М. Н. Катков
правитьРоль печати при обсуждении законодательных вопросов
правитьФранцузам ли оскорбляться чем-нибудь по поводу польского вопроса или русским? Для русского польский вопрос есть свое, домашнее, кровное дело; для русского этот вопрос есть еще более русский, чем польский, а для француза он ровно ничего не значит. Французская журналистика забрасывала Россию грязью; русское имя на всех парижских перекрестках предавалось поруганию; во французском сенате принц Наполеон осыпал Россию неслыханными оскорблениями. В России тогда была могильная тишина, и только мало-помалу поднялось наконец русское народное чувство, которое, как известно, вело себя очень скромно, никаких излишеств не делало, хотя его на каждом слове попрекали в буйстве и зверстве. При всей своей скромности оно все-таки, однако, дало почувствовать себя; его появление удивило Европу и значительно изменило положение дел. На депеши иностранных дворов, которые бесцеремонно затрагивали самые неприкосновенные интересы России и глубоко оскорбляли русское чувство, Россия посылала ответы, в которых не было ни одного резкого слова, никому никакой обиды, в которых она только благоразумно отказалась продолжать объяснения, не ведущие ни к каким положительным результатам, и позволила себе изложить свой взгляд на то дело, в котором никто не имеет столько права быть судьею, как Россия. Вот все наши провинности; да еще случайно, к слову, без всякого умысла, излагая историю вопроса, упомянули мы о 1812, 1813 и 1814 годах. И вот находятся за границей люди, которые истолковывают наше благоразумное поведение в смысле будто бы крайне оскорбительном для французского народа, и редакция нашей французской газеты, издаваемой в Петербурге, спешит заранее успокоить могущие произойти во французах раздражение и волнение. «Journal de St.-Petersbourg» напоминает французам, что если в течении времен был 1814 год, то были также битвы под Фридландом и Аустерлицем. Он объясняет французам, что дипломатическая переписка, происходившая по польскому делу, не была турниром и, следовательно, не могла сопровождаться победой или поражением которой-либо из двух сторон.
Назад тому с небольшим неделя та же газета старалась успокоить общественное мнение, не знаем только, в Европе или в России, — относительно каких-то политических импровизаций, для произведения которых будто было бы легко воспользоваться патриотическим одушевлением всех классов русского общества. Увы! Сочинение импровизаций никогда не нуждалось в живом участии всех классов общества; импровизации делались, напротив, без всякого патриотического одушевления и без пособия со стороны народного чувства. Что же касается до патриотизма и народного чувства, то, по мнению многих, мы так богаты ими, что нам нечего ловить минуты их проявления, спешить ими пользоваться или стараться продлить их и заботиться, чтобы ничего не пропало от них, а все пошло в дело на славу, величие и благоденствие России.
Дай Бог, чтобы мы и в самом деле были так богаты, чтобы наше народное чувство являлось на зов всегда, как только в нем окажется надобность. Но с тем по крайней мере нельзя не согласиться, что это великое, истинное, святое чувство, к которому действительно способен русский народ, не может, не должно служить декорацией и что грешно было бы употреблять его единственно только с целию произвести впечатление на иностранную публику для поддержки дипломатического действия. Никогда подобное чувство не может навести на мысль о сочинении лживых импровизаций. Это чувство открывает, напротив, тайники народного духа, оно поднимает силы народной жизни, оплодотворяет всякую мысль, дает рост всякому семени и самое трудное делает легким. Только в подобные минуты совершаются благотворно великие исторические повороты. Пройдут они, и самое легкое станет трудным, самый лучший замысел превратится в бесплодную и смешную импровизацию, самое доброе семя даст вредные отпрыски. Нет, те минуты, когда народ чувствует себя единым и целым существом, исполненным веры в свое призвание, должны быть высоко ценимы; надо пользоваться ими, грех упускать их даром.
«Journal de St.-Petersbourg» успокоивает народное самолюбие французов и находит, что им не следует обижаться результатами недавних дипломатических объяснений. Журнал этот очень справедливо замечает, что на эти объяснения не следует смотреть как на состязание в дипломатической ловкости. Но едва ли можно думать, чтоб англичане или французы были очень щекотливы по части дипломатической ловкости своих министров иностранных дел. Дипломатическая ловкость в подобных случаях есть второстепенное дело, и нигде народное самолюбие не заботится о большей или меньшей ловкости в изложении дипломатической аргументации. Дело совсем не в ловкости, и очень часто депеши, на вид самые неуклюжие, исполненные очевидных противоречий и небрежно написанные, производят удивительное действие. Дело в силе и решимости правительства, дело в способности правительства понимать свое положение, быть истинным органом интересов своей страны и действовать в духе и смысле своего народа. Если депеши нашего правительства произвели во Франции чувство раздражения, то виною тому никак не может быть чувство оскорбленного самолюбия вследствие меньшей дипломатической ловкости г. Друэн-де-Люиса в сравнении с князем Горчаковым. Французская политика надеялась достигнуть известных результатов, и расчеты ее не удались; эта политика надеялась захватить Россию в состоянии полного разложения, а правительство ее лишенным народной опоры, колеблющимся, бессильным; она надеялась на отсутствие в России зрелого общественного мнения и крепкого народного чувства, на недоразумения и полумрак, в которых мы живем, и она ошиблась в этих расчетах. Ответные депеши нашего правительства послужили доказательством, что политика держав, надеявшихся застать нас врасплох, обманулась в своих расчетах: вот в чем истинная сила этих ответов и вот что может показаться досадным в Тюльерийском дворце в Париже или на Доунинг-Стрит в Лондоне. Но это чувство досады и разочарования в виновниках неприязненной нам политики должно радовать, а не смущать нас, и нам нет надобности успокаивать их взволнованное чувство. Мы не умиротворим их никакими извинениями, никакою любезностью, никакой мягкостью в оборотах нашей речи; мы умиротворим их только тем уважением, которое внушит им наше народное достоинство. Если у них остается хоть тень сомнения в нашей силе и нашем достоинстве, они будут придираться к нам, они будут наступать на нас; если же в них такого сомнения не останется, если они совершенно убедятся, что слова наши не просто слова, что им сопутствует дело, то мы можем считать всякое объяснение законченным, наших противников пораженными, а себя победителями.
Но мы живем в скептическое время. Люди в наше время не скоро убеждаются в достоверности факта. Наши противники опасны нам не раздражением своего национального чувства, до которого нам нет ни малейшего дела; они гораздо опаснее своим хладнокровием и расчетливостью, скептическим складом своего ума. Они, конечно, не имеют причины сомневаться в искренности и силе нашего народного чувства; они, конечно, ошиблись в своих расчетах на апатию и расстройство наших общественных сил. Но они люди хитрые и настойчивые; они думают: не удалось с одной стороны, не удастся ли с другой? не удалось теперь, не удастся ли после? Мы полагали, что нам очень выгодно затягивать дело, дабы иметь время изготовиться надлежащим образом на случай неприятельского нашествия; а они думают, что это, напротив, для них очень выгодно. Они думают, что народное чувство, не находя себе выражения, не переходя ни в какое дело, мало-помалу упадет, что чувство беспредметное и обращенное в пустое пространство мало-помалу испарится и рассеется и что, как всегда бывает в подобных случаях, последует реакция, полный упадок сил, непробудная апатия, бесчувствие ко всему; тогда-то, говорят они себе, будет и на нашей улице праздник. Они рассчитывают также на силу всевозможных недоразумений, на всемогущую силу интриги, действующей в потемках, — интриги, которая может заставить нас делать то, что противно нашим собственным видам, и принимать врагов за друзей, а друзей за врагов. Они рассчитывают на разногласия, которые не замедлят возникнуть, на недоверие, которое возьмет верх над самыми лучшими побуждениями. Вот тогда-то, думают они, явимся мы за новыми ответами и посмотрим, какие-то тогда будут даны нам ответы. Здесь, в Москве, мы в простоте нашего сердца думали, что наши противники так тотчас и пойдут на нас войною, и мы готовились отражать их, собирались устраивать волонтерские дружины и городские стражи; мы не замечали, что наши противники не прибавляли ни одного солдата к своим армиям, ни одной канонерской шлюпки к своим флотам, ни одним франком, ни одним шиллингом не усиливали своих военных бюджетов, не делали ни одного шага в приготовлении к войне, которая своими размерами и ожесточением должна была бы превзойти все, что только может запомнить новейшая история Европы, и перевернуть в ней все вверх дном. Мы не сообразили, что Франция, Англия и Австрия никак не союзники между собой в фантастической войне за Польшу, что цель этой стачки трех держав вовсе не та, чтобы вызывать нас на ожесточенную войну, а чтобы разделаться с нами без войны, чтоб изнурить и ослабить нас или чтоб испытать и посмотреть, действительно ли Россия есть что-нибудь живое или она призрак, как говорят ее изменники, — призрак, который исчезнет от собственного ничтожества. Вот смысл этой стачки; вот ее политика. Мы в течение зимы будем готовиться к ожесточенной войне, а они готовиться не будут, но они будут деятельно продолжать свою политику, испытывать наши нравственные силы, запугивать нас, сбивать нас с толку и возлагать свои надежды на наши внутренние недоразумения.
Кстати об импровизациях, которые припомнились нам по поводу заметки «Journal de St.-Petersbourg»: в «Русском Инвалиде» напечатана обширная статья о предполагаемых у нас новых земских учреждениях. Статья эта содержит в себе много интересного, хотя со многим в ней нельзя согласиться. Но из многого, что можно было бы заметить по поводу высказанных в ней мнений, мы ограничимся теперь немногим. Статья начинается объяснением той роли, которую литература должна играть при обсуждении законодательных вопросов. По мнению автора означенной статьи, литература должна заботиться о раскрытии общих начал, не пускаясь в практические подробности и не сочиняя проектов. Нам также кажутся явлением не совсем нормальным все наши литературные проекты законодательных мер. Но мы не совсем ясно понимаем и другую задачу, предоставляемую литературе, — задачу разрабатывать общие начала. Что такое литература? Мы, право, не знаем. Литература все и ничто. В нее входит все на свете; это receptaculum [хранилище (лат.)], готовое принять без разбора все что угодно: и общности и подробности, и теорию и практику, и философский трактат и поваренную книгу, и поэму Мильтона и рецепт для истребления клопов. Точно так же разнообразны значение и качество лиц, действующих в литературе. Наука, конечно, есть самостоятельная область и занимается по праву раскрытием общих начал. Искусство также имеет самостоятельную область и отнюдь не должно быть протоколом того, что говорится или делается вокруг. Но что такое ежедневная печать, журналистика? Может ли она с пользою заниматься разъяснением общих начал без прямого отношения к данному практическому вопросу? Не должна ли она, напротив, примыкать к чему-нибудь и быть отражением, быть верным органом практических обсуждений вопроса, подвигающих ее вперед? Можно ли сказать что-нибудь умное и дельное, не представляя себе в полной ясности всех подробностей вопроса? История европейских цивилизаций представляет нам разительные примеры, как бесплодны и, увы! как неблагонадежны газетные отвлеченности. Припомним французские газеты даже в те времена, когда они пользовались несравненно большею против нынешней свободою. Какие превыспренние трактаты излагались в их premiers-Parisl [передовица парижской газеты (фр.)] Сколько фраз, сколько общностей, сколько громких теорий без малейшего приложения к делу! И мы знаем, как мало проку было во всех этих разглагольствиях; мы знаем, как мало пользы вынес из них французский народ; мы знаем даже, какой печальный конец имели все эти разглагольствия; с отвращением сами французы отзываются о своем навыке к отвлеченностям, о своем навыке не заботиться о практической поверке своих воззрений. Мы видим, напротив, что у тех народов, где печать служит органом здоровой политической жизни, она настроена практически, она служит органом действительных обсуждений, — и там никто не позволит себе явиться перед публикой с какими-нибудь общностями, без ясного представления дела в его практических условиях. Да и в самом деле, могут ли серьезные люди пускаться в обсуждение вопросов, которых практический ход им неизвестен? Могут ли серьезные люди довольствоваться общностями, не имея живого и ясного представления действительных условий, посреди которых решается вопрос? Автор вышеозначенной статьи собственным примером доказывает, что серьезные люди не могут пред лицом какого-нибудь важного практического вопроса забавлять себя развитием общностей, не заботясь о практической стороне вопроса. Автор статьи, начав с того, что литературе не свойственно пускаться в составление проектов, сам в заключение представил обстоятельный проект предполагаемой реформы наших земских учреждений. Со многим в этом проекте не могли бы мы согласиться, но тем не менее литература наших проектов увеличилась еще одним.
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1863. 24 сентября. № 207.