Франциею. Притчард был английским консулом на острове Таити, находившемся с 1842 года под протекторатом Франции. Он постоянно возбуждал против последней местное население и был оттуда выслан французами в 1844 г. Распоряжение это вызвало бурю в Англии и дело едва не дошло до войны.
- ↑ Настоящий очерк написан в декабре 1877 года.
- ↑ Известная беседа английского посла Лорда Сеймура с императором Николаем, намекавшим на возможность распадения Турции.
- ↑ В историческом журнале нет места дли обсуждений, неизбежно полемического свойства, вопроса современной политики, всегда волнующего общественное мнение Европы и, в особенности, России. Не входя поэтому в оценку указываемого автором способа решения вопроса о проливах, способа «соответствующего видам дипломатии Запада», — мы ограничимся замечанием, что такой проект, ясно формулированный, впервые, сколько нам известно, появляется в трудах многочисленных публицистов, писавших на эту тему. Надо надеяться, что вся относящаяся до этого вопроса аргументация автора обратит на себя внимание всех тех наших соотечественников, которые занимаются изучением modus vivendi, что должен обеспечить за нами спокойное и верное движение к неизменной, намеченной всею нашею историею цели: стоять твердою ногою в преддверии края, верховенство над которым имеет для нас жизненное значение, чему лучшим доказательством служит море пролитой русской крови в течение почти двух веков. Способ, предлагаемый автором, может оказаться совершенно непригодным, но если, при обсуждении его русскими государственными людьми и общественными деятелями, исчезнет это разногласие в отзывах о порядке пользования проливами, на которое справедливо указывает автор, и установится единый и вполне определенный взгляд на то, что нам нужно — mare clausum или mare apertnm, то уже в одном атом окажется не мало пользы. (Сохраняем эту выноску в том виде, в каком она была напечатана в «Русск. Старине» в 1897 г. С той поры вопрос о проливах получил и в наших глазах иной облик.