Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Рождественская ночь править
Приятели уговаривали меня на Рождество уехать в деревню. В Москве все то же, всюду сутолока, всем как-то не до тебя, а в деревне — ты сам по себе. Да и верно: зима, снег, ночь вся в звездах.
Уж когда со станции поедешь в розвальнях — радость входит в душу. Приедешь в жарко натопленный дом, бревна пахнут сосной, дедушка Феоктист Андреич, тетка Афросинья, на столе закуски, пироги, все рады, в камине хворост горит, хорошо!
На Ярославском вокзале приятели мои, охотники, одетые фантастически, сидят за столом в буфете первого класса. Проходящая публика с багажом, несмотря на заботы, останавливается и с интересом посматривает на охотников. У приятелей моих полушубки. У кого зеленый, а то белый, оторочки из мерлушки, на поясе охотничий нож, лыжи, ружья, на голове шапки с наушниками.
— Знать, медвежатники, — говорят пассажиры.
На станции Итларь все мы выходим. Платформа в снегу.
Возчики дожидаются. Встречают. Тащат багаж, кульки. Станция как игрушка. У дверей горят фонари, а за станцией виден лес, задумчивый, покрытый снегом. Хочешь не хочешь, а у буфетчика надо выпить, человек хороший. Радостно встречает:
— Вот, семга хороша. Только что из Архангельска получил.
Достает семгу, обернутую в лубки и перевязанную бечевой. Режет ножом бечевку, и большая рыбина блестит серебром. Отрезает кусок и дает попробовать Павлу Александровичу, тот говорит серьезно:
— Налей!
Наливает рюмку.
— Замечательно, — говорит Павел Александрович.
— Семгу надо взять, — советуют приятели.
— Можно, — соглашается буфетчик, — хоша половинки вам не довольно ли, а то мне тоже надо для буфета.
Отрезает половину нам.
Возчики наши, Батранов, Бабошин, тоже пьют, закусывают.
— Вот, — говорит буфетчик, — вчерась в Покрова ездил с супругой к обедне, так вот, верите ли, где Гарусово, к лесу вот лосина прошел! Вот велик!..
Какой-то пассажир, в большом армяке поверх полушубка, солидный, с длинной бородой, слушая буфетчика, сказал, поглядев на нас:
— По лосям надо к нам, в Раево, верст тридцать отсюда. Мы каждый день лосей видим. Место лесное. Приезжайте. Я вас, кстати, лосиной угощу. У меня на всю зиму засол. Лосина хорошая.
Скрипят полозья, розвальни по мерзлой дороге раскатываются. Под Ратухином вывалились в снег.
— Полегче, — крикнул Василий Сергеевич, — я не желаю, у меня ревматизм. Не угодно ли, сколько за шею снегу набилось!
Он, стоя, отряхивался.
— Явный фахт, — сказал Батранов, — ночью-то, Василий Сергеевич, нешто разберешь, где раскатить.
На повороте от леса, на горке, среди темного сада, весело блестели окна моего дома. У крыльца встречал дедушка Феоктист:
— Озябли, поди. Морозы стоят сердитые. Пожалуйте, самовар готов.
Трещит хворост в камине, весело пылая, освещает стены бревен моей деревенской мастерской. Чай с коньяком.
— Ты что все молчишь? — спрашивает приятель Вася, смотря на Колю Курина.
— Чего молчу? — отвечает приятель Коля. — Я, брат, думаю, вот когда ехал, смотрел — звезд-то сколько, а вот какая Вифлеемская — неизвестно.
— Здесь Вифлеемской звезды не увидите, — сказал серьезно Павел Александрович.
— Да, здесь не Вифлеем, там уши не мерзнут. До чего у меня ноги озябли — ужас!
— Сними сапоги, — говорю я, — погрей ноги у камина, а то простудишься опять. С Николаем — беда! Что ты в галошах едешь в деревню?
— «В галошах»! Не могу же я в валенках в Консерваторию прийти? Я ж не знал, что я в деревню поеду. Вы как-то все сразу. Не успеешь собраться. Я даже с Анфисой не простился. Оставил записку. Все-таки неловко. Жена ведь.
— А странно, — сказал Вася, — когда уезжаешь на праздник, жены не говорят: «Останься, зачем уезжаешь?». Моя жена Ольга без меня соберет всех своих знакомых баб, и что они говорят — уму непостижимо, всех перешьют… А при мне — неловко.
— А может быть, — задумчиво сказал Коля, сидя у камина и грея ноги, — может быть, они нам рожки ставят.
Доктор Иван Иванович, кушая пироги и запивая чаем, обернулся и грозно взглянул на Николая Васильевича.
— Об этом вы, дорогой, можете думать про себя, а не вслух говорить. Подобные высказывания в сочельник такого великого праздника — неуместны…
— Довольно ссориться, — сказал Павел Александрович. — Вот завтра придет Герасим, пойдемте с ним по лосиному следу. Лыжи новые, вот попробуем, норвежские…
Утром я взглянул в окно — белым-бело.
Весь сад в инее. Косо ложились синеватые тени от сарая, от высоких елей. Тетенька Афросинья, нарядная, в шелковом платке, поздравляла с праздником и, получив от меня подарок на бархатную кофту и шерстяное платье, зачастила:
— Вот, вот, благодарствуйте. Ну что, чего уж… Не молодость. В молодости-то этакого не было. Уж больно нарядно.
Павел Александрович и доктор Иван Иванович попробовали новые лыжи. Герасим смотрел на них, — глаза его хитро смеялись.
— Ведь это, Павел Александрович, привыкнуть надо. Узки больно лыжи — замучаетесь.
У Ивана Ивановича лыжи тоже норвежские, длинные, цеплялись носом друг за дружку. Упав, он сказал:
— Вот крендель выходит. Это верно, привыкнуть надо.
За утренним чаем решили переделать лыжи — укоротить.
Пилили пилой. Отпиливали. Пробовали ходить у дома — ничего не выходило. Расстроились ужасно и ругали Караулова, который посоветовал купить норвежские лыжи.
Простые лыжи нашли в деревне и ушли на них за реку, в Феклин бор.
Мы с приятелем Колей не пошли на охоту. И Коля, греясь у камина, раздумался.
— Вот ведь что, — сказал он, — вот, далеко от Москвы, тишина, и чувствуешь себя как в раю. А в Москве — все другое.
— Только не философствуй, — взмолился я.
Коля пожал плечами и гордо замолчал…
За окном летали легчайшие снежинки. Тишина и безлюдье.
Вскоре вернулись охотники, в коридоре снимали шубы. Кричали:
— Мало ли кто жить хочет!
— Какова штучка? — войдя, в волнении говорил мне приятель Василий Сергеевич. — Понимаете ли, прямо вот у Ремжи, вижу, за елками лось… Я это присел, жду, как покажется, а Ванька вдруг и говорит: «Не стреляй! Под праздник — Бог с тобой! И зверь тоже жить хочет!» Что под руку говорит охотнику! Лось и ушел…
— Это и не лось был, — сказал доктор Иван Иванович.
— Как — не лось? Слышишь, что он говорит? А кто же?
— Полно расстраиваться, Василь Сергеич, — с обычной своей улыбочкой отозвался Герасим. — Мне сбоку было видать: верно — не лось, мельникова лошадь; она по шерсти схожа, тоже пегая.
— Вот и возьмите их! Я ведь рога видел.
— Ну, так, значит, корова… — некстати засмеялся мой слуга Ленька. Василий Сергеевич мрачно посмотрел на него и, обернувшись ко мне, сказал:
— Константин Алексеевич! Вы когда-нибудь подтянете этого мальчишку?
ПРИМЕЧАНИЯ править
Рождественская ночь — Впервые: Возрождение. 1937. 24 декабря. Печатается по газетному тексту.