Рождественская песнь в прозе (Диккенс; Врангель)/ПСС 1909 (ДО)

Рождественская песнь в прозе
авторъ Чарльз Диккенс, пер. С. А. Врангель

Оригинал: англ. A Christmas Carol In Prose, опубл.: 1843. — Перевод опубл.: 1909. Источникъ: az.lib.ru

Полное собраніе сочиненій
ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА

КНИГА 2 БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ къ журналу «ПРИРОДА И ЛЮДИ» 1909 г.

Рождественская пѣснь въ прозѣ.

Переводъ бар. С. А. Врангель.

Строфа I. Духъ Марли.

Дѣло началось съ того, что Марли умеръ. Насчетъ этого не могло быть ни малѣйшаго сомнѣнія. Свидѣтельство о его смерти подписали священникъ его прихода, конторщикъ, хозяинъ похоронныхъ процессій и его душеприказчикъ. Самъ Скруджъ подписалъ его, а подпись Скруджа пользовалась полнѣйшимъ довѣріемъ всего биржевого міра, на чемъ бы ему ни было угодно ее поставить.

И такъ старикъ Марли былъ мертвъ, мертвъ, какъ дверной гвоздь^[1].

Однако, позвольте. Я вѣдь вовсе не хочу сказать, будто доподлинно знаю, что ничего на свѣтѣ нѣтъ мертвѣе дверного гвоздя! Что касается меня лично, то я скорѣе склоненъ думать, что гробовой гвоздь является наиболѣе мертвымъ предметомъ во всей области желѣзной мелочи. Но вѣдь въ пріисканіи подобныхъ сравненій сказалась мудрость нашихъ предковъ и, конечно, не моимъ нечестивымъ рукамъ прикасаться къ этимъ священнымъ завѣтамъ. Такое посягательство грозило бы отечеству гибелью! Поэтому то, я надѣюсь, вы разрѣшите мнѣ, повторить еще болѣе энергично, что старикъ Марли былъ мертвъ, какъ дверной гвоздь.

Зналъ ли Скруджъ о его смерти? Безъ всякаго сомнѣнія. Да развѣ могло быть иначе? Вѣдь я ужъ и не знаю впродолженіи сколькихъ лѣтъ Марли и Скруджъ были компаньонами. Кромѣ того, Скруджъ былъ его единственнымъ душеприказчикомъ, единственнымъ администраторомъ его имущества, единственнымъ участникомъ его дѣла, единственнымъ наслѣдникомъ всего его капитала, единственнымъ его другомъ и единственнымъ человѣкомъ шедшимъ за его гробомъ. Но даже и Скруджъ не былъ столь потрясенъ этимъ грустнымъ событіемъ, чтобы не быть въ состояніи заключить въ самый день похоронъ очень выгодную сдѣлку, проявилъ себя чрезвычайно искуснымъ дѣльцомъ.

Упоминаніе о похоронахъ Марли заставляетъ меня вернуться къ началу моего разсказа. Въ томъ, что Марли умеръ не можетъ быть никакого сомнѣнія и это необходимо себѣ хорошо намотать на усъ, ибо вь противномъ случаѣ не окажется ничего сверхъестественнаго въ томъ, что я собираюсь разсказать.

Согласитесь, что, еслибы мы не были вполнѣ убѣждены, что отецъ Гамлета умеръ еще до поднятія занавѣса, то вѣдь его блужданія ночью, подъ сильнѣйшими порывами западнаго вѣтра, по собственнымъ владѣніямъ, не показались бы намъ нисколько болѣе поразительными, чѣмъ самая обыденная прогулка какого-нибудь пожилого господина по, — ну скажемъ, хоть по кладбищу св. Петра, съ цѣлью поразить и безъ того слабый умъ своего сына. Скруджъ былъ слишкомъ практиченъ, чтобы уничтожить на вывѣскѣ своего торговаго дома имя Марли. Оно красовалось надъ его дверью еще много лѣтъ спустя. Фирма его дома была извѣстна подъ двойнымъ именемъ: Марли и Скруджъ. Нѣкоторые же люди, новички въ торговомъ домѣ называли ее иногда «Скруджъ и Скруджъ», а иногда и просто «Марли». Но ему и то и другое имя было безразлично и онъ охотно отзывался на оба. Да, нечего сказать, тертый калачъ былъ этотъ Скруджъ! Порядочная таки жила и скряга! Пронырливый, хитрый, какъ лиса, скрытный и злой — ну словомъ закоренѣлый старый грѣшникъ! Жесткій и острый какъ кремень, изъ котораго никакое треніе никогда не вызвало ни одной добродѣтельной искры. Да, онъ ловко умѣлъ схватывать жертву своими цѣпкими, желѣзными пальцами, схватить, жать, мучить, терзать и такъ и не выпустить изъ своихъ ежовыхъ рукавицъ! Наполнявшій его душу холодъ леденилъ черты его старческаго лица, изсушалъ его, острый носъ, морщилъ его щеки, дѣлалъ его походку подпрыгивающей, глаза красными, тонкія губы синими, голосъ сварливымъ и гнусавымъ. Какой-то, словно, иней никогда не сходилъ съ его головы и бровей и остраго, выдающагося подбородка. Онъ всюду вносилъ съ собой свою низкую температуру, леденилъ воздухъ своей конторы въ лѣтнее время и ни на Іоту не согрѣвалъ его въ дни рождественскихъ святокъ.

Ни внѣшній холодъ, ни внѣшнее тепло не производили никакого вліянія на Скруджа. Лѣтнія жары такъ же не могли согрѣть его, какъ суровые морозы не могли сдѣлать его еще холоднѣе. Никакіе порывы вѣтра не могли быть яростнѣе и рѣзче, чѣмъ онъ самъ. Никогда падающій снѣгъ съ такимъ упорствомъ не добивался своей цѣли, никогда ливень не былъ болѣе неумолимъ. Никакое ненастье не было въ силахъ помѣриться съ нимъ, и самые безумные дожди, снѣжныя вьюги и градъ могли похвастаться передъ нимъ лишь однимъ преимуществомъ, тѣмъ, что они были щедры: — слово совершенно чуждое пониманію Скруджа.

Никогда никто не остановилъ его на улицѣ, чтобы спросить съ привѣтливымъ выраженіемъ лица: — «Дорогой Скруджъ, какъ бы поживаете? Когда навѣстите насъ?» Ни одинъ нищій не рѣшался подойти къ нему за подаяніемъ, ни одинъ ребенокъ не спрашивалъ его который часъ. Никогда въ жизни ни одна женщина, ни одинъ мужчина не просили его указать имъ дорогу. Даже собаки, вожаки слѣпыхъ, казалось знали его, и при встрѣчѣ съ нимъ быстро увлекали своихъ хозяевъ въ подворотни и шевелили хвостами, какъ бы говоря: — «Эхъ, хозяинъ, право лучше совсѣмъ не имѣть глазъ, чѣмъ имѣть такіе злые!»

Вы думаете, что все это хоть немного трогало Скруджа? Нисколько. Это именно и было то, чего онъ добивался. Идти одинокимъ по жизненнымъ путямъ, кишащимъ людьми, отстранять и пугать встрѣчныхъ, было для Скруджа такъ же сладко, какъ пирожное для маленькихъ лакомокъ.

Однажды, въ этотъ лучшій изъ всѣхъ хорошихъ дней года, въ рождественскій Сочельникъ, старый Скруджъ, погруженный въ свои дѣла, сидѣлъ у себя въ конторѣ. Погода была холодная, пронизывающая и вмѣстѣ съ тѣмъ пасмурная. Скруджу было слышно, какъ проходившіе по переулку взадъ и впередъ люди, дули себѣ въ руки, тяжело дыша, ударяли себя въ грудь и сильно топая, быстро передвигали ногами чтобы хоть какъ-нибудь согрѣться.

На городскихъ часахъ только что пробило три, а между тѣмъ было уже темно, какъ ночью, да и весь день почти не было свѣта. Зажигавшіеся въ окнахъ сосѣднихъ конторъ огни, представлялись какими-то красноватыми пятнами, расплывавшимися на темномъ фонѣ такого густого воздуха, что, казалось, его можно было осязать. Туманъ проникалъ внутрь домовъ черезъ всѣ щели и даже скважины замковъ. Снаружи онъ былъ такъ плотенъ, что, хотя эта улица и была одною изъ самыхъ узкихъ въ городѣ, дома напротивъ представлялись лишь какими то смутными призраками. Смотря на эти темныя облака, все ниже спускающіяся и обволакивающія все окружающее глубокою тьмою, можно было предположить, что природа, расположившись гдѣ то по близости, затѣяла что-то недоброе.

Дверь комнаты, въ которой сидѣлъ Скруджъ была пріотворена, чтобы хозяйскому глазу было удобнѣе наблюдать за конторщикомъ, помѣщавшимся рядомъ, въ угрюмой, маленькой каморкѣ, напоминавшей темный колодецъ. Скруджъ по своей скупости разводилъ у себя въ каминѣ самый маленькій огонь, огонь же въ комнатѣ конторщика былъ еще меньше: — казалось, что въ каминѣ лежалъ одинъ ничтожный кусокъ угля. Несчастный писарь дрожалъ отъ холода, но не могъ подбавить топлива, такъ какъ, ящикъ съ углемъ Скруджъ держалъ у себя въ комнатѣ, и каждый разъ, какъ бѣдный конторщикъ входилъ съ лопатой въ рукѣ за углемъ, хозяинъ неизмѣнно повторялъ, что будетъ вынужденъ расчитать его. Вотъ почему бѣдный конторщикъ надѣвалъ бѣлый вязаный шарфъ и старался согрѣться пламенемъ свѣчи. Но такъ какъ онъ не обладалъ сильнымъ воображеніемъ, то всѣ его старанія и пропадали даромъ.

— Богъ помощь дядя! Съ праздникомъ! — раздался веселый голосъ. Очевидно этотъ голосъ принадлежалъ племяннику Скруджа; онъ такъ быстро подошелъ къ дядѣ, что тотъ его замѣтилъ лишь когда раздалось его веселое привѣтствіе. Только благодаря этому Скруджъ не помѣшалъ ему войти.

— Ну тебя! --отозвался старикъ, — это еще что за глупости!

Племянникъ Скруджа, согрѣвшійся быстрою ходьбою въ туманномъ, морозномъ воздухѣ, весь горѣлъ; его разрумянившееся лицо было удивительно красиво. Глаза его блестѣли и паръ вырывался вмѣстѣ съ его дыханіемъ.

— Какъ! Рождество глупости, дядя? — сказалъ племянникъ. — Вѣдь, вы, конечно, не это хотѣли сказать?

— Нѣтъ, именно это, — отвѣчалъ Скруджъ. «Веселое Рождество!» Изъ за чего тебѣ быть такимъ веселымъ? Какое ты имѣешь право быть веселымъ? Ты, бѣднякъ?…

— Ну, ну, — весело воскликнулъ племянникъ, — а какое право имѣете вы быть не веселымъ? Какія причины можете имѣть вы, чтобы быть недовольнымъ? Вы?… Богачъ?…

— Ну!… — промычалъ дядя, не имѣя на готовѣ лучшаго отвѣта. За этимъ «ну» послѣдовало вторично слово «глупости».

— Ну перестаньте, дядя, упрашивалъ племянникъ.

— Да какъ же мнѣ быть, — возразилъ Скруджъ, — разъ я живу въ этомъ мірѣ безумцевъ? «Веселое» Рождество! Провались оно, это Рождество! Чѣмъ другимъ является этотъ праздникъ, какъ не тѣмъ временемъ года, когда обыкновенно сводятъ счеты, часто даже не имѣя денегъ для уплаты ихъ? Съ каждымъ новымъ Рождествомъ только дѣлаешься старше годомъ и ни на волосъ богаче. Это тотъ день, въ который при подведеніи баланса конторскихъ книгъ, убѣждаешься, что послѣ двѣнадцати мѣсяцевъ каторжнаго труда, ни на одной изъ отраслей торговли, указанныхъ въ этихъ книгахъ, не имѣешь ни копѣйки барыша! Еслибъ я могъ исполнить свое завѣтное желаніе, — продолжалъ со злобою Скруджъ, — то всякаго балбеса, бѣгающаго съ праздничной улыбкой на лицѣ, я сварилъ бы вмѣстѣ съ его рождественскимъ пудингомъ, воткнулъ бы ему въ сердце вѣтку падуба^[2], да такъ бы и похоронилъ. Вотъ это было бы дѣло!

— Дядя! — съ мольбой въ голосѣ произнесъ племянникъ.

— Племянникъ! — возразилъ ему грубо Скруджъ, — празднуй Рождество, какъ хочешь, и не мѣшай мнѣ праздновать его по-своему.

— Не мѣшать праздновать Рождество! — повторилъ племянникъ съ удивленіемъ. — Но развѣ вы празднуете его?

— Ну, и оставь меня въ покоѣ! Увидимъ, много ли оно тебѣ принесетъ радости. Вѣроятно столько же, что и въ прошлые годы!

— Я не отрицаю, — сказалъ племянникъ, что есть множество вещей, изъ которыхъ я бы могъ извлечь для себя выгоду и чего я не сдѣлалъ. Тоже самое я могу сказать и относительно праздника Рождества. Но тѣмъ не менѣе, я всегда ждалъ этотъ день, и когда онъ приходилъ, радостно и съ благоговѣніемъ встрѣчалъ его. Съ самаго ранняго моего дѣтства и по сегодня онъ представлялся мнѣ днемъ радости, всепрощенія, доброжелательности, удовольствія, — тѣмъ единственнымъ днемъ въ длинномъ календарѣ цѣлаго года, въ который, я глубоко вѣрю, всѣ люди, мужчины и женщины, какъ бы по обоюдному согласію раскрываютъ свободно самыя глубокія тайны своего сердца и видятъ въ людяхъ низшихъ слоевъ общества дѣйствительныхъ братьевъ, — товарищей на длинномъ трудномъ жизненномъ пути, ведущемъ всѣхъ къ могилѣ, а не какую то другую расу людей, стремящихся къ иной цѣли. Вотъ почему, дядя, не смотря на то, что Рождество не положило мнѣ въ карманъ ни одной золотой, ни серебряной монеты, я вѣрю, что оно дало мнѣ настоящую радость, и я повторяю: да будетъ благословенъ день Рождества!

Писарь, сидѣвшій за своей безконечной работой въ сосѣдней каморкѣ, невольно выразилъ свое одобреніе, произнесеннымъ племянникомъ словамъ, горячими аплодисментами. Сейчасъ же сообразивъ, что онъ выкинулъ нѣчто непристойное, онъ взялся за мѣхи, чтобы раздуть огонь, но вмѣсто того погасилъ послѣднюю искру.

— Если я услышу еще малѣйшій шумъ въ вашей конурѣ, — сказалъ Скруджъ, то вы отпразднуете Рождество потерею мѣста. Что-же касается васъ, сударь, — прибавилъ онъ, обернувшись къ племяннику, — то вы дѣйствительно блестящій ораторъ, и я пораженъ, что вы до сихъ поръ не членъ Парламента.

— Не сердитесь, дядя, а приходите-ка, лучше къ намъ завтра и пообѣдайте съ нами.

На это милое приглашеніе Скруджъ послалъ племянника къ… Представьте, онъ дѣйствительно произнесъ это пожеланіе все цѣликомъ, нимало не стѣсняясь.

— Но отчего же? — вскричалъ племянникъ, — отчего?

— Зачѣмъ ты женился? — перебилъ его дядя.

— Потому что я влюбился.

— Потому что влюбился! — передразнилъ его Скруджъ, съ такимъ выраженіемъ, какъ будто эта женитьба была самою большою глупостью въ мірѣ, послѣ праздника Рождества. — Ну, однако, до свиданья, племянничекъ!

— Но, дядя, вѣдь вы и до моей женитьбы никогда не бывали у меня. Зачѣмъ же теперь вамъ понадобился особый предлогъ для отказа?

— До свиданія! — повторилъ Скруджъ.

— Но вѣдь я ничего не жду отъ васъ, ничего не прошу. Почему бы намъ не быть друзьями?

— До свиданія! — повторилъ Скруджъ.

— Я очень, очень огорченъ, дядя, видя васъ такимъ. Вѣдь мы же никогда не ссорились, по крайней мѣрѣ, я не ссорился съ вами. Я сдѣлалъ эту попытку только ради Рождества и сохраню свое радостное, праздничное настроеніе. Итакъ счастливыхъ святокъ!

— До свиданья, — отвѣтилъ Скруджъ.

— И желаю вамъ также хорошо встрѣтить новый годъ, дядя!

— До свиданья, — повторилъ Скруджъ.

Племянникъ спокойно вышелъ изъ комнаты, не сказавъ ни одного слова упрека.

Остановившись у выходной двери, онъ поздравилъ съ наступающимъ праздникомъ и конторщика Скруджа. Ходя писецъ совершенно окоченѣлъ, тѣмъ не менѣе онъ оказался теплѣе своего хозиіь на и съ большою искренностью отвѣчалъ на поздравленіе.

— Вотъ еще второй идіотъ, — прошепталъ Скруджъ, услышавъ голосъ конторщика, — который при огромной семьѣ, получая всего пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю, тоже пускается въ разсужденія о веселомъ Рождествѣ.

Проводивъ племянника Скруджа, писарь впустилъ въ контору двухъ посѣтителей. Это были джентльмены, весьма представительной наружности, съ привѣтливыми лицами. Подойдя къ конторкѣ Скруджа, они сняли шляпы и вѣжливо поклонились. Въ рукахъ они держали портфели и какія то бумаги.

— Если я не ошибаюсь, это контора г.г. Марли и Скруджа? — спросилъ одинъ изъ нихъ, пробѣгая глазами, бывшій у него въ рукахъ списокъ. — Имѣю ли я честь видѣть г. Марли или г. Скруджа?

— Мистеръ Марли умеръ семь лѣтъ тому назадъ, — отвѣчалъ Скруджъ. — Сегодня въ полночь будетъ ровно семь лѣтъ, какъ онъ скончался.

— Мы не сомнѣваемся, что преемникъ мистера Марли, вмѣстѣ со всѣмъ его имуществомъ, унаслѣдовалъ и его щедрость, — продолжалъ незнакомецъ, передавая Скруджу свои довѣренности для сбора пожертвованій.

Конечно, что и говорить, Скруджъ ее унаслѣдовалъ отъ Марли, такъ какъ оба компаньона были похожи другъ на друга, какъ двѣ капли воды. При словѣ «щедрость» Скруджъ насупилъ брови и, покачавъ головой, возвратилъ бумагу просителю.

— Въ этотъ радостный день праздника Тождества, мистеръ Скруджъ, — сказалъ посѣтитель, взявъ перо, — прямая обязанность людей достаточныхъ, болѣе чѣмъ когда либо, помогать нашимъ бѣднымъ братьямъ, терпящимъ такую сильную нужду въ это холодное, зимнее время.

— А развѣ у насъ не существуетъ тюремъ? — перебилъ его Скруджъ.

— О, къ сожалѣнію ихъ еще слишкомъ много, — отвѣчалъ тотъ, роняя перо.

— А пріюты, смирительные дома, исправительныя заведенія, развѣ перевелась у насъ? — продолжалъ Скруджъ.

— Простите, сударь, но далъ бы Богъ, чтобы ихъ дѣятельность прекратилась.

— Стало быть сейчасъ всѣ эти заведенія въ ходу? — не унимался Скруджъ.

— О, постоянно и безъ отдыха.

— Ну, слава Богу, а я было ужъ испугался, слушая васъ, что какія то непредвидѣнныя обстоятельства прекратили дѣятельность этихъ столь полезныхъ учрежденій. Я въ восторгѣ, что убѣждаюсь въ обратномъ, — сказалъ Скруджъ.

— Такъ какъ мы лично убѣждены, что подобныя учрежденія не способны по христіански удовлетворять ни душевныя ни тѣлесныя нужды людей, то мы всячески стараемся собрать небольшую сумму денегъ, чтобы купить для этихъ бѣдняковъ мяса и чаю, и топлива, чтобы согрѣть ихъ холодныя помѣщенія. Мы избрали именно это время года, потому что въ этотъ великія праздникъ нужда особенно сильно чувствуется, а люди съ достаткомъ усиленно наслаждаются. — Что же прикажете записать на вашу долю?

— Ничего, — отвѣчалъ Скруджъ.

— Вы желаете остаться неизвѣстнымъ?

— Я желаю, чтобы меня оставили въ покоѣ. Разъ вы меня спрашиваете, господа, о моемъ желаніи, то вотъ вамъ мой отвѣтъ, Я лично нисколько не радуюсь этому празднику и не могу и не желаю содѣйствовать радости тунеядцевъ. Я вношу извѣстную сумму денегъ на содержаніе учрежденій, о которыхъ мы только что имѣли честь съ вами разсуждать, и увѣряю васъ, что это мнѣ обходится достаточно дорого. Тѣ, кому плохо живется дома, могутъ обратиться къ ихъ помощи.

— Но вѣдь есть много такихъ, сударь, которые не могутъ это сдѣлать, и много другихъ, предпочитающихъ этимъ заведеніямъ смерть.

— Если это такъ, — возразилъ Скруджъ, то они хорошо сдѣлали, еслибъ умерли, и уменьшили бы этимъ избытокъ населенія. Впрочемъ, простите меня, у меня по этой части нѣтъ свѣдѣній, и я вообще этимъ не занимаюсь.

— Но вамъ было бы очень не трудно ознакомиться съ этимъ дѣломъ, — настаивалъ посѣтитель.

— Не къ чему. Это не входитъ въ кругъ моихъ занятій, — возразилъ Скруджъ. — Каждому человѣку вполнѣ достаточно своихъ личныхъ заботъ и дѣлъ, и незачѣмъ мѣшаться въ чужія. Я всецѣло поглощенъ своими. И такъ, добрый вечеръ, почтенные господа!

Покачавъ головою и сообразивъ, что они все равно ничего не добьются, сборщики вышли изъ конторы, а Скруджъ вернулся къ своимъ занятіямъ, очень, видимо, довольный собою и даже болѣе веселый, чѣмъ обыкновенно.

Между тѣмъ темнота такъ усилилась и туманъ такъ сгустился, что по всѣмъ направленіямъ улицъ виднѣлись люди съ зажженными факелами въ рукахъ. Они предлагали свои услуги кучерамъ идти передъ лошадьми и показывать дорогу. Старинная колокольня церкви, колоколъ которой, казалось, съ любопытствомъ выглядывалъ сквозь готическое окно, продѣланное въ стѣнѣ, на Скруджа, до сихъ поръ сидѣвшаго въ конторѣ, вдругъ скрылась, и въ окутавшемъ ее туманѣ послышался бой часового колокола. Раздались дрожащіе, тягучіе звуки, будто колокольня щелкала зубами, тамъ наверху, въ замерзшемъ воздухѣ. Холодъ становился невыносимымъ. На углу главной улицы нѣсколько рабочихъ, занятыхъ исправленіемъ газовыхъ проводовъ, развели огромный костеръ, вокругъ котораго тѣснилось множество людей и оборванныхъ ребятишекъ, которые согрѣвали свои окоченѣвшія руки и радостно жмурились, глядя на огонь… Вода, выливавшаяся изъ оставленнаго открытымъ крана, замерзла вокругъ него въ унылую глыбу льда. Въ ярко освѣщенныхъ магазинахъ сверкали вѣтви и ягоды падуба, а ряды оконныхъ лампочекъ бросали яркій свѣтъ, при которомъ оживлялись озябшія лица прохожихъ. Магазины живности и гастрономіи щеголяли роскошными выставками; это было грандіозное и торжественное зрѣлище, заставлявшее надѣяться, что низменныя мысли купли и продажи не могутъ имѣть ничего общаго съ этою необычайною роскошью.

Лордъ-мэръ, въ своемъ роскошномъ дворцѣ давалъ распоряженія пятидесяти поварамъ и пятидесяти слугамъ для приготовленія рождественскаго стола, сообразно своему достоинству и положенію. Даже самый несчастный портной, приговоренный тѣмъ же самымъ лордомъ-мэромъ къ штрафу на прошлой недѣлѣ, за произведенный имъ на улицѣ въ пьяномъ видѣ скандалъ, и тотъ готовился на своемъ чердакѣ ко встрѣчѣ великаго праздника, обдумывая пуддингъ, а его тощая половина съ тощимъ ребенкомъ на рукахъ, побѣжала за необходимыми припасами.

Между тѣмъ туманъ все сгущался и холодъ усиливался. Холодъ рѣзкій, пронизывающій до костей. Еслибы добрый святитель Дунстанъ прихватилъ діавола за носъ подобной непогодой, вмѣсто того, чтобы воспользовался своимъ обычнымъ оружіемъ, то безъ сомнѣнія злой духъ не удержался бы отъ безумныхъ воплей.

Владѣлецъ маленькаго юнаго носа, изъѣденнаго голоднымъ холодомъ, какъ кости бываютъ изъѣдены собаками, нагнулся было надъ скважиной замка Скруджа, чтобъ порадовать его звуками рождественскаго гимна. По при первыхъ же словахъ,

Храни васъ Богъ, милый баринъ,

Ничто да не нарушитъ вашей радости, —

Скруджъ схватилъ съ такимъ угрожающимъ видомъ линейку, что пѣвецъ въ ужасѣ отскочилъ, предпочитая этой замочной скважинѣ, все же болѣе дружественный туманъ и даже морозъ.

Наконецъ пришло время закрывать контору. Съ угрюмымъ видомъ сошелъ Скруджъ съ своего высокаго табурета, давая понять конторщику этимъ молчаливымъ способомъ, что онъ можетъ уходить. Послѣдній только и ждалъ этого счастливаго момента и, погасивъ свѣчу, надѣлъ шляпу.

— Вы желаете завтра отпуска на цѣлый день? — спросилъ его Скруджъ.

— Если милости вашей будетъ угодно, — пробормоталъ конторщикъ.

— Милости моей этого не угодно, да оно бы и не было справедливо. Еслибы я вычелъ у васъ за этотъ день, то вы бы навѣрное считали себя обиженнымъ, неправда-ли?

Конторщикъ слегка улыбнулся.

— А между тѣмъ, — продолжалъ Скруджъ, вамъ и въ голову не приходитъ, что я могу считать себя обиженнымъ, платя вамъ за праздничный день.

Писарь боязливо замѣтилъ, что Рождество бываетъ разъ въ году.

— Пустая отговорка, ради того, чтобы запускать каждое 25 декабря руки въ карманъ хозяина, — продолжалъ Скруджъ, застегиваясь на всѣ пуговицы. Если вы ужъ непремѣнно хотите завтра прогулять цѣлый день, то приходите пораньше послѣзавтра.

Конторщикъ обѣщалъ, и Скруджъ вышелъ ворча изъ конторы. Контора была закрыта въ одно мгновеніе, и писарь, завязавъ потуже на шеѣ свой бѣлый шарфъ, радостно выбѣжалъ на улицу, и въ сопровожденіи кучи ребятишекъ разъ двадцать прокатился по покрытому льдомъ тротуару и затѣмъ торопливо направился домой въ Камденъ-Тоунъ.

Скруджъ съѣлъ свой незатѣйливый обѣдъ, въ мрачной гостиницѣ, гдѣ онъ обыкновенно ѣлъ; прочитавъ всѣ имѣющіяся тамъ газеты и просидѣвъ остатокъ времени за конторскими книгами, онъ пошелъ спать. Онъ жилъ въ той же квартирѣ, которую когда-то занималъ покойный Марли. Она представляла собою цѣлый рядъ мрачныхъ, пустыхъ комнатъ, занимавшихъ часть стариннаго, темнаго зданія, расположеннаго на концѣ глухого переулка. Этотъ огромный домъ до того не подходилъ къ этой узенькой улицѣ, что невольно приходило въ голову, что онъ попалъ сюда совершенно случайно въ дни своей юности, играя въ прятки съ другими домами, да такъ тутъ и остался, не найдя дороги обратно.

Въ то время домъ этотъ былъ очень старъ, да и достаточно печаленъ. Кромѣ Скруджа, въ немъ никто другой не жилъ, и все остальное помѣщеніе было занято конторами и бюро. Дворъ дома былъ такой темный, что даже Скруджъ, которому былъ знакомъ въ немъ каждый камень, не иначе пробирался по нему, какъ ощупью. Туманъ и иней такъ окутали старую входную дверь, что, казалось, самъ Духъ Ненастья сидѣлъ на ея порогѣ, погруженный въ свои тяжелыя думы.

Надо вамъ замѣтить, что въ дверномъ молоткѣ не было ничего необыкновеннаго, кромѣ того развѣ, что онъ былъ необычайно великъ. Также не было сомнѣнія и въ томъ, что Скруджъ видѣлъ его каждый день, утромъ и вечеромъ, съ того самаго времени, какъ поселился здѣсь. Кромѣ того, необходимо замѣтить, что Скруджъ менѣе, чѣмъ всякій житель Лондона, обладалъ тѣмъ, что принято называть воображеніемъ. Наконецъ, Скруджъ ни разу не вспомнилъ о Марли послѣ того, какъ Марли умеръ семь лѣтъ тому назадъ. Пусть же мнѣ объяснятъ, послѣ всего вышесказаннаго, какимъ образомъ могло случиться, что Скруджъ, въ то время, какъ онъ вкладывалъ ключъ въ замочную скважину и лицо его приходилось какъ разъ противъ дверного молотка, увидѣлъ вмѣсто этого молотка — лицо Марли?

Да, лицо умершаго Марли! Оно не было окружено непроницаемой тьмой, какъ всѣ остальные предметы во дворѣ; оно, напротивъ, распространяло вокругъ ссбя слабый свѣтъ, вродѣ того, какой исходитъ отъ несвѣжаго омара въ темномъ погребѣ. Не имѣло оно также ни страшнаго, ни грознаго выраженія, а смотрѣло на Скруджа такъ, какъ обыкновенно смотрѣлъ Марли; очки призрака, были подняты на его лобъ. Волосы его были причудливо взвихрены, какъ бы порывомъ вѣтра или струей пара; а широко раскрытые глаза оставались тусклыми, мертвыми, что вмѣстѣ съ землянымъ цвѣтомъ лица дѣлало его прямо отвратительнымъ. Но, казалось, что ужасъ внушаемый этимъ лицомъ вызывался не самымъ лицомъ и не его выраженіемъ, а чѣмъ-то инымъ, особеннымъ. Когда Скруджъ попробовалъ пристальнѣе вглядѣться въ видѣніе, оно снова обратилось въ скобу.

Сказать, что Скруджъ не испугался, что кровь его не застыла отъ ужаса, котораго онъ не испытывалъ со времени своего дѣтства, было бы ложью. Но онъ быстро овладѣлъ собою, отперъ дверь и вошелъ въ домъ.

Нѣсколько времени онъ стоялъ въ нерѣшимости, раньше чѣмъ запереть дверь Потомъ онъ началъ внимательно осматривать за дверью, будто опасаясь, что увидитъ хвостъ Марли. Но за дверью ничего не оказалось, кромѣ гаекъ и винтовъ дверного молотка.

— Экая дичь!.. — произнесъ, успокоившись, Скруджъ и крѣпко захлопнулъ дверь.

Стукъ затворившейся двери раскатился какъ громъ по всему дому и каждая комната наверху и каждый боченокъ въ винномъ погребѣ, казалось, отозвались на него различнымъ эхо. Но Скруджъ не былъ изъ тѣхъ, кого бы подобные звуки могли испугать. Онъ только задвинулъ болтъ и не спѣша прошелъ черезъ переднюю и по лѣстницѣ въ свою комнату, но дорогѣ снявъ со свѣчи.

Вы воображаете себѣ, можетъ быть, прекрасную лѣстницу добраго стараго времени, по которой легко могла подняться карета, запряженная шестеркой; но увѣряю васъ, что лѣстница Скруджа была еще шире. По ней легко могла подняться цѣлая похоронная процессія, да еще не вдоль, а поперекъ, такъ чтобы погребальная колесница стала передкомъ къ стѣнѣ, а дверцею къ периламъ, и мѣста не только бы хватило, а еще осталось бы. Вотъ почему, быть можетъ, Скруджу и почудилось въ окружающей его темнотѣ погребальное шествіе. Полдюжины газовыхъ уличныхъ рожковъ съ трудомъ бы освѣтили эту лѣстницу, поэтому вы легко представите себѣ, какая тамъ царила тьма при одной свѣчѣ. Но Скруджъ, ни мало не смущаясь, продолжалъ себѣ подниматься. Онъ даже ничего не имѣлъ противъ темноты: вѣдь она такъ дешево стоитъ. Раньше, чѣмъ запереть болтомъ свою тяжеловѣсную дверь, онъ прошелъ по всѣмъ комнатамъ, смотря все ли въ порядкѣ. Быть можетъ воспоминаніе о таинственномъ привидѣніи заставило его быть столь осмотрительнымъ.

Гостиная, спальная, чуланъ — все оказалось въ надлежащемъ порядкѣ. Никого не было ни подъ столомъ, ни подъ диваномъ. Въ каминѣ мелькалъ огонекъ; на столѣ чашка и ложка; на огнѣ разогрѣвалась кашица (Скруджъ простудился). Никого также не оказалось ни подъ кроватью, ни подъ халатомъ, такъ подозрительно висѣвшимъ на стѣнѣ. Въ чуланѣ все было въ обычномъ видѣ: старая рѣшетка отъ камина, двѣ старыя щетки, корзинки для рыбы, умывальникъ на трехъ ножкахъ и старая кочерга. Совершенно успокоенный, Скруджъ заперъ дверь двойнымъ оборотомъ и, обезопасивъ себя такимъ образомъ отъ всевозможныхъ неожиданныхъ посѣщеній, онъ снялъ галстукъ, надѣлъ халатъ, туфли, ночной колпакъ и усѣлся въ кресло передъ каминомъ, собираясь приступить къ своей похлебкѣ.

По правдѣ сказать, огонь въ каминѣ былъ совсѣмъ жалкій, въ особенности для такой холодной ночи. Скруджъ долженъ былъ придвигаться къ нему совсѣмъ близко, чтобы почувствовать хоть какое нибудь тепло. Эта старинная печь была сложена очень много дѣтъ тому назадъ, какимъ то голландскимь купцомъ. Вся она была изукрашена фламандскими изразцами, съ изображенными на нихъ сценами изъ священнаго писанія. Тутъ были и Авель съ Каиномъ, и дочери Фараона, и Савская царица, и ангелы, спускающіеся по облачнымъ ступенямъ, подобнымъ пуховикамъ. Здѣсь были и Авраамъ, и Балтазаръ, и апостолы, пускающіеся въ море въ лодкахъ, вѣ видѣ соусниковъ, и сотни другихъ фигуръ, способныхъ развлечь Скруджа. Между тѣмъ фигура умершаго семь лѣтъ назадъ Марли, заслоняла собою все остальное. Еслибы каждый изъ этихъ блестящихъ изразцовъ обратился въ пустую рамку, обладающую способностью изобразить на своей гладкой поверхности кое-какіе обрывки думъ Скруджа, то каждый квадратикъ преобразился бы въ голову Марли.

— Глупости! — произнесъ Скруджъ и принялся шагать взадъ и впередъ но комнатѣ. Пройдя такимъ образомъ нѣсколько разъ, онъ снова сѣлъ въ кресло и въ то мгновеніе, когда онъ старался поудобнѣе прислониться головой къ его мягкой высокой спинкѣ, взглядъ его совершенно случайно упалъ на звонокъ, проведенный для какой то давно забытой цѣли въ комнату, расположенную въ самомъ верхнемъ этажѣ дома, и давнымъ давно заброшенный. Охваченный удивленіемъ и ужасомъ, Скруджъ замѣтилъ, что какъ только глаза его остановились на этомъ звонкѣ, онъ сталъ шевелиться. Сначала движенія были очень слабы, вызывая еле слышный звонъ, по вскорѣ колокольчикъ зазвонилъ сильно и громко и всѣ остальные звонки дома отозвались на его звонъ.

Этотъ перезвонъ длился не болѣе полуминуты, или минуты, но и это короткое мгновеніе показалось для Скруджа безконечнымъ. Звонъ прекратился также внезапно, какъ и начался. И вдругъ, среди наступившаго безмолвія, ясно донесся издали, изъ подвала, какой то громкій хляскъ, будто тяжелыя, желѣзныя цѣпи перекатывались по бочкамъ съ виномъ. Тогда Скруджъ вспомнилъ разсказы о томъ, что появляющіяся въ домахъ привидѣнія обыкновенно влачатъ за собою цѣпи.

Дверь подвала вдругъ распахнулась съ оглушительнымъ стукомъ, и Скруджъ ясно услышалъ такой же шумъ въ первомъ этажѣ; потомъ выше по лѣстницѣ зазвучали шаги и остановились возлѣ самой его двери.

— Все это глупости! — повторилъ Скруджъ. Никогда я этому не повѣрю!

Однакожъ онъ сильно измѣнился въ лицѣ, когда призракъ, ив останавливаясь ни на секунду, не растворяя двери, проникъ къ нему въ комнату… Въ тоже самое мгновеніе, замиравшее пламя камина ярко вспыхнуло, какъ бы восклицая: — «Я узналъ его! Это духъ Марли!» — и вновь погасло.

Да, это былъ онъ, онъ самъ! Даже одѣтъ онъ былъ такъ, какъ обычно одѣвался Марли. Только вмѣсто пояса на немъ висѣла длинная желѣзная тяжелая цѣпь, вся составленная изъ металлическихъ ларцевъ, ключей, висячихъ замковъ, счетныхъ книгъ и различныхъ документовъ. Тѣло привидѣнія казалось совершенно прозрачнымъ и Скруджъ, пристально вглядѣвшись въ него, увидалъ сквозь животъ Марли двѣ пуговицы на спинѣ его фрака. Скруджъ часто слыхалъ какъ люди говорили, что у Марли нѣтъ сердца, нѣтъ внутренностей, но до сихъ поръ онъ не вѣрилъ этому.

Нѣтъ, конечно, этого не можетъ быть, онъ и теперь не вѣритъ, хотя взглядъ его пронизывалъ привидѣніе насквозь, хотя онъ видѣлъ его прямо передъ собою, хотя онъ чувствовалъ леденящій взглядъ его глазъ, хотя онъ видѣлъ даже ткань куска полотна, обвязаннаго вокругъ головы и проходившаго подъ подбородкомъ, котораго при жизни Марли, онъ никогда на немъ не замѣчалъ. Тѣмъ не менѣе все существо его отказывалось вѣрить, все въ немъ возставало противъ этого.

— Что все это значитъ? — наконецъ спросилъ Скруджъ своимъ обычнымъ невозмутимо-холоднымъ тономъ, — и что вамъ надо отъ меня?

— Очень многаго!

Это былъ голосъ Марли, сомнѣнія тутъ не могло быть.

— Кто ты такой?

— Лучше спроси, кто я былъ, — глухимъ голосомъ отвѣчало привидѣніе.

— Кѣмъ же ты былъ? — спросилъ Скруджъ, возвышая голосъ. — Ты довольно странный…. духъ.

— При жизни я былъ твоимъ компаньономъ Джекобомъ Марли.

— Быть можетъ вы…. могли бы присѣсть?… — спросилъ пораженный и не вѣря своимъ ушамъ Скруджъ.

— Могу

— Тогда сядьте….

Скруджъ задалъ этотъ вопросъ, не будучи увѣренъ, способно ли такое прозрачное привидѣніе сѣсть на стулъ и, онъ чувствовалъ, что еслибы вдругъ это оказалось бы невозможнымъ, то вынудило бы его на довольно неудобное объясненіе. Но призракъ такъ спокойно сѣлъ по ту сторону камина, противъ Скруджа, будто весь день только и дѣлалъ, что сидѣлъ тутъ.

— Ты повидимому не вѣришь въ меня? — спросилъ духъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Скруджъ

— Какое же долженъ я привести тебѣ доказательство, чтобъ ты повѣрилъ въ меня?

— Я не знаю.

— Но почему же ты не вѣришь своимъ собственнымъ чувствамъ?

— Потому что такъ немного нужно, чтобы нарушить правильность ихъ отправленій. Достаточно самаго пустячнаго разстройства желудка, чтобъ онѣ уже обманули человѣка. И въ концѣ концовъ ты можешь представлять собою ничто иное, какъ кусочекъ дурно провареннаго мяса, ложечку горчицы, ломтикъ сыру, небольшой остатокъ полу-сырой картофелины… Кто бы ты ни былъ, отъ тебя больше отдаетъ плотью, чѣмъ духомъ.

Скруджъ вообще не обладалъ способностью острить, а въ то время онъ еще менѣе находился въ настроеніи придумывать каламбуры. Но онъ прибѣгнулъ къ этой шуткѣ, какъ къ единственному средству, чтобы измѣнить направленіе своихъ мыслей и превозмочь все сильнѣй охватывавшій его страхъ. Голосъ призрака заставлялъ его содрагаться до мозга костей.

Сидѣть неподвижно въ креслѣ, со взоромъ устремленнымъ на мертвые, стеклянные глаза призрака было для Скруджа, онъ это чувствовалъ, дьявольскимъ испытаніемъ. Дѣйствительно, было что-то ужасное въ этой адской атмосферѣ, которая витала вокругъ привидѣнія. Хотя духъ продолжалъ сидѣть неподвижно, его волосы, края его одежды, кисточки его сапогъ, — все это шевелилось, какъ бы подъ легкимъ дуновеніемъ раскаленнаго, выходящаго изъ камина воздуха.

— Видишь ты эту зубочистку? — спросилъ Скруджъ, не останавливаясь ни передъ чѣмъ, лишь бы стряхнуть съ себя все болѣе охватывавшій его страхъ и стремясь хоть немного отвлечь отъ себя, леденящій, какъ мраморъ, взглядъ призрака.

— Да, — отвѣчалъ духъ.

— Но ты даже не посмотрѣлъ на нее, — продолжалъ Скруджъ.

— Но это не мѣшаетъ мнѣ ее видѣть, — отвѣчалъ призракъ.

— Ну, и вотъ, мнѣ стоитъ ее проглотить, разглагольствовалъ Скруджъ, — и до послѣдняго дня моей жизни меня будутъ преслѣдовать и терзать милліоны злыхъ духовъ, созданныхъ мною же самимъ. Глупости, глупости все это! — прибавилъ онъ. Но при послѣднихъ словахъ мертвецъ такъ застоналъ и такъ страшно потрясъ своими цѣпями, что Скруджъ невольно схватился обѣими руками за кресло, чтобы не упасть отъ испуга. Ужасъ его еще усилился, когда призракъ снялъ повязку, покрывавшую его шею и голову, и нижняя его челюсть отвалилась на грудь. Скруджъ упалъ на колѣни, закрывъ руками лицо.

— О, сжалься надо мной, ужасный духъ! — молилъ онъ. — За что ты пришелъ такъ мучить меня?

— Человѣкъ, всецѣло преданный низкимъ, земнымъ интересамъ, вѣришь ли ты въ меня или нѣтъ? — спросилъ призракъ.

— Вѣрю, — отвѣчалъ Скруджъ, — не могу не вѣрить. Но скажи мнѣ зачѣмъ духи бродятъ по землѣ и приходятъ мучить меня?

— Отъ каждаго человѣка требуется, — отвѣчалъ ему духъ, — чтобъ душа его слилась съ душею его ближнихъ и не отдѣлялась бы отъ нее на всемъ его жизненномъ пути. Человѣкъ не выполнившій своего долга при жизни, вынужденъ исполнить его послѣ своей смерти. Душа его обречена странствовать по всему міру (о, несчастный я) и быть лишь пассивной свидѣтельницей всего происходящаго вокругъ, изъ чего при жизни она могла бы извлечь столько для себя радости и счастья.

Призракъ вновь застоналъ, потрясая цѣпями и ломая въ отчаяніи свои безтѣлесныя руки.

— Ты закованъ въ цѣпи? — спросилъ дрожа Скруджъ. — Скажи мнѣ за что?

— Я ношу цѣпь, которую самъ сковалъ себѣ въ теченіи всей своей жизни. Я самъ создалъ ее звено за звеномъ, аршинъ за аршиномъ. Я самъ, своей свободною волею заковалъ ее на себѣ и по своей волѣ буду носить ее безконечно. Развѣ тебѣ она представляется чѣмъ то чуждымъ?

Скруджа все сильнѣе колотила дрожь.

— Быть можетъ ты бы хотѣлъ, обратился духъ къ Скруджу, узнать вѣсъ и длину цѣпи, которую ты влачишь за собою? Семь лѣтъ тому назадъ, она была точь въ точь одной длины и тяжести съ моею, но вѣдь съ тѣхъ поръ, прошло цѣлыхъ семь рождественскихъ сочельниковъ, во время которыхъ ты не мало постарался чтобы довести ее до колосальныхъ размѣровъ! О, теперь это вполнѣ надежная цѣпь! — прибавилъ призракъ.

Скруджъ посмотрѣлъ вокругъ ссбя, опасаясь увидѣть себя окруженнымъ нѣсколькими десятками саженей желѣзнаго каната, но ничего не увидалъ.

— Джэкобъ Марли, — сказалъ онъ съ мольбою въ голосѣ, — мой старый другъ Джэкобъ, разскажи мнѣ все, что тебѣ извѣстно. Скажи мнѣ хоть слово утѣшенія!

— Мнѣ нечѣмъ утѣшить тебя, — возразилъ духъ. Утѣшеніе нисходитъ изъ другихъ областей, Эбенезеръ Скруджъ! Оно приносится иными людьми, чѣмъ я, и не такимъ, какъ ты. Да, кромѣ того, я не могу сказать тебѣ и того, что хотѣлъ бы. Въ моемъ распоряженіи остается слишкомъ мало времени. Я не могу нигдѣ отдохнуть, ни остановиться, ни побыть. За всю мою жизнь ни одна моя мысль не залетѣла за стѣны нашей конторы, никогда не заходила дальше узкихъ границъ нашей мѣняльной лавки, и ты это знаешь. Вотъ потому я и обреченъ теперь на эти безконечныя, мучительныя странствованія.

У Скруджа была привычка, когда онъ предавался размышленіямъ, засовывалъ руки въ карманы. Такъ и теперь, задумавшись надъ словами духа, онъ принялъ свою обычную позу, но не рѣшаясь поднять глазъ и не вставая съ колѣнъ.

— Ты, вѣроятно, теперь очень запоздалъ Джэкобъ? — съ озабоченностью дѣлового человѣка, хотя и съ выраженіемъ покорности и смиренія замѣтилъ Скруджъ.

— Запоздалъ! — повторилъ призракъ.

— Семь лѣтъ быть мертвымъ и все время въ движеніи! — шепталъ Скруджъ

— Всѣ эти годы, — простоналъ духъ, — ни покою, ни отдыха, одно сплошное угрызеніе совѣсти.

— И ты быстро движешься? — спросилъ Скруджъ.

— На крыльяхъ вѣтра.

— Ты, вѣроятно, пролетѣлъ огромныя пространства за эти семь лѣтъ?

При этихъ словахъ привидѣніе жалобно застонало въ третій разъ и его цѣпь такъ страшно лязгнула въ мрачномъ безмолвіи ночи, что ночной дозоръ былъ бы вполнѣ на высотѣ своего положенія, еслибы привлекъ къ отвѣтственности духа за нарушеніе общественной тишины.

— О, я несчастный, дважды порабощенный рабъ! — вскричалъ призракъ. — Горе мнѣ, не знавшему, что каждый человѣкъ долженъ вложить свою долю въ общій великій трудъ человѣчества, и содѣйствовать его совершенствованію; что нѣтъ такой безконечной скорби, которая могла бы искупить хотя бы одно мгновеніе нашей жизни, въ которое мы не сдѣлали то доброе, что было въ нашихъ силахъ! И вотъ такимъ я былъ въ своей жизни! Именно такимъ!

— Но вѣдь ты же всегда былъ исполнительнымъ и добросовѣстнымъ дѣльцомъ!

— Дѣлецъ! Дѣла! — воскликнулъ, всплеснувъ руками Марли, — О людяхъ долженъ былъ я думать, общее благо должно было быть моимъ дѣломъ! Милосердіе, доброта, снисхожденіе, благожелательность — вотъ чѣмъ я долженъ былъ проявлять себя! Всѣ же операціи моего торговаго дома должны были быть лишь незамѣтной каплей въ океанѣ моей обширной дѣятельности

И чтобы показать Скруджу полною безнадежность своихъ горькихъ сѣтованій онъ поднялъ цѣпь во всю длину своей руки и тяжело вновь бросилъ на землю.

— Именно въ это время, когда годъ подходитъ къ концу, я страдаю всего сильнѣе, — сказалъ призракъ. — О, зачѣмъ проходилъ я тогда мимо своихъ собратій съ опущенными глазами, занятый одними низменными интересами, никогда не поднимая взора къ небу, гдѣ горитъ эта благословенная Виѳлеемская звѣзда, приведшая волхвовъ къ жилищу бѣдняка! Развѣ не было на землѣ, при моей жизни, тѣхъ бѣдныхъ лачугъ, къ которымъ лучи этой звѣзды могли привести меня?

Скруджъ чрезвычайно испугался, слыша въ устахъ Марли подобныя слова.

— Слушай же меня хорошенько! — вскричалъ призракъ. — У меня почти не остается болѣе времени

— Я слушаю тебя, — отвѣчалъ Скруджъ, но только молю тебя, не будь слишкомъ краснорѣчивъ, а скорѣе скажи въ чемъ дѣло.

— Какъ случилось, что мнѣ удалось явиться передъ тобою такимъ, что ты можешь видѣть меня, я не могу объяснить и самъ. Я столько разъ садился возлѣ тебя, оставаясь незамѣченнымъ тобою.

Отъ этого не особенно пріятнаго сообщенія Скруджа ударило въ потъ.

— И увѣряю тебя, что это было для меня не малою мукою. — Сегодня вечеромъ, продолжалъ духъ, — я пришелъ предупредить тебя, что у тебя еще есть возможность избѣгнуть моей участи. И эту возможность ты получишь черезъ меня, Эбенезеръ!

— Ты всегда мнѣ былъ вѣрнымъ другомъ, — сказалъ Скруджъ, — спасибо тебѣ!

— Къ тебѣ явятся три духа, — продолжалъ призракъ.

Лицо Скруджа мгновенно стало такъ же блѣдно, какъ лицо духа.

— Если мое спасеніе связано съ посѣщеніемъ трехъ духовъ, — весь дрожа, шепталъ Скруджъ, — то мнѣ… мнѣ…. кажется, я предпочитаю отказаться отъ него.

— Безъ явленія этихъ трехъ духовъ, — продолжалъ призракъ, — для тебя нѣтъ надежды избѣжать моей горькой участи. Будь же готовъ встрѣтить перваго духа завтра, когда часы прозвонятъ часъ ночи.

— А нельзя развѣ, чтобы они явились всѣ сразу? — молилъ Скруджъ.

— Второго жди въ тотъ же самый часъ слѣдующую ночь, а третьяго, когда прозвонитъ послѣдній ударъ полночи, въ третью ночь. Не надѣйся встрѣтиться еще разъ со мною и въ своихъ собственныхъ интересахъ постарайся не забыть всего, что произошло между нами.

Съ послѣдними словами духъ взялъ лежавшую на столѣ повязку и обвязалъ ее вокругъ своей головы, какъ прежде. Скруджъ понялъ это по сухому треску его зубовъ, когда перевязанныя челюсти вновь соединились. Лишь тогда Скруджъ рѣшился поднять глаза на своего удивительнаго посѣтителя, стоявшаго передъ нимъ съ намотанной вокругъ руки цѣпью.

Привидѣніе пятясь удалилось отъ Скруджа, и съ каждымъ его шагомъ окно немного пріотворялось, такъ что, когда призракъ приблизился къ нему, оно уже было раскрыто настежь. Онъ знакомъ подозвалъ къ себѣ Скруджа и тотъ повиновался. Когда они стояли на разстояніи двухъ шаговъ другъ отъ друга, духъ Марли поднялъ руку, останавливая Скруджа, чтобъ онъ ближе не подходилъ. Скруджъ остановился, не столько изъ желанія повиноваться, какъ изъ за охватившаго его чувства удивленія и страха. Въ тотъ моментъ, когда духъ поднялъ руку, до него донеслись какіе то неопредѣленные звуки, не то стоны отчаянія, не то жалобы невыразимой скорби и безнадежнаго раскаянія и сожалѣнія. Призракъ, прислушивавшійся нѣсколько мгновеній къ этому душу разрывающему хору, самъ слился съ нимъ и потонулъ въ темной беззвѣздной ночи. Скруджъ, пожираемый ужасомъ, кинулся вслѣдъ за нимъ къ окну.

Весь воздухъ былъ наполненъ милліонами призраковъ, блуждающихъ тамъ и сямъ, какъ скорбныя души, сопровождая свое появленіе жалобными стонами. Каждый изъ духовъ, какъ духъ Марли, влачилъ за собою цѣпь. Нѣкоторые изъ нихъ, хотя немногіе (быть можетъ члены правительства) были скованы группами; по нескованныхъ не было совсѣмъ. Многіе изъ нихъ при жизни были хорошо знакомы съ Скруджемъ. Онъ даже когда-то былъ близокъ со старымъ призракомъ въ бѣломъ жилетѣ, къ ногѣ котораго былъ прикованъ чудовищныхъ размѣровъ желѣзный ящикъ. Этотъ духъ терзался отчаяньемъ, что не можетъ помочь одной несчастной женщинѣ съ ребенкомъ, которыхъ онъ видѣлъ внизу, на порогѣ двери. Очевидно, всѣ муки этихъ духовъ заключались въ ихъ слишкомъ позднемъ стремленіи вносить свою долю участія въ общее человѣческое дѣло. Они навсегда лишились этой возможности.

Куда дѣвались всѣ эти призрачныя существа: — растаяли ли сами въ туманѣ или туманъ заволокъ ихъ своимъ мракомъ? Скруджъ не могъ дать себѣ въ этомъ отчета. Онъ только зналъ, что призраки исчезли, голоса ихъ замолкли и ночь стала вновь тою прежнею ночью, какою она была, когда нѣсколько часовъ тому назадъ онъ вернулся къ себѣ домой.

Скруджъ закрылъ окно, тщательно осмотрѣлъ дверь, сквозь которую проникъ къ нему духъ. Она была попрежнему заперта на два оборота ключа, какъ онъ заперъ ее раньше своими руками. Задвижки также были цѣлы. Онъ попробовалъ было произнести свое любимое словцо «глупости», но остановился на первомъ же слогѣ. Вдругъ почувствовавъ непреодолимую потребность въ отдыхѣ, вслѣдствіе ли пережитыхъ волненій и утомленія всего дня, или отъ проникновенія въ Невидимый Міръ, или отъ печальнаго разговора съ духомъ Марли, или изъ за поздняго часа, — онъ направился прямо къ своей постели, не раздѣваясь бросился на нее и тотчасъ заснулъ глубокимъ сномъ.

Строфа II. Первый изъ трехъ духовъ.

Когда Скруджъ проснулся, было еще такъ темно, что выглянувъ изъ своей кровати, онъ могъ съ трудомъ отличить прозрачное окно отъ темныхъ стѣнъ комнаты. Пока онъ старался пронзить мракъ своими острыми какъ у хорька глазами, на колокольнѣ сосѣдней церкви часы пробили три четверти. Скруджъ прислушался, чтобы узнать, котораго именно часа пробило три четверти.

Къ его великому удивленію тяжеловѣсный колоколъ прозвонилъ и шесть, и семь и восемь и такъ далѣе до двѣнадцати и тогда только замолкъ.

Полночь! Но вѣдь онъ легъ послѣ двухъ часовъ ночи! Или часы его невѣрны? Должно быть колеса въ нихъ обмерзли. Полночь!

Скруджъ попробовалъ нажать машинку боя своего хронометра, чтобы узнать время. И что-же? Маленькій быстрый пульсъ его часовъ, пробивъ двѣнадцать разъ, остановился.

— Что же это? Развѣ возможно, чтобы я проспалъ цѣлый день и часть слѣдующей ночи? Но, нельзя также допустить, чтобы съ солнцемъ произошло что либо сверхестественное и чтобы вмѣсто полудня была полночь? — бормоталъ себѣ подъ носъ Скруджъ.

Однако всѣ эти размышленія настолько разстроили его, что онъ быстро соскочилъ съ кровати и ощупью добрался до окна. Раньше чѣмъ онъ могъ что либо разглядѣть, ему пришлось рукавомъ халата обтереть обмерзшія стекла, но и тогда онъ не много увидалъ. Онъ могъ лишь замѣтить, что туманъ по прежнему окутываетъ своею пеленою городъ, что было страшно холодно, и что не было слышно, чтобъ люди сновали во всѣ стороны, производя страшный шумъ, а это несомнѣнно было бы, еслибъ ночь дѣйствительно прогнала день и завладѣла міромъ. Это сознаніе чрезвычайно утѣшило Скруджа. Дѣла идутъ днемъ, а не ночью, и что же было бы съ векселями Скруджа, еслибъ не было дня, а только ночь? Какой смыслъ имѣли бы тогда упоительныя слова: «Черезъ три дня повиненъ я уплатить г. Скруджу или кому онъ прикажетъ», и т. д.?

Скруджъ снова легъ на кровать и сталъ размышлять обо всемъ происшедшемъ съ нимъ. Но сколько разъ онъ ни передумывалъ все, сколько разъ ни возвращался все къ тому же самому, онъ ничего не понималъ. Чѣмъ больше онъ напрягалъ свой разумъ, тѣмъ больше мысли его путались. Духъ Марли необычайно волновалъ его. Всякій разъ послѣ зрѣлаго обсужденія, онъ рѣшалъ, что все происшедшее съ нимъ былъ сонъ, но разумъ его опять и опять, какъ спущенная пружина, возвращался все къ тому же, неразрѣшимому вопросу, надъ которымъ онъ уже столько и безплодно размышлялъ.

— Однако же, былъ это сонъ или дѣйствительность? — еще и еще спрашивалъ себя Скруджъ.

Онъ оставался въ такомъ мучительномъ состояніи, пока его хронометръ не прозвонилъ еще три четверти; тогда онъ вдругъ вспомнилъ, что духъ Марли предупредилъ его, что въ моментъ когда часы пробьютъ часъ ночи, къ нему явится призракъ. Сообразивъ, что пока назначенное время не пройдетъ, ему такъ же будетъ невозможно заснуть, какъ проглотить луну, онъ рѣшилъ бодрствовать въ ожиданіи привидѣнія. Нельзя не признать его рѣшеніе вполнѣ мудрымъ.

Эта четверть часа показалась ему столь безконечною, что онъ нѣсколько разъ думалъ, что задремалъ и пропустилъ бой часовъ. Наконецъ до его напряженнаго слуха донесся звонъ:

— Динь, донъ!

— Четверть, — считалъ Скруджъ.

— Динь, донъ!

— Половина! — сказалъ Скруджъ.

— Динь, донъ!

— Три четверти! — сказалъ Скруджъ.

— Динь, донъ!

— Часъ, часъ! И никого нѣтъ! — вскричалъ Скруджъ, торжествуя.

Онъ произнесъ эти слова раньше, чѣмъ хронометръ прозвонилъ, но въ то мгновеніе какъ раздался одинъ глубокій, зловѣщій, глухой, скорбный ударъ, по всей комнатѣ разлился яркій свѣтъ и занавѣски на кровати Скруджа раздвинулись

Занавѣси его кровати, я говорю вамъ, были раздвинуты чьею то невидимою рукою, но не тѣ, которыя ниспадали къ его ногамъ и не тѣ, которыя находились за его головой, но именно тѣ, къ которымъ было обернуто его лицо. Скруджъ быстро привсталъ и очутился лицомъ къ лицу съ сверхъестественнымъ посѣтителемъ, находившимся такъ же близко отъ него, какъ я нахожусь близко къ вамъ, а замѣтьте, что я стою въ видѣ призрака, около вашего локтя.

Явившійся духъ былъ престраннаго вида. Онъ былъ какъ будто ребенокъ и въ то же время меньше походилъ на ребенка, чѣмъ на старика, видимаго сквозь какую-то странную завѣсу, уменьшавшую его до размѣровъ ребенка. Его развѣвающіеся и ниспадающіе на спину волосы были бѣлы, какъ волосы старика, а между тѣмъ лицо его было безъ единой морщинки, было свѣжо и румяно, какъ лицо юноши. Руки были очень длинны и мускулисты, кисти рукъ также, казалось, обладали необычайной силой. Ноги и ступни удивительно красивой формы были обнажены, какъ и верхняя часть туловища. Его одежды сіяли снѣжной бѣлизной, а поясъ, обвивавшій его станъ, сверкалъ тысячью алмазовъ. Въ рукахъ онъ держалъ вѣтку падуба и какъ поразительный контрастъ этой эмблемѣ зимы, его одежды были убраны лѣтними цвѣтами… Но самое необычайное во всей его фигурѣ былъ огненный фонтанъ, струившійся съ самой макушки его головы, благодаря которому и было ясно видно все окружающее. Въ минуты подавленнаго настроенія, онъ вмѣсто шляпы надѣвалъ себѣ на голову большой гасильникъ, который теперь онъ держалъ подъ мышкой.

Но въ глазахъ Скруджа, внимательнѣе приглядѣвшагося къ духу, не гасильникъ былъ самымъ страннымъ изъ всѣхъ его атрибутовъ. Его поразилъ поясъ духа, сіявшій и блестѣвшій, то въ одномъ мѣстѣ, то въ другомъ. То, что сейчасъ ослѣпляло глаза, черезъ мгновеніе становилось темнымъ пятномъ и наоборотъ. Вся фигура привидѣнія также отражали на себѣ эти свѣтовые переливы, вслѣдствіе чего и представлялась въ самыхъ разнообразныхъ видахъ. То она казалась съ одной ногой, то съ одной рукой, то сразу съ двадцатью ногами, то съ одной головой безъ туловища. Скрывающіяся такимъ образомъ части тѣла не было возможности разглядѣть, благодаря мраку, поглощавшему ихъ. Потомъ какимъ то невѣроятнымъ чудомъ, призракъ вновь становился самимъ собою, ясно очерченнымъ и видимымъ.

— Ты тотъ духъ, о явленіи котораго мнѣ было предсказано? — спросилъ Скруджъ.

— Да, — отвѣчалъ призракъ чрезвычайно нѣжнымъ и пріятнымъ голоскомъ и въ тоже время столь слабымъ, что Скруджу показалось, будто это «да» проговорили гдѣ то далеко, а не у его кровати.

— Кто же ты такой? — продолжалъ допрашивать Скруджъ.

— Я духъ прошедшаго Рождества!

— Давно прошедшаго? — спросилъ Скруджъ, вглядываясь въ карликовую фигурку духа.

— Нѣтъ, твоего послѣдняго Рождества.

Вѣроятно Скруджъ и самъ бы затруднился отвѣтить, почему ему вдругъ захотѣлось, чтобы духъ надѣлъ шляпу. Но желаніе это было столь велико, что онъ не удержался попросить призрака исполнить его.

— Ахъ! — воскликнулъ духъ, — зачѣмъ торопишься ты своими смертными руками загасить тотъ божественный свѣточъ, который я принесъ тебѣ? Неужели тебѣ еще мало, что ты являешься однимъ изъ тѣхъ людей, изъ страстей которыхъ сооруженъ мой колпакъ, и изъ за которыхъ и обреченъ носить его цѣлые вѣка, нахлобученнымъ на моей головѣ?

Скруджъ въ очень почтительной формѣ отрицалъ какое бы то ни было съ своей стороны поползновенье оскорбить духа и увѣрялъ, что никогда въ жизни сознательно не содѣйствовалъ его «околпаченію». Послѣ этого Скруджъ осмѣлился спросить духа, что собственно его привело сюда?

— Желаніе тебѣ добра! — отвѣчалъ духъ.

Скруджъ не преминулъ высказать ему свою искреннюю благодарность, но въ то же время подумалъ про себя, что спокойный, непрерванный въ теченіе ночи сонъ, болѣе бы содѣйствовалъ достиженію этой цѣли.

Очевидно духъ «подслушалъ» его мысли, такъ какъ немедленно сказалъ ему:

— Вѣрнѣе сказать, забота о твоемъ исправленіи! Берегись!

Съ этими словами, онъ вытянулъ свою мускулистую руку и коснувшись плеча Скруджа, произнесъ:

— Встань и слѣдуй за мной!

Скруджъ хотѣлъ было отговориться, что онъ не одѣтъ, что у него насморкъ, что такое позднее время не совсѣмъ благопріятно для прогулокъ, но духъ, не давъ ему высказать всѣхъ этихъ отговорокъ, взялъ его за руку и повелъ за собою. Прикосновеніе руки призрака было нѣжное и слабое, какъ пожатіе дамской ручки, но тѣмъ не менѣе Скруджъ не былъ въ силахъ противиться и вставъ послѣдовалъ за нимъ. Замѣтивъ же, что призракъ направляется къ окну, онъ схватилъ его за край одежды, умоляюще крича:

— О, духъ, я вѣдь только простой смертный и легко могу упасть!

— Дай я коснусь моей рукою вотъ сюда, — сказалъ духъ, прикладывая руку къ сердцу Скруджа, — и тогда ты выдержишь еще большія испытанія. — Пока духъ произносилъ эти слова, они незамѣтно проникнувъ сквозь стѣну, очутились далеко за городомъ, на дорогѣ, но обѣимъ сторонамъ которой разстилалось широкое поле. Городъ былъ такъ далеко отъ нихъ, что не было видно даже его колоколенъ. Ночь миновала, загоралась заря и надъ безпредѣльной снѣжной равниной засверкалъ морозный ясный день….

— Праведное небо! — воскликнулъ Скруджъ, осмотрѣвшись вокругъ и всплеснувъ руками, — да, вѣдь это моя родина! Здѣсь я игралъ, здѣсь провелъ я мою юность!

Духъ взглянулъ на него съ доброю улыбкою. Какъ ни было мимолетно и легко прикосновеніе духа, оно пробудило чувства стараго Скруджа. Онъ жадно вдыхалъ ароматы, разлитые въ воздухѣ и каждое благоуханіе пробуждало въ немъ тысячи воспоминаніи, надеждъ, радостей и заботъ, такъ давно уже позабытыхъ…

— Твои губы дрожатъ, — замѣтилъ ему призракъ. — А что это у тебя блеститъ на щекѣ?

— Ничего, — прошепталъ растроганнымъ голосомъ Скруджъ, — увѣряю тебя, что страхъ тутъ не причемъ. Веди меня, пожалуйста, куда хочешь!

— Узнаешь ли ты эту дорогу? — спросилъ духъ.

— Узнаю-ли? — съ горячностью воскликнулъ Скруджъ. — Да я бы слѣпымъ узналъ ее!

— Тѣмъ болѣе странно, что ты могъ ни разу не вспомнить о ней впродолженіи столькихъ, долгихъ лѣтъ, — промолвилъ духъ. Идемъ дальше!

Путники продолжали свое странствованіе и Скруджъ узнавалъ по дорогѣ каждый холмикъ, каждый столбъ, каждое дерево.

Наконецъ вдали показалось небольшое предмѣстье со своими мостомъ, церковью и текущей серебряной лентою рѣкою.

Въ это время они увидѣли нѣсколько малорослыхъ, съ длинными гривами, деревенскихъ лошаденокъ, на спинахъ которыхъ сидѣли ребятишки, перекликавшіеся съ другими дѣтьми, ѣхавшими въ сельскихъ телѣжкахъ. Всѣ дѣти, чрезвычайно веселыя и оживленныя, наполняли воздухъ тысячью разнообразныхъ звуковъ. Все окружающее обширное пространство было переполнено этой ликующей музыкой, и, казалось, самый воздухъ отвѣчалъ ей радостнымъ смѣхомъ.

— Это все тѣни былого; онѣ даже не сознаютъ нашего присутствія, — сказалъ духъ.

Веселые маленькіе путешественники все приближались и по мѣрѣ ихъ приближенія Скруджъ узнавалъ то одного, то другого, называя ихъ по имени. Все это были его сверстники, веселые товарищи юныхъ лѣтъ…

Почему его радость видѣть ихъ была больше, чѣмъ это возможно выразить? Почему взглядъ его, обыкновенно безжизненный и тусклый, теперь загорѣлся? Почему сердце такъ радостно трепетало въ груди? Почему душа его переполнилась счастьемъ, когда онъ услыхалъ, какъ дѣти, разъѣзжаясь по домамъ, чтобы встрѣтить Рождество, поздравляли одинъ другого?

Что такое въ сущности было веселое Рождество для Скруджа? Къ чорту веселыя святки! Что они радостное когда-нибудь принесли ему?

— Школа еще не совсѣмъ опустѣла, — сказалъ духъ. Въ ней остался маленькій мальчикъ, позабытый всѣми родными и близкими.

Скруджъ отвѣчалъ, что знаетъ объ этомъ, и горько зарыдалъ.

Свернувъ съ большой дороги, они пошли по тропинкѣ, хорошо извѣстной Скруджу и вскорѣ подошли къ огромному, темнокрасному кирпичному зданію, надъ которымъ возвышался небольшой куполъ съ колоколомъ. Это когда то роскошное строеніе своимъ видомъ указывало на превратности судьбы! Прилегавшія къ нему обширныя службы были заброшены; стѣны дома отсырѣли и обросли мхомъ; стекла въ окнахъ были разбиты; двери пришли въ полную негодность. Куры и пѣтухи разгуливали по пустымъ конюшнямъ, полы сараевъ и амбаровъ проросли травой. Внутренность дома также ничѣмъ не напоминала о своемъ прошломъ величіи. Достаточно было войти въ мрачную, грязную прихожую и черезъ открытыя настежь двери бросить взглядъ на цѣлый рядъ комнатъ, чтобы убѣдиться, какъ онѣ одиноки, пусты, холодны! Воздухъ въ нихъ былъ пропитанъ чѣмъ то затхлымъ, нежилымъ. Все здѣсь дышало холодомъ, леденящимъ душу, и заставляло думать, что обитатели этого уголка, часто встаютъ засвѣтло и не очень сытно ѣдятъ.

Черезъ прихожую духъ и Скруджъ подошли къ двери, находящейся въ задней части дома. Она сама распахнулась передъ ними и ихъ взорамъ представилась длинная, мрачная и голая комната, казавшаяся еще болѣе неприглядной отъ разставленныхъ въ ней рядами простыхъ сосновыхъ столовъ и скамеекъ. На одной изъ нихъ сидѣлъ одиноко ребенокъ и при слабомъ мерцаніи свѣчи что-то читалъ. Узнавъ въ этомъ забытомъ, всѣми покинутомъ мальчикѣ самого себя, Скруджъ закрылъ себѣ лицо руками и горько заплакалъ. Самое слабое эхо въ домѣ, малѣйшій шорохъ мыши, возившейся за большимъ шкапомъ, звукъ падающей капля за каплей воды изъ водопровода на заднемъ дворѣ, слабый шумъ засохшихъ вѣтвей печальнаго тополя, лѣнивое качаніе двери амбара на полуоборванной петлѣ, еле слышное потрескиваніе умирающаго въ каминѣ огня, — всѣ эти звуки цѣлительнымъ бальзамомъ ложились на душу Скруджа, заставляя легче и обильнѣе литься его горячія слезы. Духъ, коснувшись его рукою, указалъ ему на ребенка, на этого второго «я» Скруджа, поглощеннаго своею книгою. Вдругъ, за окномъ ясно, какъ я вижу васъ, показался во весь ростъ какой то человѣкъ въ чрезвычайно странномъ одѣяніи, съ топоромъ на поясѣ, который велъ осла, навьюченнаго дровами.

— Вѣдь это Али-Баба! — воскликнулъ восхищенный Скруджъ. — Славный, старый Али-Баба! О, я узнаю его! Въ одно, давно, давно прошедшее Рождество, когда, вонъ этотъ ребенокъ также былъ здѣсь одинъ, всѣми забытый, всѣми покинутый, онъ пришелъ къ нему въ первый разъ, совершенно также одѣтымъ, какъ и сейчасъ. Бѣдный мальчикъ! А, вотъ и Валентинъ, продолжалъ Скруджъ и его братъ, Орсонъ, оба здѣсь! А, какъ звали того спящаго и почти что голаго, котораго положили у воротъ города Дамаска? А вотъ и конюхъ султана, перевернутый вверхъ ногами! Да онъ и теперь еще стоитъ на головѣ! Отлично! Поступите же съ нимъ такъ, какъ онъ этого заслуживаетъ. Ахъ, какъ я радъ всему этому! Кто его просилъ жениться на принцессѣ?!

Какъ велико было бы удивленіе коллегъ Скруджа, еслибы они могли слышать съ какимъ воодушевленіемъ, съ какою горячностью, то смѣясь, то плача, давалъ онъ волю всѣмъ нахлынувшимъ на него воспоминаніямъ и видѣть какою радостью и оживленіемъ горѣли его глаза!

— А вотъ попугаи, — продолжалъ онъ, — съ зеленымъ туловищемъ и желтымъ хвостомъ и съ хохолкомъ на головѣ, напоминающимъ кустикъ латука. — Однажды, когда Скруджъ возвратился домой послѣ катанья на лодкѣ вокругъ острова, онъ его прозвалъ бѣднымъ Робинзономъ Крузе. Вдругъ попугай закричалъ: «Бѣдный Робинзонъ Крузэ, гдѣ ты былъ»? Скруджъ думалъ, что онъ грезитъ; но нѣтъ попугай, желтый попугай, котораго вы всѣ знаете, дѣйствительно былъ передъ нимъ. А вотъ и Пятница, бѣгствомъ спасающій свою жизнь! Ну, скорѣе, не теряй бодрости! Такъ, такъ!

И переходя отъ одного къ другому, съ живостью, совершенно ему не свойственной, Скруджъ вдругъ опять проникался безконечной жалостью къ этому покинутому, одинокому ребенку, своему второму я, и шепча: — «бѣдный, бѣдный мальчикъ», опять горько рыдалъ.

— Мнѣ бы такъ хотѣлось, — тихо проговорилъ Скруджъ, отеревъ глаза, кладя руки въ карманы и оглядываясь, — мнѣ бы такъ хотѣлось… но теперь вѣроятно слишкомъ поздно…

— Что такое? — спросилъ духъ.

— Ничего, — отвѣтилъ Скруджъ, — ничего. Я просто вспомнилъ о ребенкѣ, который вчера вечеромъ пѣлъ рождественскій гимнъ у порога моей двери. Мнѣ такъ жаль, что я ничего не далъ тогда. Вотъ и все.

Призракъ задумчиво улыбнулся, двинулъ рукою, и промолвилъ:

— Взглянемъ на другое Рождество.

При этихъ словахъ Скруджъ увидѣлъ свое второе я выросшимъ, а комнату ставшей еще болѣе мрачной и болѣе грязной. Въ стѣнахъ виднѣлись щели, окна покосились, на полу валялись куски упавшей штукатурки съ потолка, на которомъ обнажилась драница. Но какимъ образомъ всѣ эти превращенія могли произойти такъ неожиданно, внезапно? Скруджъ также мало могъ объяснить себѣ это, какъ и вы. Онъ зналъ лишь, что все это дѣйствительно такъ было, что это онъ самъ находился тамъ, совершенно одинокій, всѣми забытый, въ то время, какъ его товарищи весело проводили рождественскіе праздники среди своихъ родныхъ.

Теперь онъ уже болѣе не читалъ, а съ отчаяніемъ въ душѣ ходилъ вдоль и поперекъ комнаты. Скруджъ взглянулъ на духа, покачалъ головою и съ выраженіемъ безпокойства и ожиданія ежесекундно взглядывалъ на дверь.

Вдругъ она распахнулась и маленькая, крошечка дѣвочка, гораздо моложе, чѣмъ мальчикъ, какъ стрѣла влетѣла въ комнату, кинулась къ нему, обвила его шею руками и цѣлуя его нѣсколько разъ, шептала:

— Милый, милый братъ! Я пріѣхала, чтобы увезти тебя домой, милый, милый братъ, — повторяла она, хлопая въ ладоши, своими маленькими, худенькими ручками и чуть не падая отъ охватившаго ее безумнаго, радостнаго хохота. — Я сейчасъ увезу тебя домой, домой, домой!

— Домой, маленькая Фанни? — повторялъ за ней мальчикъ.

— Да, домой! — сіяла она. — Домой и навсегда! Папа теперь сталъ такой добрый, хорошій, и теперь у насъ стало гораздо лучше, теперь настоящій рай! Онъ разъ вечеромъ такъ ласково говорилъ со мною, что я даже рѣшилась еще разъ спросить его, можно ли тебѣ вернуться домой? Онъ мнѣ отвѣтилъ, что, конечно, можно, и сегодня же послалъ меня за тобою на почтовыхъ лошадяхъ. Ты скоро сдѣлаешься настоящій мужчина! — съ гордостью прибавила она, широко раскрывая свои огромные глаза. — И ты больше ни когда, никогда не вернешься сюда. Но самое главное это то, что мы проведемъ праздники вмѣстѣ и намъ будетъ ужасно, ужасно весело!

— Ты настоящая женщина, маленькая моя сестренка! — вскрикнулъ мальчикъ. Она радостно забила въ ладоши и вновь расхохоталась. Потомъ попробовала погладить, его волосы, но для этого она была слишкомъ мала. Это ее опять ужасно разсмѣшило и она встала на ципочки, чтобы поцѣловать его. Въ своемъ дѣтскомъ увлеченіи, она стала толкать его къ выходу и онъ радостно слѣдовалъ за нею, не испытывая ни малѣйшаго сожалѣнія покинуть эту мрачную комнату.

Вдругъ снизу, изъ передней до нихъ донесся ужасный голосъ: — «Давайте сюда вещи мистера Скруджа, да поживѣе!» — И въ то же мгновеніе въ дверяхъ классной показался самъ господинъ учитель, взглянувшій на мальчика со свирѣпою снисходительностью и неожиданно протянувшій ему въ знакъ прощанія руку, что повергло мальчика въ невѣроятное смущеніе. Послѣ этого онъ провелъ брата и сестру въ низкую, холодную и сырую, какъ погребъ комнату, гдѣ развѣшанныя по стѣнамъ географическія картины и разставленные по нишамъ оконъ земные и небесные глобусы, казались совершенно замерзшими. Онъ поставилъ передъ ними графинъ очень легкаго вина и нѣсколько ломтей очень тяжелаго торта. Угощая собственноручно эту молодую парочку подобными прелестями, онъ въ то же время послалъ человѣка, крайне невзрачной наружности предложить «что-нибудь» кучеру, на что тотъ отвѣчалъ, что очень благодаритъ барина, но что если его хозяинъ угоститъ тѣмъ самымъ виномъ, которымъ его когда-то тутъ угощали, то онъ предпочитаетъ отказаться отъ него. Тѣмъ временемъ успѣли привязать чемоданъ Скруджа на крышку кареты. Молодые люди, очень сердечно простились съ учителемъ и, сѣвъ въ экипажъ, съ легкимъ сердцемъ выѣхали изъ аллей парка. Быстро катящіяся колеса вздымали снѣгъ и иней съ придорожныхъ кустовъ.

— Это было всегда нѣжное, слабое созданье, которое малѣйшее дуновенье вѣтра могло погубить, — сказалъ призракъ. Но какое огромное сердце вмѣщало въ себѣ это маленькое существо!

— Да! — вскричалъ Скруджъ. — Ты правъ, и конечно не мнѣ оспаривать это. Сохрани меня Богъ!

— Она умерла, будучи замужемъ и кажется оставила двухъ сиротъ?

— Одного, — отвѣтилъ Скруджъ.

— Правда, — сказалъ духъ, — твоего племянника.

Скруджу видимо стало какъ-то не по себѣ, и онъ коротко отвѣтилъ «да».

Хотя они только что оставили школу, они уже находились въ самой многолюдной части Лондона, гдѣ сновали взадъ и впередъ безтѣлесныя существа, гдѣ двигались тѣни экипажей и телѣгъ, гдѣ все было полно гамомъ и сутолокой городской жизни. По праздничной одеждѣ толпы было очевидно, что здѣсь было Рождество. Наступилъ уже вечеръ и улицы были освѣщены.

Призракъ остановился у дверей одного изъ магазиновъ и спросилъ Скруджа, узнаетъ ли онъ его.

— Узнаю ли его? — воскликнулъ тотъ. — Да развѣ не здѣсь былъ я подмастерьемъ?

Они вошли. При видѣ стараго господина въ парикѣ, сидящаго за такою высокою конторкою, что будь онъ на два пальца выше, то ударился бы головою о потолокъ, Скруджъ сильно волнуясь, воскликнулъ:

— Тьфу ты, пропасть! Да вѣдь это старый Феззнунгъ! Онъ самый и есть, какъ живой!

Въ это время старикъ Феззнунгъ положилъ перо, взглянулъ на стѣнные часы, показывавшіе семь пополудни, потеръ обѣ руки, поправилъ свой обширный жилетъ, расхохотался во все горло, содрогнувшись отъ этого смѣха отъ головы до пятъ, и хлопнувъ въ ладоши, крикнулъ звонкимъ и веселымъ голосомъ: — Кто тамъ? Эбенезеръ! Дикъ!

Другое я Скруджа, теперь ужъ въ видѣ взрослаго молодого человѣка, быстро вошло въ комнату въ сопровожденіи своего товарища, другого подмастерья.

— Это навѣрное Дикъ Вилькинсъ, — прошепталъ Скруджъ духу. — Да, да это онъ! Боже мой! Добрый, милый Дикъ! Какъ онъ любилъ меня!

— Ну, пріятели, — сказалъ Феззнунгъ, на сегодня шабашъ! Вѣдь сегодня рождественскій сочельникъ, Дикъ! Правда вѣдь, Эбенезеръ? Закрывайте-ка магазинъ въ одно мгновеніе ока! — весело кричалъ старикъ, хлопая въ ладоши.

Вы никогда не сумѣете представить себѣ, съ какимъ усердіемъ и быстротою юноши исполнили это приказаніе. Они кинулись на улицу со ставнями въ рукахъ — одна, другая, третья… всѣ поставлены на мѣсто; четвертая, пятая, шестая…. укрѣплены поперечины и винты; седьмая, восьмая, девятая… И ранѣе чѣмъ вы бы успѣли сосчитать до двѣнадцати, они уже вернулись обратно, запыхавшіеся, какъ скаковыя лошади.

— Браво, браво! — кричалъ старый хозяинъ съ невѣроятною живостью слѣзая со стула. — Уберемъ ка теперь комнату и вынесемъ изъ нея все лишнее!

Вынести все лишнее! Да развѣ могло быть что-нибудь, чтобы они не могли или не хотѣли сдѣлать для старика Феззнунга. Въ одно мгновеніе все было кончено. Что только можно было двигать было унесено, какъ бы навсегда спрятано съ глазъ людскихъ. Полъ былъ выметенъ и спрыснутъ; лампы заправлены, уголь подбавленъ въ каминъ; и магазинъ превратился въ такую уютную, теплую, сухую и свѣтлую бальную залу, о какой только можно было мечтать.

Вскорѣ съ нотами подъ мышками явился скрипачъ и устроившись около высокой конторки, загудѣлъ, какъ полсотни разстроенныхъ желудковъ! Затѣмъ появилась въ залѣ мистриссъ Феззнунгъ само олицетвореніе добродушія, за нею три сіяющихъ и очаровательныхъ миссъ Феззнунгъ, въ сопровожденіи шести вздыхателей съ разбитыми сердцами. Потомъ молодые люди, служащіе у хозяина, писцы и приказчики; а тамъ пришла и служанка со своимъ двоюроднымъ братомъ булочникомъ и кухарка съ пріятелемъ своего брата, молочнымъ торговцемъ, и маленькій подмастерье изъ дома напротивъ, котораго подозрѣвали въ томъ, что хозяинъ недостаточно кормитъ его. Онъ прятался за служанку сосѣдней квартиры, которой его хозяйка, что было доказано, надрала уши. Всѣ они входили одинъ за другимъ, нѣкоторые робко, иные смѣло, одни граціозно, другіе неуклюже, но въ концѣ концовъ такъ или иначе, вошли всѣ, желавшіе войти. А ото главное. Пустились танцовать всѣ сразу, паръ двадцать, держась за руки и образуя крутъ. Половина несется впередъ, потомъ возвращается назадъ; теперь очередь однихъ балансировать въ тактъ, другихъ увлекать тѣхъ впередъ; потомъ опять и опять они всѣ кружатся, то группами, то развиваясь длинною лентою. Старыя пары вѣчно путаютъ, а молодыя, очень довольныя этимъ, съ удвоенною быстротою несутся съ одного конца зала на другой. Наконецъ всѣ сбились, всѣ перепутались, не знали что и дѣлать. Пользуясь этимъ блестящимъ результатомъ, достигнутымъ танцующими, старикъ Феззнунгъ, чтобы окончательно прервать танцы захлопалъ въ ладоши и закричалъ веселымъ голосомъ: «Отлично», а скрипачъ погрузилъ свое разгоряченное лицо въ огромную кружку холоднаго портера, спеціально для этого приготовленнаго. Но, когда онъ вновь показался, презрительно отказываясь отдохнуть, и заигралъ еще съ большимъ одушевленіемъ, хотя зала еще была пуста, то казалось, что перваго скрипача обезсиленнымъ вынесли на ставнѣ отъ окна, а это явился новый замѣнить его, рѣшившійся побѣдить или погибнуть.

Опять пошли танцы, потомъ игра въ фанты, потомъ опять танцы, потомъ сладкій пирогъ, лимонадъ, огромныя блюда холоднаго ростбифа, или рожки съ фаршемъ и въ огромномъ количествѣ пиво. Но гвоздемъ вечера, былъ тотъ моментъ, когда музыкантъ (ну и тонкая же, я вамъ скажу бестія; ни вы, ни я не могли бы ему прибавить хитрости) заигралъ «Сэръ Роджеръ Коверли»^[3]. При первыхъ же звукахъ этой музыки мистеръ Феззнунгъ поднялся съ мѣста и всталъ вмѣстѣ со своею супругою впереди всѣхъ танцующихъ.

Вотъ гдѣ пошла работа! Я вамъ скажу, это не шутка, вести за собою двадцать три или двадцать четыре пары, да еще такой молодежи, которая ужъ ежели пляшетъ, такъ не ходитъ, а мчится.

Но, еслибы танцующихъ было и вдвое больше, и втрое, и вчетверо, то и тогда ни мистеръ Феззнунгъ, ни его уважаемая половина не ударили бы лицомъ въ грязь. Въ этомъ сомнѣнья нѣтъ! Одно могу сказать, что его супруга была достойной ему парой, въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова. А если это не есть самая высшая похвала, то подыщите мнѣ болѣе подходящее выраженіе в я обѣщаю вамъ воспользоваться имъ. Изъ икръ мистера Феззнунга положительно сыпались искры; при каждомъ его движеніи онѣ сіяли, какъ двѣ звѣзды. Онѣ то появлялись, то пропадали, то становились еще болѣе яркими и не было никакой возможности отгадать во что онѣ обратятся въ слѣдующее мгновеніе. И когда мистеръ и мистриссъ Феззнунгъ исполнили весь танецъ, продѣлали всѣ фигуры: — «впередъ, назадъ, подайте руку вашей дамѣ, балансируйте, кланяйтесь, благодарите», — то въ заключеніе мистеръ Феззнунгъ сдѣлалъ такой смѣшной прыжокъ, что ноги его заболтались въ воздухѣ; по къ счастью ему удалось довольно удачно вновь встать на нихъ…

Когда стѣнные часы пробили одиннадцать, то этой семейной вечеринкѣ насталъ конецъ. Мистеръ и мистриссъ Феззнунгъ встали у дверей залы, дружески пожимая руки, онъ мужчинамъ, а она дамамъ, и по мѣрѣ того, какъ они выходили изъ комнаты, желали счастливаго Рождества. Когда въ залѣ никого болѣе не оставалось, кромѣ двухъ подмастерьевъ, то они и съ ними простились также радушно; потомъ веселые, оживленные голоса замолкли, и молодые люди весело пошли спать и еще долго разговаривали въ постеляхъ.

Все это время Скруджъ такъ волновался, будто потерялъ разсудокъ. Его душа и сердце слились съ душою и сердцемъ его второго я. Онъ все вспомнилъ, все узналъ, всему радовался и испытывалъ какое то необычайное безпокойство. И только когда сіяющія радостью лица его другого я и Дика скрылись изъ виду, онъ вспомнилъ о духѣ и замѣтилъ, что тотъ внимательно къ нему приглядывается, а свѣтъ на макушкѣ его головы разгорается все ярче и ярче.

— Немного надо, чтобы снискать благодарность этихъ простаковъ, — сказалъ духъ.

— Немного… — повторилъ Скруджъ.

Призракъ сдѣлалъ ему знакъ прислушиваться къ разговору подмастерьевъ, изливавшихся въ самыхъ сердечныхъ похвалахъ своимъ хозяевамъ. Когда Скруджъ исполнилъ его приказаніе, духъ продолжалъ:

— Что-же, развѣ я не правъ? Хозяинъ истратилъ нѣсколько несчастныхъ фунтовъ стерлинговъ, быть можетъ три, четыре и неужели стоитъ его за это такъ благодарить?

— Не въ этомъ вѣдь дѣло, — перебилъ его Скруджъ, задѣтый за живое и говоря, самъ не сознавая того, отъ имени Скруджа своей юности. — Не въ этомъ дѣло, духъ. Въ рукахъ Феззнунга находится возможность сдѣлать насъ счастливыми или несчастными; поставить насъ въ такое положеніе, чтобы жизнь наша была легка или тяжела, обратить трудъ нашъ въ радость или въ муку. А что власть, которою онъ можетъ дать намъ то или другое, и проявляется въ словѣ, взглядѣ, въ вещахъ столь незначительныхъ, столь неуловимыхъ, что ихъ невозможно подсчитать и анализировать — такъ не все ли равно? Развѣ въ этомъ суть? Счастье, которое оно намъ дастъ, для насъ такъ же дорого, какъ еслибы оно ему стоило всего его состоянія!

Встрѣтивъ пронизывающій взглядъ духа, Скруджъ остановился.

— Что съ тобою? — спросилъ призракъ.

— Ничего особеннаго, — отвѣчалъ Скруджъ.

— Нѣтъ, съ тобою что-то творится, — настаивалъ тотъ.

— Да, нѣтъ же, ничего. Мнѣ бы только очень хотѣлось сказать два, три слова моему конторщику. Вотъ и все.

Въ то время, какъ Скруджъ произносилъ эти слова, его второе я загасило лампы и духъ со Скруджемъ снова очутились на улицѣ.

— У меня остается совсѣмъ мало времени… Скорѣе! — сказалъ призракъ.

Слова эти не были обращены ни къ Скруджу, ни къ кому-нибудь другому, кого онъ могъ видѣть, но онѣ мгновенно произвели необычайное дѣйствіе, такъ какъ Скруджъ вновь увидѣлъ самого себя. Но теперь онъ былъ старше, въ самомъ цвѣтущемъ возрастѣ. Черты его лица еще не приняли выраженія сухости и черствости, свойственнаго Скруджу въ зрѣломъ возрастѣ, но въ нихъ уже проглядывала скупость и какая то тревога. Въ его взглядѣ было что-то хищническое и алчное, такъ ясно выражавшее захватившую его всецѣло страсть — наживу. Не могло уже быть сомнѣнія, въ какомъ направленіи раскинется тѣнь пустившаго ростки дерева. Скруджъ былъ не одинъ. Рядомъ съ нимъ стояла красивая молодая дѣвушка въ траурномъ платьѣ, съ глазами полными слезъ, такъ ярко блестѣвшими при свѣтѣ, исходящимъ изъ призрака прошлогоднихъ святокъ.

— Конечно, все равно, — говорила она тихимъ голосомъ, — по крайней мѣрѣ для васъ. Другое божество замѣнило меня въ вашемъ сердцѣ. Но если оно вамъ дастъ ту радость и то утѣшеніе, какія я старалась вамъ доставить, то быть можетъ я напрасно такъ убиваюсь.

— Какое божество замѣнило васъ? — спросилъ онъ.

— Золотой телецъ!

— Вотъ она людская несправедливость! — воскликнулъ онъ. — Ничего не проклинаютъ они съ такимъ озлобленіемъ, какъ бѣдность, и въ то же время ничего такъ не осуждаютъ, какъ погоню за богатствомъ.

— Вы слишкомъ боитесь общественнаго мнѣнія, — возразила дѣвушка. — Вы отдали ему все свое будущее. Я видѣла, какъ всѣ ваши благородныя стремленія гасли одно за другимъ, пока вами всецѣло не завладѣла главная ваша страсть — Нажива. Развѣ неправда?

— Ну, такъ что-же? — вызывающе отвѣчалъ онъ. — Что изъ того, что я сталъ болѣе практичнымъ, болѣе разсудительнымъ? Развѣ я измѣнился въ отношеніи васъ?

Она покачала головою.

— Измѣнился? — повторилъ онъ.

— Мы давно дали слово другъ другу — сказала она. — Мы ото сдѣлали тогда, какъ мы оба были бѣдны и не жаловались на свою судьбу, ожидая того времени, когда будемъ въ состояніи улучшить наше матеріальное положеніе нашимъ скромнымъ заработкомъ. Когда мы дали другъ другу слово, вы были другимъ человѣкомъ.

— Я тогда былъ ребенкомъ, — сказалъ онъ нетерпѣливо.

— Ваша собственная совѣсть говоритъ вамъ, что вы теперь не тотъ, чѣмъ вы были тогда, — возразила она. — Что же касается меня, то я все та же. Все то, что намъ сулило счастье, пока мы одинаково чувствовали и одинаково думали, теперь является для насъ источникомъ страданія и муки. Сколько разъ и съ какою душевною болью думала я обо всемъ этомъ, я не въ силахъ высказать. Достаточно, что я была въ состояніи такъ думать. И теперь я вамъ возвращаю ваше слово.

— Развѣ я когда-нибудь высказывалъ желаніе взять его обратно? — спросилъ онъ.

— Словами? Нѣтъ. Никогда.

— Чѣмъ же тогда?

— Вашимъ измѣнившимся отношеніемъ, угнетеннымъ настроеніемъ. Все перемѣнилось въ васъ, все стало инымъ: весь духъ вашей жизни, цѣль къ которой вы стремитесь. Еслибы тогда вы не дали мнѣ слово, — продолжала молодая дѣвушка, нѣжно смотря на него, но твердымъ голосомъ, — скажите мнѣ, просили бы вы меня теперь быть вашей женой? О, конечно, нѣтъ!

Казалось, что онъ помимо своей воли готовъ былъ согласиться съ этимъ, слишкомъ справедливымъ предположеніемъ. Тѣмъ не менѣе онъ еще попробовалъ бороться съ собою.

— Вы сами не думаете того, что говорите, — сказалъ онъ.

— Какъ бы я была счастлива думать иначе, еслибы я только могла, одному Богу извѣстно! — отвѣчала она, — Вѣдь лишь непреоборимая сила могла привести меня къ подобному заключенію. Но, еслибы вы были сейчасъ свободны, могла бы я развѣ вѣрить, что вы избрали бы себѣ въ жены бѣдную дѣвушку, — вы, который даже въ минуты самаго сильнаго увлеченія, не перестаете взвѣшивать все на вѣсахъ наживы и смотрѣть на все съ этой точки зрѣнія? Еслибы даже вы на мгновеніе забыли тѣ единственныя начала, которыя руководятъ вашею жнзнью, и остановились бы на этомъ выборѣ, то развѣ для меня можетъ быть сомнѣніе, что вы очень скоро пожалѣли бы и раскаялись въ сдѣланномъ вами шагѣ? Поэтому я и возвращаю вамъ ваше слово. Дѣлаю я это отъ чистаго сердца, во имя любви, которую я питала къ вамъ, когда вы были столь не похожи на того, кѣмъ вы стали теперь.

Онъ хотѣлъ прервать ее, по она продолжала, отвернувшись отъ него.

— Быть можетъ, — и я даже въ этомъ увѣрена, — память прошлаго заставитъ васъ страдать отъ этого рѣшенія. Но это будетъ недолго, о, очень недолго! Вы сумѣете прогнать всякое воспоминаніе о нашей любви, съ радостью, съ какою возвращаются къ дѣйствительности послѣ тяжелаго сна. Будьте счастливы, если можете, въ избранной вами самимъ жизни.

Она оставила его, и такъ они разстались.

— Послушай духъ, — простоналъ Скруджъ — довольно! Веди меня домой! Я болѣе не въ силахъ выносить этихъ мукъ!

— Еще одна тѣнь! — воскликнулъ призракъ.

— Нѣтъ, больше ни одной, ни одной больше! Я не могу! Довольно мучить меня! — кричалъ Скруджъ.

Но неумолимый духъ охватилъ его обѣими руками и заставилъ смотрѣть на то, что произошло дальніе.

Они перенеслись въ другую обстановку и иныя картины развернулись передъ ихъ глазами. Это была ни большая, ни роскошно обстановленная, но очень уютная и удобная комната. Около весело и ярко пылавшаго камина сидѣла молодая дѣвушка, такъ напоминавшая ту, которую онъ только что видѣлъ, что Скруджъ принялъ ее за ту, пока не замѣтилъ, что она теперь обратилась въ серьезную мать семейства, сидящею напротивъ своей дочери.

Невообразимый гвалтъ, царившій въ комнатѣ, происходилъ отъ находившихся тамъ дѣтей, которыхъ Скруджъ при своемъ волненіи не замѣтилъ. И въ противоположность той прославленной поэмой ватагѣ изъ сорока дѣтей, которыя держали себя такъ, какъ будто вмѣсто ихъ сорока былъ одинъ, каждый, изъ находившихся здѣсь, оралъ и шумѣлъ за сорокъ. Неизбѣжнымъ послѣдствіемъ подобнаго положенія вещей былъ гвалтъ, о которомъ невозможно себѣ составить точнаго представленія, но никого изъ окружающихъ онъ не безпокоилъ. Даже, напротивъ, мать и дочь смѣялись отъ всего сердца и видимо были очень довольны. Сестра было попробовала даже принять участіе въ ихъ вознѣ, но подверглась самому безжалостному нападенію этихъ маленькихъ разбойниковъ, по своему расправлявшихся съ нею. Что бы я далъ, чтобы быть однимъ изъ нихъ! Хотя, конечно, я бы не поступилъ съ нею столь жестоко, о, нѣтъ! За все золото въ мірѣ, я бы такъ грубо не растрепалъ ее красиво причесанные волосы! А что касается очаровательной, миніатюрной туфельки, то даже ради спасенія своей жизни, я бы силою не снялъ ее, сохрани меня Боже! Обнять ее за талію, какъ это сдѣлали во время игры безъ всякаго стѣсненія маленькіе храбрецы, я бы, конечно, также никогда не рѣшился. Я бы боялся, что въ наказаніе за подобное святотатство, моя рука навсегда останется согнутой, никогда уже не имѣя возможности выпрямиться. А между тѣмъ какъ бы я хотѣлъ коснуться ея губъ своими губами; какъ бы хотѣлъ задать ей вопросъ, чтобы отвѣчая мнѣ, она вынуждена была раскрыть свои губки; хотѣлъ бы остановить свой взоръ на ея опущенныхъ глазахъ и чтобы она не покраснѣла отъ этого; хотѣлъ бы распустить ея благоухающіе волосы, каждый локонъ которыхъ былъ бы для меня цѣлымъ откровеніемъ. Однимъ словомъ, я бы хотѣлъ, сознаюсь въ этомъ, чтобы мнѣ было разрѣшено воспользоваться вблизи нея всѣми преимуществами ребенка, и въ то же время остаться взрослымъ, чтобы оцѣнить всю ихъ прелесть.

Но тѣмъ временемъ, послышался стукъ въ дверь и вслѣдъ за нимъ невѣроятный шумъ и крики — и вся веселая ватага дѣтей, не давая опомниться сестрѣ, быстро схватила ее за руки и съ радостными, торжествующими криками, побѣжала къ двери, на встрѣчу отцу, входившему въ сопровожденіи человѣка, навьюченнаго рождественскими игрушками и подарками. Представьте себѣ крики, драки, наскоки и натиски на безпомощнаго посыльнаго! Кто взбирался на него по устроенной изъ стульевъ лѣстницѣ, кто вырывалъ изъ его рукъ различные пакеты, завернутые въ желтой бумагѣ, кто хваталъ за концы его шарфа, кто виснулъ на его шеѣ, кто въ припадкѣ нѣжности дубасилъ его въ спину. А при какихъ радостныхъ, восторженныхъ восклицаніяхъ открывался каждый свертокъ! Какое отчаяніе вызвало предположеніе, что одинъ изъ малютокъ положилъ въ ротъ жестяную кастрюлечку изъ кукольной кухни и проглотилъ сахарнаго индюка, приклееннаго къ деревянному блюду! Какой вздохъ облегченія вырвался у всѣхъ, когда узнали, что это была ложная тревога! Ихъ радость, ихъ благодарность, ихъ восторгъ не поддаются описанію. Наконецъ настало время ложиться спать и мало-по-малу, всѣ дѣти, одинъ за другимъ, вышли изъ гостиной и поднялись наверхъ, гдѣ находились ихъ комнаты. Скоро они улеглись, и въ домѣ воцарилась тишина.

Послѣ ухода дѣтворы, хозяинъ дома, на плечо котораго нѣжно опиралась старшая дочь, сѣлъ между нею и женою возлѣ ярко пылавшаго камина. Скруджъ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за ними. При мысли, что другое существо, такое же милое и граціозное, какъ эта дѣвушка, могла называть его отцомъ, могла замѣнить ему грустную, мрачную зиму его жизни, свѣтлымъ, радостнымъ лѣтомъ, глаза его наполнились слезами.

— Бэла, — сказалъ мужъ, обернувшись къ женѣ, съ нѣжной улыбкой, — я видѣлъ сегодня одного изъ твоихъ старыхъ друзей.

— Кого?

— Отгадай?

— Какъ могу я отгадать? Ахъ, я знаю, — прибавила она, улыбаясь, какъ и ея мужъ. — Вѣроятно Скруджа?

— Именно. Я проходилъ мимо его конторы и такъ какъ ставни не были закрыты и въ комнатѣ было свѣтло, то я невольно увидѣлъ его. Говорятъ, что его компаньонъ при смерти, и онъ теперь тамъ совсѣмъ одинокъ. Я думаю, что онъ одинокъ во всемъ мірѣ.

— Духъ, — сказалъ, прерывающимся голосомъ Скруджъ — уведи меня отсюда.

— Я вѣдь предупреждалъ тебя, — отвѣчалъ ему призракъ, — что покажу тебѣ тѣни твоей прошлой жизни. Вини же себя, что онѣ таковы, какъ эти, а не иныя.

— Уведи меня, уведи меня! — кричалъ тотъ. — Я не въ силахъ долѣе выносить подобныя зрѣлища.

Обернувшись къ духу, онъ замѣтилъ, что тотъ смотритъ на него лицомъ, на которомъ, по какой-то непонятной случайности, отпечатлѣлись черты всѣхъ лицъ, которыя призракъ ему показывалъ. Въ изступленіи Скруджъ бросился на него.

— Оставь меня! — кричалъ онъ. — Уведи меня домой, перестань мучить меня!

Во время борьбы съ призракомъ, если только это можно было назвать борьбой, такъ какъ духъ безъ всякаго видимаго усилія отразилъ всѣ нападенія Скруджа, онъ замѣтилъ, что свѣтъ на головѣ призрака разгорался все сильнѣе и ярче. Объяснивъ этимъ обстоятельствомъ непобѣдимость духа, Скруджъ схватилъ гасильникъ и изо всей силы нахлобучилъ его на голову призрака. Духъ такъ съежился подъ тяжестью этого фантастическаго головного убора, что его совсѣмъ не стало видно. Но какъ Скруджъ ни напиралъ на него всѣмъ своимъ тѣломъ, онъ никакъ не могъ добиться, чтобы гасильникъ скрылъ собою свѣтъ; напротивъ, онъ вырывался изъ подъ гасильника съ какою то особенною яркостью, озаряя все вокругъ себя.

Скруджъ вдругъ почувствовалъ себя до нельзя утомленнымъ и одержимымъ непреодолимою потребностью сна. Вскорѣ онъ очутился у себя въ спальнѣ и въ то время, когда онъ сдѣлалъ послѣднее усиліе, чтобы еще больше надвинуть гасильникъ, рука его вытянулась и онъ только успѣлъ упасть на постель, чтобы заснуть крѣпкимъ сномъ.

Строфа III. Второй изъ трехъ духовъ.

Разбуженный посреди громогласнаго храпа, Скруджъ сѣлъ на своей кровати, чтобы собраться съ мыслями. Онъ чувствовалъ, что наступило время, когда стѣнные часы пробьютъ часъ и что сейчасъ ему придется познакомиться со вторымъ духомъ, который долженъ былъ явиться ему черезъ посредство Джэкоба Марли. Но находя слишкомъ непріятною охватившую его дрожь въ ожиданіи разрѣшенія мучительнаго для него вопроса, какую именно изъ занавѣсокъ его кровати духъ отдернетъ, Скруджъ своими собственными руками раздвинулъ ихъ, послѣ чего опять легъ, уставившись глазами въ пространство возлѣ кровати, такъ какъ онъ рѣшилъ храбро встрѣтить призрака въ моментъ его появленія, не имѣя ни малѣйшаго желанія быть застигнутымъ врасплохъ, или поддаться черезчуръ сильному волненію.

Господа, крѣпкіе умы, привыкшіе никогда ни въ чемъ не сомнѣваться, хвалящіеся тѣмъ, что они видали всякія виды и воображающіе, что всегда находятся на высотѣ положенія, доказываютъ свою неустрашимую храбрость при встрѣчѣ съ опасностью тѣмъ, что объявляютъ себя готовыми на все, начиная съ игры въ орлянку, до человѣкоубійства. Между такими крайностями, конечно, обрѣтается достаточно обширное поле для самыхъ безконечныхъ градацій. Не желая нисколько изобразить въ лицѣ Скружа; а подобнаго хвастуна, я, тѣмъ не менѣе, не могу отрѣшиться отъ желанія просить васъ повѣрить, что онъ также готовъ былъ броситъ вызовъ цѣлому сонму самыхъ поразительныхъ и фантастическихъ призраковъ, не поддавшись ни малѣйшему удивленію при видѣ чего бы то ни было въ этомъ родѣ — начиная съ ребенка въ колыбели и кончая носорогомъ!

Но если Скруджъ и былъ готовъ ко всему самому необыкновенному, то онъ нисколько не подготовился къ тому, чтобы ничего не случилось. Вотъ почему, когда стѣнные часы пробили часъ и ни одинъ призракъ не явился, то онъ весь похолодѣлъ и затрясся, какъ въ лихорадкѣ, Прошли пять, десять, пятнадцать минутъ… — Все нѣтъ ничего! Впродолженіе всего этого времени, онъ не двигаясь, лежалъ на кровати, на которой, какъ въ фокусѣ сосредоточивались красные лучи, освѣтившіе ее всю въ то мгновеніе, какъ часы, пробили часъ. Уже одинъ этотъ свѣтъ волновалъ Скруджа сильнѣе, чѣмъ то могли сдѣлать десятки призраковъ, такъ какъ онъ совершенно не могъ объяснить себѣ ни его значенія, ни происхожденія. Временами онъ даже опасался, что представляетъ собою интересное и рѣдкое явленіе внезапнаго самовозгоранія, не имѣя притомъ утѣшенія быть въ этомъ увѣреннымъ. Въ концѣ концовъ онъ началъ думать (съ чего конечно и я и вы начали бы, какъ это всегда, впрочемъ, бываетъ съ людьми, не находящимися въ затруднительномъ положеніи и потому всегда хорошо знающими, что надо было предпринять въ такомъ-то случаѣ и что именно сдѣлали бы они), наконецъ, повторяю я, онъ началъ думать, что таинственное начало этого необъяснимаго свѣта находится, быть можетъ, въ сосѣдней комнатѣ, такъ какъ слѣдя за свѣтомъ, такъ сказать, по направленію его исхожденія, можно было видѣть, что онъ начинался именно въ той комнатѣ. Это предположеніе такъ захватило Скрѵджа, что онъ быстро соскочилъ съ кровати, надѣлъ туфли и безшумно проскользнулъ къ двери.

Въ тотъ моментъ, какъ онъ брался за ручку, какой то странный голосъ позвалъ его по имени, приказывая войти. Скруджъ повиновался.

Безъ сомнѣнія это была его гостиная, но какъ удивительно преобразилась она! Всѣ стѣны и потолокъ были роскошно разукрашены гирляндами сверкающей, свѣжей зелени, такъ что она казалась настоящей рощей, пестрѣвшей кроваво-красными ягодами. Кудрявая листва падуба, омелы и плюща отражала въ себѣ свѣтъ, какъ будто все это было увѣшано милліономъ маленькихъ зеркалъ. Въ каминѣ пылалъ яркій огонь, какого этотъ окаменѣлый очагъ не знавалъ ни во времена Марли, ни во времена Скрѵджа, ни много, много лѣтъ! На полу огромною кучею, образуя родъ трона, громоздились индюшки, гуси, всякаго рода дичь, жирныя куры, огромные куски мяса, молочные поросята, ветчинные окорока, цѣлыя сажени колбасъ, паштеты, пуддинги, корзины устрицъ, жареные каштаны, румянныя яблоки, сочные апельсины, сладкія груши, огромныя, дымящіяся кулебяки, груды печеній, торты и чаши съ горящимъ пуншомъ, наполнявшимъ комнату своимъ утонченнымъ ароматомъ. На верху всѣхъ этихъ прелестей, возсѣдалъ, какъ на тронѣ, великанъ, великолѣпный съ виду, такой веселый и румяный, что пріятно было на него смотрѣть. Въ рукахъ онъ держалъ зажженный факелъ, въ формѣ рога изобилія. Въ то мгновеніе, когда Скруджъ заглядывалъ въ пріотворенную дверь великанъ поднялъ надъ своею головою факелъ, и свѣтъ его озарилъ фигуру Скруджа.

— Войди! — закричалъ призракъ. — Не бойся поближе познакомиться со мною, мой другъ.

Скромно вошелъ въ комнату Скруджъ и склонилъ голову передъ духомъ. Это не былъ прежній суровый Скруджъ и, не смотря на добродушное и привѣтливое выраженіе глазъ призрака, онъ опустилъ передъ нимъ свои.

— Я Духъ наступающихъ Святокъ, — сказалъ призракъ. — Взгляни на меня!

Скруджъ почтительно повиновался. Духъ Святокъ былъ одѣтъ въ темно-зеленыя одежды, родъ мантіи, опушенной бѣлымъ мѣхомъ. Мантія такъ свободно висѣла на немъ, что его широкая грудь оставалась обнаженной, къ чему онъ, видимо, относился вполнѣ равнодушно. Изъ подъ ея глубокихъ складокъ виднѣлись его ноги, также обнаженныя. На головѣ у него была только корона изъ остролистника, усѣянная тамъ и сямъ маленькими сверкающими ледяными сосульками. Его черные, вьющіеся волосы свободною волною падали по плечамъ. Также свободно было его открытое лицо, его блестящій взоръ, его щедрая рука, его веселый голосъ, его непринужденныя манеры и весь его жизнерадостный обликъ. Старыя, на половину изъѣденныя ржавчиною ножны, но безъ меча, болтались у него на поясѣ.

— Тебѣ никогда не приходилось видѣть такого, какъ я? — воскликнулъ духъ.

— Никогда, — отвѣчалъ Скруджъ.

— Но развѣ ты не встрѣчался на жизненномъ пути съ младшими членами моей семьи? Я подразумѣваю (такъ какъ я самъ очень молодъ) моихъ старшихъ братьевъ, родившихся за эти послѣдніе годы? — продолжалъ призракъ.

— Не думаю, — отвѣчалъ Скруджъ, — я даже почти увѣренъ, что нѣтъ. А развѣ у тебя много братьевъ, Духъ?

— Больше тысячи восьмисотъ, — сказалъ духъ.

— Необыкновенно многочисленная семья, — прошепталъ Скруджъ. — Что должно стоить ея содержаніе!

Духъ наступающихъ Святокъ поднялся съ своего трона.

— Духъ, — говорилъ Скруджъ, — веди меня, куда хочешь. Прошлою ночью меня увлекли противъ моей воли и полученный мною урокъ начинаетъ приносить свои плоды. Если ты намѣренъ еще чему-нибудь научить меня, то я съ радостью воспользуюсь этою же ночью твоимъ желаніемъ.

— Прикоснись рукою къ моей одеждѣ!

Скруджъ съ силою вцѣпился въ край его мантіи: падубовыя вѣтви, омела, плющъ, кроваво-красныя ягоды, индюки, гуси, дичь, куры, ветчинные окорока, молочные поросята, колбасы, устрицы, паштеты, пуддинги, фрукты, пуншъ — все мгновенно исчезло. Гостиная, огонь въ каминѣ, красноватый свѣтъ, и даже самая ночь, все одинаково скрылось и Скруджъ съ призракомъ очутились раннимъ рождественскимъ утромъ на шумныхъ улицахъ Лондона, гдѣ множество людей, (подъ вліяніемъ жестокаго мороза) производили довольно странную по дикости звуковъ музыку, но которая, благодаря живости темпа, не была лишена извѣстной прелести, они сгребали снѣгъ съ тротуаровъ своихъ домовъ и сметали его съ крышъ, къ безумной радости дѣтей, восхищенныхъ при видѣ падающаго внизъ на улицу снѣга, разсыпавшагося тысячью маленькихъ искусственныхъ лавинъ.

Стѣны домовъ, а въ особенности окна казались совершенно черными не только сравнительно съ бѣлой и гладкой пеленой снѣга, покрывавшей крыши домовъ, но даже и съ гораздо менѣе чистымъ снѣгомъ, лежавшимъ на мостовой, верхній слой котораго былъ какъ бы распаханъ глубокими бороздами отъ колесъ. Всѣ эти борозды скрещивались и перекрещивались во всевозможныхъ направленіяхъ на поворотахъ главныхъ улицъ, образуя запутанные лабиринты узкихъ каналовъ въ желтоватой, сверху затвердѣвшей грязи и въ скованной морозомъ водѣ. Небо было свинцовое; самыя узкія улицы скрывались подъ остывавшимъ ихъ густымъ туманомъ, спускающимся въ видѣ изморози, тысячами покрытыхъ сажею атомовъ — будто всѣ трубы Великобританіи въ перегонку старались выпустить возможно большее количество сажи. Ни Лондонъ, ни его климатъ, конечно, не представляютъ ничего особенно пріятнаго, а между тѣмъ, вокругъ, по всѣмъ улицамъ замѣчалась такая жизнерадостность, царило такое оживленіе, которыя самый ясный день и самое яркое солнце напрасно старались бы создать.

Даже рабочіе, счищавшіе съ крышъ снѣгъ, — и тѣ были довольны и веселы; они оживленно перекликивались съ одной крыши дома на другую и отъ времени до времени перекидывались снѣжками, сопровождая ихъ шутками и хохоча отъ всего сердца каждый разъ, когда попадали въ цѣль и не меньше, когда промахивались.

Магазины живности были открыты только на половину, тогда какъ фруктовые красовались всею своею роскошью. Здѣсь были огромныхъ размѣровъ круглыя пузатыя корзины великолѣпныхъ каштановъ, напоминавшія своею выпуклостью чрева милыхъ, любящихъ покушать старичковъ. Эти корзины, выставленныя въ дверяхъ магазиновъ, казалось, готовы были упасть, вывалиться на улицу, въ экстазѣ своего апоплексическаго самодовольства. Виднѣлись головки красноватаго испанскаго лука, такія яркія, широкобокія, напоминавшія своею полнотою своихъ соотечественниковъ монаховъ и кидавшія вызывающіе взгляды на скромно проходившихъ дѣвушекъ, еле рѣшавшихся поднять глаза на падубовыя вѣтви, развѣшанныя гирляндами; тамъ дальше лежали груши и яблоки красивыми и аппетитными пирамидами; грозди винограда, которые продавцы, движимые особенною предупредительностью, развѣсили въ наиболѣе видныхъ мѣстахъ, чтобы у любителей потекли слюнки и они бы даромъ освѣжились. Еще цѣлыя груды темныхъ, мшистыхъ орѣховъ, напоминающихъ своимъ нѣжнымъ ароматомъ давно забытыя прогулки по лѣсамъ, гдѣ испытывалось наслажденіе чуть не до колѣнъ проваливаться въ слой сухого листа; тамъ были еще печенья, сушеныя Норфолькскія яблоки, сморщенныя и темныя, такъ красиво выдѣляющіяся на золотомъ фонѣ апельсиновъ и лимоновъ, которые, казалось, такъ хвалились своею величиною и сочностью, напрашиваясь, чтобы ихъ завернули въ бумагу, унесли домой и съѣли бы за дессертомъ. Золотыя и серебряныя рыбки и тѣ, не смотря на свою принадлежность къ пассивной и холоднокровной породѣ, выставленныя въ бокалахъ среди этой роскоши фруктовъ, догадывались, что происходитъ что-то необычайное, и безостановочно, съ открытыми ртами и въ большомъ волненіи, двигались взадь и впередъ по своему маленькому царству. А торговцы колоніальными товарами! О, какіе у нихъ товары! Хотя ихъ магазины были почти закрыты, но все же черезъ щели ставней какія виднѣлись чудесныя вещи! Вѣдь дѣло было не только въ веселомъ звукѣ вѣсовъ, ударявшихся о прилавокъ или въ шуршаньи крахмальной тесьмы, быстро отдѣляющейся отъ своей катушки, или въ непрерывномъ звонѣ жестянокъ съ кофе и чаемъ, предлагаемыхъ посѣтителямъ. Бумъ, бумъ, бумъ! по прилавку; онѣ появляются, исчезаютъ, онѣ летаютъ по рукамъ приказчиковъ, какъ шарики жонглера. Дѣло было, повторяю, не только въ смѣшанномъ ароматѣ чая и кофе, столь пріятномъ для обонянія; въ красивомъ и крупномъ изюмѣ, въ снѣжно-бѣломъ миндалѣ, въ такихъ длинныхъ и прямыхъ палочкахъ корицы и другихъ превкусныхъ прянностяхъ; ни въ такъ хорошо глазированныхъ фруктахъ, въ пятнахъ отъ сахара, одинъ видъ которыхъ волновалъ наиболѣе равнодушныхъ прохожихъ и заставлялъ сохнуть отъ зависти; ни въ мягкихъ и мясистыхъ винныхъ ягодахъ, ни въ французскихъ сливахъ, съ скромнымъ румянцемъ, въ роскошныхъ корзинкахъ, ни наконецъ, во всѣхъ этихъ вкусныхъ вещахъ, разодѣтыхъ въ праздничные уборы. Но надо было видѣть покупателей, такъ нетерпѣливо и жадно стремящихся исполнить весь намѣченный на сегодня планъ; надо было видѣть, какъ они толкались въ дверяхъ, съ силою ударяя другъ друга своими корзинками съ провизіей, какъ, забывая въ прилавкѣ свои покупки, бѣгомъ возвращались за ними и вообще совершали тысячи подобныхъ оплошностей въ самомъ радужномъ настроеніи, въ то время какъ хозяинъ съ прикащиками выказывали столько искренности, что полированныя жестяныя сердца, которыми они сзади прикрѣпляли свои передники, положительно являлись изображеніемъ ихъ собственныхъ сердецъ выставленныхъ на глаза публики для свободнаго обозрѣнія. Это были прекрасныя, позолоченныя сердца, сердца готовыя отдаться, если вы только пожелаете, сударыни!

Вскорѣ раздался звонъ колоколовъ, призывающій добрыхъ людей въ церковь. Цѣлыми толпами повалили они къ службѣ, наводняя улицы, въ праздничныхъ платьяхъ, съ радостными лицами. Въ тоже время изъ множества прилегающихъ боковыхъ улицъ, безимянныхъ переулковъ и дворовъ показалось множество людей, несущихъ разогрѣть свои скромные обѣды. Видъ этихъ бѣдняковъ, съ ихъ жалкой трапезой въ рукахъ, казалось, возбудилъ участіе Духа, такъ какъ онъ всталъ вмѣстѣ съ Скруджемъ въ дверяхъ одной изъ булочныхъ и приподнимая покрышку каждаго блюда, по мѣрѣ того, какъ ихъ проносили мимо, вспрыскивалъ ихъ обѣдъ своимъ факеломъ. Надо признаться, что факелъ этотъ обладалъ чудодѣйственною силою. Нѣкоторые изъ бѣдняковъ, торопясь съ своими обѣдами, нѣсколько разъ сталкивались другъ съ другомъ, что вызывало, каждый разъ, между ни ми ужасную перебранку. Но только стоило Духу бросить на нихъ нѣсколько капель воды, какъ они сейчасъ же приходили въ самое хорошее настроеніе, приговаривая, что ссориться въ день Рождества великій грѣхъ. И какъ они правы! Какъ они глубоко правы!

Но вотъ колокола отзвонили, булочныя закрылись. Въ воздухѣ носился живительный, вкусный запахъ, предвѣстникъ всѣхъ готовящихся обѣдовъ, а надъ трубой каждой печки булочника скоплялся густой туманъ, и изразцы ея испускали паръ, какъ будто также варились вмѣстѣ съ обѣдомъ.

— Развѣ въ томъ, что ты изливаешь изъ твоего факела есть какое нибудь особенное благоуханіе? — спросилъ Скруджъ Духа.

— Да есть. Мое собственное.

— И оно могло передаться всѣмъ обѣдамъ, которые ты окропилъ?

— Всѣмъ, предложеннымъ отъ добраго сердца и въ особенности бѣднымъ.

— Почему же бѣднымъ?

— Потому что они болѣе другихъ нуждаются.

— Духъ, — сказалъ Скруджъ послѣ минутнаго размышленія, — послѣ твоихъ словъ, меня крайне удивляетъ, что среди всѣхъ существъ, населяющихъ смежные съ нашимъ міры, духи, подобные тебѣ, взяли на себя столь жестокую обязанность — лишать именно этихъ несчастныхъ такъ рѣдко представляющагося имъ случая удовлетворить невинное желаніе.

— Я лишаю? — воскликнулъ призракъ.

— Ну, конечно, ты лишаешь ихъ возможности обѣдать каждый седьмой день, тотъ единственный день, въ недѣлю, когда они, можно сказать, обѣдаютъ по человѣчески.

— Я? — повторилъ духъ.

— Да ты. Развѣ ты не заставляешь закрывать эти заведенія въ дни отдыха? Развѣ это не тоже самое? — спрашивалъ Скруджъ.

— Я! Я заставляю! — негодовалъ призракъ.

— Прости меня, если я ошибаюсь, — сказалъ Скруджъ. — По вѣдь все это дѣлается во имя твое или во всякомъ случаѣ во имя твоей семьи.

— На этой землѣ, на землѣ, на которой ты живешь, находятся люди, воображающіе, что они насъ хорошо знаютъ, и которые, прикрываясь нашимъ именемъ, лишь служатъ своимъ порочнымъ страстямъ: гордости, злобѣ, ненависти, зависти, скупости, ханжеству и эгоизму. Но они столь же чужды намъ и всей нашей семьѣ, какъ еслибы ихъ никогда и не существовало. Помни же это и другой разъ, считай отвѣтственными за ихъ поступки ихь самихъ, а не насъ.

Скруджъ обѣщалъ ему это и они, все такіе же невидимые, какъ и до сихъ поръ, перенеслись въ предмѣстье города. Призракъ обладалъ удивительною способностью, крайне поразившею Скруджа еще въ булочной. Онъ умѣлъ, не смотря на свой гигантскій ростъ, устроиться въ каждомъ данномъ мѣстѣ, какъ бы оно мало ни было, такъ, чтобы никого не стѣснять. Онъ одинаково сохранялъ свойственную ему грацію и особое величіе, какъ подъ сводами высокаго дворца, такъ и подъ низкимъ потолкомъ лачуги.

Быть можетъ то удовольствіе, которое испытывалъ духъ, показывая свою удивительную способность, а быть можетъ, влеченіе его доброй, милосердной и любящей души къ бѣднымъ привело его въ домъ конторщика Скруджа, вмѣстѣ съ самимъ Скруджемъ, не выпускавшимъ изъ своихъ судорожно сжатыхъ рукъ одежды призрака. На порогѣ входной двери духъ улыбнулся и, пріостановившись благословилъ жилище Боба, окропивъ его брызгами изъ своего факела. Знаете ли вы, что Бобъ Прочитъ имѣлъ всего только пятнадцать бобовъ^[4] въ недѣлю? Каждую субботу онъ заполучалъ лишь пятнадцать штукъ, полученнаго имъ при крещеніи имени, а между тѣмъ это обстоятельство не помѣшало духу Святокъ благословить его маленькій домишко изъ четырехъ комнатъ. Въ это самое мгновеніе встала съ кресла мистриссъ Кречитъ, жена Боба, скромно одѣтая въ своемъ дважды перевернутомъ платьѣ, но за то вся разукрашенная дешевыми ленточками, производившими, могу васъ увѣрить, недурное впечатлѣніе за свою ничтожную цѣну — двѣнадцать пенсовъ. Съ помощью своей второй дочери, Белинды, также тонувшей въ лентахъ, она стала накрывать на столъ, тогда какъ мастеръ Петеръ Кречитъ варилъ въ кастрюлькѣ картофель и почти что давился краями воротничка своей чудовищной крахмальной рубашки, — въ сущности, впрочемъ, не вполнѣ своей, такъ какъ она принадлежала его отцу. Но Бобъ одолжилъ ее ради Рождества своему сыну и наслѣднику, который былъ на седьмомъ небѣ, чувствуя себя такъ хорошо одѣтымъ, и горѣлъ нетерпѣніемъ показаться въ подобныхъ воротничкахъ въ фешенебельномъ паркѣ Лондона. Потомъ двое маленькихъ Кречитовъ, мальчикъ и дѣвочка, стремительно вбѣжали въ комнату и съ восторгомъ, перебивая одинъ другого, лепетали о томъ, что они сейчасъ слышали возлѣ булочной запахъ жаренаго гуся и узнали въ немъ своего. Заранѣе предвкушая прелесть вкуснаго блюда съ соусомъ изъ шалфея и лука, маленькіе обжоры принялись танцовать вокругъ стола и возносить до небесъ искусство мастера Петера, исполнявшаго сегодня обязанности повара, тогда, какъ онъ, (нисколько не гордясь, не смотря на угрожавшіе задушить его воротнички) такъ усердно раздувалъ огонь въ каминѣ, что запоздавшій было картофель наверсталъ потерянное время и безцеремонно заколотилъ въ крышку кастрюльки, давая понять, что онъ готовъ и настало время его снимать.

— Что могло такъ задержать отца? — сказала мистриссъ Прочитъ. И Тини Тимъ не идетъ? И Марта также? Въ прошлогоднее Рождество она уже была дома въ это время.

— А, вотъ и Марта, мама! — воскликнула молодая дѣвушка, показываясь въ дверяхъ.

— А вотъ и Марта, мама! — повторили оба маленькіе Кречита. — Ура. Еслибы ты знала Марта, какой у насъ будетъ гусь!

— Дорогая дѣвочка, да благословитъ тебя Господь! Какъ ты поздно пришла! — говорила мистриссъ Кречитъ, цѣлуя ее разъ двѣнадцать и съ невообразимою нѣжностью снимая съ нее шляпу и шаль.

— Намъ пришлось сидѣть вчера очень долго, заканчивая срочную работу, — сказала молодая дѣвушка, — а сегодня пришлось разносить ее по домамъ.

— Ну, довольно, довольно! Ты ужъ дома, нечего объ этомъ вспоминать, — сказала мистриссъ Кречитъ. — Сядь поближе къ огню, моя дорогая и погрѣйся.

— Нѣтъ, нѣтъ! Теперь поздно садиться! — кричали маленькіе. — Вотъ и папа идетъ домой. — Спрячься Марта, спрячься! — перебивали они другъ друга.

И Марта спряталась. Вслѣдъ за этимъ вошелъ маленькій Бобъ, съ своимъ бѣлымъ вязанымъ шарфомъ, висѣвшимъ по крайней мѣрѣ на аршинъ, не считая бахромы. Его изношенное, лоснящееся отъ долгаго употребленія платье было аккуратно заштопано и вычищено, чтобы придать ему праздничный видъ. Бобъ несъ на плечѣ крошку Тима. Увы! бѣдный крошка Тимь! У него былъ маленькій костыль и желѣзная съ механизмомъ машинка, поддерживавшая его слабыя ноги.

— Ну, а гдѣ же Марта? — воскликнулъ Бобъ, окидывая глазами комнату.

— Она не пришла, — отвѣчала мистриссъ Кречитъ.

— Не пришла? — сказалъ пораженный Бобъ, потерявъ мгновенно свое веселое настроеніе и весь тотъ порывъ радости, съ которымъ онъ несъ отъ самой церкви Крошку Тима, изображая изъ себя его верховую лошадку. — Не пришла! Въ такой день!

Но Марта не въ силахъ была видѣть его огорченіе и, не дожидаясь долѣе, вышла изъ за шкапа, за которымъ спряталась, бѣгомъ кинулась къ нему и повисла у него на шеѣ, тогда, какъ двое маленькихъ завладѣли Крошкой Тимомъ и понесли его въ кухню, чтобы онъ могъ слышать, какія веселыя пѣсни распѣвалъ въ печкѣ пуддингъ.

— А какъ велъ себя Крошка Тимъ? — спросила м-съ Кречитъ, послѣ того, какъ вдоволь посмѣялась надъ довѣрчивостью Боба, а онъ достаточно поласкалъ свою дочь.

— Какъ настоящее золото, — отвѣчалъ Бобъ, — и даже того лучше. Вынужденный такъ подолгу оставаться на одномъ мѣстѣ, въ полномъ одиночествѣ, онъ страшно много размышляетъ и прямо удивляешься всѣмъ тѣмъ мыслямъ, которыя приходятъ ему въ голову. На обратномъ пути изъ церкви Тимъ сказалъ, мнѣ, что онъ увѣренъ, что всѣ бывшіе въ церкви обратили на него вниманіе, потому что онъ калѣка, и что имъ навѣрное пріятно вспомнить, особенно въ день Рождества того, кто заставлялъ ходить хромыхъ и видѣть слѣпыхъ.

Голосъ Боба дрожалъ, когда онъ повторялъ эти слова, но когда онъ прибавилъ, что Крошка Тимъ съ каждымъ днемъ дѣлается болѣе сильнымъ и крѣпкимъ, то его голосъ еще больше прерывался.

Скоро застучалъ по полу маленькій костыль, и черезъ секунду вошелъ въ комнату, въ сопровожденіи маленькихъ брата и сестры Крошка Тимъ и прошелъ прямо къ своей скамеечкѣ, стоявшей у камина. Тогда Бобъ, засучивъ изъ экономіи рукава, какъ будто (бѣдный малый) онѣ могли стать хуже, взялъ со стола бутылку можжевелевой настойки, нѣсколько лимоновъ и смастерилъ въ небольшой чашѣ нѣчто вродѣ грога, который онъ и согрѣлъ въ каминѣ, предварительно хорошо его размѣшавъ. Тѣмъ временемъ мастеръ Петеръ и двое маленькихъ, обладавшіе способностью сразу быть въ двадцати мѣстахъ, отправились за гусемъ и очень торжественно принесли его.

Видя смятеніе, которое произвело появленіе гуся, можно было думать, что онъ самая рѣдкая изъ птицъ, пернатый феноменъ, въ сравненіи съ которымъ черный лебедь не стоилъ бы никакого вниманія. И дѣйствительно, въ этой бѣдной семьѣ гусь являлся однимъ изъ семи чудесъ свѣта. М-ссъ Кречитъ скипятила въ каминѣ заранѣе приготовленный въ кастрюлькѣ соусъ; мастеръ Петеръ съ невѣроятнымъ воодушевленіемъ возился съ картофелемъ; миссъ Белинда прибавляла сахаръ въ яблочное пюре, Марта вытирала горячія тарелки, Бобъ посадилъ возлѣ себя Крошку Тима, а двое маленькихъ разставляли для всѣхъ стулья, не забывая и себя, и, какъ только они очутились на своихъ мѣстахъ, то много не думая, засунули себѣ въ ротъ ложки, чтобы не поддаться искушенію попросить гуся, ранѣе чѣмъ настанетъ ихъ чередъ. Наконецъ кушанья были на столѣ, молитва передъ ѣдой прочитана и, послѣ минутнаго молчанія, послѣдовавшаго за ней, м-ссъ Кречитъ, проведя взоромъ по лезвію припасеннаго для гуся ножа, приготовилась вонзить его въ утробу птицы. Нэ только успѣла она это сдѣлать, едва фаршъ, такъ нетерпѣливо и давно ожидаемый успѣлъ стремительно выскочить на блюдо, какъ раздались радостныя восклицанія вокругъ стола и самъ Крошка Тимъ, подстрекаемый маленькими братомъ и сестрой, ударилъ по столу ручкой своего ножа и крикнулъ слабымъ голосомъ: «Ура!»

Нѣтъ, положительно подобнаго гуся никогда не было видано! Бобъ увѣряетъ, что онъ не вѣритъ, чтобы когда нибудь былъ зажаренъ гусь, подобный этому. Нѣжность мяса, тонкость вкуса, величина, дешевизна — служили темою разговора, поддерживаемаго всѣми съ какимъ то особенно нѣжнымъ чувствомъ. Этотъ гусь вмѣстѣ съ картофелемъ и пюре былъ вполнѣ достаточнымъ для всей семьи.

— И дѣйствительно, — сказала м-ссъ Прочитъ, замѣтивъ на блюдѣ намекъ на маленькую косточку, — мы даже не могли съѣсть его до конца, а вѣдь, кажется, каждый ѣлъ сколько хотѣлъ!

Двое малышей перемазанныхъ до самаго лба соусомъ и яблочнымъ пюре, наглядно подтверждали слова м-ссъ Кречитъ. Послѣ того, какъ миссъ Белинда замѣнила грязныя тарелки чистыми, м-ссъ Кречитъ встала и отправилась за пуддингомъ, въ полномъ одиночествѣ, такъ какъ отъ слишкомъ сильнаго волненія, она не могла вынести свидѣтелей!

Представьте себѣ, что вдругъ пуддингъ не удался, или переломился, когда его перекладывали на блюдо, или кто нибудь перелѣзъ черезъ стѣну задняго двора и укралъ его, пока всѣ лакомились гусемъ! При подобныхъ предположеніяхъ маленькіе Кречиты зеленѣли. Положительно не было тѣхъ ужасовъ, которыми бы всѣ не пугали другъ друга.

О, какой густой паръ! Наконецъ пуддингъ вынутъ изъ кастрюли! Какой пріятный запахъ идетъ отъ полотнища, въ которое онъ былъ завернутъ! Какая смѣсь аппетитныхъ ароматовъ! Не то пахнетъ кухмистерской, не то сосѣдней пекарней, не то прачкой, живущей за угломъ! Но что за пуддингъ!

Черезъ какую нибудь минуту вернулась обратно въ столовую м-ссъ Кречитъ, взволнованная, но радостная и веселая, съ пуддингомъ въ рукахъ, похожимъ на испещренное крапинками пушечное ядро. Необычайно крѣпкій и твердый, онъ плавалъ въ четверть пинтѣ пылающей водки и былъ увѣнчанъ въ честь Рождества вѣткой падуба.

О, какой необычайный пуддингъ! Бобъ объявилъ, и, замѣтьте, серіознымъ и спокойнымъ тономъ, что онъ смотритъ на этотъ пуддингъ, какъ на главное образцовое произведеніе м-ссъ Кречитъ съ тѣхъ поръ, какъ они женаты. М-ссъ Кречитъ отвѣчала ему, что лишь теперь, когда съ ея плечъ свалился камень въ видѣ этого пуддинга, она признается, что у нея были кое-какія сомнѣнія относительно пропорціи муки.

Каждый вставилъ свое слово, но никто не рѣшился высказать, если и думалъ, что это былъ слишкомъ маленькій пуддингъ для такой многочисленной семьи. Откровенно говоря, было бы одинаково грѣшно и думать и высказать подобную вещь. Навѣрное каждый изъ семьи Кречитъ покраснѣлъ бы отъ стыда.

Наконецъ обѣдъ кончился, скатерть сняли, и въ одно мгновеніе комната была выметена и прибрана и огонь въ каминѣ еще веселѣе затрещалъ отъ прибавленнаго угля. Былъ испытанъ и оказался чрезвычайно вкуснымъ приготовленный Бобомъ грогъ; на столъ поставили яблоки и апельсины, а въ каминъ бросили цѣлую кучу каштановъ, послѣ чего вся семья усѣлась вокругъ пылавшаго камина, какъ выражался Бобъ, желая сказать полу-кругомъ передъ каминомъ. Передъ Бобомъ на столикѣ выставили весь семейныя хрусталь: два стакана и кружку съ отбитой ручкой. Но какое это могло имѣть значеніе? Вѣдь они точно также могли вмѣстить въ себя кипящій пуншъ изъ большого жбана, какъ и золотые кубки, и Бобъ разливалъ его съ сіяющими отъ радости глазами, подъ веселый трескъ лопавшихся каштановъ. Бобъ началъ слѣдующимъ тостомъ:

— Желаю, друзья, всѣмъ намъ весело провести Рождество! Да благословитъ насъ Господь!

Вся семья повторила тостъ дружнымъ эхо.

— Да благословитъ Господь каждаго изъ насъ! — сказалъ послѣ всѣхъ Крошка Тимъ.

Онъ сидѣлъ на своей обычной скамеечкѣ, совсѣмъ близко къ отцу, который не выпускалъ его маленькой, худенькой ручки изъ своей, какъ бы желая особенно выказать ему свою любовь и въ то же время, какъ бы опасаясь, чтобы его не отняли у него…

— Духъ, — спросилъ Скруджъ, проникнутый участіемъ, котораго онъ никогда раньше не испытывалъ, — скажи мнѣ, будетъ ли крошка Тимъ живъ?

— Я вижу пустой стуликъ у бѣднаго, семейнаго очага, — отвѣчалъ призракъ, — который берегутъ съ благоговѣніемъ. Если Будущее не измѣнитъ все видимое мною, то ребенокъ умретъ…

— О, нѣтъ, о нѣтъ, милосердный Духъ! — молвилъ Скруджъ — скажи, что онъ будетъ жить!

— Если видимыя мною тѣни, — повторилъ духъ, — останутся нетронутыми Будущимъ, ни одинъ изъ другихъ членовъ моей семьи не увидитъ его. Ну, и что же? Вѣдъ, если онъ умретъ, только уменьшится этотъ никому не нужный избытокъ бѣднаго населенія!

Услышавъ свои собственныя слова, повторенныя призракомъ, Скруджъ опустилъ голову. Грусть и раскаяніе наполнили его душу.

— Человѣкъ! — продолжалъ духъ. — Если только въ груди у тебя сердце, а не камень, избѣгай употреблять эти жестокія выраженія, пока не поймешь что такое представляетъ собою этотъ избытокъ населенія и гдѣ онъ находится. Развѣ тебѣ дано рѣшать какіе люди должны жить, какіе умереть? Быть можетъ въ глазахъ Творца ты менѣе пригоденъ для жизни, чѣмъ милліоны существъ, подобныхъ ребенку этого несчастнаго отца! О, великій Боже, каково слышать, какъ насѣкомое, не видящее дальше листа, на которомъ оно сидитъ, высказываетъ сожалѣніе, что среди его голодныхъ, валяющихся въ пыли братьевъ слишкомъ много живыхъ!

Скруджъ смутился, услышавъ порицаніе духа и, весь дрожа, опустилъ глаза. Но, вскорѣ, услышавъ свое имя, вновь поднялъ ихъ

— За Скруджа! — произнесъ громко Бобъ, — выпьемъ за здоровье Скруджа, за хозяина, которому мы обязаны нашимъ маленькимъ пиромъ!

— Ужъ правда, что ему обязаны! — воскликнула м-ссъ Кречитъ, вся красная отъ негодованіи. — Хотѣлось бы мнѣ, чтобы он\ явился сюда; я бы задала ему пиръ, по своему! Ему надо бы было имѣть волчій аппетитъ, чтобы не отказаться отъ такого угощенія!

— Милая, уговаривалъ ее Бобъ, — при дѣтяхъ!… Въ такой праздникъ!…

— Дѣйствительно, только въ такой великій праздникъ и можно рѣшиться пить за здоровье этого отвратительнаго, безсердечнаго скряги, — волновалась миссъ Кречитъ. — Да я думаю, Бобъ, что ты все это знаешь еще лучше меня…

— Милая, — повторялъ Бобъ, — дѣти… день Рождества.

— Я выпью за его здоровье во имя моей любви къ тебѣ, Бобъ, и ради сегодняшняго дня, — сказала м-ссъ Кречитъ. И такъ желаю Скруджу долгую жизнь, веселое Рождество и счастливый Новый Годъ! Развѣ всего этого недостаточно, чтобы сдѣлать его и счастливымъ и веселымъ? Но я сомнѣваюсь.

Дѣти пили за здоровье Скруджа вмѣстѣ съ м-ссъ Кречитъ и это была первая вещь въ теченіе всего дня, исполненная ими не отъ добраго сердца. Даже Крошка Тимъ, пившій послѣднимъ, и тотъ съ радостью уклонился бы отъ предложеннаго тоста. Скруджъ являлся для всей семьи чѣмъ-то вродѣ людоѣда и уже одно упоминаніе его имени набросило на этотъ маленькій семейный праздникъ облачко, разсѣявшееся не ранѣе, какъ черезъ добрыхъ четверть часа.

Но за то послѣ этого дѣти стали еще въ десять разъ оживленнѣе и веселѣе, отъ одного успокоительнаго сознанія, что покончили съ ненавистнымъ Скруджемъ. Бобъ Прочитъ очень торжественно объявилъ имъ, что имѣетъ въ виду мѣсто для мастера Петера, которое, въ случаѣ удачи, можетъ приносить пять шиллинговъ, шесть пенсовъ въ недѣлю. Маленькіе Кречиты расхохотались, какъ сумасшедшіе, представивъ себѣ мастера Петера, занимающагося дѣлами, и виновникъ этого смѣха, самъ Петеръ, задумчиво устремилъ глаза, между двухъ уголковъ воротничковъ, въ каминъ, какъ бы соображая, какому учрежденію онъ сдѣлаетъ честь помѣщеніемъ своихъ будущихъ сбереженій, при огромномъ заработкѣ пяти шиллинговъ, шести пенсовъ въ недѣлю!

Бѣдная Марта, ученица въ модномъ магазинѣ, разсказывала, какого рода работу она должна исполнять, сколько часовъ, безъ отдыха, заставляютъ ее шить, и по-дѣтски радовалась, что можетъ завтра подольше поспать, по случаю пребыванія дома. Она прибавила, что нѣсколько дней тому назадъ она видѣла какую то графиню и графа и что послѣдній былъ приблизительно роста Петера. При этихъ словахъ мастеръ Петеръ такъ вытащилъ свой воротникъ, что еслибы вы даже были тамъ, то и тогда не смогли бы распознать его головы. Жареные каштаны и грогъ не переставали обходить всю веселую компанію; потомъ Крошка Тимъ спѣлъ балладу о ребенкѣ, заблудившемся среди снѣговъ. Голосокъ у него былъ слабенькій и жалобный, но спѣлъ онъ свою пѣсенку превосходно, увѣряю васъ!

Во всемъ этомъ не было ничего особенно аристократическаго, всѣ они не были ни изящны, ни роскошно одѣты. Башмаки ихъ давно утратили свою водоупорность, платья свою свѣжесть, и легко можетъ статься, что мастеръ Петеръ былъ недурно знакомъ съ внутреннимъ убранствомъ кассы ссудъ. Но все это не мѣшало имъ быть счастливыми, довольными, обожающими другъ друга и благодарными судьбѣ. И въ тотъ моментъ когда Скруджъ ушелъ, они казались особенно счастливыми, при свѣтѣ искръ падающихъ на нихъ изъ факела духа. Удаляясь, Скруджъ съ трудомъ оторвалъ отъ нихъ глаза и въ особенности ему, казалось, было жалко разстаться съ Крошкой Тимомъ.

Спустилась темная, угрюмая ночь; снѣгъ падалъ большими хлопьями, и въ то время, какъ духъ и Скруджъ проходили по улицамъ города, изъ оконъ вырывался какой то особенный свѣтъ, отъ огней, горѣвшихъ въ кухняхъ, гостиныхъ и другихъ комнатахъ. Здѣсь колеблющееся пламя давало возможность разглядѣть приготовленія къ роскошному обѣду, грѣющіяся на конфоркахъ груды тарелокъ, тяжелыя темно-красныя портьеры. Тамъ всѣ дѣти дома выскочили на улицу, въ снѣгъ, встрѣтить своихъ замужнихъ сестеръ, братьевъ, дядей, тетокъ, торопясь первыми поздороваться съ ними. Въ другомъ мѣстѣ, на спущенныхъ сторахъ рисовались силуэты собравшихся гостей. Цѣлая группа молодыхъ дѣвушекъ, въ платьяхъ, капюшонахъ, мѣховыхъ шапкахъ, болтая всѣ заразъ, весело шли куда-нибудь по сосѣдству; бѣда холостяку (хитрыя чародѣйки хорошо знаютъ это), который увидитъ ихъ съ ихъ румяными щечками, обжигающими устремленный на нихъ взоръ!

Судя по множеству встрѣчаемыхъ ими людей, невольно должно было придти въ голову, что не осталось ни въ одномъ домѣ ни единой души, чтобы радостно привѣтствовать ихъ, а между тѣмъ, было какъ разъ наоборотъ: ни одного дома, гдѣ бы не ждали гостей, ни одного камина, не переполненнаго весело горящимъ углемъ. За то какъ же и былъ счастливъ Духъ! Какъ обнажалъ онъ свою мощную грудь, какъ раскрывалъ свою щедрую руку, какъ носился надъ толпою, изливая на нее свою наивную и живительную радость! Даже фонарщикъ, и тотъ, отмѣчавшій свой путь по темнымъ улицамъ зажигавшимися звѣздочками, въ праздничномъ платьѣ собиравшійся провести вечеръ у товарища, громко расхохотался, когда Духъ прошелъ мимо него, хотя добрый малый и не подозрѣвалъ, что встрѣтился съ самимъ Рождествомъ!

Вдругъ безъ слова предупрежденія со стороны Духа, они очутились среди безотраднаго, пустыннаго болота, съ разбросанными по немъ чудовищными грудами необтесаннаго камня, напоминавшими кладбище великановъ; вода, не имѣвшая никакихъ преградъ, разлилась бы повсюду, еслибы не сковавшій ее морозъ. Кромѣ мха, вереска и чахлой, сухой травы, не было никакой растительности. На горизонтѣ, со стороны запада, заходящее солнце оставило слѣдъ, въ видѣ ярко огненной полосы, какъ злой глазъ, блеснувшей надъ этою пустынею отчаянія. Опускаясь все ниже, ниже, ниже, эта полоса потонула во мракѣ темной ночи.

— Гдѣ мы? — спросилъ Скруджъ.

— Въ мѣстѣ, гдѣ живутъ рудокопы, работающіе въ нѣдрахъ земли. Посмотри сюда! Они узнали меня! — говорилъ Духъ.

Въ окнѣ одной изъ бѣдныхъ хижинъ виднѣлся свѣтъ, къ которому они быстро направились. Пройдя черезъ цѣлыя кучи грязи и камня, они увидѣли веселую компанію, сидящую передъ ярко пылавшимъ огромнымъ очагомъ. Престарѣлый дѣдъ, его старая жена, дѣти, внуки, и еще одно поколѣніе, собрались всѣ вмѣстѣ въ этотъ великій праздникъ. Старикъ, голосомъ, лишь изрѣдка покрывавшимъ завываніе пронзительно дующаго надъ этой пустынной страной вѣтра, пѣлъ рождественскій гимнъ. Гимнъ этотъ былъ очень старъ, такъ какъ онъ пѣлъ его еще будучи ребенкомъ. Вся семья старика отъ времени до времени подхватывала хоромъ припѣвъ пѣсни; и каждый разъ, какъ раздавались ихъ голоса, старикъ чувствовалъ приливъ новыхъ силъ и энергіи, а по мѣрѣ того, какъ хоръ замолкалъ, онъ вновь впадалъ въ свою обычную старческую вялость.

Не оставаясь здѣсь дольше, Духъ приказалъ Скруджу крѣпче держаться за его мантію и перенесъ его, пролетѣвъ надъ болотомъ — какъ вы думаете куда? Но не на море же, наконецъ? Да, именно на море! Повернувъ голову, Скруджъ съ ужасомъ видѣлъ, какъ далеко за ними оставалась земля, послѣдній выступъ берега, рядъ чудовищныхъ скалъ. Въ ушахъ его раздавался, совершенно оглушая его, шумъ вздымавшихся, ревущихъ волнъ, яростно, бѣшено разбивающихся объ утесы скалъ, какъ бы кидая вызовъ подмываемой ими землѣ.

Построенный на печальномъ рифѣ подводныхъ камней въ нѣсколькихъ миляхъ отъ берега, омываемый впродолженіе цѣлаго, длиннаго года водою, возвышался одинокій маякъ. Множество морскихъ растеній обвивало его основаніе, а буревѣстники — эти морскія птицы, рожденныя вѣтромъ, какъ водоросли рождены моремъ — рѣяли вокругъ одинокаго маяка, то вздымаясь надъ нимъ, то опускаясь, подобно волнамъ, бѣлыхъ гребней которыхъ онѣ чуть касались крыломъ…

И даже здѣсь, два сторожа маяка зажгли огонь, ярко озарившій страшное море, сквозь отверстіе толстой стѣны. Протянувъ, надъ простымъ деревяннымъ столомъ, другъ другу грубыя, шершавыя рабочія руки, они пожелали одинъ другому счастливаго Рождества и громко чокнулись стаканами съ горячимъ грогомъ. Старшій, съ изуродованнымъ отъ дѣйствія постоянныхъ перемѣнъ воздуха, лицомъ, похожимъ на фигуры, вырѣзанныя на кормѣ старыхъ судовъ, запѣлъ своимъ хриплымъ голосомъ какую то дикую пѣсню, напоминавшую порывъ вѣтра во время грозы.

Опять понесся Духъ надъ мрачнымъ, бушующимъ моремъ, все дальше и дальше отъ земли, какъ онъ самъ сказалъ Скруджу, пока, наконецъ, они не очутились на бортѣ какого то судна. На немъ они постоянно мѣняли мѣста: то становились возлѣ рулевого, то возлѣ марсоваго, то возлѣ офицеровъ на вахтѣ — возлѣ всѣхъ этихъ сумрачныхъ, призрачныхъ фигуръ, исполняющихъ свои разнообразныя обязанности. Но каждый изъ этихъ людей напѣвалъ себѣ подъ носъ рождественскую пѣсню или шопотомъ разсказывалъ своему сосѣду-товарищу, какъ онъ проводилъ прежде рождественскіе праздники, высказывая радостныя надежды скоро возвратиться въ родную семью. И каждый человѣкъ, находящійся на борту этого судна, бодрствующій или спящій, добрый или злой, перекинулся сегодня съ остальными болѣе теплымъ, болѣе сердечнымъ словомъ, чѣмъ въ теченіе всего года. Всѣ они, въ большей или меньшей степени, переживали радостное праздничное настроеніе, всѣ они вспомнили своихъ родныхъ и друзей, съ радостною увѣренностью, что и тѣ въ свой чередъ думаютъ о нихъ.

Для Скруджа, въ то время, какъ онъ прислушивался къ жалобнымъ завываніямъ вѣтра и размышлялъ, сколько величія заключаетъ въ себѣ подобное странствованіе среди мрака ночи, надъ неизвѣданными пропастями, скрывающими въ своихъ бездонныхъ глубинахъ тайну небытія, явились великою неожиданностью донесшіеся до него звуки громкаго хохота. Удивленіе его стало еще больше, когда онъ узналъ голосъ племянника и увидѣлъ себя въ ярко освѣщенной, теплой, блиставшей чистотой комнатѣ. Рядомъ съ нимъ очутился и Духъ Рождества, привѣтливо и ласково глядѣвшій на племянника Скруджа.

— Ха, ха, ха! — не унимался тотъ, — ха, ха, ха! Еслибы вамъ посчастливилось, что крайне невѣроятно, встрѣтиться съ человѣкомъ, смѣющимся отъ болѣе чистаго сердца, чѣмъ племянникъ Скруджа, то, одно могу сказать, я бы чрезвычайно желалъ, чтобы вы меня познакомили съ нимъ. Представьте ему меня и я буду поддерживать это знакомство.

Въ силу счастливаго, справедливаго и благороднаго закона равновѣсія, если болѣзни и горе заразительны, то въ то же время нѣтъ ничего заразительнѣе смѣха и радости. Въ то время, какъ племянникъ Скруджа, держась за бока, такъ хохоталъ, дѣлая самыя невѣроятныя гримасы, племянница Скруджа, по мужу, хохотала также отъ души, какъ и онъ. Друзья, бывшіе у нихъ въ гостяхъ, не отставали отъ нихъ, хохоча во все горло: «ха, ха, ха!»

— Честное слово, онъ мнѣ самъ сказалъ, — кричалъ племянникъ Скруджа, — что Рождество, это глупости! И я убѣжденъ, что онъ искренно такъ думалъ.

— Тѣмъ хуже для него, Фредъ! — съ негодованіемъ воскликнула племянница Скруджа.

Племянница Скруджа, была хорошенькая, удивительно хорошенькая женщина, съ очень милымъ, наивнымъ личикомъ, съ прелестнымъ ротикомъ, созданнымъ для того, чтобы его цѣловали, что очевидно, такъ и было; съ чудными ямочками на подбородкѣ, сливавшимися одна съ другой, когда она смѣялась, и съ живыми, сверкающими глазами. Однимъ словомъ въ ея красотѣ было нѣчто вызывающее, но зато и вполнѣ способное удовлетворить вызванныя ею желанія.

— Это какой то совсѣмъ необычайный старый чудакъ! — сказалъ племянникъ. — Правда, онъ могъ бы быть попривѣтливѣе! Но вѣдь его недостатки несутъ въ себѣ самихъ и наказаніе, и я ничего не хочу говорить противъ него.

— Онъ кажется очень богатъ? — продолжала племянница Скруджа. — Ты самъ говорилъ мнѣ это, Фредъ.

— Какой смыслъ въ его богатствѣ, милая? — сказалъ ея мужъ. — Его богатство ровно ничего не даетъ ему. Онъ не пользуется имъ ни для себя, ни для другихъ. Онъ даже лишенъ удовольствія думать о томъ, — ха, ха, ха!… что мы рано или поздно будемъ осчастливлены его богатствомъ!

— Терпѣть я его не могу! — продолжала жена.

Сестры племянницы Скруджа и всѣ остальные гости были того же мнѣнія.

— Выходитъ, что я снисходительнѣе васъ всѣхъ отношусь къ нему, — сказалъ племянникъ. Я только очень жалѣю его и никогда, даже еслибъ захотѣлъ, не могу питать дурное чувство къ нему. И это неудивительно, потому что вѣдь онъ же самъ страдаетъ отъ своихъ причудъ. Только онъ! Я вѣдь не отъ того такъ говорю, что онъ, вбивъ себѣ въ голову, что не любитъ насъ, отказался придти съ нами сегодня пообѣдать. Въ концѣ концовъ, онъ только избѣгнулъ невкуснаго обѣда…

— Ты такъ думаешь? Ну, а я такъ убѣждена, что онъ прозѣвалъ чудесный обѣдъ, — перебивая мужа воскликнула его жена.

Всѣ присутствовавшіе признали справедливость ея словъ. А они то, мнѣ думается, были весьма компетентными судьями, такъ какъ только что отобѣдали. Дессертъ даже еще не былъ убранъ и они всѣ толпились возлѣ камина, при свѣтѣ лампъ параднаго обѣденнаго стола.

— Тѣмъ лучше, — продолжалъ племянникъ, — я очень радъ слышать это, такъ какъ, откровенно говоря, я не питаю особеннаго довѣрія къ кулинарному искусству молодыхъ хозяекъ! Что вы скажете на это, Топперъ?

Очевидно, Топперъ былъ неравнодушенъ къ одной изъ сестеръ племянницы Скруджа, такъ какъ онъ отвѣчалъ, что въ его положеніи холостяка, равносильномъ положенію паріи, онъ лишенъ права высказать поэтому вопросу какое либо мнѣніе.

При этихъ словахъ, сестра племянницы Скруджа, пухленькая, молоденькая особа — та, которая была въ кружевномъ платочкѣ, а не та, что съ розами, — сильно покраснѣла,

— Кончай же Фредъ то, что ты хотѣлъ сказать! — воскликнула она, ударяя рука объ руку. — Смѣшно, право, никогда ничего не кончать. — Племянникъ Скруджа разразился новымъ припадкомъ хохота, а такъ какъ не было никакой физической возможности не заразиться имъ, хотя пухленькая особа, видимо, старалась всячески удержаться, нюхая съ воодушевленіемъ ароматическій уксусъ, всѣ безъ исключенія, послѣдовали примѣру Фреда.

— Мнѣ только остается добавить, — продолжалъ племянникъ Скруджа, — что дядя, отнесясь къ намъ столь недружелюбно и отказавшись придти съ нами пообѣдать, тѣмъ самымъ лишилъ себя нѣкоторой доли радости, которая врядъ ли бы повредила ему. Развѣ наше общество не было бы для него пріятнѣе, чѣмъ то, которое составляютъ для него его думы, его старая, мрачная контора, пустыя, непривѣтливыя комнаты? Но тѣмъ не менѣе меня ничто не остановитъ, приглашать его къ себѣ каждое Рождество, независимо отъ того, какъ онъ будетъ относиться къ моему приглашенію. Право, онъ внушаетъ мнѣ безконечную жалость. Пусть, хоть до самой смерти онъ говоритъ, что смѣется надъ Рождествомъ, а я убѣжденъ, что въ концѣ концовъ, онъ все-же сдастся, видя меня, изъ года въ годъ, приходящимъ къ нему съ неизмѣнными привѣтливыми словами: «какъ поживаете, дядюшка?» Еслибы это могло навести его на мысль завѣщать своему конторщику хотя полсотни фунтовъ стерлинговъ — я былъ бы удовлетворенъ. Я, конечно, не вполнѣ увѣренъ, но мнѣ кажется, что вчера я растрогалъ его!

Теперь ихъ очередь настала хохотать надъ наивностью Фреда, воображавшаго, что онъ могъ растрогать Скруджа! Но такъ какъ у него былъ чудный характеръ и его нисколько не интересовала причина, вызвавшая ихъ хохотъ, а лишь радовало ихъ веселье, то онъ только поддержалъ его, раскупоривъ еще бутылку вина.

Послѣ чая занимались музыкою, но не слишкомъ долго. Это была семья музыкантовъ, отлично исполнявшихъ всевозможные куплеты и пѣсенки, въ особенности Топперъ, потрясавшій воздухъ своимъ басомъ, какъ заправскій пѣвецъ, причемъ у него нисколько не напрягались жилы на лбу, и не наливались кровью глаза. Племянница Скруджа, очень хорошо игравшая на арфѣ, между другими вещами, исполнила одну простенькую вещицу, съ очень несложнымъ мотивомъ, (который вы бы черезъ двѣ минуты отлично насвистывали), именно любимую пѣсенку той самой дѣвочки, которая когда то пріѣзжала за Скруджемъ въ школу… При этихъ столь — пріятныхъ звукахъ, всѣ картины, показанныя Скруджу духомъ прошедшихъ святокъ, вновь воскресли въ его воспоминаніяхъ. Все съ большею и большею болью въ сердцѣ, Скруджъ думалъ, что еслибы онъ чаще слышалъ эти напѣвы въ теченіе многихъ, давно прошедшихъ лѣтъ, то, конечно, онъ своими собственными руками, для своего же собственнаго счастья, сберегъ бы нѣжные цвѣты своихъ жизненныхъ привязанностей, вмѣсто того, чтобъ прибѣгать къ лопатѣ могильщика засыпавшаго Джэкоба Марли!

Но не весь вечеръ былъ посвященъ музыкѣ. Черезъ нѣкоторое время стали играть въ карты, потомъ въ фанты, такъ какъ вѣдь необходимо, хоть изрѣдка вновь обращаться въ дѣтей, въ особенности въ день Рождества, этотъ праздникъ дѣтей!

Вниманіе! Началась игра въ жмурки. Ахъ, этотъ плутъ Топперъ! Онъ представляется, что ничего не видитъ съ своею повязкою на лбу, но можете быть спокойны, что онъ не спряталъ глаза въ карманъ! Я увѣренъ, что онъ сговорился съ племянникомъ Скруджа и что духъ участвовалъ въ этомъ заговорѣ!

Способъ, которымъ этотъ слѣпой ловилъ пухленькую сестренку племянницы Скруджа, являлся истиннымъ оскорбленіемъ человѣческой довѣрчивости. Налетала ли она на рѣшетку камина, скакала ли по стульямъ, ударялась ли о фортепіано, пряталась ли за тяжелыми драпировками, Топперъ всюду слѣдовалъ за ней! Онъ всегда отлично зналъ, гдѣ находится хорошенькая кругленькая особа съ кружевнымъ шарфомъ на плечахъ; онъ, положительно, не желалъ ловить никого другого. Вы могли, сколько угодно, бѣгая вокругъ него, задѣвать его, какъ многіе это и дѣлали нарочно, а онъ представлялся, что ловитъ васъ, но дѣлалъ это съ очевидною неловкостью и, въ то же мгновеніе кидался совсѣмъ въ сторону, гдѣ находилась пухленькая сестренка племянницы Скруджа. — «Такъ нельзя играть!» — говорила она убѣгая, и она была права. Когда въ концѣ концовъ онъ ловилъ ее, не смотря на ея стремленіе убѣжать отъ него, не смотря на быстрое шуршаніе ея шелковаго, измятаго платья по всѣмъ угламъ гостиной, ему удалось загнать ее въ такое мѣсто, откуда ей не было возможности ускользнуть отъ него, то его поведеніе становилось прямо-таки возмутительнымъ. Подъ предлогомъ, что онъ не знаетъ кого поймалъ, ему необходимо ощупать ея прическу, тронуть кольцо на ея рукѣ, пошевелить цѣпочку на ея шеѣ! Отвратительное чудовище! Конечно, нѣтъ ничего удивительнаго, что послѣ всѣхъ его продѣлокъ, она высказываетъ ему свое мнѣніе о его способѣ держать себя и, какъ только платокъ съ его глазъ переходитъ на глаза другого, между ними происходитъ интимный разговоръ въ углубленіи окна, за занавѣской.

Племянница Скруджа не участвовала въ игрѣ въ жмурки; она сидѣла, въ уединенномъ, уютномъ уголкѣ гостиной, въ удобномъ креслѣ, съ скамеечкой подъ ногами! Призракъ и Скруджъ стояли сзади. Въ фанты она играла и была прямо таки прелестна въ игрѣ: «Какъ любите вы его?». Точно также и въ игрѣ «Гдѣ, Когда и Какъ» она проявила удивительныя умственныя способности и, къ тайной радости племянника Скруджа, нѣсколько разъ разбила на голову сестеръ, хотя, увѣряю васъ, онѣ далеко не были глупы! О, далеко нѣтъ! Спросите-ка объ этомъ лучше Тоипера!

Въ гостиной собралось человѣкъ двадцать гостей и молодыхъ и старыхъ и всѣ они, безъ исключенія, принимали одинаковое участіе въ играхъ. Даже Скруджъ такъ интересовался всѣмъ происходящимъ, что совершенно упустилъ изъ виду, что голосъ его не можетъ быть слышенъ, и громко выкрикивалъ, отгадываемыя слова. И я долженъ признаться, что ему это часто удавалось, такъ какъ самая тонкая, сама острая игра не можетъ быть тоньше и острѣе ума Скруджа, не смотря на его придурковатый видъ, который онъ себѣ нарочно придавалъ, чтобы легче ловить въ свои сѣти людей.

Призраку, повидимому, доставляло удовольствіе радостное настроеніе Скруджа и онъ глядѣлъ на него съ выраженіемъ такого добродушія, что тотъ умолялъ его, какъ бы это сдѣлалъ ребенокъ оставаться до окончанія вечера. По призракъ отвѣчалъ ему, что это невозможно.

— Начали новую игру, — сказалъ Скруджъ, — побудемъ еще полчаса, всего лишь полчаса! Эта игра была въ «Да и Нѣтъ». Племянникъ Скруджа долженъ былъ что-нибудь задумать, а остальные стараться отгадать, что онъ задумалъ; на всѣ вопросы онъ могъ отвѣчать Да или Нѣтъ. Жаркая перестрѣлка вопросами, которой подвергся племянникъ Скруджа, заставила его сдѣлать множество признаній, а именно, что задуманное имъ было животное, что это животное живое, непріятное, дикое, что оно иногда ворчитъ, иногда рычитъ и изрѣдка даже говоритъ; что находится это животное вь Лондонѣ, прогуливается по его улицамъ, что за деньги его не показываютъ, на привязи не водятъ, что оно не живетъ въ звѣринцѣ, что его но убиваютъ никогда на бойнѣ. Что это ни лошадь, ни оселъ, ни корова, ни быкъ, ни кошка, ни тигръ, ни собака, ни свинья, ни медвѣдь. При каждомъ новомъ вопросѣ, этотъ пройдоха племянникъ, разражался бѣшеннымъ взрывомъ хохота, приводившимъ его въ такое состояніе, что онъ былъ принужденъ вскакивать съ дивана и какъ безумный прыгать по комнатѣ. Наконецъ пухленькая особа, въ свою очередь, разразившаяся неудержимымъ смѣхомъ, вскричала:

— Я отгадала, я отгадала, Фредъ!

— Кто же это? — спросилъ онъ.

— Твой дядя Скру-у-у-у-джъ!

Такъ и было. Всѣ были въ восторгѣ, хотя кое кто и замѣтилъ, что отвѣтъ на вопросъ «это медвѣдь?» долженъ былъ быть «да», такъ какъ отрицательный отвѣтъ былъ достаточенъ, чтобы перестать думать о Скруджѣ, если сначала и подразумѣвали его.

— Однако, онъ не мало содѣйствовалъ нашему общему веселью, — сказалъ племянникъ, — и мы оказались бы крайне неблагодарными, если бы не выпили за его здоровье. Какъ разъ каждый изъ насъ держитъ въ рукахъ по стакану вина. И такъ, за дядю Скруджа!

— Идетъ! За дядю Скруджа! — кричали всѣ.

— Веселаго Рождества и счастливый Новый Годъ старичку, каковъ бы онъ ни былъ! — сказалъ племянникъ Скруджа. Быть можетъ, онъ бы и отвергъ мое пожеланіе, но я тѣмъ не менѣе высказываю его. За здоровье, дяди Скруджа!

Мало по малу Скруджу передавалось общее веселье и на душѣ у него было такъ легко, такъ радостно, что онъ, несомнѣнно, присоединился бы къ ликующей компаніи, не замѣчавшей его присутствія и произнесъ бы отвѣтный тостъ, еслибы Духъ далъ ему время. Но при послѣднемъ словѣ спича племянника, все исчезло, и Скруджъ съ духомъ вновь пустились странствовать. Много они видѣли различныхъ странъ, много посѣтили жилищъ, всегда принося радость тѣмъ, къ кому приближался Духъ. Онъ становился у изголовья больныхъ и тѣ выздоравливали; посѣщалъ изгнанниковъ и они чувствовали себя на родинѣ; касался отчаивающихся и изнемогающихъ въ жизненной борьбѣ и души ихъ примирялись и вѣрили въ лучшее будущее; подходилъ къ бѣднымъ и тѣ считали себя богатыми. Въ дома призрѣнія, больницы, тюрьмы, всѣ эти убѣжища нищеты и несчастья, куда суетный и гордый человѣкъ своею столь ничтожной и мимолетной властью не смогъ преградить ему доступъ, онъ приносилъ свое благословеніе, давая Скруджу свои совѣты милосердія.

Это была длинная ночь, если только это была одна ночь. Но Скруджъ сомнѣвался въ этомъ, такъ какъ ему казалось, что нѣсколько праздниковъ Рождества вмѣстились въ тотъ промежутокъ времени, пока онъ носился съ Духомъ. Также ему казалось крайне страннымъ, что въ то время, какъ онъ, Скруджъ, нисколько не мѣнялся въ своемъ внѣшнемъ обликѣ, призракъ становился замѣтно старше и старше. Но онъ ни словомъ не намекнулъ ему на это, пока при выходѣ на улицу съ одного сборища дѣтей, по сличаю праздника Крещенья, онъ съ ужасомъ не увидалъ, что волосы призрака стали совершенно сѣдыми.

— Развѣ жизнь духовъ такъ коротка? — спросилъ Скруджъ.

— Жизнь моя на землѣ очень коротка, — отвѣчалъ духъ — и прекратится сегодня ночью.

— Сегодня ночью? — вскричалъ Скруджъ.

— Да, въ полночь! Торопись! Времени остается мало!

Часы на колокольнѣ пробили три четверти одиннадцатаго.

— Прости меня, быть можетъ, за нескромный вопросъ, — сказалъ Скруджъ, пристально смотря на подолъ одежды Духа, — но я гижу что-то странное, не принадлежащее тебѣ, подъ подоломъ твоей мантіи. Что это нога или лапа?

— Судя по тѣлу, должно быть лапа. Смотри!

Изъ подъ складокъ мантіи Духа вышли двое дѣтей, два несчастныхъ, порочныхъ, страшныхъ, отвратительныхъ существа, павшихъ къ его ногамъ, и крѣпко вцѣпившихся въ край его одежды.

— О, человѣкъ! смотри сюда, смотри внизъ! — кричалъ Духъ.

Это были мальчикъ и дѣвочка, съ желтымъ цвѣтомъ лица, въ лохмотьяхъ, съ нахмуреннымъ и звѣрскимъ выраженіемъ лица, униженно пресмыкавшіеся на землѣ. Вмѣсто юношеской граціи, которой должны были бы быть проникнуты ихъ черты, вмѣсто здороваго, яркаго румянца, высохшая рука, рука Времени, покрыла ихъ морщинами, высушила и обезобразила. Тамъ, гдѣ должно было царить ангельское выраженіе, казалось, укрылись злые духи, выглядывающіе угрожающимъ взглядомъ. Никакое измѣненіе, никакая испорченность, никакое растлѣніе нравовъ рода человѣческаго, на всемъ пути наиболѣе великихъ тайнъ творенія никогда не производили чудовищъ столъ ужасныхъ и отталкивающихъ, какъ эти. Скруджъ, весь блѣдный отъ ужаса отвернулся, но опасаясь оскорбить чувства Духа, быть можетъ отца ихъ, попробовалъ было сказать, что это прелестныя дѣти; но эти слова, чтобъ не стать соучастниками такой невѣроятной лжи, сами застряли у него въ горлѣ.

— Духъ! Это твои дѣти? — только и могъ произнести Скруджъ.

— Это дѣти человѣка! — сказалъ призракъ, опуская на нихъ взоръ. — Они хватаются за меня, прося защитить ихъ отъ отцевъ ихъ! Это — указалъ онъ на мальчика — Невѣжество, а дѣвочка — Нужда. Избѣгай и того и другого и всего, что происходитъ отъ нихъ, но въ особенности перваго, такъ какъ на лбу его начертано: Гибель. Ты можешь отрицать это! — возопилъ Духъ, простирая руку къ городу. — Ты можешь клеветать на тѣхъ, кто тебѣ это говоритъ. Но берегись конца!

— Развѣ у нихъ нѣтъ убѣжища, никакой помощи? — воскликнулъ Скруджъ.

— Развѣ нѣтъ тюремъ? Развѣ нѣтъ исправительныхъ заведеній? — съ ироніей отвѣчалъ ему, его же словами, духъ.

Часы пробили полночь.

Скруджъ искалъ глазами Духа, не не видѣлъ его. Когда звукъ послѣдняго удара колокола замеръ, онъ вспомнилъ предсказаніе старика Джэкоба Марли и, поднявъ глаза, увидалъ новый призракъ, величественнаго облика, въ мантіи съ капюшономъ, который приближался къ нему ползучимъ движеніемъ, словно туманъ.

Строфа IV. Послѣдній призракъ.

Величественно, безмолвно и медленно приближался призракъ. Когда онъ подошелъ къ Скруджу, тотъ преклонилъ передъ нимъ колѣни, потому что этотъ Духъ, казалось, разливалъ въ окружавшемъ его воздухѣ мрачный и таинственный трепетъ.

Длинная черная одежда, какъ саванъ, облекала его всего, закрывая голову, лицо, и все туловище, оставляя открытою лишь одну вытянутую руку. Не будь этого было бы трудно выдѣлить его фигуру изъ мрака ночи и разглядѣть въ окружающей ее тьмѣ.

Очутившись рядомъ съ призракомъ, Скруджъ замѣтилъ его высокій ростъ и почувствовалъ охватившій его священный страхъ, отъ близости загадочнаго явленія. Онъ ничего не зналъ о немъ итого, такъ какъ духъ не произнесъ ни одного слова, не сдѣлалъ ни одного движенія.

— Я вижу передъ собою Духа будущихъ святокъ? — спросилъ Скруджъ.

Духъ продолжалъ держать руку вытянутою и не отвѣчалъ ни слова.

— Ты покажешь мнѣ тѣни того, чего еще не было и что случиться въ будущемъ? — продолжалъ Скруджъ. — Не такъ ли, Духъ?

Верхняя часть савана, какъ бы сморщилась, точно Духъ склонилъ голову. Другого отвѣта на вопросъ Скруджа не было.

Хотя Скруджъ уже нѣсколько и привыкъ имѣть общеніе съ духами, но въ присутствіи этого безмолвнаго призрака онъ испытывалъ такой страхъ, что ноги отказывались ему служить и онъ не зналъ, какъ ему слѣдовать за нимъ. Духъ, какъ бы замѣтивъ его состояніе, на мгновеніе пріостановился, чтобы дать ему возможность оправиться.

Но Скруджа это вниманіе только болѣе смутило. Каждый разъ, какъ онъ чувствовалъ, что глаза призрака внимательно смотрятъ на него изъ за чернаго савана и что при всемъ своемъ стараніи, онъ не можетъ ничего видѣть, кромѣ руки призрака и его безформенной, сливающейся съ тьмой ночи, черной массы, его охватывалъ непреодолимый страхъ и онъ начиналъ дрожать всѣмъ тѣломъ.

— Духъ будущаго, — вскричалъ онъ, — ты внушаешь мнѣ безконечный ужасъ, больше, чѣмъ тѣ духи, которыхъ я видѣлъ до тебя! Но такъ какъ я вѣрю, что ты хочешь мнѣ добра и потому, что я такъ стремлюсь стать инымъ, чѣмъ я былъ до сихъ поръ, я благодарю тебя отъ всего сердца и готовъ слѣдовать за тобою. Отчего не хочешь ты говорить со мною?

Никакого отвѣта. Рука все время оставалась вытянутою впередъ.

— Веди меня, — сказалъ Скруджъ, — веди! Ночь быстро наступаетъ, а ночное время такъ дорого для меня! Веди же меня, Духъ!

Призракъ медленно двинулся и Скруджъ слѣдовалъ за нимъ въ тѣни его одежды, и ему казалось, что эта тѣнь и поднимаетъ и поддерживаетъ.

Нельзя сказать, чтобъ они, именно, вошли въ городъ; казалось, что городъ обступилъ ихъ, окружилъ своей сутолкою и шумомъ.

Какъ бы тамъ, впрочемъ, ни было, но они очутились въ самомъ его сердцѣ, на биржѣ, среди негоціантовъ, спѣшно снующихъ взадъ и впередъ, звенящихъ набитымъ въ карманахъ золотомъ и серебромъ, собирающихся въ небольшія кучки для дѣловыхъ разговоровъ. Они смотрѣли на часы, вертѣли съ задумчивымъ видомъ огромные дорогіе брелоки, и т. д. — однимъ словомъ происходило все то, что Скруджъ такъ часто видѣлъ.

Духъ остановился у небольшой группы крупныхъ капиталистовъ, и Скруджъ, замѣтивъ, что его рука вытянута въ ихъ сторону, подошелъ прислушаться къ разговору.

— Нѣтъ, — говорилъ высокаго роста, чрезвычайно толстый господинъ съ чудовищнымъ подбородкомъ, — я больше ничего не знаю, кромѣ того, что онъ умеръ.

— А когда именно? — спросилъ другой.

— Кажется прошлою ночью.

— Отчего и какъ онъ умеръ? — спросилъ третій, нюхая табакъ изъ серебряной табакерки. — Я думалъ, что онъ никогда не умретъ.

— Ну, это могъ знать одинъ Богъ, — зѣвая, сказалъ первый.

— А что онъ сдѣлалъ съ деньгами? — спросилъ господинъ съ багрово-краснымъ лицомъ и жировымъ наростомъ на кончикѣ носа, на подобіе нароста индюка.

— А я, право, хорошенько не знаю, — отвѣчалъ господинъ съ двойнымъ подбородкомъ. — Быть можетъ, онъ завѣщалъ ихъ своему товариществу. Во всякомъ случаѣ, не я ихъ унаслѣдовалъ — это я хорошо знаю! — Эта шутка вызвала общій смѣхъ.

— Вѣроятно, — продолжалъ тотъ же, — что ни стулья въ церкви, ни экипажи не обойдутся ему дорого, такъ какъ, клянусь жизнью, я никого не знаю, кто бы пошелъ на его похороны. А, что еслибы мы, безъ всякаго приглашенія, собрались проводить его?

— Если тамъ будетъ хорошій завтракъ, то я ничего не имѣю противъ, — замѣтилъ господинъ въ очкахъ. — Я охотно поѣлъ бы, если только тамъ меня накормятъ. — Новый взрывъ хохота.

— Ну, въ концѣ концовъ, мнѣ кажется, что я всѣхъ безкорыстнѣе, — сказалъ первый. — Я никогда не хожу на кладбище и никогда не завтракаю; но, если кто нибудь изъ васъ соберется на похороны, то я присоединяюсь. Припоминая нашу съ нимъ привычку при встрѣчѣ всегда останавливаться и перекидываться двумя, тремя словами, я начинаю думать, не былъ ли я его самымъ близкимъ другомъ. Прощайте господа, до свиданья!

Кучка разсѣялась, смѣшавшись съ другими. Скруджъ, узнавшій рѣшительно всѣхъ этихъ дѣльцовъ, обернулся къ Духу, какъ бы ища объясненія всему слышанному. Въ отвѣтъ на это призракъ проскользнулъ на улицу, указывая пальцемъ на двухъ бесѣдующихъ господъ. Скруджъ прислушался, надѣясь найти объясненіе загадкѣ. Этихъ двухъ лицъ, указанныхъ духомъ, онъ также хорошо зналъ: это были два очень богатыхъ и вліятельныхъ биржевика, и Скруджъ всегда очень добивался ихъ уваженія къ себѣ, конечно, какъ къ дѣловому человѣку, только и единственно съ точки зрѣнія дѣлового человѣка.

— Какъ поживаете? — спросилъ одинъ.

— А вы? — отвѣчалъ другой.

— Отлично! А старый то хрычъ, получитъ наконецъ, разсчетъ, а?

— Да, я слышалъ объ этомъ…. А, правда холодно?

— Самая обыкновенная погода для этого времени года! Вѣдь Рождество! Вы не катаетесь на конькахъ, надѣюсь?

— Конечно, нѣтъ! У меня есть другія дѣла. Добрый день!

И ни слова больше. Такова была ихъ встрѣча, такова бесѣда, таково прощанье.

Сначала Скруджа поражало, что Духъ придавалъ такое значеніе, въ сущности, совершенно безсодержательнымъ, разговорамъ; но въ тоже время, внутренно убѣжденный, что они заключаютъ въ себѣ скрытый смыслъ, онъ принялся размышлять, въ чемъ именно онъ могъ заключаться? Трудно было допустить, чтобы слышанное имъ относилось къ смерти Джэкоба Марли, его стараго компаньона; уже по одному тому такое предположеніе представлялось мало вѣроятнымъ, что смерть его произошла сравнительно давно, такъ сказать, принадлежала прошлому, а духъ имѣлъ отношеніе лишь къ будущему. Въ то же время Скруджъ не могъ вспомнить никого изъ своихъ знакомыхъ къ кому бы относились эти разговоры. Ни мало не сомнѣваясь, что кто бы ни была личность, которой они касались, они во всякомъ случаѣ, заключаютъ въ себѣ тайный урокъ, именно ему, направленный для его же добра, на которомъ онъ долженъ сосредоточить свое вниманіе, онъ рѣшилъ съ благоговѣніемъ прислушиваться къ каждому слову, и въ особенности самымъ внимательнымъ образомъ наблюдать за своею собственною тѣнью, если она появится, убѣжденный, что образъ дѣйствій его будущаго «я» дастъ ему тотъ ключъ, который откроетъ ему доступъ къ мучащей его, пока неразрѣшенной, загадкѣ. И такъ онъ сталъ искать здѣсь самого себя. Но кто же это, занявшій его обычное мѣсто, въ особенно любимомъ имъ уголкѣ? Не смотря на то, что биржевые часы показывали именно то время, когда Скруджъ обыкновенно являлся сюда, онъ не могъ найти себя въ толпѣ, шумно входившей въ ворота биржи. Впрочемъ, это обстоятельство мало его смутило, такъ какъ послѣ явленія ему перваго же призрака, онъ рѣшилъ въ глубинѣ души измѣнить свой образъ жизни и теперь онъ предполагалъ, что отсутствіе его на биржѣ является доказательствомъ, что онъ уже на дѣлѣ началъ примѣнять свои мечты.

Призракъ, попрежнему мрачный и неподвижный, продолжалъ стоять возлѣ него. Очнувшись отъ своихъ мыслей, Скруджъ замѣтилъ, что глаза духа не отрываясь смотрятъ на него. Это ощущеніе вновь заставило его задрожать съ ногъ до головы.

Оставивъ эту шумную часть города, они отправились въ одинъ изъ его бѣдныхъ и отдаленныхъ кварталовъ, куда Скруджу никогда ранѣе не приходилось проникать, хотя ему и были хорошо извѣстны населявшіе его люди и дурная слава ихъ. Улицы тамъ были темныя и грязныя; дома и лавки нищенскіе, люди полуголые, босые, пьяные, внушающіе отвращеніе. Проулки и проходы невѣроятно узкіе, какъ клоаки, извергавшіе зловоніе, нечистоты и скотоподобныхъ людей, ютящихся въ этихъ лабиринтахъ-улицахъ. Весь кварталъ дышалъ преступленіемъ, грязью, нищетою. Въ глубинѣ этого гнуснаго притона, подъ навѣсомъ сосѣдней кровли, виднѣлась низенькая, маленькая лавченка, въ которой торговали желѣзомъ, тряпьемъ, старыми бутылками, костями, остатками вчерашняго обѣда, собранными съ грязныхъ тарелокъ. На полу, внутри лавки, были нагромождены ржавые ключи, гвозди, цѣпи, петли, лезвія, чашки отъ вѣсовъ, гири и всевозможнаго вида и формы желѣзо. Тайны, раскрыть которыя, врядъ ли нашлось бы много охотниковъ, были погребены подъ грудами невообразимыхъ лохмотьевъ, массою прогорклаго сала и горами костей. Возлѣ небольшой печки для древеснаго угля, сложеной изъ стараго обломаннаго кирпича, среди своего товара, расположился сѣдой старый негодяй, лѣтъ семидесяти. Отъ холоднаго воздуха улицы онъ защитилъ себя занавѣской изъ выпачканыхъ жиромъ разнородныхъ тряпокъ, висѣвшихъ на веревкѣ, и наслаждаясь своимъ одиночествомъ, курилъ трубку. Скруджъ и Духъ очутились возлѣ него въ тотъ моментъ, какъ какая то женщина съ тяжелымъ узломъ въ рукахъ, проскользнула въ лавку. Слѣдомъ за нею, и также со сверткомъ, вошла другая, и сейчасъ же послѣ нея какой то мужчина, въ черномъ, поношенномъ платьѣ. Очевидно, всѣ трое были крайне удивлены, увидѣвъ здѣсь другъ друга. Послѣ нѣсколькихъ мгновеній общаго молчанія, всѣ трое разразились хохотомъ.

— Пусть начинаетъ поденщица! — вскричала ранѣе пришедшая. — За нею прачка, а послѣднимъ будетъ хозяинъ бюро похоронныхъ процессій! А что вы скажете, старый Джоэ, на то, что мы всѣ собрались сразу? Можно подумать, что мы сговорились встрѣтиться здѣсь.

— Во всякомъ случаѣ, вы не могли выбрать лучшаго мѣста, — сказалъ старый Джоэ, вынимая изо рта трубку. — Пройдите въ комнату! Уже давненько вы пользуетесь свободнымъ входомъ туда, да и двое остальныхъ не чужіе для меня люди. Подождите, я запру дверь! О, о, какъ она скрипитъ! Не думаю я, чтобы во всемъ моемъ товарѣ нашлись петли болѣе заржавленныя, чѣмъ эти, и кости болѣе старыя, чѣмъ мои. Да, да, мы гармонируемъ съ нашимъ положеніемъ, вполнѣ соотвѣтствуемъ ему! Проходите же въ мою гостиную, проходите! — Гостиная, отдѣлялась отъ лавки какимъ то дранымъ, засаленнымъ кускомъ матеріи. Старый торговецъ помѣшалъ уголь обломкомъ желѣза, когда то составлявшимъ часть перилъ лѣстницы и оживилъ пламя лампы (была ночь) своею трубкою, послѣ чего вновь сунулъ ее въ ротъ. Пока старикъ такимъ образомъ проявлялъ свое гостепріимство, женщина, пришедшая первой, бросила на полъ свой узелъ и сѣла въ самой безцеремонной позѣ на табуретъ, сложивъ руки на колѣняхъ, какъ бы вызывая на тоже самое и остальныхъ двухъ.

— Ну, что? Въ чемъ же дѣло, м-съ Дильберъ? — проговорила она. — Я того мнѣнія, что каждый человѣкъ имѣетъ право заботиться о самомъ себѣ. Развѣ онъ занимался чѣмъ либо инымъ въ теченіе всей своей жизни?

— Сущая правда! — сказала прачка. Никто въ мірѣ столько не заботился о себѣ, какъ онъ.

— Такъ чего же вы сидите и таращите глаза, какъ будто вы боитесь! Я думаю, что волки не грызутся между собою.

— Конечно! — въ одно время сказали и м-съ Дильберъ и хозяинъ бюро похоронныхъ процессій.

— Въ такомъ случаѣ, — продолжала женщина, — все обстоитъ благополучно и не къ чему искать вчерашняго дня. Да и о чемъ безпокоиться? Кому подобные пустяки могутъ повредить? Не покойнику же, я думаю?

— Конечно, нѣтъ! — разсмѣялась м-съ Дильберъ.

— А, если онъ хотѣлъ сохранить ихъ и послѣ своей смерти, старый скряга, то почему же онъ не поступилъ, какъ всѣ добрые люди? — продолжала женщина. — Почему же онъ не позаботился, чтобъ въ ту минуту, когда смерть пришла за нимъ, возлѣ него сидѣла сидѣлка, вмѣсто того, чтобы, какъ собака, забраться въ уголъ и околѣть тамъ!

— Да, ужъ, что и говорить, — сказала м-съ Дильберъ. — Онъ пожалъ то, что посѣялъ! Ваша правда!

— Я бы еще и не то сказала, повѣрьте, — продолжала женщина, — еслибы у меня было время думать о чемъ нибудь, кромѣ того, за чѣмъ я пришла сюда. Раскрывайте узелъ, Джо, и посмотрите чего онъ стоитъ. И пожалуйста будьте откровенны. Я не боюсь начать первой, и чтобъ остальные видѣли все, что здѣсь есть. Вѣроятно, мы всѣ хорошо знали для чего шли сюда. Грѣха въ этомъ нѣтъ. Открывайте же, Джо.

Но тутъ произошли китайскія церемоніи, такъ какъ благовоспитанность ея товарищей не могла допустить этого, и хозяинъ бюро похоронныхъ процессій первымъ выставилъ свою добычу. Она не была значительна: одна, двѣ печати, карандашъ въ футлярѣ, пара запонокъ и малоцѣнная булавка — вотъ и все. Каждая вещь была отдѣльно и тщательно изслѣдована и даже обнюхана старымъ Джо, отмѣчавшимъ въ то же время мѣломъ на стѣнѣ назначаемую за нихъ цѣну. Видя, что другихъ вещей нѣтъ, онъ подвелъ итогъ.

— Вотъ оцѣнка вашего добра, и хотя бы меня жарили на медленномъ огнѣ, я не прибавлю и шести пенсовъ. Ну, что тамъ еще! — крикнулъ старый Джо.

Теперь пришла очередь м-съ Дильберъ. Она развернула простыни, салфетки, платье; вынула чайныя серебряныя ложки, какую то античную фигуру, щипцы для сахара и нѣсколько сапогъ. Ея счетъ также былъ записанъ на стѣнѣ.

— Я всегда слишкомъ много выдаю дамамъ, это одна изъ моихъ слабостей, которая разоряетъ меня, — сказалъ старый Джо. — Вотъ вашъ разсчетъ. Если вы попросите меня прибавить, хоть одинъ лишній пенни и будете торговаться, то я могу пожалѣть о своей щедрости и сбавить полъ кроны!

— А теперь Джо, развязывайте мое, — сказала первая женщина.

Для большаго удобства, Джо всталъ на колѣни и, развязавъ безконечное количество затянутыхъ узловъ, вытащилъ оттуда огромный, тяжелый свертокъ темной матеріи.

— Что это такое? — спросилъ онъ, — занавѣски отъ кровати?

— Да, — засмѣявшись отвѣчала женщина, — кроватныя занавѣски.

— Неужели же вы стащили все это, и занавѣси и кольца и всѣ принадлежности, пока онъ еще лежалъ на кровати? — спросилъ Джо.

— Именно, что да, — отвѣчала женщина. — Да и почему же мнѣ было не сдѣлать этого?

— Ну въ такомъ случаѣ вы родились на свѣтъ, чтобъ составить себѣ состояніе, и вы достигнете этого.

— Ужъ конечно, я не отдерну руку при возможности цапнуть что нибудь, лишь изъ за уваженія къ этому человѣку Въ этомъ вы можете быть увѣрены, Джо! — хладнокровно проговорила женщина. Осторожнѣе, не капните саломъ на одѣяло.

— Его одѣяло? — спросилъ Джо.

— А чье же еще? — отвѣчала женщина. — Не боитесь ли вы, что онъ оставшись безъ одѣяла схватитъ насморкъ?

— Не въ томъ дѣло! Я лишь боюсь, не умеръ ли онъ отъ какой нибудь заразной болѣзни, а? — сказалъ Джо.

— Будьте спокойны, я ужъ не такъ падка до его общества, чтобы изъ за подобной дряни осталась при немъ, еслибы рисковала заболѣть. О, вы можете разглядывать эту рубашку, пока глаза ваши не лопнутъ: въ ней нѣтъ ни единой дырочки. Это лучшая его рубашка и надо отдать ей справедливость, что она не дурна. Это вышло очень счастливо, что я была тамъ, иначе она бы пропала….

— Отчего пропала? — поинтересовался Джо.

— Да оттого, что его бы навѣрное похоронили въ ней. Повѣрите-ли, что нашелся какой то дуракъ, успѣвшій уже натянуть ее на него, но я догадалась во время снять ее. Если коленкоръ недостаточно хорошъ для этой цѣли, то я и не знаю, на что онъ пригоденъ. А мнѣ такъ кажется, что онъ даже очень подходитъ къ покойнику, и старичекъ не будетъ уродливѣе въ коленкоровой рубашкѣ, чѣмъ былъ бы въ полотняной; это прямо таки невозможно!

Скруджъ съ ужасомъ прислушивался къ этимъ разговорамъ. Всѣ эти люди, сидящіе, подобно звѣрямъ, вокругъ своей добычи, притиснувши одинъ къ другому, вызывали въ немъ чувство такого отвращенія и ненависти, какъ будто онъ видѣлъ передъ собою безстыдныхъ демоновъ, занятыхъ куплею-продажею свѣжаго трупа.

— Ха, ха! — продолжала со смѣхомъ женщина, когда старый Джо, вытащивъ фланелевый мѣшокъ, набитый деньгами, отсчиталъ каждому причитающуюся ему сумму. — Вѣдь это лучшее, что онъ сдѣлалъ въ жизни! Пока былъ живъ, онъ всѣхъ отгонялъ отъ себя, чтобы дать намъ поживиться, когда умретъ! Ха! ха! ха!

— Духъ, — сказалъ, вздрагивая Скруджъ. — Я понялъ, я все понялъ. Судьба этого несчастнаго, можетъ быть моею судьбою! Къ такому именно концу и должна приводить жизнь, подобная моей… Милосердный Боже! Что я вижу?

Онъ въ ужасѣ отшатнулся. Картина внезапно измѣнилась, и онъ почти касался голой, безъ занавѣсей кровати, на которой, подъ рваной простыней что-то лежало, хотя и безмолвное, но такъ страшно поясняющее все, что онъ только что видѣлъ и слышалъ.

Комната была темная, слишкомъ темная, чтобы можно было подробно разглядѣть, что въ ней находится, хотя Скруджъ, подчиняясь какому то внутреннему побужденію съ безпокойствомъ окидывалъ ее любопытными взорами. Слабый свѣтъ, проникавшій снаружи, падалъ прямо на кровать, гдѣ лежалъ трупъ этого обобраннаго, невидимаго, покинутаго всѣмъ міромъ человѣка!

Скруджъ оглянулся на духа; роковая рука указывала на голову мертвеца. Саванъ такъ небрежно былъ накинутъ на него, что достаточно было самаго слабаго прикосновенія къ нему руки Скруджа, чтобы раскрыть покойника. Скруджа стала преслѣдовать эта мысль. Онъ понималъ, какъ легко это было сдѣлать, и желаніе исполнить это все сильнѣе охватывало его. Но у него одинаково не хватило силъ отдернуть саванъ, какъ и отогнать стоявшаго рядомъ съ нимъ духа.

О! холодная, холодная, суровая, ужасная смерть! Здѣсь ты можешь воздвигнуть себѣ престолъ, окруживъ его всѣми присущими тебѣ ужасами, ибо здѣсь твое царство! Но ты не властна воспользоваться для твоихъ цѣлей ни однимъ волосомъ на головѣ любимаго, уважаемаго и почитаемаго существа! Ты безсильна исказить хотя бы одну черту его лица. Это не значитъ, что рука его не тяжела, что она не упадетъ, если я опущу ее; не значитъ, что пульсъ и сердце небезмолвны. Но это значитъ, что когда то рука эта была открыта, щедра, благородна; что сердце это было горячо, нѣжно, честно, что это было настоящее сердце настоящаго человѣка! Рази, неумолимая смерть, рази! Твои удары безсильны! Ты лишь увидишь, какъ изъ нанесенной тобой раны ключомъ брызнутъ благія дѣла, эти сѣмена жизни вѣчной!

Ничей голосъ не произнесъ этихъ словъ, а между тѣмъ, Скруджъ такъ ясно слышалъ ихъ, когда смотрѣлъ на лежавшаго на кровати покойника… Еслибы этотъ человѣкъ могъ начать новую жизнь, думалъ онъ, то что бы онъ сказалъ о своихъ прежнихъ взглядахъ? Скупость, безсердечіе, страсть къ наживѣ — все это привело его къ хорошему концу — нечего сказать!

Онъ валяется подъ рваной простыней, брошенный въ этомъ пустомъ, мрачномъ домѣ и на всемъ свѣтѣ нѣтъ человѣка, который могъ бы сказать: «онъ былъ добръ ко мнѣ въ такую то минуту моей жизни и я въ память за его доброе слово, отвѣчу ему тѣмъ же».

Лишь кошка царапала дверь, и гдѣ то внизу подъ каминомъ возились мыши. Чего искали онѣ въ комнатѣ мертвеца? Почему были онѣ такъ безпокойны и шумливы? Скруджу было страшно остановиться на этихъ вопросахъ.

— Духъ, — промолвилъ онъ, — мѣсто, гдѣ мы находимся, ужасно. Покинувъ его, я никогда не забуду полученнаго мною урока, увѣряю тебя. Но уйдемъ скорѣе!

Призракъ попрежнему неподвижною рукою указывалъ на голову покойника.

— Я понимаю, что ты требуешь отъ меня, — сказалъ Скруджъ, — и я бы исполнилъ это, еслибы могъ. Но у меня силъ не хватаетъ, Духъ, силъ у меня нѣтъ на это!

Казалось, призракъ еще болѣе внимательно взглянулъ на него.

— Если для кого нибудь смерть эта является скорбью, — прошепталъ въ тоскѣ Скруджъ, — то покажи мнѣ этого человѣка, духъ, молю тебя!

Призракъ на мгновеніе распростеръ надъ собою въ видѣ крыла свой саванъ, потомъ вновь опустила его — и взорамъ Скруджа представилась, освѣщенная солнцемъ комната, въ которой находилась мать съ дѣтьми.

Она ждала кого то съ мучительнымъ безпокойствомъ; ходила изъ угла въ уголъ, вздрагивала, — при малѣйшемъ шумѣ выглядывала въ окно, смотрѣла на стѣнные часы, пробовала, но тщетно, приняться за работу и видимо съ трудомъ переносила крики играющихъ дѣтей. Наконецъ, раздался такъ давно ожидаемый ударъ въ дверь. Она бѣгомъ бросилась въ переднюю: это былъ ея мужъ, еще совсѣмъ молодой человѣкъ, но уже съ утомленнымъ, омраченнымъ заботами лицомъ. Теперь же оно выражало нѣчто странное; нѣчто въ родѣ скорбной радости, которой онъ, очевидно стыдился и старался скрыть. Онъ сѣлъ за обѣдъ, который жена все время грѣла возлѣ камина, и когда она спросила его слабымъ голосомъ, послѣ долгаго молчанія:

— Какія новости? — онъ казался смущеннымъ и какъ бы но рѣшался отвѣтить.

— Хорошія или дурныя? — сказала она, помогая ему.

— Дурныя, — отвѣтилъ онъ.

— Мы окончательно разорены?

— Нѣтъ, Каролина, еще есть надежда.

— Въ томъ случаѣ, если онъ сжалится? — сказала она пораженная. — Ну, послѣ подобнаго чуда, конечно, можно бы было на все надѣяться.

— Онъ не можетъ сжалиться, --сказалъ мужъ. — Онъ умеръ.

Женщина ѳта была терпѣливымъ и любящимъ существомъ.

Достаточно было взглянуть на нее, чтобы въ этомъ не сомнѣваться и, тѣмъ не менѣе, она не могла въ глубинѣ души не поблагодарить Бога за это неожиданное извѣстіе. Хотя, черезъ секунду, она и просила прощенія у неба, во всякомъ случаѣ первое ея чувство была радость.

— Значитъ то, что полупьяная баба, о которой я говорила тебѣ вчера, — обратилась она къ мужу, — сказала мнѣ, когда я пробовала пройти къ нему, чтобъ добиться недѣльной отсрочки, было правда? Даже болѣе того; онъ не только былъ боленъ, но онъ умеръ. А мнѣ, казалось, что ея слова были лишь предлогомъ, чтобы не впустить меня.

— Къ кому ты думаешь, перейдетъ нашъ домъ? — спросилъ мужъ.

— Не знаю. Но во всякомъ случаѣ къ тому времени у насъ будутъ необходимыя деньги. А, еслибы даже и нѣтъ, то надо быть слишкомъ большими неудачниками, чтобы его преемникъ оказался такимъ же неумолимымъ, какъ онъ. Мы можемъ спокойно спать эту ночь!

Да, независимо отъ ихъ воли, имъ дышалось легче и у нихъ съ души спало тяжелое бремя. Личики, окружавшихъ ихъ дѣтей, прислушивавшихся къ разговору, въ которомъ они такъ мало понимали, стали веселѣе и беззаботнѣе. Смерть этого человѣка внесла немного счастья въ эту семью! Единственное ощущеніе, вызванное этою смертью, свидѣтелемъ чего Духъ сдѣлалъ Скруджа, было ощущеніе радости!

— Духъ, — сказалъ Скруджъ, — покажи мнѣ смерть, тѣсно связанную съ любовью; иначе та мрачная, только что покинутая нами комната, навсегда останется гнетомъ на моей памяти!

Призракъ провелъ его по нѣсколькимъ, уже знакомымъ ему улицамъ. Все время, пока они шли, Скруджъ внимательно всматривался то въ одну, то въ другую сторону, ища свою тѣнь, но нигдѣ не находилъ ее. Они взошли въ домъ бѣднаго Боба Кречитъ, въ тотъ самый домъ, гдѣ онъ былъ еще такъ недавно. Они увидѣли мать съ дѣтьми.

Тихо, совсѣмъ тихо было тамъ. Обыкновенно такіе шумливые маленькіе братъ и сестра, сидѣли неподвижно въ углу комнаты, какъ статуи, не спуская глазъ съ Петера, державшаго въ рукахъ раскрытую книгу. Мать съ дочерью работали. Но какъ необычно тихо было здѣсь. «И Онъ взялъ ребенка и поставилъ его среди нихъ». Гдѣ слышалъ Скруджъ эти слова? Вѣдь не во снѣ же? Очевидно мальчикъ громко произнесъ ихъ, когда онъ съ Духомъ переступилъ порогъ комнаты. Почему же прервалъ онъ вдругъ свое чтеніе?

Мать положила работу на столъ и закрыла лицо руками.

— Мнѣ больно глазамъ отъ цвѣта этой матеріи, — сказала она.

Отъ ея цвѣта? О бѣдный Крошка Тимъ!

— Теперь мнѣ лучше, — сказала жена Кречита. — Вѣроятно, работа при свѣтѣ утомляетъ мои глаза, а я ни за что не хочу чтобы вашъ отецъ замѣтилъ это. Онъ вѣрно сейчасъ придетъ, ужъ пора бы ему быть дома.

— Давно пора, — отвѣтилъ Петеръ, закрывая книгу. — Но знаешь, мама, мнѣ кажется, что съ нѣкоторыхъ поръ, онъ сталъ ужасно медленно ходить.

Всѣ замолкли и какъ бы замерли. Наконецъ, мать вновь заговорила спокойнымъ веселымъ голосомъ, который только разъ дрогнулъ.

— А я помню время, когда онъ ходилъ быстро, даже очень быстро съ Крошкой Тимомъ на плечѣ.

— И я тоже, — сказалъ Петеръ, — и даже часто…

— И я тоже, произнесъ кто то еще.

Всѣ поочереди произнесли: — «и я тоже».

— Но вѣдь Крошку Тима было легко нести, — произнесла мать, склоняясь надъ работой. Кромѣ того отецъ его такъ любилъ, что для него но могло быть трудно носить его…. о, нѣтъ! Мнѣ кажется, что отецъ подошелъ къ двери. — Оиа побѣжала ему навстрѣчу. Маленькій Бобъ вошелъ въ комнату съ шарфомъ на шеѣ, который былъ такъ нуженъ бѣдному отцу. Чай для него стоялъ на огнѣ и всѣ наперерывъ старались услужить ему. Два меньшихъ Кречита взобрались къ нему на колѣни и прижались своими маленькими щечками къ его щекамъ, какъ будто желая сказать: — «Не думай больше объ этомъ, папа, не огорчайся!» —

Бобъ очень быль веселъ съ ними, для каждаго имѣлъ ласковое слово. Увидѣвъ, разложенную на столѣ работу, онъ сталъ хвалить искусство жены и дочерей. — «О, это будетъ окончено гораздо раньше воскресенья» — сказалъ онъ.

— Воскресенья? — спросила жена. —Ты значитъ былъ тамъ?

— Да, дорогая моя, — отвѣтилъ Бобъ. — И я очень жалѣлъ, что тебя не было со мною; тебѣ доставило бы удовольствіе видѣть, какъ тамъ все зелено. Ну, да ты и такъ будешь тамъ часто бывать. А я вѣдь обѣщалъ ему приходить туда гулять по воскресеньямъ… Крошка моя, мальчикъ мой! — воскликнулъ Бобъ.

Бобъ разрыдался. Онъ слишкомъ любилъ своего ребенка, слишкомъ близко побылъ около него, чтобы имѣть силы теперь сдержать себя.

Онъ вышелъ изъ гостиной и поднялся въ верхній этажъ, въ комнатку, весело освѣщенную и украшенную, какъ на Рождествѣ зеленью. У самой кроватки ребенка стоялъ стулъ и видно было, что еще недавно кто-то былъ здѣсь… Бѣдный Бобъ сѣлъ на этотъ стулъ и когда немного успокоился и собрался съ мыслями, онъ поцѣловалъ это дорогое маленькое личико. Послѣ этого, какъ будто примиренный съ этимъ жестокимъ горемъ, онъ спустился внизъ, почти счастливымъ.

Вся семья разговаривала возлѣ камина; мать съ дочерьми продолжали работать. Бобъ сталь имъ разсказывать о томъ необычайномъ вниманіи, которое выказалъ ему племянникъ Скруджа, встрѣтившій его сегодня на улицѣ. Они видѣлись всего одинъ разъ и только мелькомъ, и вдругъ теперь, замѣтивъ его нѣсколько…. нѣсколько угнетенное настроеніе, онъ такъ участливо спросилъ его, не случилось ли съ нимъ что-нибудь непріятное.

— Въ отвѣтъ на это, — продолжалъ Бобъ, — я не могъ не разсказать ему все — вѣдь болѣе привѣтливаго человѣка нельзя встрѣтить. — «Я истинно скорблю о томъ, что вы разсказали мнѣ, г. Кречитъ, --сказаль онъ, — за васъ и за вашу добрую жену». — Кстати, я не понимаю, какъ ему это можетъ быть извѣстно?

— Что извѣстно, мой другъ?

— Что ты добрая женщина?

— Да развѣ это не извѣстно всѣмъ! — сказалъ Петеръ.

— Хорошо сказано, сынокъ! — воскликнулъ Бобъ. — Я надѣюсь, что всѣ это знаютъ. — "Искренно опечаленъ изъ за вашей достойной жены, — повторилъ онъ мнѣ, а затѣмъ прибавилъ, передавая мнѣ карточку: — «Вотъ мой адресъ. Если я могу вамъ быть полезнымъ, прошу васъ зайти ко мнѣ»… — Я былъ прямо очарованъ, не столько мыслью, что онъ можетъ для насъ что нибудь устроить, сколько его сердечною добротою. Можно было подумать, что онъ зналъ нашего Крошку Тима и дѣйствительно скорбитъ о немъ, какъ мы.

— Я увѣрена, что у него доброе сердце, — сказала м-съ Кречитъ.

— Ты бы еще болѣе въ этомъ убѣдилась, еслибы видѣла его и говорила съ нимъ, какъ я. Меня вовсе не удивитъ, замѣтьте это, если онъ доставитъ Петеру лучшее мѣсто.

— Слышишь, Петеръ? — сказала м-ссъ Кречитъ.

— И тогда — воскликнула одна изъ дѣвушекъ — Петеръ женится и заживетъ своимъ домомъ!

— Ну, что вы выдумываете, — отвѣтилъ онъ съ ужимкою.

— Господи! — сказалъ Бобъ, — конечно, никто не можетъ ручаться ни за то, ни за другое. Это такое дѣло, которое можетъ случиться и на дняхъ, хотя, дитя мое, времени у насъ впереди еще и много. Но какъ и когда бы мы ни разстались другъ съ другомъ, я убѣжденъ, что никто изъ насъ не забудетъ бѣднаго Крошку Тима. Неправда ли, мы всегда будемъ помнить эту первую разлуку?

— Всегда, отецъ! — отвѣтили всѣ.

— И я знаю, — продолжалъ Бобъ, — знаю, друзья мои, что вспоминая его любовь и терпѣнье, хотя онъ былъ совсѣмъ маленькимъ, маленькимъ ребенкомъ, никакая ссора не будетъ возможна между нами, потому что иначе пришлось бы забыть бѣднаго Крошку Тима.

— Нѣтъ, никогда, отецъ! — опять повторили всѣ.

— Вы меня дѣлаете очень счастливымъ, — сказалъ маленькій Бобъ, — да, очень счастливымъ!

М-ссъ Кречитъ поцѣловала его; поцѣловали его и двѣ дочери и двое меньшихъ дѣтей, а Петеръ пожалъ ему крѣпко руку.

Одухотворенный дѣтскій образъ Крошки Тима, какъ духъ Божій виталъ надъ ними!

— Призракъ, — сказалъ Скруджъ — что то мнѣ говоритъ, что часъ нашей разлуки приближается. Я предчувствую ее, хотя и не знаю какъ она произойдетъ. Скажи мнѣ, кто былъ тотъ человѣкъ, котораго мы видѣли лежащимъ на своемъ смертномъ одрѣ?

Духъ грядущихъ святокъ перенесъ Скруджа, какъ и тотъ разъ въ кварталъ, гдѣ собирались биржевики и дѣльцы. Духъ несся прямо; нигдѣ не останавливаясь, никуда не заворачивая, какъ бы стремясь возможно скорѣе достигнуть цѣли своего путешествія, такъ что, наконецъ, Скруджъ сталъ молить его остановиться, хоть на минуту.

— Въ этомъ дворѣ, черезъ который мы такъ быстро несемся, — сказалъ Скруджъ — находится моя контора, и здѣсь сосредоточены всѣ мои занятія. А вотъ я вижу и самый домъ. Духъ, покажи мнѣ мое будущее!

Призракъ остановился, указывая рукою въ другую сторону.

— Вѣдь мой домъ тамъ! — вскричалъ Скруджъ. — Зачѣмъ же ты указываешь мнѣ другое мѣсто и заставляешь идти дальше?

Но неумолимый Духъ не мѣнялъ направленіе руки.

Скруджъ бросился къ своей конторѣ и черезъ окно сталъ жадно всматриваться во внутрь ея. Комната по прежнему оставалась конторою, но уже не его. Мебель была чья то чужая, въ креслѣ сидѣлъ не онъ. Призракъ продолжалъ указывать ему все тоже. Скруджъ вновь вернулся къ нему и не переставая размышлять, почему онъ не видѣлъ себя въ конторѣ и что могло съ нимъ случиться, послѣдовалъ за Духомъ. Вдругъ они остановились передъ какой то желѣзной оградой. Прежде чѣмъ войти въ нее, Скруджъ внимательно оглянулся вокругъ.

Кладбище! Вотъ здѣсь, подъ землей, на глубинѣ нѣсколькихъ футовъ, очевидно, лежитъ тотъ несчастный, имя котораго онъ сейчасъ узнаетъ. Это было мѣсто, окруженное безконечными каменными стѣнами сосѣднихъ домовъ, заросшее травами и бурьяномъ, растеніями смерти, а не жизни, которыя гнили отъ черезчуръ обильнаго удобренія.

Духъ, стоя среди могилъ, указывалъ на одну изъ нихъ. Скруджъ дрожа приблизился къ ней. Призракъ продолжалъ быть тѣмъ же, чѣмъ онъ былъ и раньше, но Скруджу казалось, что въ его торжественномъ обликѣ есть что-то новое, что трогало его.

— Прежде, чѣмъ я сдѣлаю шагъ къ этому надгробному камню, который ты мнѣ указываешь, — сказалъ Скруджъ, — отвѣть мнѣ на единственный вопросъ, который я тебѣ сдѣлаю: — Все, что я вижу, есть ли картина того, что должно свершиться, или же только того, что можетъ быть?

Вмѣсто всякаго отвѣта, Духъ опустилъ руку къ могилѣ, возлѣ которой онъ стоялъ.

— Конечно, — продолжалъ Скруджъ, — жизнь каждаго человѣка, идущаго извѣстными путями неизбѣжно приведетъ его къ одному извѣстному результату. Но, если человѣкъ сойдетъ съ своего прежняго пути, вѣдь и результатъ будетъ иной? Это ли хотѣлъ ты доказать мнѣ своими картинами?

Духъ попрежнему оставался неподвижнымъ. Скруджъ дрожа отъ страха, почти ползкомъ приблизился къ могилѣ и, слѣдуя указанію руки Духа, прочелъ на ея камнѣ свое собственное имя:

ЭБЕНЕЗЕРЪ СКРУДЖЪ.

— Такъ это значитъ я себя видѣлъ лежащимъ на смертномъ одрѣ? — воскликнулъ онъ, опускаясь на колѣни. Палецъ Духа указывалъ то на него, то на могилу.

— Нѣтъ, призракъ, нѣтъ, нѣтъ!

Палецъ продолжалъ то же движеніе.

— Духъ! — закричалъ Скруджъ, цѣпляясь за его одежды. — Выслушай меня! Я болѣе не тотъ человѣкъ, какимъ былъ до встрѣчи съ тобою. Зачѣмъ показываешь ты мнѣ все это, если для меня ужъ нѣтъ никакой надежды на спасеніе?

Впервые рука Духа, какъ будто дрогнула.

— Добрый Духъ, — продолжалъ Скруджъ, все еще распростертый у его ногъ, съ лицомъ повернутымъ къ землѣ, — заступись за меня и сжалься надо мною! Скажи мнѣ, что въ моихъ силахъ измѣнить тѣ образы, которые ты мнѣ показалъ, если я измѣню свою жизнь!

Рука одобрительно зашевелилась.

— Я всею своею душою буду чтить Рождество и въ теченіе всего года съ благоговѣніемъ буду ждать его. Я буду жить въ прошломъ, настоящемъ и будущемъ; и всѣ три Духа вѣчно будутъ жить во мнѣ, такъ какъ я никогда не забуду полученныхъ отъ нихъ уроковъ. О, Духъ, скажи, мнѣ, что я могу стереть надпись съ этого камня!

Въ тоскѣ схватилъ онъ руку призрака. Рука какъ бы сдѣлала попытку освободиться, но Скруджъ крѣпко держалъ ее. Однако Духъ, будучи сильнѣе его, освободилъ ее. Простирая руки, въ послѣдней мольбѣ объ измѣненіи своей судьбы, Скруджъ вдругъ замѣтилъ, что мантія и капюшонъ призрака стали уменьшаться, съеживаться и наконецъ обратились въ столбикъ кровати.

Строфа V. Заключеніе.

Да, это былъ столбикъ кровати!

Да притомъ, его собственной кровати, въ его собственной комнатѣ! Но еще счастливѣе и радостнѣе было сознаніе, что и время также его собственное, и что его было достаточно, чтобы исправить и передѣлать свою жизнь.

— Я хочу жить въ прошломъ, настоящемъ и будущемъ! — повторилъ Скруджъ, вскакивая съ кровати. Духи всѣхъ трехъ временъ завоевали меня. О, Джэкобъ Марли! Да прославится Небо и Рождество за ихъ благодѣянія! На колѣняхъ произношу я эти слова, Джэкобъ Марли, да, на колѣняхъ!

Онъ такъ былъ возбужденъ, такъ воодушевленъ всѣми наполнявшими его добрыми намѣреніями, что его слабый, дрожащій голосъ совершенно не соотвѣтствовалъ силѣ переполнявшихъ его чувствъ. Отъ неудержимыхъ рыданій во время борьбы съ призракомъ, лицо его было мокро отъ слезъ.

— Онѣ цѣлы, онѣ на мѣстѣ! — восклицалъ Скруджъ, цѣлуя занавѣски своей кровати. — Ни онѣ, ни кольца не сорваны! Все цѣло, все на мѣстѣ! Онъ здѣсь и я здѣсь, и тѣни того, что могло случиться, я знаю, могутъ разсѣяться! Я знаю, что онѣ исчезнутъ, я увѣренъ въ этомъ!

Руки его, однако, путались въ его платьѣ; онъ надѣвалъ вещи на изнанку; волнуясь, онъ ихъ рвалъ, ронялъ, словомъ, продѣлывалъ съ ними всякія несообразности.

— Не понимаю, что я дѣлаю! — восклицалъ Скруджъ, плача и смѣясь одновременно и въ совершенствѣ изображая изъ себя, съ чулками на рукахъ, фигуру Лаокоона со змѣями.

— Я легокъ, какъ перышко; счастливъ, какъ ангелъ; веселъ, какъ школьникъ; безпеченъ, какъ пьяница! Желаю всѣмъ веселаго Рождества! Счастливаго Новаго Года! Ура, ура, ура!

Въ припрыжку перебѣжалъ Скруджъ въ гостиную и остановился, окончательно запыхавшись.

— А вотъ и кастрюля, въ которой я разогрѣвалъ свою кашу! — воскликнулъ онъ, принимаясь скакать передъ каминомъ. — Вотъ дверь, черезъ которую вышелъ духъ Марли! Вотъ уголъ, гдѣ сидѣлъ духъ теперешнихъ святокъ! Вотъ окно, черезъ которое я видѣлъ блуждающія тѣни! Все на мѣстѣ! Все правда! Все дѣйствительно такъ и было!.. Ха, ха, ха!

Для человѣка, который столько лѣтъ не смѣтся, дѣйствительно, это былъ поразительный, удивительный смѣхъ; это было начало безконечнаго, радостнаго хохота въ будущемъ!

— Я не знаю, какое число сегодня, — продолжалъ Скруджъ, — и не знаю сколько времени пробылъ я среди духовъ! Однимъ словомъ, я ровно ничего не знаю; я какъ младенецъ! И это мнѣ безразлично! И я предпочитаю быть младенцемъ! Ура! ура!

Его восклицанія были заглушены церковными колоколами, которые отбивали самые веселые перезвоны, какіе когда либо приходилось ему слышать: Динь, динь, донъ, бумъ! бумъ, динь, динь, динь, донъ, бумъ, бумъ, бумъ! Донъ, динь, динь, донъ, бумъ!…

О, великолѣпно! Восхитительно!

Подбѣжавъ къ окну, онъ открылъ его и высунулся. Ни тумана, ни мглы! Ясный, морозный день, одинъ изъ тѣхъ дней, которые бодрятъ и веселятъ душу и заставляютъ энергичнѣе переливаться кровь въ жилахъ. Солнце, ясное небо, чистый воздухъ, звонъ колоколовъ! О, великолѣпно! о, восхитительно!

— Какой сегодня день? — кричалъ Скруджъ черезъ окно маленькому мальчику въ праздничномъ платьѣ, который остановился подъ окномъ, быть можетъ для того, чтобы посмотрѣть на него.

— Что? — спросилъ удивленный ребенокъ.

— Какой сегодня день, милый мальчикъ? — повторилъ Скруджъ.

— Сегодня? — проговорилъ ребенокъ. — Да вѣдь сегодня день Рождества!

— День Рождества! — прошепталъ Скруджъ. — Значитъ я не пропустилъ его! Духи все совершили въ одну ночь? Конечно, оии могутъ сдѣлать все, что только пожелаютъ; кто въ этомъ можетъ сомнѣваться? Конечно, они всесильны! Эй, послушай, милый мальчикъ!

— Чего? — отозвался ребенокъ.

— Знаешь ли ты лавку продавца битой птицы, на углу второй улицы отсюда?

— Еще-бы!

— Какой умный ребенокъ! — сказалъ Скруджъ. — Замѣчательный ребенокъ! — Ты быть можетъ замѣтилъ, проданъ ли тотъ чудный индюкъ, который вчера былъ на выставкѣ? Не маленькій, а самый большой?

— Который съ меня?

— Что за прелестный ребенокъ! — восхищался Скруджъ. — Пріятно разговаривать съ такимъ мальчикомъ. — Да, да, мой котенокъ, тотъ самый!

— Онъ еще тамъ, — сказалъ ребенокъ.

— Неужели? — обрадовался Скруджъ. Такъ иди и купи его!

— Разсказывай сказки! — воскликнулъ мальчикъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Скруджъ, — я говорю совершенно серіозно. — Поди купи его и скажи, чтобы принесли сюда, а я здѣсь дамъ адресъ, куда надо будетъ его доставить. И вернись сюда вмѣстѣ съ мальчикомъ изъ лавки, а я тебѣ дамъ шиллингъ. А, если ты все это обдѣлаешь скорѣе чѣмъ въ полчаса, то получишь цѣлую крону!

Мальчуганъ полетѣлъ, какъ пуля. Чтобы пустить стрѣлу, хотя бы съ половинной быстротой, надо было найти стрѣлка съ очень твердой рукой.

— Я пошлю этого индюка мистеру Бобу, — шепталъ. Скруджъ, потирая руки и разражаясь веселымъ смѣхомъ. Онъ никогда не отгадаетъ отъ кого. Онъ, пожалуй, вдвое больше Крошки Тима. Я увѣренъ, что Бобъ вполнѣ оцѣнитъ эту штуку. Никогда, ничего подобнаго не удавалось сдѣлать старому Джо.

Онъ написалъ адресъ, хотя и не совсѣмъ твердымъ почеркомъ, но все же написалъ и спустился внизъ, чтобы открыть входную дверь и встрѣтить мальчика съ индюкомъ. Пока онъ стоялъ здѣсь въ ожиданіи, его глаза остановились на дверномъ молоткѣ.

— Всю жизнь я буду любить его! — воскликнулъ онъ, гладя молотокъ рукою. — Хорошъ же я, нечего сказать, что никогда раньше не замѣчалъ его! А между тѣмъ, какой у него милый видъ! Ахъ, добрый, хорошій дверной молотъ! Но вотъ и индюкъ! Эй, слушай, сюда! Какъ поживаешь, мальчикъ? Желаю тебѣ весело провести Рождество!

Дѣйствительно индюкъ былъ на славу! Трудно даже себѣ представить, чтобы эта птица стояла когда-нибудь на своихъ собственныхъ ногахъ. Вѣдь, онѣ бы, навѣрное, подломились подъ ея тяжестью въ одну минуту, какъ сюргучныя палочки!

— Но вотъ что, пріятель, тебѣ не дотащить ее до Камденъ-Тауна, — сказалъ Скруджъ. — Возьми кэбъ!

Смѣхъ, съ которымъ онъ сказалъ это, смѣхъ, съ которымъ онъ уплатилъ за индюка, смѣхъ, съ которымъ онъ далъ деньги для кэба, смѣхъ, съ которымъ онъ вознаградилъ маленькаго мальчика, былъ превзойденъ лишь только тѣмъ неудержимымъ хохотомъ, съ которымъ онъ опустился въ свое кресло, весь въ испаринѣ, задыхаясь и продолжая хохотать до слезъ. Не легко ему было побриться, такъ какъ руки его продолжали сильно дрожать, а между тѣмъ это занятіе требуетъ большого вниманія, даже тогда, когда вы не пляшете во время бритья. Но, еслибы онъ себѣ даже отрѣзалъ кончикъ носа, то и тогда бы онъ не утратилъ своего веселаго расположенія духа, а ограничился бы лишь тѣмъ, что преспокойно бы наклеилъ на ранку кусочекъ англійскаго пластыря.

Онъ надѣлъ свое лучшее платье и, покончивъ съ туалетомъ, вышелъ на улицу прогуляться. Толпа въ это время дня также оживленно сновала взадъ и впередъ по улицамъ, какъ когда онъ былъ на нихъ въ обществѣ Духа настоящихъ святокъ. Заложивъ руки за спину, Скруджъ шелъ, смотря на всѣхъ съ радостной улыбкой. Онъ имѣлъ такой привѣтливый видъ, что два — три веселыхъ уличныхъ мальчишки не могли удержаться, чтобы не окликнуть его: — Здравствуйте, сэръ! Желаемъ вамъ веселыхъ праздниковъ, сэръ. Скруджъ часто увѣрялъ потомъ, что изъ всѣхъ пріятныхъ звуковъ, которые ему приходилось слышать въ жизни, эти слова, безъ сомнѣнія, для него были самыми пріятными.

Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ узналъ въ господинѣ, идущемъ ему на встрѣчу, того самаго почтеннаго человѣка, который заходилъ наканунѣ къ нему въ контору, спрашивая: «Здѣсь-ли контора Скруджа-Марди?»

Сердце сжалось у Скруджа при мысли какъ этотъ пожилой господинъ на него взглянетъ, когда они встрѣтятся; но въ тоже время, почувствовавъ, какъ онъ долженъ поступить теперь, онъ самъ быстро подошелъ къ нему:

— Милостивый государь, — сказалъ онъ, пожимая ему обѣ руки, — какъ ваше здоровье? Надѣюсь, вчерашній день былъ для васъ вполнѣ удаченъ? Вашъ образъ мыслей дѣлаетъ вамъ честь. Желаю вамъ весело провести Рождество!

— Господинъ Скруджъ?

— Да, это мое имя; боюсь, что для васъ оно не изъ самыхъ пріятныхъ. Позвольте мнѣ извиниться передъ вами. Не будете ли вы столь добры… (тутъ Скруджъ что-то прошепталъ ему на ухо).

— Хорошо ли я разслышалъ? — воскликнулъ тотъ ошеломленный. — Дорогой мистеръ Скруджъ, серіозно ли вы говорите?

— Пожалуйста, пожалуйста, — перебилъ его Скруджъ, — ни на одинъ пенсъ меньше! Увѣряю васъ, что я лишь плачу старый долгъ. Сдѣлаете ли вы мнѣ эту милость?

— Дорогой мой, мистеръ Скруджъ, — отвѣчалъ тотъ, сердечно пожимая руку Скруджа, — не знаю, право, какъ и благодарить васъ за такую невѣроятную щедр…

— Ни слова больше, прошу васъ, — прервалъ его Скруджъ. — Зайдите ко мнѣ. Вы не откажетесь?

— О, съ охотою! — воскликнулъ пожилой господинъ.

Не подлежало сомнѣнію, что въ этихъ словахъ выразилось его самое искреннее намѣреніе посѣтить Скруджа.

— Благодарю васъ, — сказалъ Скруджъ, — безконечно вамъ благодаренъ, тысячу разъ благодарю васъ! До свиданья!

Онъ вошелъ въ церковь; потомъ прошелся по нѣсколькимъ улицамъ, торопливо всматриваясь въ мимо проходившихъ людей; ласково гладилъ по головкѣ встрѣчающихся съ нимъ дѣтей, распрашивалъ нищихъ, съ любопытствомъ заглядывалъ въ кухни домовъ, потомъ переносилъ взгляды на ихъ окна. Все, что онъ видѣлъ, ему чрезвычайно нравилось. Онъ никогда не думалъ, чтобы прогулка или вообще что бы то ни было могло доставить столько радости. Послѣ полудня онъ направился въ ту часть города, гдѣ жилъ его племянникъ. Разъ двѣнадцать прошелъ онъ взадъ и впередъ передъ дверью его дома, не рѣшаясь подняться на ступеньки подъѣзда, не рѣшаясь постучать.

Наконецъ, онъ собрался съ духомъ и постучалъ.

— Баринъ дома, дитя мое? — спросилъ Скруджъ горничную, прехорошенькую дѣвушку.

— Да, сударь.

— Гдѣ же онъ, милая?

— Въ столовой, сударь, вмѣстѣ съ барыней. Позвольте, я васъ провожу туда.

— Спасибо, я пройду одинъ, баринъ меня знаетъ, — проговорилъ Скруджъ, взявшись за ручку двери, ведущей въ столовую.

Онъ осторожно нажалъ ручку двери и, пріотворивъ ее, просунулъ въ нее голову. Въ это время находившаяся тамъ молодая чета разсматривала празднично накрытый столъ, какъ и полагается молодоженамъ, дорожащимъ изяществомъ своей сервировки и потому желающихъ убѣдиться, все ли на столѣ въ порядкѣ.

— Фредъ! — произнесъ Скруджъ.

Милосердный Боже! Какъ вздрогнула жена племянника Скруджа! Еслибы онъ въ эту минуту не забылъ, что видѣлъ се сидѣвшею въ углу на мягкомъ креслѣ со скамеечкою подъ ногами, то никогда бы не рѣшился такъ ее обезпокоить.

— Господи прости! — воскликнулъ Фредъ. — Кто это тамъ?

— Это я, твой дядя Скруджъ. Я пришелъ къ тебѣ обѣдать. Можно мнѣ войти, Фредъ?

Можно ли войти? Скруджъ долженъ былъ благодарить Бога, что Фредъ не оторвалъ ему, отъ радости видѣть его, руку! Черезъ десять минутъ Скруджъ чувствовалъ себя, какъ дома. Сердечнѣе пріема, оказаннаго ему племянникомъ, нельзя было ничего себѣ представить; жена племянника во всемъ слѣдовала примѣру мужа. Когда явился Топперъ, и онъ не отставалъ отъ нихъ; такъ же поступила и маленькая, пухленькая сестренка и всѣ гости, по мѣрѣ того какъ они являлись. Какой восхитительный праздникъ, какія восхитительныя шутки, какое восхитительное единодушіе, какое вос-хи-ти-тель-но-е счастье!

Но тѣмъ не менѣе онъ рано поднялся на слѣдующее утро и отправился къ себѣ въ контору. О! очень рано! Какъ хотѣлось ему придти туда первымъ и захватить врасплохъ пришедшаго послѣ него Боба Кречита! Въ ту минуту это было его главнымъ желаніемъ. И ему это удалось! Да, онъ имѣлъ это удовольствіе! Часы пробили девять, а Боба все не было! Четверть десятаго, а Боба нѣтъ, какъ нѣтъ! Онъ уже опоздалъ ровно на восемнадцать съ половиною минутъ. Скруджъ сидѣлъ съ настежъ растворенною дверью, чтобы видѣть какъ Бобъ Кречитъ прошмыгнетъ въ свою конуру.

Прежде чѣмъ открыть дверь, Бобъ снялъ шляпу, затѣмъ вязаный бѣлый шарфъ; въ одинъ мигъ усѣлся онъ на свой табуретъ, и перо забѣгало по бумагѣ, какъ будто торопясь нагнать потерянное время.

— Это еще что? — проворчалъ Скруджъ, стараясь придать своему голосу прежній тонъ, — развѣ можно такъ опаздывать?

— Я очень извиняюсь, мистеръ Скруджъ, что опоздалъ, — сказалъ Бобъ.

— Опоздалъ! Я думаю, что опоздалъ! — возразилъ Скруджъ. — Прошу васъ войти на минуту ко мнѣ.

— Вѣдь это случилось только разъ въ теченіе цѣлаго года, — конфузясь, оправдывался Бобъ, выходя изъ своего чулана. — Это болѣе не случится, увѣряю васъ, сэръ. Вчера я немного повеселился.

— Очень хорошо все это, но я долженъ вамъ сказать, другъ мой, — проговорилъ Скруджъ, — что я долѣе не намѣренъ терпѣть подобныя вещи. Поэтому, — продолжалъ онъ, быстро соскакивая съ своего табурета и нанося такіе тычки въ бокъ Бобу, что того откинуло вновь въ его конуру, — поэтому я прибавлю вамъ жалованье!

Бобъ, весь дрожа, кинулся къ линейкѣ, лежавшей на конторкѣ. Одну минуту онъ собирался хватить ею Скруджа, взять его за- шиворотъ и позвать прохожихъ, чтобы надѣть ему смирительную рубашку.

— Желаю вамъ провести весело Рождество, Бобъ, — сказалъ Скруджъ съ такимъ серіознымъ видомъ, что нельзя было усомниться въ его искренности и при томъ онъ такъ дружески похлопалъ Боба по плечу. — Пусть это будетъ гораздо болѣе счастливое Рождество, чѣмъ я желалъ вамъ многіе многіе годы, Бобъ! Я прибавлю вамъ жалованье и всячески постараюсь поставить на ноги вашу выбивающуюся изъ силъ семью, и сегодня же послѣ обѣда, ва чашей дымящагося пунша мы все это хорошенько обсудимъ. А пока затопите-ка хорошенько камины, да сбѣгайте и купите новое ведро для угля!

Скруджъ сдѣлалъ еще гораздо больше, чѣмъ обѣщалъ. Что касается Крошки Тима, который остался живъ, то для него Скруджъ былъ вторымъ отцомъ.

Онъ превратился въ такого добраго друга, такого добраго хозяина, такого добраго человѣка, какими бывали добрые люди въ доброе старое время въ старой доброй странѣ, въ добромъ городѣ. Находились люди, которые подсмѣивались надъ нимъ изъ за происшедшей съ нимъ перемѣны, но онъ не обращалъ на это никакого вниманія. Онъ былъ достаточно мудръ, чтобъ знать, что все хорошее на земномъ шарѣ всегда подвержено насмѣшкамъ со стороны извѣстнаго рода людей. Такъ какъ подобные люди должны были считаться слѣпыми, такъ думалъ онъ, то въ концѣ концовъ пусть лучше болѣзнь ихъ выразится въ морщинахъ вокругъ глазъ отъ смѣха, чѣмъ въ какой либо другой менѣе привлекательной формѣ. Вся душа его смѣялась, и этого для него было вполнѣ достаточно. Съ духами у него болѣе не было сношеній, зато съ людьми онъ ихъ всячески поддерживалъ, и вся его жизнь была основана на началахъ доброжелательности. И про него шла молва, что, если кто достойно встрѣчаетъ и проводитъ праздникъ Рождества, то это, именно, онъ; — эту справедливость ему отдавали всѣ.

Желаю отъ души, чтобы такое же мнѣніе сложилось о васъ, обо мнѣ, о насъ всѣхъ, и тогда, какъ говорилъ Крошка Тимъ: Да благословитъ Богъ всѣхъ насъ и каждаго изъ насъ!

---

1. Народная англійская поговорка («Dead as а door--nail»).
2. Падубъ, остролистникъ (flex aquifolium) обрядовое рождественское дерево въ Англіи.
3. Англійскій старинный танецъ.
4. Бобъ — народное названіе шиллинга.