Роза (Гамсун)/ДО

Роза : Из записок студента Парелиуса
авторъ Кнут Гамсун, пер. Кнут Гамсун

Оригинал: норвежскій, опубл.: 1908. — Источникъ: az.lib.ru • (Rosa. Af student Pærelius' Papirer)
Перевод Анны Ганзен и Петра Ганзена.

!!!!!!!!!!!!! В исходнике пропущены страницы 92-93

Кнутъ Гамсунъ.

Роза.

Изъ записокъ студента Пареліуса. Романъ. Переводъ А. и П. Ганзенъ

-- съ рукописи, пріобрѣтенной у автора т-вомъ "Знаніе",-- единственный разрѣшенный авторомъ.

ОТЪ АВТОРА.

Какъ мнѣ извѣстно, сочиненія мои выходятъ въ Россіи въ различныхъ переводахъ, а въ послѣднее время меня именуютъ также сотрудникомъ изданій, съ редакціями которыхъ у меня соглашенія не состоялось. Въ виду этого, считаю долгомъ заявить, что 15 ноября 1907 года я заключилъ договоръ съ товариществомъ «Знаніе», предоставивъ названной издательской фирмѣ исключительное право переводить и издавать въ Россіи мои новыя сочиненія.

Я знаю, что между Россіей и Норвегіей литературной конвенціи еще не существуетъ, но все-таки надѣюсь, что соглашеніе между издательской фирмой «Знаніе» и мною будетъ признано и уважено такъ-же, какъ если бы конвенція была уже въ силѣ, — тѣмъ болѣе, что, насколько мнѣ извѣстно, заключеніе литературной конвенціи со стороны Россіи лишь вопросъ времени.

Кнутъ Гамсунъ.

Конгсбергъ.

26 марта/8 апреля 1908 г.

ОТЪ ТОВАРИЩЕСТВА «ЗНАНІЕ».

Еще 15 ноября 1907 года Кнутъ Гамсунъ заключилъ съ т-вомъ «Знаніе» договоръ, по которому обязался: высылать «Знанію» свои новыя произведенія въ рукописи — съ такимъ разсчетомъ, чтобы «Знаніе» могло перевести и напечатать каждое изъ нихъ до обнародованія его внѣ Россіи. Кнутъ Гамсунъ предоставилъ товариществу «Знаніе» исключительное право переводить и издавать его новыя произведенія въ предѣлахъ Россіи. Товарищество будетъ помѣщать ихъ въ своихъ сборникахъ. Такимъ образомъ, Кнутъ Гамсунъ дѣлается постояннымъ сотрудникомъ сборниковъ «Знанія». Въ началѣ 1908 года онъ прислалъ въ рукописи романъ «Бенони», который и былъ напечатанъ одновременно на родинѣ автора и въ XXII сборникѣ «Знанія». Теперь же К. Гамсуномъ доставлено продолженіе «Бенони», новый романъ — «Роза».

I.

Зимой 18** года я отправился на Лофотены съ рыбачьей шкуной изъ Олезунда. Переходъ взялъ около четырехъ недѣль; высадился я въ Скровенѣ и сталъ дожидаться оказіи, чтобы двинуться дальше. Къ Пасхѣ шло въ Салтенландъ на побывку нѣсколько лодокъ, и хотя онѣ не доставили бы меня, куда мнѣ собственно было нужно, я все-таки отправился съ ними. Дѣло-то въ томъ, что у меня былъ въ тѣхъ краяхъ знакомецъ и пріятель, Мункенъ Вендтъ, и мы съ нимъ уговорились когда-нибудь побродить вмѣстѣ. А было все это лѣтъ пятнадцать тому назадъ.

Въ памятный день, въ среду 16 апрѣля, я прибылъ въ торговое мѣстечко Сирилундъ. Тутъ проживалъ коммерсантъ Маккъ, важный господинъ. Тутъ же проживалъ и добрѣйшій Бенони Гартвигсенъ; онъ былъ богачъ и помогалъ всѣмъ. Эти двое были равноправными хозяевами Сирилунда, всѣхъ судовъ и торговыхъ предпріятій мѣстечка.

— Хотите, ступайте къ Макку, хотите — къ Гартвигсену, — сказали мнѣ мои попутчики на лодкѣ.

Я пошелъ къ усадьбѣ Макка, осмотрѣлся и рѣшилъ пройти мимо, — ужъ слишкомъ важно, богато жилъ Маккъ.

Около полудня я пошелъ зато къ дому Бенони Гартвигсена и представился хозяину. На барина я не похожъ былъ, — всѣхъ пожитковъ со мною только и было, что ружье да котомка съ кое-какою одеженкой; я и попросилъ пристанища въ людской Сирилунда — пока-что.

— Ну, это мы, вѣрно, уладимъ, — отвѣтилъ Гартвигсенъ. — Откуда вы?

— Съ юга. Пробираюсь въ Утвэръ и Осъ. Зовутъ меня Пареліусъ; я студентъ. Впрочемъ, умѣю и рисовать и писать красками, если вамъ понадобится.

— Такъ вы человѣкъ ученый, какъ видно.

— Да, я не бродяга. Мнѣ надо разыскать въ тѣхъ краяхъ пріятеля; мы учились вмѣстѣ и оба охотники. Отправимся странствовать вдвоемъ.

— Не присядете ли, — сказалъ Гартвигсенъ и придвинулъ мнѣ стулъ.

Въ горницѣ, кромѣ прочей мебели, стоялъ маленькій клавесинъ, но я воздержался сразу же подойти и попробовать инструментъ. На все, о чемъ разспрашивалъ меня Гартвигсенъ, я отвѣчалъ подробно, а онъ досыта накормилъ и напоилъ меня. Вообще, онъ былъ со мной очень ласковъ и не захотѣлъ отослать меня въ людскую въ Сирилундъ, а оставилъ у себя.

— Вы можете оставаться у меня и помогать мнѣ разнымъ манеромъ, — сказалъ онъ. — Вы женаты? — добавилъ онъ, улыбаясь.

— Нѣтъ. Мнѣ всего двадцать два года.

— Пожалуй, у васъ и зазнобушки нѣтъ?

— Нѣтъ.

Подъ конецъ, Гартвигсенъ сказалъ: — Да, вы прошли столько наукъ, что, вѣрно, сумѣете и срисовать мой домъ и сарай для лодокъ, словомъ, всѣ мои строенія; вообще, смастерите мнѣ кое-какія картинки.

Я улыбнулся, немножко дивясь его странной рѣчи: вѣдь я же самъ только что сказалъ ему, что умѣю рисовать и писать красками.

— У меня много всякаго добра въ домѣ, — прибавилъ онъ, — а вотъ картинокъ не хватаетъ; ни одной нѣту.

Я отвѣтилъ, что приложу всѣ старанія и нарисую все, что ему понадобится.

Когда Гартвигсенъ отправился на пристань, предоставивъ меня самому себѣ, меня потянуло куда-нибудь въ уголокъ — побыть одному. Всѣ двери были мнѣ открыты, куда бы я ни пошелъ, и я провелъ съ часокъ въ сараѣ для лодокъ, полный благодарности Творцу за то, что попалъ въ столь дальніе края и вездѣ пока встрѣчалъ добрыхъ людей.

Праздники прошли, и я принялся срисовывать домъ и сарай Гартвигсена, а затѣмъ раскрашивать рисунки красками. Когда мнѣ понадобилось кое-что для моей работы, я пошелъ въ Сирилундскую лавку и въ первый разъ увидалъ тамъ коммерсанта Макка, важнаго господина. Онъ былъ уже человѣкъ въ годахъ, но живой и рѣшительный, а вдобавокъ важный и величавый въ обхожденіи. Въ манишкѣ у него красовалась драгоцѣнная брильянтовая запонка, а на шнуркѣ отъ часовъ множество золотыхъ брелоковъ. Услыхавъ, что я не какой-нибудь бродяга, а студентъ, вздумавшій постранствовать, онъ сталъ относиться ко мнѣ съ немалымъ уваженіемъ.

По мѣрѣ того, какъ я писалъ, Гартвигсенъ оставался все болѣе и болѣе доволенъ моей работой и все расхваливалъ меня за то, что строенія у меня выходятъ совсѣмъ, какъ живыя. Пріятелю своему Мункену Вендтъ я написалъ, что нахожусь уже на пути къ нему, но задержался у добрыхъ людей.

— Напишите-ка, что раньше осени вамъ не добраться до него, — сказалъ мнѣ Гартвигсенъ. — Вы мнѣ всячески нужны будете все лѣто. Вотъ суда вернутся съ Лофотенъ; я хочу, чтобы вы и ихъ срисовали, а прежде всего шкуну «Фунтусъ», на которой я ходилъ въ Бергенъ.

Я остался; и не было ничего удивительнаго, что я засѣлъ въ этомъ крупномъ торговомъ мѣстечкѣ: сюда то и дѣло наѣзжали люди, и рѣдко кто сразу же отправлялся дальше. Такъ, недѣлю другую спустя послѣ меня, явился въ Сирилундъ мастеръ, который гнулъ крючки для застежекъ. Онъ понадѣлалъ крючковъ всѣмъ отъ мала до велика и все-таки не отправился во-свояси, а остался тутъ. Другого ремесла онъ никакого не зналъ, умѣлъ только гнуть крючки, но зато былъ хорошимъ комедіантомъ, отлично умѣлъ подражать голосамъ звѣрей и птицъ. Во рту у него была маленькая свистулька, а выходило какъ будто поетъ весь лѣсъ, на разные голоса, и ни за что нельзя было догадаться, что это онъ самъ свищетъ. Вообще, онъ былъ такой искусникъ по этой части, что самъ Маккъ останавливался и слушалъ его. Наконецъ, Маккъ и пристроилъ его у себя на мельницѣ, чтобы всегда имѣть его подъ рукой въ качествѣ Сирилундской достопримѣчательности.

II.

Я уже пробылъ нѣкоторое время у Гартвигсена, какъ вдругъ однажды встрѣтилъ по дорогѣ въ лавку самого Макка съ какой-то чужой дамой. На ней была песцовая кофточка, надѣтая на распашку, такъ какъ пахло уже весной. Я таки успѣлъ поотвыкнуть отъ молодыхъ дамъ и, кланяясь ей и разглядывая ея доброе лицо, невольно сказалъ про себя: какая славная! Съ виду ей было далеко за двадцать; росту она была высокаго, съ русыми волосами и яркими губами. Она взглянула на меня совсѣмъ какъ сестра, такимъ свѣтлымъ, невиннымъ взглядомъ.

Я все ходилъ и думалъ о ней, а когда разсказалъ о своей встрѣчѣ Гартвигсену, онъ сразу сказалъ:

— Это Роза. Красива она, по вашему?

— Да.

— Это Роза. Значитъ, опять пріѣхала.

Я не хотѣлъ показаться любопытнымъ и замѣтилъ только: — Да, она красива. И не похожа на здѣшнихъ.

Гартвигсенъ отвѣтилъ:

— Она и не здѣшняя. Впрочемъ, не издалека; изъ сосѣдняго прихода. Теперь въ гостяхъ у Макка.

Потомъ старая стряпуха Гартвигсена поразсказала мнѣ еще кое-что о Розѣ. Она была дочь сосѣдняго пастора, была недолго замужемъ, а теперь осталась одна; мужъ уѣхалъ куда-то на югъ. Одно время Роза была также помолвлена съ Гартвигсеномъ, и все ужъ было готово къ свадьбѣ, какъ вдругъ она взяла да вышла за другого. Всѣ тогда диву дались.

Я замѣтилъ, что Гартвигсенъ съ нѣкотораго времени сталъ одѣваться тщательнѣе и больше держаться по господски. — Говорятъ, Роза пріѣхала, — сказалъ онъ мимоходомъ работницѣ.

Разъ мы отправились вмѣстѣ въ Сирилундъ. Въ сущности, ни мнѣ, ни ему не за чѣмъ было туда итти, но онъ сказалъ мнѣ: — Вамъ не надо-ли чего въ лавкѣ?

— Нѣтъ… Ахъ, да, пожалуй, надо бы гвоздей и штифтиковъ.

Особы, ради которой мы собственно пошли въ лавку, мы, однако, тамъ не встрѣтили. Когда я запасся гвоздями, Гартвигсенъ спросилъ: — А штифтикокъ вамъ развѣ не нужно для картинъ?

— Да, для рамокъ.

— Пожалуй, и еще что понадобится для рамокъ? Вы не торопитесь, сообразите.

Я смекнулъ, что ему хочется протянуть время, и сталъ набирать всякихъ мелочей. Гартвигсенъ тѣмъ временемъ стоялъ, посматривая на дверь. Наконецъ, онъ оставилъ меня и отправился въ контору. Такъ какъ онъ былъ совладѣлецъ Макка, да къ тому же богачъ, то и вошелъ въ контору, даже не постучавшись; но кромѣ него, пожалуй, никто другой не позволялъ себѣ этого.

Пока же я стоялъ у прилавка, вошла та, кого мы искали. Она, вѣрно, увидала, какъ прошелъ Гартвигсенъ, и хотѣла повидаться съ нимъ. Проходя по лавкѣ, она взглянула мнѣ прямо въ глаза, и щеки у меня такъ и запылали. Она прошла за прилавокъ и стала искать что-то на полкахъ. Она была такая высокая, статная и такъ бережно перебирала руками товары, лежавшіе на полкахъ. Я долго смотрѣлъ на нее. Въ ней было что-то, напоминавшее молодую мать.

Только бы Гартвигсенъ поскорѣе вышелъ изъ конторы, — подумалъ я. А онъ какъ разъ и вышелъ и поздоровался съ Розой. Особеннаго волненія не было замѣтно ни у него, ни у нея, даромъ что они когда-то были женихомъ и невѣстой. Онъ такъ спокойно подалъ ей руку, и она не покраснѣла, не смутилась отъ этой встрѣчи.

— Опять въ нашихъ краяхъ? — спросилъ онъ.

— Да, — отвѣтила она.

Она снова повернулась къ полкамъ и продолжала искать что-то. Наступило молчаніе. Затѣмъ она сказала, не глядя на него:

— Я не для себя тутъ роюсь; кое-что нужно для дома.

— Вотъ какъ?

— Да, да; я опять тутъ распоряжаюсь за прилавкомъ, какъ въ старину. Но я не украду ничего.

— Вы шутите, — сказалъ онъ, задѣтый.

Я подумалъ: на мѣстѣ Гартвигсена я бы не сталъ тутъ торчать. А онъ все стоялъ. Видно, внутри у него все-таки еще шевелилось что-то, разъ онъ сразу не сорвался съ мѣста и не ушелъ. Но тогда почему бы ему самому не зайти за прилавокъ и не предложить отыскать ей то, что она искала? Вѣдь онъ полный хозяинъ тутъ. А онъ стоялъ рядомъ со мной у прилавка, словно покупатель. Впрочемъ, приказчики, и Стенъ, и Мартинъ, не смѣли въ его присутствіи разговаривать иначе, какъ шепотомъ, — такъ страшно онъ былъ богатъ и вдобавокъ ихъ хозяинъ.

— Со мной пріѣзжій студентъ, — сказалъ Гартвигсенъ Розѣ. — Такъ вотъ ему очень хотѣлось бы, чтобы вы какъ-нибудь зашли сыграть намъ. У меня вѣдь все стоитъ та музыка.

— Я не играю при чужихъ, — отвѣтила она, качая головой.

Гартвигсенъ долго молчалъ и, наконецъ, сказалъ: — Да, да; я такъ спросилъ только. — А вы, вѣрно, теперь готовы? — обернулся онъ ко мнѣ.

— Да.

— Право-же, я не могу играть на томъ инструментѣ, — сказала вдругъ Роза. — Но, если вы… Можетъ быть, вы зайдете въ комнаты?

И мы пошли всѣ трое въ покой Макка. Тамъ стояло новое дорогое фортепьяно, на которомъ Роза и сыграла. Она очень старалась; видно, ей хотѣлось загладить свою несговорчивость. Окончивъ, она сказала: — Вотъ и все.

Гартвигсенъ, однако, усѣлся и совсѣмъ не собирался уйти. Маккъ вошелъ, былъ пораженъ, увидавъ гостей, но выказалъ большую любезность и угостилъ насъ виномъ и пирожнымъ. Потомъ онъ провелъ меня по комнатѣ, показывая рисунки, чудесныя гравюры и картины. Гартвигсенъ тѣмъ временемъ сидѣлъ и бесѣдовалъ съ Розой. Говорили они о чемъ-то такомъ, о чемъ я еще не слыхалъ, о какой-то дѣвочкѣ Мартѣ, дочкѣ Стена приказчика, которую Гартвигсенъ собирался взять къ себѣ, если Роза согласна.

— Нѣтъ, я не согласна, — заявила Роза.

— Подумай хорошенько, — отозвался вдругъ Маккъ. Тутъ Роза расплакалась и сказала: — Что вы хотите сдѣлать со мной?

Гартвигсену стало не по себѣ, и онъ принялся уговаривать Розу: — Вы пріучили ребенка присѣдать. У меня и не было на умѣ ничего другого… Я просто хотѣлъ взять дѣвочку потому, что вы пріучили ее къ разнымъ хорошимъ манерамъ. О чемъ же тутъ плакать?

— Да Богъ съ вами, возьмите дѣвочку. Но я-то не могу переѣхать къ вамъ! — вырвалось у Розы.

Гартвигсенъ долго думалъ, потомъ сказалъ: — Нѣтъ, я не могу взять ребенка безъ васъ.

— Разумѣется! — поддержалъ Маккъ.

Роза махнула рукой и вышла изъ комнаты.

III.

Стали прибывать домой рыбаки съ Лофотенъ на большихъ судахъ и лодкахъ; съ бухты неслись пѣсни и крики; солнце сіяло; пришла весна. Гартвигсенъ сначала ходилъ въ глубокой задумчивости, но, когда пришли суда, онъ совсѣмъ захлопотался съ рыбой, и на душѣ у него, какъ видно, полегчало. Розы я не встрѣчалъ больше.

Зато я познакомился съ интереснымъ субъектомъ, смотрителемъ маяка. Звали его Шёнингъ, и когда-то онъ былъ капитаномъ корабля. Я встрѣтилъ его разъ послѣ обѣда, гуляя по прибрежнымъ утесамъ, куда пришелъ посмотрѣть на птицъ. Онъ сидѣлъ себѣ на камнѣ безъ всякаго дѣла. Когда я подошелъ, онъ долго разсматривалъ меня, какъ чужого человѣка, а я въ свою очередь разглядывалъ его.

— Вы что тутъ? — спросилъ онъ.

— Хожу да на птицъ смотрю, — отвѣтилъ я. — Не дозволено развѣ?

Онъ ничего не сказалъ, и я прошелъ дальше. Когда я вернулся, онъ все сидѣлъ на томъ же мѣстѣ.

— Разъ птицы сѣли на яйца, нельзя мѣшать имъ, — сказалъ онъ. — Чего вы тутъ расхаживаете?

Я въ свою очередь спросилъ: — А вы чего тутъ сидите?

— Эхъ, молодой человѣкъ! — сказалъ онъ, подымая кверху ладонь. — Чего я тутъ сижу? Я сижу да иду въ ногу съ своей жизнью. Такъ то!

Видно, я улыбнулся на это, потому что онъ тоже улыбнулся какою-то блѣдной, увядшей улыбкой и продолжалъ:

— Я сказалъ себѣ сегодня: ну, покажи же, что начинаешь играть роль въ комедіи собственной жизни. Ладно, отвѣтилъ я себѣ и вотъ усѣлся тутъ.

Какой чудакъ! Я еще не зналъ смотрителя и подумалъ, что онъ просто шутитъ.

— Это вы живете у Гартвигсена? — спросилъ онъ затѣмъ.

— Да.

— Ну, такъ вы не кланяйтесь ему отъ меня.

— Вы его не долюбливаете?

— Да. Эти несмѣтныя богатства подъ нашими ногами принадлежали когда-то ему. Вы стоите сейчасъ на серебрѣ, которому цѣна милліонъ, и все это принадлежало Гартвигсену. А онъ взялъ да продалъ все и сталъ ничтожествомъ.

— Развѣ Гартвигсенъ не богатый человѣкъ?

— Нѣтъ. Если ему вздумается раскошелиться на приличную одежду, такъ останется какъ разъ на кашу; вотъ и все.

— Такъ это вы открыли эти богатства и все-таки не пожелали сами купить ихъ за безцѣнокъ? — спросилъ я.

— На что мнѣ богатства? — отвѣтилъ онъ. — Обѣ мои дочери хорошо пристроены замужъ, а сынъ мой Эйнаръ скоро умретъ. Что же до насъ съ женой, то намъ не съѣсть больше того, что мы ѣдимъ. По вашему, вѣрно, я необычайно глупъ?

— Нѣтъ, вы навѣрно умнѣе, чѣмъ я могу судить съ виду.

— Именно! — сказалъ смотритель. — И кромѣ того: съ жизнью надо поступать, какъ съ женщиной. Не полагается развѣ ухаживать за женщиной и уступать ей во всемъ? Надо уступать, уступать и отказываться отъ всякихъ благъ.

Въ бухтѣ показался почтовый пароходъ; на пристани собралось много народа, а въ Сирилундѣ да и на пристани были подняты флаги. На пароходѣ игралъ оркестръ нѣмецкихъ музыкантовъ; мѣдныя трубы ихъ такъ и сверкали на солнцѣ. Я различилъ на пристани Макка, его ключницу, Гартвигсена и Розу, но они не махали никому платками, и съ парохода никто не махалъ имъ.

— Въ честь кого же эти флаги? — спросилъ я смотрителя.

— Въ честь васъ, меня, — почемъ я знаю? — равнодушно бросилъ онъ. Но я видѣлъ, что глаза у него оживились, и ноздри раздулись при видѣ блестящихъ трубъ и при звукахъ музыки.

Я пошелъ, а онъ остался сидѣть, погруженный въ свои мысли. Вѣрно, ему наскучили мои разспросы и я самъ. Да, вотъ ужъ подлинно: все уступалъ да уступалъ и далъ жизни провести себя за носъ! думалъ я. Два раза я оглядывался на него; онъ все сидѣлъ, не двигаясь съ мѣста, сгорбившись въ своей сѣрой курткѣ и въ измятой шляпѣ, со свисшими на всѣ стороны полями.

Я направился къ пристани и узналъ, что съ парохода должна была высадиться дочь Макка. Она была замужемъ за финскимъ барономъ и минувшей зимой овдовѣла, оставшись съ двумя дѣтьми.

Вдругъ Роза принялась махать платкомъ, и какая-то дама на пароходѣ замахала въ отвѣтъ. Маккъ этимъ не занимался, но очень заботливо кричалъ гребцамъ почтовой лодки, направлявшейся къ пароходу: — Постарайтесь благополучно высадить баронессу съ дѣтьми!

Стоя на пристани, я смотрѣлъ на Гартвигсена и на Розу и невольно дивился, какъ это она была его невѣстой, а вышла замужъ за другого. Гартвигсенъ былъ такой высокій, крѣпкій мужчина, съ умнымъ и добрымъ лицомъ, къ тому же человѣкъ богатый и готовый всякому помочь въ нуждѣ, такъ что нельзя было сказать про него ничего худого. Что же могла имѣть противъ него Роза? На вискахъ у него, правда, уже пробивалась сѣдина, но волосъ была цѣлая копна, и когда онъ смѣялся, то показывалъ полный ротъ крупныхъ и крѣпкихъ желтоватыхъ зубовъ. Вѣрно, у Розы были какія-нибудь внутреннія побужденія, скрытыя отъ глазъ другихъ.

Баронесса высадилась съ двумя дочками. У нея была высокая, тонкая фигура, а лицо пряталось подъ густой вуалью, которой она не подняла, даже здороваясь съ отцомъ. Они и не поцѣловались и вообще не выказали никакой радости при свиданіи. Но когда баронесса заговорила съ Розой, то нѣсколько оживилась, и въ голосѣ ея послышались красивыя, бархатистыя грудныя ноты.

Почтовая лодка доставила съ парохода на берегъ еще одного пріѣзжаго господина. Когда онъ высадился, обнаружилось, что онъ совсѣмъ пьянъ и врядъ ли въ состояніи различать что-либо. И Маккъ, и Гартвигсенъ раскланялись съ нимъ, а онъ едва могъ кивнуть въ отвѣтъ, не говоря уже о томъ, чтобы приподнять шапочку. Я узналъ, что онъ былъ англичанинъ, сэръ Гью Тревельянъ, пріѣзжавшій сюда каждый годъ ловить лососей въ большой рѣкѣ сосѣдняго прихода. Этотъ самый господинъ и купилъ у Гартвигсена его серебряныя горы за крупную сумму. Онъ взялъ себѣ носильщика и ушелъ съ пристани.

Я держался въ сторонкѣ, какъ чужой всѣмъ;. я не хотѣлъ никому мѣшать; но, когда Маккъ со своей компаніей направился къ усадьбѣ, я поплелся за ними. У поворота къ дому Гартвигсена, баронесса остановилась поговорить съ нимъ, сняла при этомъ перчатку и протянула руку также мнѣ. Рука была длинная, тонкая, а пожатіе удивительно мягкое.

Попозже вечеромъ я увидалъ на песчаной отмели бухты двухъ дѣвочекъ баронессы. Онѣ стояли, нагнувшись и опираясь руками о колѣнки, и что-то разглядывали на пескѣ. Дѣти были здоровенькія, свѣженькія, но такъ близоруки, что не могли ничего разглядѣть, не пригнувшись къ самой землѣ. А разглядывали они мертвую морскую звѣзду, и я поразсказалъ имъ кое-что про это рѣдкое созданьице, котораго онѣ раньше не видывали. Потомъ я прошелся съ дѣвочками вдоль скалъ, называя имъ имена разныхъ птицъ и показывая водоросли. Все было для нихъ ново.

IV.

Въ сущности, работа моя была окончена, но Гартвигсену не хотѣлось отпускать меня. Со мною ему было веселѣе, — говорилъ онъ. Картинка моя ему понравилась; на ней было изображено все — и домъ, и сарай, и голубятня; но онъ полагалъ, что, когда дѣло подвинется къ лѣту, слѣдовало бы подрисовать зеленый фонъ, изобразивъ общественный лѣсъ, исчезающій вдали, у горъ, въ фіолетовой дымкѣ. Но тогда приходилось измѣнить и холодноватый тонъ воздуха, да и самые оттѣнки красокъ строеній. — А пока займитесь Фунтусомъ, — сказалъ Гартвигсенъ.

Я сѣлъ въ лодку и сталъ грести къ шкунѣ. День былъ ясный; всѣ суда стояли на якоряхъ: шла промывка рыбы, которую мало-по-малу раскладывали на сушильныхъ площадкахъ. Пріѣзжій англичанинъ, сэръ Гью Тревельянъ, стоялъ на берегу и, опираясь на свое длинное удилище, наблюдалъ за работой. Говорятъ, что такимъ же образомъ простоялъ онъ цѣлыхъ два дня и въ прошломъ году. Онъ не глядѣлъ ни на кого изъ людей въ этой сутолокѣ; онъ смотрѣлъ только, какъ промываютъ рыбу, и время отъ времени, на глазахъ у всѣхъ, вынималъ изъ дорожной сумки бутылку и отпивалъ нѣсколько здоровыхъ глотковъ прямо изъ горлышка. Затѣмъ опять стоялъ, вытаращивъ глаза.

Я со своей лодки набрасывалъ карандашомъ шкуну и большіе баркасы, въ которые разгружали шкуну. Пріятная работа, и когда она мнѣ удается, я бываю счастливъ. Утромъ-же я заходилъ въ Сирилундскую лавку и унесъ оттуда впечатлѣніе, совсѣмъ особаго рода, которое надолго оставило во мнѣ пріятное чувство. Роза, вѣрно, сейчасъ же позабыла обо всемъ, но я помню. Я открылъ ей дверь и подержалъ, пока она не прошла, а Роза взглянула на меня и сказала: «Спасибо!» Вотъ и все.

Да, вотъ и все; и теперь тому минуло уже лѣтъ пятнадцать.

Заливъ былъ такъ глубокъ, блестящъ и совершенно неподвиженъ; но каждый разъ, какъ со шкуны сбрасывали на баркасы пару соленыхъ тяжелыхъ тресковыхъ тушъ, баркасы чуть осѣдали и разгоняли отъ себя по водѣ тонкую рябь. Мнѣ хотѣлось бы срисовать и эту рябь, и скользившія по водѣ красивыя тѣни отъ пролетавшихъ морскихъ птицъ. Тѣни эти были словно налетъ отъ дыханія на бархатъ. Въ самой глубинѣ залива взлетѣла кайра и понеслась, скользя надъ самою водяной гладью, мимо всѣхъ островковъ въ открытое море. Она словно чертила по воздуху прерывистую линію; ея длинная, несгибающаяся шея производила впечатлѣніе желѣзной; словно кто пустилъ стрѣлу изъ лука. А тамъ, гдѣ птица исчезла, на водяной глади какъ разъ заигралъ дельфинъ, словно кувыркаясь на толстомъ бархатномъ коврѣ. Какъ все это было красиво!

Дѣти баронессы прибѣжали на отмель и стали окликать меня. Я подъѣхалъ и забралъ ихъ въ лодку. Дѣвочки сами не видѣли меня, но узнали отъ другихъ, гдѣ я, вотъ и начали звать меня по имени, которое узнали отъ меня при первомъ же знакомствѣ. Онѣ принялись близорукими глазами разсматривать мой рисунокъ, и старшая разсказала, что она тоже умѣетъ рисовать города. Непривычное движеніе въ лодкѣ укачало младшую, которой было всего пять лѣтъ, и я, разостлавъ на кормѣ свою куртку, уложилъ дѣвочку и сталъ тихонько напѣвать надъ ней, пока она не уснула. У меня у самого когда-то была сестренка.

Потомъ мы принялись болтать со старшей дѣвочкой. Она вставляла въ разговоръ шведскія слова и вообще могла, если хотѣла, совсѣмъ чисто говорить по шведски, но обыкновенно говорила на языкѣ матери. Она разсказывала, что мама ея всегда въ пасхальное утро давала имъ смотрѣть сквозь желтый шелковый платокъ на солнышко — какъ оно играетъ отъ радости, что Христосъ воскресъ. А здѣсь въ этихъ краяхъ солнышко тоже играетъ?

Младшая крѣпко спала.

Спустя добрый часъ, я повезъ дѣтей обратно. Дорогой сестра разбудила спящую: — Проснись же, Тонна! — Тонна, наконецъ, проснулась, но не сразу сообразила, гдѣ она, и осталась лежать; потомъ надулась на сестру, которая смѣялась надъ ней, и вдругъ встала во весь ростъ, такъ что мнѣ пришлось осадить ее. Я взялъ свою куртку; на отмели стояла баронесса и кричала намъ. Тонна и Алина съ восторгомъ кинулись сообщать ей о своемъ катаніи на лодкѣ; но Тонна не хотѣла и слышать о томъ, что она будто-бы заснула.

Тутъ же стояла Роза, а немного погодя пришелъ и Гартвигсенъ; онъ собирался ѣхать на сушильныя площадки. Насъ собралась на мыскѣ цѣлая компанія. Баронесса поблагодарила меня за мои разсказы дѣтямъ о морской звѣздѣ и о птицахъ, а затѣмъ повернулась къ Гартвигсену и все время говорила съ нимъ. Роза стояла молча, прислушиваясь къ ихъ разговору. Потомъ изъ вѣжливости пожелала взглянуть на мой рисунокъ. Но я замѣтилъ, что она при этомъ не переставала прислушиваться къ бесѣдѣ баронессы съ Гартвигсеномъ.

— У васъ тутъ большія перемѣны, — болтала баронесса. — А я когда-то была влюблена въ васъ, Гартвигсенъ… Это я-то, теперь вдовица за тридцать, съ кучей дочерей!..

Въ бѣломъ платьѣ она казалась еще выше и тоньше и повертывалась всѣмъ станомъ то вправо, то влѣво, не перемѣняя положенія ногъ. Лицо у нея было некрасивое, маленькое и смуглое; надъ верхней губой словно легла тѣнь; но голова была красива. Она сняла шляпу.

— Съ кучей дочерей! — засмѣялся Гартвигсенъ. — Всего-то двѣ.

— И обѣ лишнія, — сказала она. Гартвигсенъ, туговатый на соображеніе и добродушный, повторилъ: — Значитъ, всего двѣ… пока. Ха-ха! Ну, что еще будетъ впереди.

Баронесса разсмѣялась. — Однако, у васъ славныя надежды на мой счетъ! — у Розы легла морщинка поперекъ носа, и я спросилъ ее, чтобы только сказать что-нибудь: — Я бы предпочелъ не раскрашивать своего рисунка; я не такъ хорошо владѣю красками. Какъ по вашему, не оставить ли мнѣ рисунокъ, какъ онъ есть?

— Вотъ именно; и я такъ думаю, — отвѣтила она разсѣянно, снова прислушиваясь къ болтовнѣ баронессы.

Я уже привелъ кое-что изъ этой болтовни. Но баронесса наговорила еще много разныхъ милыхъ вещей, и я, пожалуй, выставляю ее въ ложномъ свѣтѣ, вырывая нѣкоторыя ея слова изъ общей связи. Сболтнувъ же что-нибудь неладное, она растерянно улыбалась и смотрѣла такъ безпомощно. Ей не хорошо жилось, и сама она, пожалуй, не была хорошимъ человѣкомъ, но, видимо, была несчастна. Все тѣло у нея было такое мягкое, такъ и перегибалось во всѣ стороны. Вдругъ она взяла и сложила руки надъ головой; вышло какъ будто она, стоя въ воротахъ, разговаривала съ кѣмъ-то на улицѣ. Это было очень красиво.

V.

Гартвигсена пригласили въ Сирилундъ на обѣдъ въ честь баронессы, и посланный просилъ его захватить съ собой и меня. Зная, что у меня нѣтъ подходящей одежды, я предпочелъ не ходить. Гартвигсенъ былъ того мнѣнія, что я одѣтъ достаточно хорошо, но я то лучше его понималъ приличія; всему научили меня въ моей доброй семьѣ.

Гартвигсенъ рѣшилъ разодѣться для баронессы самымъ изысканнымъ образомъ. Онъ когда-то купилъ себѣ въ Бергенѣ фрачную пару для своей свадьбы, и вотъ обновилъ ее теперь въ первый разъ; но она къ нему не шла. И, пожалуй, не слѣдовало бы ему какъ разъ теперь надѣвать это платье, разъ оно было знакомо Розѣ. Но Гартвигсенъ, видно, и не подумалъ ни о чемъ такомъ.

Онъ было предложилъ мнѣ свое праздничное платье, но всѣ его вещи были мнѣ слишкомъ велики, такъ какъ я былъ куда худощавѣе. Тогда Гартвигсену пришла мысль, что я могъ бы надѣть одну изъ его куртокъ поверхъ своей.

— Тогда вы сразу станете повиднѣе, — сказалъ онъ.

Послѣ я узналъ, что въ этихъ краяхъ въ обычаѣ надѣвать на себя, ради парада, по двѣ куртки, даже въ теплые лѣтніе дни.

Когда Гартвигсенъ ушелъ, я побродилъ немножко по отмели, потомъ вернулся и засѣлъ въ одиночествѣ, почиталъ, осмотрѣлъ свое ружье… Тутъ въ дверь неожиданно постучали, и вошла Роза.

При мнѣ она еще ни разу не бывала здѣсь, такъ что я всталъ и принялъ ее съ нѣсколько озадаченнымъ видомъ. Оказалось, что ей поручили зайти за мной и привести меня въ Сирилундъ. Разъ она такъ побезпокоила себя, мнѣ не приходилось ломаться. Я извинился за свое одѣяніе и сейчасъ же вышелъ оправиться немножко. А Роза, какъ вошла, сразу стала озираться, внимательно разглядывая, какъ устроился Гартвигсенъ. Вернувшись въ горницу, я засталъ ее врасплохъ, — она прибирала въ буфетѣ.

— Извините, — сказала она въ полномъ смущеніи. — Я только хотѣла… Я просто…

И мы отправились въ Сирилундъ.

Помню, на обѣдѣ присутствовали двѣ-три купеческія четы съ дальнихъ шхеръ. На мужчинахъ было надѣто по двѣ куртки, на женахъ тоже наверчено много. Явились и смотритель маяка съ женою, и родители Розы, пасторъ и пасторша Варфодъ изъ сосѣдняго прихода. Пасторъ былъ мужчина рослый, сильный и красивый; страстный охотникъ и звѣроловъ. Мы съ нимъ разговорились о лѣсахъ и скалахъ, и онъ пригласилъ меня къ себѣ.

— Вотъ приходите какъ-нибудь вмѣстѣ съ Розой, когда она пойдетъ домой черезъ общественный лѣсъ, — сказалъ онъ.

Маккъ сказалъ небольшую рѣчь по поводу возвращенія дочери въ родной домъ. Многіе люди сыплютъ громкими словами, а толку никакого; рѣчь Макка была спокойна и немногословна, но впечатлѣніе произвела. Онъ былъ человѣкъ вышколенный, говорилъ и дѣлалъ, что полагалось, ни меньше, ни больше. Дочь сидѣла, глядя неподвижнымъ взоромъ куда-то мимо всѣхъ насъ; такъ вотъ глядитъ лужица въ лѣсу. У нея какъ будто ни отъ чего не становилось теплѣе на душѣ. А что у нея были за невѣроятнѣйшія замашки! Словно она выросла въ кухнѣ и съ тѣхъ поръ не могла отучиться отъ своихъ дурныхъ привычекъ. Но, конечно, она продѣлывала все это просто изъ пренебреженія къ намъ; мы положительно какъ бы не существовали для нея. Хочу сейчасъ отмѣтить нѣкоторыя изъ ея удивительныхъ выходокъ; право, это была какъ будто цѣлая система невоспитанности, а между тѣмъ вѣдь она была баронесса. Первымъ дѣломъ она принялась спичкой выковыривать грязь изъ-подъ ногтей. Пасторъ увидалъ это и поскорѣе отвелъ глаза въ другую сторону. За ѣдой она раскладывала оба локтя на столѣ, набивала себѣ полный ротъ, а когда пила, то даже мнѣ, на другомъ концѣ стола, было слышно, какъ вино булькало у нея по пути въ желудокъ. Затѣмъ она сразу крошила у себя на тарелкѣ весь кусокъ мяса прежде, чѣмъ начать ѣсть. Когда же подали сыръ, я замѣтилъ, что она безпрестанно, по мѣрѣ того, какъ откусывала отъ своего куска хлѣба, снова намазывала его масломъ, да еще какъ разъ то мѣсто, гдѣ сейчасъ откусила. Нѣтъ, никогда я не видывалъ такихъ дурныхъ манеръ у себя дома! А, наѣвшись, она сидѣла, отдуваясь и даже слегка отрыгая, словно пища просилась обратно.

Послѣ обѣда она разговаривала съ Гартвигсеномъ, и я слышалъ, какъ она безо всякаго стѣсненія разсказывала, что вспотѣла за столомъ. Я сразу приписалъ такую чрезмѣрную естественность съ ея стороны тому, что ей недоставало здѣсь хорошаго общества. Гартвигсенъ, по своему невѣдѣнію, тоже позволялъ себѣ въ ея присутствіи многое, что могло бы задѣть ее; но не задѣвало. Въ комнатѣ по угламъ стояли четыре колонки съ большими серебряными купидонами, которые держали подсвѣчники. Гартвигсенъ таинственно и шепнулъ баронессѣ: — Какъ вижу, ангелочки-то опять спустились! — да, — отвѣтила со смѣхомъ баронесса, — мой старикашка-папаша украсилъ было ими свою кровать, но тамъ не мѣсто бѣленькимъ ангельчикамъ!

Да, она умѣла таки выразиться достаточно ясно! Но я никакъ не могъ понять, зачѣмъ ей понадобилось такъ грубо подчеркивать свое пренебреженіе нами?

Я разговорился съ дѣтьми; они были моимъ прибѣжищемъ и развлеченіемъ; дѣвочки показывали мнѣ свои рисунки и книжки, потомъ мы сыграли на шашечной доскѣ въ гуська. Время отъ времени я прислушивался также къ разговору купцовъ съ Маккомъ. Какъ они старались угодить ему!

Кофе подали на большой верандѣ, а къ кофе ликеръ; тутъ ни въ чемъ не было недостатка. Маккъ со всѣми былъ крайне любезенъ. Мужчинамъ предложены были трубки съ длинными чубуками, а женщины сидѣли смирно по угламъ, прислушиваясь къ рѣчамъ мужей и время отъ времени перешептываясь между собой.

Гартвигсенъ тоже взялъ себѣ трубку и стаканчикъ. Вино, выпитое за столомъ, подбодрило его, а ликеръ окончательно развязалъ ему языкъ. Ему, видно, хотѣлось показать этимъ обывателямъ съ дальнихъ шхеръ, что онъ не стѣсняется въ домѣ у Макка, а самъ беретъ любую трубку и садится, гдѣ ему вздумается, какъ будто выросъ въ этой обстановкѣ. Настоящій ребенокъ! Только онъ одинъ и явился во фракѣ; но это его не стѣсняло, и онъ время отъ времени самодовольно обмахивалъ лацканы. Но хоть онъ и былъ компаньонъ Макка, да къ тому же страшно богатъ, все-таки мелкіе торговцы питали больше почтенія къ самому Макку.

— Что касается цѣнъ на муку и зерно, — говорилъ Гартвигсенъ, — то вѣдь мы забираемъ весь товаръ франко. Руссакъ всегда готовъ продать, лишь бы заполучить денежки, и мы ампортируемъ хлѣбъ въ любое время, круглый годъ.

Одинъ изъ купцовъ посмотрѣлъ на Макка, перевелъ глаза на Гартвигсена и вѣжливо переспросилъ:

— Такъ, — но цѣны то не всегда одинаковы; когда же вы покупаете всего выгоднѣе?

Тутъ Маккъ какъ разъ замѣтилъ, что смотритель маяка еще не выходилъ изъ столовой, и сейчасъ же пошелъ туда, чтобы пригласить его къ кофе на веранду.

По уходѣ Макка, Гартвигсенъ объяснилъ купцу все на свой ладъ:

— Въ такой большой странѣ, какъ Россія, столько всякихъ причинъ, отъ которыхъ цѣны на хлѣбъ мѣняются. Въ мокрый годъ дожди за дождями, всякія тамъ наводненія, дороги размоетъ; какъ мужику ѣхать въ городъ съ хлѣбомъ? Ну, въ Архангельскѣ цѣны сейчасъ въ гору.

— Замѣчательно! — сказалъ купецъ.

— Такъ, къ примѣру, съ ячменемъ, — тараторилъ Гартвигсенъ, — а по той же причинѣ, какъ я сказалъ, и съ рожью.

Но онъ еще больше разошелся, когда къ столу подсѣла баронесса.

— Мы получаемъ депеши. Чуть только зерно и рожь и прочій товаръ начнетъ подыматься, значитъ, аккуратъ надо покупать.

Гартвигсенъ былъ человѣкъ совсѣмъ неученый, но въ немъ было столько добродушія и непритязательности, что бесѣда у него всегда клеилась. Но, если ему некого было стѣсняться, онъ становился все самоувѣреннѣе, забывалъ слѣдить за своей рѣчью и говорилъ совсѣмъ, какъ его простые односельчане. Главный его собесѣдникъ, купецъ съ дальнихъ шхеръ, такъ вѣжливо его разспрашивавшій, сказалъ опять:

— Да, да; вы вѣдь тутъ надъ всѣми нами скипертъ держите.

Въ присутствіи баронессы взглядъ Гартвигсена на вещи, однако, сразу сталъ шире.

— Ну, кто поѣздилъ по бѣлу-свѣту да повидалъ кое-что, видалъ Бергенъ и все такое, тотъ этого не скажетъ про себя.

— О! — сказалъ другой купецъ и покачалъ головой, давая понять_; что Гартвигсенъ большой шутникъ.

Баронесса тоже покачала головой и, повернувшись къ нему всѣмъ лицомъ, сказала: — Нѣтъ, Гартвигсенъ, тутъ и спору нѣтъ, что скипетръ у васъ.

— Ну, что вы, — возразилъ онъ скромно и благодарно, но, чтобы все-таки пойти ей навстрѣчу, прибавилъ: — А я бы сказалъ вамъ, что въ Бергенѣ тысячи такихъ молодцовъ, какъ я.

— О! — опятъ воскликнулъ купецъ, не видя конца шуткамъ Гартвигсена.

Роза стояла въ горницѣ. Я подошелъ къ ней и обратилъ ея вниманіе на стаканчикъ краснаго вина, который она, не допивъ, поставила на столъ. Горница была такая просторная, пустая, и въ самой глубинѣ ея на столѣ виднѣлся одинокій стаканъ, — такой густо-алый, одинокій и словно пылающій.

— Да, — только и отвѣтила Роза, думая совсѣмъ о другомъ. Она, видимо, уже ревновала къ своей подругѣ, баронессѣ, и серьезно подумывала переселиться къ Гартвигсену хозяйничать. Она то кружила около кофейнаго стола на верандѣ, то опять уходила въ горницу, не зная покоя.

Гартвигсенъ обратилъ на нее благосклонный взглядъ:

— Присаживайтесь, Роза! Не угодно-ли? Спровадимъ время за стаканчикомъ!

Она улыбнулась, и видно было, что съ ней произошло чудо, — она влюбилась въ Гартвигсена.

Роза присѣла къ столу, а я сталъ прогуливаться по верандѣ и около, потомъ пошелъ побродить по двору. И тамъ было на что поглядѣть. Черезъ нѣкоторое время я опять вернулся. На столѣ стоялъ уже пуншъ. Маккъ почти совсѣмъ не пилъ, Гартвигсенъ почти столько же, но оба усердно чокались съ гостями. И настроеніе было уже иное. Одинъ изъ купцовъ все спрашивалъ у другого: который часъ? Вопрошаемый старался перемѣнить разговоръ, и Маккъ тактично замѣтилъ: — Всего только три часа. — Немного погодя, купецъ опять присталъ къ своему сосѣду: — А что говорятъ твои часы? — Тотъ сидѣлъ какъ на иголкахъ и, хоть былъ человѣкъ уже немолодой, густо покраснѣлъ отъ конфуза. Настоящія дѣти эти купцы съ крайнихъ шкеръ! Купецъ щеголялъ за обѣдомъ своей волосяной часовой цѣпочкой съ золотымъ замкомъ, а часовъ-то у него и не было. И вотъ товарищу захотѣлось сконфузить его.

Тутъ мимо веранды прошелъ Крючкодѣлъ, и мы услыхали птичье щебетанье. Маккъ махнулъ ему, чтобы онъ зашелъ, и предложилъ ему стаканъ пунша и стулъ. Тотъ и посидѣлъ съ нами, представляя лѣсъ съ пѣвчими птицами, но сидѣлъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, съ самымъ невиннымъ видомъ разглядывая цвѣтныя стекла на верандѣ.

Потомъ Роза играла на фортепьяно въ большой комнатѣ. Но она все не могла успокоиться и то и дѣло оборачивалась къ компаніи на верандѣ. — Нѣтъ, если вы не хотите слушать, я перестану, — сказала она, наконецъ, и встала. А вся причина была въ томъ, что баронесса съ Гартвигсеномъ сидѣли близко другъ къ другу и, пожалуй, секретничали немножко.

Я опять вышелъ пройтись, захвативъ съ собой подзорную трубу, и сталъ въ нее наблюдать за работами на сушильныхъ площадкахъ.

VI.

Нѣсколько дней спустя, я увидѣлъ Розу. Она шла къ пристани, но, какъ видно, не по дѣлу, а такъ, не спѣша, словно гуляя. Хочетъ встрѣтить Гартвигсена, — подумалъ я. Теперь я могъ быть спокойнымъ, что меня нѣкоторое время никто не потревожитъ дома, и я засѣлъ за одно занятіе, котораго изъ тщеславія не хотѣлъ никому открывать, — до поры до времени. Потомъ я сообщу, что это было такое.

Но мнѣ самому не хватало внутренняго спокойствія; меня взволновала прогулка Розы къ пристани, и я рѣшилъ проѣхать въ лодкѣ къ сушильнымъ площадкамъ, чтобы успокоиться. Лодка, однако, стояла у пристани. Охъ, да вѣрно потому мнѣ и понадобилось проѣхаться, что лодка стояла у пристани.

— Вотъ онъ, — сказалъ Гартвигсенъ, когда я пришелъ на пристань. — Теперь можно спросить его.

— Нѣтъ, нѣтъ, — умоляюще сказала Роза и почему-то смутилась.

Я постоялъ съ минуту, выжидая, но они больше ничего не сказали, и мнѣ некстати было задерживаться около нихъ. Я отвязалъ лодку и поѣхалъ.

Послѣ обѣда Гартвигсенъ сталъ убѣдительно просить меня остаться у него на все лѣто. У него было столько работы для меня, и, кромѣ того, онъ хотѣлъ просить меня поучить его разнымъ вещамъ, словомъ, быть для него какъ бы учителемъ и наставникомъ. Дальше онъ сообщилъ, что Роза, пожалуй, согласится переѣхать къ нему въ домъ хозяйничать, если насъ будетъ двое, и ей не придется имѣть дѣло съ одинокимъ мужчиной. Я съ удовольствіемъ обѣщалъ ему исполнить всѣ его просьбы.

Подъ вечеръ Гартвигсенъ пошелъ въ Сирилундъ и, вернувшись, долго ходилъ задумчивый. Потомъ опять надѣлъ шапку и снова отправился въ Сирилундъ.

Онъ какъ-то странно велъ себя. Вѣрно, онъ встрѣтился на этихъ прогулкахъ съ баронессой, и, пожалуй, она сказала ему кое-что такое, что такъ на него подѣйствовало. Въ половинѣ второго ночи я видѣлъ ихъ вдвоемъ на песчаной отмели. Потомъ они пошли дальше по берегу къ общественному лѣсу. Что скажетъ на это Роза? — подумалъ я.

И что такое затѣваетъ дочка Макка? Она являлась тутъ самой выдающейся персоной: баронесса въ такомъ глухомъ краю; маленькая прелестная головка на гибкомъ туловищѣ, и, кромѣ того, она, видно, обладала еще особыми скрытыми достоинствами.

Дни шли за днями, а Роза не являлась. Гартвигсенъ съ виду былъ вполнѣ равнодушенъ.

— Когда же Роза переѣдетъ? — спросилъ я и почувствовалъ, какъ сердце у меня застучало.

— Не знаю, — задумчиво отвѣтилъ Гартвигсенъ.

Я сталъ обучать его правописанію. Въ счетѣ онъ былъ твердъ и боекъ и вообще зналъ все, что ему требовалось по этой части. Внимателенъ и сообразителенъ-же онъ былъ во всемъ. Книгъ у насъ никакихъ не было, и приходилось устно разсказывать ему понемножку и жизнь Наполеона, и исторію войны Греціи за освобожденіе. Больше всего импонировалъ я ему тѣмъ, что зналъ языки и могъ прочесть всякія надписи на заграничныхъ товарахъ въ его лавкѣ, какъ-то на катушкахъ, пряжѣ и на бумажныхъ матеріяхъ, привезенныхъ изъ Англіи. Но этому онъ и самъ живо научился; голова у него не была забита, а представляла, такъ сказать, дѣвственную почву.

— А если-бы у меня была библія на еврейскомъ языкѣ, вы бы могли прочесть? — спросилъ онъ меня, и рѣшилъ купить себѣ такую библію въ Бергенѣ.

Разъ я встрѣтилъ Розу на дорогѣ. Вообще она всегда проявляла такую милую сдержанность въ обращеніи, а тутъ сама остановила меня и спросила, силясь улыбнуться:

— Ну, какъ же вы оба поживаете? Какъ устроились?

Я былъ такъ удивленъ, что отвѣтилъ напрямикъ: — Благодарю, ничего себѣ. Только вотъ васъ поджидаемъ.

— Меня? О, нѣтъ; я, вѣрно, уѣду домой, къ себѣ, на дняхъ.

— Вы не переѣдете къ намъ? — спросилъ я, взволнованный.

— Похоже, что нѣтъ, — отвѣтила она.

Ротъ у нея былъ крупный, и губы яркія; онѣ слегка дрожали, когда она улыбнулась мнѣ и пошла. Я порывался было напомнить ей, что, по приглашенію ея отца, мнѣ слѣдовало проводить ее домой, но, слава Богу, воздержался отъ этого.

Потомъ и оказалось, что я хорошо сдѣлалъ, промолчавъ. Вечеромъ Роза пришла къ Гартвигсену на домъ, и я видѣлъ, какъ ей больно было, что у нея такъ мало гордости. Впрочемъ, она зашла къ нему просто по дѣлу, — занесла ему золотой крестъ, который онъ ей подарилъ еще въ дни помолвки. Кольцо же, тоже его подарокъ, она, къ сожалѣнію, потеряла.

— Ужъ простите!

— Ничего, — отвѣтилъ Гартвигсенъ удивленно-снисходительно.

— О, нѣтъ, это ужасно нехорошо, — сказала Роза. — И потомъ я нашла еще письмо. Тоже отъ васъ. Съ Лофотенъ.

Все это было сказано раньше, чѣмъ я успѣлъ удалиться; Роза была въ такой ажитаціи и говорила, задыхаясь. Гартвигсенъ же принималъ все это удивительно хладнокровно. Направляясь къ дверямъ, я еще разслышалъ, какъ онъ сказалъ:

— Ахъ, это старое письмо! Вѣрно, оно ужасно по части знаковъ препинанія, и…

Роза пробыла у него не долго. Я видѣлъ, какъ она вышла съ опущенной головой и пошла, ничего не видя, ничего не слыша. Чего — думалъ я, — стоило ей рѣшиться на такое униженіе!

На другой день она опять пришла. Мнѣ было очень обидно за нее, да и грустно видѣть ее такой разстроенной. У нея были темные круги подъ глазами, какъ будто она не спала ночь, и губы совсѣмъ побѣлѣли.

— Нѣтъ, вамъ незачѣмъ уходить, — сказала она мнѣ и, повернувшись къ Гартвигсену, спросила: — Нашли вы кого-нибудь хозяйничать у васъ?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ, не торопясь, и съ полнымъ равнодушіемъ.

— Такъ я бы, пожалуй, взялась, — сказала она.

Онъ опять не поторопился съ отвѣтомъ и съ тѣмъ же равнодушіемъ сказалъ: — Да, да; но я ещене знаю хорошенько…

— Такъ вы, пожалуй, раздумали?

Онъ, какъ видно, почуялъ, что взялъ теперь верхъ надъ нею, и вдругъ бросилъ ей грубо и безпощадно:

— Нѣтъ, это ты раздумала когда-то, коли помнишь!

Она подождала еще немножко, вся какъ-то съежилась, тихо промолвила: — Да, да, — и вышла.

Она даже не присѣла на стулъ и не отняла руки отъ дверной ручки.

Я вышелъ вслѣдъ за нею и забрался въ самую глубину сарая, всталъ тамъ на колѣни и помолился за бѣдняжку. Затѣмъ моя тревога погнала меня въ Сирилундъ, къ лавкѣ, къ мельницѣ, опять назадъ къ лавкѣ. Когда я вернулся вечеромъ домой, Гартвигсенъ сказалъ мнѣ:

— Я поѣду ночью на часокъ половить рыбу, такъ вы постерегите домъ.

Онъ шутилъ и былъ въ какомъ-то странномъ, выжидательномъ настроеніи; часто поглядывалъ на дорогу.

Я опять пошелъ въ Сирилундъ, чтобы не видѣть, какъ Гартвигсенъ поѣдетъ на ловлю. Вѣрно, онъ не одинъ поѣдетъ! Я бродилъ, какъ во снѣ.

Ночь прошла.

На другой день мы съ Гартвигсеномъ сидѣли около дома и болтали; дѣло было въ полдень; помню, что началъ накрапывать дождь. И вотъ, пришла Роза — въ третій разъ. Но за это время Гартвигсенъ успѣлъ прогулять цѣлую ночь съ баронессой. Мнѣ онъ сказалъ, что ѣдетъ ловить рыбу, а на самомъ дѣлѣ провелъ эту теплую лѣтнюю ночь въ лѣсу, на Осиновой кручѣ.

Роза подошла шаткой, невѣрной походкой. Я сразу, какъ завидѣлъ ее, даже испугался — не выпила ли она чего-нибудь крѣпкаго. Мнѣ хотѣлось въ ту минуту быть за тридевять земель оттуда, и я всталъ, какъ только она заговорила.

— Часто я къ вамъ повадилась! Что, бишь, я хотѣла сказать? Ахъ, да, — такъ въ лѣсу… на Осиновой кручѣ… да!

— Ну, и что-жъ изъ того? — вдругъ спросилъ Гартвигсенъ. — Мы посидѣли тамъ, спровадили время.

Роза криво усмѣхнулась.

— Она говоритъ, что ей за тридцать. Да, ей далеко за тридцать.

— Ну, и что-жъ изъ того, — опять повторилъ онъ. — Тебѣ какая печаль?

Роза взглянула на него, какъ бы обдумывая. Я обернулся и увидалъ, что она задумалась. Потомъ до меня долетѣли ея слова:

— Она вѣдь гораздо старше меня!

Тутъ она бросилась ничкомъ на траву и зарыдала.

VII.

Двое сутокъ шелъ дождь. Треску сложили подъ навѣсы. Работы на сушильныхъ площадкахъ пріостановились. Погода была такая пасмурная, непріятная. Зато поля и луга становились все пышнѣе и волновались подъ вѣтромъ.

Маккъ предложилъ Гартвигсену включить его имя въ фирму; за это надо было лишь заплатить сколько-то. Гартвигсенъ спросилъ моего совѣта, хотя, навѣрно, и самъ уже рѣшилъ, какъ поступить. Я не имѣлъ понятія о крупныхъ торговыхъ дѣлахъ и совѣта дать не могъ. Имя Макка было старинное, всѣмъ извѣстное, что, вѣроятно, имѣло значеніе. Но съ другой стороны Гартвигсенъ внесъ въ дѣло свое частное богатство и солидность. Да и, кромѣ того, компаньонство было уже дѣломъ совершившимся.

Гартвигсенъ написалъ что-то на бумагѣ и показалъ мнѣ.

— Вотъ какъ бы мнѣ хотѣлось. Чтобы вышло совсѣмъ по иностранному.

На бумагѣ красовалось: Маккъ & Гартвичъ.

У меня сразу явилось подозрѣніе насчетъ этой перемѣны фамиліи: тутъ не обошлось безъ участія баронессы. Гартвигсенъ испытующе смотрѣлъ на меня, пока я сидѣлъ и раздумывалъ надъ бумагой. Я научилъ этого человѣка читать и писать немножко, но недостаточно, о, далеко недостаточно, а только на показъ — какъ эти часовыя цѣпочки безъ часовъ! Гартвичъ!.. Но Роза вѣдь любила его, — если приходила къ нему и такъ унижалась и плакала.

Три раза приходила она. И, когда она пришла въ третій разъ и бросилась на землю, Гартвигсена, видно, забрало за живое; въ немъ проснулось старое чувство, и къ тому же онъ, навѣрно, былъ польщенъ своей ролью господина и владыки, котораго молятъ о милости. Онъ и смиловался надъ Розой, попросилъ ее встать и войти съ нимъ въ домъ. И тамъ они поладили между собой, столковались. Вернувшись, добрый часъ спустя, я нашелъ ихъ въ полномъ согласіи. Я съ величайшимъ изумленіемъ глядѣлъ на Розу: на лицѣ ея не было больше и слѣдовъ страданія; полное довольство и спокойствіе.

— Ну, такъ ты придешь на дняхъ, — сказалъ ей Гартвигсенъ, когда она уходила.

Мнѣ же онъ ничего не сказалъ. Роза пришла, ведя за руку маленькую дѣвочку, дочку Стена Приказчика.

— Вотъ и мы! — сказала Роза, улыбаясь. Марта присѣла, какъ ее учили, подошла къ намъ, подала руку и опять присѣла. А Гартвигсенъ сказалъ обѣимъ:

— Добро пожаловать!

Въ ту же минуту кто-то остановился на дворѣ подъ окномъ и заглянулъ въ горницу. Это былъ лопарь. Роза какъ увидала его, сразу закрыла лицо рукой: — Ой!

— Да это же Гильбертъ, — успокоительно посмѣиваясь, замѣтилъ Гартвигсенъ. — Онъ тутъ вѣчно бродитъ.

Роза отвѣтила: — И каждый разъ приноситъ мнѣ несчастъе.

Гартвигсенъ вышелъ. Я остался и поболталъ съ дѣвочкой, обмѣнялся нѣсколькими словами и съ Розой, а она вдругъ, безъ всякихъ разспросовъ съ моей стороны, заговорила о лопарѣ.

— Такъ странно. Каждый разъ, какъ я переѣзжаю, онъ тутъ, какъ тутъ. И каждый разъ, какъ со мной случается что-нибудь особенное, онъ опять тутъ, какъ тутъ!

Такъ какъ она уже сказала, что эти переѣзды и случаи приносили ей несчастье, то я не хотѣлъ разспрашивать ее насчетъ этого, а попросилъ сыграть что-нибудь. Марта, которая никогда не слыхала такой музыки, подошла и застыла около Розы, широко раскрывъ глаза, и лишь время отъ времени оборачивалась на меня, словно вопрошая, слыхалъ-ли я когда подобное.

Тутъ вернулся Гартвигсенъ, тихонько присѣлъ на стулъ и сталъ слушать. Онъ словно почувствовалъ, что въ домъ его вошелъ добрый геній, такъ какъ онъ, противъ обыкновенія, снялъ шапку и держалъ ее на колѣняхъ. Время отъ времени и онъ поглядывалъ на меня, многозначительно покачивая головой и высоко подымая брови въ горделивомъ удивленіи. Онъ какъ будто больше цѣнилъ музыку на своемъ инструментѣ, чѣмъ въ домѣ Макка.

Насъ теперь образовалась цѣлая семья — четверо людей, не считая старухи, которая была оставлена приходящей прислугой для черной работы въ домѣ. Розѣ прислали изъ дому всѣ ея вещи и платья, и она поселилась у насъ совсѣмъ. Маленькая Марта спала съ ней вмѣстѣ въ ея комнаткѣ. Дни шли за днями.

Въ первое время не случалось ничего такого, что стоило бы отмѣтить. Развѣ только мои собственныя маленькія радости и горести; больше, впрочемъ, выпадало мнѣ радостей. Когда Розѣ случалось выносить подносъ, я отворялъ ей дверь и придерживалъ, пока она не пройдетъ; когда она спускалась утромъ сверху, я срывалъ съ головы шапку и кланялся. Большаго счастья я не ждалъ, да и не заслуживалъ; я вѣдь былъ здѣсь чужой. Но по вечерамъ мы часто сиживали всѣ вмѣстѣ въ большой горницѣ за бесѣдой. И если Гартвигсенъ умолкалъ, то начинала Роза или я. Но Гартвигсенъ иногда не смолкалъ цѣлый вечеръ, только чтобы не дать заговорить намъ съ Розой. Онъ былъ настоящій ребенокъ. Тогда Розѣ ничего не оставалось, какъ сыграть что-нибудь на клавесинѣ, и она играла много чудесныхъ вещей.

Ежедневное общеніе съ Розой, однако, отозвалось на этомъ человѣкѣ только тѣмъ, что онъ становился все небрежнѣе въ тонѣ и обращеніи. Это было непріятно.

— Что ты скажешь, если я опять надѣну свое кольцо на правую руку? — спросилъ онъ ее разъ, посмѣиваясь, въ моемъ присутствіи. Онъ все время носилъ гладкое золотое кольцо на безымянномъ пальцѣ лѣвой руки; должно быть, это было его старое обручальное кольцо. Теперь онъ безъ дальнѣйшихъ разговоровъ и не дожидаясь отвѣта Розы, взялъ да надѣлъ его на правую руку. Какъ будто Роза, само собой разумѣется, должна была согласиться.

— А тебѣ я куплю новое взамѣнъ того, которое ты потеряла, — продолжалъ онъ.

Она глухо отвѣтила: — Я же не могу принять никакого кольца.

Тогда Гартвигсенъ разсказалъ, что король расторгъ ея бракъ съ нѣкіимъ Николаемъ изъ кистерскаго дома. — Мы съ Маккомъ оборудовали это дѣло, — сказалъ онъ. — Само собой, мы съ Бенони дали ему отступного.

Я замѣтилъ, какъ Розу всю передернуло, и она опустилась на стулъ.

Я вышелъ изъ комнаты.

Потомъ Гартвигсенъ объяснилъ мнѣ, что онъ купилъ у мужа Розы согласіе на разводъ. Это обошлось ему въ нѣсколько тысячъ далеровъ. Но какъ только Николай получилъ денежки, такъ окончательно спился, и теперь его уже не было въ живыхъ.

«Такъ ли?» подумалъ я.

Мнѣ не было никакого удовольствія присутствовать при подобныхъ выходкахъ, и я не разъ подумалъ про себя, что не слѣдовало бы Розѣ переселяться въ этотъ домъ. Это ревность заставила ее — раздумывалъ я дальше, — ревность къ баронессѣ сломила Розу.

Но почему же эта самая баронесса такъ легко выпустила Гартвигсена изъ рукъ? Почему не продолжала свою игру съ нимъ? Она вѣдь было прибрала его къ рукамъ какъ нельзя лучше. Должно быть, тутъ что-нибудь такое скрывалось, о чемъ мнѣ невдомекъ было. Пожалуй, старикъ Маккъ зналъ суть; онъ — такая умница, настоящій орелъ! И съ какой стати было Гартвигсену платить за то, чтобы его имя попало въ фирму? О, все это, конечно, обмозговалъ Маккъ; настоящій орелъ!

Когда Роза пробыла у насъ нѣсколько недѣль, Гартвигсенъ такъ привыкъ къ ней, что совсѣмъ пересталъ слѣдить за своими словами и поступками. Навѣрно, не такъ онъ велъ себя въ первую помолвку, думалъ я. И то правда, онъ успѣлъ съ тѣхъ поръ стать богачемъ. Такъ, пожалуй, этому человѣку не во благо было богатство! Да, видно, такъ.

— Что ты скажешь на это, Роза моя? — спрашивалъ онъ, бывало, и при этомъ хлопалъ ее по спинѣ. Не стѣснялся онъ намекать и на баронессу: какъ она гуляла съ нимъ по Осиновой кручѣ, какъ призналась ему, что была влюблена въ него въ молодости. Когда же маленькой Мартѣ понадобилось кое-что изъ одежды, Гартвигсенъ сразу сказалъ Розѣ: — Хорошо, — и прибавилъ: — Тебѣ стоитъ только пойти въ лавку и записать на меня. Такъ просто и запиши: Б. Гартвичу, мануфактуры на столько-то! — и онъ съ самодовольной улыбкой повернулся ко мнѣ. Настоящій ребенокъ!

Еще одно. Онъ завидовалъ Макку, что Крючкодѣлъ попалъ къ нему, что этотъ бѣднякъ съ птичьимъ горлышкомъ обратился за пристанищемъ къ Макку, а не къ нему, Гартвигсену. Крючкодѣлъ былъ въ глазахъ Гартвигсена такой молодецъ, какихъ мало. На дняхъ его поймали въ овинѣ съ Якобиной, по прозвищу Брамапутрой; поймалъ ихъ самъ мужъ ея, Оле Человѣчекъ. И все дѣло было ясно, какъ на ладони. А что же, вы думаете, Крючкодѣлъ? Взялъ да и открестился! Удалая голова! Положилъ правый указательный палецъ на глазъ и торжественно пригласилъ дьявола прихлопнуть!

Вотъ что разсказалъ намъ Гартвигсенъ, да еще всю подноготную Брамапутры, нисколько не стѣсняясь присутствіемъ Розы. А про Крючкодѣла прибавилъ: — Я бы дорого далъ, коли бы онъ ко мнѣ пришелъ; у меня нашлось бы для него всяческое дѣло.

VIII.

Разъ я возвращался съ прогулки по дорогѣ отъ мельницы, и меня обогнала баронесса. Платье ея было въ бѣлыхъ пятнахъ; видно, заходила на мельницу. Я поклонился; она бросила мнѣ на ходу пару словъ и уже прошла было мимо, но вдругъ замедлила шагъ и поравнялась со мной. Я попросилъ позволенія обмахнуть муку съ ея платья; она остановилась и поблагодарила. Затѣмъ мы пошли дальше вмѣстѣ, безъ всякаго, впрочемъ, желанія съ моей стороны. Она стала перебирать разныя воспоминанія дѣтства: вотъ тутъ она бѣгала дѣвчонкой, ѣздила, стоя, на телѣгахъ съ мукой, уходила одна на Осиновую кручу и сидѣла тамъ подолгу…

Она была грустна, и въ голосѣ ея зазвучали чудесныя бархатныя ноты, когда она сказала: — Переиграешь во всѣ игры жизни, и ничего тебѣ не остается больше!

На этотъ разъ она произвела на меня хорошее впечатлѣніе. Даже ея длинныя, худыя руки вызвали мою симпатію, хотя до сихъ поръ онѣ казались мнѣ какими-то нецѣломудренными. Мнѣ припомнилось, что я слышалъ про нее на дняхъ. Тутъ былъ одинъ человѣкъ по имени Іенсъ Папаша. Въ дни молодости Эдварды онъ жилъ у Макка, но потомъ переселился на крайнія шкеры, женился, потерялъ здоровье и впалъ въ нищету. Жена уѣхала отъ него на Лофотены и пропала. Дѣтей у нихъ не было. Нѣсколько дней тому назадъ Іенсъ и явился къ Эдвардѣ; ничего особеннаго онъ не сказалъ, а только стоялъ и глядѣлъ на нее покорнымъ взглядомъ, какъ большой песъ. А Эдварда сразу нашла ему дѣло въ Сирилундѣ и окрестностяхъ — продавать кости. Пусть, дескать, ходитъ по тѣмъ немногимъ дворамъ, гдѣ ѣдятъ мясо, собираетъ тамъ кости, приноситъ ихъ въ лавку и продаетъ за хорошую цѣну. Потомъ ихъ отправятъ на югъ и перемелютъ въ костяную муку. Такимъ образомъ, всѣ кости въ Сирилундѣ становились собственностью Іенса. Маккъ слегка усмѣхнулся тому, что ему приходится покупать, да еще по хорошей цѣнѣ, свои же кости, но сказалъ только: — Хорошо. — Не такой онъ былъ человѣкъ, чтобы поднять исторію изъ-за пустяковъ. Точно такъ же должны были поступать въ мѣшокъ Іенса всѣ кости изъ кухни Гартвигсена. Выходило забавно, но Іенсъ принялъ дѣло всерьезъ и слышать не хотѣлъ объ отказѣ. Онъ зарабатывалъ порядочно, и въ первый же разъ, какъ продалъ свой сборъ, выручилъ столько, что могъ обзавестись кое-какой одеждой. Эдварда сама продавала за него и сама производила весь разсчетъ. Затѣмъ она же отвела ему уголъ въ Сирилундѣ; сначала онъ дѣлилъ коморку съ призрѣваемымъ старикомъ, Фредрикомъ Мензой, а потомъ ему отвели помѣщеніе получше, въ одной изъ мансардъ.

Я теперь и припомнилъ эту исторію, говорившую о находчивости и энергіи баронессы. Но сейчасъ она находилась въ какомъ-то угнетенномъ настроеніи. Я было заговорилъ съ ней о томъ, какое счастье радовать другихъ, радовать дѣтей и всѣхъ окружающихъ. Она остановилась.

— Счастье? Что вы! — сказала она, хмуро сдвинувъ брови, и словно задумалась. Потомъ опять пошла дальше, но вскорѣ какъ-то торопливо свернула съ дороги и опустилась на траву. Я пошелъ за нею, но остался стоять возлѣ. Она продолжала.

— Счастье? Да, поглядѣла бы я на него, явись оно ко мнѣ; долго бы глядѣла, — такъ оно мнѣ незнакомо. Но, разумѣется, въ жизни бываютъ минутки чуточку получше другихъ.

— Должно быть, такъ, — сказалъ я. И мнѣ бросились въ глаза морщины на ея лбу, проложенныя горемъ и годами. Въ эту минуту она не притворялась, не напускала на себя ничего, и даже нижняя губа у нея отвисла. Вся молодость была у нея позади.

— Тутъ жилъ когда-то охотникъ, — снова начала она, указывая рукой вдаль. — Его звали Гланъ. Вы слыхали о немъ?

— Да.

— Да? Онъ жилъ тутъ. Онъ былъ молодъ, и звали его Томасъ Гланъ. Время отъ времени я слышала выстрѣлы, и меня такъ и тянуло отвѣтить ему; иногда я и ходила встрѣчать его. А, впрочемъ, — что Гланъ? Да, минутами съ нимъ бывало пріятнѣе, чѣмъ когда-либо въ моей жизни, но… И я его любила… О! я забывала весь міръ, когда подходилъ онъ. Да, я помню человѣка, который умѣлъ подходить!.. Съ большой бородой; похожъ на звѣря; на ходу иногда остановится и подожметъ одну ногу; потомъ опять дальше. И часто одѣвался въ звѣриныя шкуры.

— Это все онъ же? — спросилъ я.

— Да.

— Какъ вы интересно разсказываете!

— Тому уже столько лѣтъ минуло. Развѣ люди еще не забыли про это? Я сама почти забыла и только вотъ, когда вернулась сюда и перехожу тутъ съ мѣста на мѣсто, припоминаю опять. И сегодня вспомнилось… Но онъ былъ совсѣмъ, какъ звѣрь лѣсной; и я его любила. Онъ былъ такой большой и ласковый. Онъ, навѣрно, питался иногда оленьимъ мохомъ: его дыханіе отдавало оленемъ; пахло дичиной. Я вспоминаю теперь, что и онъ былъ влюбленъ въ меня. Разъ онъ явился съ разстегнутымъ воротомъ; грудь у него была вся мохнатая. "Прилечь на нее — словно на лужайку, " — подумала я; я вѣдь была еще такъ молода. Я нѣсколько разъ цѣловалась съ нимъ, и вотъ знаю, что ничего подобнаго не переживала больше. А разъ онъ шелъ по дорогѣ; я смотрѣла на него и видѣла, что онъ потихоньку подходитъ ко мнѣ; и онъ тоже все время смотрѣлъ на меня; взглядъ его проникалъ мнѣ въ самую душу, и мнѣ становилось такъ безконечно сладко… А когда онъ подошелъ, я прильнула къ нему и замерла… О, я была замужемъ и все такое, но не помню ничего подобнаго. Какъ онъ былъ хорошъ! Но иногда, бывало, падалъ духомъ. Галстухъ свой онъ повязывалъ по-дѣтски, а часто и совсѣмъ забывалъ его дома. Но все-таки онъ былъ такъ хорошъ. И знать не зналъ никакихъ границъ. Тутъ жилъ тогда одинъ докторъ, хромой, и Гланъ прострѣлилъ себѣ ногу, чтобы самому быть не лучше доктора. У него была собака, Эзопъ, и онъ застрѣлилъ ее и послалъ трупъ одной… той, кого любилъ. Онъ не зналъ границъ, ни въ чемъ. Но онъ не былъ божествомъ; онъ былъ звѣрь лѣсной. Да, именно безподобный звѣрь!

— Но вы, вѣрно, все еще любите его? Сдается, что такъ.

— Нѣтъ. Люблю ли я его? Не знаю, что сказать. Я не часто о немъ вспоминаю; не ношусь съ мыслями о немъ. Къ тому же онъ, говорятъ, умеръ, такъ ужъ по одной этой причинѣ… Нѣтъ, но мнѣ все вспоминается, какъ хорошо было тогда. Часто мнѣ казалось, что я не по землѣ хожу, и никогда потомъ я не испытывала такого сладкаго трепета. Въ концѣ концовъ, мы, вѣрно, оба ходили, какъ помѣшанные, такъ онъ былъ хорошъ. Разъ я собиралась печь на кухнѣ крендельки; онъ подошелъ и сталъ глядѣть въ окно. Я успѣла свалять мягкое тѣсто, раскатать его и разрѣзать ножомъ на куски. И вотъ я показала ему ножъ и сказала: — А не лучше ли всего намъ умереть обоимъ? — Да, — отвѣтилъ онъ, — пойдемъ ко мнѣ въ шалашъ и такъ и сдѣлаемъ. — Я умылась и пошла съ нимъ въ его шалашъ. Онъ сразу началъ прибирать тамъ, мыться и чиститься. Но я уже передумала и сказала ему, что не могу умереть. Онъ кивнулъ мнѣ въ знакъ того, что и такъ будетъ хорошо, но я видѣла, что онъ глубоко разочарованъ: онъ было повѣрилъ мнѣ. Потомъ онъ объяснилъ мнѣ это тѣмъ, что былъ слишкомъ простодушенъ и не понималъ шутокъ. Да, въ немъ часто бывало что-то странное, идіотское, что дѣйствовало на меня. Я думала про себя: его можно подбить на что угодно, и онъ будетъ молчать; можно склонить его на большой грѣхъ, и онъ будетъ молчать объ этомъ. А то вдругъ онъ становился такимъ сообразительнымъ, прозорливымъ, видѣлъ все насквозь. О, куда дѣвалось тогда его простодушіе! Я помню одно дѣло. Въ лѣсу росла рябина, высокая и стройная на диво. Гланъ часто любовался на нее и показывалъ ее мнѣ — какая она высокая, прямая. Видно, она ему особенно полюбилась. Мнѣ и вздумалось разъ сдѣлать ему на зло, помучить его, и я нашла человѣка, который подрубилъ рябину у самыхъ корней, такъ что она еле-еле держалась. На другой день Гланъ пришелъ ко мнѣ и сказалъ: — Пойдемъ въ лѣсъ! — я пошла. Онъ показалъ мнѣ рябину и сказалъ: — Вотъ злое дѣло. — Ну, коли злое, такъ, вѣрно, это дѣло рукъ женщины, — сказала я. Я не прочь была навлечь на себя его подозрѣніе. О, мнѣ даже хотѣлось этого. — Нѣтъ, это дѣло сильной и глупой лѣвой руки, — отвѣтилъ онъ. Онъ увидалъ это по зарубкамъ. Тогда я струсила немножко, такъ какъ онъ угадалъ вѣрно. — Ну, значитъ, это дѣло рукъ лѣвши, — сказала я. А Гланъ отвѣтилъ: — Нѣтъ; слишкомъ плохо сдѣлано; или человѣкъ этотъ только прикинулся лѣвшой, или правая рука у него болитъ. — Тутъ я поняла, что плохо придется тому человѣку; онъ какъ разъ ходилъ эти дни съ подвязанной правой рукой, и я потому именно и выбрала его, чтобы сбить Глана со слѣда. Но Гланъ не дался въ обманъ; онъ нашелъ человѣка и жестоко съ нимъ расправился. У!.. Но при этомъ онъ пустилъ въ ходъ только одну руку; не могъ онъ, видите-ли, итти съ двумя здоровыми руками противъ того, кто владѣлъ только одной. Я узнала объ этомъ черезъ нѣсколько дней, пошла къ Глану, чтобы еще помучить его, и сказала: — А вѣдь это я велѣла изуродовать вашу рябину. — Сказала и ушла… Подумайте, я такъ хорошо помню все это! Одно за другимъ такъ и всплываетъ у меня въ памяти. Да, онъ бывалъ страсть какъ проницателенъ иногда. А тотъ человѣкъ, мой подручный, еще живъ. Онъ пришелъ ко мнѣ на дняхъ. Его зовутъ Іенсъ Папаша.

— Вотъ?

Баронесса вскинула на меня глаза при этомъ отрывистомъ вопросѣ. А я стоялъ и раздумывалъ: такъ вотъ почему она помогла теперь Іенсу Папашѣ: онъ когда-то помогъ ей досадить Глану. Что же, она все еще любитъ его и мертваго, любитъ до ненависти и жестокости, такъ что готова терзать его и за гробомъ? Или Гланъ живъ, и ей просто хочется продолжать дѣлать ему на зло?

Я спросилъ: — Да Гланъ, можетъ быть, и не умеръ?

— Не знаю, — отвѣтила она. — Впрочемъ, нѣтъ, навѣрно умеръ. Онъ былъ такой чуткій, измѣнчивый. Все на него дѣйствовало — и погода, и солнце, и луна, и трава; и вѣтеръ словно говорилъ съ нимъ, и гудѣнье на вершинахъ скалъ отзывалось въ немъ. Конечно, онъ умеръ; ужъ сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ жилъ тутъ; такъ давно это было; ужасно давно.

Баронесса встала и пошла назадъ къ мельницѣ. Жаль было смотрѣть на нее. Она говорила совсѣмъ другимъ тономъ, не улыбалась, не представлялась, а только разсказывала такъ грустно. И я радовался, что не позволилъ себѣ присѣсть тутъ же, а все время только стоялъ и слушалъ.

IX.

Нѣтъ, видно, не къ добру такъ разбогатѣлъ Гартвигсенъ, такъ пошелъ въ гору за послѣдній годъ. Его самодовольство стало переходить всякія границы. Словно никого, кромѣ него, и не было во всемъ мѣстечкѣ, а для всего округа онъ былъ и царь и богъ!

Въ своемъ самомнѣніи онъ бывалъ и глупъ и несносенъ; но природное добродушіе его все еще было велико. Онъ отдалъ Стену Приказчику такое распоряженіе: — Ежели смотрителю Шёнингу что-нибудь понадобится въ лавкѣ, то ты, аккуратъ какъ по ошибкѣ, записывай все на мое имя: В. Гартвичу.

Мнѣ же онъ откровенно объяснилъ, что безъ посредничества смотрителя не разбогатѣть бы ему на серебряныхъ горахъ, которыя онъ продалъ, а потому ему и хочется показать признательность. Точно такъ же велѣлъ онъ оказывать «всяческій кредитъ» Арону изъ Гопана, тому человѣку, у котораго самъ купилъ горы почти что задаромъ.

Но смотрителю Шёнингу ничего не требовалось въ кредитъ. Онъ всегда приходилъ въ лавку съ наличными.

Разъ Гартвигсенъ и сказалъ ему: — Ежели вамъ нужны какіе-нибудь товары, — платить незачѣмъ.

Смотритель стоялъ передъ нами, худой, выцвѣтшій и недоумѣвающій.

Тогда Гартвигсенъ пояснилъ: — Вы просто велите записать на мое имя.

Наконецъ, смотритель отвѣтилъ: — Да какая же это будетъ покупка? И почему бы мнѣ не платить за свой товаръ?

Отъ такого отвѣта Гартвигсенъ не поумнѣлъ; напротивъ.

— Что же, — я хотѣлъ оказать благодѣяніе! — сказалъ онъ.

Но тутъ смотритель принялся хохотать надъ нимъ, тряся своей сѣдой головой, да еще сплюнулъ. Гартвигсенъ вскипѣлъ, обозвалъ его идіотомъ и съ шумомъ вышелъ изъ лавки.

Онъ никакъ и не могъ забыть отказа смотрителя; обида грызла его, хоть онъ и увѣрялъ, что ему наплевать на это. — Пожалуй, и ты когда-нибудь такъ заважничаешь, что не захочешь знать меня, — брякнулъ онъ Розѣ. А когда она только покачала головой въ отвѣтъ, не желая вдаваться въ эту тему, онъ обиженно сказалъ: — Да, да, дѣлай себѣ какъ знаешь.

По вечерамъ онъ любилъ разсказывать намъ, какія онъ обдѣлалъ дѣла за день, хоть и не Богъ вѣсть что это были за дѣла. Онъ ходилъ день-денской туда и сюда и во все вмѣшивался, во всякія мелочи, и отрывалъ людей отъ дѣла только, чтобы показать себя хозяиномъ. Встрѣтитъ по дорогѣ старшаго мельника и скажетъ ему: — А, тебя-то мнѣ какъ разъ и надо: сегодня тебѣ придется доставить намъ столько муки, сколько сможешь только! — А мельникъ и безъ того ничего другого не дѣлалъ, какъ мололъ каждый день сколько могъ. Но онъ покорно отвѣтитъ: — Слушаю, — а Гартвигсенъ еще добавитъ: — То-то; я вѣдь прямо съ пристани; у насъ на складѣ осталось всего два десятка мѣшковъ.

А то позоветъ меня съ собой на сушильныя площадки. Пріѣдемъ туда, и Гартвигсенъ начнетъ перебирать рыбу съ видомъ хозяина и задавать Арну Сушильщику разнаго рода вопросы. — Ты подумалъ ли, что завтра можетъ пойти дождь и опять смочитъ рыбу? Ежели у тебя мало народу, такъ ты только скажи мнѣ. — Арнъ Сушильщикъ отвѣтитъ, что народу-то у него довольно, да вотъ солнца мало, и на сушку нужно свое время, а Гартвигсенъ на это: — Да, да; я такъ порѣшилъ, чтобы рыбу упластовали еще до конца іюля. — И хотя Арнъ Сушильщикъ самъ отлично зналъ это, онъ все-таки всплеснетъ руками и прикинется изумленнымъ. Тогда Гартвигсенъ примется растолковывать ему, какъ дѣло велось прежде: что и въ прошломъ году рыбу упластовали, погрузили и отправили къ этому сроку, и въ позапрошломъ, и всегда такъ было. Дѣлать нечего, Арну Сушильщику приходится сдаться. А Гартвигсенъ позоветъ меня съ собой дальше и продолжаетъ: — Да, хорошо ему, Макку, — знаетъ только свою контору да счеты, а вотъ по части всякаго надзора да присмотра, да всей этой головоломщины съ рабочими — это все на мнѣ одномъ. Того и гляди, жениться не выберу досуга!

Роза отдохнула и похорошѣла отъ этой мирной жизни. Она часто брала Марту за руку, отправлялась съ ней къ дѣтямъ баронессы и подолгу проводила съ ними время на прибрежныхъ скалахъ. Въ эти часы весь домъ бывалъ въ моемъ распоряженіи, и я могъ вполнѣ спокойно предаваться тому своему тайному занятію, о которомъ уже упоминалъ разъ. Я запиралъ всѣ двери и окна, чтобы никто ничего не слыхалъ, и каждую четверть часа выходилъ посмотрѣть на дорогу — не идетъ ли кто, а затѣмъ опять возвращался къ своему дѣлу. О, я рѣшилъ, что прежде всѣхъ узнаетъ объ этомъ Роза; и пока я еще помолчу насчетъ этого.

Какъ она была искренна и мила! Когда она замѣтила, что Гартвигсену хотѣлось скрыть свои уроки со мной, она стала уходить въ эти часы изъ дому подъ видомъ покупокъ въ лавкѣ. Такъ же деликатно вела она себя по вечерамъ, когда мы съ Гартвигсеномъ болтали о томъ, о семъ; она была дама образованная, но снисходительно относилась къ намъ, хотя бы мы даже мололи вздоръ; снисходила она втихомолку и къ Гартвигсену, когда онъ бывалъ грубъ. Гартвигсенъ же иногда выражался прекурьезно. Ставъ тузомъ, онъ не придерживалъ языка, даже когда ровно ничего не смыслилъ въ дѣлѣ, а, напротивъ, сыпалъ такими фразами, какихъ я сроду не слыхивалъ. Господи, что только творилось у него въ головѣ! Разъ онъ разсуждалъ о морѣ житейскомъ и выразился удивительно: — Да, Лютеръ — вотъ былъ самый главный корабль въ семъ морѣ житейскомъ; я, понятно, не могу этого знать, а только такъ разсуждаю по простотѣ своей. И вѣра его, я полагаю, самая отличная вѣра для хорошаго человѣка.

Что было Розѣ отвѣчать на это? — Ну, конечно, Лютеръ — еще бы, такой человѣкъ! — И при этомъ даже ни тѣни улыбки.

Вдругъ однажды Гартвигсенъ заявилъ, что, пожалуй, мнѣ предстоитъ уѣхать.

Случилось это на другой день послѣ того, какъ я вечеромъ сидѣлъ съ Розой и Мартой на крылечкѣ, болтая то съ Розой, то съ дѣвочкой, — больше какъ разъ съ послѣдней. Тутъ вернулся Гартвигсенъ.

— Присаживайся къ намъ и ты! — шутливо сказала ему Роза. Но Гартвигсенъ проголодался и вошелъ въ домъ. Мы всѣ трое тоже пошли за нимъ. Гартвигсенъ, какъ видно, вернулся изъ Сирилунда и, вѣрно, кто-нибудь тамъ разстроилъ его. Послѣ ужина онъ вдругъ спросилъ Розу:

— Что же ты подумала, что лѣту чуть не конецъ? И пора намъ жениться или нѣтъ?

Роза испуганно взглянула на меня.

— Нѣтъ, студента это вовсе не касается, — сказалъ Гартвигсенъ.

Я съ улыбкой покрутилъ головой и, сказавъ: — Ну, разумѣется! — вышелъ. Я и не вернулся, пока Гартвигсенъ самъ не позвалъ меня. Роза сидѣла въ горницѣ. Ей, видно, захотѣлось немножко загладить мое удаленіе изъ комнаты, и она заговорила со мной:

— Отцу моему очень хотѣлось, чтобы вы навѣстили его. Вы не забудьте этого. Положимъ, уговоръ былъ, что вы проводите меня, когда я пойду лѣсомъ домой, но…

— Ну! — вдругъ вмѣшался Гартвигсенъ: — Такъ ты, пожалуй, отправишься?

— Нѣтъ, — отвѣтила она, — я же осталась тутъ.

— Да, я желалъ бы только, знать, — продолжалъ. Гартвигсенъ раздраженно. — Впрочемъ, дѣло не станетъ за лодкой для васъ, — прибавилъ онъ, уже добродушно взглянувъ на меня.

— Я лучше пѣшкомъ пойду, — отвѣтилъ я. Бесѣда опять потекла мирно, но я хорошо замѣтилъ, что Гартвигсенъ держится на-сторожѣ, чтобы не дать мнѣ особенно разговориться. Я и замолчалъ. Пожалуй, кто-нибудь настроилъ его противъ меня; какъ знать.

Маленькая Марта подошла и положила мнѣ на колѣни игрушку, говоря: — Братъ сломалъ мнѣ. — Я сложилъ обломки и пообѣщалъ, что завтра же склею. Роза тоже подошла посмотрѣть и, кажется, обронила нѣсколько словъ насчетъ игрушки. Все было дѣломъ одной минуты, не больше, но Гартвигсенъ порывисто всталъ и вышелъ изъ комнаты.

Все это было наканунѣ вечеромъ. Утромъ-же Гартвигсенъ вдругъ далъ понять, что мнѣ придется уѣхать.

Я только что началъ писать строенія Гартвигсена заново, въ свѣтлыхъ лѣтнихъ тонахъ, на фонѣ общественнаго лѣса, но онъ, видно, забылъ объ этомъ.

— Хорошо, — сказалъ я.

— Дѣло-то въ томъ, что старуха теперь переберется къ намъ, такъ понадобится помѣщеніе, — прибавилъ Гартвигсенъ въ извиненіе.

Чтобы не разжечь его подозрѣній, я и виду не подалъ, какъ мнѣ стало грустно, но спросилъ только:

— А какъ же быть съ картиной?

— Картину вы сначала докончите, — отвѣтилъ Гартвигсенъ; у него, видимо, сразу отлегло отъ сердца, разъ я не выказалъ другой печали. — Само собой, картину надо непремѣнно докончить.

Было еще утро, а мнѣ для картины требовалось послѣобѣденное освѣщеніе; такимъ образомъ, у меня оставалось еще нѣсколько часовъ свободныхъ, и я пошелъ въ Сирилундъ.

X.

Баронесса сказала мнѣ: — Я такъ рада, что вы разговариваете съ дѣвочками и учите ихъ кое чему.

— Теперь это прекратится, — отвѣтилъ я. — Приходится мнѣ уѣхать.

Баронесса слегка вытянула голову впередъ.

— Уѣхать? Вотъ какъ?

— Да только осталось еще докончить картину. А тамъ и уѣду.

— Куда же?

— У меня есть пріятель въ Утвэрѣ; я къ нему отправлюсь.

— Пріятель? Онъ старше васъ?

— Да, на два года.

— Онъ живописецъ?

— Нѣтъ, охотникъ. Онъ тоже студентъ. Мы съ нимъ отправимся бродить.

Баронесса ушла задумчивая.

Послѣ же обѣда, когда я писалъ картину, баронесса зашла поговорить со мной. Вотъ когда рука ея крѣпко вцѣпилась въ мою судьбу. Она попросила меня ни больше, ни меньше, какъ перебраться въ Сирилундъ и стать учителемъ ея дѣвочекъ.

Я какъ стоялъ, такъ и застылъ, только внутри во мнѣ все трепетало. У меня были причины радоваться возможности побыть тутъ еще нѣкоторое время, и я даже потихоньку молилъ объ этомъ Бога. Однако, я попросилъ у баронессы позволенія сначала подумать, что она и разрѣшила мнѣ, прибавивъ:

— Особенно много учить дѣвочекъ вамъ не придется; онѣ еще такія маленькія. А просто бывать съ ними и болтать, брать ихъ съ собой гулять. О, я прошу васъ, сдѣлайте изъ нихъ людей получше меня! Онѣ еще такъ малы и такія славныя. Что же касается до васъ самихъ, то вы, разумѣется, будете получать за это хорошее жалованье.

Я могъ бы тутъ же согласиться, такъ я былъ радъ предложенію, но вмѣсто того сказалъ: — Все зависитъ отъ того, что скажетъ мой пріятель. Вѣдь въ такомъ случаѣ наши съ нимъ планы разстроятся.

Уже собравшись уходить, баронесса еще разъ обернулась и сказала: — Дѣвочки все говорятъ о васъ и молятся за васъ по вечерамъ. Онѣ сами придумали, что будутъ молиться за васъ. Хорошо, — говорю, — такъ и дѣлайте.

На другой день баронесса опять зашла ко мнѣ по тому же дѣлу, а я уже рѣшился. Не къ лицу мнѣ было дольше ломаться, и я сразу же почтительно заявилъ о своемъ согласіи, сказавъ, что подумалъ о ея добромъ предложеніи и принимаю его съ благодарностью.

Она протянула мнѣ руку, и мы сговорились.

Покончивъ на этотъ разъ со своей работой, я пошелъ въ свой обычный уголокъ въ сарай и поблагодарилъ Бога за то, что онъ услыхалъ мои молитвы. И весь вечеръ я былъ тихъ и задумчивъ. Мнѣ не хотѣлось кичиться передъ Гартвигсеномъ своимъ переселеніемъ въ Сирилуядъ; зато я написалъ Мункену Вендту, что судьба еще на время задержала меня въ этомъ мѣстечкѣ.

Лишь спустя нѣсколько дней, когда картина моя была уже готова, новость стала извѣстной черезъ самого Макка. Гартвигсенъ вернулся домой изъ Сирилунда и сказалъ:

— Я узналъ отъ Макка, что вы перебираетесь въ Сирилундъ?

Роза стала прислушиваться; Марта тоже.

— Да, видно, тѣмъ кончится, — отвѣтилъ я.

— Ну, что-жъ!

Гартвигсенъ сѣлъ обѣдать, и бесѣда пошла о другомъ. Но я хорошо замѣтилъ, что онъ все думаетъ о моемъ переселеніи. Роза не проронила по этому поводу ни слова.

— Ну, и выкинула она штуку! — сказалъ Гартвигсенъ словно про себя.

— Кто она? — спросила Роза.

— Добрѣйшая Эдварда. Ну, да, теперь все равно.

Я подумалъ: такъ это баронесса настроила Гартвигсена противъ меня; но, если цѣлью было залучить меня въ учителя и наставники для своихъ дѣтей, то въ этомъ еще нѣтъ ничего дурного; по крайней мѣрѣ, насколько я могъ судить. Гартвигсенъ, между тѣмъ, имѣлъ такой видъ, словно его обморочили. Пожалуй, ему завидно стало, что я теперь поселюсь у Макка, а не у него останусь, а, пожалуй, его сердило, что я все-таки буду жить съ нимъ тутъ дверь о дверь, — значитъ, все-таки по близости отъ Розы.

На другое утро мнѣ предстояло переѣхать. А тутъ приспѣло и время исполниться моему завѣтному желанію — можно было открыть Розѣ то, чѣмъ я все время занимался тайкомъ. Роза ушла съ Мартой, — пожалуй, какъ разъ съ цѣлью не присутствовать при моемъ уходѣ изъ дому. Я, однако, дождался, пока завидѣлъ ее съ ребенкомъ на дорогѣ къ дому; тутъ я бросилъ всякіе секреты, сѣлъ и занялся своимъ дѣломъ, не затворивъ дверей и не оглядываясь ни на кого.

Роза съ Мартой вернулись и остановились въ дверяхъ.

Я сидѣлъ за клавесиномъ и игралъ. Игралъ самую лучшую вещь, какую зналъ: сонату А-dur Моцарта. Выходило очень хорошо; словно въ меня вселилось это великое и гордое сердце, которое и поддерживало меня въ ту минуту. О, я такъ теперь напрактиковался опять, что не побоялся дать Розѣ послушать мою игру. Но я ни за что не хотѣлъ открывать, что умѣю играть, пока не почувствую себя въ силахъ показать это. И въ это утро я поблагодарилъ Бога, что добился таки своего. Да, я когда-то учился и музыкѣ въ своей доброй семьѣ; многому хорошему и только хорошему учился я тамъ, пока семья моя не распалась и я не лишился домашняго крова.

Я обернулся. Роза глядѣла на меня во всѣ глаза.

— Да вы… и музыкантъ вдобавокъ!

Я всталъ и признался ей, что немножко упражнялся тайкомъ и, если она находитъ, что меня можно слушать, то мнѣ большаго и не надо. Больше я ничего не сказалъ, иначе мнѣ бы не совладать съ волненіемъ. Потомъ я былъ очень радъ, что не размякъ совсѣмъ и не бухнулъ, что игралъ — на прощанье. Я пошелъ и уложилъ мою котомку.

Я дождался и возвращенія Гартвигсена.

— Да, да; я собственно не полагалъ, чтобы вы ушли отъ меня, — сказалъ онъ. — У меня нашлось бы для васъ всяческое дѣло, но…

Марта отвлекла его вниманіе, разсказавъ, что я умѣю играть. — Студентъ сегодня игралъ.

— Вотъ? Такъ вы и играть умѣете? — спросилъ Гартвигсенъ.

Роза отвѣтила за меня: — И еще какъ!

О, я такъ возгордился отъ этихъ словъ, какъ не отъ какихъ другихъ похвалъ въ моей жизни. Потомъ я распрощался и вышелъ изъ дома Гартвигсена, съ сердцемъ, переполненнымъ чувствомъ благодарности. Отъ волненія я шелъ, совсѣмъ сгорбившись и почти не видя дороги, даромъ что уперся въ нее глазами.

И вотъ, я перебрался въ Сирилундъ и остался тамъ. Переселеніе не внесло въ мою жизнь никакихъ особыхъ перемѣнъ. Я бродилъ съ дѣвочками, рисовалъ имъ и писалъ красками разныя вещи. А моя госпожа, баронесса Эдварда, больше не дѣлала и не говорила ничего такого, чего не могла бы позволить себѣ образованная дама; да, пусть и не думаетъ никто; ничего дурного или некрасиваго. Она только сохранила свою привычку время отъ времени подымать руки и складывать ихъ надъ головой въ видѣ воротъ, что выходило необычайно красиво. За столомъ она держалась вполнѣ прилично и лишь изрѣдка раскладывала локти, набивала себѣ полный ротъ или пила изъ чашки.

Мнѣ захотѣлось написать обстановку парадной горницы Макка, чтобы вышла хорошенькая картинка, съ большимъ серебрянымъ купидономъ въ углу и двумя гравюрами на стѣнѣ надъ роялемъ. Собственно говоря, меня ничто не интересовало въ этомъ домѣ; только стаканчикъ, который Роза однажды оставила недопитымъ на столѣ. Онъ и долженъ былъ стоять тамъ, освѣщенный послѣобѣденнымъ солнцемъ, такой темно-алый, одинокій и словно потухающій.

Въ Сирилундѣ было, конечно, куда оживленнѣе, чѣмъ въ домѣ Гартвигсена; здѣсь бывали въ гостяхъ даже иностранные шкипера, когда погода загоняла ихъ суда въ заливъ. Между ними былъ и одинъ русскій, съ которымъ я разговорился по французски, какъ умѣлъ. Погода задержала его большой корабль на нѣсколько дней въ нашемъ заливѣ. Мы съ баронессой побывали у него на суднѣ, а онъ купилъ нѣсколько медвѣжьихъ шкуръ и песцовыхъ шкурокъ, которыя продавалъ отецъ Розы.

Я обзавелся въ Сирилундѣ болѣе приличнымъ платьемъ и могъ бывать всюду, не чувствуя никакой неловкости. Захаживалъ я и въ лавку, посмотрѣть на народъ, какъ мѣстный, такъ и пришлый, на пѣшихъ путниковъ, которые запасались хлѣбомъ въ пекарнѣ и спѣшили дальше, на рыбаковъ съ юга, которые цѣлый день толкались около винной стойки и потомъ уходили пьянешенькіе, съ шумомъ и гамомъ.

У самихъ Сирилундцевъ почти у всѣхъ были свои прозвища. Къ Сприлундцамъ принадлежали и Свенъ Дозорный и Оле Человѣчекъ, но они состояли шкиперами на судахъ, такъ что къ нимъ прозвища не особенно пристали. Еще была тамъ Брамапутра, жена Оле Человѣчка, такая обходительная съ чужими, что мужу приходилось слѣдить за нею по пятамъ.

Того же поля ягода была и Элленъ, бывшая горничная, въ прошломъ году вышедшая замужъ за Свена Дозорнаго. Эта была влюблена въ одного человѣка въ цѣломъ мірѣ — въ самого Макка, и надо было видѣть ея лицо, когда Маккъ взглянетъ на нее или подойдетъ къ ней на дворѣ и скажетъ пару словъ: она совсѣмъ терялась, себя не помнила. Да вообще усадьба кипѣла народомъ, и какихъ только прозвищъ тамъ не было: Іенсъ Папаша, Крючкодѣлъ, и, наконецъ, Туловище. Такъ прозвали одного захожаго человѣка, который пришелъ въ Сирилундъ зимою и взялся колоть дрова на весь домъ; у него было огромное туловище на коротенькихъ ногахъ.

Меня особенно занималъ смотритель маяка Шёнингъ, и я караулилъ его, когда онъ, бывало, плелся въ лавку за какой-нибудь мелочью. Это былъ человѣкъ до крайности своенравный, но съ большимъ житейскимъ опытомъ. Онъ много ѣздилъ по свѣту, много думалъ и очень мѣтко выражался. Впрочемъ, разговаривалъ онъ лишь въ особыхъ случаяхъ. Большею же частью высокомѣрно молчалъ. Разъ къ лавкѣ подъѣхалъ одинъ сельчанинъ въ телѣжкѣ и оставилъ лошадь у крыльца. Лошадь стояла съ длинной торбой, подтянутой къ самымъ глазамъ; она не ѣла, такъ какъ торба была пуста, а только стояла, поднявъ голову, и глядѣла.

— Лошадь-то, словно магометанка, закутана, — сказалъ смотритель, увидавъ ее. И мнѣ удалось, осторожно, помаленьку разспрашивая его, заставить поразсказать кое-что о видѣнныхъ имъ далекихъ странахъ.

Наконецъ, уже въ концѣ лѣта явился въ Сирилундъ по особому дѣлу сэръ Гью Тревельянъ. А дѣло заключалось въ томъ, что онъ желалъ выбрать лучшій коньякъ въ винномъ погребѣ Макка и сдѣлать себѣ запасъ его. Англичанинъ уложилъ въ свой саквояжъ нѣсколько бутылокъ, взялъ носильщика и пошелъ. Отправились они далеко, черезъ скалы, къ безконечнымъ морошковымъ болотамъ. Тамъ сэръ Гью застрялъ на нѣсколько дней и допился до того, что глаза у него совсѣмъ потухли, а голова одеревенѣла. Носильщикъ его еще два раза приходилъ въ Сирилундъ за новыми пробами; пришелъ было и въ третій, да Маккъ, какъ взглянулъ на него, только покрутилъ головой и отказалъ. Какъ носильщикъ ни кланялся, ни упрашивалъ, Маккъ еще разъ сказалъ: — Нѣтъ, — и больше ни слова. Сэръ Гью въ самомъ дѣлѣ изводилъ себя тамъ на болотѣ, ночуя подъ открытымъ небомъ и питаясь одной морошкой, которую набиралъ въ шапку носильщикъ. На четвертый день Маккъ отправилъ на болото Свена Дозорнаго и еще одного изъ своихъ людей съ цѣлой корзиной хорошей провизіи для обезсилѣвшаго англичанина.

И какъ Маккъ поступилъ съ сэромъ Гью, такъ поступалъ и со своими людьми, — онъ былъ тутъ настоящимъ господиномъ и владыкой для всѣхъ. Даромъ что большая часть денегъ, вложенныхъ въ дѣло, принадлежала Гартвигсену, а не Макку, все же ему, а не Гартвигсену былъ отъ всѣхъ главный почетъ и уваженіе.

Я узналъ, что у Макка во многихъ отношеніяхъ дурная слава, но такъ какъ онъ былъ рожденъ господиномъ, то и умѣлъ устранять всякое навязчивое вмѣшательство въ свои дѣла. Всѣ знали, напримѣръ, что онъ былъ бѣдовый человѣкъ насчетъ женскаго пола; ужъ такая была у него натура.

А вотъ какіе странные слухи ходили о его теплыхъ ваннахъ: будто бы онъ беретъ ихъ на перинѣ и, когда ужъ очень разгорится, то во нѣскольку разъ въ недѣлю, а брать ихъ ему помогаетъ то одна, а то и пара дѣвушекъ. Выходило, что онъ разнузданный развратникъ. А разъ будто бы Брамапутра проговорилась, что вовсе не всегда самъ Маккъ беретъ ванну, но заставляетъ дѣвушекъ купаться при себѣ и такъ и жретъ ихъ глазами. Теперь Маккъ взялъ себѣ въ горничныя молоденькую Петрину и выжидалъ, когда она достигнетъ законнаго возраста; да, онъ ростилъ ее въ своемъ саду для собственной надобности. Но, пожалуй, она уже давно достаточно подросла и для себя, и для Макка, такая у нея была безподобная фигура и такой сочный смѣхъ. Носикъ у нея своенравно задирался кверху, и смотритель маяка сказалъ разъ, что носикъ этотъ словно на цыпочкахъ стоитъ.

XI.

Наступилъ вечеръ; дѣвочки улеглись, а я пошелъ бродить, раздумывая о томъ, о семъ. Погода была теплая, солнечная. На зеленой лужайкѣ лежали, жуя жвачку, сирилундскія коровы. Лишь время отъ времени то та, то другая мотнетъ головой отъ укуса комара и слабо звякнетъ бубенцомъ, а то все тихо. Я подошелъ къ одной коровѣ и ласково заговорилъ съ ней; ей это, видимо, понравилось, хоть она и не взглянула на меня, а только вздыхала и мѣрно жевала свою жвачку, выпучивъ глаза въ пространство. О, какъ она ихъ пучила! Лишь изрѣдка моргнетъ, а то все пучитъ, пучитъ безъ конца.

Я свернулъ къ пристани. Тамъ еще кое-кто возился съ работой; вечеръ былъ такъ хорошъ. Бондарь, Вилласъ Приставной и еще кто-то висѣли въ малярныхъ люлькахъ и подвѣшивали новую вывѣску. На ней было написано: Маккъ & Гартвичъ.

Я сѣлъ въ лодку и сталъ грести отъ берега, чтобы взглянуть на вывѣску издали. Подъ новой вывѣской осталась старая съ подновленной надписью: Складъ соли и бочекъ. А совсѣмъ отдѣльно на бѣлой стѣнѣ торчала черная рука, указывавшая внизъ. Выходило ужасно безвкусно: какая-то оторванная рука на стѣнѣ! Я подъѣхалъ обратно къ пристани и засталъ тамъ Гартвигсена.

— Я говорилъ вамъ, что мнѣ за всѣмъ нужно имѣть глазъ да глазъ, — сказалъ онъ мнѣ. — Вотъ тутъ вывѣску вѣшаютъ; а хорошо ли такъ будетъ, можно ли прочесть ее съ почтоваго парохода?

— Надо бы убрать эту руку со стѣны, — замѣтилъ я.

— Вы полагаете? Это все Крючкодѣлъ намалевалъ. Онъ говоритъ, что тутъ непремѣнно нужно руку, — какъ въ городахъ. А буквы, по вашему?

— Буквы хороши.

— Вы находите? Да, я теперь перемѣнилъ имя. Забавно читать его въ буквахъ. Это не полное мое имя; меня крестили въ чистой купели крещенія именемъ Бенони, но разъ я поставилъ В. впереди, то и этого довольно; всякій пойметъ. Да, мнѣ таки дорогонько вскочило помѣститься тутъ, рядомъ съ Маккомъ. Но мнѣ это нипочемъ.

Гартвигсенъ попросилъ меня отъѣхать съ нимъ по заливу, чтобы онъ самъ могъ взглянуть на вывѣску издали. Пока мы тамъ стояли, я раздумывалъ о томъ, что какъ-то несообразно было со стороны Макка заставлять платить себѣ особо за присоединеніе имени компаньона къ своему. За что тутъ платить? Но Гартвигсену это было нипочемъ. Видно, у этого человѣка такія несмѣтныя богатства, что все ему нипочемъ. Вѣдь еще весной у него былъ другой крупный расходъ, пожалуй, въ нѣсколько тысячъ, которыя онъ заплатилъ за разводъ мужу Розы. А, впрочемъ, мнѣ до всего этого какое дѣло?

Гартвигсенъ крикнулъ бондарю и Вилласу Приставному: — Завтра опять стереть эту руку!

— Стереть?

— Да, мнѣ ея тамъ не нужно.

Мы стали грести обратно къ берегу, и Гартвигсенъ сказалъ мнѣ: — Вотъ видите: не приди я взглянуть, рука такъ бы и осталась на стѣнѣ. Что, бишь, я хотѣлъ спросить?.. Хорошо вамъ живется въ Сирилундѣ?

— Да, благодарю.

— Вамъ не было никакой нужды уходить отъ меня. Теперь Марта ужъ большая дѣвочка; надо будетъ взять ей учителя.

Я возразилъ, что Марта вѣдь могла бы попросту ходить въ приходскую школу, когда придетъ время. Но Гартвигсенъ отрицательно замоталъ головой.

— Нѣтъ, знаете, дѣвочка ужъ пріучилась присѣдать и вообще привыкла у насъ къ разнымъ хорошимъ вещамъ, такъ что надо взять ей учителя.

Тогда я сказалъ, что Марта могла-бы потомъ приходить учиться вмѣстѣ съ дѣтьми баронессы, но и такой исходъ не пришелся Гартвигсену по вкусу.

— Я не нуждаюсь, чтобы дѣвочка училась на даровщинку.

Мы вмѣстѣ ушли съ пристани и, когда поравнялись съ домомъ Гартвигсена, онъ пригласилъ меня зайти. Роза сидѣла на крылечкѣ, и мы подсѣли къ ней. Поговорили немножко. Роза такъ мило, тихимъ голосомъ отвѣчала на мои вопросы о ея здоровьѣ. А Гартвигсенъ, не долго думая, предложилъ мнѣ вернуться къ нему и быть учителемъ Марты. Я никакъ не могъ согласиться на такое предложеніе, и его это очень обидѣло. Небось, весною-то я къ нему первому пришелъ, — напомнилъ онъ. Роза молчала.

— Да, да, вамъ бы не очень-то довѣряться добрѣйшей Эдвардѣ, — прибавилъ онъ, многозначительно покачивая головой. — Ее, къ примѣру сказать, не сразу раскусишь. Больше я ничего не скажу.

Не дождавшись отвѣта на это, Гартвигсенъ, забывъ всякую сдержанность, пошелъ дальше:

— Мужъ-то ея застрѣлился зимой.

Роза покраснѣла и совсѣмъ потупилась: — Ахъ, Бенони!

— Да, вотъ что я могу вамъ разсказать, — продолжалъ Гартвигсенъ, надуваясь отъ спѣси, что знаетъ побольше другихъ.

Но и Розѣ, повидимому, эта новость была давно извѣстна; тѣмъ не менѣе она спросила: — Откуда ты знаешь? Все это, вѣрно, однѣ сплетни, и лучше бы тебѣ не говорить объ этомъ.

Гартвигсенъ сказалъ, что знаетъ это отъ человѣка, который самъ зимой читалъ о томъ въ газетахъ; а человѣкъ этотъ былъ не кто иной, какъ писарь ленемана: такъ ему то можно повѣрить. Эдварду даже призывали къ допросу по этому дѣлу.

Какъ Роза была мила и чиста! Я сразу замѣтилъ, что эта странная новость была ей давно извѣстна; но она даже въ злѣйшей ревности не воспользовалась этимъ. Я готовъ былъ упасть къ ея ногамъ. Да, вотъ гдѣ было мое мѣсто, да и Гартвигсена тоже.

Я до сихъ поръ не промолвилъ ни слова, но когда Роза высказала предположеніе, что мужъ Эдварды могъ застрѣлиться въ припадкѣ помѣшательства, я кивнулъ и вполнѣ присоединился къ ней. Тогда Гартвигсенъ вскипѣлъ и разразился слѣдующими словами: — Ну, и оставайтесь тамъ на здоровье! А мнѣ она сказала про васъ, что вы ничего незначащая личность. Такъ и знайте!

Роза, вѣрно, не посмѣла больше останавливать его, встала и ушла.

Мнѣ стало ужасно непріятно, но я не утерпѣлъ, чтобы не спроситъ:

— Она это сказала?

— Да: «очень благовоспитанная и ничего незначащая личность» — вотъ доподлинныя слова.

И, вѣрно, желая дать мнѣ хорошенько почувствовать щелчокъ, Гартвигсенъ всталъ и принялся кормить голубей, хоть и было уже очень поздно.

Я ушелъ и побрелъ мимо зеленѣющаго выгона съ коровами, далеко за мельницу, въ лѣсъ, къ дальнимъ кряжамъ. Самолюбіе мое очень страдало. Такъ вся моя благовоспитанность ничего не стоила въ глазахъ моей госпожи. Я пробовалъ отдѣлаться отъ обиды, разсуждая: «ну, пусть баронесса такъ сказала; отъ этого же ничего не сталось, небо не свалилось». Да, но все-таки я чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ. За мной только числилась одна благовоспитанность и ничего больше. Я не былъ обольстительнымъ молодымъ человѣкомъ: худощавый, съ угреватымъ лицомъ… да, нельзя было сказать про меня, что я красивъ. Я потому и слушался совѣтовъ моихъ родителей, много учился и далеко подвинулся въ рисованьѣ и писаньѣ красками. Но я долженъ сознаться, что, выдавая себя за смѣлаго охотника, я прихвастнулъ; я совсѣмъ не былъ такимъ охотникомъ и хорошимъ ходокомъ, какъ Мункенъ Вендтъ, но я намѣревался отправиться бродить съ нимъ и поучиться у него его великому умѣнію относиться ко всему безразлично.

Раздумывая обо всемъ этомъ, я все шелъ да шелъ до полнаго изнеможенія. Инстинктивно я забирался въ самую чащу лѣса, словно желая спрятаться, и вотъ очутился передъ густымъ ивнякомъ. Я рѣшился проползти сквозь него на четверенькахъ, чтобы хорошенько укрыться, и тамъ уже отдохнуть. Меня какъ-то тянуло туда; какъ будто самъ Богъ призывалъ меня туда для какого-то дѣла, словно я, при всемъ моемъ ничтожествѣ, могъ въ чемъ-то помочь Ему.

Я пробирался сквозь кусты по тропинкѣ, какъ будто протоптанной звѣрями. Когда тропинка пресѣклась, передо мной оказалась небольшая круглая полянка съ прудкомъ. Пораженный, всталъ я на ноги и смотрѣлъ; и полянка точно смотрѣла на меня. Никогда еще не бывалъ я на такой маленькой и круглой полянкѣ. Можно было подумать, что прудокъ служилъ обиталищемъ какому-то существу, которое вдругъ поднялось на воздухъ, унеся съ собой крышу.

Когда первое изумленіе прошло, я сталъ находить особую прелесть въ мертвой тишинѣ мѣстечка, куда свѣтъ проникалъ только сверху, какъ въ колодецъ, и гдѣ никто не могъ видѣть меня, — развѣ съ высоты. Какъ тутъ хорошо! — подумалъ я. Прудокъ былъ такой маленькій и мелкій, что и я невольно присѣлъ — ради пущей уютности.

Э, да тутъ есть комары! Я замѣтилъ ихъ нѣсколько; они, какъ видно, начинали свою пляску въ одиночку гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ, а тутъ соединялись въ хороводъ.

Прудокъ затянуло сверху какъ пленкой, и комары, касаясь ея, даже не мочили крыльевъ; по ней же бѣгали разные водяные паучки и мошки, не оставляя никакихъ слѣдовъ. Небольшой усердный лѣсной паукъ усѣлся на покой въ своей колыбелькѣ-паутинкѣ, прикрѣпленной къ вѣткѣ.

Я даже забылъ все свое уныніе и обиду, — такъ здѣсь было хорошо. Здѣсь не было ни правой, ни лѣвой стороны, была одна окружность; росли ветлы, зеленѣлъ дернъ, было глухо, тѣсно, пахло стариной; это мѣстечко лежало тутъ, принадлежа себѣ самому, изъ одного человѣческаго вѣка въ другой. И ничто здѣсь не напоминало мнѣ, что вотъ-де я сижу тутъ и теряю время: тутъ не было никакихъ часовъ, и мѣркой всему служилъ круглый прудокъ, обросшій чащей ветлъ.

Мнѣ захотѣлось откинуться на спину и заснуть, но я спохватился во-время и не привелъ въ исполненіе своего намѣренія: паукъ началъ шевелиться, — къ дождю. Я замѣтилъ также, что прудъ словно помеломъ вымело отъ мошекъ и подернуло муаровой рябью. Я оглядѣлся вокругъ, и мнѣ стало какъ то не по себѣ: я открылъ, что кто-то недавно былъ по ту сторону прудка: нѣсколько ветлъ было срублено, словно чтобы нѣсколько расширить берегъ, и свѣжіе обрубки сразу выдавали, что это было сдѣлано лишь сегодня. Я перескочилъ черезъ прудъ. Берегъ слегка заколебался, хотя почва тутъ была твердая, а не болотистая. Я поглядѣлъ на торчавшія изъ земли остатки ветлъ, и меня охватило какое-то странное волненіе: я увидалъ, что это сдѣлано непривычной лѣвой рукой. Вѣрно, это разсказъ баронессы такъ обострилъ мою наблюдательность! Я взялъ въ руки срубленныя ветлы, разсмотрѣлъ ихъ со всѣхъ сторонъ и убѣдился, что я правъ. Но къ чему, зачѣмъ были срублены эти ветлы? И откуда эти таинственныя зарубки на другихъ? Я сталъ вглядываться въ чащу, и по спинѣ у меня пробѣжалъ холодокъ: прямо передо мной стояло каменное изваяніе, божокъ.

О, онъ былъ такой маленькій и жалкій, безъ рукъ по самыя плечи, и съ какими-то жалкими черточками вмѣсто глазъ, носа и рта. Начало ногъ тоже было обозначено лишь грубой насѣчкой на камнѣ, а самыхъ ногъ не было, и чтобы божокъ не упалъ, его подперли камнями.

Сперва я подумалъ, что Господь Богъ для того и завелъ меня туда въ этотъ вечеръ, чтобы я сбросилъ въ прудъ этого маленькаго идола. Но, когда я занесъ на него руку, она не послушалась меня, а какъ-то странно ослабѣла. Я взглянулъ на руку: что такое могло съ ней случиться? Вся кожа на ней какъ будто завяла, сморщилась. Охваченный жуткимъ чувствомъ переводилъ я глаза съ руки на маленькаго идола и обратно… Фу! какой стыдъ передъ Богомъ — струсить такого уродца! Сдавалось, что онъ когда-то былъ куда больше, величественнѣе, но давно-давно, а потомъ какъ будто впалъ въ дѣтство, теперь-же и вовсе никуда не годился, весь сморщился, очутился на подпоркахъ. Я поднялъ на него другую руку, но и эта рука упала безсильно; повторилось то же самое: кожа сморщилась, поблекла и на лѣвой рукѣ.

Тогда я опять перескочилъ черезъ прудъ и выкарабкался изъ чащи.

Съ неба закапали крупныя дождевыя капли.

XII.

Въ Сирилундѣ получено было письмо отъ родителей Розы, пастора и пасторши изъ сосѣдняго прихода. Это было приглашеніе на свадьбу. Пастору Барфоду вторично предстояло повѣнчать свою дочь. Ну, значитъ, все было готово къ торжеству. Я слышалъ уже про оглашеніе въ двухъ церквахъ, но самъ Гартвигсенъ, чисто по мужицки, держалъ свою свадьбу въ полномъ секретѣ до самаго конца. Даже ни словомъ не обмолвился о ней. Но, на все воля Божья!

Дождь лилъ безпрерывно, и ѣхать на свадьбу приходилось на большой лодкѣ Макка. Но одна изъ дочекъ баронессы, маленькая Тонна, была нездорова, и рѣшено было оставить обѣихъ дѣвочекъ дома. Такимъ образомъ, и я не могъ принять приглашенія. Баронесса, впрочемъ, была очень любезна со мной и предлагала сама остаться дома, чтобы я могъ ѣхать. Но это ужъ было ни съ чѣмъ несообразно, и объ этомъ не могло быть и рѣчи. Маленькая Марта тоже оставалась съ нами.

Самая свадьба была тихая по той причинѣ, что невѣста еще такъ недавно была замужемъ за другимъ. Да, свадьба была совсѣмъ тихая, отнюдь не во вкусѣ жениха; онъ бы радъ былъ созвать оба прихода и задать такой пиръ!

По возвращеніи, Гартвигсенъ сказалъ: — Мнѣ васъ очень не доставало на моей свадьбѣ.

Я поблагодарилъ его и отвѣтилъ, что не имѣлъ никакой возможности быть, — по разнымъ причинамъ. Во первыхъ, я былъ человѣкъ служащій, и моя госпожа сама была приглашена. Во вторыхъ, у меня не было фрака, а даже моя незначительная благовоспитанность говорила мнѣ, что никакое другое одѣяніе неумѣстно въ подобномъ случаѣ.

Вотъ что я отвѣтилъ. Пусть себѣ Гартвигсенъ передалъ бы дальше эту мою послѣднюю главную причину! Я ничего бы не имѣлъ противъ этого. Я впрочемъ, слышалъ потомъ, что самъ Гартвигсенъ щеголялъ на свадьбѣ въ ботфортахъ съ мѣховыми отворотами, чтобы поразить купцовъ съ дальнихъ шкеръ. Кто-то обратилъ было его вниманіе на несуразность такой обуви въ лѣтнее время, но Гартвигсенъ отвѣтилъ:

— Мнѣ горя мало, что дѣлаетъ, чего не дѣлаетъ Маккъ. А разъ у меня зябнутъ ноги, я надѣваю мѣховые сапоги. У меня, небось, всякаго сорта найдутся!

Роза во второй разъ стала теперь замужней женщиной. Ровно въ двѣнадцать часовъ я пошелъ къ ней съ поздравленіемъ. Она пожала мнѣ руку и съ улыбкой поблагодарила. Потомъ налила вина въ стаканчики, и я остался посидѣть. Она начала разсказывать, что лопарь Гильбертъ встрѣтилъ ее у дверей церкви, и ей стало жутко. Пока же она разсказывала, вернулся домой Гартвигсенъ. Видъ у него былъ какой-то таинственный, и онъ улыбался чему-то. Выпивъ съ нами, онъ вынулъ изъ кармана пакетъ со множествомъ сургучныхъ печатей и, посмѣиваясь, съ самодовольною гордостью сказалъ:

— Сейчасъ вотъ получилъ кое-что съ почты. Опоздало на денекъ, но…

Тутъ онъ вскрылъ пакетъ и, вынувъ оттуда кольцо, надѣлъ его Розѣ на палецъ.

— Вотъ тебѣ кольцо, — сказалъ онъ. — Смотри, не потеряй опять.

Роза слегка измѣнилась въ лицѣ. — Нѣтъ! — тихо сказала она, взяла его за руку и поблагодарила. Кольцо было чуточку велико. Она сняла его, взглянула на выгравированное имя Бенони и снова надѣла.

Но Гартвигсенъ не могъ успокоиться, пока не показалъ, что еще заключалось въ пакетѣ. — Тутъ, пожалуй, еще кое-что есть! — заявилъ онъ.

— Боже мой! Что же тамъ можетъ быть еще? — спросила Роза.

Гартвигсенъ взялъ пакетъ, показалъ его намъ обоимъ снаружи и, окинувъ насъ горделивымъ взглядомъ, сказалъ: — Прочтите сами. Кольцо то стоило всего четыре далера, съ именемъ и со всѣмъ прочимъ, а тутъ помѣчена цѣна пакета: сто десять далеровъ!

Гартвигсену, видно, хотѣлось хорошенько помучить насъ. Я было сдѣлалъ попытку уйти, чтобы не мѣшать, но онъ попросилъ меня остаться. — Ну-ка, отвернитесь! — скомандовалъ онъ.

Я слышалъ, какъ онъ звякнулъ чѣмъ-то; потомъ онъ подошелъ къ Розѣ и торжественно произнесъ:

— Изволь, Роза! Я преподношу тебѣ сіи золотые часы и золотую цѣпь.

Роза широко раскрыла глаза отъ изумленія, хотѣла что-то сказать, запнулась и даже сѣла. О, какъ она была мила въ своемъ смущеніи, какъ искренна! Она то краснѣла, то блѣднѣла, и когда, наконецъ встала и поблагодарила мужа за все, онъ сказалъ, самъ растроганный: — Носи на здоровье!

Затѣмъ онъ взялъ часы обратно, чтобы завести ихъ и поставить. Его самого это занимало, какъ ребенка; у него были такіе счастливые дѣтскіе глаза. Уходя отъ новобрачныхъ, я и сказалъ себѣ, что разъ начало у нихъ вышло такое сердечное, то, пожалуй, все-таки хорошо, что Роза попала въ этотъ домъ. Да, да, значитъ, и дѣло съ концомъ: Роза нашла свое счастье!

Дни шли, снова было солнце и тепло. Начались красныя ночныя зори, и морскія птицы разгуливали по отмели со своими птенцами. Мнѣ же стало тоскливо: вѣдь нельзя было каждый день заходить къ Розѣ и Гартвигсену, да это уже и не доставляло мнѣ теперь особой радости. Баронесса была вполнѣ равнодушна къ музыкѣ и ко мнѣ самому, такъ что я игралъ немножко лишь днемъ, когда Маккъ бывалъ въ конторѣ, а баронесса гуляла. Впрочемъ, гулялъ и я — съ дѣтьми, какъ птицы со своими птенцами.

И порою намъ бывало превесело. Стоило дѣвочкамъ увидать меня лежащимъ гдѣ-нибудь на травѣ, какъ онѣ загорались желаніемъ побороть меня. Усядутся мнѣ на меня и не даютъ мнѣ встать. А я возьму да тихонько перевернусь, тамъ что онѣ покатятся съ меня. Но онѣ опять мигомъ вскочатъ и снова стараются изо всѣхъ силъ притиснуть меня. Тонна при этомъ такъ пыжилась, что краснѣла, какъ ракъ. Особенно добивались онѣ схватить меня за носъ, воображая, что въ этомъ вся сила. Но за волосы онѣ меня никогда не трогали. Иногда онѣ также принимались стирать у меня съ лица угри, и такъ усердно терли и слюнями, и морской водой, что лицо мое становилось куда румянѣе, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ. Вообще, дѣвочки были удивительно хорошія. Но въ послѣднее время онѣ, по дѣтскому обычаю, перемѣнили друга и начали сопровождать Іенса Папашу, когда онъ, по долгу службы, обходилъ дома, собирая кости. Дѣвочки постоянно выпрашивали у матери позволеніе на эти прогулки.

— Ну, ну, пусть ихъ идутъ, — говорила мнѣ баронесса. — Вотъ зимой ужъ начнутъ понемножку учиться.

Она была очень добра къ дѣтямъ, и они ее очень любили. Презабавно онѣ иногда съ ней разговаривали: — Погоди мама, я вотъ приду и такъ буду любить тебя! — и тонкая, но сильная баронесса подхватывала ихъ на руки и высоко подымала на воздухъ.

Охъ, ужъ эта мудреная и безсовѣстная баронесса Эдварда! Хотя, пожалуй, все-таки она была несчастнѣе и больше сбита съ толку, чѣмъ какая-либо другая женщина изъ тѣхъ, кого я знавалъ; впрочемъ — и зналъ-то я не многихъ.

Разъ, поздно вечеромъ, меня взяла такая тоска, что я нигдѣ не находилъ себѣ мѣста. Я зашелъ-было на минутку къ Розѣ, и мнѣ почудилась какая-то тихая, почти нѣмая размолвка между нею и мужемъ. Мнѣ даже какъ-то жутко стало; Гартвигсенъ почти ничего не говорилъ, и Роза отвѣчала молчаніемъ. Я поспѣшилъ уйти, и мнѣ вдогонку былъ брошенъ грустный, безпомощный взглядъ.

Одолѣваемый мыслями, я пошелъ опять въ лѣсъ, поднялся на кряжъ и сталъ пробираться къ знакомому мѣстечку съ прудкомъ и съ языческимъ каменнымъ человѣчкомъ. Я опять на четверенькахъ проползъ по тропинкѣ черезъ чащу ветлъ и — замеръ: кто-то предупредилъ меня и занялъ мое мѣстечко! Тамъ были люди. Они не разговаривали, но купались въ маленькомъ прудкѣ, оба совсѣмъ нагіе. Я сразу узналъ въ женщинѣ баронессу Эдварду. Мужчину же я не призналъ: волосы у него раздѣлились посерединѣ головы и висѣли по обѣ стороны длинными мокрыми прядями. Взглянувъ на его одежду, лежавшую на берегу, я, однако, догадался, что это былъ лопарь Гильбертъ.

Они купались, окунаясь одновременно; онъ держалъ ее за талію. Я замеръ въ кустахъ, какъ окаменѣлый, вытаращивъ на нихъ глаза. Временами купающіеся останавливались и глядѣли другъ на друга, но какъ будто ничего не видѣли и только порывисто дышали, какъ бы въ экстазѣ. Наконецъ, они словно вынесли другъ друга на расчищеное возлѣ прудка мѣсто. Лопарь остался стоять, отдуваясь; вода такъ и текла съ его волосъ. Баронесса сѣла, поджавъ подъ себя ноги, положила голову на одно колѣно и такъ застыла; только глаза ея бѣгали. Она ждала, что онъ теперь сдѣлаетъ съ ней. А онъ присѣлъ около нея, зарычалъ и вдругъ, схвативъ ее за горло, повалилъ. О, тутъ они оба точно одичали, дрожали, извивались, сплетались руками и ногами… Нѣтъ словъ сказать, что они дѣлали. Изъ груди моей рвался крикъ, но замеръ на губахъ. Маленькій идолъ да я были свидѣтелями, но я былъ нѣмъ, какъ и онъ.

Я пришелъ въ себя уже у выхода изъ чащи, куда инстинктивно возможно осторожнѣе допятился ползкомъ. Оттуда, съ прудка, не доносилось ничего, кромѣ тоненькаго, жиденькаго пѣнія, словно пѣлъ дряхлый старикъ или больной, или пищалъ самъ тотъ жалкій идольчикъ. Вѣрно, тѣ двое лежали теперь передъ нимъ и не въ силахъ были найти для него лучшей пѣсни, чѣмъ этотъ пискъ.

На обратномъ пути домой меня трясло, какъ въ лихорадкѣ, даромъ что свѣтило солнце и было тепло. Должно быть, во время бѣгства изъ лѣсу меня хлестали и царапали вѣтви, но я ничего не замѣчалъ, ничего не помнилъ. Зато, выйдя изъ лѣсу около мельницы, я замѣтилъ Крючкодѣла, который стоялъ тамъ со своей свистулькой и дурачилъ птицъ, заставляя ихъ просыпаться и откликаться. Я былъ виною того, что Гартвигсенъ велѣлъ закрасить указующую руку на стѣнѣ, такъ что Крючкодѣдъ могъ имѣть зубъ противъ меня и не постѣснился бы продолжать чирикать, еслибы я прошелъ мимо. Я и направился прямо къ нему, намѣреваясь спросить: — Ты что же это не ложишься? Вѣдь ужъ ночь! — Но, когда я подошелъ поближе, онъ пересталъ чирикать, снялъ шапку и поклонился. Тогда я рѣшилъ спросить иначе:

— Что-жъ, ты и по ночамъ тутъ щебечешь?

— Да, — отвѣтилъ онъ.

— А спать развѣ не пойдешь?

— Нѣтъ. Я на караулѣ. Мельница работаетъ.

— Да вѣдь тамъ два мельника.

— Такъ то такъ, да…

Занятый тѣмъ, что я видѣлъ въ лѣсу, я подумалъ: ужъ не баронесса ли поставила его караулить, — и продолжалъ про себя: — да, да; мало ли кому тутъ нужны караульные!

Крючкодѣлъ видѣлъ, что я задумался и, полагая, что за моими вопросами скрывается что-то, вдругъ заговорилъ, озираясь во всѣ стороны: — Видно, знаете.

Мнѣ не хотѣлось быть его сообщникомъ въ чемъ бы то ни было, но и напрасно было бы отнѣкиваться, что я знаю кое-что. А онъ указалъ пальцемъ на что то позади себя и прибавилъ:

— Вонъ лежитъ.

— Что лежитъ? Перина? Въ чемъ дѣло?

Я подвинулся поближе; Крючкодѣлъ, посмѣиваясь, двинулся за мной и объяснилъ, что вотъ и весь его караулъ: раза три, а то и четыре въ недѣлю онъ сушитъ тутъ по ночамъ перину Макка на этомъ брезентѣ. Ну, и стыда въ этомъ нѣтъ никакого. Прежде справлялъ эту должность Свенъ Дозорный, а онъ теперь важный шкиперъ. Кому нибудь да надо же это дѣлать! Но какой разбойникъ и хватъ этотъ Маккъ! Купаться по три, четыре раза въ недѣлю! А по веснѣ такъ онъ еще хуже былъ, — каждый Божій день; чисто взбѣсился! И все-то еще для него стоитъ лѣто, и, Богъ вѣсть, когда придетъ зима. Пожалуй, никогда.

Я выслушалъ это объясненіе и настолько собрался съ мыслями, чтобы спросить:

— А какъ же ты сушишь перину въ дождь?

— Тогда я норовлю забраться на ночь въ пивоварню. Да, прежде то-все это дѣлалось проще, какъ я слыхалъ. Свенъ Дозорный сушилъ перину прямо на дворѣ, на солнышкѣ, а пивоварня день и ночь была къ его услугамъ. Но съ тѣхъ поръ, какъ баронесса вернулась, старику пришлось посократиться, ха-ха!

Добрѣйшему Крючкодѣлу, видно, страсть какъ хотѣлось представить мнѣ свое занятіе въ менѣе невыгодномъ свѣтѣ, и онъ не переставалъ подшучивать.

— Какъ сказано, кому-нибудь да надо же это дѣлать! И Маккъ самъ меня выбралъ, позвалъ къ себѣ въ контору и предложилъ это мѣсто. Онъ, дескать, страдаетъ животомъ, такъ ему нужно постоянно брать ванны, и чтобы его растирали. У меня же кстати такой особый талантъ; вотъ и ходи себѣ тутъ по ночамъ да подразнивай птицъ и удивляй людей, если кто набредетъ на тебя. Ха-ха! Надо же имѣть такую голову, чтобы такъ все обмозговать! и про купанье-то чего наговорилъ? Теперь его растираютъ Элленъ, жена Свена Дозорнаго, и эта дѣвчонка Петрина.

Вернувшись въ Сирилундъ, я наткнулся на ссору: Оле Человѣчекъ сцѣпился съ Туловищемъ изъ за своей жены, Брамапутры. Ахъ, этотъ бѣсъ Брамапутра, — опять попалась! Она поспѣвала во всѣ мѣста заразъ, скользила, какъ тѣнь, по стѣнамъ, и никогда не бывала виноватой, въ чемъ бы ее ни уличили. — Да постыдитесь же! — усовѣщивала она тѣхъ двухъ по поводу моего прихода, но Оле Человѣчекъ ничего не слышалъ и не видѣлъ, а только плевался и бѣгалъ взадъ и впередъ, Туловище же прислонился спиной къ кухонной стѣнѣ, чтобы обезопасить себя съ тылу, и такъ стоялъ на своихъ коротенькихъ ногахъ, словно на двухъ подпоркахъ; а туловище у него было огромное, сильное; просто чудовище какое-то!

Вся. эта ночь была настоящимъ навожденіемъ бѣсовскимъ.

Утромъ баронесса вышла такая тихая, кроткая: ходила такая блѣдная, томная, усталая. Она положительно какъ будто боялась задѣть кого-нибудь изъ насъ, и опять у нея появилось то безпомощное, растерянное выраженіе лица, какъ тогда, когда ей случалось сгоряча сказать что-нибудь неподходящее.

XIII.

И баронесса, и Маккъ вспомнили меня въ день моего рожденія и надарили мнѣ разныхъ хорошихъ вещей. Узнали они число и день, вѣрно, отъ дѣвочекъ; тѣ разъ спросили меня объ этомъ, и мнѣ не захотѣлось солгать имъ. Но мнѣ не особенно пріятно было, что мое рожденіе отпраздновали такимъ образомъ; за обѣдомъ даже подали вино, и Маккъ сказалъ нѣсколько отеческихъ словъ по поводу моего пребыванія на чужбинѣ. Дѣвочки же поднесли мнѣ хорошенькихъ раковинъ и камешковъ, набранныхъ на отмели, и, кромѣ того, Алина нарисовала для меня удивительный городъ на крышкѣ отъ коробки. Я повѣсилъ эту картинку у себя на стѣнѣ и тѣмъ очень порадовалъ дѣвочку. А маленькая Тонна назвала меня въ своемъ поздравленіи старшимъ братомъ; написала же за нее это поздравленіе сама мама.

Лѣто подходило къ концу; лѣсъ запестрѣлъ желтыми и красными пятнами, а небо какъ будто поднялось выше и поблѣднѣло. Треска провялилась; суда были нагружены и только поджидали вѣтра.

— Знай я про ваше рожденіе, я бы ужъ не забылъ его, — сказалъ мнѣ Гартвигсенъ со своей добродушно-чванной манерой. — Пойдемте теперь къ намъ посидѣть.

Я пошелъ не только съ охотой, но и съ радостью, радуясь и самому приглашенію и тому, что Гартвигсенъ ничего больше не имѣетъ противъ меня. Мы застали Розу дома, и Гартвигсенъ сказалъ ей, чтобы она подала вина и печенья.

— Я знаю, ты не заставишь себя просить долго, — сказалъ онъ, шутя. — Студентъ — человѣкъ образованный; не то, что я.

Роза ничего на это не сказала, но взглядъ у нея былъ такой усталый.

Пока мы угощались, Гартвигсенъ продолжалъ шутить и болтать, часто спрашивая: — Что скажешь на это, Роза? Не знаю, какъ это тебѣ покажется, Роза? — а Роза какъ-то вяло отвѣчала: — Да, — или: — что мнѣ сказать? — словно умаляя себя и говоря: да стоитъ-ли спрашивать моего мнѣнія?

Вдругъ Гартвигсенъ сказалъ серьезно: — Да, да, я вѣдь знаю, почему ты такая неповадливая. Но не совѣтую тебѣ!..

Роза промолчала, слегка опустивъ голову.

— Я видѣлъ въ Сирилундѣ маленькую Марту, — вставилъ я.

Никакого отвѣта.

— А голуби-то страсть какъ расплодились за лѣто, — опять вставилъ я, глядя въ окно.

— Да, не совѣтую тебѣ! — прогремѣлъ вдругъ Гартвигсенъ, глядя на Розу изъ-подъ сдвинутыхъ бровей.

Она встала и отошла къ печкѣ, гдѣ постояла немножко, потомъ присѣла и принялась разсматривать фигурки на печныхъ дверцахъ.

Въ дверь постучали. Гартвигсенъ всталъ и вышелъ. Я услыхалъ въ сѣняхъ голосъ баронессы:

— Здравствуйте!

— Не сыграть-ли что нибудь? — спросилъ я Розу, чувствуя себя прескверно.

— Да, спасибо.

Проходя по горницѣ къ клавесину, я увидѣлъ въ другое окно, какъ удалялись вмѣстѣ Гартвигсенъ и баронесса.

Я сталъ играть первое, что пришло мнѣ въ голову. И на душѣ у меня было такъ тяжело, что я часто сбивался. Когда я окончилъ, Роза сказала:

— Не поѣхать ли намъ половить рыбу? Хотите?

Я взглянулъ на нее. Если она предлагаетъ мнѣ ѣхатъ съ нею ловить рыбу, значитъ, она стала посмѣлѣе; вѣрно, и съ ней случилось что-нибудь особенное; пожалуй, она рѣшила платить тою же монетой?

Роза одѣлась, мы пошли въ сарай, взяли донную удочку и дорожку и поѣхали. Гребя, я раздумывалъ: что такое творилось тутъ у меня на глазахъ? Неужто меня пригласили только для того, чтобы составить компанію Розѣ, когда самъ Гартвигсенъ уйдетъ съ баронессой?

Не было ни малѣйшаго вѣтерка; заливъ лежалъ, какъ зеркало. Я попытался было разсказать объ одномъ морякѣ, весельчакѣ и хвастунѣ, который разъ въ бурю потерпѣлъ крушеніе, но не утонулъ; вокругъ него кишмя кишѣли потонувшія птицы морскія, а онъ вотъ взялъ да не потонулъ!

Ну, засмѣйся же! — сказалъ я про себя, но Розѣ, видно, не до смѣха было. Тогда я самъ разсмѣялся надъ морякомъ, чтобы немножко подбодрить Розу своей веселостью.

Я обратилъ ея вниманіе, какъ моя оловянная рыбка блеститъ на солнцѣ, и, когда погрузишь ее — словно лучъ сверкнетъ и потухнетъ въ водѣ,

— Да, — сказала Роза и только.

Какъ она была угнетена! Я сидѣлъ и смотрѣлъ на нее. Одѣта она была хорошо, но въ этомъ-же платьѣ изъ прочной и простой матеріи ходила она еще весною, до замужества. На кормѣ лежалъ ея жакетъ; и онъ былъ далеко не новый, только носили его, видно, бережно. Пуговицы приходились на правой сторонѣ, а петли на лѣвой. Значитъ, жакетъ перелицованъ, — подумалъ я, — и какъ мило это сдѣлано! Такъ вотъ чѣмъ она коротаетъ время.

Взглядъ Розы былъ такъ печаленъ и глубокъ, чти когда она вскидывала его на меня, — словно волна набѣгала.

— Ваши родители живы? — спросила вдругъ Роза.

— Да.

— Есть у васъ сестра?

— Да.

— А у меня нѣтъ брата! — Послѣ небольшой паузы она прибавила, слегка улыбаясь: — Зато вѣдь у меня есть папа.

— Отецъ вашъ удивительно красивый мужчина.

— Да, красивый и счастливый. — И она опять слегка улыбнулась и сказала: — Только я одна огорчала его всю свою жизнь.

По водѣ начала пробѣгать рябь; солнце перестало грѣть; Роза надѣла жакетъ и снова усѣлась съ донной удочкой, тогда какъ я ловилъ на дорожку. Мы наловили немножко, но на уху не хватало, — рыбка попадалась все мелкая; приходилось посидѣть еще, и Роза сидѣла очень терпѣливо. Мнѣ захотѣлось допытаться — не хочется ли ей попросту протянуть время, такъ какъ домъ ей сталъ не милъ. Я и сказалъ:

— Ваше кольцо было вамъ немножко велико; смотрите, какъ бы оно не соскользнуло съ пальца.

Ей представлялся теперь удобный случай равнодушно отвѣтить: Ну, и пусть его! Но она, напротивъ, вздрогнула, перемѣнилась въ лицѣ и взяла удочку въ лѣвую руку.

Черезъ часъ мы наловили достаточно и направили лодку къ берегу.

Гартвигсенъ былъ уже дома и добродушно, хотя, пожалуй, не безъ насмѣшки, замѣтилъ Розѣ:

— Такъ и ты начинаешь приносить въ домъ? Да, да, пожалуй, намъ ѣсть нечего, — какъ знать.

— Развѣ мы мало потрудились? — сказалъ я.

— Нельзя пожаловаться. Ну, я помогу вамъ чистить рыбу, и вы оставайтесь съ нами ужинать.

Я остался. Больше ничего особеннаго не произошло, но тонъ былъ какой-то несердечный, и мнѣ весь вечеръ не по себѣ было. Гартвигсенъ то и дѣло выходилъ то за тѣмъ, то за другимъ, оставляя насъ вдвоемъ. То онъ долго стоялъ и разговаривалъ во дворѣ съ какимъ-то прохожимъ, то сыпалъ горохъ голубямъ, хотя голуби давно уже улеглись. Я по всему видѣлъ, что онъ пересталъ ревновать ко мнѣ, но Розѣ какъ будто не было до этого дѣла. Она ходила по комнатѣ и прибирала тамъ и сямъ; закрыла, словно по разсѣянности, крышку клавесина. Видно, не хочетъ, чтобы я попросилъ ее сыграть, — подумалъ я. Такъ, вѣрно, оно и было.

Скрѣпя сердце, я продолжалъ болтать о томъ, о семъ, хоть мнѣ и очень тяжело было. А когда Гартвигсенъ вернулся въ комнату, я всталъ и простился.

По дорогѣ домой, я рѣшилъ поскорѣе окончить картинку, изображавшую горницу Макка. И, когда мнѣ удастся отдѣлать стаканчикъ Розы такъ, что любо-дорого будетъ взглянуть, я поднесу картинку Розѣ. Гартвигсенъ еще на дняхъ говорилъ мнѣ, что получитъ съ судами изъ Бергена всякіе багеты для рамокъ.

Разъ послѣ обѣда, когда я сидѣлъ и писалъ свою картинку, вошла баронесса и поразила меня, затронувъ въ разговорѣ религіозныя струны. Какъ она была разстроена и несчастна! Хваталась за грудь такъ, что нѣсколько крючковъ разстегнулось, — словно хотѣла вырвать сердце. Она сказала:

— Нѣтъ, не найти здѣсь покоя! Но вы, можетъ быть, нашли?

— Я? Нѣтъ, не могу сказать.

— Нѣтъ? Такъ, пожалуй, не мѣшало бы вамъ немножко поохотиться. Теперь вѣдь скоро наступитъ время. Пострѣляйте себѣ въ лѣсу. Это васъ освѣжитъ.

Я подумалъ: не во мнѣ и не въ моемъ покоѣ тутъ дѣло. Не самой ли ей хочется бродить, прислушиваясь къ моимъ выстрѣламъ въ лѣсу, и вспоминать выстрѣлы Глана въ старину?

— Я собирался было пойти на охоту, когда подмерзнетъ, — сказалъ я.

Она встала, побродила по комнатѣ, поглядѣла въ окна, опять бросилась на стулъ и сказала нѣсколько словъ въ похвалу моей картинѣ. Но мысли ея были гдѣ-то далеко. Я смотрѣлъ на нее съ состраданіемъ. Въ сердцѣ моемъ ей не было мѣста, но я желалъ ей всего хорошаго; она, видно, столько страдала и такъ заблуждалась.

— Я не собираюсь вовсе говорить о высокихъ предметахъ, — начала она опять, — но… хоть бы я что нибудь понимала! Почему я осуждена погибать такъ шагъ за шагомъ? Я бѣгала тутъ ребенкомъ повсюду и, бывало, прижималась лицомъ къ былинкамъ, чтобы приласкать и ихъ, быть доброй и къ нимъ! Да. И, въ сущности, это было не такъ ужъ давно, мнѣ кажется; не Богъ вѣсть сколько человѣческихъ вѣковъ прошло съ тѣхъ поръ. Но куда дѣвались теперь всѣ тѣ былинки и тропинки, и все прочее? Я хожу и смотрю на все другими глазами. Что же такое сталось со мной? Я перестала быть ребенкомъ, — это такъ. Но есть же тутъ люди, которые какими были, такими и остались. Іенсъ Папаша — все тотъ же въ душѣ, лопарь Гильбертъ все тотъ же. А я вотъ выросла, стала совсѣмъ другой. Я такая дурная, что подняла бы самое себя на смѣхъ, вздумайся мнѣ теперь прильнуть щекой къ былинкамъ. А вотъ Іенсъ Паваша и лопарь Гильбертъ все полны старыхъ ребячествъ и лелѣютъ ихъ по прежнему. Достанься мнѣ тотъ, кого я любила, и оставайся я тутъ, броди по тѣмъ же лѣсамъ и тропинкамъ, я бы, пожалуй, и сохранила въ душѣ миръ, — какъ вы думаете? Такъ выходитъ, что сама жизнь толкнула меня въ какой-то враждебный мнѣ міръ, а съ какой стати? То, отъ чего я ушла, было лучше того, къ чему я пришла. Я попала въ образованный, богатый домъ; тамъ не было никакихъ былинокъ, никакихъ лѣсныхъ тропинокъ. Я кое-чему выучилась, привыкла выражаться получше… О, хромой докторъ, который жилъ здѣсь когда-то, не узналъ бы меня теперь. А дальше что? Да, былъ человѣкъ, который говорилъ не лучше меня, но заставлялъ меня всю вспыхивать отъ радости. Когда ему случалось сказать что-нибудь неладное или заануться въ разговорѣ, не находя словъ, мнѣ это казалось такъ хорошо. О, продолжай, продолжай, запинайся! — хотѣлось мнѣ сказать. Вѣдь тогда онъ оказывался не лучше меня, не изъ другой породы. Мы оба знали тутъ каждую былинку и съ десятокъ людей, которые тоже знали насъ; мы различали слѣды другъ друга на тропинкахъ и въ травѣ, бросались на нихъ и цѣловали. Раздастся выстрѣлъ въ лѣсу, взовьется дымокъ надъ верхушками деревьевъ, послышится издалека радостный визгъ Эзопа — и что же я дѣлаю? Я глажу листья, ласкаю кусты можжевельника и затѣмъ цѣлую свою же руку. Возлюбленный мой! — шепчу я, и внутри у меня словно дрожатъ и поютъ скрипки. Я вынимаю свои груди навстрѣчу ему, чтобы хоть чѣмъ-нибудь порадовать его за его выстрѣлъ, посланный мнѣ. Жизнь моя принадлежитъ ему, я ничего не вижу отъ волненія, тропинка колышется подо мной, я падаю. Но вотъ, я чувствую, что онъ близко; словно токъ пробѣгаетъ по мнѣ, я встаю и жду его. А онъ ни слова не можетъ сказать, да и что тутъ говорить? Но я знаю, гдѣ найти грудь, на которой такъ сладко отдыхать! Прильнуть къ ней все равно, что прильнуть къ цѣлому міру блаженства… И я утопаю въ его дыханьѣ, пахнущемъ лѣсомъ, дичиной…

Баронесса на минуту прервала свое экзальтированное признаніе. Я кончилъ писать; солнце ушло отъ стаканчика Розы.

— Бросьте на сегодня свою работу и пойдемте со мной, — сказала баронесса.

Я прибралъ свои вещи и пошелъ. У баронессы былъ въ ту минуту такой жалкій видъ, что она невольно вызывала мое состраданіе, и я пытался облегчить ея муки, всячески угождая ей. Помню, что высказавшись во время прогулки, она стала спокойнѣе.

— Господи, какъ жизнь жестока! Одинъ пожираетъ другого. Мы рѣжемъ курицу, чтобы съѣсть ее, связываемъ и колемъ поросенка, чтобы тоже съѣсть. Мы топчемъ цвѣты въ лугахъ. Заставляемъ плакать дѣтей. Они смотрятъ на насъ и плачутъ. О, во мнѣ все переворачивается отъ отвращенія къ жизни!..

— Всетаки, пожалуй, и такая жизнь лучше смерти.

— Да, пожалуй, все-таки лучше; не знаю. Да, вы правы; пожалуй, и такая жизнь лучше смерти.

XIV.

До отплытія судовъ я успѣлъ однажды вечеромъ разговориться со Свеномъ Дозорнымъ, который былъ женатъ на Элленъ Горничной. Товарищъ его, другой шкиперъ, Оле Человѣчекъ, бралъ на этотъ разъ съ собой свою жену стряпухой на Фунтусъ. Оно выходило вдвойнѣ удобно, такъ какъ онъ могъ заодно держать свою любезную Брамапутру подъ строгимъ присмотромъ. Жена же Свена Дозорнаго не хотѣла ѣхать съ мужемъ, ссылаясь на то, что ребенокъ ея еще слишкомъ малъ, чтобы таскать его за собой.

Въ свое время Свенъ Дозорный, кажется, былъ куда подозрительнѣе, чѣмъ теперь. Разсказывали, что однажды въ сочельникъ онъ чуть не зарѣзалъ жену мясницкимъ ножомъ. Теперь же онъ преспокойно оставлялъ ее въ Сирилундѣ, уходя въ плаваніе на цѣлые мѣсяцы. Гартвигсенъ говорилъ про него, что онъ совсѣмъ закоснѣлъ, желая, вѣрно, сказать: отупѣлъ. Я часто видалъ, какъ Элленъ ластилась къ своему мужу съ нѣжностью настоящей измѣнницы; все это были одни фокусы, и Свенъ Дозорный оставался къ нимъ равнодушенъ. Она обыкновенно возвращалась послѣ ванны Макка позднею ночью, смотрѣла на всѣхъ, кто ей попадался навстрѣчу, усталыми, томными глазами и проходила какъ ни въ чемъ не бывало. Въ ней не было и тѣни стыда; ея визиты къ Макку были извѣстны всѣмъ, и самъ Свенъ Дозорный глядѣлъ на это вполнѣ равнодушно; она вернется ночью, онъ только взглянетъ и продолжаетъ себѣ покуривать носогрѣйку. Но дойти до такого равнодушія, пожалуй, стоило ему недешево; недаромъ онъ разъ чуть не пырнулъ жену ножомъ; впрочемъ, это ужъ давно случилось еще въ самомъ началѣ; теперь было уже не то. И съ какой стати самому подводить себя подъ каторгу? Бываетъ, конечно, что люди идутъ на преступленія изъ за-любви; но есть и другой исходъ: притерпѣться и жить по закону и въ добромъ согласіи. И такъ выходитъ прочно и хорошо; кому что больше по душѣ.

Пока я стоялъ и бесѣдовалъ со Свеномъ Дозорнымъ о предстоявшемъ ему плаваніи и прочихъ вещахъ, вышелъ изъ конторы Гартвигсенъ. Онъ еще издали заговорилъ, указывая черезъ плечо назадъ, на контору.

— Ну, вотъ, побывалъ тамъ и заработалъ малую толику.

— Съ чѣмъ васъ и поздравляю! — сказалъ Свенъ Дозорный. Эти двое всегда были добрыми друзьями.

Гартвигсенъ продолжилъ:

— Да, да, заработалъ со своего собственнаго компаньона, но это все едино. Мы съ нимъ и документикъ состряпали.

Выяснилось, что Гартвигсенъ взялъ на себя лично страховку судовъ и груза, отправлявшихся въ Бергенъ. Тонкій дѣлецъ Маккъ всѣ эти годы былъ остороженъ и хорошо страховалъ свои суда съ грузомъ, но несчастья еще ни разу не случалось. Въ этомъ году Гартвигсенъ вмѣшался въ дѣло, отговаривая Макка отъ такого крупнаго и глупаго расхода; какъ настоящій коммерческій человѣкъ, Маккъ, однако, не видѣлъ иного исхода и сказалъ: — Единственное средство тебѣ самому принять на себя страховку, Гартвичъ.

Гартвигсена прямо расперло отъ спѣси; вотъ когда онъ могъ показать себя и себѣ, и Макку! Все у него въ рукахъ; стоитъ ему сказать слово. И онъ его сказалъ.

Было это еще лѣтомъ. И словесный уговоръ оставался въ силѣ до вечера, когда былъ подписанъ документъ. На осеннемъ тингѣ его рѣшено было засвидѣтельствовать.

— Такъ вотъ, я теперь на тебя надѣюсь, Свенъ Дозорный, что ты благополучно проведешь свое новое судно въ Бергенъ и обратно! — торжественно заявилъ Гартвигсенъ.

Свенъ Дозорный отвѣтилъ:

— Постараюсь. За добрымъ желаніемъ у меня дѣло не станетъ.

Гартвигсенъ продолжалъ:.

— Того же ожидаю я отъ Оле Человѣчка съ Фунтусомъ. Правда, онъ беретъ съ собой женскій полъ, но я не такой невѣжа, чтобы сталъ препятствовать.

Въ эту минуту Маккъ прошелъ изъ своей конторы. Онъ кивнулъ намъ, а мы со Свеномъ Дозорнымъ сняли шапки.

— Доброй ночи, — отозвался Гартвигсенъ умышленно небрежно, желая показать намъ, что онъ-то съ Маккомъ на иной ногѣ, чѣмъ мы.

Немного погодя, черезъ дворъ прошла Элленъ. Должно быть, подкараулила, какъ Маккъ вышелъ изъ конторы, и выждала положенное время. Гартвигсенъ и Свенъ Дозорный переглянулись. Но Гартвигсенъ сталъ теперь такой важный, — онъ вѣдь застраховалъ свои суда у себя самого, — что не ограничился этимъ, а отпустилъ слѣдующее замѣчаніе:

— Ну, опять, видно, полѣзетъ въ теплую водицу. Чортъ его разберетъ, моего компаньона!

— Н-да, — отозвался Свенъ Дозорный, пуская дымъ изъ трубки.

— Одно я скажу тебѣ, Свенъ Дозорный; слѣдовало бы тебѣ поберечь жену; очень ей нужно вѣчно растирать его.

— Развѣ? Нѣтъ, ужъ пусть она, какъ сама хочетъ, — отвѣтилъ Свенъ Дозорный, выбивая носогрѣйку.

— Ну-ну, хорошо, — сказалъ тогда Гартвигсенъ, которому, видно, стало жаль своего шкипера. — Только вотъ она все бросаетъ ребенка. Впрочемъ, можетъ быть, тутъ и нѣтъ ничего такого; пожалуй, она просто такъ, изъ жалости къ ближнему, что ли.

Но Гартвигсенъ не все сказалъ, и когда мы шли съ нимъ вмѣстѣ къ его дому, прибавилъ:

— Видно, придется мнѣ взяться за моего компаньона. Кромѣ меня некому. Онъ забираетъ съ собою въ ванну то одну, а то и двухъ, и не думайте, что имъ больно много приходится растирать его. Нѣтъ, онъ совсѣмъ бѣшеный, такъ и хватаетъ ихъ. Я знать этого больше не хочу.

Я уже давно не видѣлъ Розы и обрадовался, заставъ ее свѣжей и бодрой. Какъ и всегда бывало въ послѣднее время, Гартвигсенъ скоро вышелъ и оставилъ насъ вдвоемъ. Роза бесѣдовала оживленнѣе прежняго и была вообще спокойнѣе.

— Спасибо; день прошелъ, и слава Богу! — отвѣтила она на мой вопросъ, какъ она поживаетъ. — А вамъ хорошо живется въ Сирилундѣ? Я давненько тамъ не была. Какъ Эдварда?

— Лучшей госпожи мнѣ и желать нельзя. И дѣти чудесныя.

— А вы страсть какъ выросли за лѣто, — сказала она мнѣ.

Я даже покраснѣлъ, такъ я обрадовался и возгордился, что она это сказала; поскорѣе отвернулся и сталъ глядѣть въ окно.

— Какъ эти два самца вѣчно на чеку одинъ противъ другого, — проговорилъ я.

— Голуби? Они развѣ еще не спятъ?

— Гартвигсенъ кормитъ ихъ. Эти двое терпѣть не могутъ другъ друга; такъ и вертятся волчками.

Роза тоже подошла къ окну взглянуть. При этомъ она стала совсѣмъ близко ко мнѣ. Вся она дышала какою-то ласковою, нѣжною женственностью и преспокойно перегнулась надо мной, чтобы поглядѣть хорошенько, упираясь рукой о подоконникъ. Рука была крупная, красивая. Мнѣ сдавалось, что она не все время глядитъ въ окно, но скользитъ взглядомъ и по моей головѣ, затылку и шеѣ. Я ощущалъ ея дыханіе. Ахъ, мнѣ, пожалуй, слѣдовало отодвинуться немножко, чтобы дать ей мѣсто, но мнѣ было такъ пріятно.

— Они ревнуютъ другъ къ другу, — сказалъ я про голубей. И что такое сказалъ я еще? Пожалуй, ничего больше, но въ ушахъ у меня звенѣло, словно я говорилъ долго, долго.

Роза слегка оттолкнулась рукою отъ подоконника, какъ будто отталкивая лодку отъ берега, и обдала меня своимъ долгимъ, чудеснымъ взглядомъ. Вѣрно, у меня голосъ дрожалъ, и я выдалъ себя.

— Да, ревность, пожалуй, вещь хорошая, — сказала она мягко, — и, вѣрно, она неразлучна съ любовью; какъ знать.

— Навѣрно, такъ.

— Но любовь едва-ли можетъ питаться одной ревностью. По крайней мѣрѣ, долго не можетъ.

— Нѣтъ, нѣтъ!

Меня охватила при ея словахъ несказанная радость: ревность свела ее съ хозяиномъ этого дома, но она больше не любила его! Меня же она увидѣла сегодня въ новомъ свѣтѣ: я выросъ, возмужалъ; ей не противно было смотрѣть на мой затылокъ и шею, она дышала мнѣ на волосы.

Я началъ бормотать что-то такое:

— Мнѣ бы только хотѣлось… Вы такая удивительная сегодня… Господи, я не видалъ вамъ подобныхъ… Вы одна единственная… Нѣтъ, право, вы красивѣе всѣхъ женщинъ въ свѣтѣ… Да; и мнѣ бы хотѣлось только поблагодарить васъ.

— Что съ вами? — сказала она, снисходительно улыбаясь, но покраснѣвъ. — Не влюбились же вы въ меня? О, нѣтъ! Вы такъ молоды… Нѣтъ, что съ вами!

Я всталъ было и протянулъ къ ней руку, не смѣя двинуться съ мѣста. Но, услыхавъ ея послѣдній отрывистый и рѣзкій возгласъ, я снова опустился на стулъ.

— Сидите смирно! — опять услыхалъ я.

Она то и дѣло поглядывала на меня, какъ будто соображая, какъ ей лучше угомонить меня. Видя, какъ она испугалась, я попытался успокоить ее, заговорилъ о своей сестрѣ, о томъ, что Роза такъ мнѣ ее напомнила сегодня, что мнѣ было такъ хорошо сидѣть тутъ съ нею… Отчасти я прямо выдумывалъ, у меня вовсе и не было взрослой сестры, а только маленькая. Да, Роза, видимо, и не вѣрила мнѣ; она была старше меня и, навѣрно, видѣла меня насквозь.

— Я хотѣлъ поблагодарить васъ за то, что вы позволяете мнѣ бывать здѣсь, — сказалъ я.

Она уже немножко успокоилась, опять улыбнулась и сказала; — Вы тутъ вдали отъ своихъ; совсѣмъ одинъ. — И она подошла ко мнѣ шага на два, склонила голову на бокъ и, поглядывая на меня, продолжала: — Нѣтъ, что такое съ вами?.. Конечно, приходите, милый мой, хоть каждый день. Можетъ быть, сыграете немножко? Нѣтъ? Такъ вамъ, пожалуй, пора уйти.

— Ахъ, нѣтъ.

— Да, да; ступайте домой, лягте и успокойтесь. Такъ вѣдь?

Я схватилъ ея руку и крѣпко, долго цѣловалъ.

— Не вводите насъ обоихъ въ бѣду! — услыхалъ я ея шопотъ.

Я снова очутился на стулѣ. Въ сѣняхъ послышались шаги, и вошелъ Гартвигсенъ.

— Не сыграете-ли? — спросилъ онъ.

— Поздно уже… Нѣтъ, спасибо; скоро ночь.

— Но завтра опять будетъ день! — сказала Роза.

Она была такъ мила и ласкова, и оба они, и Роза и Гартвигсенъ, проводили меня и пожали мнѣ руку.

Гартвигсенъ, противъ обыкновенія, выказалъ заботливость, сказавъ женѣ:

— Теперь ужъ не лѣтнее время, Роза; ты бы накинула шаль.

— Мнѣ не холодно, — отвѣтила она.

— Да, пожалуй, у тебя нѣтъ шали, — продолжалъ Гартвигсенъ. — Но развѣ долго тебѣ достать въ лавкѣ — за счетъ Гартвича; дадутъ, я полагаю! — и онъ расхохотался въ мою сторону.

По дорогѣ домой, я нѣсколько разъ оборачивался назадъ. Я немножко тѣшилъ себя мыслью, что Розѣ, пожалуй, скучновато стало, послѣ моего ухода.

Я вернулся въ Сирилундъ. Маккъ въ ночной рубахѣ высунулся изъ своего окна во второмъ этажѣ и разговаривалъ съ Оле Человѣчкомъ во дворѣ. Значитъ, Маккъ все еще не улегся на покой; былъ совсѣмъ свѣжъ и бодръ послѣ ванны, и голова у него работала исправно.

— Пожалуй, ты отплывешь ночью, — говорилъ онъ Оле Человѣчку, — а я вотъ что еще хотѣлъ сказать тебѣ: на обратномъ пути пройди съ Фунтусомъ по ту сторону маяка. Шкуна не пойдетъ зимою на Лофотены; ее надо поднять къ веснѣ и подправить.

XV.

Миновалъ день Семи спящихъ отроковъ. Суда съ треской отплыли на югъ, и сушильныя площадки опустѣли. Начался листопадъ.

Въ Сирилундѣ какъ будто потише стало. Свенъ Дозорный и Оле Человѣчекъ забрали съ собой часть людей и уѣхали. Уѣхала и Брамапутра, бывшая причиной многихъ веселыхъ исторій и бѣдъ въ людской. Но и безъ того осталось еще довольно народа: приставные рабочіе, приказчики, дворники, кузнецъ, бондарь, пекарь, два мельника, всѣ работницы, Крючкодѣлъ,Туловище, Іенсъ Папаша и призрѣваемый Фредрикъ Менза, который не вставалъ съ постели, но преисправно ѣлъ и пилъ и все никакъ не могъ развязаться съ жизнью.

Да, часъ Фредрика Мензы все никакъ не могъ пробить. Вотъ ужъ съ годъ лежалъ онъ такъ, все больше и больше впадая въ дѣтство. Ѣлъ онъ много, физическія силы его не падали, зато умственныя совсѣмъ ослабѣли отъ старости. Если его о чемъ-нибудь спрашивали, онъ отвѣчалъ: бобо! — а то подолгу лежалъ, воюя съ собственными руками въ воздухѣ и испуская по ихъ адресу безсмысленныя звуки. Съ каждымъ днемъ онъ все больше и больше дряхлѣлъ, но каждое утро просыпался въ добромъ здоровьѣ, котораго смерть какъ будто не могла сломить. Для Крючкодѣла, попавшаго къ нему въ сожители, онъ былъ настоящій крестъ.

А между Крючкодѣломъ и Туловищемъ завязалась забавная дружба: обоимъ не доставало Брамапутры, и такъ хотѣлось написать ей въ Бергенъ, да боязно было мужа. Тяжело, уродливо ковылялъ Туловище по двору; онъ носилъ изъ сарая дрова для всѣхъ печей въ домѣ и носилъ чудовищными вязанками. Медленно, грузно топалъ онъ по двору, словно отбивая тактъ своими двумя подпорками. Взвалить себѣ на спину вязанку съ добрый возъ было нипочемъ этому великану, и онъ еще подолгу простаивалъ съ такой ношей, болтая то съ тѣмъ, то съ другимъ; когда же двигался снова, то несъ ее съ осторожностью ребенка, а у кухонныхъ дверей сваливалъ и принимался разносить дрова по дому охапками. А то какъ бы лѣстница не подломилась!

Дружба между Туловищемъ и Крючкодѣломъ потому выходила особенно забавной, что Крючкодѣлъ всячески дразнилъ и изводилъ пріятеля, выкидывая съ нимъ разныя штуки. Плутоватый щебетунъ старался только держаться отъ гиганта на безопасномъ разстояніи, когда осыпалъ его своими насмѣшками и обидными прозвищами. Кромѣ того, онъ придумалъ для Туловища особую мелодію, которую, подкарауливъ выходъ гиганта изъ дровяного сарая, и насвистывалъ въ тактъ его ковылянію. Туловище отбивалъ тактъ по двору своими подпорками, а Крючкодѣлъ подсвистывалъ ему что было мочи. Туловище нѣкоторое время продолжалъ итти терпѣливо, потомъ старался мѣнять шагъ, чтобы уйти отъ этого аккомпанимента, но пронзительное чириканье сразу догоняло его, и опять бѣдняга шагалъ въ тактъ. Одно спасенье было — добраться до кухонныхъ дверей. Зато ужъ тамъ Туловище оглядывался назадъ такими глазами, точно съѣсть хотѣлъ своего преслѣдователя. Но къ вечеру онъ опять былъ тою же незлобивою душой.

У Гартвигсена иногда бывали престранныя фантазіи. Такъ, однажды въ лавкѣ, онъ вдругъ спросилъ меня, не могу ли я указать ему самую сподручную дорогу въ Іерусалимъ.

Въ лавкѣ было нѣсколько покупателей, а у винной стойки выпивалъ лопарь Гильбертъ. Я и подумалъ, что Гартвигсенъ задалъ мнѣ такой вопросъ, чтобы показать себя передъ приказчиками и посѣтителями: вотъ-де я каковъ; все мнѣ нипочемъ, хоть-бы и въ Іерусалимъ махнуть! Поэтому я и не принялъ вопроса всерьезъ, а только сказалъ:

— Ой, ой! Такъ-таки въ Іерусалимъ? Далеконько.

— Да. Но вѣдь добраться-то можно?

— Несомнѣнно.

— Но вы не знаете дороги?

— Нѣтъ, не знаю.

— А нельзя ли вамъ повыспросить за меня смотрителя маяка? Я съ нимъ вѣдь не въ ладахъ теперь.

— Если вамъ въ самомъ дѣлѣ нужно толкомъ разузнать объ этомъ, то я спрошу у него.

— Да, я хочу именно разузнать все толкомъ.

Приказчики, лопарь Гильбертъ и покупатели притихли въ изумленіи; Гартвигсенъ отлично замѣтилъ это, напустилъ на себя еще пущую важность и сказалъ:

— Это у меня еще съ дѣтства было на умѣ — когда-нибудь да побывать во всемірнознаменитой Іудеѣ.

Тутъ лопарь Гильбертъ закачалъ головой: какой, дескать, всемогущій этотъ Гартвигсенъ; что ни захочетъ, то и сдѣлаетъ! — вѣдь это, небось, за тридевять земель? И есть ли тамъ море, и солнце, и люди, какъ у насъ тутъ? Господи насъ помилуй!

И лопарь Гильбертъ, который славился тѣмъ, что разносилъ по околотку всѣ новости, поторопился допить свой шкаликъ, чтобы поскорѣе отправиться въ путь.

Въ эту минуту вошла баронесса.

Я зорко слѣдилъ за ней и лопаремъ. Ни единая черта въ ея лицѣ не дрогнула, не выдала ея; она равнодушно взглянула на лопаря, какъ на совершенно чужого человѣка. О, въ ней сказывалась отцовская натура, удивительная власть обуздывать всѣхъ и каждаго. Она прошла, какъ настоящая королева, завернула за прилавокъ и скрылась въ конторѣ.

Лопарь Гильбертъ откланялся: — Миръ вамъ! — и ушелъ изъ лавки.

А я сообщилъ Гартвигсену то, что успѣлъ наскоро сообразить насчетъ его путешествія: надо проѣхать по Европѣ до Константинополя, а оттуда съ пароходомъ куда-нибудь въ Малую Азію. Но для такой поѣздки нужно знать языки, и она возьметъ страсть сколько времени.

Не знаю почему, но я ничего не имѣлъ противъ того, чтобы Гартвигсенъ уѣхалъ куда-нибудь подальше. Я даже сталъ радоваться этому заранѣе и прибавилъ: — Я хорошенько поразспрошу у смотрителя.

— Особенно насчетъ самой сподручной дороги, — напомнилъ Гартвигсенъ. — Насъ вѣдь двое ѣдетъ: мужчина съ дамой.

У меня захватило духъ. Я сразу понялъ, почему я было такъ обрадовался его отъѣзду. Теперь все измѣнилось. Если и Роза уѣдетъ съ нимъ, какая же мнѣ радость?

— Но это очень опасное путешествіе, — сказалъ я. — Я вотъ все думаю объ этомъ и… разспрашивать смотрителя не рѣшусь. Нѣтъ, нѣтъ, не могу.

Гартвигсенъ смотрѣлъ на меня съ удивленіемъ. Въ это время баронесса вышла изъ конторы, и Гартвигсенъ остановилъ ее сообщеніемъ, что я отказываюсь разспросить смотрителя насчетъ дороги въ Іерусалимъ. Болтливость Гартвигсена какъ будто немножко покоробила баронессу, но она сксазала съ улыбкой;

— Вотъ какъ? Но почему же? Это странно. Или вы боитесь, что мы съ господиномъ Гартвичемъ пропадемъ дорогой?

У меня опять захватило духъ, и я снова расцвѣлъ радостью. О, я забылъ всякій стыдъ; любовь увлекала меня, а любовь жестокая вещь!

— Да, — пробормоталъ я, — путешествіе опасное. Но, конечно, не невозможное… о, напротивъ. И разъ вы оба того желаете, я переговорю со смотрителемъ. Зайду къ нему сегодня же. Непремѣнно!

Баронесса не хотѣла придавать дѣлу слишкомъ серьезнаго оборота и сказала съ легкой усмѣшкой:

— Ну, ну, незачѣмъ вамъ такъ усердствовать.

Но я усердствовалъ. Я забылъ всякій стыдъ, пошелъ къ маяку и рѣшилъ приложить всѣ старанія, чтобы спровадить мужа Розы. Какъ я былъ испорченъ! Я и не думалъ въ ту минуту, что Роза, навѣрно, огорчится отъѣздомъ Гартвигсена съ чужой женщиной. Ни о чемъ такомъ я не подумалъ.

На маякъ я не попалъ. Когда я собирался уже подняться туда по лѣстницѣ, смотритель окликнулъ меня изъ сарайчика, гдѣ онъ возился съ дровами.

Послѣ нѣкоторыхъ обиняковъ я добрался до настоящей цѣли своего прихода. Смотритель выслушалъ, тускло усмѣхнулся и покачалъ головой.

— Въ Іерусалимъ, онъ? Не давайте дурачить себя, молодой человѣкъ. Это просто… Вы понимаете по французски?

— Немножко.

— Это просто blague. И Эдвардочка туда же!

— Да, они какъ будто всерьезъ порѣшили, — сказалъ я.

— Такъ. Этотъ выскочка! Не можетъ уняться, пока не порастрясетъ всѣхъ своихъ грошей. И на кашу не останется. Дорога въ Іерусалимъ! Туда тысяча дорогъ. Всякая дрянь туда же въ паломники! Съ чего это ихъ разобрала такая набожность? — И вдругъ смотритель воскликнулъ: — Чортъ возьми, а что же говоритъ Роза?

Я въ первый разъ подумалъ объ этомъ и не могъ отвѣтитъ.

Смотритель продолжалъ болтать, останавливался, обдумывалъ про себя и снова продолжалъ. Въ концѣ концовъ, онъ нашелъ, что затѣя не такъ ужъ нелѣпа. — И, пожалуй, съ нихъ станется. Эдвардочка знаетъ, чего хочетъ. Да и почему бы имъ не совершить такой пустячной поѣздки и не увидѣть кое-что на бѣломъ свѣтѣ, кромѣ Сирилундскаго угла? Они попадутъ въ чужія страны, гдѣ солнце грѣетъ жарче, гдѣ въ морѣ прыгаютъ летучія рыбы, по берегу гуляютъ люди въ шелковыхъ платьяхъ, мужчины въ красныхъ фескахъ и курятъ сигареты… Чѣмъ больше я раздумываю объ этомъ, тѣмъ больше прихожу къ тому заключенію, что имъ слѣдуетъ поѣхать, провѣтриться отъ затхлаго провинціальнаго запаха. Такъ и скажите имъ. О, вы и не подозрѣваете, молодой человѣкъ, что такое Греція!

Смотритель Шёнингъ забылся и обнаружилъ свои истинныя чувства, что, навѣрное, было ему глубоко не по душѣ. Онъ весь ожилъ при воспоминаніи о чужихъ странахъ, въ которыхъ бывалъ; глаза его заблестѣли.

— Подумать, что они попадутъ туда! — продолжалъ онъ. — И отлично сдѣлаютъ, превосходно. Попадутъ въ Грецію! Вы спрашиваете дорогу въ Іерусалимъ? Въ Іерусалимъ одна дорога. Пусть ѣдутъ съ тресковой шкуной изъ Бергена до какого-нибудь города на Средиземномъ морѣ, до Греціи. Оттуда ужъ недалеко до Яффы. А до Іерусалима доберутся на арабскихъ коняхъ. Такъ и скажите имъ. Я даже готовъ написать весь маршрутъ, если хотите. Ахъ ты, чортова баба, эта Эдварда!

!!!!!!!!!!!!!Пропущены страницы 92-93

несса часто задавала мнѣ вопросы насчетъ поѣздки въ Іерусалимъ и не скрывала, что смотритъ на нее, какъ на паломничество. — Мнѣ столько надо искупить, — говорила она. — Вотъ я и хочу въ Іерусалимъ. Какъ вы думаете, поможетъ мнѣ это?

— Пожалуй. Даже навѣрно. Вы столько увидите, разсѣетесь. А дѣвочекъ вашихъ мы всѣ будемъ беречь.

— Да, да, дѣвочекъ вы всѣ должны беречь.

Тутъ глаза ея становились такими большими и влажными, и она ужъ не могла успокоиться, сейчасъ же шла отыскивать дѣтей и поочередно брала ихъ на руки, высоко подымая на воздухъ. А я, каждый разъ, какъ она признавалась, что ей столько надо искупить, невольно думалъ о ея мужѣ. Вѣрно, онъ изъ-за нея застрѣлился.

XVI.

Я пошелъ къ Розѣ и сказалъ:

— Тутъ кто-то собирается въ Іерусалимъ. И похоже, что поѣздка состоится. Всѣ говорятъ о ней.

— Я знаю, — отвѣтила Роза.

Меня это такъ удивило, что я сразу осѣкся. Она говорила слишкомъ спокойно; значитъ, правда, ей было все извѣстно.

— Я потому только заговорилъ, что поѣздка, пожалуй, дѣйствительно состоится, — началъ я снова. — Смотритель маяка уже составилъ весь планъ. Скоро будетъ поздно помѣшать.

Да, совѣсть заговорила во мнѣ вчера, говорила и сегодня; я уже не радовался больше отъѣзду Гартвигсена; напротивъ.

— А зачѣмъ же мѣшать? — спросила Роза. — Нѣтъ никакой надобности.

— Нѣтъ? — только сказалъ я.

— Бенони такъ хочется поѣхать, да и я ничего противъ этого не имѣю. Увидимъ столько новаго.

— Да, да, — отозвался я, словно блуждая въ густомъ туманѣ. Значитъ, и Роза поѣдетъ! И, чтобы хоть чѣмъ-нибудь искупить свою вину, я прибавилъ: — Вамъ вѣдь придется быть переводчицей.

— Ну, какая я переводчица! — отвѣтила Роза. — Я немножко училась по французски и по нѣмецки, но… Эдварда тоже, но… Ну да, вѣдь мы еще не уѣхали, — прибавила она.

Да, они еще не уѣхали.

Я встрѣтилъ Гартвигсена и заговорилъ о поѣздкѣ. И онъ сразу повелъ разговоръ такъ, какъ будто ихъ ѣхало трое, и рѣчи никогда не было ни о чемъ другомъ.

— Такъ Роза будетъ переводчицей, — сказалъ я.

— Да, — отвѣтилъ онъ. — Она все знаетъ по этой части, чего ни коснись, и прочее. Вы бы послушали ее, когда тутъ приплываетъ бутылка съ записками на разныхъ заграничныхъ языкахъ: Роза читаетъ безъ запинки, аккуратъ, какъ заповѣди.

— Да. И Роза, вѣрно, радуется поѣздкѣ?

— Не знаю. Но я аккуратъ такъ сказалъ ей: ты, само собой, поѣдешь съ нами; вѣдь не ѣхать же мнѣ въ чужіе края съ посторонней особой женскаго пола безъ тебя? И Маккъ то же сказалъ.

— Разумѣется!

— Къ тому же мы вѣдь еще не уѣхали, — прибавилъ и Гартвигсенъ. — Тутъ столько всякихъ соображеній. Надо къ зимѣ закупить грузъ для всѣхъ нашихъ судовъ, а объ Рождествѣ начнется горячка въ лавкѣ. И мнѣ за всѣмъ нужно имѣть глазъ; не посадить же мнѣ своего компаньона на мель.

Я такъ и не добился, что собственно перевернуло весь планъ поѣздки, но подумалъ про себя, что, видно, Роза прибѣгла къ Макку, который всегда относился къ ней по отечески, и представила ему свои соображенія. И у баронессы какъ-то пропала ея набожность и унылый видъ; она смѣялась чаще прежняго и даже трунила насчетъ поѣздки. — Съ чего Бенони ѣхать въ Іерусалимъ? — говорила она, называя Гартвигсена попросту Бенони. — Пусть себѣ остается здѣсь самымъ что ни на есть первымъ пѣтухомъ на селѣ, ха, ха!

А смотритель Шёнингъ разгорался все сильнѣе и сильнѣе. — Спровадьте же ихъ, наконецъ! — говорилъ онъ мнѣ. — Они еще могутъ захватить въ Бергенѣ средиземныя суда.

Но одинъ почтовый пароходъ за другимъ уходилъ на югъ, а Гартвигсенъ со своей свитой все не трогался съ мѣста. Похоже было, что все кончится ничѣмъ. Я со своей стороны смотрѣлъ, какъ на милость Божью, что не успѣлъ спровадить путешественниковъ и тѣмъ не помогъ себѣ впасть въ ужасный грѣхъ. Хвала Господу! А Роза, быть можетъ, съ самаго начала поняла, что поѣздка не состоится, но, ради приличія, хотѣла слыть въ числѣ ея участниковъ.

Наконецъ, и смотритель смекнулъ, что разрабатывалъ свой планъ въ пустую. Случилось ему какъ то встрѣтить Гартвигсена въ лавкѣ, и его увядшее лицо даже побѣлѣло съ досады, словно его мукой посыпали.

— Значитъ, такъ-таки и не уѣхали въ Іерусалимъ? Кстати, и я ошибся маршрутомъ. Вамъ надо въ Балтійское море, а оттуда на Гебридскіе острова. И, когда будете въ Дуврѣ, спросите городъ Пекинъ. Тогда сразу попадете, куда слѣдуетъ!

Но Гартвигсенъ сообразилъ, что это маршрутъ не ладный. Я успѣлъ поучить его немножко и географіи на нашихъ съ нимъ урокахъ, а ужъ онъ что заучилъ, то помнилъ твердо.

— Пекинъ-то вѣдь въ Китаѣ, — сказалъ онъ, — а мы развѣ туда собираемся? Что же касается Довре, такъ и это намъ не по дорогѣ: Довре-то въ Норвегіи!

— Да вы бы слушали хорошенько. Я сказалъ: Дувръ, а не Довре, — отвѣтилъ смотритель и слегка затрясся. — Въ Дуврѣ такая пропасть курицъ: вотъ вамъ и засѣсть тамъ! Хи-хи! Дрянь, слѣпой червь!

Смотритель въ бѣшенствѣ бросился вонъ изъ лавки. Да, этотъ человѣкъ, видно, такъ уже радовался за другихъ, радовался, что хоть для кого-нибудь еще открыта дорога въ свѣтъ, что хоть кто-нибудь увидитъ его во всей красѣ, — и вотъ, даже тутъ обманулся.

Я все-таки взялъ себя немножко въ руки, чтобы закончить свою картинку и имѣть поводъ побывать у Розы. Послѣ того, какъ картинка просохла, я подождалъ еще, пока Гартвигсенъ не прошелъ мимо Сирилунда, по дорогѣ къ мельницѣ. Тогда отправился и я. И Маккъ, и баронесса знали, что я предназначилъ эту картинку Розѣ, такъ никому не могло показаться страннымъ, что я теперь понесъ ее. А вотъ, что я выбралъ минуту, когда Гартвигсена не было дома, это было, конечно, глупо съ моей стороны; но я готовъ былъ поплатиться за это. И поплатился. Посѣщеніе мое принесло мнѣ мало радости.

Оказалось, что Роза, противъ всякаго обыкновенія, заперлась извнутри. Я постучалъ въ дверь, но никто не отворилъ. И ея нѣтъ дома, подумалъ я; я какъ разъ передъ тѣмъ видѣлъ маленькую Марту съ дѣтьми баронессы. Я уже повернулъ было обратно, какъ вдругъ Роза постучала мнѣ въ окно и отворила дверь.

— Лопарь Гильбертъ шляется тутъ да разнюхиваетъ, — сказала она мнѣ. — Вы его видѣли?

— Нѣтъ.

— Входите же, милости прошу. Господи, какая славная картинка! Вотъ жаль, что Бенони ушелъ и не увидитъ ея.

— Это вамъ, — сказалъ я. — Будьте же такъ любезны принять ее. Она вамъ, правда, немножко нравится?

Нѣтъ; я совсѣмъ не умѣлъ взяться за дѣло: былъ такъ смущенъ и взволнованъ, словно не подарокъ принесъ, а милостыню просилъ.

— Мнѣ? Нѣтъ, нѣтъ, спасибо, никакъ нельзя! — сказала Роза, медленно покачивая головой. — Такъ досадно, что Бенони нѣтъ дома; онъ, конечно, купилъ бы у васъ картинку.

— Она не продажная.

Изъ вѣжливости Роза взяла картинку и стала разсматривать. Я всегда любовался ея руками: какъ деликатно держали онѣ теперь картинку! А сама Роза говорила вполголоса, что узнаетъ горницу Макка, серебрянаго купидона… и такъ бы вотъ и хлебнула изъ этого стаканчика на столѣ, такой онъ аппетитный!

— Это вашъ стаканчикъ, — сказалъ я. — Вы поставили его тогда на столъ.

Она забылась и выдала себя, отвѣтивъ:

— Помню, помню! — но тотчасъ же спохватилась, отставила картинку и сказала: — Бенони, вѣрно, скоро придетъ. Онъ только на мельницу пошелъ. Вы его не видали?

Молчаніе.

— Видѣлъ, — наконецъ отвѣтилъ я.

Этимъ отвѣтомъ я раскрылъ всѣ свои карты. Роза поняла все, ласково взглянула на меня, но покачала головой.

— Развѣ это такъ нехорошо? — спросилъ я.

— Да. Вы же знаете, что вамъ не слѣдовало-бы влюбляться въ меня, — отвѣтила она.

— Знаю, — сказалъ я съ сокрушеніемъ. — Прежде мнѣ и было лучше.

Роза была такъ мила и естественна, что говорила безъ обиняковъ. Ну, конечно, мнѣ не слѣдовало влюбляться въ нее. Но я влюбился. Какъ же она относилась къ этому? Особенно рѣзкаго неудовольствія я не замѣчалъ въ ней; напротивъ, извѣстную снисходительность. Снисходительность эта меня, однако. не радовала: она превращала меня въ ребенка. Но, къ моей радости, Роза выказывала и безпокойство. Значитъ, я не просто ребенокъ въ ея глазахъ, — думалъ я.

— Я даже не пригласила васъ присѣсть. Да, пожалуй, и лучше намъ постоять, — сказала она и… сѣла. Немного погодя, она сама это замѣтила, съ улыбкой встала и сказала: — Нѣтъ, подумайте только! — Затѣмъ она, видимо, сдѣлала надъ собой усиліе, указала мнѣ на стулъ и пригласила сѣсть: — Впрочемъ, почему бы намъ и не сѣсть? Пожалуйста. Я разскажу вамъ кое-что.

Мы оба сѣли.

Она была глубоко серьезна. Говорила не сгоряча, не перескакивая съ одного на другое и не путаясь, но мягко и разсудительно. Только губы у нея были такія алыя, а этотъ медленный, долгій взглядъ изъ подъ усталыхъ вѣкъ!..

— Вы слышали, что я уже была замужемъ раньше? — спросила она.

— Да.

— Да. А теперь опять замужемъ. Мой первый мужъ умеръ. Я не вашихъ лѣтъ, да и будь я даже такъ же молода, — я вѣдь замужемъ. Развѣ я показалась вамъ легкомысленной?

— Нѣтъ, нѣтъ.

— Я и не легкомысленна; настолько не легкомысленна, что чувствую себя все еще какъ будто замужемъ за Николаемъ, даромъ, что онъ умеръ. Такъ, вѣрно, бываетъ всегда съ нами разведенными; мы не совсѣмъ порываемъ съ тѣмъ, съ кѣмъ разводимся; да, да, не думайте. Онъ то и дѣло встаетъ передъ нами; кто чувствуетъ это сильнѣе, кто слабѣе, но никому не отдѣлаться отъ этого. Пожалуй, и не слѣдуетъ. Что же до васъ, то это такъ нехорошо, такъ нехорошо! То есть, оно прекрасно, но это ужасная ошибка съ вашей стороны. Что вамъ нужно? Я на семь лѣтъ старше васъ и замужемъ. Я не изъ влюбчивыхъ, да и влюбись я даже, я бы скорѣе сгорѣла заживо, чѣмъ выдала себя. Вы, пожалуй, припомните мнѣ, что видѣли меня совсѣмъ разстроенной отъ любви? Ахъ, любовь эта шла не отъ сердца, а отъ желанія занять мѣсто экономки. Я, видите-ли, очутилась на мели: ни кола, ни двора; не то — вы не увидѣли бы меня такой разстроенной. Васъ не долженъ оскорблять такой цинизмъ съ моей стороны.

— Онъ тутъ совсѣмъ не при чемъ.

— Не говорите. Я готова сказать, что будь я даже вашей ровесницей и незамужемъ, я бы все-таки не обратила на васъ вниманія.

— Потому, что у меня тоже ни кола, ни двора? Но и первый вашъ мужъ былъ въ такомъ же положеніи, а сколько лѣтъ вы его ждали? — вырвалось у меня. — Вы лжете на себя, чтобы помочь мнѣ.

— Вы думаете? — сказала она и улыбнулась. Тутъ она и выказала свою истинную женскую натуру; она, какъ видно, не прочь была, чтобы я понялъ ее именно такъ: оцѣнилъ ея готовность пожертвовать собой ради любви. Все это я, однако, сообразилъ только позже, теперь же я продолжалъ:

— А то, что вы тогда такъ разстроились изъ-за Гартвигсена, вполнѣ понятно, по моему: вы попросту ревновали къ соперницѣ.

Роза слабо улыбнулась. — Пожалуй, чуточку, — согласилась она, но затѣмъ ее зло взяло на мою настойчивость, и она опять принялась возражать: — Нѣтъ, не такъ. Но это все равно. Съ какой стати мнѣ сидѣть тутъ и исповѣдываться?

— Конечно, — отвѣтилъ я смиренно. Но, все-таки, я, навѣрно, былъ правъ: она вовсе не была такъ неспособна влюбляться, какъ представлялась.

— Такъ вы думаете, я ревновала? Но я вовсе не изъ влюбчивыхъ, слышите! Я самая простая, обыкновенная женщина, какъ видите. Мужъ мой… я говорю про перваго своего мужа, даже говорилъ, что я ужасно скучная. И, пожалуй, онъ былъ правъ. Но, впрочемъ, что это за разговоры такіе! — рѣшительно перебила она себя самое. — Вы такъ некстати увлеклись своими чувствами, что я не могу не остановить ихъ.

— Вы не можете ихъ остановить, — сказалъ я.

— Нѣтъ, могу. Вы сами знаете, что будь здѣсь другія женщины, вы бы обо мнѣ и не думали. Но здѣсь почти нѣтъ другихъ, и сами вы нигдѣ не бываете, никого не видите. Я должна, впрочемъ, сказать вамъ, что со мной такой случай впервые. Тѣ, которые до васъ любили меня, не особенно волновались; ѣли и спали себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Николай былъ спокоенъ. Бенони еще того спокойнѣе. Такъ я и не знаю ужъ, какъ мнѣ быть съ вами.

— Хотите, я вамъ скажу?

— Скажите.

— Поменьше материнскаго чувства, поменьше снисходительности.

Она усмѣхнулась и отвѣтила:

— То есть, вы хотите сказать — какой мнѣ не слѣдуетъ быть. Но иначе нельзя. Иначе вамъ не придется даже бывать здѣсь.

— И лучше было бы! — сказалъ я въ своей юношеской горячности.

— Нѣтъ, послушайте, будьте же благоразумны! Вы сами знаете, что это ребячество съ вашей стороны.

— И вы хорошо знаете, что я вовсе не ребенокъ, — прервалъ я обиженно.

На это Роза отвѣтила безъ обиняковъ, глядя мнѣ прямо въ глаза: — Настоящій ребенокъ!

Я такъ и застылъ, не сводя съ нея глазъ. А я то думалъ, что она деликатна! Какъ это было глупо, грубо, по бабьи. Мнѣ вѣдь шелъ уже двадцать третій годъ.

— Можетъ быть, вы не совсѣмъ неправы, — сказалъ я, наконецъ. — Я тоже думаю, что будь здѣсь другія…

— Да, конечно! — воскликнула она, вполнѣ соглашаясь.

— Я постараюсь взять себя въ руки. Скоро подмерзнетъ, наступитъ охотничья пора, я буду больше гулять, побываю повсюду…

— Да, да. Такъ и сдѣлайте! — сказала Роза, вставая и положивъ свою руку на мою, постояла такъ съ минуту и опять сѣла. — Да, вообще, другого средства нѣтъ. Я останусь вашей кузиной, вашей взрослой, колоссальной кузиной, хэ-хэ!

Новая обида. Я былъ не такъ ужъ малъ, чтобы она была колоссальной. Я еще росъ, это правда, но этотъ злосчастный поздній ростъ мой долженъ же былъ скоро прекратиться. Я нарочно перемѣниль тонъ и сказалъ:

— А развѣ что помѣшало поѣздкѣ въ Іерусалимъ?

Молчаніе.

— Свита перессорилась?

Молчаніе.

— Вы-ли это, всегда такой робкій… который никогда ни о чемъ не спросите?.. Постойте-же, я разскажу вамъ кое-что, хотите? Я, вѣрно, кажусь вамъ сегодня такой взволнованной, и, пожалуй, вы толкуете это по своему. Но дѣло-то въ томъ, что лопарь былъ здѣсь сегодня; лопарь Гильбертъ. Онъ всегда наводитъ на меня такой страхъ. Онъ знаетъ многое.

Она говорила о лопарѣ съ ужасомъ; она уже не пыталась больше казаться спокойною, но ясно выдала всю свою тревогу. И мою обиду какъ рукой сняло.

— Какъ только Бенони ушелъ, онъ вынырнулъ изъ-за угла, поздоровался и сразу началъ: «А старуха Малене-то!» Старуха Малене — мать моего мужа… моего перваго мужа. Что же такое съ нею? спросила я, хоть и знаю, что Бенони былъ для нея, какъ сынъ, и всячески помогалъ ей. «А то», — говоритъ Гильбертъ, — «что она разбогатѣла. Сто далеровъ ей прислали». Кто же прислалъ? — спрашиваю. «Никто», — говоритъ онъ, — «она сама не знаетъ; по почтѣ пришли». Тутъ у меня сердце готово было выскочить изъ груди, и я едва могла спросить: а письма при нихъ не было? «Нѣтъ», — говоритъ Гильбертъ. Молчаніе.

— Но вѣдь это хорошо, что старухѣ прислали деньги, — попытался, наконецъ, заговорить я.

— Да, но..? Вѣдь имъ неоткуда было притти, кромѣ какъ…

— Ну, что вы! — отвѣтилъ я, стараясь успокоить ее. — Ихъ могла послать администрація, послѣ продажи имущества.

— Вы думаете? — спросила Роза съ видимымъ облегченіемъ. — Нѣтъ; вѣдь тогда это было бы указано; при деньгахъ была бы бумага.

— Да… признаюсь, тогда я не понимаю. Но, во всякомъ случаѣ, вы разведены со своимъ первымъ мужемъ.

Роза покачала головой и сказала какъ бы про себя:

— Разводъ ничего не значитъ.

— Ну, живъ онъ или умеръ, у васъ съ нимъ уже не можетъ быть ничего общаго.

— Вы ошибаетесь. Мнѣ сказали, что онъ умеръ… погибъ, — иначе я бы не вышла замужъ за другого.

— Но Гартвигсенъ и Маккъ выхлопотали вамъ разводъ; они вѣдь говорили, что разрѣшеніе было получено.

— Да, но мнѣ этого было мало. Вотъ они и сказали, что онъ умеръ.

— Ну, вѣрно, такъ оно и есть, — сказалъ я.

И меня вдругъ взяла досада на этого мертвеца, который такъ неотступно занималъ мысли Розы. Что ей за дѣло до того, живъ онъ или нѣтъ? Или она все еще была привязана къ нему? Я ужъ не ревновалъ больше къ Гартвигсену, а только къ этому мертвецу… О, моему другу Гартвигсену я желалъ всего хорошаго. И въ самомъ дѣлѣ, что за птица былъ тотъ, другой? Продалъ жену, пропилъ деньги и умеръ!

— Вы меня назвали ребенкомъ, — сказалъ я, чтобы пристыдить Розу, — а сами-то вы кто, по вашему? Вѣчно няньчиться въ душѣ съ такимъ… съ памятью…

Я замолчалъ, а она подняла на меня глаза и ждала. Быть можетъ, ей хотѣлось, чтобы я досказалъ свою мысль насчетъ продажи и его неладной смерти. Но разъ она, повидимому, не смотря ни на что, продолжала такъ крѣпко держаться за своего Николая съ кистерскаго двора, то я въ свою очередь тоже лишь глядѣлъ на нее, а слова застряли у меня въ горлѣ.

— Ну? — спросила она. — Няньчиться съ памятью..?

— Да, согласитесь, это тоже… если и не ребячество, то недалеко ушло отъ того, — сказалъ я.

Молчаніе.

Она сидѣла совсѣмъ растерянная.

— Простите! — сказалъ я тогда.

Ее словно толкнуло; она вдругъ встала и положила мнѣ на щеку свою бархатистую ладонь.

— Господь васъ благослови! — сказала она. — Вы то понимаете, что тутъ не любовь… Увидите, теперь я буду спокойна, — добавила она и опять сѣла. — Я только такъ напугалась: Гильбертъ такой ужасный.

— Ну, я берусь обезвредить этого Гильберта! — сказалъ я горячо. — Я кое-что знаю про него. Маккъ по первому моему слову засадитъ его.

— Да? — спросила Роза. — Но въ концѣ концовъ это ничего не измѣнитъ. Гильбертъ, въ сущности, только предвѣщалъ, и каждый разъ его предвѣщаніе сбывалось.

— Извините меня, но придавать вѣру такимъ вещамъ — попросту ребячество.

— Нѣтъ, нѣтъ, предвѣщанія его всегда сбывались. Вотъ и сегодня онъ, можетъ быть, предвѣщалъ правду. Богу одному извѣстно. Но, Господи Боже, что же тогда будетъ? Вдобавокъ, въ моемъ положеніи!..

Она опять встала и заломила руки. Я видѣлъ, въ какомъ она отчаяніи, а при послѣднихъ ея словахъ мнѣ вдругъ пришло въ голову: уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ она замужемъ; пожалуй, ей вредно волноваться.

— Успокойтесь, — сказалъ я. — Вы не сдѣлали ничего дурного.

Я увидалъ Гартвигсена на дорогѣ и предупредилъ Розу. Она остановилась передо мной.

— Вамъ не нужно просить меня молчать, — прибавилъ я.

— О, — отвѣтила она, — это безразлично. Я сама скажу. Но дайте поблагодарить васъ за то, что вы поняли меня; поняли, что я не могу отдѣлаться отъ воспоминаній.

И вовсе я этого не понялъ; опять эта женская болтовня! Напротивъ, по моему — первый мужъ Розы во всякомъ случаѣ умеръ для нея, будь онъ даже въ живыхъ.

— А вы сами будьте молодцомъ, ступайте на охоту, побывайте повсюду, — добавила она.

— Да, — коротко отвѣтилъ я.

Вошелъ Гартвигсенъ.

— Добрыя вѣсти! — сказалъ онъ. — Суда пришли въ Бергенъ. Когда же вернутся обратно и станутъ въ гавани со всѣми товарами — страховая премія у меня въ карманѣ.

— Отъ души желаю вамъ всякаго успѣха! — сказалъ я, искренно желая Гартвигсену всего хорошаго.

А Гартвигсенъ, оживившись отъ моихъ словъ, прибавилъ:

— Не все же одному моему компаньону Макку шевелить мозгами да загребать денежки.

XVIІ.

Я просто не зналъ теперь, что мнѣ и думать о Розѣ. Она предстала передо мною въ новомъ свѣтѣ. Эта ея сантиментальная привязанность къ своему покойному мужу, который не заслуживалъ ничего, кромѣ презрѣнія, дѣлала Розу совсѣмъ неузнаваемой. Кромѣ того, она стала такъ откровенна, такъ много говорила на этотъ разъ, она, вообще такая деликатная, сдержанная! Все-таки я вѣдь былъ совсѣмъ чужой ей. Не слишкомъ ли ужъ она полагалась на мою безграничную любовь? Дитя, — называла она меня.

Прошла недѣля-другая; я все поджидалъ осени. А баронесса однажды сказала мнѣ:

— Семь лѣтъ не чувствовала я, что у меня есть сердце. Пожалуй, его и нѣтъ больше.

И она продолжала, что сердце ея умерло, что она въ послѣднее воскресенье была въ церкви и теперь хочетъ бывать тамъ постоянно со своими дѣвочками. Опять ударилась въ набожность, — подумалъ я.

Я написалъ нѣсколько словъ Розѣ и спряталъ письмо въ карманъ. Ночью, когда стемнѣло, я отправился изъ дому. И лишь тутъ собственно я задумался о томъ, что не такъ-то просто доставить письмо. Очутившись у дверей Розы, я было досталъ письмо изъ кармана, словно ничего не стоило сунуть его въ дверную щель. Но, сдѣлавъ это, я покачалъ головой и снова спряталъ письмо.

Такъ же глупо велъ я себя на другой вечеръ. Я написалъ новое письмо, а старое сжегъ. Что же я написалъ? Глупости: «Я скоро отправлюсь на охоту; я люблю васъ»… О, да, конечно, я былъ ребенокъ! Я писалъ все новыя и новыя письма, все короче и короче. На третій вечеръ я уже написалъ только одно слово: «Роза». И это показалось мнѣ совершенно достаточнымъ. Я запечаталъ письмо, спряталъ его у себя на груди и легъ съ нимъ спать.

Рано утромъ въ дверь ко мнѣ постучали. А я еще не успѣлъ встать. Это была баронесса. Она какъ будто ничего не слышала, ничего не видѣла, вошла въ шляпѣ и накидкѣ и остановилась у порога. Должно быть, она уже успѣла погулять.

— Вы, кажется, говорили, что у васъ есть пріятелъ? — спросила она.

— Да. Я прошу извинить меня, я сейчасъ встану.

— Это все равно. Сколько ему лѣтъ?

— Пріятелю моему? Онъ двумя-тремя годами старше меня.

— Выпишите его сюда. Какъ его зовутъ?

— Мункенъ Вендтъ.

— Выпишите его.

Къ ужасу своему, я увидалъ, что письмо мое къ Розѣ лежитъ на полу. Надо было поскорѣе спровадить баронессу, и я обѣщалъ ей написать Мункену Вендту: — Сейчасъ же, — сказалъ я, — вотъ только встану.

— А не можете-ли вы вскинуть ружье на спину да отправиться ему навстрѣчу? — спросила она.

— Да. Это будетъ отлично.

Охъ, это было вовсе не отлично. Теперь-то какъ разъ мнѣ больше, чѣмъ когда-либо, не хотѣлось уходить отъ этихъ мѣстъ, къ которымъ я былъ такъ крѣпко привязанъ. Черезъ мѣсяцъ, пожалуй, мнѣ было бы легче.

А баронесса опять спросила: — Онъ студентъ?

— Мункенъ Вендтъ? Да.

— Такъ пусть онъ будетъ учителемъ Марты. И Бенони хочется имѣть въ домѣ учителя, — сказала она, слегка кривя губы.

Я вздрогнулъ: Мункенъ Вендтъ въ домѣ Розы! Да вѣдь онъ способенъ… онъ такая забубенная голова, такой ловкачъ… настоящій дьяволъ!

Но какъ отважиться возражать баронессѣ? Письмо лежало на полу адресомъ кверху. Къ счастью, она была какъ будто слѣпа и глуха ко всему, и это немножко подбодрило меня.

— Врядъ ли Мункенъ Вендтъ годится въ учителя, — замѣтилъ я. — Я позволю себѣ, когда встану…

— Тогда меня не будетъ дома; я спѣшу. А вы напишите письмо. Іенсъ Папаша ждетъ внизу и отнесетъ письмо. Будетъ итти и день и ночь. А вы отправьтесь за нимъ слѣдомъ.

— Хорошо, — сказалъ я.

— Когда же встрѣтите своего пріятеля, приведите его съ собою. Тогда и увидимъ. Пусть пока погоститъ у васъ.

— Благодарю, — сказалъ я.

Глаза ея стали какъ-то осмысленнѣе; какъ-будто ихъ окликнули и вернули назадъ къ дѣйствительности. Она оглядѣлась вокругъ.

— А, вонъ рисунокъ Алины! — сказала она, съ улыбкой глядя на стѣну. На меня же она такъ ни разу и не взглянула. Наконецъ, она сказала:

— Такъ вы сегодня же пойдете?

— Сейчасъ же, — отвѣтилъ я.

— Ну, прощайте пока. Извините.

Она ушла.

Я вскочилъ и сжегъ письмо, одѣлся и вышелъ. Было восемь часовъ. Баронесса уже ушла со двора. Я захотѣлъ пройтись немножко, — хотѣлось передать кое-кому, что я ухожу далеко, въ лѣсъ, на сѣверъ, — какъ вдругъ меня догналъ Іенсъ Папаша и спросилъ у меня письмо, которое онъ долженъ былъ отнести. Ахъ, этотъ сутуловатый, длинноногій человѣкъ! Отъ него не отвязаться было; онъ исполнялъ волю своей госпожи. Я вернулся съ нимъ и написалъ письмо. Я хотѣлъ было написать покороче и посуше. Но къ чему было корчить кислыя мины? Всѣми нами правитъ судьба. Іенсъ Папаша, этотъ рабъ баронессы, все равно доставитъ сюда Мункена Вендта живымъ ели мертвымъ. Онъ такъ же не приметъ никакихъ отказовъ тамъ, какъ и тутъ, когда ходитъ по дворамъ, собирая кости.

Я пошелъ къ Розѣ и сказалъ: — Дѣло въ томъ, что я ухожу далеко. Вотъ собственно почему я и зашелъ.

— Вотъ какъ? — спросила она. — На охоту?

— Да. Я иду за учителемъ для Марты. Онъ будетъ жить тутъ у васъ… подъ одной крышей съ вами.

— Я не понимаю… Онъ сюда собирается?

— Я иду встрѣтить его, чтобы онъ навѣрно попалъ сюда. Вы не радуетесь этому?

Роза улыбнулась на мои загадочныя рѣчи. Я же чувствовалъ, что все лицо мое кривится, становится уродливымъ.

— Я не понимаю, — повторила она, — развѣ Бенони сказалъ такъ?

— Баронесса такъ сказала. Значитъ, у Марты будетъ учитель. Тутъ у васъ; каждый день съ вами.

— Да, теперь я припоминаю, что Бенони говорилъ насчетъ учителя, — сказала Роза, желая показать, что и она причастна къ дѣлу. — Но вы на это не обращайте вниманія. Почему вы такой странный?

— Да вотъ вы увидите, что влюбитесь въ этого учителя. Онъ старше меня, и у него совсѣмъ другая наружность. Вы въ него влюбитесь.

Роза громко разсмѣялась и очень огорчила меня такимъ своимъ легкомысліемъ.

— Чему вы смѣетесь? — спросилъ я.

Она отвѣтила уже серьезно: — Никогда. Ни въ него, ни въ кого.

Я уже отворилъ было дверь, но вернулся опять, быстро схватилъ ее за руку и крѣпко-крѣпко пожалъ.

— Прощайте, прощайте! Счастливой охоты! — сказала она.

— Нѣтъ, я хотѣлъ только поблагодарить васъ, — отвѣтилъ я и вышелъ.

Роза вышла за мною на крыльцо; она, видимо, испугалась — не подала ли она мнѣ какую-нибудь надежду, не ввела ли въ заблужденіе.

— За что вы благодарите меня? — спросила она.

— За то, что вы не спросили у меня, какъ его зовутъ, сколько ему лѣтъ, и каковъ онъ собой.

Она покачала головой: — Меня это нисколько не интересуетъ. Я никѣмъ не интересуюсь.

Это уже во второй разъ она говорила со мной безъ обиняковъ.

И вотъ я двинулся къ сѣверу лѣсомъ. Я опять былъ одѣтъ по старому, въ то самое платье, въ которомъ пришелъ весною въ Сирилундъ. Я словно былъ все тотъ же; и ружье мое было со мною.

Осина роняла яркую осеннюю листву; съ тихимъ шуршаньемъ сыпалась она съ деревьевъ; шуршало по всему лѣсу. Ни одной птицы. Тропа шла то въ гору, то подъ гору. Впереди и справа слышался шумъ моря. Ни единой души человѣческой, ничего, кромѣ протяжнаго гуденья въ воздухѣ. Я шелъ по совершенно нетронутому лѣсу. Онъ самъ себя рождалъ, отживалъ свой вѣкъ и снова возрождался; тутъ были и хвойныя деревья, и осина, и рябина, и можжевельникъ — куда ни оглянись. Высокія сосны стояли какъ исполины, огромные камни и скалы, одѣтые мохомъ, прочно покоились въ своихъ гнѣздахъ. Я уже шелъ нѣсколько часовъ, не видя живого существа, и принялся сдвигать съ мѣста нѣкоторые камни полегче, чтобы посмотрѣть — нѣтъ-ли подъ ними червей или личинокъ. На душѣ у меня становилось все спокойнѣе, и я могъ уже думать о разныхъ вещахъ.

Зачѣмъ я, въ сущности, иду? — раздумывалъ я. Госпожѣ моей захотѣлось увидать моего пріятеля, посмотрѣть, не изъ той же ли онъ породы, какъ Гланъ; она подбила Гартвигсена и устроила все очень ловко. Какъ эта баронесса сама себя вѣчно запутываетъ! Никогда она не ищетъ общества другихъ женщинъ. Съ отцомъ обмѣнивается только самыми необходимыми словами. За столомъ Маккъ благодаритъ ее, когда ей вздумается иногда быть внимательной, передать ему хлѣбъ; затѣмъ онъ справляется о дѣвочкахъ, а то вообще держится молчаливо и вѣжливо. Никогда онъ не подзоветъ къ себѣ дочь, не спроситъ: отчего у тебя такое измученное лицо, дитя мое?

Да, надъ Сирилундомъ нависла какая-то тайна! И почему разошлись эти двѣ подруги, баронесса и Роза? Онѣ больше не разговариваютъ другъ съ другомъ, хоть и не враги; просто онѣ не нуждаются одна въ другой. Да, выходитъ такъ.

Такъ я шелъ да шелъ до самаго вечера, пока не набрелъ на землянку, гдѣ Іенсъ Папаша, по уговору, оставилъ для меня провизіи. Я развелъ огонь на очагѣ, поджарилъ себѣ на угольяхъ кусокъ холоднаго варенаго мяса и запилъ ѣду водой изъ ручья. Потомъ я навалилъ хворосту на огонь, наломалъ хвойныхъ вѣтокъ для ложа и улегся.

Проснулся я среди мрака, озябъ, подбросилъ еще хворосту на очагъ и, наконецъ, снова уснулъ. Когда я проснулся во второй разъ, было все еще темно, но я чувствовалъ, что уже выспался, всталъ, опять поджарилъ себѣ мяса, вышелъ на воздухъ и дождался разсвѣта.

Вотъ, позади меня на востокѣ посвѣтлѣло, мракъ разсѣялся, и я вновь пустился въ путь, къ сѣверу.

Такъ шелъ я два дня, а Мункена Вендта все не видать было. Спалъ я въ пустовавшихъ землянкахъ дровосѣковъ. Прошелъ я и еще день, оставивъ за собой уже много миль; время отъ времени мнѣ открывался съ высотъ видъ на море; начали также попадаться птицы. Я подходилъ къ незнакомымъ селеніямъ. Вдругъ вижу — идетъ Мункенъ Вендтъ, и Іенсъ Папаша съ нимъ.

Все теперь было забыто; вотъ была радостная встрѣча! Мы сдѣлали привалъ на часокъ и принялись болтать о томъ, о семъ, обо всемъ на свѣтѣ. Часъ пролетѣлъ быстро, и мы продолжали бесѣду дорогой. Мункенъ Вендтъ былъ все тотъ же молодецъ, по прежнему ходилъ въ перчаткахъ, хоть и не боялся снять ихъ и пустить въ дѣло свои руки. У него была красивая борода и глаза съ большими зрачками; походка же у него была такая упругая и легкая, что ему ничего не стоило загнать насъ всѣхъ; но, когда онъ шагалъ, на штанахъ у него, сзади, зіяла прорѣха. Да, онъ ходилъ такимъ оборванцемъ, былъ такъ страшно бѣденъ, что даже не имѣлъ жилетки. Вообще у Мункена Вендта не было ничего за душой, какъ и у меня.

Но руки у него были необычайно красивы, и имъ предстояло встрѣтиться съ руками Розы!

По мѣрѣ того, какъ мы подвигались дальше, мы все рѣже и рѣже перекидывались словомъ. Тропа была узка, мы шли гуськомъ, и тому, кто былъ впереди, приходилось для разговора оборачиваться назадъ.

Въ Мункенѣ Вендтѣ живо сказался охотникъ; у него было такое острое чутье, что тамъ, гдѣ я не видѣлъ и признаковъ жизни, онъ въ какіе-нибудь четверть часа или полчаса настрѣлялъ куропатокъ на цѣлый обѣдъ.

Дальше во дорогѣ онъ разсказалъ мнѣ про дѣвушку, которая осталась у него дома. Ее звали Блисъ, и она не шла у него изъ головы. Я спросилъ его, не хочетъ ли онъ тоже поступить въ домъ учителемъ, какъ я, но онъ сказалъ: — нѣтъ! — расхохотался и прибавилъ: — Ты спятилъ? Мы же отправимся съ тобою бродить.

Видя его нѣжную любовь и привязанность къ лѣсной природѣ, видя, какъ всѣ деревья и кусты, и камни, и скалы были ему словно родными, я и понялъ, что ему не ужиться въ четырехъ стѣнахъ. Нѣкоторые камни нравились ему больше другихъ, какъ будто манили его къ себѣ, — не только, чтобы присѣсть на нихъ, но просто полюбоваться ими, приласкать ихъ. Я никогда такъ не смотрѣлъ на камни; и я, вѣрно, былъ имъ чужой, какъ человѣкъ комнатный; да и какой же я былъ охотникъ!

Ну, покажу-ка я ему одинъ камень; что онъ скажетъ! — думалъ я.

Такъ мы шли два дня и уже позднею ночью стали подходить къ окрестностямъ Сирилунда. Тутъ я отослалъ Іенса Папашу впередъ, а Мункена Вендта повелъ къ женѣ младшаго мельника, чтобы она починила ему платье. Потомъ я поспѣшилъ свести его на кряжъ, къ чащѣ, гдѣ стоялъ у прудка каменный идолъ.

Мы проползли къ прудку. Здѣсь царила все та же тишь. Мункенъ Вендтъ сѣлъ. Ноздри его раздувались, словно онъ чуялъ, что, кромѣ насъ, тутъ есть еще кто-нибудь.

— Развѣ мы не одни? — спросилъ онъ.

— Думаю, что одни. Кому же еще быть здѣсь? Я было видѣлъ тутъ однажды паука, да и тогъ исчезъ.

— Какъ здѣсь тихо! — сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Знаешь, хорошо, что даже паукъ исчезъ, а то онъ бы нашумѣлъ тутъ.

Я посмотрѣлъ на кисти его рукъ. Какъ онѣ были нѣжны и бѣлы!

— Сними перчатки! — сказалъ я.

Онъ снялъ перчатки и сидѣлъ себѣ, посмѣиваясь.

Тогда я быстро перевелъ его черезъ прудокъ, указалъ на каменнаго человѣчка и сказалъ: — Вотъ тебѣ камень; что ты о немъ скажешь?

Мункенъ Вендтъ преспокойно голыми руками снялъ идола съ его подпорокъ и осмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ. Я въ это время отвернулся.

— Языческій божокъ, — сказалъ онъ. — Я ихъ видывалъ раньше. Это лопари ихъ ставятъ. Мы возьмемъ его съ собой?

— Нѣтъ, — сказалъ я.

Онъ поставилъ божка обратно на мѣсто, усмѣхнулся его безобразію и тряхнулъ головой.

— Каково было взять его? — спросилъ я. — Рукамъ не было больно?

— Нѣтъ. Съ чего бы имъ стало больно? — отвѣтилъ онъ и снова надѣлъ перчатки. — Но онъ весь такой сальный, липкій.

Мы пошли. Прошло часа два, какъ мы разстались съ Іенсомъ Папашей, такъ что тотъ теперь давно былъ дома. Передъ нами, какъ на ладони, лежали массивныя строенія Сирилунда, а подальше виднѣлся домъ Гартвигсена и пристань.

— Какъ здѣсь важно! — сказалъ Мункенъ Вендтъ.

Онъ шелъ беззаботно и смѣло, словно былъ одѣтъ щеголемъ, а не въ лохмотьяхъ. Онъ былъ въ наилучшемъ настроеніи, такъ какъ успѣлъ два раза пообѣдать сегодня. — Не часто это со мною случается! — сказалъ онъ и разсмѣялся. Навстрѣчу намъ медленно подвигалась женская фигура, высокая и стройная, и Мункенъ Вендтъ успѣлъ два раза крикнуть ей: Эй! прежде, чѣмъ услыхалъ отъ меня, что это сама баронесса.

— Тсс! Это баронесса вышла встрѣчать насъ! — сказалъ я.

При окликѣ Мункена Вендта она пріостановилась и стала ждать, глядя на насъ.

— Это вы пришли? — сказала она, когда мы поравнялись съ нею. Но сказала она это, видимо, чтобы только выйти изъ замѣшательства. Улыбка у нея вышла какая-то растерянная, когда я представилъ ей пріятеля.

Мункенъ Вендтъ, послѣдовавъ моему примѣру, стоялъ съ шапкой въ рукахъ.

— Очень жалѣю, что крикнулъ: эй, эй! — сказалъ онъ просто и улыбнулся. — Я не зналъ, кто это идетъ; вижу только высокую… стройную…

И такъ онъ это мило сказалъ передъ тѣмъ, какъ надѣть шапку! А баронесса немножко съежилась и какъ-то даже сгорбилась подъ его взглядомъ.

— Мнѣ-то собственно нужно дальше, — сказала она и кивнула намъ на прощанье.

Но, вѣрно, она сказала это только для того, чтобы не показать, что пошла встрѣчать насъ.

Мы разошлись. Мункенъ Вендтъ и въ усъ себѣ не дулъ. Онъ, впрочемъ, нашелъ баронессу старой и чудной.

XVIІІ.

Прошло нѣсколько дней. Мункенъ Вендтъ былъ веселъ; за нимъ ухаживали; а баронесса расцвѣла въ его обществѣ, даже помолодѣла и разговаривала бархатнымъ голосомъ.

За столомъ они оба вели себя одинаково невоспитанно, словно явились прямо изъ людской: раскладывали локти на столѣ, набивали себѣ рты, намазывали масломъ кусокъ, отъ котораго только-что откусили, а замасленный ножъ оставляли прямо на скатерти вмѣсто того, чтобы положить себѣ на тарелку. Продѣлывала баронесса все это, навѣрно, просто изъ неряшества, а не только, чтобы показать свое пренебреженіе установленными обычаями и привычками. Самъ же Маккъ сидѣлъ, по прежнему важный и снисходительный, и виду не подавалъ.

Сегодня Мункенъ Вендтъ одинъ безъ меня пошелъ на пристань; тамъ встрѣтила его баронесса, и они долго гуляли вмѣстѣ. А я гулялъ съ дѣвочками. У Мункена Вендта высыпала на рукахъ мелкая красноватая сыпь; вообще же онъ чувствовалъ себя превосходно и ходилъ побѣдителемъ, а по вечерамъ, отъ избытка благополучія, распѣвалъ у меня въ комнатѣ.

Я нарочно ушелъ съ дѣтьми подальше; мнѣ показалось, что такъ будетъ лучше. Черезъ два часа мы вернулись, а баронессы съ Мункеномъ Вендтомъ все нигдѣ не было видно. Мы съ дѣтьми вошли въ домъ, и я заглянулъ въ большую горницу; и тамъ никого не оказалось. Тогда я прошелъ къ себѣ на верхъ.

Тамъ я увидалъ въ окно баронессу и Мункена Вендта. Они только-что вышли изъ дома Гартвигсена, и Роза еще стояла на порогѣ. Мункенъ Вендтъ несъ шаль баронессы. О, да, погода была холодная, и я видѣлъ, какъ баронесса сама накинула ему на плечи шаль и расправила ее такъ, что она совсѣмъ прикрыла ему спину и грудь. Но ужъ, конечно, баронесса сдѣлала это подъ тѣмъ предлогомъ, чтобы шаль не смялась.

Они разстались на дворѣ Сирилунда. Баронесса поднялась на крыльцо, а Мункенъ Вендтъ, какъ былъ въ шали, отправился въ лавку.

Прождавъ съ часъ, я спустился туда и засталъ Мункена Вендта у винной стойки. Онъ напился, — никогда онъ ни въ чемъ не зналъ мѣры, — но на ногахъ держался твердо, что твоя башня. Я хотѣлъ было спасти баронессину шаль, которую онъ волочилъ по грязному полу, но онъ запротестовалъ: — Нѣтъ, оставь; пусть виситъ; такъ теплѣе. — Онъ былъ настоящій скоморохъ, шутилъ съ приказчиками и богохульствовалъ. И теперь, какъ прежде, онъ возставалъ противъ Бога.

Наконецъ, мнѣ удалось увести его къ себѣ въ комнату. Тамъ онъ заснулъ и проспалъ съ часъ. Проснувшись, онъ осушилъ весь мой кувшинъ съ водой и спалъ еще часъ. А потомъ опять сталъ молодцомъ и душою, и тѣломъ, такой веселый, ласковый. Ахъ, ты мой сумасбродный пріятель, Мункенъ Вендтъ!

Сыпь на рукахъ у него стала хуже; пальцы опухли; тамъ и сямъ натянуло пузыри.

— Фу, ты чортъ! — ухмыльнулся онъ. А потомъ все сидѣлъ и посматривалъ на свои руки.

Мы поболтали. Но я все время былъ разсѣянъ и отвѣчалъ только по необходимости. Вдругъ я взялъ и отдалъ Мункену Вендту свою жилетку. Она не совсѣмъ была ему впору, маловата, но лучше какая нибудь, чѣмъ никакой. Потомъ мы еще поболтали нѣкоторое время.

— Что за фигура эта Роза? — спросилъ онъ.

— Не знаю, — отвѣтилъ я. — Роза? Да, вѣрно, нѣтъ въ мірѣ человѣка лучше ея. Но почему ты спросилъ?

— А баронесса что за фигура? — задалъ онъ опять вопросъ. — Мудреная дама.

— И баронесса, навѣрно, прекрасная женщина, — опять отвѣтилъ я. — Она вдова, мать двухъ милыхъ дѣвочекъ. Мудреная дама? Право, не знаю. Она сама такая взвинченная, и всѣхъ тутъ мутитъ, мѣшается во все и здѣсь въ домѣ, и у Гартвигсена; даже я заговорилъ другимъ языкомъ съ тѣхъ поръ, какъ она тутъ. Она все сокрушается о какомъ-то лейтенантѣ Гланѣ, котораго знавала въ молодости.

— Она васъ всѣхъ водитъ за носъ! — сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Статочное-ли дѣло давать командовать надъ собой такой старушенціи! Я ей такъ и сказалъ.

— Ей самой?

— Именно. А она что отвѣтила? То же самое сказалъ-де докторъ, который жилъ тутъ когда-то. Умный былъ человѣкъ, значитъ!

— И она не обидѣлась, не взбѣленилась?

— Не знаю, — отозвался Мункенъ Вендтъ. — Она меня совсѣмъ заговорила, я даже ошалѣлъ. «Я, — говоритъ она, — вѣрю въ безуміе, въ силу его необходимости; да, въ силу скрытаго въ немъ самомъ разума, какъ противовѣса обычному разуму». А я ей на это: зайду-ка лучше въ лавку выпить стаканчикъ.

И Мункенъ Вендтъ самодовольно захохоталъ.

Я спросилъ: — Ты видѣлъ маленькую Марту? Берешься быть ея учителемъ?

— Чему-бы я сталъ учить ее? — отвѣтилъ онъ. — Тебѣ извѣстны мои познанія. Вообще ни чьимъ учителемъ я не буду, а вернусь во-свояси. Нѣтъ, тутъ мнѣ долго не выдержать.

— Да, да! — сказалъ я.

Я взглянулъ на его руки. Онѣ имѣли довольно жалкій видъ: пальцы все больше и больше становились похожими на сосиски. Онъ уже не могъ надѣть перчатокъ. Я взялъ и подарилъ ему пару рубашекъ. Когда же онъ поблагодарилъ меня, я прослезился и сталъ просить у него прощенія.

Мункенъ Вендтъ удивленно разсмѣялся и спросилъ: — Въ чемъ ты просишь у меня прощенія?

Я на это не отвѣтилъ, но сказалъ только: — Любовь жестокая вещь.

Тогда онъ вытаращилъ на меня глаза и спросилъ:

— Надѣюсь, ты не влюбился въ эту старую… въ эту… ну какъ ее назвать?

— Нѣтъ, нѣтъ; въ Розу, — сказалъ я.

Дни проходили. Мункену Вендту не сидѣлось въ четырехъ стѣнахъ; хотѣлось пойти пострѣлять, но съ больными руками ничего не подѣлаешь. Съ баронессой у него вышла стычка; они никакъ не могли поладить между собой. Мункенъ Вендтъ даже запасся хорошимъ хлыстомъ и показалъ ей, какъ отхлещетъ лопаря Гильберта. Случилось это въ лѣсу у мельницы. Я слушалъ его разсказъ, затаивъ дыханіе.

— Этой сумасшедшей женщинѣ вздумалось!.. Ну, ей бросилась въ глаза сыпь у меня на рукахъ, и ее вдругъ словно осѣнило. «Да вѣдь не побывали же вы… тамъ, у божества?» говоритъ она мнѣ. — У божества? — спрашиваю я. «То есть, у каменнаго изваянія?» говоритъ она. — Былъ, — говорю. «Несчастный!» крикнула она, и пошла и пошла. Я-де дотронулся до бога лопаря Гильберта, до святыни, и вотъ онъ отомстилъ за себя! Я давай хохотать и вышучивать ее и, кажется, довелъ таки до бѣлаго каленія. Потомъ я сломилъ себѣ подходящую ветлу и сталъ ее общипывать. — Подайте, — говорю, — мнѣ этого лопаря! — Ты знаешь, его зовутъ Гильбертъ; должно быть, настоящая гадина. — Давайте его сюда! — твержу я ей. Она меня не слушаетъ, и все свое: бѣдный-де я, несчастный и тому подобныя жалкія слова. «Теперь — говоритъ, — я вижу, что онъ можетъ отомстить, этотъ каменный богъ. Это не простой камень. Какой же это камень? Вы замѣтьте себѣ, лопари поклонялись ему изъ рода въ родъ, и поклоненіе ихъ освятило его, влило въ него чудесную силу!» Вотъ до чего она договорилась. Насталъ мой чередъ, и я давай пробовать хорошъ-ли мой хлыстъ: только въ воздухѣ свистѣло! Досталось же тутъ моимъ пальцамъ, но я ничего не замѣчалъ отъ злости. — Давайте мнѣ сюда лопаря! — твержу я. «Лопаря?» спрашиваетъ она. «Онъ вамъ не поможетъ». — Такъ я самъ пойду и добуду его! — говорю. «Вы съ ума сошли! Что вы хотите съ нимъ сдѣлать?» спрашиваетъ она, бросилась за мной, ухватила и не пускаетъ. Баба сильная, удивительно сильная, а я съ этими руками просто калѣка. — Подайте мнѣ лопаря, или я самъ его найду и пригоню хлыстомъ къ вамъ на дворъ! — говорю я. «На что вамъ лопаря?» опять спрашиваетъ она и дышитъ на меня просто какъ звѣрь. Я поднялъ хлыстъ да какъ свистну по воздуху и говорю: — Клянусь Богомъ! — «Да объясните же мнѣ, на что вамъ лопарь?» вопитъ она. Я и объяснилъ, что хочу вздуть его. — Но я — говорю — подстелю ему мягкой хвои и мху, когда отдѣлаю его. Этотъ негодяй вымазалъ своего бога ядомъ, чтобы всякій, кто до него дотронется, поплатился за это. Охъ, я даже предчувствую, что прикрою лопаря Гильберта своей курткой, такъ я его отдѣлаю; придется ему тамъ полежать! — пока я это говорилъ, баронесса въ лицѣ вся перемѣнилась, глядитъ на меня, какъ помѣшанная. «Вы говорите — ядъ? Онъ намазалъ камень ядомъ?» — Да — говорю — смолой, а къ смолѣ подмѣшалъ, навѣрно, бородавочника и ртути. — «Я пошлю за лопаремъ», говоритъ она. И мы вышли изъ лѣса и пошли домой. Я даже невольно пожалѣлъ ее: такая глупая, — видно, и впрямь повѣрила всѣмъ продѣлкамъ этого лопаря! Теперь она поручила Іенсу Папашѣ день и ночь искать лопаря Гильберта и привести его съ собою. — Вы меня простите, что я былъ такъ грубъ, — говорю я ей. «Да, вы ужасный человѣкъ!» говоритъ она. Тутъ мы помолчали. «А вы правда хотите отхлестать лопаря?» спрашиваетъ она опять. — Да — говорю — хочу и сдѣлаю.

Я опять взглянулъ на руки Мункена Вендта: нѣсколько пузырей лопнуло, и образовались кровавыя язвы. Я зналъ, что у него нѣтъ ни гроша, и далъ ему два далера, которые самъ наканунѣ взялъ впередъ у Макка, и опять прослезился отъ тревоги и горя. Да, любовь жестокая вещь! думалъ я все время. Я падалъ все ниже и ниже; во мнѣ уже не было ни гордости, ни тѣни былой честности. Причинивъ кому нибудь зло, я не спѣшилъ признаться въ этомъ, а пропускалъ день за днемъ. Господи, прости мнѣ!

Но тутъ представлялся такой хорошій случай, что я все-таки открылся-бы Мункену Вендту, не будь онъ такъ занятъ своимъ приключеніемъ съ баронессой; онъ, пожалуй, готовъ былъ даже заподозрить, что я о ней плачу.

— Полно тебѣ, — сказалъ онъ. — Ей бы самой не мѣшало дать встрепку.

За обѣдомъ въ тотъ день баронесса впервые послѣ долгаго промежутка опять вела себя за столомъ прилично. Я подумалъ: она желаетъ дать понять Мункену Вендту: всякъ сверчокъ знай свой шестокъ; только напрасно она хлопочетъ; онъ ничего не замѣтитъ, не послѣдуетъ ея примѣру, а будетъ вести себя по прежнему. Но недаромъ онъ былъ вдобавокъ такимъ юнымъ и беззаботнымъ и такъ заразительно смѣялся; даже Маккъ съ удовольствіемъ прислушивался къ его болтовнѣ и улыбался его жизнерадостности. И Маккъ тоже подарилъ ему кое-что изъ своей одежи, а Мункенъ Вендтъ горячо поблагодарилъ и былъ въ отличномъ настроеніи.

Подъ вечеръ баронесса принесла ему свинцовой воды, чтобы сдѣлать на ночь примочки.

Онъ сразу заволновался: — А лопарь гдѣ? — спросилъ онъ.

— Лопарь? — повторила баронесса. — Еще не пришелъ.

Она, видимо, боялась дальнѣйшихъ разговоровъ о лопарѣ, и я постарался угомонить Мункена Вендта.

— Какой вашъ товарищъ буйный! — сказала баронесса, улыбаясь мнѣ.

— Какой я такой? Чего мнѣ еще не достаетъ? — шутливо спросилъ Мункенъ Вендтъ. — Смотрите, какимъ я сталъ франтомъ въ платьѣ вашего отца. Хоть куда!

Онъ всталъ и вышелъ. Чужое платье, правда, дѣлало изъ него совсѣмъ другого человѣка. Но въ немъ не было ни капли тщеславія и носилъ онъ новую одежду совсѣмъ, какъ свои старыя лохмотья, съ которыми онъ уже свыкся.

— Дайте мнѣ вечеромъ наложить вамъ на руки повязки съ примочкой, — сказала баронесса ему вдогонку. Она была сама доброта.

И вечеромъ у нихъ опять разыгралось сраженіе.

Мункенъ Вендтъ зашелъ ко мнѣ часовъ около одиннадцати, когда въ домѣ все уже спало, и началъ разсказывать. Руки у него были перевязаны, но тряпки сбились, и онъ просилъ меня перевязать ихъ получше.

— Неужто баронесса такая неловкая? — спросилъ я.

Мункенъ Вендтъ мурлыкалъ, словно былъ очень доволенъ, но я видѣлъ ясно, что мысли его гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ.

— Охъ, ужь эти господа! Все-то у нихъ одни фокусы да ломанье! — сказалъ онъ. — Я взошелъ къ этой старой… къ этой…

— Къ баронессѣ? — спросилъ я. — Въ ея комнату?

— Да что-жъ мнѣ было дѣлать, коли я ея нигдѣ больше не могъ найти? Что тутъ такого? — отвѣтилъ онъ. — «Идите внизъ въ гостиную!» говоритъ она. — А что мнѣ тамъ дѣлать? — говорю. Тогда она положила мнѣ примочки и говоритъ: «Спокойной ночи!» — Это почему? — говорю я. Охъ, все-то у такихъ дамъ одни фокусы да кривлянье!

Молчаніе. Я намочилъ тряпки въ свинцовой водѣ и перевязалъ ему руки. А Мункенъ Вендтъ тѣмъ временемъ все болталъ и бранилъ баронессу. Видно, онъ пытался подступиться къ ней, но ничего не добился, и я отъ души порадовался этой ея побѣдѣ. О, я зналъ, что она вовсе не таковская, какъ думалъ Мункенъ Вендтъ.

Онъ все болталъ безъ умолку, и я предложилъ ему пойти на покой. Но ему не хотѣлось спать, и онъ не собирался еще ложиться.

— Завтра я обозлю ее; застегну жилетку накриво, — сказалъ онъ. Оставлю незастегнутой одну петлю сверху и одну снизу. Да. Пусть знаетъ, что я человѣкъ невозможный. А ты, небось, не вѣришь, что она на все готова? Ого!

— Ни за что не повѣрю! — сказалъ я.

— Ого! Какъ же! Только бы ей повыкачать изъ себя все это кривлянье. Я таки долго сидѣлъ у нея. «Нельзя вамъ тутъ сидѣть», сказала она мнѣ, а я усѣлся еще поудобнѣе. «Ну, хорошо, но только на минутку», сказала она. — А почему такъ? — говорю я. Тогда она схватилась за шнурокъ отъ звонка, но позвонить не позвонила. Потомъ насупилась и пошла къ дверямъ, но и ихъ не отворила. Словомъ, одно кривлянье!

— А потомъ? — спросилъ я.

— Потомъ? — передразнилъ онъ. — Что же я могъ подѣлать съ этими тряпками на рукахъ? Но она изъ одного только упрямства не сдалась.

— Ты понимаешь, что обязанъ попросить у нея завтра прощенья? — сказалъ я съ горячностью. — Сегодня ты машешь хлыстомъ передъ нею, завтра — еще того хуже. Да что ты здѣсь за баринъ такой? Или ты воображаешь, что передъ тобой простая деревенская дѣвка?

— Нѣ-ѣтъ, — протянулъ Мункенъ Вендтъ тономъ пониже. — Ты говоришь, попросить прощенья? Ладно.

— Завтра же утромъ.

— Сегодня же вечеромъ, сейчасъ! — вдругъ сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Чѣмъ больше я думаю объ этомъ… Рѣшено! Сегодня же вечеромъ. Ты правъ, я сдурѣлъ; я не умѣю обходиться съ такими людьми; да и откуда мнѣ было научиться этому? Когда я поцѣловалъ ее, она закусила себѣ губу до крови. Я даже испугался: кровь такъ и брызнула, а ротъ у нея какъ будто расцвѣлъ. Такъ я пойду сейчасъ и попрошу у нея прощенія. Не такъ ли по твоему? Сразу покончить?

— Нѣтъ, — сказалъ я.

XIX.

Я уже долгое время старался держаться подальше отъ дома Розы. Да, большое испытаніе наложилъ я на себя. Но по дѣломъ мнѣ было! И я далъ себѣ слово вновь стать человѣкомъ долга и чести, не прокрадываться въ домъ Розы съ задними мыслями.

Я встрѣтилъ Гартвигсена. Онъ пригласилъ меня къ себѣ. Я поблагодарилъ, но отказался.

— Я было хотѣлъ, чтобы вы того… уговорили своего пріятеля поступить ко мнѣ учителемъ, — сказалъ онъ.

— А вы сами не приглашали его?

— Приглашалъ. Не хочетъ.

— Что говоритъ на это ваша супруга? — спросилъ я.

— Моя супруга? — повторилъ Гартвигсенъ, повидимому, стараясь запомнить это слово. И, въ самомъ дѣлѣ, съ тѣхъ поръ онъ сталъ всегда говорить «моя супруга», а никогда больше не называлъ ее Розой. — Моей супругѣ ни до чего: у нея всякіе страхи въ головѣ, — продолжалъ Гартвигсенъ. — Приходится мнѣ самому рѣшать всѣ дѣла. Моя супруга не входитъ въ это.

— Хорошо, я поговорю съ Мункеномъ Вендтомъ, — сказалъ я.

Но Мункена Вендта не уломать было. Ему въ самомъ дѣлѣ было здѣсь не по себѣ, и его тянуло во-свояси. Я и радъ былъ и огорченъ его рѣшеніемъ. Вдобавокъ, онъ крѣпко держался за нашъ планъ, чтобы и я отправился съ нимъ. Я просто измучился отъ этой мысли. Но руки его, слава Богу, почти совсѣмъ зажили.

Мункенъ Вендтъ попросилъ-таки у баронессы прощенія за свое поведеніе, но послѣ того ему еще пуще не по себѣ стало. Онъ такъ позорно промахнулся, что потерялъ подъ собой всякую опору. Онъ очень радовался, что руки его опять годятся въ дѣло, и все поджидалъ лопаря Гильберта. Но лопарь словно въ воду канулъ. Іенсъ Папаша давно вернулся домой ни съ чѣмъ. О, разумѣется, и тутъ не обошлось безъ баронессы; вѣрно, она послала Іенса Папашу не отыскивать лопаря, а предупредить. Она такъ разсуждала, что если лопаря отыщутъ да прижмутъ хорошенько, то онъ все откроетъ и ее запутаетъ. Бѣдная, заблудшая баронесса Эдварда!

Наконецъ, она спросила меня: долго ли еще пробудетъ тутъ Мункенъ Вендтъ? — не знаю, — отвѣтилъ я, — онъ не хочетъ уходить безъ меня. — На другой день она была еще безпокойнѣе и опять спросила: — да скоро-ли Мункенъ Вендтъ уйдетъ? Съ нимъ просто слада нѣтъ, — добавила она, и хотя поведеніе его давало ей достаточный поводъ приказать ему уйти, она ни словомъ не заикнулась объ этомъ. Она была дама образованная! Зато она все тревожилась, какъ бы вдругъ не появился лопарь Гильбертъ, и Мункенъ Вендтъ не схватилъ его. — Вашъ пріятель мѣры не знаетъ, — говорила она, — того и гляди, бѣды надѣлаетъ.

— Я поговорю съ нимъ, — сказалъ я.

Я и поговорилъ съ нимъ. Онъ выслушалъ меня съ явной досадой и, видно, крайне жалѣя о томъ, что ему придется отступиться отъ лопаря. Онъ объяснилъ мнѣ, что именно собирался сдѣлать: я бы вертѣлъ ему точило, а онъ, Мункенъ Вендтъ, обточилъ бы руки лопаря въ кровь, потомъ велѣлъ бы ему поняньчить этими руками каменнаго божка этакъ съ полчаса, хорошенько его погладить да поласкать! Послѣ же того меня бы отпустили съ миромъ, не заставляя глядѣть на дальнѣйшую расправу. Но Мункенъ Вендтъ торжественно обѣщалъ накинуть на лопаря свою куртку, когда оставитъ его отлеживаться въ кустахъ.

— Баронесса не хочетъ, чтобы ты трогалъ лопаря, — сказалъ я въ отвѣтъ.

Послѣ того Мункенъ Вендтъ взялъ да отпрвился въ лѣсъ, захвативъ за собой топоръ. Я выждалъ нѣсколько минутъ, пошелъ за нимъ слѣдомъ и услыхалъ, что онъ рубитъ кусты. Онъ раздробилъ бѣднаго каменнаго божка и сбросилъ обломки въ прудъ; потомъ повырубилъ всѣ ветлы и сдѣлалъ широкую просѣку въ священной рощѣ. Это ужъ было совсѣмъ лишнее.

— Если готовъ, такъ отправимся завтра же утромъ, — сказалъ мнѣ Мункенъ Вендтъ на пути домой.

— Я не могу, — отвѣтилъ я.

— Такъ я одинъ уйду, — сказалъ онъ.

Мункенъ Вендтъ не скрылъ ни отъ кого, что собирался уйти завтра. Баронесса взглянула повеселѣвшими глазами. осталась посидѣть съ нами вечеромъ и была чрезвычайно любезна. Поди, разберись въ женской душѣ! Теперь, когда Мункенъ Вендтъ собирался покинуть насъ, нельзя было допуститъ, чтобы онъ унесъ съ собой память о ней, какъ о женщинѣ холодной, пресыщенной, нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ! Я и подумалъ: ага, теперь тебя ужъ больше не смущаютъ безпокойные, горящіе глаза Мункена Вендта!

Она сидѣла, сложивъ руки надъ головою, словно въ воротахъ. Платье на ней было такое узкое, что облегало вплотную бедра. — Ого! — сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Баронесса говорила о Финляндіи, какъ о своей родинѣ: тамъ родила она своихъ многочисленныхъ дочерей, а потому и называла своей родиной. — Да, полюби я мужчину, я бы извела его своими ласками, — сказала она, между прочимъ. — Ого! — отозвался Мункенъ Вендтъ.

Но я-то полагаю, что баронесса такъ разговорилась, главнымъ образомъ, по той причинѣ, что у нея отлегло отъ сердца, и съ радости, что спаслась. Мункенъ Вендтъ сокрушилъ божка, стеръ съ лица земли всякій слѣдъ его, даже вырубилъ всю рощицу; теперь же онъ уйдетъ, и она никогда больше не увидитъ его. Съ нимъ было столько всякихъ тревогъ, — слава Богу, что онъ уходитъ!

Она налила намъ вина и извинилась, что ея отцу некогда сегодня провести съ нами вечерокъ. Мункену Вендту она набила и поднесла трубку съ длиннымъ чубукомъ, а меня угостила сладкимъ печеньемъ, такъ какъ я не курилъ.

— Теперь послушайте! — сказала баронесса, и достала изъ кармана бумажку. — Это финская пѣсня; я переложила ее по своему. Она такая странная.

Да, пѣсня была странная. И баронесса прочла ее своимъ бархатнымъ голосомъ медленно, протяжно, мѣстами почти нараспѣвъ:

«Все сущее на свѣтѣ, — ко мнѣ!

Поддержи меня, подкрѣпи!

Весна такъ тиха; она покоится въ тиши ночной и ничего не разрѣшаетъ, а только мутитъ мой покой. О, весна не нападаетъ прямо и понятно; она только приходитъ и не отступаетъ отъ меня, пока я не сдамся.

Такова весна.

Все сущее на свѣтѣ, — ко мнѣ!

Еслибъ я могла порадовать тебя своими слезами тамъ, гдѣ ты бродишь вдали отъ меня! Тебя, подарившаго мнѣ въ дни юности два счастливыхъ мига! Тебя, расточившаго все богатство своей жизни на три великія настроенія! Но у меня нѣтъ больше слезъ. Помнишь ты, какъ я пришла къ тебѣ, поцѣловала и хотѣла уйти? Ты разомъ вскинулъ голову и впился въ меня глазами, — такъ горячо я любила тебя!

Такова я.

Топоръ такъ ласковъ и добръ; въ немъ нѣтъ яду. Топоръ не орудіе самоубійства; онъ не распарываетъ, онъ только цѣлуетъ. Подъ его поцѣлуемъ расцвѣтаетъ алый ротъ; алыя уста раскрываются подъ его поцѣлуемъ.

Таковъ топоръ.

И я отдаю ему мое сердце.

Но увы, жизнь такова:

вѣчная разлука съ тобой. Такова жизнь. И никому не пережить ея, кромѣ того, у кого такъ легко и свѣтло въ головѣ отъ глупости, что онъ не понимаетъ ничего, кромѣ загадокъ. О, приди же весною, мой великій возлюбленный, и возьми съ собою топоръ! Я стою подъ звѣзднымъ небомъ и жажду отвѣдать топора. Такова я.

Такова жизнь».

По мѣрѣ того, какъ баронесса читала, щеки ея все больше и больше разгорались; многія слова она почти пропѣла. Окончивъ чтеніе, она протянула бумажку Мункену Вендту. А онъ сказалъ: — Все одни фокусы да ломанье! Бумажка перешла ко мнѣ и осталась у меня.

Баронесса сидѣла унылая; ее смутили слова Мункена Вендта, какъ будто она сдѣлала что-то неладное; пожалуй, она чувствовала себя смѣшной, такъ какъ прочла нѣкоторыя слова нараспѣвъ. — Поблагодарите же меня за чтеніе! — сказала она, чтобы какъ-нибудь спасти положеніе. Мы и поблагодарили ее оба.

— Быть можетъ, это слѣдуетъ декламировать подъ музыку? — спросилъ я.

— Еще бы! — подхватилъ Мункенъ Вендтъ. — Выйдетъ еще того хуже. Пусть ужъ лучше моя Блисъ споетъ; ха-ха-ха!

Но такъ какъ Мункенъ Вендтъ собирался уѣзжать, то баронесса и считала своимъ долгомъ ухаживать за нимъ, снова налила его стаканъ до краевъ и сказала:

— Чокнемся за ваше здоровье! Смотритель маяка какъ-то разсказывалъ мнѣ о тѣхъ краяхъ, гдѣ растетъ виноградъ. Такая жалость, что наше паломничество не состоялось, а то бы и мы побывали тамъ.

Мункенъ Вендтъ отвѣтилъ:

— Что-жъ, и у насъ славно: хвойные лѣса, скалы, сѣверное сіяніе. У меня тамъ, дома, есть одна пещера… вотъ гдѣ хорошо!

Должно быть, когда Мункенъ Вендтъ говорилъ это, вино бросилось ему въ голову воспоминаніями: онъ сидѣлъ такой разгоряченный, красивый, а грудь его порывисто дышала.

— Да, но у насъ зимою снѣгъ, это нехорошо. И всѣ воды замерзаютъ, брр! А въ тѣхъ краяхъ только солнце и дождь, солнце и дождь, говоритъ смотритель. И люди ходятъ въ легкихъ одеждахъ; на дѣвушкахъ только рубашка да юбка.

— Ого! — сказалъ Мункенъ Вендтъ.

Скоро онъ осушилъ свой стаканъ, поблагодарилъ и вышелъ изъ комнаты. Было уже поздно; огни въ лавкѣ погасали одинъ за другимъ; свѣтилось еще только одно крайнее окошко у винной стойки; потомъ и оно погасло.

Мункенъ Вендтъ зашелъ ко мнѣ въ комнату; онъ побывалъ въ лавкѣ и еще выпилъ, такъ что былъ весьма въ духѣ.

— Ты бы лучше бросилъ это, — сказалъ я.

— Помолчи! — отвѣтилъ онъ. — Ты, словно красная дѣвица, ничего себѣ не позволяешь, а великъ отъ этого прокъ? Все лицо въ угряхъ и только. Ты ихъ помажешь чѣмъ-нибудь, они пройдутъ, а тамъ опять новые, и ты опять возишься съ ними. Вотъ какой ты кисляй!

— Поди и лягъ, разъ тебѣ завтра надо въ путь, — сказалъ я.

Мункенъ Вендтъ отвѣтилъ: — Я не пойду. Впрочемъ, въ одномъ баронесса права: ты, пожалуй, не парень. Играешь на фортепьяно, что твоя барышня, говоритъ она.

Эти слова больно задѣли меня. Какого труда стоило мнѣ научиться играть; теперь и это ставили мнѣ не въ честь, а скорѣе въ поношеніе. Что-жъ, какимъ я былъ созданъ и пущенъ въ свѣтъ самимъ Провидѣніемъ, такимъ мнѣ и оставаться — тщедушнымъ, добропорядочнымъ и прилежнымъ юнцомъ. А Мункенъ Вендтъ былъ мужчина.

— Такъ ты не уходишь завтра? — спросилъ я.

— Нѣтъ. И послѣ завтра тоже. Я, видишь ли, поджидаю лопаря. Кромѣ того, она сказала мнѣ на лѣстницѣ, что я сегодня вечеромъ былъ такой красивый… глаза у меня такъ и горѣли. Ха-ха-ха!

— Кто это сказалъ?

— Кто? Баронесса.

— А ты что на это сказалъ?

— Я что сказалъ? Ого! — сказалъ я. Нѣтъ, ты бы спросилъ, что я сдѣлалъ! Послушай, сколько времени, по твоему, я пробылъ у тебя?

— Съ четверть часа, — отвѣтилъ я. — Лишнюю четверть часа.

— Такъ я ухожу.

Охъ, вѣрно, онъ затѣвалъ что-то, разъ спросилъ на счетъ времени. Я слышалъ, какъ онъ потихоньку пробирался по корридору. Я тоже не собирался ложиться, а напротивъ одѣлся потеплѣе, чтобы пройтись, какъ вдругъ опять вошелъ Мункенъ Вендтъ.

— Ну, не говорилъ ли я, что у этихъ господъ все одно ломанье! — выпалилъ онъ съ досадой. — Помолчи, говорятъ тебѣ. Я имѣлъ основанія сдѣлать то, что сдѣлалъ. Но все только одно ломанье. Чортъ бы побралъ! Ты гулять идешь?

— Да.

— Да, ты отдѣлываешься отъ этого прогулками, вотъ твое средство. А потомъ смажешь чѣмъ-нибудь угри. А тамъ опять новые…

Я порывисто распахнулъ дверь настежь. Мункенъ Вендтъ взглянулъ на меня и, хотя былъ уже готовъ расхохотаться мнѣ въ лицо и упасть на стулъ отъ смѣха, все-таки вдругъ сталъ серьезнымъ и сказалъ:

— Хорошо; ты правъ; я пойду и лягу. Но ты согласись все-таки… дверь оказалась запертой!

— Если она обѣщала тебѣ оставить дверь открытой, то лишь чтобы отвязаться отъ тебя, — сказалъ я. — Ты вѣдь совсѣмъ какъ звѣрь.

Мункенъ Вендтъ задумался. — Развѣ? Но вѣдь она же позволила мнѣ поцѣловать себя. А такое позволеніе!.. Это, по твоему, тоже, чтобы отвязаться отъ меня?

— Да.

— Пожалуй, что и такъ. Не мастеръ я разбирать этихъ господъ. Но теперь я пойду и лягу.

Я прогулялся по дорогѣ къ пристани, взглянулъ внизъ на освѣщенныя окна въ домѣ Гартвигсена, но прошелъ мимо. На обратномъ пути я остановился какъ разъ у поворота къ его дому и засмотрѣлся на звѣзды. Я шагу не сдѣлалъ по той дорогѣ; я только стоялъ и смотрѣлъ на звѣзды.

XX.

Мункенъ Вендтъ ушелъ.

Я уже готовъ былъ думать, что онъ все-таки останется учителемъ у Гартвигсена, но день шелъ за днемъ, а онъ все отнѣкивался. Онъ насмѣхался и надо мною за мое учительство и спрашивалъ: зачѣмъ я вообще забрался сюда? — Чтобы найти судьбу свою, — отвѣтилъ я.

Баронесса покачивала головой по поводу того, что пріятель мой все остается, и даже напрямикъ жаловалась мнѣ.

— Въ немъ много хорошаго, — сказалъ я.

— Нѣтъ… Впрочемъ, можетъ быть, — отвѣтила она. — Но онъ такой безбожникъ. Я понять этого не могу: постоянно бродить по лѣсамъ и скаламъ и быть — безбожникомъ.

— Да, онъ безбожникъ.

— Да. А меня онъ только подбиваетъ на легкомысленные поступки. И потомъ мнѣ приходится каяться во всемъ, что ни скажу, что ни сдѣлаю. Нѣтъ, пусть себѣ уходитъ. Онъ все только и твердитъ: ого! А къ чему онъ это говоритъ? Пусть не воображаетъ… О, Господи, я не скрываю, что я… что онъ… Я ничего не скрываю… Его наружность и борода… Но какая все-таки разница! Какъ между небомъ и землей! Бродить по лѣсамъ и скаламъ съ такими чувствами и мыслями!

Потомъ я узналъ, что баронесса переговорила съ отцомъ. Вотъ что рѣшило дѣло. Маккъ спокойно, но твердо высказалъ Мункену Вендту свое мнѣніе и кивнулъ головой. Только и всего.

А Мункенъ Вендтъ, придя ко мнѣ, опять подивился на господъ и сказалъ, что уходитъ. На лопаря приходилось пока-что махнуть рукой.

— А ты когда же придешь? — спросилъ онъ меня.

— Потомъ, — отвѣтилъ я, — скоро. Я еще не совсѣмъ покончилъ тутъ съ дѣлами. Жди меня.

И Мункенъ Вендтъ ушелъ.

Осень уже такъ давала себя знать, что сэръ Гью Тревельянъ бросилъ свою рыбную ловлю, въ сосѣднемъ поселкѣ и перебрался въ Сирилундъ въ ожиданіи почтоваго парохода. Онъ прожилъ нѣсколько дней въ домѣ Макка, ни съ кѣмъ не разговаривалъ, а все лежалъ у себя въ комнатѣ и здорово пилъ.

Съ послѣдняго своего посѣщенія Сирилуяда онъ долго крѣпился, цѣлыхъ два мѣсяца въ ротъ не бралъ крѣпкихъ напитковъ. Теперь же опять тянулъ коньякъ въ свое удовольствіе, опоражнивая бутылку за бутылкой.

Баронесса очень его жалѣла и ежедневно справлялась о немъ; въ послѣднее время даже сама стала носить ему въ комнату подносъ съ ѣдой и кофе. Опять нашлось у нея занятіе, и ея обычная грусть и тревога прошли, какъ только ей было чѣмъ отвлечь свои мысли. Она подолгу разговаривала съ сэромъ Гью, который все не вставалъ съ постели, и подъ конецъ добилась того, что онъ сталъ отвѣчать ей и даже бесѣдовать съ нею, какъ разумный человѣкъ. Онъ разсказалъ ей про серебряныя горы, которыя купилъ у Гартвигсена; онѣ обошлись ему дорогонько, да онъ не жалѣлъ, — въ нихъ скрывались баснословныя богатства. А у него былъ сынъ тутъ на сѣверѣ, по имени Гью; этотъ-то сынъ и являлся настоящимъ хозяиномъ серебряныхъ горъ; купчая была сдѣлана на его имя. Пусть себѣ горы постоятъ пока; онѣ только подымутся въ цѣнѣ къ тому времени, когда мальчуганъ вступитъ во владѣніе. Сэръ Гью открыто говорилъ о томъ, что ребенокъ жилъ при своей матери Эдвардѣ въ Торпельвикенѣ, и вотъ онъ теперь какъ разъ собирался выстроить для нихъ домъ тутъ, на горахъ. Вотъ такъ участокъ для постройки — на серебряныхъ горахъ! Сэръ Гью самъ нашелъ эти богатства; это былъ его единственный подвигъ въ жизни; онъ открылъ ихъ тутъ на сѣверѣ Норвегіи. — Пусть-ка другой кто сдѣлаетъ это! — говорилъ онъ.

Баронесса со всѣмъ соглашалась и своимъ участіемъ оживила-таки больного, добилась того, что онъ всталъ съ постели и одѣлся.

На другой день пришелъ почтовый пароходъ, и сэръ Гью уѣхалъ.

Но англичанинъ, какъ видно, крѣпко засѣлъ въ памяти баронессы. Правда, онъ былъ не охотникъ, а рыболовъ, но тоже одинокая, странная душа, какъ лейтенантъ Гланъ. Баронесса говорила про сэра Гью, что онъ вовсе не былъ пьяницей, пилъ же такъ страшно просто отъ скуки и ради перемѣны образа жизни. Дома въ Англіи у него было множество замковъ.

Время подходило къ половинѣ сентября, и суда изъ Бергена ожидались со дня на день. Гартвигсенъ радовался тихой погодѣ. Вѣрно, все обойдется благополучно, и онъ заработаетъ страховую премію. О, не этотъ маленькій барышъ самъ по себѣ занималъ Гартвигсена, но честь обдѣлать выгодное дѣльце подъ самымъ носомъ у Макка. Между тѣмъ, какое же это было дѣло? Просто рискъ, лоттерея.

И вотъ пришелъ съ распущенными парусами новый большой корабль Свена Дозорнаго. Мы всѣ стояли около сарая Гартвигсена и смотрѣли. Свенъ Дозорный почти и не коснулся парусовъ, какъ ужъ повернулъ по вѣтру и бросилъ якорь, а команда въ ту же минуту бросилась по реямъ и вантамъ, и парусовъ какъ не бывало. Нагруженное товарами судно было теперь въ полной безопасности, сидя въ водѣ глубоко и устойчиво.

— Право, я самъ никакъ не сдѣлалъ бы лучше! — сказалъ Гартвигсенъ.

Роза тоже была съ нами. Она была все та же, только ходила въ большой шали по причинѣ своего положенія. Держалась она спокойно и привѣтливо и всѣмъ своимъ обликомъ уже походила на мать. Протянувъ мнѣ руку, она не ограничилась пожатьемъ наскоро, но дала мнѣ задержать ея руку въ своей подольше. О, Господи, во всемъ-то сказывалась ея натура, такая глубокая и деликатная, какъ ни у кого. А я со своей стороны не могъ сдѣлать для нея ничего хорошаго, какъ только стать около нея съ подвѣтренной стороны, чтобы прикрыть отъ холода.

— Давно мы васъ не видали. Не зайдете-ли на дняхъ сыграть намъ что-нибудь? — сказала она.

— Я больше не играю, — отвѣтилъ я.

Она, вѣрно, замѣтила по моему лицу, что у меня есть особыя причины отвѣчать такъ, и потому не разспрашивала меня больше. Зато я замѣтилъ, что она все старается понемножку передвинуться такъ, чтобы стать у меня по другую руку и прикрыть собою отъ вѣтра меня, — я былъ одѣтъ довольно легко. Я, однако, не допустилъ до этого. И теперь еще, пятнадцать лѣтъ спустя, я помню все это! Когда она передвигалась, я въ свою очередь забиралъ все выше въ гору, и мы, такимъ образомъ, все больше и больше отходили отъ сарая.

— Вамъ теперь хорошо живется? — спросила она.

— Да, благодарю. А вамъ?

— Спасибо; день пройдетъ и слава Богу. Время немножко долго тянется; Бенони все занятъ, дома не бываетъ.

Я подумалъ: прежде-то ей, пожалуй, больше хотѣлось, чтобы мужъ не бывалъ дома; теперь, видно, по другому стало. И я порадовался и за нее, и за него, что они зажили дружнѣе. Тогда и подлинно выходитъ: день пройдетъ и слава Богу.

— Бенони съ утра до вечера въ дѣлахъ, — продолжала она. — Прямо скажу: нѣтъ ему равнаго. Я мало понимала это вначалѣ, но теперь вижу. Всѣмъ то онъ нуженъ и всѣмъ помогаетъ.

— Это правда; онъ всѣмъ помогаетъ.

— Только-бы насъ оставили въ покоѣ. На меня часто нападаетъ такой страхъ; дня не проходитъ безъ этого.

— Развѣ опять пришло письмо старухѣ Малене?

— Нѣтъ. Но это все равно. Вѣдь откуда-же пришло первое? Я разсказала обо всемъ Бенони, и онъ обошелся со мною совсѣмъ какъ отецъ. Мнѣ такъ хорошо теперь, какъ только можетъ быть.

Гартвигсенъ крикнулъ людямъ на кораблѣ: — Добро пожаловать! А гдѣ же остальные?

Мы съ Розой стояли высоко на горѣ и слышали отвѣтъ Свена Дозорнаго:

— Яхта, вѣрно, отстала отъ насъ на нѣсколько миль, а шкуна еще не покончила съ нагрузкой, когда мы отплыли.

— Ну, придутъ и тѣ! — сказалъ Гартвигсенъ, кивая намъ. — Никакой бѣды не станется отъ того, что у нихъ съ собой женскій полъ. Это моя безхитростная вѣра. Не стойте тамъ на вѣтру, озябнете! — крикнулъ онъ намъ, повысивъ голосъ.

— Самъ-то не стой тамъ и не мерзни! — откликнулась Роза. — На тебѣ одна куртка, а на мнѣ и пальто и шаль.

Такая заботливость пришлась по душѣ Гартвигсену. Онъ взялъ да еще разстегнулъ куртку и крикнулъ:

— Я-то мерзну? Смотри! — потомъ поднялся къ намъ и сказалъ мнѣ: — Пойдемте лучше къ намъ. Супругѣ моей не годится стоять тутъ на холоду.

— Не угодно-ли застегнуть куртку! — сказала Роза, и сама собственноручно принялась застегивать ему куртку.

Меня словно кольнуло, когда я увидалъ эту нѣжность; милые пальчики такъ усердно бѣгали отъ пуговицы къ пуговицѣ, а Гартвигсенъ стоялъ себѣ счастливый и гордый.

— Не женитесь никогда! — шутливо обратился онъ ко мнѣ. — Покоя не дадутъ. Она воображаетъ, что мнѣ холодно. Ну, ступайте-же оба, а я живо приду.

Я извинился, чувствуя, что лицо у меня вытянулось и окаменѣло.

— Ему, кажется, пора домой, — сказала Роза, видимо желая выручить меня.

— Да, да, — сказалъ я и простился.

Роза спросила на прощанье: — А Эдварда какъ поживаетъ? Кланяйтесь ей!

Три дня спустя, пришла въ гавань яхта, но шкуны все не было, и никто ея не видалъ. Тѣмъ не менѣе, Гартвигсенъ расхаживалъ спокойный и довольный, кивая головой, — опасаться, дескать, нечего!

Въ бухтѣ закипѣла жизнь; лодки сновали взадъ и впередъ, разгружая суда. Отъ пристани же товары перевозили на лошадяхъ. Обѣ Сирилундскія лошадки были заняты, и амбары и кладовыя наполнялись.

Дни шли.

Я началъ понемножку заниматься съ дѣвочками: старшую училъ читать, а младшую только азбукѣ. Впрочемъ, маленькая Тонна сама выучилась отъ старшей сестры узнавать буквы и знала ихъ всѣ по порядку, такъ что мнѣ собственно нечего было дѣлать съ нею. Не играй я съ дѣтьми подолгу, да не будь у меня моего рисованья и живописи, мнѣ бы вовсе пришлось сидѣть безъ дѣла. Разумѣется, я также разсказывалъ дѣтямъ разныя сказки про птичекъ, про куколъ, про деревья въ лѣсу. Нѣкоторыя изъ этихъ сказокъ я придумывалъ самъ. Но, случалось, что дѣти просили меня повторить ихъ, а я не могъ разсказать точь-въ-точь такъ же, какъ въ первый разъ, и дѣвочки съ восторгомъ ловили меня на моихъ неточностяхъ и принимались разсказывать сами. Никогда я не забуду тѣхъ славныхъ незабвенныхъ дней. Чаще всего въ эти часы, посвященные сказкамъ, обѣ дѣвочки сидѣли у меня на колѣняхъ.

Наступила чисто осенняя погода, суровая пора равноденствія; надъ моремъ то и дѣло нависали тучи, разражавшіяся снѣгомъ. Шкуна все не приходила. Гартвигсенъ началъ было пенять на то, что другія суда покинули Фунтусъ въ Бергенѣ; глубокосидящую шкуну съ ея неуклюжей оснасткой, напротивъ, слѣдовало нагрузить первую и отправить раньше хоть на недѣльку. Выяснилось, однако, что другія суда тутъ не причемъ; Маккъ самъ написалъ своему поставщику въ Бергенѣ и велѣлъ Фунтусу дождаться новаго списка нужныхъ товаровъ. Списокъ этотъ ожидался съ слѣдующимъ пароходомъ, но Свенъ Дозорный уже отплывалъ, а списка все еще не было получено. Вотъ Фунтусъ и остался ждать.

Потянулись ненастные дни и темныя ночи. Когда надъ Сирилундомъ раздавался ночью свистокъ почтоваго парохода, казалось, что воетъ какой то звѣрь. Жутко становилось. — Да-а, не весело теперь въ морѣ, — говорили люди. Но Гартвигсенъ все еще не тужилъ о шкунѣ.

— Ровнешенько никакой бѣды нѣтъ, что у нихъ тамъ на суднѣ Брамапутра, — говорилъ онъ. — Просто ихъ задержалъ противный вѣтеръ.

Разъ вечеромъ дулъ сильный вѣтеръ, но небо было совсѣмъ ясное, звѣздное, и я рѣшилъ пройтись къ пристани, опять-таки потому, что съ поворота къ дому Гартвигсена открывался особенно красивый видъ на звѣзды. Молодой мѣсяцъ совсѣмъ не давалъ свѣта, но млечный путь тянулся по небу, словно шлейфъ сверкающей мантіи.

Пока я стоялъ тамъ, Гартвигсенъ увидалъ меня съ своего крыльца и крикнулъ мнѣ, чтобы я зашелъ къ нимъ. Мнѣ стало не по себѣ, что меня накрыли врасплохъ такъ близко отъ дома Гартвигсена, но я все-таки сейчасъ же спустился внизъ на зовъ. Гартвигсенъ былъ веселъ и доволенъ. — Въ такой вечеръ Фунтусъ, должно быть, шибко подвинется впередъ! — сказалъ онъ. — Погода ясная, и вѣтеръ самый что ни-на-есть попутный.

Входя въ сѣни, я услыхалъ шорохъ юбокъ. Вѣрно, Роза укладывается спать, — подумалъ я.

Гартвигсенъ показалъ мнѣ, что хорошаго привезъ ему Свенъ Дозорный изъ Бергена: водолазный костюмъ и еврейскую библію. Ну что онъ былъ за ребенокъ! Просто удивительная смѣсь остраго крестьянскаго ума и простодушія. Онъ показалъ мнѣ водолазный костюмъ, какъ диковинку и сокровище какое, зорко посматривая при этомъ на меня: достаточно ли сильно я пораженъ.

— Не у всякаго-то найдется въ домѣ подобное одѣяніе! — сказалъ онъ. — Взгляните-ка на шлемъ, — просто страсть. Я самъ готовъ испугаться. Пожалуй, вы не повѣрите, что я отважился надѣть его? Но я надѣлъ его въ первый же день, а Свенъ Дозорный накачалъ въ него воздуху.

— Должно быть, въ немъ и повернуться трудно? — спросилъ я.

— Да, въ немъ не запляшешь. Ха-ха! Пойди-ка я плясать въ такой аммуниціи, всѣ бы разбѣжались отъ Гартвича.

Затѣмъ онъ перенесъ вниманіе на еврейскую библію.

— Да, да, водолазная аммуниція и прочее пусть себѣ виситъ тутъ. Скоро у меня, куда ни повернись, будетъ полнымъ-полно всякаго добра. Но что вы скажете насчетъ этой махины?

Библія была подержаная. Гартвигсенъ объяснилъ, что новой нельзя было достать. — Говорятъ, ихъ ужъ больше не печатаютъ, съ тѣхъ поръ еще, какъ печатали у Лютера въ Виттенбергѣ, — сказалъ онъ. — Досадно, что супруга моя уже ушла къ себѣ, а то вы, можетъ быть, почитали бы намъ немножко?

Я прочелъ кое-что, какъ сумѣлъ, а Гартвигсенъ слушалъ и дивился мнѣ. Онъ досталъ изъ шкапа вина и опять пожалѣлъ, что супруга его не могла присутствовать. Я долго сидѣлъ съ нимъ. И мнѣ не было непріятно отсутствіе Розы: мнѣ не приходилось бояться за себя, и все-таки я былъ у нея въ домѣ.

Когда я уходилъ отъ Гартвигсена, все небо затянуло тучами; не было видно ни одной звѣздочки. Съ моря слышался глухой вой; въ лицо мнѣ летѣли снѣжныя хлопья.

XXI.

Въ эту ночь шкуна Фунтусъ погибла во фьордѣ. И какъ странно это вышло: словно злой рокъ вмѣшался. Уже брезжило утро, но налетѣлъ страшный снѣжный шквалъ, всего на полчаса; потомъ опять прояснилось, и все время было свѣтло. Но что это былъ за жестокій шквалъ! Смотритель маяка видѣлъ со своей вышки конецъ катастрофы: команда спаслась на двухъ небольшихъ лодкахъ, но шкиперъ Оле Человѣчекъ съ женой потонули. Смотритель цинически закончилъ свой разсказъ такъ: — Да, да, Брамапутра была такая живая, общительная, вотъ и погибла въ компаніи — съ мужемъ и всѣми крысами.

Крушеніе положительно ставило всѣхъ втупикъ. Что могло вызвать его? Подводный рифъ? Ну да, тамъ была длинная банка, отмель. Но зачѣмъ же было шкунѣ забирать такъ далеко къ западу? Стоянка приходилась къ востоку отъ маяка. И Фунтусъ, этотъ старый морской богатырь, въ теченіе нѣсколькихъ минутъ держался на рифѣ, весь дрожа, затѣмъ соскользнулъ, вода хлынула въ трюмъ, и судно исчезло въ глубинѣ.

И это почти у самой цѣли, почти въ гавани!

Гартвигсенъ вначалѣ былъ сильно потрясенъ: погибло двое людей, бывшихъ у него на службѣ, и, кромѣ того, онъ лишился судна и груза. Это ужъ выходило словно особое возмездіе ему за его хозяйскую смекалку. Тьфу ты пропасть! И за какимъ чортомъ забрался Фунтусъ къ западу отъ маяка? Изъ-за вьюги? Но вѣдь она длилась не сплошь, а порывами, и маякъ былъ явственно виденъ за цѣлый часъ до крушенія; сколько же за этотъ часъ было свѣтлыхъ промежутковъ!

Гартвигсенъ не переставалъ ломать себѣ голову надъ этимъ и, дѣлясь своими мыслями со мною, такъ и сыпалъ проклятіями. Нѣтъ, видно, этотъ Оле Человѣчекъ былъ не больно-то обстоятельный человѣкъ. И на какого чорта понадобилось ему брать съ собой бабье?

И Гартвигсенъ то сваливалъ всю вину на шкипера, то на Брамапутру.

Пока мы такъ стояли на дорогѣ и бесѣдовали, подошелъ Свенъ Дозорный и разсказалъ намъ, какъ Оле Человѣчекъ еще въ Бергенѣ говорилъ, что Фунтусъ пройдетъ на обратномъ пути къ западу отъ маяка, чтобы бросить якорь въ самой дальней бухтѣ и тамъ чиниться.

— Кто же отдалъ такой приказъ?

— Самъ Маккъ.

Гартвигсенъ опять крѣпко задумался, глядя то въ землю, то на насъ. Ему очень не понравилось, что Маккъ такъ распоряжался за его спиной.

— Пойдемте-ка со мной къ моему компаньону, — сказалъ онъ намъ.

Мы застали Макка въ лавкѣ. Гартвигсенъ, приступая къ своей рѣчи, напыжился, какъ индѣйскій пѣтухъ.

— Я слышу, что это вы распорядились провести Фунтусъ на стоянку къ западу отъ маяка?

— Да, для починки, — отвѣтилъ Маккъ.

— Я полагалъ, что это мое дѣло — всякія тамъ наружныя распоряженія.

Маккъ вынулъ изъ кармана свой батистовый носовой платокъ и сказалъ:

— Я имѣлъ въ виду только пользу дѣла, дорогой Гартвичъ.

— Да, чортъ васъ знаетъ, что у васъ было въ виду!

Маккъ отвѣтилъ ему снисходительнымъ взглядомъ.

— Перво-на-перво вы задержали шкуну въ Бергенѣ до самой зимы, — продолжалъ Гартвигсенъ, — a съ какой стати, спрашивается? И вдобавокъ отправили ее на новую стоянку — ночью, и въ непогоду! И зналъ ли еще Оле Человѣчекъ про этотъ рифъ?

— Его каждый ребенокъ здѣсь знаетъ. Но надо же было на бѣду случиться этой вьюгѣ.

— Да, да, вамъ-то легко работать языкомъ; но я лишился судна и груза; тутъ не такъ запоешь!

— Безспорно. И я искренне сожалѣю, — отвѣтилъ Маккъ. — Тебѣ не повезло съ твоей спекуляціей. Вѣдь и я всѣ эти годы, что веду дѣло, тоже могъ бы страховаться у себя самого; однако, никогда не рѣшался на это.

Гартвигсенъ не сдался.

— Все обошлось бы, какъ надо, не впутайтесь вы со своими приказами. И спрашивается къ примѣру: ежели бы теперь перевозить изъ дальней гавани весь тотъ грузъ сюда въ склады, — вѣдь это запрячь обѣихъ лошадей на всю зиму? Безбожное дѣло! Когда можно было разгрузить шкуну у себя подъ носомъ, какъ прочія суда!

Но Маккъ продолжалъ взирать на своего обиженнаго компаньона самымъ милостивымъ окомъ. Ему легко было отвѣчать, даже слишкомъ легко, и потому онъ не хотѣлъ подливать масла въ огонь даже бѣглой улыбкой.

— Въ твоихъ словахъ есть правда, Гартвичъ. Но ты забылъ про нашихъ друзей, купцовъ съ крайнихъ шкеръ. Весь грузъ Фунтуса назначался для нихъ. Разгружая шкуну въ дальней гавани, мы сберегали нашимъ покупателямъ съ дальнихъ шкеръ полмили труднаго обхода моремъ. Я имъ обѣщалъ это; они вѣдь наши постоянные покупатели, Гартвичъ. Фунтусъ нагруженъ былъ солью, мукой и всякими бакалейными товарами, какіе надобны имъ для запасовъ.

Молчаніе.

— Но я признаю, что не будь всѣхъ этихъ обстоятельствъ, — продолжалъ Маккъ, — ты имѣлъ бы полное основаніе для неудовольствія. Теперь же я не вижу за собой никакой вины.

— Еще бы! — сказалъ Гартвигсенъ и крѣпко сжалъ губы. — Ну, а что касается задержки шкуны въ Бергенѣ до такой поры, — такъ это, пожалуй, не ваше распоряженіе?

— Мое. Но я самъ ждалъ заказовъ съ крайнихъ шкеръ. Не могъ же я выслать списокъ товаровъ, пока не получу заказовъ оттуда.

— Такъ пусть бы лучше яхта осталась въ Бергенѣ!

— Какъ будто и съ ней не могло случиться бѣды? — отвѣтилъ Маккъ. — Впрочемъ, мое дѣло только сказать, что я не признаю за собой никакой вины.

И Маккъ одернулъ на себѣ сюртукъ и застегнулся на всѣ пуговицы. А затѣмъ направился къ дверямъ конторы, прочь отъ своего компаньона, съ видомъ человѣка, непонятаго въ лучшихъ своихъ намѣреніяхъ и глубоко оскорбленнаго.

Черезъ нѣсколько дней, когда погода стала потише, Гартвигсенъ, взявъ съ собою людей, отправился къ рифу посмотрѣть, не всплыла ли хоть часть груза и нельзя ли спасти что-нибудь. Но нѣтъ, не оставалось никакой надежды. Не всплыло также ни одного трупа. Впрочемъ, по этому поводу одинъ изъ спасшихся разсказывалъ довольно темную исторію: будто Брамапутру можно было спасти, но мужъ ея, Оле Человѣчекъ, вцѣпился въ нее и увлекъ съ собой вглубь. Человѣкъ тотъ видѣлъ все это среди всеобщей сумятицы. Брамапутра вопила, и глаза у нея готовы были выскочить отъ ужаса. Я спросилъ человѣка: — Развѣ шкиперъ съ женой не ладили между собой въ пути?

— Каждый Божій день исторія! — отвѣтилъ онъ. — Брамапутра вѣдь была такая податливая, что шкиперу и спать-то приходилось однимъ глазомъ. Онъ никогда и не высыпался. Мы кричали ему, что тутъ рифъ, а онъ и ухомъ не повелъ, только бѣлками сверкалъ.

Такъ, пожалуй, Оле Человѣчекъ нарочно направилъ судно на рифъ, подумалъ я. Любовь жестокая вещь!

Дни шли, и Гартвигсенъ мало-по-малу становился спокойнѣе, примирившись со своей огромной потерей. Охъ, это былъ ужъ третій крупный расходъ его за то время, что я находился въ Сирилундѣ, и Богъ вѣсть, много ли еще такихъ толчковъ могъ онъ вынести. Впрочемъ, Гартвигсенъ былъ страшно богатъ; денегъ у него, видно, куры не клевали; онъ ничуть не волновался, говоря о страховкѣ и крушеніи; напротивъ: хорошо, дескать, что убытокъ палъ на того, кому подъ силу перенести его. Вотъ что онъ говорилъ и, пожалуй, даже сталъ хорохориться пуще прежняго, носясь съ мыслью купить себѣ пароходъ вмѣсто шкуны. Но Макку онъ, видимо, уже не особенно довѣрялъ. Правда, онъ сдержался тогда въ лавкѣ, не наговорилъ лишняго, но въ душѣ заподозрилъ своего компаньона въ великомъ коварствѣ. Съ какой стати непремѣнно понадобилось какъ разъ въ этомъ году разгружать Фунтусъ въ дальней гавани, когда раньше этого не водилось? О, тутъ что-то такое крылось!

Багеты для рамокъ были получены. — Не поможете ли вы мнѣ насчетъ рамокъ для всѣхъ моихъ картинъ? — сказалъ онъ мнѣ и, кстати припомнивъ картинку, которую я подарилъ Розѣ, хотѣлъ заплатить мнѣ за нее самымъ щедрымъ образомъ. Когда же я отказался, онъ благосклонно взглянулъ на меня и пообѣщалъ, что гдѣ я повѣшу эту картинку у него на стѣнѣ, тамъ она и останется на вѣки вѣчные. Его супругѣ эта картинка особенно пришлась по вкусу. Прилаживая въ теченіе нѣсколькихъ дней рамки къ картинамъ Гартвигсена, я часто заставалъ Розу одну или съ Мартой. Роза сама начала заниматься съ дѣвочкой, и въ самомъ дѣлѣ была отлично подготовлена для этого. Старухѣ Малене на дняхъ прислали еще сотню далеровъ, но опять безъ всякаго письма. Это выходило въ высшей степени загадочно и даже смахивало на сказку. Но вынырнулъ съ этою новостью опять лопарь Гильбертъ, и Роза сама потомъ побывала у старухи и видѣла и деньги, и конвертъ. Роза сказала: — Почеркъ былъ не Николая, но деньги отъ него.

— Да-а, — сказалъ я.

— Но Бенони говоритъ, что онъ умеръ! — воскликнула она. — Я къ Макку заходила, и онъ говоритъ то же самое.

— Не надо вамъ принимать это такъ близко къ сердцу, — попытался я уговорить ее. — Во всякомъ случаѣ, онъ никогда не вернется сюда.

— Ахъ, все это такъ нехорошо! — отвѣтила она. — Не слѣдуетъ разводиться; никому не слѣдуетъ. Можетъ быть, онъ все-таки живъ.

Мнѣ глубоко претили эти ея болѣзненныя воспоминанія, да къ тому же я какъ будто ревновалъ къ этому вѣчному Николаю, и вотъ я сказалъ:

— Ну, такъ дождетесь еще, онъ вернется.

Роза быстро взглянула на меня:

— Богъ вамъ прости!

Но я не хотѣлъ взять своихъ словъ назадъ, не хотѣлъ и смягчить ихъ; они были сказаны не сгоряча, и не Богъ вѣсть что я сказалъ. Вдобавокъ, я самъ не мало страдалъ; а она сколько-нибудь думала объ этомъ? Ничуть.

— Вамъ, можетъ быть, не понятно все это, — сказала она, — положеніе такое странное… Но, повѣрьте, не легко угодить всѣмъ… И разъ я уже была замужемъ… Я не въ томъ смыслѣ, что хотѣла бы вернуть его_; но… какъ же мнѣ теперь быть съ Бенони? Николая я помню съ самой его юности. Онъ былъ такой весельчакъ, такой жизнерадостный, и я припоминаю много случаевъ изъ того времени, когда онъ былъ влюбленъ въ меня. А теперь что мнѣ вспоминать? Нечего. Теперь мнѣ только живется сытнѣе. Но что мнѣ отъ этого? У меня не остается даже какихъ-нибудь невинныхъ воспоминаній. А съ Николаемъ у меня связано ихъ не мало. Вы его не видали, но у него былъ такой красивый ротъ. И когда онъ облысѣлъ, я три мѣсяца каждый Божій день возилась съ его головой; волосъ у него прибавилось, но это не шло къ нему, такъ что я бросила хлопотать. Нѣтъ, онъ былъ хорошъ и безъ волосъ; лобъ у него былъ такой открытый, красивый. Да вотъ, я сижу тутъ и разсказываю вамъ все это, а зачѣмъ — сама не знаю. Не къ чему. И Бенони я тоже не могу ничего разсказать.

— Мнѣ казалось, что теперь у васъ пошло на ладъ съ вашимъ мужемъ? — сказалъ я.

— То-есть, съ Бенони? Да. Но мнѣ-то отъ этого не легче. Когда я подаю ему обѣдать, мнѣ кажется что я обдѣляю того, другого. Пожалуй, стыдно мнѣ говорить такъ, но, право, не слѣдовало бы никому разводиться, не слѣдовало бы тоже снова вступать въ бракъ; ничего хорошаго изъ этого не выходитъ.

— Фу, ты! — вырвалось у меня, и я досадливо наморщилъ лобъ.

— И это вы? А вамъ всегда было такъ больно видѣть мое отчаяніе. По крайней мѣрѣ, вы сами такъ говорили прежде, — сказала она, не помня себя отъ удивленія.

— Ну, да. Такъ оно и было и есть. Но вы все хнычете, няньчитесь съ этими воспоминаніями и сами себя разстраиваете.

— Но меня же обманули, сказавъ, что онъ умеръ! — вырвалось у нея. — И я опять вышла замужъ.

Я снова испустилъ вздохъ, еще сильнѣе наморщилъ лобъ и сказалъ ей въ отместку:

— А вы то прежде всегда были… такой сдержанной. Не откровенничали зря.

Стрѣла попала въ цѣль. Ей стало больно.

— Да, я сама не знаю, что со мной сталось. Должно быть, это ежедневное общеніе съ…

— Ну, что же оно..? Да что тамъ! Всегда найдется извиненіе! У меня теперь то извиненіе, что я былъ одно время ребенкомъ.

И этотъ выпадъ произвелъ дѣйствіе.

И пусть. Я рѣшительно не желалъ разыгрывать роль повѣреннаго, которому бы она вѣчно жаловалась; и я круто повернулся и ушелъ отъ нея. Что въ самомъ дѣлѣ воображали себѣ всѣ эти люди? Баронесса однажды безъ всякой церемоніи вошла ко мнѣ въ комнату, когда я еще былъ въ постели, и принялась разглядывать мои стѣны, на меня же и не взглянула. Я не забылъ этого. А Роза называла меня ребенкомъ. Мнѣ ставилось въ укоръ, что я въ свое время былъ прилеженъ и многому научился; рисовалъ получше многихъ живописцевъ и писалъ красками получше многихъ рисовальщиковъ. Самъ Тидеманъ, знаменитый художникъ Тидеманъ, былъ однажды у насъ въ домѣ, видѣлъ мои работы и одобрительно кивнулъ головой. Мнѣ тогда было девятнадцать лѣтъ. Ну, положимъ, я выучился играть на фортепьяно, что твоя барышня; но не всѣ-то барышни учились играть, въ томъ числѣ и сама баронесса, а я вотъ учился. Куда-же это я попалъ? Къ варварамъ, что-ли?

Я чувствовалъ такую горечь отъ всей этой несправедливости и пренебреженія; увы, я тогда еще не успѣлъ научиться смиренію. Теперь-же я отлично вижу, что былъ тогда не больше, какъ скромный, старательный юнецъ съ образованіемъ конторщика. Лишь съ годами я понялъ это.

Но, не смотря на всю мою горечь, я все-таки не чувствовалъ себя побѣжденнымъ. Нѣтъ, я, видно, только не такъ взялся за дѣло. И я долго ходилъ и раздумывалъ о томъ, что сдѣлалъ-бы на моемъ мѣстѣ Мункенъ Вендтъ? О, Мункенъ Вендтъ былъ молодецъ, ему все было нипочемъ; онъ-бы сказалъ: все это одни фокусы да ломанье; подайте мнѣ любви! Онъ-бы не сталъ проводить ночи, разглядывая звѣзды.

И я тоже не хотѣлъ больше заниматься этимъ.

XXII.

Морозы все не наступали; снѣгъ падалъ на рыхлую землю. Снѣгу зато выпало много. И для того, чтобы проложить санный путь, дворникамъ пришлось, взявъ людей на подмогу, размести сугробы по дорогѣ къ лѣсу и мельницѣ. По ночамъ немножко подмораживало, такъ что на другой день уже можно было ѣздить по этой дорогѣ.

Я встрѣтилъ Крючкодѣла. Онъ былъ недоволенъ такой снѣжною зимою, такъ какъ теперь ему приходилось украдкой сушить перину Макка въ пивоварнѣ. Кончилось его вольное житье. Кромѣ того, онъ досадовалъ на своего сожителя по коморкѣ, старика Фредрика Мензу, который все не вставалъ съ постели, а помирать не помиралъ. Крючкодѣлъ заявилъ, что ни добромъ, ни зломъ нельзя было ничего подѣлать съ этой упрямой жизнью. Разъ онъ даже попытался было съ вечера заткнуть старику носъ шерстью. Что-же? На утро тотъ лежалъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало, съ торчащими изъ носу клочками шерсти и дышалъ ртомъ. Просто одинъ соблазнъ и грѣхъ! Пришлось Крючкодѣлу самому повытаскать шерсть, а старикъ, какъ только носъ у него очистился, предовольно забормоталъ: Ту-ту-ту!

— И сказать нельзя, какъ онъ пакоститъ коморку! — жаловался Крючкодѣлъ на своего сожителя. — Я иногда прямо задохнуться готовъ, и у меня въ глазахъ темнѣетъ отъ обиды на такую скверность. Но какъ только раскрою на ночь окошко, сейчасъ ужъ кто-нибудь изъ дворни тутъ, какъ тутъ, и со всѣхъ концовъ пойдетъ крикъ, чтобы я закрылъ окошко, — Фредрикъ Менза, того гляди, простудится! Да пусть себѣ на здоровье простудится! Я такъ прямо и говорю. Ему, пожалуй, лѣтъ сто десять, сто двадцать. Фу, тошно и подумать о такой старости, Господи прости мнѣ! Это ужъ даже не по человѣчески такъ заживаться на бѣломъ свѣтѣ, а по скотски! Жретъ онъ день и ночь, и докторъ говоритъ, что все дѣло въ его крѣпкомъ желудкѣ. Ну, ужъ заболѣй онъ только животомъ и доведись мнѣ ставить ему припарки, я-бы такія закатилъ ему припарки! И вѣдь смысла никакого нѣтъ, что онъ такъ зажился. Пусть-бы Господь прибралъ его во имя Іисуса Христа! Тогда-бы коморка мнѣ одному досталась, а мнѣ это страсть какъ нужно. Мнѣ просто необходимо по ночамъ открывать окошко, но пока этотъ трупъ — готовъ я сказать — лежитъ тамъ и дышетъ, мнѣ не даютъ этого дѣлать. Ту-ту! только у него и разговору, когда не спитъ. Только это вовсе не разговоръ, а просто такъ себѣ, на вѣтеръ говорится. Я пробовалъ щебетать у него подъ ухомъ, чтобы помочь ему скоротать время. Но онъ только осклабится и такую рожу скорчитъ, словно я зубъ у него рву. Не стоитъ тоже и рубаху на немъ мѣнять, окончательно не стоитъ; онъ сію-же минуту опять весь замусолится; лежитъ всегда на крошкахъ да на кусочкахъ, и весь полъ вокругъ него заплеванъ!

Послушать Крючкодѣла — волосы дыбомъ становились. Дурной онъ былъ человѣкъ. Онъ забывалъ, что надобно почитать старость и лучше заставлять терпѣть молодыхъ, чѣмъ какъ-нибудь обидѣть старика. Я и отвѣтилъ ему, что онъ-бы сдѣлалъ доброе дѣло въ глазахъ людей и передъ Богомъ, еслибы всячески ухаживалъ за дряхлымъ призрѣваемымъ и не лѣнился-бы и подавать ему воду для питья и хорошенько укутывать его одѣяломъ. — Но я задыхаюсь отъ вони ночью! — завопилъ Крючкодѣлъ. Онъ былъ такой жестокосердый.

Зато онъ подолгу просиживалъ съ Туловищемъ, съ чувствомъ вспоминая Брамапутру. Вотъ ея уже нѣтъ въ живыхъ, а какъ ее всѣ любили! И Оле Человѣчекъ былъ хорошій и старательный, только никому житья не давалъ, поролъ горячку и былъ скоръ на расправу. А вотъ Брамапутра никогда не горячилась, была такая мягкая, ласковая, и нельзя было сказать про нее, что она брезговала истинной любовью, откуда-бы она ни шла.

— Да, да, — поддакивалъ Туловище, кивая своей огромной головой.

— А потому мы должны почитать ее въ ея сырой могилѣ! — заканчивалъ Крючкодѣлъ.

Наибольшую выгоду изъ этой дружбы извлекалъ Крючкодѣлъ. Туловище служилъ ему караульнымъ, когда онъ тайкомъ возился со своимъ дѣломъ въ пивоварнѣ, а кромѣ того, еще мишенью для всякаго рода насмѣшекъ и издѣвокъ. Но Туловище былъ такой силачъ и такъ ужасенъ въ гнѣвѣ, что разъ чуть не задушилъ своего мучителя, — такъ его притиснулъ, что Крючкодѣлъ и языкъ высунулъ, а потомъ нѣсколько дней ѣсть не могъ; больно неладно стало у него въ горлѣ.

Въ этой большой усадьбѣ, гдѣ было столько всякаго народу, то и дѣло, вообще, случались баталіи. Сирилундъ со всѣми своими строеніями и площадками, разбросанными на большимъ пространствѣ, былъ въ родѣ цѣлаго городка, и весьма не мѣшало глядѣть въ оба, когда идешь, да не слишкомъ круто заворачивать за уголъ, чтобы не нарваться на какую-нибудь исторію. Взять хоть-бы такого человѣка, какъ Свенъ Дозорный. Онъ былъ необычайно мирнаго нрава, но все-таки не былъ ни глухъ, ни слѣпъ и вовсе не на все глядѣлъ сквозь пальцы. И вотъ, время отъ времени онъ напивался до-пьяна и сначала такъ и сыпалъ пѣснями и веселыми прибаутками, а кончалъ угрозами, отъ которыхъ становилось жутко. Хорошенькой Элленъ, его женѣ, бывшей горничной, приходилось тогда всецѣло посвящать себя мужу и завѣрять его, что она его любитъ, какъ никого въ цѣломъ мірѣ. Но незадолго до Рождества, Свенъ Дозорный такъ расходился, что и жена ничѣмъ не могла угомонить его. Утихъ онъ, лишь когда пришелъ самъ Гартвигсенъ и поговорилъ съ нимъ съ часокъ.

Въ былое время Свенъ Дозорный былъ лихой пѣвецъ и плясунъ, но теперь его веселый нравъ покинулъ его, и онъ предпочиталъ стоять, глядя, какъ пляшутъ другіе, нежели самъ участвовать въ пляскѣ. У нихъ съ Элленъ былъ уже ребенокъ, темноглазый мальчуганъ. У самого-же Свена, да и у Элленъ глаза были голубые, и ни для кого не было тайной, что отцомъ ребенка былъ Маккъ. О, у Макка было, навѣрно, не мало дѣтей въ тѣхъ семьяхъ, которыя жили у него на хлѣбахъ. Но онъ старался заблаговременно пристраивать будущихъ матерей замужъ, да и послѣ всячески помогалъ имъ, какъ настоящій баринъ. Въ самомъ Сирилундѣ насчитывали девять семей, гдѣ у Макка были зазнобы, — кромѣ тѣхъ, которыхъ онъ имѣлъ въ собственномъ домѣ и на селѣ. Теперь подошло время выдавать замужъ молоденькую Петрину Горничную. И болѣе подходящаго мужа, чѣмъ Крючкодѣлъ, для нея не находилось.

Ужъ этотъ Крючкодѣлъ! Онъ былъ попросту жалкій скоморохъ и щебетунъ: никакой настоящей работы исполнять не могъ, но зато былъ весь къ услугамъ Макка и все исполнялъ, чѣмъ-бы господинъ его ни велѣлъ ему заняться. Петрина-же была дѣвчонка по восемнадцатому году, но рослая и пышная для своихъ лѣтъ. Любо было смотрѣть на нее, когда она шагала по двору. Разъ, однако, Крючкодѣлу предстояло зажить семьей, вдвойнѣ необходимо было, чтобы призрѣваемый умеръ теперь-же и освободилъ коморку. Другого выхода не было. Да, скорѣе-бы Господь прибралъ Фредрика Мензу!

Вотъ о чемъ толковалъ Гартвигсенъ, сидя у Свена Дозорнаго. Меня Гартвигсенъ пригласилъ съ собой, такъ что я тоже былъ тутъ. Свенъ Дозорный уже опомнился отъ своего хмеля и только время отъ времени у него еще вырывалось какое-нибудь проклятіе. Гартвигсенъ не бранился, но обѣщалъ, что Макку придется отказаться отъ своей блажной жизни.

— Я знать больше этого не хочу, — говорилъ онъ, — а кромѣ меня некому взяться за него и скрутить. Я вотъ возьму въ любой день и часъ да и явлюсь къ нему.

— И сдѣлаете доброе дѣло! — отозвался Свенъ Дозорный. — А то нашимъ женщинамъ покоя нѣтъ. Вотъ теперь скоро Рождество; опять ихъ будутъ обыскивать, — такъ ужъ заведено.

Гартвигсенъ отвѣтилъ: — Ну, это еще какъ мы съ Б. Гартвичемъ порѣшимъ насчетъ сего. Быть тому обыску или нѣтъ.

Гартвигсенъ не палъ духомъ послѣ крушенія и своихъ крупныхъ потерь; нѣтъ, онъ все пуще и пуще хорохорился, похваляясь своимъ могуществомъ. Онъ теперь твердо рѣшился завести дѣло отдѣльно отъ фирмы, купить зимой пароходъ и посылать треску не въ Бергенъ, а прямо въ испанскія земли, чтобы заразъ стать на линію бергенскаго туза. Противъ Макка же онъ имѣлъ большой зубъ, и, видимо, только поджидалъ случая хорошенько расквитаться съ нимъ за крушеніе. Такъ мнѣ казалось, — Небось, я еще отблагодарю его, — говорилъ онъ и кивалъ головой, какъ-бы поддакивая собственнымъ мыслямъ.

Когда мы шли отъ Свена Дозорнаго, онъ опять приступилъ ко мнѣ съ просьбой перебраться къ нему и стать учителемъ Марты. Онъ считалъ великимъ для себя позоромъ, что въ Сирилундѣ имѣлся домашній учитель, а у него, Гартвича, нѣтъ.

— Аккуратъ будто мнѣ не по карману держать учителя, — говорилъ онъ. — А ежели вы насчетъ жалованья, такъ вотъ эта моя рука отвалитъ вамъ вдвойнѣ. Зайдемте-ка къ намъ; пусть супруга моя потолкуетъ съ вами!

По дорогѣ Гартвигсенъ, однако, припомнилъ, что у него было еще одно дѣло въ Сирилундѣ, и пустилъ меня одного впередъ. Да, опять у Гартвигсена завелись дѣла въ Сирилундѣ съ баронессой Эдвардой. Ей было до смерти скучно и нужно было имѣть подъ рукой подходящаго человѣка для развлеченія. Она посвятила Гартвигсена въ исторію лейтенанта Глана и работала во всю, чтобы раскачать и сбить съ толку и Гартвигсена. Роза оставалась спокойной и не мѣшала имъ; она излечилась отъ своей ревности, да ей и не до того теперь было.

Я не нашелъ ея въ большой горницѣ внизу. Видно, ушла съ Мартой, — подумалъ я. И, чтобы не навлечь на себя подозрѣнія, будто я опять пробираюсь къ ней въ отсутствіе мужа, я написалъ на клочкѣ бумаги, что Гартвигсенъ самъ пригласилъ меня зайти. Тутъ я услыхалъ на лѣстницѣ голоса Розы и Марты, которыя обѣ спускались внизъ.

Роза въ удивленіи остановилась на порогѣ.

— А мы наверху сидѣли и учились, — сказала она смущенно. — Не Богъ вѣсть, какое у насъ ученіе, но…

Чего ей было смущаться? Роза получила прекрасное образованіе, многому училась, такъ почему-бы ей самой и не научить Марту читать и писать.

Вѣрнѣе всего, смущеніе ея было вызвано ея положеніемъ, и это выходило у нея такъ трогательно мило.. Никогда не видывалъ я ее милѣе и прекраснѣе!

— Ты можешь сбѣгать въ Сирилундъ, — сказала она дѣвочкѣ. — Бенони пошелъ къ Свену Дозорному; вы его тамъ не видѣли? — обратилась она затѣмъ ко мнѣ.

— Видѣлъ, — отвѣтилъ я. — Потому и забрался къ вамъ, чтобы застать васъ однѣхъ.

Она покачала головой, но, повидимому, это ужъ не было ей такъ непріятно, какъ прежде. Она даже улыбнулась слегка. Я и продолжалъ въ томъ же духѣ, думая про себя: вотъ какъ велъ бы себя Мункенъ Вендтъ!

— Меня тянетъ сюда, вотъ я и прихожу постоянно, — сказалъ я. — Скоро силъ моихъ не хватитъ больше!

— Я замужняя женщина, — отвѣтила она.

— Но я познакомился съ вами задолго до вашего замужества, и съ перваго же дня вы завладѣли мною.

О, я не забуду, какъ она тутъ взглянула на меня: какъ будто и съ любопытствомъ, и съ радостью. Не знаю, впрочемъ; можетъ быть, тутъ было одно любопытство.

— Но Господи, Боже мой, я вѣдь не могу быть вашей! Чего же вы хотите, не понимаю! — воскликнула она.

— Чего я хочу? Чего вообще хотятъ! Вы камень или человѣкъ? Я истомился отъ всѣхъ этихъ фокусовъ и ломанья; я пришелъ, чтобы положить этому конецъ. Дѣлайте со мной, что хотите!

Ахъ, я глупецъ! Опять мнѣ показалось, будто она немножко обрадовалась моей рѣшительности и пылкости; губы ея задрожали, словно я растрогалъ ее. Но тутъ она увидала на столѣ бумажку, прочла мое извиненіе по поводу моего прихода и сразу же сообразила, что я вовсе не такъ смѣлъ и пылокъ, какъ представлялся.

— А-а, это Бенони позвалъ васъ! — сказала она. — Я такъ и думала.

Я ничего на это не отвѣтилъ, но не собирался умѣрить свой пылъ; все шло такъ хорошо. И я остановился передъ нею, взглянулъ на нее и сказалъ:

— Ого!

Она поглядѣла на меня, тихо засмѣялась и проговорила: — Да что съ вами? Успокойтесь же!

Грудь у меня ходила ходуномъ, и я съ немалымъ страхомъ въ душѣ вдругъ шагнулъ впередъ и обнялъ Розу. Я такъ дрожалъ весь, что не могъ ничего сказать, но голова моя тянулась къ ея головѣ, ея шеѣ, ея плечамъ. Длилось все это меньше секунды; ей не трудно было высвободиться изъ моихъ рукъ; и вдругъ, она шлепнула меня ладонью по щекѣ. У меня въ головѣ словно колесо завертѣлось, я зашатался и упалъ на стулъ.

Пощечина!

Бѣдная Роза! Она сама себѣ надѣлала хлопотъ, — ей же пришлось утѣшать меня и всячески заглаживать ударъ. Я лишь мало-по-малу пришелъ въ себя. Она и уговаривала меня, и смѣялась, и закидывала вопросами:

— Что вы такое выдумали? Гдѣ вы этому научились? Я сроду не видывала подобнаго! Ну, бросьте теперь и думать объ этомъ, забудьте все!

Когда въ головѣ у меня прояснилось, я опять впалъ въ свою жалкую, смиренную покорность и только радовался, что Роза не выгнала меня. Нѣтъ, не мнѣ было гнаться за Мункеномъ Вендтомъ! Я былъ изъ другого тѣста; онъ-то могъ притянуть къ себѣ кого хотѣлъ. О, ему была дарована привиллегія сумасбродствовать и тутъ же на мѣстѣ получать прощеніе.

Понемножку у насъ съ Розой возстановился прежній тонъ, и она опять стала бесѣдовать со мной вполнѣ спокойно.

— Вы и въ послѣдній разъ были уже другимъ, — такимъ порывистымъ. Помните? — спросила она.

— Вѣрно, это такъ… случайно, — отвѣтилъ я уклончиво.

— А почему вы теперь такъ рѣдко заходите къ намъ? Мы часто съ Бенони толкуемъ объ этомъ.

Я уже совсѣмъ присмирѣлъ и отвѣчалъ съ прежней своей грустной покорностью:

— Я захожу, спасибо, то и дѣло захожу. Но для васъ, пожалуй, лучше, если я не захожу; такъ мнѣ кажется. Вы себѣ живете тутъ помаленьку, и вамъ хорошо, а когда я приду, вы сейчасъ принимаетесь разсказывать мнѣ старыя исторіи и разстраиваете себя. Лучше мнѣ приходить порѣже да знать, что вамъ хорошо.

Потомъ я все-таки рѣшилъ про себя еще разокъ попробовать методъ Мункена Вендта, прежде чѣмъ совсѣмъ отказаться отъ него. Въ началѣ вѣдь повезло было.

XXIII.

Опять баронессѣ не оставалось ничего другого, какъ удариться въ набожность. Какъ она была взбаломучена и несчастна! Игры съ Гартвигсеномъ ей хватило всего на недѣлю, на двѣ. Да и что это была за игра! Просто отъ нечего дѣлать. Гартвигсенъ ни аза не понималъ во всѣхъ ея разглагольствованіяхъ.

Потомъ она распорядилась сжечь купальную перину своего отца. Устроить эту штуку изловчился покорный рабъ баронессы Іенсъ Папаша. Хитеръ онъ былъ! Подкараулилъ однажды въ лунную ночь, когда перина сушилась на печкѣ въ пивоварнѣ, и бросилъ въ трубу катышокъ горящей смолы; перья вспыхнули, и перина въ одну минуту погибла. А вслѣдъ за тѣмъ длинноногій Іенсъ Папаша въ два прыжка — съ крыши и за ближайшій домъ. Я все видѣлъ изъ своего окна.

Да, я былъ всему свидѣтелемъ, такъ какъ стоялъ у окна и наблюдалъ. Баронесса не скрыла отъ меня, что такое готовилось. Она открыто и честно шла противъ отца, чтобы прекратить въ своемъ домѣ эту позорную комедію съ купаньемъ и купальщицами. Посвятила она меня въ свой планъ, отнюдь не обязывая молчаніемъ, и я, долженъ сознаться, оцѣнилъ эту ея тонкую черту и оправдалъ довѣріе, — былъ нѣмъ, какъ могила, и до и послѣ событія. Да, она дѣйствительно была женщина тонкая и выдающаяся.

Но Маккъ, эта властная душа, не былъ бы отцомъ баронессы и важнымъ бариномъ, если-бы не нашелся въ такомъ случаѣ. Когда Крючкодѣлъ явился и доложилъ о случившейся бѣдѣ, Маккъ тотчасъ же велѣлъ оповѣстить, что скупаетъ пухъ и перо по высокимъ цѣнамъ. Разсказывали, что и прежде ему пришлось однажды прибѣгнуть къ такому же средству, чтобы обзавестись новою периной, къ Рождеству. И на этотъ разъ тоже двухъ дней не прошло, какъ въ Сирилундъ нанесли горы нѣжнѣйшаго пуха съ тѣхъ дворовъ, обитатели которыхъ промышляли собираньемъ яицъ и пуха на птичьихъ островкахъ и по берегамъ фьорда.

Такъ что мало проку было предавать перину Макка сожженію.

Но баронесса отличалась упорствомъ въ своихъ рѣшеніяхъ, да и въ своей набожности, и самымъ добросовѣстнымъ образомъ носилась съ планомъ положить конецъ распутству отца; говоря про обыскъ, она всегда кончала тѣмъ, что крѣпко сжимала губы и многозначительно кивала головой. Обыскъ этотъ заключался въ томъ, что сирилундскія женщины припрятывали въ сочельникъ кто серебряную ложку, кто вилку, а потомъ подвергались личному обыску въ комнатѣ Макка. О, Маккъ умѣлъ таки разыскивать свои вилки и ложки! По этой части онъ былъ, говорятъ, безпощаденъ и успѣвалъ въ такой вечеръ обыскать съ полдюжины женщинъ одну за другой. Положительно, онъ былъ необузданный, распутный человѣкъ! Но что меня особенно поражало, такъ это — въ какомъ строгомъ повиновеніи держалъ онъ всѣхъ тѣхъ женщинъ и дѣвушекъ, свидѣтельницъ своего поведенія. Круглый годъ не было слышно ни единой жалобы; напротивъ, всѣ относились къ нему съ величайшимъ почтеніемъ. Вѣрно, ему больше чѣмъ кому-либо было отпущено этого удивительнаго умѣнія господствовать надъ другими. Для меня онъ былъ настоящей загадкой.

Рождество быстро приближалось, и въ Сирилундѣ цѣлыми днями стояла толчея. Покупатели ѣхали и шли вереницей; и лавка, и пивоварня, и винный погребъ ни на минуту не пустовали. А мнѣ пришло приглашеніе отъ родителей Розы, пастора и пасторши сосѣдняго прихода, прогостить у нихъ Рождество; они были такъ одиноки, и я доставилъ бы имъ большое развлеченіе своимъ посѣщеніемъ. Когда я заговорилъ объ этомъ съ баронессой и Маккомъ, они оба сказали, что отсутствіе мое, конечно, будетъ весьма замѣтно въ домѣ, но все-таки мнѣ слѣдуетъ доставить радость пастору и пасторшѣ. Потомъ я поговорилъ съ Розой, и она тоже попросила меня отправиться. Тогда я порѣшилъ, что выйду въ путь съ утра наканунѣ сочельника и пойду общественнымъ лѣсомъ.

Въ это же время Господь какъ будто вспомнилъ старика Фредрика Мензу, и собирался разрѣшить его отъ узъ земныхъ. Желудокъ старика, до сихъ поръ исправно переваривавшій все, вдругъ заупрямился, и Фредрикъ Менза опасно заболѣлъ. Дочь его, бывшая замужемъ за младшимъ мельникомъ, чрезвычайно хорошая и старательная женщина, пришла ухаживать за больнымъ и не отходила отъ него цѣлую ночь. Но у нея самой были дома малыши, и ей нельзя было больше оставаться. По ея уходѣ, къ больному и приставили Крючкодѣла мѣнять старику припарки, а онъ такого натворилъ, что просто грѣхъ. Дня черезъ два открылось, что Крючкодѣлъ прикладывалъ вмѣсто припарокъ, тряпки со льдомъ, да еще того хуже — усердно натиралъ больному животъ ледяными осколками. Отъ этого больному только съ часу на часъ становилось хуже; съ нимъ начались судороги, которыя такъ и подбрасывали его на кровати и сводили ему ротъ на сторону до самаго уха. Врядъ-ли старику случалось когда хворать такъ шибко; онъ и не понималъ, что такое съ нимъ, и вопилъ благимъ матомъ. На бѣду также у него, должно быть, всплывали воспоминанія о томъ, что онъ обыкновенно дѣлалъ во время своей сознательной земной жизни, когда ему приходилось плохо, и вотъ онъ клялся самыми страшными клятвами и плевался на пропалую. Дрожь пробирала, какъ послушать да поглядѣть. И только, когда боли немножко отпускали его, и онъ опять впадалъ въ свое старческое слабоуміе, вновь слышалось его бормоганье: ту-ту-ту, а то онъ все изрыгалъ невѣроятныя проклятія. Крючкодѣлъ отъ страха даже выбѣгалъ изъ комнаты; онъ совсѣмъ забывалъ, что стариковъ нужно почитать и слушаться. Но добрѣйшій Фредрикъ Менза и на этотъ разъ не отдалъ Богу душу. Крючкодѣла накрыли за его безчеловѣчнымъ дѣломъ и устранили отъ всякаго ухода. Его спросили: неужто онъ хотѣлъ убить старика? — И не думалъ, — отвѣтилъ онъ; — у насъ, въ нашей сторонѣ, всегда такъ лечатъ больныхъ животомъ. — Когда баронесса узнала обо всемъ, она еще больше прониклась набожностью и приставила ходить за больнымъ Іенса Папашу. По правдѣ, въ баронессѣ было много хорошаго.

И Фредрикъ Менза оправился; такой онъ былъ крѣпкій и здоровенный внутри. Благодаря уходу Іенса Папаши, онъ снова расцвѣлъ по прежнему и опять лежалъ себѣ старчески слабоумнымъ, но слава Богу, въ добромъ здоровьѣ, что касалось ѣды и сна. И, по правдѣ сказать, для всѣхъ насъ выздоровленіе старика было большимъ успокоеніемъ: не приходилось больше опасаться болѣзни и смерти въ домѣ на Рождество. Да, какъ-то легче становилось на душѣ отъ сознанія, что Фредрикъ Менза опять лежитъ себѣ тамъ и дышетъ. Когда же мы спрашивали его о чемъ-нибудь, онъ по прежнему такъ бодро и ясно выговаривалъ: ту-ту-ту! Вотъ былъ и весь его отвѣтъ.

На другой день по утру мнѣ предстояло отправиться. Рождественскіе подарки я получилъ еще съ вечера наканунѣ: много красивыхъ и полезныхъ вещицъ отъ всѣхъ — и отъ дѣвочекъ, и отъ ихъ матери, и отъ самого Макка. Передъ тѣмъ, какъ лечь спать, я хотѣлъ только пройтись къ пристани. У меня было на умѣ лишь кивнуть жилищу Розы, а въ этомъ, право, не было ничего дурного. Положимъ, и завтра путь мой лежалъ мимо, но, простившись съ нею мысленно сегодня, я могъ заснуть спокойнѣе. Спокойной ночи! Господь тебя храни!

Проснулся я еще впотьмахъ, зажегъ свѣчку и одѣлся. Дорога предстояла дальняя, и я хотѣлъ вовремя добраться до мѣста. Я поѣлъ, поручилъ себя Господу Богу и вышелъ со двора. Проходя мимо дома Розы, я еще разъ кивнулъ ему и пожелалъ всѣмъ его обитателямъ веселыхъ праздниковъ.

Разсвѣтъ былъ пасмурный, погода туманная, даже перепархивалъ снѣжокъ. Но путь былъ ничего себѣ, хотя еще и не уѣзженный. Мнѣ обстоятельно растолковали дорогу, такъ что сбиться я не могъ, да тропа эта никуда больше и не вела, какъ прямо черезъ кряжъ. Пройдя немного по лѣсу, я услыхалъ говоръ и увидалъ кучку людей: самого Гартвигсена со Свенамъ Дозорнымъ и еще двухъ людей. Въ рукахъ у нихъ были кирки и заступы, и они рыли большую яму.

Гартвигсенъ только кивнулъ мнѣ и продолжалъ командовать:

— Живѣе кончайте, молодцы! Помните: четыре аршина въ длину, три въ ширину. А я вотъ только пройдусь со студентомъ.

— Кого это собираются хоронить? — спросилъ я, шутя. — Словно могилу роютъ для двоихъ!

Но у Гартвигсена былъ такой торжественный видъ; ни тѣни улыбки.

— Я скажу только. что это сурьезная могила, — отвѣтилъ онъ. — Рѣшено предать землѣ ванну и купальную перину Макка!

— Да что вы!

Гартвигсенъ важно кивнулъ головой.

— И, кромѣ меня, некому взяться за него и скрутить.

Такъ вотъ чѣмъ порѣшилъ расквитаться Гартвигсенъ со своимъ компаньономъ за крушеніе, — подумалъ я; улучилъ таки хорошій случай! О, у Гартвигсена изъ головы не шло, какъ его ввели въ бѣду со страховкой собственнаго судна. И вотъ онъ теперь захватилъ съ собой въ лѣсъ троихъ людей, лично заинтересованныхъ въ томъ, чтобы схоронить въ сырую землю Маккову перину и ванну; тутъ были Свенъ Дозорный, кузнецъ и бондарь, да нашлось-бы и еще съ десятокъ жениныхъ мужей, которые съ великой охотой потрудились-бы надъ этой могилой!

— Ну, а чѣмъ, однако, это кончится? — спросилъ я и подумалъ про себя, что Маккъ, небось, сумѣетъ выпутаться и тутъ.

Видно, и Гартвигсенъ не былъ особенно увѣренъ въ послѣдствіяхъ, не выпятилъ грудь, и не похвастался: я-де беру на себя послѣдствія! Напротивъ, онъ принялся оправдываться и спрашивать меня, какъ я смотрю на дѣло. Теперь вотъ Маккъ объявилъ насчетъ пера и пуха и такъ вздулъ цѣны, что людямъ выгоднѣе бросать работу и рыскать по птичьимъ островкамъ и скаламъ. Развѣ подобаетъ такъ вести себя человѣку? Опять-же скоро сочельникъ, мужья перепьются, а жены по очереди перебываютъ у Макка…

— Все дѣло въ томъ, захочетъ-ли Маккъ примириться съ пропажею ванны? — сказалъ я.

Лицо у Гартвигсена стало еще серьезнѣе, и онъ задумался; да, нельзя было отрицать, что Маккъ такой господинъ, съ которымъ нужно считаться.

— Оно, положимъ, — заговорилъ Гартвигсенъ, — не я одинъ оборудую это погребеніе, или какъ его тамъ назвать. Эдварда была все время за одно; скажу даже, что она-то все и обмозговала.

Тутъ дѣло сразу показалось мнѣ не такимъ ужъ рискованнымъ. У баронессы была властная рука; она и раньше уже спутывала планы своего батюшки.

— Ну, тогда у меня нѣтъ никакихъ сомнѣній, — заявилъ я.

— Вы-же понимаете, — продолжалъ Гартвигсенъ, ободренный, — что намъ-бы и не вынести ванны изъ дома, безъ ея помощи. Она распорядилась выслать всѣхъ слугъ. И прямо скажу: жалко смотрѣть, какъ она сокрушается въ своей набожности; надо быть каменнымъ, чтобы отказаться помочь ей.

Бондарь подошелъ къ намъ и торжественно доложилъ:

— Все готово!

Тогда мы направились къ могилѣ. Люди принесли спрятанную въ кустахъ ванну и вмѣстѣ съ периной и подушкой бережно опустили въ могилу. Сверху ванна была прикрыта мѣшками, чтобы перина и подушки не запачкались.

И вотъ, эта цинковая ванна, эта страшная трехспальная постель, стояла на днѣ ямы, готовая исчезнуть. Сработалъ ванну изъ толстыхъ тяжелыхъ листовъ самъ кузнецъ. А перина была въ пунцовой шелковой наволочкѣ.

— Еще недолгій, краткій мигъ, и ванны сей не будетъ! — сказалъ Гартвигсенъ торжественно; ему не до шутокъ было у могилы. — Люди, исполпяйте свой долгъ.

И кузнецъ съ бондаремъ принялись зарывать могилу.

Я простился и пошелъ своей дорогой. Снѣгъ пошелъ сильнѣе, тропа стала болѣе скользкой, но съ Божьей помощью я добрался до отдаленнаго пасторскаго двора еще задолго до вечера. И былъ принятъ съ величайшею радостью.

Все Рождество провелъ я тамъ. Но ничего за это время не случилось, что стоило-бы записать, развѣ только, что на меня такъ и нахлынули мысли и чувства въ этомъ миломъ домѣ, гдѣ я видѣлъ разныя рукодѣлія Розы, гдѣ чувствовалъ вѣяніе ея духа во всѣхъ комнатахъ, въ которыхъ протекли ея дѣтство и юность. Да, я въ эти дни просто изнемогалъ подъ наплывомъ чувствъ и много плакалъ. А какъ приходилось мнѣ крѣпиться, чтобы не выдать себя, когда мнѣ вдругъ попадались подъ руку ноты или книги, помѣченныя именемъ Розы! н я не могъ ни подняться по лѣстницѣ, ни пройти по комнатѣ, не подумавъ: вотъ тутъ ходила Роза! Пасторъ съ пасторшей тоже много разспрашивали меня о дочери — здорова-ли она, да хорошо-ли ей живется, а я отвѣчалъ: вполнѣ хорошо. Богъ мнѣ прости, я, пожалуй, лгалъ этимъ добрымъ людямъ, такъ какъ, вѣрно, у Розы было не мало заботъ и горестей на сердцѣ.

Пасторъ Варфодъ былъ прекраснымъ проповѣдникомъ, и въ церковь его по праздникамъ всегда стекалось много народу. Но его лучшимъ время-препровожденіемъ было бродить по лѣсамъ и полямъ, ко всему присматриваться и обо всемъ размышлять. Онъ самъ говорилъ, что нигдѣ не чувствуетъ себя ближе къ Богу, чѣмъ въ лѣсу. Въ извѣстномъ смыслѣ нельзя было назвать его человѣкомъ набожнымъ, но онъ былъ хорошій и умудреный опытомъ человѣкъ. Онъ читалъ и по нѣмецки, и по французски и имѣлъ вообще большія познанія.

Такъ какъ раньше новаго года нельзя было отправиться на охоту, мы съ пасторскою четою ежедневно проводили долгіе часы въ бесѣдахъ о разныхъ разностяхъ. Пасторша при этомъ раскладывала пасьянсъ на ломберномъ столѣ. Она была тихая, спокойная женщина, въ блондовомъ чепцѣ, какъ моя матушка. Кромѣ того, въ сумерки, которыя въ это время года тянутся очень долго, я садился за фортепьяно и игралъ все, что зналъ наизусть. Вечеромъ-же, когда зажигали свѣчи, я игралъ еще по нотамъ, которыя остались послѣ Розы. То были славные, мирные часы. А разъ какъ-то днемъ я сдѣлалъ большую прогулку и побывалъ на сосѣднемъ крестьянскомъ дворѣ.

До настоящей охоты дѣло такъ и не дошло, но пасторъ нѣсколько разъ одолжалъ мнѣ одно изъ своихъ ружей и бралъ меня съ собою. Онъ, вѣрно, скоро раскусилъ, что я не Богъ вѣсть какой охотникъ, но имѣю влеченіе и способности къ охотѣ, и мнѣ только не достаетъ практики. Пасторъ былъ вдумчивый и проницательный человѣкъ, много знавшій о звѣряхъ, птицахъ, лѣсѣ и скалахъ; знанія эти онъ всѣ добылъ изъ личныхъ наблюденій. Я, напротивъ, зналъ лишь кое-что изъ книжекъ по естественной исторіи, да и это кое-что не всегда оказывалось вѣрнымъ. Такъ, пасторъ увѣрялъ, что книжныя теоріи насчетъ полезныхъ и вредныхъ животныхъ весьма поверхностны: вредныхъ животныхъ нѣтъ, одна порода уравновѣшиваетъ другую. Стоитъ перестрѣлять воронъ, — размножаются мыши; перебить лисицъ, — появляются въ опасномъ количествѣ бѣлки. Бѣлки очищаютъ лѣсъ отъ птичьихъ яицъ, а разъ переведутся птички, нѣтъ спасенія отъ насѣкомыхъ. О, да, природа мудра и сама себя регулируетъ!

Все это было для меня новой мудростью. Но послѣ такихъ охотничьихъ прогулокъ, я уже могъ начать свое странствіе съ Мункеномъ Вендтомъ не такимъ неопытнымъ новичкомъ.

На крещеніе я распростился съ пасторскимъ дворомъ и отправился обратно въ Сирилундъ. Вотъ и то мѣсто, гдѣ схоронили Маккову ванну; но все сравнено, сглажено, и свѣже-выпавшій снѣгъ скрылъ всѣ слѣды.

ХXIV.

Рождество миновало, но не обошлось безъ довольно крупныхъ событій въ Сирилундѣ.

Сочельникъ прошелъ сравнительно спокойно. Только баронесса жестоко провела своего отца по части обыска дворовыхъ женщинъ: сама вышла въ кухню и потребовала обратно всѣ вилки и ложки. Жены бондаря и младшаго мельника не хотѣли было сдаться добровольно, но у баронессы былъ подъ рукою Іенсъ Папаша. Какъ дошло до щипковъ и синяковъ, серебро все оказалось въ цѣлости.

За такое попраніе всѣхъ обычаевъ Маккъ отплатилъ тѣмъ, что совсѣмъ не легъ въ постель въ ту ночь, а ушелъ изъ собственнаго дома и вернулся только утромъ. Никто не зналъ, гдѣ онъ былъ, и самъ онъ о томъ молчалъ, но съ виду былъ вполнѣ доволенъ проведенной ночью. Онъ даже побесѣдовалъ съ дѣвочками и оставался все тѣмъ же спокойнымъ и обходительнымъ человѣкомъ, какъ всегда.

Но вотъ, дѣло-то вышло какое: зарывъ въ землю ванну Макка, зарыли и кусокъ хлѣба Крючкодѣла! Къ чему было теперь приставить этого лядащаго человѣка? А, между тѣмъ, невѣстѣ его, Петринѣ Горничной, надо было какъ можно скорѣе пристроиться замужъ. Дѣла, такимъ образомъ, запутывались, и баронесса съ Гартвигсеномъ не разъ держали серьезный совѣтъ между собою.

Хуже всего было, однако, то, что самъ Маккъ сталъ прихварывать. Ему жизнь была не въ жизнь безъ его милыхъ ваннъ; онѣ были для него настоящей потребностью, незамѣнимымъ благомъ. Но гдѣ-же было Гартвигсену, который самъ никогда не бралъ ваннъ, понимать такія тонкости. Къ тому-же онъ рѣшительно не могъ взять въ толкъ, почему это для мужской ванны требуются двѣ женщины. И кончилось тѣмъ, что у компаньоновъ пропало всякое взаимное довѣріе, и они даже не заводили разговоровъ между собой. Между тѣмъ, подошло время снаряжать суда на Лофотены, такъ что хлопотъ было много.

— Я начинаю все больше и больше не уважать его, — говорилъ Гартвигсенъ про своего компаньона. — Пусть онъ себѣ тамъ возится въ конторѣ, а мое дѣло надзирать за всѣмъ, чего ни коснись.

Разъ теперь ванна исчезла, а Маккъ даже не заикнулся объ этомъ, Гартвигсенъ набрался такой важности, что сталъ приписывать себѣ всю честь исчезновенія этого цинковаго чудовища съ лица земли, исполнился невѣроятныхъ представленій о своемъ могуществѣ и вліяніи. Не будь теперь Свенъ Дозорный ему необходимъ на судахъ, которыя шли на Лофотены, Гартвигсенъ, чего добраго, сейчасъ-же отправилъ-бы его покупать пароходъ, чтобы можно было вывозить треску прямо въ Испанію. О, самомнѣніе Гартвигсена проявлялось и болѣе курьезными выходками! Такъ онъ выдумалъ ѣхать въ церковь въ водолазномъ костюмѣ.

— Что вы на это скажете? — спросилъ онъ меня. Я просто онѣмѣлъ и не могъ ничего отвѣтить, а онъ продолжалъ: — Ужъ навѣрно въ церкви еще ни разу не бывало человѣка въ такой рѣдкостной амуниціи, и, какъ по вашему, пожалуй, на меня будутъ смотрѣть больше, чѣмъ на самого пастора? Но, само собой, я захвачу Свена Дозорнаго накачивать воздухъ.

Я подумалъ, что съ человѣка, щеголявшаго подъ вѣнцомъ въ мѣховыхъ ботфортахъ, только чтобы поразить купцовъ съ дальнихъ шкеръ, станется поѣхать въ церковь въ костюмѣ водолаза. Такой ужъ онъ былъ взбалмошный! Но такъ какъ Гартвигсенъ требовалъ моего мнѣнія, то я отрицательно покачалъ головой и отсовѣтовалъ ему.

— Да, да, вы всегда такой тихоня и сурьезный, чего ни коснись, — сказалъ онъ. — Но то-то важно было бы явиться въ церковь въ такомъ парадѣ! А то къ чему же мнѣ эта амуниція? Лежитъ себѣ. Кромѣ того, и Эдварда ничего не находитъ сказать противъ этого.

Да, милѣйшая баронесса Эдварда сама была достаточно безразсудна; она такъ страдала отъ разныхъ своихъ вспышекъ, настроенія у нея такъ мѣнялись, то она впадала въ меланхолію, то ударялась въ набожность, — отчего-жъ ей не поддаться и бѣсу издѣвательства? Правда, она была также способна къ добротѣ и къ нѣжности, но это лишь когда ей вздумается. Такая ужъ измѣнчивая была эта баронесса.

Впрочемъ, скоро у Гартвигсена явились другія заботы поважнѣе катанья въ церковь въ водолазномъ костюмѣ. Однажды утромъ Маккъ спустился изъ своей комнаты въ контору съ широкимъ краснымъ шерстянымъ шарфомъ вокругъ пояса. Кое-кто увидалъ это, и вѣсть о томъ обѣжала всю усадьбу. Видимое дѣло, Маккъ опять серьезно занемогъ животомъ.

Всѣмъ намъ какъ-то жутко стало, и старымъ и молодымъ; но самъ Маккъ не жаловался, не выставлялъ на видъ своихъ страданій; онъ только сталъ меньше кушать, а, когда баронесса освѣдомилась о его здоровьѣ, равнодушно отвѣтилъ: — Просто маленькое ухудшеніе моей всегдашней желудочной болѣзни.

Прошло нѣсколько дней; вся жизнь въ Сирилундѣ какъ-то притихла; но Маккъ лишь не снималъ своей красной повязки, а то выходилъ и стоялъ за конторкой по прежнему. Никакой бѣды пока не предвидѣлось, и все-таки у всѣхъ щемило сердце, а Гартвигсенъ отложилъ попеченіе насчетъ своей поѣздки въ церковь.

Начался отъѣздъ рыбаковъ на Лофотены, и Сирилундскія суда готовились къ отплытію. Страсть сколько хлопотъ было въ эти дни: команда ожидала выдачи рыболовныхъ снастей и провизіи, шкиперамъ Свену Дозорному и Вилласу Приставному предстояло закончить снаряженіе судовъ. И вдругъ, однажды, контора опустѣла; Маккъ не явился; онъ слегъ въ постель.

Какая сумятица поднялась во всей усадьбѣ и далеко вокругъ! Гартвигсемъ былъ на своемъ мѣстѣ; конечно, Гартвигсенъ былъ вездѣ, гдѣ надо, но контора опустѣла! Всѣ книги и счета, письма и депеши, заказы, цѣны на притраву и на соль — все это было для Гартвигсена тарабарщиной, и гдѣ-же было ему разобраться въ ней! Въ какихъ мѣстахъ въ этомъ году ожидалось появленіе трески? Куда плыть судамъ? На конторкѣ Макка всегда лежала куча депешъ съ нужными свѣдѣніями, и, согласно имъ, Маккъ ежегодно распредѣлялъ свои суда по мѣстамъ; но въ этомъ году Макка не было. Гартвигсенъ прибѣгъ ко мнѣ: не могу-ли я помочь ему разобрать одну депешу насчетъ притравы? Въ ней были какія-то числа и цѣны, но какъ понять ее — настоящая загадка!

Тутъ, однако, за Гартвигсеномъ пришелъ посланный отъ Макка позвать его къ одру больного. Да, Маккъ былъ не такой человѣкъ, чтобы только валяться въ постели, не думая о дѣлахъ; напротивъ. — Позовите ко мнѣ моего компаньона, — сказалъ онъ, — и пусть онъ захватитъ съ собой всѣ письма и депеши съ моей конторки. — Онъ всегда и во всякое время оставался бариномъ и хозяиномъ. Гартвигсенъ отправился къ Макку и узналъ, какъ вести всѣ счеты да разсчеты, чтобы остаться въ барышахъ. Гартвигсенъ вернулся въ контору преважный и сталъ разглагольствовать обо всемъ, что ему предстоитъ сдѣлать да разсчитать. Но, навѣрное, многое было сдѣлано имъ наугадъ; Гартвигсенъ смыслилъ въ дѣлахъ такъ мало; онъ былъ только богачомъ.

— Вотъ тутъ говорится насчетъ пустыхъ мѣшковъ изъ-подъ муки, и дано имъ названіе «тара», а они попросту изъ холста; по каковски же это написано? — спросилъ онъ меня. И впрямь ему туго приходилось; извольте-ка то и дѣло бѣгать наверхъ къ Макку спрашивать обо всемъ! — Хорошо, кабы мой компаньонъ скорѣе всталъ на ноги! — говорилъ онъ.

Да, онъ, по правдѣ, очутился какъ ракъ на мели. Оба приказчика, конечно, давно служили у Макка и знали вдоль и поперекъ все, что касалось торговли за прилавкомъ, но больше съ нихъ ужъ нечего было спрашивать. Къ тому же Гартвигсену волей-неволей приходилось принимать участіе въ самой торговлѣ въ лавкѣ: народъ уже привыкъ имѣть дѣло съ самимъ Гартвигсеномъ и больше ни съ кѣмъ, смекая, что къ нему обращаться выгоднѣе; получивъ отказъ у приказчиковъ, всѣ и шли къ Гартвигсену, зная, что его не придется просить напрасно. И, правду сказать, онъ такъ трогательно и красиво разрѣшалъ всякія такія затрудненія однимъ своимъ словечкомъ. Придетъ какой-нибудь бѣдный рыбакъ со своей нуждой, и Гартвигсенъ скажетъ Стену Приказчику: — Да, да, у человѣка семья; запиши на Б. Гартвича въ его большую книгу! — вотъ чѣмъ всегда кончалосъ. А когда пришелъ Аронъ изъ Гопана, этотъ первоначальный хозяинъ драгоцѣнныхъ серебряныхъ горъ, Гартвигсенъ собственноручно похерилъ въ книгахъ весь его старый долгъ и отпустилъ ему полное снаряженіе для Лофотенъ даромъ. Этотъ же самый Аронъ слылъ теперь между своими сосѣдями за весьма состоятельнаго человѣка.

Маккъ все продолжалъ лежать въ постели, худѣлъ, блѣднѣлъ, и слабѣлъ. Позвали доктора, появились лекарства; одно давалось утромъ, другое вечеромъ. Но Маккъ отъ нихъ не поправлялся. Наконецъ, контора и всѣ дѣла почти~что стали. Переполохъ и почти полное разстройство во всемъ Сирилундѣ!

Я зашелъ къ Розѣ передать поклонъ отъ ея родителей. Гартвигсенъ былъ дома. У насъ и не вышло никакого особеннаго разговора, кромѣ того, что я заодно передалъ Розѣ привѣтъ отъ ея комнатки въ родномъ домѣ, отъ нотъ, которыя она тамъ оставила, и еще поклоны отъ дѣвушекъ съ пасторскаго двора. Она все выслушала и растрогалась, что, вѣрно, объяснялось ея положеніемъ.

— У супруги моей въ головѣ всякіе страхи, — сказалъ Гартвигсенъ. — Хорошо, кабы вы немножко потолковали съ нею.

— Эдварда, вѣрно, здорова? — спросила тогда Роза, чтобы свести разговоръ на другое.

Гартвигсенъ всталъ, немножко обиженный, и заявилъ: — Что-же, я вѣдь только такъ, безъ всякаго злого умысла сказалъ. — Затѣмъ взялъ шапку и вышелъ.

Роза пошла за нимъ, и они еще поговорили немножко въ сѣняхъ, а когда Роза вернулась обратно, глаза у нея были красные. Она сейчасъ же заговорила:

— Это просто отъ того, что… я никакъ не могу заставить его одѣваться, какъ слѣдуетъ, въ холодную погоду.

Молчаніе.

— Итакъ, могу передать вамъ привѣтъ отъ вашей комнатки въ родномъ домѣ, — сказалъ я.

— Да, да, спасибо, вы ужъ говорили.

— Я заходилъ туда каждый день… по нѣскольку разъ въ день и смотрѣлъ изъ вашего окна; оттуда виденъ весь дворъ. А разъ я даже всталъ ночью и пошелъ туда.

Она быстро взглянула на меня и перебила:

— Нѣтъ, не начинайте же сызнова! Будьте умницей.

— Я и не буду начинать сызнова. Я хотѣлъ только взглянуть на то, на что падалъ вашъ взоръ, если вамъ случалось проснуться ночью и выглянуть въ окно: звѣздное небо, сѣверное сіяніе и сосѣдній дворъ.

— Это дворъ Моа.

— Да, Моа. Я разъ былъ тамъ.

— И хорошо сдѣлали. Какъ поживаетъ дочка? Ее зовутъ Антора; она такая хорошенькая.

— Да, хорошенькая. У нея ваши глаза. Я нарисовалъ ее и сказалъ, что хочу получить за свою картинку поцѣлуй. Она кивнула на это. Потомъ я побывалъ въ Торпельвикенѣ.

— А, такъ вы поцѣловали Антору? — сказала Роза.

— Да, въ глаза.

Губы у Розы слегка дрогнули, и она спросила:

— Въ глаза? Нѣтъ, я просто не знаю, какъ мнѣ быть съ вами! Вы все еще влюблены въ меня?

— Да, — отвѣтилъ я.

— А потомъ вы побывали въ Торпельвикенѣ. Но тамъ вѣдь никого нѣтъ. Одна Эдварда…

— Да, у нея ребенокъ отъ англичанина, сэра Гью Тревельяна. Славная, красивая она мать. Она меня накормила, напоила. И такая довѣрчивая, — дала мнѣ подержать ребенка, пока приготовляла для меня угощеніе. Ей самой стыдно было заставлять меня няньчиться, — какъ она говорила; но это она напрасно; ребенокъ чудесный, крупный такой, красивый.

— А потомъ куда вы пошли?

— Когда я уходилъ, Эдварда сказала мнѣ: — Спасибо вамъ за то, что зашли ко мнѣ въ гости!

— Скажите пожалуйста!

— Да, подумайте! Она меня накормила, напоила, и она же меня благодаритъ! И еще дала мнѣ подержать своего ребенка!

— А потомъ вы, вѣрно, пошли къ ленеману? Но тамъ тоже никого.

— Да, — сказалъ я, — тамъ тоже никого; да и нигдѣ. Я ходилъ и туда, и сюда и нигдѣ не нашелъ никого. Тогда я вернулся на пасторскій дворъ. И на другой день вошелъ въ вашу комнату и посмотрѣлъ изъ окна на всѣ четыре стороны, гдѣ я наканунѣ ходилъ, искалъ и никого не нашелъ.

— Но, милый мой, вы еще не вездѣ побывали, — сказала съ улыбкой Роза.

— Я былъ и еще во многихъ мѣстахъ.

— И все-таки никого не нашли?

— Въ сущности, нашелъ одну. Я вѣдь не искалъ себѣ невѣсты; я просто обходилъ окрестности, чтобы найти въ кого влюбиться. И въ одномъ домѣ я засидѣлся долго и чувствовалъ себя хорошо, — у Эдварды въ Торпельвикенѣ.

Роза вся вспыхнула и возмущенно произнесла:

— Да вы совсѣмъ съ ума сошли!

— Она оказалась не изъ камня, — замѣтилъ я.

— Положимъ. Не изъ камня? Впрочемъ, у всякаго свой вкусъ.

Да, Мункенъ Вендтъ былъ правъ: я позналъ теперь истину его словъ. Въ первый же день, какъ мы съ нимъ встрѣтились въ лѣсу, онъ сказалъ: «Ты по комъ-то вздыхаешь напрасно? Вотъ тебѣ совѣтъ: останови свой взоръ на „недостойной“. Увидишь! Та, первая твоя любовь, сама къ тебѣ придетъ, ей не снести будетъ твоей „погибели“, она захочетъ спасти тебя, отвлечь отъ края бездны. Порядочная женщина полна слѣпой вражды къ непорядочной и готова зайти очень далеко, даже пожертвовать собою, чтобы только спасти тебя изъ рукъ недостойной». — Вотъ что говорилъ Мункенъ Вендтъ; онъ самъ испыталъ это на себѣ, и гордая фру Изелинъ изъ Оса была примѣромъ. О, Мункенъ Вендтъ былъ человѣкъ знающій.

Но что же изъ того? Я былъ изъ другого тѣста, чѣмъ Мункенъ Вендтъ, и тутъ опять далъ маху. Роза занялась чѣмъ-то, но я видѣлъ, что она раздосадована и безъ нужды по нѣскольку разъ обтираетъ пыль съ клавесина. Идетъ на ладъ! — сказалъ я про себя.

И я думалъ подлить масла въ огонь, продолжая расхваливать Эдварду изъ Торпельвикена: — Да, она-то не камееная; еще поблагодарила меня за посѣщеніе. — Но Роза уже смотрѣла равнодушно, перестала обтирать пыль и сѣла.

— Да, вотъ представьте, мнѣ такъ было хорошо у Эдварды изъ Торпельвикена! — прибавилъ я.

— Ну, хорошо, и слава Богу! — отвѣтила Роза. — Сами теперь видите, стоитъ вамъ побывать гдѣ-нибудь… увидѣть другихъ…

— Да, вы были правы. И послѣ того, я каждый разъ, заходя къ вамъ въ комнату, смотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ живетъ она. Да, вотъ еще что: когда я уходилъ, она сказала мнѣ: заходите опять!

При этихъ словахъ я впился въ Розу, какъ нищій, какъ осужденный. А она просіяла всѣмъ лицомъ, вѣрно, обрадованная перспективой избавиться отъ моей докучной любви, и сказала:

— Вотъ видите! Да, я отлично понимаю, что вы могли влюбиться въ нее. Она такая добрая, милая. Отецъ мой говорилъ также, что она очень хорошо отвѣчала на конфирмаціи. Значитъ, она и способная, вдобавокъ.

— Да, — только и могъ проговорить я.

— Теперь вамъ надо почаще навѣщать ее; непремѣнно. Вы вѣдь можете каждый разъ останавливаться у моихъ родителей; они всегда будутъ вамъ рады.

Тутъ мнѣ осталось спасти то, что еще можно было спасти, и я сказалъ:

— Ну вотъ, теперь я, по крайней мѣрѣ, поболталъ съ вами и отвлекъ васъ хоть на минуту отъ вашихъ собственныхъ горестей.

По дорогѣ домой я встрѣтилъ Гартвигсена, возвращавшагося отъ Макка. Видъ у него былъ крайне задумчивый.

— Компаньону моему все хуже, а не лучше, — сказалъ онъ. — Завтра суда наши отплываютъ, а мнѣ же не разорваться; надо и въ конторѣ быть, и вездѣ. Хуже всего то, что онѣ просто житья не даютъ Макку въ собственномъ домѣ; взяли теперь новую горничную…

Я уже зналъ про новую горничную, взятую на мѣсто Петрины, которой пора было замужъ. Это баронесса добыла съ помощью Іенса Папаши такую дѣвушку съ крайнихъ шкеръ. Звали ее Маргаритой; она была и молода, и миловидна, но при всемъ томъ удивительно степенна и богобоязненна.

— Эту Маргариту посадили у Макка на ночь давать ему капли, — разсказывалъ Гартвигсенъ. — Они и стали разговаривать между собою, и Маргарита нашла, что Макку слишкомъ мягко стелютъ; ему-бы на вѣникахъ лежать.

— На вѣникахъ! — изумился я.

— Да, видали вы такихъ сумасшедшихъ? — сказалъ Гартвигсенъ. — Въ лавкѣ меня и ждала записка отъ Макка, чтобы я зашелъ къ нему. Потому, скажу я вамъ, онъ не можетъ обойтись безъ меня. Ну, я зашелъ къ нему, а онъ и на человѣка больше не похожъ и говоритъ мнѣ: — Мнѣ теперь нуженъ твой добрый совѣтъ, Гартвичъ! — Вы можете быть спокойны, не всякому-то скажетъ такія слова Маккъ Сирилундскій; но безъ меня ему окончательно не обойтись. Я и говорю ему, что, какъ поистинѣ онъ, а не кто другой, поднялъ меня однажды изъ праха, такъ и я, ежели ему нуженъ мой совѣтъ, всегда готовъ. Маккъ и разсказалъ мнѣ про вѣники. — Не бывать этому! — сразу сказалъ я. — Бѣлены онѣ объѣлись что-ли, эти бабы! — а Маккъ говоритъ опять: — Спасибо! Я хотѣлъ услыхать слово разумнаго человѣка. — И еще заговорилъ о томъ, что надобно ему найти средство выздоровѣть, стать опять на ноги. — Не то, — говоритъ, — ежели я буду все лежать тутъ, мнѣ только и останется думать безъ конца, не смыкая глазъ по ночамъ, да начать спасать душу.

Тутъ Гартвигсенъ пріостановился. Ему такая перемѣна въ Маккѣ показалась столь неестественною, что онъ даже глаза вытаращилъ отъ изумленія.

— Вотъ такъ диво! — сказалъ я.

Гартвигсенъ-же подумалъ-подумалъ и сказалъ:

— Неужто-же нѣтъ на землѣ средства противъ живота? На кой чортъ тогда намъ доктора?

И вдругъ, собравъ всю свою крестьянски острую сообразительность, прибавилъ: — Всѣмъ намъ, я думаю, вдомекъ, что, коли такой работящій человѣкъ, какъ Маккъ, останется лежать въ постели, то ему крышка. Его надо поставить на ноги.

— Да, вотъ въ томъ-то вся и штука!

— Да, да, — сказалъ Гартвигсенъ и двинулся дальше. — Но я скажу: чѣмъ дать ему спасать душу, лежа на вѣникахъ, я лучше возьму да выкопаю ему его ванну!

XXV.

И позднимъ вечеромъ ванна вновь узрѣла свѣтъ Божій. Диво, да и только! Никто ничего не зналъ объ этомъ, ни баронесса, ни Роза; мы отправились въ лѣсъ при яркомъ свѣтѣ мѣсяца и сѣвернаго сіянія и быстро обдѣлали все дѣло. Люди были взяты тѣ-же, что для погребенія: Свенъ Дозорный, кузнецъ и бондарь, и земля была по прежнему рыхлая, такъ что дѣло обошлось безъ кирокъ.

— Никогда-бы этой ваннѣ и не бывать въ землѣ, кабы не Эдварда, — сказалъ Гартвигсенъ. — Не слѣдъ никогда слушать бабъ и имъ подобныхъ.

И всѣ трое мужей, работавшихъ лопатами, оказались того-же мнѣнія: подальше отъ бабъ и имъ подобныхъ; бабье такъ бабье и.есть. И эти-же самые трое мужей работали, не покладая рукъ, хотя отличію знали, что дѣлали; знали, что опять эта ужасная постель станетъ грозой и для нихъ троихъ, и для многихъ другихъ; но иного исхода, видно, не было. До новаго обыска во всякомъ случаѣ цѣлый годъ. И, кромѣ того, лежаніе Макка на одрѣ болѣзни грозило такими бѣдами, такъ всѣхъ удручало, что чуть-ли не все другое казалось лучше. Да и, повидимому, Свену Дозорному похороны Макковой ванны особаго супружескаго благополучія не принесли и не сулили впредь; какъ бы тамъ ни было, онъ теперь такъ усердно откапывалъ ее, что потъ лилъ съ него градомъ. Что-же до остальныхъ двоихъ, то вотъ какъ они разсуждали. Началъ кузнецъ:

— Сколько знаю васъ, Гартвичъ, — вы не оставите насъ за труды.

— Небось, не оставлю! — подтвердилъ Гартвигсенъ. — Смотрите только, поосторожнѣе съ периной! Наволочка-то вѣдь краснаго шелку.

— Да вотъ, бондарь такой неряха! — отозвался кузнецъ.

— Я неряха? — сердито вступился бондарь. — Да я бы голыми руками рылъ, только-бы не попортить перину!

Они были настоящія дѣти и работали за ласку и награду.

Наконецъ, ванна была совсѣмъ освобождена отъ земляного покрова, и оставалось только вытащить ее на веревкахъ изъ могилы. Когда и это было сдѣлано, люди перевели духъ и стали осматривать и ощупывать ванну — не попортилась-ли она, да не очень-ли помялась. Гартвигсенъ же собственноручно снялъ мѣшки, встряхнулъ перину и подушки, а потомъ собственнымъ носовымъ платкомъ обмахнулъ шелкъ.

— Ни морщинки, ни пятнышка, какъ говорится по старинѣ! — сказалъ онъ, довольный. Послѣ того, люди снова зарыли могилу.

Дѣло, шло уже къ ночи, когда мы двинулись домой, неся ванну. Несли мы всѣ. Гартвигсенъ сильно побаивался баронессы и вслухъ высказывалъ пожеланія, чтобы ванна была уже на мѣстѣ. Потомъ меня выслали впередъ узнать, все-ли въ порядкѣ: если я не вернусь въ скоромъ времени обратно, — значитъ, можно двигаться съ ванной къ дому. Такъ мы уговорились.

Въ большой горницѣ огня не было; во всемъ главномъ зданіи свѣтились только окна Макка да баронессы. Я обошелъ вокругъ дома: и у ключницы, и въ людской было темно. Тогда я взошелъ на крыльцо и поднялся къ себѣ на верхъ. Какъ всегда, я немножко трусилъ, но разъ я все обслѣдовалъ, совѣсть у меня была чиста.

Черезъ нѣсколько минутъ я услыхалъ глухой топотъ ногъ въ другомъ концѣ дома. Идутъ съ ванной, подумалъ я. Вскорѣ послышался скрипъ отворяемой двери. Я вышелъ въ корридоръ и сталъ прислушиваться; баронесса вышла изъ своей комнаты и спросила: — Это что значитъ? — А что? — отозвался Гартвигсенъ снизу. По голосу его было слышно, что онъ не больно-то увѣренъ въ себѣ. — Я спрашиваю, что это значитъ? — раздался опять голосъ баронессы, на этотъ разъ далеко не бархатный. На это Гартвигсенъ отвѣтилъ: — Живѣе, живѣе, молодцы!.. Что это значитъ? Да вы не видите развѣ, что онъ лежитъ и пропадаетъ понапрасну? Этакъ онъ помретъ у насъ на рукахъ! — Баронесса была слишкомъ горда, чтобы препираться съ кѣмъ-бы то ни было въ корридорѣ, и вернулась въ свою комнату.

Такимъ образомъ, все обошлось благополучно.

На утро судовъ въ заливѣ уже не было; они ушли ночью. Добрѣйшій Свенъ Дозорный, сдѣлавъ свое дѣло на сушѣ, опять сталъ только шкиперомъ на своемъ большомъ суднѣ и вновь покинулъ края Сирилунда и своей жены. Все опять вошло въ свою колею.

И вотъ, какъ чудомъ какимъ, Фердинандъ Маккъ, душа и сила мѣстечка, сталъ въ ближайшіе-же дни медленно, но явно поправляться. Для всѣхъ насъ это прямо явилось добрымъ чудомъ; пришлось и баронессѣ признать это. Но все-таки она не сложила своихъ тонкихъ, властныхъ рукъ; да, такой настойчивости я сроду не встрѣчалъ. Съ первой же новой ванны отца, баронесса не пожелала довѣрять растиранья никому, кромѣ новой богобоязненной горничной Маргариты; пришлось той взять на себя этотъ трудъ! И что-же, Маккъ въ ваннѣ оказался самымъ обходительнымъ человѣкомъ, готовымъ благодарить за малѣйшую услугу, такъ что Маргаритѣ поистинѣ ничего не сталось; она вышла отъ него все такая же невозмутимая, тихая, и въ тотъ вечеръ и въ слѣдующіе.

Насталъ чередъ Гартвигсена торжествовать.

Когда у Макка прибавилось аппетита, и онъ могъ уже вставать съ постели, Гартвигсенъ присвоилъ себѣ всю честь за это. Забавно было слушать его добродушныя похвальбы: — Красный шарфъ не помогъ, — говорилъ онъ, — и докторъ, и капли не помогли. Тогда я сразу смекнулъ, чего ему не достаетъ. Да, все дѣло окончательно въ смекалкѣ!

Прошло всего три недѣли, и Маккъ снова занялъ свой постъ въ конторѣ. Въ тотъ день обѣдъ былъ поданъ по праздничному, съ хорошимъ виномъ; такъ приказала баронесса. Я уже сидѣлъ въ столовой, когда вошелъ Маккъ и взглянулъ на убранство. — Гдѣ-же дочь моя, баронесса? — спросилъ онъ ключницу. — Пошла переодѣться, — былъ отвѣтъ. Маккъ походилъ по комнатѣ и поговорилъ со мной, поглядывая на стѣнные часы. Со мной онъ обошелся весьма милостиво и высказалъ надежду, что мнѣ жилось хорошо все то время, что мы съ нимъ не видались.

Тутъ вошла баронесса въ красномъ бархатномъ платьѣ. Обѣ дѣвочки были съ нею, тоже разряженныя.

— Ты здѣсь, дѣдушка! — закричали дѣвочки и окружили его.

Маккъ сказалъ дѣтямъ нѣсколько ласковыхъ словъ, а затѣмъ обратился къ дочери:

— Я спрашивалъ о тебѣ, Эдварда, чтобы поблагодарить тебя за вниманіе.

Болѣе не было сказано ни слова, но я видѣлъ какую высокую цѣну имѣла эта благодарность для дочери.

— Какъ ты себя теперь чувствуешь? — спросила она.

— Благодарю, опять здоровъ.

— Немножко еще слабъ, навѣрно?

— Нѣтъ, ничего себѣ, — отвѣтилъ Маккъ, покачавъ головой.

Затѣмъ мы всѣ сѣли за столъ. И все время за обѣдомъ я думалъ: сроду не видывалъ я болѣе вѣжливыхъ и странныхъ отношеній между отцомъ и дочерью; надъ Сирилундомъ тяготѣетъ какая-то тайна!

Маккъ нашелъ также случай поблагодарить свою дочь за новую горничную: — Съ виду это такая тихая, старательная дѣвушка. — Вотъ что сказалъ Маккъ, и при этомъ ни одна черточка не дрогнула на его лицѣ; онъ сидѣлъ такой невозмутимый, какъ будто никто изъ насъ и не зналъ, по какой причинѣ Петрину пришлось отставить и взять на ея мѣсто Маргариту.

Съ этихъ поръ Крючкодѣлъ опять былъ обезпеченъ занятіемъ и кускомъ хлѣба, а черезъ нѣсколько недѣль обзавелся и женой съ ребенкомъ. Крючкодѣлъ ничего не имѣлъ противъ этого, такъ какъ Петрина была такая здоровая, дѣльная и къ тому-же веселая. Всѣ находили даже, что она была слишкомъ хороша для такого жалкаго скомороха, который достался ей въ мужья. У него руки не доходили ни до какого дѣла; напримѣръ, онъ расхаживалъ со стоптанными каблуками, такъ такъ все не могъ собраться подковать ихъ. Туловище, наоборотъ… О, какая разница была между этими двумя пріятелями! Туловище каждый вечеръ, снимая свои сапоги, тщательно осматривалъ ихъ и смазывалъ теплымъ дегтемъ. И чуть только гдѣ отыщетъ на подошвѣ свободное мѣстечко, сейчасъ вгонитъ туда еще послѣдній да самый послѣдній гвоздь. Зато и сапоги-же были! Тяжеленные и носились года по четыре. На сапожонки-же Крючкодѣла онъ глядѣть не могъ безъ негодованія.

Теперь пріятели уже не такъ много бесѣдовали, какъ прежде, и Туловище становился все болѣе и болѣе одинокимъ. Да, у Крючкодѣла завелись теперь свои особые интересы, жена, ребенокъ; онъ женился, сталъ отцомъ семейства. Туловищу одному приходилось чтить память Брамапутры. А o чемъ-же еще было имъ вести бесѣду? Кромѣ того, скоморохъ былъ такой непутевый; долгое время все хвастался тѣмъ, что Маккъ одолжилъ ему для свадьбы пару лошадей и санки. Чѣмъ было тутъ хвастаться взрослому человѣку? А вотъ прибавилъ-ли Маккъ ему жалованья? Да былъ-ли у новобрачныхъ приличный уголъ?

О, этотъ вопросъ у самого Кргочгсодѣла не выходилъ-изъ головы. Онъ все еще не былъ полнымъ хозяиномъ коморки, — призрѣваемый Фредрикъ Менза не помиралъ. Крючкодѣлъ и дошелъ до того, что говорилъ Туловищу:

— Будь у меня твоя силища, я-бы пристукнулъ этотъ трупъ! — Вотъ что говорила эта лядащая личность. За малымъ только дѣло и стало, а будь у него сила?! — Туловище отвѣчалъ на это: — Ты говоришь, какъ скотина. — Да намъ-же перевернуться негдѣ и дышать нечѣмъ! — вопилъ Крючкодѣлъ. — Такъ-то такъ, — говорилъ на это Туловище мрачно и разсудительно: — и хуже-то всего ребенку. — А Крючкодѣлъ продолжалъ бѣсноваться: — Отчего-бы Іенсу Папашѣ не поселиться опять съ этой падалью? За чѣмъ дѣло стало? Онъ жилъ тутъ до меня, а потомъ, небось, ему отвели чердакъ!

Туловище былъ правъ: хуже всего приходилось ребенку. Это былъ славный, крупный мальчикъ съ карими глазами, и никогда-то ему не попадало въ ротъ ни глотка чистаго воздуха, развѣ только когда его закутывали и выносили изъ каморки. Но по цѣлымъ ночамъ онъ лежалъ, задыхаясь и плача въ смрадномъ сосѣдствѣ Фредрика Мензы. Но все въ жизни устроено разумно: у ребенка-же нѣтъ никакой особенной чувствительности; все переноситъ. И Фредрикъ Менза только лежалъ себѣ да бормоталъ «ту-ту-ту» и «бо-бо», словно для развлеченія ребенка; притомъ, кроткій старикъ вѣдь не жаловался, что въ коморкѣ появился малышъ-крикунъ, такъ было-ли за что жаловаться на него?

Недѣли шли; день замѣтно прибывалъ. Благодатный свѣтъ помаленьку возвращался къ намъ. Признаться, эти зимнія недѣли были для меня весьма тягостны, и безъ помощи Божіей я врядъ-ли-бы перенесъ ихъ такъ благополучно. Господу хвала за то! И разъ я самъ былъ виновенъ въ своемъ злополучіи, то не на кого мнѣ и пенять.

Роза по-прежнему изрѣдка заходила въ лавку за покупками для дома, и всегда брала съ собой Марту, отчасти ради компаніи, отчасти, чтобы дать ей нести что-нибудь; самой Розѣ ужъ тяжеленько становилось двигаться.

Разъ она сказала мнѣ: — Вы такъ никогда и не зайдете къ намъ?

— Какъ-же, благодарю васъ, — отвѣтилъ я коротко.

— Вѣрно, вы очень заняты? Часто ходите въ Торпельвикенъ?

— Нѣтъ, — сказалъ я.

— Однако, слѣдовало-бы.

Вотъ послѣдняя наша недолгая бесѣда съ Розой до того, какъ совершилось великое событіе. И Роза, и я стояли у прилавка, и она протянула мнѣ на прощаніе свою теплую, милую руку. Она была въ песцовой накидкѣ. Какъ странно теперь представить себѣ все это: эта женщина имѣла надо мной такую власть, что, когда она вышла изъ лавки, я постарался стать какъ разъ на то самое мѣсто, гдѣ только что стояла она. И мнѣ сдѣлалось какъ-то тепло и сладко; меня охватило такое славное чувство. Хоть я никогда и не впивалъ ея дыханія, я такъ ясно представлялъ себѣ его сладость; мнѣ говорили объ этомъ ея руки, ея разгоряченное лицо, пожалуй, все ея существо. Но, вѣрно, все это происходило отъ того, что обожанію моему не было границъ. Сколько разъ я думалъ въ тѣ времена: будь Господу угодно дать мнѣ Розу, изъ меня, пожалуй, вышло-бы кое-что побольше того, что я теперь представляю собою. Впослѣдствіи я сталъ разсуждать спокойнѣе и примирился со своей долей.

Въ Сирилундѣ все опять шло своимъ обычнымъ ровнымъ ходомъ. Маккъ вѣдалъ контору и внутренній распорядокъ, а Гартвигсенъ внѣшній. Но баронесса опять соскучилась; набожность уже не умиротворяла ея больше.

— Я больше не хожу въ церковь; онъ тамъ стоитъ да болтаетъ, какъ ребенокъ о дѣлахъ взрослыхъ! — отозвалась она о нашемъ приходскомъ пасторѣ.

Потомъ она выразилась и еще яснѣе. Было это въ воскресенье на масляницѣ, когда она расшалилась съ дѣтьми и пошла съ ними хлестать насъ всѣхъ масляничной розгой еще въ постели:

— Надоѣли мнѣ всѣ эти посты, да псалмы, да каяніе! Валяйте, дѣвочки!

Да, баронессѣ Эдвардѣ все надоѣдало рано или поздно. И вотъ она опять нѣсколько дней была весела, распѣвала, шалила. — Что это съ тобой? — спрашивала она степенную и богобоязненную Маргариту. — Ты какъ будто вздыхаешь; съ чего это? — и Маргарита понемножку тоже переставала быть прежней тихоней. Видно, баронесса заразила ее, то и дѣло выводя ее изъ ея серьезности. Да, вѣрно, и не такъ-то легко было оставаться глухой къ лукавымъ рѣчамъ Макка, когда онъ бралъ свою ванну; и Маргарита, пожалуй, не всегда оказывалась на-сторожѣ. Во всякомъ случаѣ, когда Маккъ разъ вечеромъ попросилъ ее позвать къ нему для ванны еще жену Свена Дозорнаго, Маргарита исполнила и это — все съ тѣмъ-же невиннымъ лицомъ, какъ и все остальное. Охъ, вѣрно, трудненько было уберечься молоденькой Маргаритѣ! Сама баронесса больше не вмѣшивалась въ сумасбродства своего отца; все и пошло опять по старому, какъ было до этой ея полосы набожности.

Но у Элленъ во всемъ свѣтѣ былъ лишь одинъ возлюбленный — Маккъ. Просто удивительно было смотрѣть на нее. Она и не терпѣла никого рядомъ съ собой, а тутъ замѣшалась эта Маргарита!.. Чего ей понадобилось у Макка? Разъ вечеромъ я и услыхалъ на дворѣ подъ своимъ окномъ споръ этихъ двухъ женщинъ. Онѣ ссорились съ самой ванны Макка. Обѣ, и Элленъ и Маргарита, горячились и не стѣснялись говорить и браниться во всеуслышаніе. Я было постучалъ въ окошко, но имъ дѣла не было до студента.

Голосѣ у Элленъ былъ съ сладострастной хрипотой. Она говорила: — Да, хороша ты, нечего сказать!

— А тебѣ-бы молчать! — отвѣчала Маргарита. — Обойдусь и безъ тебя.

— Какъ-бы не такъ! Не самъ-ли онъ послалъ тебя за мной?

— Ну, такъ что-же? А ты не умѣешь вести себя по-людски и держаться смирно.

— А ты зачѣмъ корчишь изъ себя набожную?

— Да я-то набожна, а ты какова? — огрызалась Маргарита. — Не умѣешь вести себя по-людски.

— О, ты-то, по глазамъ видно, на все готова. Тьфу!

Маргарита съ озлобленіемъ закричала:

— Ты еще плюешься! Постой, я ему скажу.

— Сдѣлай милость. Очень мнѣ нужно. А ты вотъ скажи мнѣ: чего ради ты растираешь ему всякія мѣста? Я вѣдь видѣла.

— Я дѣлаю, что мнѣ велятъ.

Элленъ передразнила: — Велятъ! Хоть бы ужъ не прикидывалась. Я-то знаю, что онъ уже не разъ бралъ тебя къ себѣ.

— Онъ тебѣ разсказывалъ?

— Да, разсказывалъ.

— А вотъ я спрошу его.

ХXVI.

Разъ утромъ Гартвигсенъ впопыхахъ вошелъ въ лавку, прошелъ за прилавокъ и въ контору. Пробылъ онъ тамъ всего нѣсколько минутъ, а когда вышелъ, и у кого-то, какъ бывало всегда, оказалось до него дѣло, онъ только рукой махнулъ:

— Сегодня мнѣ недосугъ; у меня дома больная супруга.

Я сразу почувствовалъ острую боль въ сердцѣ и ахнулъ.

— Ну, ну, — сказалъ Гартвигсенъ, улыбаясь, — ей уже лучше, но…

— Значитъ, еще ночью случилось?

— Гартвигсенъ отвѣтилъ: — Да, отпираться не приходится. Родился мальчикъ.

Гартвигсенъ не спалъ ночь, но сіялъ гордостью и счастьемъ. Онъ распорядился, чтобы Стенъ Приказчикъ не отказалъ двумъ бѣднымъ женщинамъ въ ихъ просьбѣ, и вышелъ такъ же поспѣшно, какъ вошелъ. Онъ, вѣрно, только затѣмъ и приходилъ, чтобы сообщить Макку новость. Тому самому Макку! Да, его можно было подозрѣвать въ чемъ угодно и даже ненавидѣть, но онъ былъ здѣсь настоящимъ господиномъ.

Новость быстро распространилась. Дѣвочки стали проситься къ Розѣ поглядѣть на чудо; Маккъ велѣлъ поднять флаги и на домѣ, и на пристани. Правда, рожденіе младенца не было въ Сирилундѣ особенной рѣдкостью, но Макку не кстати было подымать флаги по каждому такому случаю. Теперь дѣло другое. И такой крупный знакъ вниманія не пропалъ даромъ для Гартвигсена.

— Пусть говорятъ про моего компаньона, что хотятъ, но онъ весьма обученъ по части обхожденія и всего прочаго! — сказалъ Гартвигсенъ.

Баронесса тоже доказала, что у нея есть сердце и для другихъ, а не только для себя, — каждый день навѣщала Розу и усердно ухаживала за своей старой подругой. Наконецъ, она взяла съ собою туда и дѣвочекъ.

Роза встала и начала выходить. Я слышалъ отъ другихъ, что молодая мать была здорова и счастлива, въ восторгѣ отъ ребенка и, вообще, стала спокойнѣе душой. Да, этотъ крохотный мальчуганъ сталъ для нея источникомъ истинной благодати. Я не хотѣлъ воспользоваться случаемъ пойти къ ней съ поздравленіемъ, но все выжидалъ какъ-нибудь встрѣтиться съ ней случайно.

И вотъ мы встрѣтились при особыхъ важныхъ обстоятельствахъ.

Наступило весеннее равноденствіе, и начались бури на сушѣ и на морѣ, темныя ночи. Въ одну такую ночь я услыхалъ вой парохода надъ Сирилундомъ и подумалъ: — Спаси и помилуй, Господи, всѣхъ. кто теперь на морѣ!

Утромъ погода прояснилась. Я набросилъ на себя верхнее платье и пошелъ къ пристани. По дорогѣ я нагналъ Розу, еще издали узнавъ ее по ея песцовой накидкѣ. Но я едва успѣлъ поклониться ей и только что собирался поздороваться, какъ она крикнула мнѣ:

— Вы не видали Бенони?

— Нѣтъ.

Что-то, видимо, привело ее въ отчаяніе; губы у нея дрожали, и она сказала:

— Лопарь Гильбертъ опять заходилъ. Онъ говоритъ, что… И я не смѣю оставаться дома… Ребенокъ пока со старухой. Я все бѣгаю и ищу Бенони.

— Успокойтесь! Что такое сказалъ лопарь Гильбертъ?

— Сказалъ, что онъ пріѣхалъ. Пріѣхалъ ночью на пароходѣ. Николай пріѣхалъ; значитъ, онъ не умеръ. Ночевалъ у кузнеца. Нельзя ли вамъ поскорѣе посмотрѣть — нѣтъ ли Бенони на пристани?

Я мигомъ бросился со всѣхъ ногъ. Но на пристани Гартвигсена нигдѣ не оказалось. Какой-то человѣкъ присоединился ко мнѣ, чтобы помочь искать. Я его не зналъ, но онъ разговаривалъ съ бондаремъ, какъ человѣкъ знакомый. Меня же онъ спросилъ сначала, кого я ищу. Одѣтъ онъ былъ вполнѣ прилично, и уже по тому, какъ онъ подошелъ и поклонился, видно было, что онъ человѣкъ образованный. Я отвѣтилъ, что ищу Гартвигсена; женѣ его очень нужно его видѣть; вонъ она тамъ на дорогѣ. Человѣкъ сразу встрепенулся и присоединился ко мнѣ.

— Я помогу вамъ искать; я его знаю, — сказалъ онъ про Гартвигсена.

И мы оба побѣжали назадъ по дорогѣ.

Но Роза, завидѣвъ насъ еще издали, вся вздрогнула и всплеснула руками. Я, однако, ничего не понялъ, ни о чемъ не догадался, ничего не сообразилъ. Вдругъ она повернулась и стала уходить отъ насъ, а я подумалъ: видно, она догадалась, что я не нашелъ Гартвигсена, и страшно перепугалась. Но рѣшительно незачѣмъ было приходить въ отчаяніе. Гартвигсенъ могъ быть на мельницѣ; черезъ четверть часа мы бы привели его. Роза между тѣмъ продолжала уходить отъ насъ, и просто жаль было смотрѣть на нее: чисто какъ звѣрекъ бѣжала она въ своей песцовой накидкѣ, вся согнувшись и шатаясь. Когда же мы стали догонять ее, то услыхали ея рыданія, — словно звѣрекъ лаялъ. Она быстро свернула съ дороги въ сугробы, добралась до камня, съ котораго вѣтромъ смело весь снѣгъ, и опустилась на него. Мы подошли къ ней; она была на себя не похожа: все лицо ея передергивалось, кожа стала какой-то сѣрой, она почти задыхалась.

— Не бойся-же, Роза, — сказалъ вдругъ незнакомый человѣкъ. — Мы ищемъ Бенони. Онъ, навѣрно, на мельницѣ.

Меня вдругъ осѣнило: да это самъ Николай Аренденъ, эта злополучная личность, которой Господь Богъ далъ высадиться въ эту ночь цѣлой и невредимой! И я, по своей безтолковости, привелъ его прямо къ Розѣ!

Меня какъ пришибло; я не зналъ, что и дѣлать. Человѣкъ тоже ничего не предпринималъ, только снялъ съ себя шапку, чтобы прохладиться. Онъ былъ совсѣмъ лысый.

— Увѣряю же тебя, что Бенони на мельницѣ. Долго ли отыскать его тамъ, — продолжалъ онъ.

Роза уставилась на него глазами и сказала дрожащимъ голосомъ: — Что тебѣ надо здѣсь?

— Уфъ, какъ жарко было бѣжать! — отозвался человѣкъ и опять надѣлъ шапку. — Что мнѣ мало здѣсь? Есть кое-какія дѣла. Да и, кромѣ того, у меня здѣсь старушка-мать.

Я подошелъ къ Розѣ, взялъ ее подъ руку и попросилъ пойти со мной: — Нельзя вамъ сидѣть тутъ на мерзломъ камнѣ.

Она не шевельнулась, но тупо отвѣтила:

— Все равно.

— Да, я вотъ ночью пріѣхалъ на почтовомъ пароходѣ, — продолжалъ человѣкъ. — Собачья погода, буря. Кузнецъ пріютилъ меня. Мы съ нимъ и сидѣли до утра, перекидываясь въ дурачки.

Я не хотѣлъ слушать дальше и, такъ какъ Роза не шла со мной, я рѣшилъ оставить ее и пойти отыскать Гартвигсена.

— Не уходите! — сказала она.

Человѣкъ тоже взглянулъ на меня и, словно въ угоду ей, повторилъ: — Да, не уходите. Гартвигсенъ отъ насъ не уйдетъ; живо отыщемъ его.

Мнѣ въ ту минуту пришли въ голову двѣ мысли. Первой мыслью было: Роза называла меня ребенкомъ, и почему бы ребенку не присутствовать при разговорѣ взрослыхъ? Такъ ей опять хотѣлось унизить меня!

— Нѣтъ, къ чему же мнѣ оставаться тутъ? — сказалъ я.

— Къ тому что… нѣтъ, останьтесь здѣсь, — отвѣтила она.

Тогда я остановился на второй своей мысли: она чувствуетъ себя спокойнѣе при мнѣ. Ей не удалось уклониться отъ этой встрѣчи, вотъ ей и хочется покончить все разомъ. Я остался.

— Это Николай, — сказала она мнѣ.

— Николай Аренценъ, — прибавилъ человѣкъ. — Бывшій адвокатъ. Въ свое время я разыгрывалъ здѣсь роль полупровидѣнія. Я былъ Николай Аренценъ — законъ. Теперь я — благая вѣсть.

Рѣчь эта была обращена ко мнѣ, и я въ отвѣтъ спросилъ:

— Съ какой-же благой вѣстью явились вы?

— Да, вотъ что я тебѣ скажу, Роза, — отвѣтилъ онъ, совсѣмъ уже не обращая вниманія на меня: — по моему, намъ съ тобою одна дорога — въ воду.

— Пожалуй, это и будетъ самое лучшее, — отозвалась она.

Молчаніе.

Я смотрѣлъ на него: человѣкъ лѣтъ тридцати, довольно обыкновенной наружности, круглолицый, съ короткой шеей, но съ красивымъ ртомъ.

— Нѣтъ, почему же это будетъ самое лучшее? — вдругъ спросилъ онъ. — У тебя есть мужъ и ребенокъ, передъ тобой долгая жизнь. Нѣтъ, Роза!

Она на это отвѣтила: — Ты все тотъ же, какъ вижу.

Я подумалъ: Боже ты мой, съ какой стати она сидитъ тутъ и ведетъ эти разговоры? Встать бы да уйти!

Тутъ онъ сказалъ отрывисто и рѣшительно:

— Послушай, Роза! Что я говорилъ тебѣ? Не говорилъ-ли я, что почтарь Бенони — вотъ мужъ какъ разъ по тебѣ, а не я. Это всякій теленокъ понялъ бы.

— И ты ничего не говоришь на то, что я вышла замужъ?

— Нѣтъ. Это дѣло конченное.

— Конченное? — спросила она, впервые проявляя интересъ. — Они сказали, что ты умеръ, потому я и вышла.

— Ну да, это дѣло конченное. То-есть, чорта съ два! Я затѣмъ и явился, чтобы покончить. Умеръ? Ну, конечно, я умеръ. За то мнѣ и обязались заплатить. Да вотъ не заплатили; то-есть, не сполна; эти милые господа надули меня. Вотъ я и всплылъ снова, ожилъ.

Она, очевидно, давно привыкла къ его неимовѣрному цинизму, но тѣмъ не менѣе, ее всю передернуло. И онъ это замѣтилъ.

— Конечно, конечно, — оскалилъ онъ зубы, — ты охвачена ужасомъ и такъ далѣе. Но я не собираюсь жить дольше получки; какъ только мнѣ заплатятъ сполна, я опять умру. Можешь сказать спасибо надуваламъ за то, что я здѣсь. Я ихъ дважды предостерегалъ; что же они не избавили тебя отъ такого рандеву? Я два раза подавалъ признаки жизни своей матери, но надувалы не пожелали добить меня.

Роза нѣсколько успокоилась, сложила руки и сказала: — О, какъ все это ужасно!

— Да, я ужасный человѣкъ, я все тотъ-же. Но думала-ли ты, что господа эти способны на такія штуки? Впрочемъ, пойми меня, какъ слѣдуетъ: я не столько подозрѣваю твоего мужа, сколько его агента.

— Кого? Я не понимаю…

— Макка.

Я не сводилъ глазъ съ Аренцена. Въ немъ было что-то такое симпатичное и рѣшительное. Только бы его грубая откровенность служила лучшимъ цѣлямъ. Я хотѣлъ помочь Розѣ поскорѣе рѣшиться и сказалъ ей:

— Извините, но вы бы спросили его, зачѣмъ онъ посвящаетъ васъ въ подробности этой сдѣлки?

— А это я сейчасъ скажу тебѣ, — отвѣтилъ онъ Розѣ. — Твой бракъ съ Бенони въ наизаконнѣйшемъ порядкѣ, и я ничего не добиваюсь по этой части. Твое вполнѣ заслуженное мною презрѣніе я несу уже много лѣтъ, и если-бы тебѣ захотѣлось вспоминать обо мнѣ безъ тошноты, то пришлось-бы, конечно, вернуться далеко вспять, къ днямъ нашей юности. Хорошо. Но теперь дѣло въ томъ, что мнѣ нужна недополученная сумма, нужна для извѣстной цѣли. Я и подумалъ: можетъ быть, Роза поможетъ мнѣ дополучить ее.

— Насчетъ воспоминаній прошлаго ты правъ, — сказала Роза, какъ бы отвѣчая на собственныя мысли. Пожалуй, она хотѣла сказать еще больше, но онъ перебилъ ее.

— Конечно. Ты и прежде это говорила не разъ; я знаю. И если у тебя хватаетъ охоты пичкать себя этими воспоминаніями юныхъ лѣтъ, — на здоровье! Въ сущности же, тебѣ, пожалуй, больше всего хотѣлось бы, чтобы я предсталъ передъ тобою теперь въ такомъ видѣ, который располагалъ-бы къ нѣкоторому сочувствію, состраданію. И чтобы я выжалъ у себя изъ глазъ слезу по поводу того, чего я лишился въ тебѣ… Ну, скажи, развѣ тебѣ не пріятно было-бы, если-бы я, въ угоду твоей сантиментальности, зашатался бы и упалъ къ носкамъ твоихъ башмаковъ?

Никогда мнѣ не забыть, какъ озадачилъ меня прямолинейный, чистѣйшей воды цинизмъ этого прощалыги. Но ей онъ помогъ встать на ноги. Она быстро поднялась и съ досадой и горечью наморщила брови.

— Я не хочу больше разговаривать съ тобой!

— Даже, если я намекну на твою раскаленную мѣдную улыбку? — спросилъ онъ невозмутимо.

— Да, — только и отвѣтила она, опять сѣла и принялась совать кончикъ башмака въ снѣгъ. Никогда не видѣлъ я ее такою разобиженной.

— Ступай-ка домой къ ребенку! — вдругъ сказалъ Николай Аренценъ серьезно и внушительно. — Мы съ тобою покончили.

— Да, — сказала она, — Богъ свидѣтель, что такъ.

— Да вотъ только я не получилъ всей суммы сполна.

— Получишь, не бойся; я поговорю съ Бенони.

— Спасибо.

— Навѣрно, тутъ просто недоразумѣніе. Я увѣрена, что Бенони не при чемъ.

— Вѣрно. Ну, такъ чего же ты все сидишь тутъ въ снѣгу? Мое дѣло кончено.

Молчаніе.

— Право, сама не знаю хорошенько, — наконецъ, отозвалась Роза. — Можетъ быть, я все жду отъ тебя хоть на грошъ стыда.

— Напрасный трудъ, Роза.

— Такъ ты не получилъ за меня коей суммы сполна?

— Гм… Опять сначала? — сказалъ онъ и пріосанился. — Мы съ тобою покончили; но теперь насталъ разлуки часъ, — не такъ-ли?

Роза покачала головой и сказала:

— По моему, это такое безобразіе съ твоей стороны…

— И такъ далѣе. Нѣтъ, другъ мой; не въ томъ собственно дѣло. Попросту не удовлетворено твое мягкое сердце, — вотъ оно что. Какъ же тебѣ выжать теперь у себя слезу воспоминанія обо мнѣ, когда ты вернешься домой.

— Нѣтъ, нѣтъ; плакать мнѣ не о чемъ.

— Вотъ этого-то тебѣ какъ разъ и не достаетъ!

О, не было сомнѣнія въ томъ, что онъ наносилъ ей чувствительный ударъ каждымъ своимъ новымъ выпадомъ. Наконецъ, она поднялась, вышла на дорогу и двинулась по направленію къ дому. Мы пошли слѣдомъ за нею.

— Постарайтесь отыскать Бенони, — сказала она мнѣ.

У поворота она невольно замедлила шагъ. Аренценъ снялъ шапку и сказалъ:

— Такъ спасибо тебѣ, — ты поговоришь съ мужемъ?

— Прощай! — сказалъ Аренценъ и надѣльшапку. — Чего-же ты ждешь еще?

— Да замолчи-же! — горячо вырвалось у нея. — Просто неслыханно! Чего я жду еще?.. Я хотѣла только попросить васъ, — обратилась она ко мнѣ, — вы, навѣрно, найдете Бенони на мельницѣ…

Я кивнулъ головой, Аренценъ-же опять вмѣшался:

— Да, ужъ знаемъ, знаемъ; я даже видѣлъ, какъ онъ шелъ туда. А ты вотъ все ждешь послѣдняго слова! Каково, молъ, оно выйдетъ? Такъ вотъ что: ты теперь совладѣлица лавки, — не велишь-ли отпуститъ мнѣ въ долгъ бутылку-другую изъ погребка?

Роза круто повернулась и пошла домой.

Мы-же съ Аренценомъ двинулись дальше. Оба молчали. Я думалъ о томъ, какъ излишне жестокъ былъ этотъ человѣкъ и къ себѣ, и къ Розѣ. А вдругъ онъ дѣлалъ это съ цѣлью облегчить ей разрывъ? Если такъ, нельзя считать его ничего не стоющею личностью, никакъ нельзя.

Мы прошли мимо Сирилунда и дошли до поворота къ дому кузнеца. Тутъ Аренценъ сказалъ:

— Такъ вы пойдете искать Бенони? А я вотъ гдѣ живу — у кузнеца, — на случай, если я кому понадоблюсь.

Я пошелъ на мельницу, отыскалъ Гартвигсена и передалъ ему все. Гартвигсенъ съ минуту не могъ выговорить ни слова, а затѣмъ сказалъ:

— Опять онъ тутъ выкинулъ штуку, милѣйшій Маккъ! Онъ вѣдь взялся все это оборудовать. Не пойдете-ли вы со мною къ кузнецу?

Я было сталъ отказываться, но Гартвигсенъ сказалъ: — Признаться, мнѣ больно не по нутру и прямо тошно разговаривать съ нимъ. — Тогда я уступилъ, и мы пошли къ дому кузнеца. Аренценъ, очевидно, замѣтилъ насъ еще изъ окна и теперь встрѣтилъ на порогѣ. Мужчины бѣгло поздоровались, а я сказалъ Аренцену: — Вотъ и Гартвигсенъ! — и отошелъ въ сторону. Они поговорили нѣсколько минутъ, сообщили другъ другу сумму и, казалось, оба одинаково изумились. — Вотъ сколько я получилъ и ни гроша больше! — сказалъ Аренценъ, возвысивъ голосъ. Гартвигсенъ на прощанье подалъ ему руку.

— Теперь я возьмусь за Макка! — сказалъ Гартвигсенъ, обращаясь ко мнѣ.

Мы отправились въ лавку, и Гартвигсенъ прошелъ въ контору, а я остался ждать его за дверями. Пробылъ онъ у Макка съ четверть часа; затѣмъ мы вмѣстѣ пошли по дорогѣ къ его дому. Вотъ что сказалъ мнѣ Гартвигсенъ:

— Просто бѣда съ этимъ Маккомъ. Онъ утвердилъ насъ съ супругой, что Николай умеръ.

— А теперь онъ что говоритъ?

— Говоритъ: «однимъ словомъ, для Розы и для тебя, и для всѣхъ насъ онъ умеръ». Вотъ что онъ говоритъ. Нѣтъ, такого плута, какъ онъ, поискать да поискать!

— А что онъ сказалъ насчетъ денегъ?

— Вы думаете, онъ и тутъ не нашелся? Мнѣ совѣстно признаться, какую суммищу содралъ съ меня Маккъ. А Николаю онъ обѣщалъ куда меньше. — Это что-же значитъ? — говорю я Макку, а онъ: «Это значитъ, что я былъ только коммисіонеромъ». Вотъ что онъ мнѣ отвѣтилъ, да еще прибавилъ: «Я взялся устроить Розѣ разводъ за такую-то сумму, но тебѣ, Гартвичъ, дѣла нѣтъ до того, во сколько это обошлось мнѣ самому и какъ я сторговался съ Николаемъ». Вотъ онъ на что упиралъ. Видали вы такого мошенника? Вотъ и спасибо мнѣ за то, что я выкопалъ ему ванну и, по добротѣ своей, помогъ ему опять завести свои шуры-муры.

— И вдобавокъ онъ не заплатилъ Аренцену сполна, сколько обѣщалъ?

— Нѣтъ. Всего половину. Надулъ бѣднягу на остальную сумму. Зачѣмъ вы такъ сдѣлали? говорю я Макку, а онъ: «И не думалъ я его надувать; я никогда не обѣщалъ ему, что выплачу все сразу; пусть себѣ подождетъ; мнѣ нужны деньги для нашего дѣла». Нѣтъ, что съ нимъ толковать, у него на все отвѣтъ готовъ.

Гартвигсенъ пріостановился у поворота къ своему дому.

— Идите-же скорѣе къ своей супругѣ, — сказалъ я. — Она заждалась совсѣмъ.

— Да, бѣдняжка Роза! — сказалъ Гартвигсенъ и поглядѣлъ по направленію къ дому. — Такъ она весь день бѣгала, искала меня? А ребенокъ одинъ оставался! Но просто диво, какимъ онъ сталъ молодцомъ, Николай! И не узнать. Такъ, чѣмъ ему бѣднягѣ ждать своихъ денегъ, лучше ужъ я еще разъ заплачу ему. Я такъ и обѣщалъ ему. И сегодня-же это сдѣлаю.

XXVIL

Я не могъ найти себѣ покоя ни дома, ни внѣ дома, шлялся съ мѣста на мѣсто цѣлый день и видѣлъ, что Гартвигсенъ еще разъ побывалъ въ домѣ кузнеца. Пошелъ расплатиться съ Аренденомъ, подумалъ я. На другой день послѣ обѣда я опять направился къ пристани, думая: не узнаю-ли еще чего нибудь, когда буду проходить мимо дома Розы. Но такъ ничего и не узналъ. Роза стояла у окна съ ребенкомъ на рукахъ; видъ у нея былъ веселый и счастливый, и она высоко подняла малютку, показывая его мнѣ. Я помахалъ ей палкой и подумалъ: слава Богу, съ ней ничего не случилось худого! И пошелъ на пристань.

На набережной стоялъ Гартвигсенъ, разговаривая съ кузнецомъ. Тутъ-же возились съ чѣмъ-то бондарь и еще двое пристанныхъ рабочихъ. Такимъ образомъ, всего набралось человѣкъ пять, кромѣ меня. Гартвигсенъ все разспрашивалъ кузнеца о его гостѣ, Николаѣ Аренценѣ, который очень его занималъ и произвелъ на него наилучшее впечатлѣніе.

— А я вотъ какъ разъ стою да разговариваю съ кузнецомъ о его постояльцѣ, — сказалъ мнѣ Гартвигсенъ, когда я подошелъ. — Я заходилъ къ нему вчера съ кое-какими деньгами; онъ меня поблагодарилъ и, по всему видно, остался доволенъ. Да, да, не мое было дѣло платить ему теперь, а Макково; ну, да пусть. Я не стою за деньгами, не торгуюсь въ такихъ дѣлахъ. Онъ сейчасъ дома, у тебя?

— Нѣтъ; ушелъ къ матери, — отвѣтилъ кузнецъ.

Гартвигсенъ продолжалъ насчетъ Аренцена:

— Когда я уходилъ отъ него вчера, онъ не позабылъ поздравить меня съ новорожденнымъ и все такое. Отличный человѣкъ!

— Да, насчетъ этого нечего сказать! — подтвердилъ кузнецъ.

Добрякъ Гартвигсенъ былъ, очевидно, такъ доволенъ и удивленъ тѣмъ, что Аренценъ не предъявляетъ никакихъ правъ на Розу, что совсѣмъ размякъ.

— Сразу видно, что онъ человѣкъ обученый по всѣмъ статьямъ, — добавилъ онъ.

А кузнецъ и на это опять отозвался, кивая головой: — Да, насчетъ этого ужъ нечего сказать! Тогда Гартвигсенъ объявилъ:

— Я бы радъ былъ взять его учителемъ къ себѣ въ домъ.

И кузнецъ и я ничего не нашлись сказать на это, а Гартвигсенъ переводилъ глаза съ меня на него и обратно.

— За жалованьемъ дѣло не стало-бы и за пищей и моимъ кровомъ тоже.

— Да, онъ бы не прогадалъ, — замѣтилъ кузнецъ. — Вы съ нимъ толковали насчетъ этого?

— Нѣтъ еще.

— Пожалуй, и не надо, — сказалъ я.

— Вы такъ полагаете? Не знаю… Но я могъ бы напасть на кое-кого и похуже, какъ теперь смекаю. Видимое дѣло, онъ человѣкъ весьма обученый по всѣмъ статьямъ и наукамъ, какія только есть.

— Поговорите объ этомъ съ вашей супругой, — сказалъ я.

— Я ужъ говорилъ съ нею утромъ, — отвѣтилъ Гартвигсенъ. — Но супруга моя и слышать не хочетъ. Говоритъ, что не пуститъ его къ себѣ въ домъ, да и конецъ. Это она ужъ просто черезъ край хватаетъ. Но все это дамское сословіе и прочія имъ подобныя — большія причудницы… Ей никого не нужно, кромѣ меня.

Вдругъ на дорогѣ показался самъ Николай Аренценъ. Всѣ мы поклонились ему издали, и онъ отвѣтилъ. Нельзя было замѣтить въ немъ ничего особеннаго.

— Хотите поучиться самоубійству, ребята? — спросилъ онъ.

Мы не сразу отвѣтили, но кузнецъ, который зналъ его лучше, чѣмъ другіе, видимо, принялъ его слова за шутку и сказалъ:

— Самоубійству? Отчего нѣтъ? Не худо поучиться и этому.

Тогда Аренценъ разбѣжался и спрыгнулъ съ набережной въ воду.

— Да что же это?! — ахнули мы, глядя то другъ на друга, то на воду.

Заливъ всю зиму не замерзалъ по настоящему, но у береговъ затянулся тонкой корочкой льда; Аренценъ пробилъ ее тяжестью своего тѣла и въ одинъ мигъ скрылся подъ водой. У кого-то изъ насъ мелькнуло въ умѣ — не вздумалось-ли ему выкупаться? Но это было и не по сезону, и не по погодѣ. Кузнецъ опомнился первый, смекнувъ, что случилась бѣда, и кинулся по сходнямъ къ лодкѣ. Мы же, остальные, все еще не разобрали хорошенько, въ чемъ дѣло. Наконецъ, и Гартвигсенъ крикнулъ бондарю, чтобы онъ скорѣе садился съ нимъ въ другую лодку.

Обѣ лодки усердно искали утопленника дреками и часъ и два — все напрасно. У самой набережной было мелко, но, можетъ быть, тутъ шло сильное подводное теченіе, и Аренцена сразу отнесло подальше, гдѣ глубина доходила до двадцати саженъ. Когда стемнѣло, пришлось прекратить поиски.

— Я таки догадывался! — сказалъ кузнецъ, когда мы шли съ пристани. — Онъ въ послѣдніе дни такъ много и чудно разговаривалъ. Я спрашивалъ его, за что онъ теперь возьмется. "Ни за что я больше не возьмусь, « говоритъ, (ея давно все покончилъ». — Но теперь у васъ много денегъ, — говорю я. «Это матушкины деньги», говоритъ. И вотъ еще сегодня поутру сказалъ мнѣ: «Приходи на пристань черезъ часокъ.» — Хорошо, — говорю, — приду. Тогда онъ надѣлъ шапку и пошелъ къ матери.

Всѣ мы замолчали. Гартвигсенъ простился съ нами у поворота къ своему дому, а мы съ кузнецомъ пошли дальше.

Я все думалъ о Николаѣ Аренценѣ и спросилъ:

— Что онъ говорилъ еще, когда вы сидѣли и бесѣдовали? Что онъ говорилъ вчера, послѣ того, какъ повидался съ Розой?

— Ничего такого не говорилъ. Онъ и не думалъ о Розѣ. Они оба жили у меня, когда еще были женаты. Нѣтъ, онъ только сказалъ, что встрѣтился съ Розой и маленько пощекоталъ ее лошадиной скребницей. Онъ всегда былъ такой шутникъ и мастеръ подбирать слова. «И теперь я такъ доволенъ», — сказалъ онъ, — «словно мошенникъ послѣ ловкой штуки!» Больше онъ ничего и не сказалъ. И какъ-никакъ, успѣлъ-таки обезпечить мать прежде, чѣмъ уйти на тотъ свѣтъ.

Прошло нѣсколько недѣль, и жизнь опять потекла спокойнѣе. Я твердо порѣшилъ про себя, что весною уйду къ Мункену Вендту и отправлюсь съ нимъ бродить. Я бы, пожалуй, ушелъ теперь же, да баронесса съ помощью дѣвочекъ уговорила меня остаться. Такъ шли дни за днями.

Ни разу не пришелъ за мною посолъ отъ Розы. А вѣдь она посвятила меня во многія обстоятельства своей жизни, и я былъ не только простымъ свидѣтелемъ послѣднихъ событій. Но, видно, у нея не было больше потребности изливаться передо мною.

Роза совсѣмъ оправилась; видъ у нея былъ такой свѣжій и довольный. Со смертью Николая Аренцена у нея не осталось никакихъ горестей на душѣ. Она вся отдалась ребенку и мужу. Все, видно, обошлось къ лучшему.

И Гартвигсенъ, повидимому, вкушалъ невѣдомое ему до того блаженство бытія. Онъ больше не жаловался, что у Розы всякіе страхи въ головѣ, а, напротивъ, распространялся насчетъ ея заботливости о немъ и посмѣивался надъ ея вѣчными напоминаніями ему одѣваться получше да потеплѣе. А ужъ ребенокъ, этотъ удивительный, сіяющій мальчугашка въ коротенькой рубашонкѣ, не шелъ у него изъ головы.

Разъ Гартвигсенъ сказалъ мнѣ:

— Вы не пугайтесь, ежели до васъ въ скорости дойдетъ какая новость.

— Какая же такая новость? — спросилъ я.

— Да не плохая, но… Да мнѣ взбрела на умъ такая шальная мысль затѣять одну штучку или событіе, какъ это называется, Больше я пока ничего не скажу. — И хотя я не выказалъ особаго любопытства и не разспрашивалъ, онъ все-таки продолжалъ: — Это я сдѣлаю вродѣ маленькаго развлеченія своей супругѣ и себѣ. Кромѣ того, пора окрестить нашего ребенка.

Пирушка! подумалъ я.

— Мало проку ломать себѣ голову, — не догадаетесь! — съ добродушнымъ смѣхомъ сказалъ Гартвигеенъ, оскаливъ свои крупные желтоватые зубы. — Бьюсь объ закладъ, что не догадаетесь!

Ночью я опять всталъ съ постели и совершилъ свою постоянную мало полезную прогулку къ пристани. Въ комнатѣ Розы горѣлъ ночникъ, вѣрно, ради малютки. Все было тихо. — Спокойной ночи! — сказалъ я. — Дай Богъ, чтобы она послала за мною завтра.

Но и завтра она не послала за мной. Увидавъ, что Гартвигсенъ прошелъ въ лавку, я тоже зашелъ туда. Можетъ быть, онъ что-нибудь передастъ мнѣ отъ нея, думалъ я. Гартвигсенъ-же возобновилъ вчерашній разговоръ и обронилъ еще нѣсколько загадочныхъ намековъ насчетъ того, что онъ затѣвалъ на дняхъ. Я и спросилъ его:

— Дома у васъ, вѣрно, все благополучно?

— Спасибо! — отвѣтилъ онъ. — Но вы все еще не видали ребенка; отчего-же не зайдете? И супруга моя толкуетъ объ этомъ.

Тогда я пошелъ къ Розѣ. — Я иду только взглянуть на ребенка, — говорилъ я себѣ самому. Визитъ и вышелъ недолгимъ, увы, весьма недолгимъ, и я обрѣлъ, наконецъ, полную увѣренность.

Роза была здорова и весела; ни слѣда меланхоліи. Она сказала, что ума не приложитъ, гдѣ я пропадалъ все это время. Или я ребенка боялся? — Пойдемте-ка, я заодно покажу вамъ малютку,

Я пошелъ за нею наверхъ. Тамъ была и старуха работница и Марта. Онѣ хотѣли выйти, но Роза сказала: — Нѣтъ, нѣтъ, сидите; намъ только взглянуть на принца.

Принцъ спалъ. И чѣмъ онъ былъ не принцъ? Крупный, красивый, въ бѣломъ чепчикѣ… Онъ лежалъ и шевелилъ во снѣ пальчиками. Роза не сводила съ него глазъ, слегка склонивъ голову на бокъ. Я сказалъ нѣсколько подходящихъ къ случаю словъ и на минутку взялъ ручонку ребенка въ свою.

Затѣмъ мы опять спустились внизъ.

— Да, вы теперь, вѣрно, счастливы? — сказалъ я.

— Да, теперь я счастлива.

Словно тѣнь пробѣжала у меня въ душѣ; не изъ зависти, а съ досады на такое безоблачное счастье. Правда, я желалъ ей всякаго счастья, по мнѣ хотѣлось-бы также видѣть въ ней нѣкоторое сочувствіе къ другимъ. Или нѣтъ, — пожалуй, все-таки, это счастье ея такъ уязвило меня!

— Вѣрно, успѣли побывать въ Торпельвикенѣ съ тѣхъ поръ, какъ мы съ вами не видались? — спросила она и улыбнулась.

— Нѣтъ, — отрѣзалъ я.

Увидавъ, что я обидѣлся, она сразу стала серьезной и хотѣла какъ-нибудь загладить дѣло.

— А я хотѣла было спросить, какъ поживаютъ мои старики. Ну, да, вѣрно, ничего себѣ. А теперь отцу скоро придется крестить принца.

— Какъ-же вы его назовете? — заставилъ я себя спросить.

— Еще не рѣшено, — отвѣтила она. — Мужъ мой хочетъ назвать его Фердинандомъ въ честь Макка; но я еще не знаю.

Я замѣтилъ, что она сказала: «мужъ мой»; прежде она всегда называла его Бенони. Да, прежде она больше считала своимъ мужемъ Аренцена. А во мнѣ что при этомъ заговорило: зависть или злоба? Мнѣ захотѣлось напомнить ей о катастрофѣ, и я сказалъ:

— Теперь ужъ вамъ, по правдѣ, нечего больше бояться лопаря Гильберта.

— Нѣтъ, — сказала она, покачавъ головой. — Я объ немъ и не думаю больше.

— Незачѣмъ вамъ сокрушаться и насчетъ несчастья… катастрофы, — прибавилъ я.

— Катастрофы?.. Ахъ, да. Нѣтъ, и думать не хочу. Все это какъ будто уже давнымъ-давно случилось, много лѣтъ тому назадъ.

— Есть, однако, чѣмъ вспомнить его, — сказалъ я.

— Не знаю, — отвѣтила она, — все это ушло отъ меня такъ далеко. Да, съ этимъ покончено. Вы вѣдь сами слышали весь нашъ разговоръ. И я могу только радоваться, что всему этому конецъ. Правда, конецъ вышелъ очень печальный, но… Теперь мнѣ остается только заботиться о себѣ и о своихъ, какъ должно.

И только! — подумалъ я. Ну, а я-то, куда мнѣ дѣваться? Я какъ будто весь сжался въ комокъ, а всѣ мысли мои только и вились около этого человѣка, который сидѣлъ тутъ предо мною. Почему я не всталъ и не ушелъ? Какое-то отчаяніе держало меня въ полномъ оцѣпенѣніи. Я, какъ сквозь сонъ, слышалъ, что сказалъ что-то, а Роза переспросила: — Что? — увы, во мнѣ уже не оставалось и тѣни ѣдкой и бодрящей гордости; душевное убожество было моимъ удѣломъ, а я превратилъ его въ свое занятіе, въ доходную статью; я уподобился Іенсу Папашѣ, выпрашивавшему кости.

— Я долго стоялъ тамъ, на дорогѣ, ночью, и видѣлъ у васъ въ окнѣ огонекъ, — сказалъ я.

Неужто и это не поможетъ? Хоть скажи мнѣ спасибо, улыбнись сквозь слезы!

У Розы легла морщинка на переносицѣ.

— Вѣрно, вы зажгли огонь для ребенка; онъ безпокоится по ночамъ? — продолжалъ я.

— О, нѣтъ, — съ живостью отозвалась она на это. — Его только надо покормить, и онъ опять крѣпко спитъ.

Теперь я могъ-бы встать. Такъ сдѣлалъ-бы Мункенъ Вендтъ, такъ сдѣлалъ-бы Николай Аренценъ.

— Да, да, да! — сказалъ я и вздохнулъ, оглядывая потолокъ и стѣны, чтобы казаться равнодушнымъ.

— Право не знаю, что предпринять весною; отправиться, что-ли, съ Мункеномъ Вендтомъ…

— Такъ вы не останетесь въ Сирилундѣ? — спросила она.

— Не знаю. Лучше всего, пожалуй, было-бы лежать на двадцатисаженной глубинѣ.

— Ну, полно-же вамъ такъ отчаиваться! — сказала Роза ласково-участливо. — Бѣдняжка вы! Трудно вамъ теперь. — Вдругъ я увидѣлъ, что она прислушивается къ шагамъ наверху. — Кажется, принцъ проснулся, — сказала она и встала.

Тутъ, наконецъ, и я всталъ и протянулъ ей руку.

— Если встрѣтите моего мужа, скажите ему, чтобы онъ не забылъ, о чемъ я просила его, — сказала мнѣ Роза въ сѣняхъ.

А мнѣ было такъ горько; я самъ себя не помнилъ и отвѣтилъ:

— Если только не забуду. Постараюсь.

— Ну-ну, — сказала Роза кротко и пошла на верхъ.

Идя домой, я далъ себѣ слово никогда больше не переступать порога Розы, кромѣ, какъ передъ самою разлукой, на прощанье. Я встрѣтилъ Гартвигсена и передалъ ему просьбу Розы.

— Само собой, я не позабылъ, зачѣмъ пошелъ, — сказалъ Гартвигсенъ. — Супруга моя вотъ уже сколько разъ просила меня разсчитаться съ Маккомъ по моему счету въ лавкѣ и прочее, чтобы мы знали, что у насъ есть. Это она вѣрно разсудила. Теперь у насъ ребенокъ; приходится думать не о себѣ только. Ну, вотъ я и разсчитался за все до послѣдней ниточки. Суммы вышли такія, что всякій другой на стулъ-бы свалился безъ языка. Да, смѣю сказать!

Итакъ, Гартвигсенъ, повидимому, собирался взяться за умъ. Вѣроятно, Роза помогла ему рѣшиться на это и будетъ впредь направлять его, руководясь своимъ свѣтлымъ и добрымъ разумомъ. Я потомъ узналъ отъ Стена Приказчика, что у Гартвигсена былъ ужасающій личный счетъ по лавкѣ и складамъ; но теперь онъ разсчитался окончательно. Можно было только хвалить готовность Гартвигсена приходить на помощь въ нуждѣ всѣмъ и каждому, но вѣдь нельзя-же было ему вѣчно продолжать свое: запишите на В. Гартвича!

Онъ былъ ребенокъ. Вотъ онъ стоялъ теперь предо мной, послѣ своего крупнаго разсчета, и у него одно было на умѣ: дать понять мнѣ, чужому, постороннему человѣку — какая онъ сила.

— Однимъ словомъ, — повторилъ онъ, — всякій другой свалился-бы съ ногъ, а я, небось, устою. Дѣлать нечего. — И онъ принялся намекать на то, что затѣвалъ на дняхъ. — Такое устрою, что уму помраченіе. И дешево тутъ не отдѣлаешься! — добавилъ Гартвигсенъ, кивнулъ мнѣ и, посмѣиваясь, пошелъ своей дорогой.

XXVIII.

Подошла Пасха; съ Лофотенъ пришло на побывку домой нѣсколько лодокъ. Рыбаки привезли свѣжей рыбы; уловъ былъ въ этомъ году обильный, и всѣ съ надеждой смотрѣли на будущее.

Сегодня 16 апрѣля, ровно годъ, какъ я пришелъ сюда. Весь день просидѣлъ я въ своей комнатѣ, много думалъ и вспоминалъ свое прошлое. Когда показалось полуденное солнце, мнѣ захотѣлось начать новую картину, написать видъ, который открывался изъ моего окна: на переднемъ планѣ поля, потомъ часть мельницы и за нею кряжъ; все въ снѣгу и залитое солнцемъ. Вотъ и будетъ чѣмъ заняться на Пасхѣ, когда время потянется ужъ черезчуръ медленно. Но только глазамъ достанется.

Дѣвочки уже заранѣе принялись выпрашивать у матери желтый шелковый платокъ, чтобы посмотрѣть въ пасхальное утро, какъ солнышко будетъ играть отъ радости, что Христосъ воскресъ. Въ Финляндіи солнышко играло. И дѣвочки обѣщали мнѣ придти съ платкомъ, чтобы и я посмотрѣлъ. Премилыя онѣ были; и никогда мы не ссорились, исключая одного раза лѣтомъ, когда онѣ испортили цвѣты, которые я нарвалъ для одного человѣка. Потомъ я разсудилъ, что, пожалуй, и къ лучшему, что цвѣты были испорчены и не годились для подарка, — Богъ вѣсть! А съ тѣхъ поръ мы всегда были друзьями. По осени дѣвочки повадились было покидать меня_; предпочитая ходить съ Іенсомъ Папашей, но скоро опять вернулись ко мнѣ, и зимой я часто катался съ ними на санкахъ и на лыжахъ. Онѣ также частенько забѣгали въ мою комнату и всегда предварительно стучали въ дверь; если-же рѣдкій разъ забывали, то сейчасъ-же опять выбѣгали и продѣлывали это. Я отъ нихъ не видѣлъ ничего, кромѣ радости. И я съ своей стороны старался отплатить имъ, чѣмъ могъ; онѣ постоянно приходили не въ урочные часы слушать мои сказки, и я не отказывалъ имъ, только выпрашивалъ себѣ отсрочку, если бывалъ занятъ писаніемъ картины.

Какъ только Пасха кончилась, Гартвигсенъ отправился съ одной изъ лодокъ на Лофотены. Слѣдовало, вѣроятно, немножко присмотрѣть за шкиперами, которые скупали тамъ рыбу. Дѣло-то у Гартвигсена было крупное.

Четыре дня спустя, онъ вернулся обратно, и вернулся такимъ гоголемъ, какъ никогда: онъ нанялъ себѣ пароходъ, цѣлый корабль. Онъ самъ стоялъ на мостикѣ, вмѣсто лоцмана, рядомъ со шкиперомъ и командовалъ рулевому. Дѣло было днемъ, и мы всѣ вышли на пристань посмотрѣть на корабль. Тутъ Гартвигсенъ скомандовалъ: — Спускай! — и якорь громыхнулся на дно.

Такъ вотъ оно, то великое событіе, о которомъ онъ такъ долго пускалъ темные намеки: Сирилундскій богачъ Гартвичъ нанялъ себѣ пароходъ, чтобы вернуться съ Лофотенъ домой! Онъ все еще стоялъ на мостикѣ и словно не замѣчалъ никого изъ насъ на пристани; но я-то полагаю, — онъ отлично видѣлъ всѣхъ и весь расплывался отъ удовольствія. Потомъ онъ высадился на берегъ вмѣстѣ со шкиперомъ. Мы поклонились; Гартвигсенъ сіялъ чисто юношеской радостью и гордостью. И затѣмъ господа прошли.

Потомъ оказалось, однако, что пароходъ нуженъ былъ Гартвигсену не только, чтобы прокатиться домой съ Лофотенъ; онъ предназначенъ былъ отвести его сына для крещенія. Вотъ въ чемъ заключалось самое-то событіе; все остальное было ничто въ сравненіи съ этимъ. Ребенка долженъ былъ крестить отецъ Розы, пасторъ сосѣдняго прихода, а туда было нѣсколько часовъ пути. Такъ вотъ Гартвигсенъ, вѣрно, и хотѣлъ доставить Розѣ удовольствіе такой небывалой поѣздкой на пароходѣ.

Въ обѣденное время Гартвигсенъ явился въ Сирилундъ; ему надо было поговорить и съ Маккомъ, и съ баронессой, такъ что онъ прошелъ въ большую горницу. Явился-же онъ просить Макка съ дочерью въ крестные. Ахъ, этотъ Маккъ! Его можно было ненавидѣть до смерти, но онъ для всѣхъ оставался здѣсь самою важною и знатною персоною. Маккъ сразу поблагодарилъ и отвѣтилъ, что сочтетъ за честь; то же самое сказала баронесса.

— Какъ-же его назовутъ? — спросила она.

Тутъ Гартвигсенъ немножко замялся и отвѣтилъ:

— Еще не рѣшено. Но супруга моя, вѣрно, пріищетъ имячко своему принцу. Она зоветъ его принцемъ.

Дѣло-то было въ томъ, что Гартвигсену хотѣлось назвать своего сына Фердинандомъ въ честь Макка. Но Петрина, бывшая горничная, вышедшая замужъ за Крючкодѣла, опередила Гартвигсена: еще на Пасхѣ окрестила своего сына, давъ ему отъ чистаго сердца имя Фердинанда. Люди было дивились, что Маккъ не запретилъ ей этого, но они забывали что за человѣкъ былъ Маккъ. — Сдѣлай одолженіе! — сказалъ онъ ей.

Прежде, чѣмъ уйти, Гартвигсенъ пригласилъ и меня поѣхать съ ними завтра на крестины и потомъ отпировать у его тестя и тещи. Но я поблагодарилъ и отказался по той-же причинѣ, какъ нѣкогда прежде: за неимѣніемъ приличной одежды для такого торжества.

— У него нѣтъ фрака. Онъ скорѣе умретъ, чѣмъ появится безъ фрака₅ — со смѣхомъ сказала баронесса.

— Въ такихъ понятіяхъ меня воспитали въ моей доброй семьѣ, — отвѣтилъ я.

Маккъ кивнулъ и поддержалъ меня. И для меня этотъ кивокъ и пара словъ Макка значили куда больше, чѣмъ смѣхъ баронессы. Вскорѣ, впрочемъ, и она сказала: — Конечно, вы правы.

И вотъ, весь домъ Гартвигсена и сирилундскіе господа собрались въ путь. Баронесса порѣшила взять съ собой и дѣвочекъ, и тѣ просто сіяли отъ восторга. Марту тоже брали на крестины, и отецъ ея Стенъ Приказчикъ весьма гордился этимъ; Гартвигсенъ-же нагрузилъ на пароходъ всякаго рода запасовъ и вина, и лакомствъ, чтобы не вводить въ расходы по угощенію своихъ тестя и тещу.

Пароходъ задымилъ и отошелъ.

Вернулся онъ черезъ два дня и благополучно доставилъ обратно всѣхъ своихъ пассажировъ. Все обошлось хорошо. Мальчика окрестили Августомъ, по отцу Розы. Пароходъ остался въ гавани до слѣдующаго дня, и я успѣлъ побывать на немъ. Гартвигсенъ осматривалъ на немъ всѣ уголки и приговаривалъ: — Да, да, кончится, пожалуй, тѣмъ, что я таки куплю его. — Но какъ-то разъ, уже послѣ того, какъ пароходъ ушелъ, явился въ лавку смотритель Шёнингъ и спросилъ:

— Это что за пароходикъ прибѣгалъ тутъ раза два? — На немъ возили крестить сына Гартвигсена, — отвѣтилъ я. — И какъ этотъ человѣкъ изъ кожи лѣзетъ, чтобы растрясти свои гроши! — Кончится, пожалуй, тѣмъ, что Гартвигсенъ купитъ пароходъ, — сказалъ я, но смотритель покачалъ головой и возразилъ: — Пусть-бы лучше кашей запасся.

Но, кажется, Гартвигсенъ и не думалъ больше разыгрывать изъ себя богача, который соритъ деньгами зря. Правда, онъ шибко хвастался великимъ событіемъ, которое устроилъ, но уже пересталъ оказывать кредитъ всѣмъ и каждому и въ лавкѣ, и на пристани. Я разъ самъ слышалъ, какъ онъ отвѣтилъ одной бѣдной женщинѣ, которая просила отпустить ей кое-что въ долгъ изъ лавки: — Насчетъ кофею и прочаго, а также насчетъ всякихъ матерій, ты поди потолкуй съ моей супругой. — У меня не было никакихъ общихъ дѣлъ съ Гартвигсеномъ и Розой, но все-таки я порадовался за нихъ, услыхавъ это. Гартвигсенъ, конечно, все еще былъ очень богатый человѣкъ, и Роза, вѣрно, сумѣетъ отвадить его выставляться со своимъ богатствомъ на посмѣшище. Оно къ тому и шло.

О, да, все теперь складывалось хорошо.

Вотъ только эта злополучная баронесса Эдварда! Отъ нечего дѣлать она опять принялась за Гартвигсена. Право, и смѣяться, и плакать было впору, глядя на нее. Она ловила его то на пристани, то на мельницѣ, встрѣчала на дорогѣ и примазывалась къ нему; но Гартвигсену, очевидно, надоѣли ея выспреннія рѣчи, въ которыхъ онъ ни аза не понималъ, и онъ старался поскорѣе отдѣлаться отъ нея. Такъ продолжалось нѣсколько времени, зима уже подходила къ концу, а баронесса все не унималась, но еще пуще распалялась желаніемъ вскружить Гартвигсену голову. Онъ, однако, не поддавался. Должно быть, Роза успѣла пріобрѣсти на него прочное вліяніе.

— Выпишите опять Мункена Вендта! — сказала мнѣ однажды баронесса.

— Я самъ скоро отправлюсь къ нему, — отвѣтилъ я.

— Такъ вы уходите отъ насъ? — только и сказала она и опять пошла ловить Гартвигсена.

Со свойственнымъ ей задоромъ она никакъ допустить не хотѣла, чтобы Роза могла такъ привязать мужа къ себѣ, и вотъ всячески поддѣлывалась къ Гартвигсену, даже стала говорить съ нимъ проще и понятнѣе. Но Гартвигсенъ сохранялъ свою благую стойкость. Баронесса-же отзывалась о Розѣ: — Какая она стала насѣдка, обзаведясь мужемъ и ребенкомъ!

Да, порою эта мудреная дама держала себя отнюдь не по барски, не похоже на баронессу.

Какая разница была между нею и ея отцомъ! Этотъ человѣкъ никогда и ни въ чемъ себѣ не измѣнялъ, никогда не ронялъ своего достоинства. Теперь вотъ пришла къ нему старуха Малене, мать Николая Аренцена, по важному дѣлу. Она принесла въ платкѣ всю ту кучу кредитокъ, которыя ей достались отъ сына, и, крѣпко держа узелокъ обѣими руками, заявила, что принесла деньги на храненіе Макку. Тотъ и глазомъ не сморгнулъ, но отвѣтилъ: — Совершенно правильно; давай свои деньги мнѣ, и будешь помаленьку забирать у меня товаромъ — что понадобится. — Онъ занесъ сумму въ книгу и кивнулъ старухѣ. — А то онѣ мнѣ спать не давали! — сказала она. — Теперь можешь себѣ спать спокойно, — отвѣтилъ Маккъ. Когда Гартвигсенъ узналъ объ этой аферѣ, онъ всплеснулъ руками и сказалъ: — Нѣтъ, неужто онъ теперь въ третій разъ угобзится этими деньгами!

Разъ баронесса попросила меня пойти съ нею въ коморку къ Фредрику Мензѣ. — Прямо безобразіе, онъ тамъ валяется, — сказала она, — непремѣнно надо прибрать его немножко. — Сначала я было не понялъ, почему она зоветъ именно меня, но подумалъ, что, вѣрно, на баронессу опять нашла полоса набожности, и она хочетъ сдѣлать доброе дѣло. Я и пошелъ съ нею.

Старикъ лежалъ въ коморкѣ одинъ одинешенекъ; Петрина ушла съ ребенкомъ. Воздухъ былъ спертый и невыносимый; стѣны и полъ около постели были загажены до нельзя. Баронесса распахнула окно, чтобы было чѣмъ дышать. Затѣмъ свернула бумажный картузъ, заглянула въ него и сказала: — я не была-бы дочерью торговца, еслибъ не сумѣла свернуть картуза. — Старикъ, заслышавъ чужой голосъ, отвѣчалъ громкимъ: «тпру-тпру!» Онъ, вѣрно, принялъ насъ за лошадей. А баронесса принялась осматривать его и обирать съ него насѣкомыхъ въ бумажный картузъ..

Я же сталъ думать про себя: какая странная смѣсь добра и зла въ этой барынѣ! Вотъ она не брезгуетъ такимъ дѣломъ, отъ котораго воротятъ носъ ея слуги. И я принялся помогать ей обирать со старика насѣкомыхъ. Баронесса слегка почесала его, а онъ хотѣлъ помочь и ловилъ пальцами воздухъ.

— Подержите-ка теперь картузъ! — сказала мнѣ баронесса.

Она взяла гребень и принялась вычесывать голову старика. Уфъ, какая э.то была ужасная работа и какой требовала осторожности! Худе всего было то, что старикъ не хотѣлъ лежать смирно. Бѣдняжка Фредрикъ Менза былъ совсѣмъ заброшенъ; некому было почесать его; теперь-же Господь послалъ ему такую отраду. И онъ облизывался и причмокивалъ отъ удовольствія, приговаривая: — Ту-ту! — Баронесса добросовѣстнѣйшимъ образомъ чесала его и собирала насѣкомыхъ въ картузъ; о, невозможно было проявить больше усердія.

— Ну, хватитъ-ли теперь? — спросила она и заглянула въ картузъ.

— Хватитъ-ли? — спросилъ я.

— Я только хотѣла сказать…

И она вдругъ принялась старательно прочесывать старику волосы рядъ за рядомъ, глубоко забирая гребнемъ и не отряхая его. Я слѣдилъ и собиралъ, что могъ, съ подушки. Старикъ гоготалъ отъ пущаго удовольствія и, какъ пьяный, махалъ руками. — Ту-ту-ту! — бормоталъ онъ и моталъ головою, и опять гоготалъ. Но вдругъ веселое лицо его все передернулось, и онъ закричалъ: — Чортъ!

— Вѣрно, ему больно, — сказалъ я.

— Ну вотъ еще! — отвѣтила баронесса и продолжала свое дѣло.

Тогда Фредрикъ Менза принялся плеваться да такъ, что со стѣны потекло, и отрапортовалъ цѣлую уйму проклятій. Жутко было слушать. Я не могъ дольше выдержать и сказалъ: — Однако, ему теперь навѣрно больно.

Баронесса остановилась, взяла у меня изъ рукъ картузъ, тщательно подвернула уголки и закрыла окно. Когда мы вышли оттуда, она зашла еще къ Іенсу Папашѣ и къ скотницѣ и велѣла имъ хорошенько вычистить коморку Фредрика Мензы. Потомъ попалась ей навстрѣчу Петрина, которой она сказала: — Ты изволь прибирать Фредрика Мензу, если желаешь оставаться жить тутъ. — Я и то стараюсь, — захныкала Петрина, — да просто силъ никакихъ нѣтъ содержать его въ чистотѣ. Онъ хватаетъ себя за всякія мѣста и день-деньской мажется всякой ѣдой. Хоть бы Господь прибралъ его! Вчера мы смѣнили ему рубаху, а сегодня опять глаза-бы не глядѣли. — Возьми въ лавкѣ холста, — сказала баронесса, и нашей ему рубахъ; и ты должна мыть и чесать его каждый день и смѣнять на немъ бѣлье сколько-бы разъ ни приходилось. Помни-же! — сказала она и кивнула.

Баронесса была молодецъ распорядиться; не хуже отца. Къ сожалѣнію, послѣ того, что обнаружилось впослѣдствіи, я имѣлъ поводъ сильно заподозрить баронессу съ ея бумажнымъ картузомъ, въ который она собирала насѣкомыхъ. Но я цѣнилъ ея довѣріе, — она и не заикалась о томъ, чтобы я молчалъ, — и потому я былъ нѣмъ.

Нѣсколько дней спустя, мы съ баронессой стояли на дворѣ и разговаривали; въ это время мимо проходилъ Гартвигсенъ.

— Какъ-то вы тутъ отдѣлались? — спросилъ онъ. — У насъ въ домѣ скоро житья не будетъ.

— Ну?

— Чистое народное бѣдствіе, нашествіе вшей и прочее, — сказалъ Гартвигсенъ. — Видно, мы заполучили ихъ на пароходѣ. Мнѣ теперь и даромъ не надо этого судна.

— А мы ничего такого не заполучили, — отозвалась баронесса.

— Вотъ какъ? — сказалъ онъ. — Да мнѣ-то еще спола-горя, а вотъ супруга моя обмываетъ весь домъ сверху до низу и плачетъ.

Баронесса взяла Гартвигсена за руку и увлекла съ собой по двору. Я просто не зналъ, что и подумать. Вдругъ я услыхалъ слова баронессы: — Хороша-же хозяйка Роза, что даже не можетъ вывести грязи въ домѣ! — и затѣмъ они еще порядочно прогуляли вмѣстѣ, но кончилось дѣло, какъ и всегда, тѣмъ, что Гартвигсенъ раскланялся и пошелъ домой.

Бѣдная заблудшая баронесса Эдварда!

XXIX.

Запахло весною; снѣгъ началъ таять и на поляхъ и на тресковыхъ площадкахъ; вороны и сороки принялись таскать сухія вѣтки. И мнѣ уже недолго оставалось пробыть въ Сирилундѣ.

Сегодня баронесса вошла ко мнѣ въ комнату и бросилась на стулъ. Глаза ея дико блуждали, а все лицо было заплакано.

— Что случилось? — спросилъ я.

— Онъ умеръ, — отвѣтила она. Я такъ и знала. Ничего не случилось.

— Кто умеръ?

— Гланъ. Въ Индіи. Напечатано въ газетахъ. Семья извѣщаетъ. Въ Индіи — сказано.

Она съ трудомъ выговаривала слова и кусала себѣ губы. Мнѣ стало жаль ее, и я сказалъ:

— Печальное извѣстіе! Но не вышло-ли какой ошибки… спутали имена?

— Нѣтъ, — сказала она и опять закусила губы, такъ что кровь выступила, и мнѣ вспомнились слова Мункена Вендта, что ротъ ея какъ будто расцвѣлъ.

Посидѣвъ съ минуту, она встала и ушла изъ моей комнаты. Ей нигдѣ не сидѣлось; она побывала даже въ конторѣ у отца. Послѣ же обѣда она слегла въ постель, а часъ спустя послала за мною.

— Ничего не случилось, — сказала она мнѣ, когда я вошелъ. — Я знала, что онъ умеръ. А теперь вотъ извѣстіе, что онъ умеръ въ Индіи. Ну, да это все равно.

— Я все думаю, что могла произойти ошибка; смѣшали имена, — началъ было я утѣшать ее.

— Нѣтъ, нѣтъ! — отвѣтила она. — А вотъ что… вы меня извините, что я такъ ворвалась къ вамъ сегодня и теперь еще послала за вами… Ошибка? Какая же ошибка?

— Изъ Индіи долгій путь; извѣстіе долго шло, — отвѣтилъ я. — Весьма возможно, что просто спутали имена.

— Вы думаете? Можетъ быть, — сказала она.

Но она, видимо, уже оставила всякую надежду. Она пролежала нѣсколько сутокъ и, когда встала, не скоро еще оправилась. У нея появилась привычка хватать себя обѣими руками за бока, и она такъ исхудала за это время, что длинные пальцы ея почти сходились вокругъ ея пояса; да, она стала узка въ таліи, какъ песочные часы. Но она была хорошей породы и понемногу оправилась. Когда рыбаки стали возвращаться домой съ Лофотенъ, въ ней уже не было замѣтно никакой другой перемѣны, кромѣ того, что она стала еще взбалмошнѣе и своенравнѣе прежняго. Она какъ будто готова была схватиться и съ небомъ, и съ землей изъ-за судьбы Глана. Положительно, она сама себя изводила.

Суда прибыли обратно и пристали у сушильныхъ площадокъ; на заливѣ снова закипѣла жизнь, стали раздаваться смѣхъ и пѣсни. Съ послѣднимъ почтовымъ пароходомъ съ юга прибылъ также неизмѣнный англичанинъ, сэръ Гью Тревельянъ. Онъ былъ пьянымъ-пьянешенекъ, по обыкновенію, и опять отправился на сушильныя площадки глазѣть посоловѣлыми глазами, какъ промываютъ рыбу. Тутъ отыскала его баронесса и уговорила пойти вмѣстѣ въ Сирилундъ. Просто удивительно, на что только она была способна, со своей твердой волей и властной тонкой рукой! Вѣдь только-что она была совсѣмъ сломлена неутѣшнымъ горемъ по умершемъ Гланѣ, а теперь опять ожила сама собою, безъ всякой посторонней помощи; эластичность и стойкостъ ея натуры были поразительны. Что же до англичанина, то онъ задалъ ей большую и благородную работу, и она сама сказала мнѣ: — Во мнѣ еще остался нетронутымъ небольшой запасъ нѣжности; теперь есть случай израсходовать его.

И вотъ, съ сэромъ Гью произошла диковинная перемѣна: онъ совсѣмъ не поѣхалъ въ этомъ году къ своему сыну въ Торпельвикенъ, только послалъ его матери денегъ, самъ же остался въ Сирилундѣ. Сэръ Гью былъ съ виду молчаливый и образованный человѣкъ, а когда рѣдкій разъ улыбался, то лицо у него становилось удивительно добрымъ. Онъ скоро совсѣмъ не могъ обойтись безъ баронессы; въ ея обществѣ онъ сталъ улыбаться все чаще и чаще, предпринималъ съ нею далекія прогулки, и больше и рѣчи не было о пьянствѣ.

Теперь почтовый пароходъ ожидался обратно съ сѣвера изъ Вадсё, и сэръ Гью собирался отплыть съ нимъ въ Англію. Но по мѣрѣ того, какъ время шло, стала снаряжаться въ путь и баронесса, и что ни день, то на пристань отправляли по чемодану. Не было сомнѣнія, что баронесса поѣдетъ съ сэромъ Гью на его родину, до такой степени она покорила его сердце. Дѣтей она оставляла на попеченіе Макковой ключницы.

Приближалось и для меня время ухода. Шелъ конецъ мая, и я только выжидалъ, чтобы лѣсная дорога немножко просохла. Дни стояли уже теплые, снѣгъ весь стаялъ, и дорогѣ недолго было просохнуть.

Я подарилъ Гартвигсену свою послѣднюю картину — зимній видъ изъ моего окна на мельницу и кряжъ, привелъ въ порядокъ свое ружье и уложилъ котомку. Сегодня суббота; послѣ-завтра въ путь!

Гартвигсенъ сердечно поблагодарилъ меня за подарокъ и сказалъ: — Вотъ вы видѣли, каковы были мои стѣны до вашего прихода; придите же посмотрѣть ихъ теперь, передъ уходомъ.

— Спасибо! — сказалъ я.

Вечеромъ, когда почтовый пароходъ показался вдали за маякомъ, баронесса зашла ко мнѣ и сказала: — Займитесь съ дѣвочками сегодня. Поболтайте съ ними. Я ихъ послала гулять съ Іенсомъ Папашей; но онѣ, пожалуй, скоро вернутся.

На лицѣ у нея опять появилось ея безпомощное, растерянное выраженіе, и она съ такимъ измученнымъ видомъ заломила руки, что я не сталъ ни о чемъ разспрашивать.

Оба они, и баронесса и англичанинъ, пошли внизъ въ контору поговорить съ Маккомъ. Въ это же время вернулись дѣвочки. Первымъ вышелъ изъ конторы сэръ Гью, прошелъ небольшой конецъ дороги къ пристани и остановился въ ожиданіи. Потомъ вышла баронесса; увидя идущихъ по двору дѣтей, она вся сгорбилась, чтобы онѣ не узнали ея по высокому росту. Охъ, дѣвочки были такія близорукія!

— Это ты, мама? — крикнула младшая Тонна.

— Нѣтъ! — отвѣтила баронесса, измѣнивъ голосъ, и поспѣшила дальше.

— А ты-то думала — это мама, — сказала старшая Алина и разсмѣялась серебристымъ смѣхомъ, что сестра такъ ошиблась.

Баронессу словно толкнуло. Она наскоро бросила нѣсколько словъ сэру Гью, тотъ съ улыбкою кивнулъ, и баронесса вдругъ повернула назадъ, бросилась къ дѣтямъ, крѣпко прижала ихъ къ себѣ и сказала: — Пойдемте съ мамой и уѣдемъ… уѣдемъ вмѣстѣ! Вонъ пароходъ. О, мои славныя дѣвочки!

И баронесса быстро двинулась, ведя за руки дѣтей. А сэръ Гью привѣтливо кивалъ имъ, поджидая ихъ. Потомъ всѣ четверо отправились на пристань.

Когда Маккъ вышелъ изъ конторы и пошелъ тою же дорогой, поплелся къ пристани и я. Я сердечно распрощался съ дѣтьми и поблагодарилъ ихъ за всѣ пріятныя минуты, проведенныя вмѣстѣ въ этомъ году, а онѣ присѣдали и тоже благодарили меня. Когда-же лодка отчалила отъ пристани, онѣ принялись махать платками и кричать дѣдушкѣ и мнѣ: — Прощайте! — вотъ что осталось у меня въ памяти отъ этого прощанья.

Потомъ я узналъ, что баронесса хотѣла ознакомиться съ положеніемъ сэра Гью въ Англіи прежде, чѣмъ выйти за него замужъ и взять туда дѣтей; но въ послѣднюю минуту она не смогла уѣхать безъ нихъ. И это дѣлаетъ честь ея сердцу.

На другой день было воскресенье и предолгій день, — такъ тихо стало въ домѣ безъ дѣтей. Маккъ еще съ утра призвалъ Крючкодѣла и поручилъ ему перенести серебряныхъ купидоновъ изъ гостиной опять къ себѣ наверхъ и разставить на колонкахъ по угламъ своей кровати. Все опять должно было быть по прежнему, какъ до прибытія баронессы. Маккъ самъ наблюдалъ за перестановкой, и, наконецъ, тихая, степенная Маргарита Горничная была приглашена полюбоваться новымъ убранствомъ кровати.

Вечеромъ я попрощался съ Маккомъ и всѣмъ его домомъ, а затѣмъ отправился къ Гартвигсенамъ. Я порѣшилъ, что прощаніе будетъ короткимъ; я таки научился кое-чему изъ прощанія Николая Аренцена съ Розой. «Каково, молъ, будетъ послѣднее слово?» сказалъ онъ презрительно. Такъ отпустилъ онъ себя самого на всѣ четыре стороны!

Гартвигсенъ опять поблагодарилъ меня за всѣ картины, которыми я украсилъ его стѣны, и спросилъ моего совѣта, гдѣ повѣсить зимній видъ, когда онъ будетъ вставленъ въ рамку. Роза была мила и привѣтлива; подала вина и пирожныхъ. Мы поговорили немножко о баронессѣ, которая уѣхала не простившись, потомъ о сэрѣ Гью, о его сынѣ, о трескѣ и о Маккѣ, и, наконецъ, о Мункенѣ Вендтѣ, къ которому я теперь собирался отправиться. Зачѣмъ-же мнѣ было еще сидѣть? Роза, вѣроятно, просила мужа не уходить, когда я приду; то-есть, она, навѣрно, только сказала ему, чтобы онъ помогъ ей занимать меня. И Гартвигсенъ занималъ. Наконецъ, онъ всталъ и сказалъ:

— Но вамъ надо-же взглянуть на прощанье на принца!

Роза тоже встала и сказала: — Нѣтъ, лучше я сама принесу его.

— Видите, мнѣ не довѣряютъ! — добродушно разсмѣялся Гартвигсенъ.

Роза вернулась съ принцемъ, и мы еще немножко поговорили о немъ. А затѣмъ я поблагодарилъ за все и простился. Роза встала и, держа ребенка у груди, протянула мнѣ руку и тоже поблагодарила за все хорошее. Когда я былъ въ дверяхъ, она уже опять сидѣла себѣ съ ребенкомъ на колѣняхъ. Гартвигсенъ же вышелъ проводить меня и сказалъ еще нѣсколько теплыхъ словъ.

Послѣднихъ словъ.

Вернувшись къ себѣ, я горячо помолился Богу, Который Одинъ могъ помочь мнѣ и впредь. Ночь я не спалъ; любовь жестокая вещь. Я считалъ часы и немножко полежалъ на кровати, а потомъ сидѣлъ у окна и ждалъ утра. Было всего три часа, когда я взялъ свое ружье и котомку и побрелъ лѣсомъ на, сѣверъ.

*

Вотъ что я записалъ, ради препровожденія времени. Я ни къ чему такому де гожусь, но вотъ что я составилъ изъ моихъ воспоминаній и записокъ; для этого не понадобилось сложныхъ приготовленій. Да.

Въ этихъ запискахъ говорится о многихъ лицахъ, но для меня лично только объ одномъ.

Сборникъ товарищества "Знаніе" за 1908 годъ. Книга двадцать шестая