С. П. Шевырев
Римский карнавал в 1830 г
правитьПисьмо 4-е
правитьПомните ли вы, друзья мои, рассказ мой о первых впечатлениях Рима? Он предстал мне важным, угрюмым, неприветливым старцем, который одну только мысль повторяет беспрестанно — строгую мысль о смерти. Не удивитесь ли вы, когда я вам скажу, что за этим стариком водятся страшные проказы, что он шалит и веселится до безумия, как пылкий, неосторожный юноша? Все эти пороки Рима открыл мне шумный карнавал.
Не буду вам до малейшей подробности описывать этого праздника, столь известного из многих описаний и рассказанного так исправно сладострастным певцом Римских элегий, который светлую эпоху любви праздновал в Риме. Сообщу вам одно общее его впечатление, некоторые статистические известия и доставлю случай заметить черты характера народного, который преимущественно обнаруживается в общественных зрелищах.
По уверению всех старожилов здешних, Римский карнавал весьма много утратил от своего прежнего блеска. Прежде в это время не встречалось почти ни одного лица на Корсо — все маски; ныне напротив: маски стали редки, а все видишь лица. Обычаю прежнему более верен простой народ, который всегда в этом отношении отличается постоянством перед прочими сословиями. Прежде богатые и знатные фамилии Рима, известнейшие художники сочиняли живые картины, которые в огромных ландо, нарочно для сего приготовленных, прогуливались по Корсо. Предание говорит до сих пор о смерти Сократа, об Олимпе, где блистали все красавицы Рима, и Канова расточил свое воображение, о Сатире, написанной на сей Олимп поэтом Джирарде, о стихах в честь красавицы, изображавшей Прозерпину:
Si nel inierno ci fosse un tal viso,
L’inferno divereble paradiso.
Все проходит. Замечательно, что в Риме искореняются все древние обычаи. К празднику Рождества Христова уже не тратят денег на приготовление восковых картин, которые изображали рождения Спасителя и учреждались художниками на балконах домов и в церквях. В день Крещения не пугает детей и в овощных лавках не дарит их сластями страшилищная Вехана. Главная причина таких изменений есть бедность, доводящая народ до крайности. Несмотря на сие, однако, он верен своему веселому, свободному характеру и на Карнавале забывает свое горе.
По-прежнему в субботу перед неделей Карнавала в два часа по полудни раздается звон Капитолийского колокола, и Рим, скинув личину строгой важности, превращается в безумного, кипящего повесу-юношу.
Перед всеожиданным звуком в зале Капитолия совершается старинный обряд*: сенатору римскому** старшины жидов приносят подать и читают род клятвенной присяги. Прежде в обычае было, что сенатор давал толчка главному старшине и жиды вместо лошадей бегали по Корсо; ныне толчок делается одним знаком, а жиды, заменив себя конями, до сих пор платят за это подать***. По совершении обряда сенатор и его свита, предшествуемые отрядом войсковых музыкантов и драгунов с пестрыми знаменами, сходят с лестницы Капитолия и в золоченых каретах совершают торжественное шествие по Корсо.
______________________
* Происхождение этого обряда мне неизвестно, но я постараюсь об нем разведать.
** В Риме от блестящего древнего Сената осталась только одна развалина, один бессменный сенатор.
*** Замечательна еще подать, прежде платившаяся жидами за позволение ходить не в ворота Титовы, а в особенную калитку, которая для них нарочно была сделана. Несмотря на презрение к жидам, они весьма важный народ в Риме, ибо в их руках вся римская торговля. Им отделен особый квартал, называемый qhetto.
Лишь только в два часа ударит колокол, нетерпеливые маски высыпаются из домов, как пчелы из ульев. Во всех улицах, переулках, на площадях пульчинелли, пальясы, арлекины, адвокаты, графы, графини и разные костюмы. Все возрасты: от ребенка до старика — маскируются. Все торопится на гульбище. Весь Корсо усеян песком, окна и балконы завешаны материями, тротуары уставлены стульями, на площадях помосты для зрителей, переулки ограждены солдатами. Вдоль всей улицы от площади народной (piazza del popolo) до Венецианской (piazza di Venezia) тянется непрерывная двойная цепь экипажей, заложенных парами (четверней здесь не знают), не блестящих, но полных веселым народом, маскированным, костюмированным или в обыкновенном нещегольском наряде, которого не допускают самые обычаи неопрятного праздника. В каждом экипаже корзины с букетами и конфектами разного рода*. На иных кучера одеты в женское платье, или Пьеро, или в Арлекина с колпаком и погремушками. Вот коляска, наполненная серыми париками! Вот другая с весталками. Вот компания арлекинов! Вот все действующие липа оперы Карраджио! Вот большие дроги, убранные гирляндами, с толпою матросов, палящих всюду градом муки и мела! Вот отчаянные забияки, в блузах или в гадких сюртуках с засученными рукавами, в забралах, с несколькими пудами конфект, дерзко выезжают на ратное поприще! Вот целая семья — и дети в разных нарядах: пальясами, гусарами, греками — с полным удовольствием бессильными ручонками кидают конфекты в знакомых и незнакомых! Вот красавица укрывает в глубокое ландо и лицо и шляпку от боевого ливня и, вытерпев приятную пытку, с торжественною улыбкою поднимает из него букет, и взором, слегка кинутым, награждает любезного цветометателя!
______________________
* Сражаются не хорошими, а дурными конфектами, которых есть нельзя. Это шарики, похожие на град, из мела и муки. Их покупают по 20 коп. за фунт.
Посреди улицы, промеж карет и в прочих промежутках, медленно движется тесная толпа народа. Сквозь нее мимо экипажей шмыгают, суетятся, бегают, хохочут, дерутся, кричат, пищат безумные маски. Тут Поэт рассказывает стихами свои несчастья, муж ревнует жену и жалуется на cavaliere servente, Диоген с фонарем ищет человека, доктор предписывает лекарства, француз хвалится Парижем на дурном французском языке, кривляется пальяс, мужчина в платье женском кокетничает смешно и глупо, слон из хобота сыплет конфеты, медведь пристает к каретам, кот, ходя на двух ногах, ласкает лапами проходящих; пьяница шатается с бутылкой, кормилица носится с моськой, укутанной вместо дитяти, фокусник объявляет о пускании шара, рыцарь гуляет с своей дамой, пульчинелло тащит развалившуюся куклу, т. е. мертвый карнавал*, другой ест макароны, третий у него их крадет, Коломбины бегают с Арлекинами, около них Пьеро, как белые призраки, все фарсы италианские в лицах, дуры ножницами отрезывают пуговицы у мужчин и хохочут, безумные бьют народ лопатками**, графы и графини (Contee Contesse) в платьях прошлого столетия любезничают, турки и греки в щегольских костюмах расхаживают с трубками, толпы домино в курносых атласных масках и проч. и проч. Со всех сторон слышны голоса: luoqhi! luoqhi! (места! места!). Со всех сторон суетливые разносчики кричат: confetti! confetti! С балконов сыплются confetti градом. Встретились два знакомые экипажа, началась пальба с обеих сторон, кидают прямо в лицо друг другу, — и мука и мел веют по воздуху. Ратоборцы все запачканы с головы до ног: не в обычаях бонтона быть опрятным на карнавале. Красавицам, особам интересным, бросают букеты и confetti хорошие; в прочих — градом мела, несмотря ни на блондовые шляпки, ни на щегольской костюм, который еще более раздражает кидающих.
______________________
* Это бывает в последний день.
** Это напоминает древние Луперкалии.
Это гулянье, киданье, беганье продолжается от 2-х до 5-ти часов. Внезапно на трех площадях: Венецианской, Колонне и Народной раздаются первые выстрелы (mortaletti), предвещающие конец катанья и конный бег. Борьба и безумие раздражаются предвестием близкого конца наслаждению. Раздались вторые — и кареты очищают Корсо. Тогда толпа пешеходцев покрывает всю улицу — и маскам полная воля беситься, но наслаждение длится недолго. От площади Народной до Венецианской проезжает конница в знак близкого бега и возвращается оттоле вскачь. Народ теснится к тротуарам, и улица очищается, но все еще не совсем. Солдаты, расставленные вдоль всего Корсо, принуждены ружьями удвигать неосторожную толпу к стенам домов и, удвинувши, насильно вымести остальных пульчинелли и арлекинов с Корсо, усеянного песком и дрянными конфектами, ибо хорошие, упадшие случайно наземь, не ускользнули от зоркого внимания жадных бирбачони (повес).
Вот, кажется, улица уж совсем очистилась… нет еще… Какая-нибудь бешеная маска перебегает на другую сторону, несмотря на угрозы стражи и на то, что того и гляди промчатся кони. Нетерпеливые зрители высовываются из рядов и смотрят жадно на народную площадь: не несутся ли желанные бегуны?
Солдаты поминутно уравнивают прикладами подвижные строи народа, всегда готового сорваться с узды, всегда буйного и забывчивого в веселии. Ходить и прыгать нет воли — давай кричать! Пробежит ли собака вдоль чистого Корсо: свистанье, чарканье, рукоплескания оглушают бедное животное, которое с стыдом прокрадывается в тесные ряды народа. Любопытно в сию минуту быть на народной площади, против самой перспективы Корсо, у обелиска, отколе пускаются лошади: это называется la mossa (спуск). Здесь любопытно видеть, как мало-помалу очищается далекая, живая перспектива высокой улицы, уставленная с обеих сторон народом, и как приводят буйных неудержимых коней на ристалише. Сие зрелище послужило предметом для кисти Орана Берне. Его картина в Париже.
Вот возвратилась конница. По данному знаку являются расписанные, украшенные золотом легкие бегуны, к бокам коих привязаны колючие крылья, понуждающие их к бегу… Не успели поставить их вровень перед веревкой, не успели опустить оной, как они, не отягченные седоками сорвавшись с рук и потрясая жгучими крылами, помчались по Корсу до площади Венецианской… Вместе с ними с той же быстротою проносится вдоль всей улицы гул восхищенного народа… Бегущих впереди встречают рукоплесканиями, отставших свистом… У конца площади Венецианский холст, повешенный в ширину улицы, служит преградой неукротимому бегу… Удальцы хватают коней на лету или за хвосты, или за колючие крылья — и кони вновь смиряются. Хозяевам победителей после осмидневного ристания раздаются разные награды, из коих большая простирается до 80 пиастров (400 рублей).
Это веселие продолжается в течение 8 дней, т. е. до середы на первой неделе поста, выключая двух воскресений и пятниц, и постепенно возрастает от простой забавы до безумной шалости. В первый день только накрапают конфекты и маски кой-где видны. В последний сыплются они ливнем, маски сходят с ума и всех обуевает какое-то пьяное веселие. Во вторник после бега, когда наступит ночь, зажигаются моколетти. Весь народ, экипажный и пеший, со свечами в руках, тушит друг у друга. Вдоль всего Корсо, от центра гулянья — дворца Русполи, средоточия всех интриг, всего безумия и веселия, по обеим сторонам разливается живой, бегучий огонь по окнам, балконам и улице. С высших этажей на нижние опускают на струнах платки, чтобы тушить свечи своих антиподов. Дамы с тою же целию выскакивают из экипажей; мужчины бросаются в экипажи; с балконов шестами машут на зажженные рычаги в колясках, до которых низким пешим достать, трудно; употребляют все утонченнейшие способы тушения, и при всяком успехе свист, гам, хохот и крики senza moccolo! срамят потухшую коляску. Зрелище неподражаемое!.. Но в восемь часов мгновенно весь Карнавал потухает, — и мрак и тишина снова воцаряются на Корсо… Вместо реки огня бедно горят немногие фонари… А бешеный, запачканный воском, полусожженный народ торопится в Festino допировать последние часы, чтобы не отдать их даром жадному посту, уже грозящему своею роковою, унылой полночью.
Прошел и Festino; не более как в час очистился огромный театр, вмещавший тысячи шумного народа… Все успокоилось; все ужинает семейно, встречая строгий пост… и заутра — Рим снова отрезвился, снова восприял свою прежнюю важность, и веселья как будто не бывало! Ни один след об нем не напомнит: так незаметен сей переход от буйства к покою. Народ покорно идет в храмы, — и священники, означая пеплом сожженных костей человеческих крест на челах, отягченных парами вчерашнего веселия, грозно повторяют:
Memento homo, quia pulvis es in pulverem reverteus (помни человек, что ты прах и в прах возвратишься).
Веселие искренно; радость и вино открывают душу; праздники обличают характер народа.
Нет, как мне кажется, ни одного народного торжества, которое содержало бы в себе такую жизнь, такие стихии драматические, как Римский карнавал. Ездить, ходить, созерцать на гулянье недовольно для пылких италианцев: им надо кидаться конфектами. Мало с зажженными светильниками гулять по Корсу: надо тушить их друг у друга. Везде борьба, везде драма, действие рук. Верно, италианская пословица giochi dei mani — giochi dei villani есть соллецизм и неверный перевод с французского: jeu de mains — jeu de vilains, ибо villano значит мужик, а не негодяй. На наших гульбищах довольствуются одним созерцанием: смотреть на блеск экипажей, увидеть наряженную красавицу, зевать на народ, встречать знакомых — вот удовольствие. Здесь мало видеть красавицу, — надо закидать ее цветами; мало поговорить с приятелем, — надо забросать его мелом и выпачкать.
Нигде нет такой свободы, непринужденности, такого устранения всех церемонных приличий света, как на карнавале римском. Все сословия уравниваются веселием, и все вместе. Вы имеете право кидать конфекты на всякого, даже незнакомого; в вас кидают люди из простого народа — и глупо было бы обидеться. Всеобщий свист наказал бы вашу гордость. Едете на гулянье в самом дурном платье, ибо хорошего жаль марать мелом, или в самом уродливом костюме, — и никто вас не осудит. Станьте за каретой, сядьте с кучером, натыкайте дюжину маленьких детей на всех углах раскинутого ландо, — и никто не усмехнется: все это в обыкновенном порядке вещей. Никто не отличается ни экипажем, ни конями, ни платьем, а оригинальностью костюма можно заслужить всеобщие рукоплескания. Всюду совершенное отсутствие этой строгой чинности, охлаждающей всякое веселие. Все дурачится публично, в глазах всего народа, без ложною стыда. Бедный веселится точно так же, как и богатый, ибо у последнего отняты даже средства к тому, чтобы похвалиться перед неимущим. Полиция весьма мало вступается в дела веселящихся. Несмотря на такую вольность, не видно ни пьянства, ни непристойных драк. Весьма замечательно, что иностранцы, приезжающие в гости к римлянам принять участие в их празднике и не умеющие применяться к обычаям народа чуждого, попадаются в неприятности. Французы и англичане, кидая конфектами в проезжающих, до того забываются, что невинную шалость италианцев превращают во вред, и от их невежливости вспухли губы у некоторых красавиц. Два француза из-за конфект вышли на дуэль. Один из наших соотечественников вздумал похвастаться азиатскою роскошью и бросать медные деньги в народ — и за это был освистан*. Народ кричал ему: «Коль уж бросать деньги — так бросай серебряные». Один англичанин ударил солдата, который едва не проколол его штыком ружья. Так школьники, выпущенные из школы на бал к Иогелю, забываются и проказят до безумия, считая шалость всюду позволенною, вне их пансиона.
______________________
* Свистом римляне наказывают всех. Освистали Короля Неаполитанского за то, что он опоздал на иллюминацию храма Св. Петра и позволил дождю залить ее; освистывают и кучеров на карнавале, коль они дурно правят лошадьми; освистывают примадонн, собак, лошадей, неудавшийся фейерверк, джиостру и проч.
Разумеется, праздник, заключающий в себе столько драматических стихий, должен вести и к драматическим развязкам. Не проходило ни одного дня без неприятного случая. Раз конница проехала через женщину, но несчастная осталась жива. Лошадь кинулась в толпу и ранила человека. Слышно было о трех убийствах, из которых одно всего ужаснее: жена зарезала мужа за то, что он ходил с другою. Все сии убийства, как и большая часть совершаемых в Италии, причиняются ревностию*. Карнавал, поприще интриг, разумеется, более раздражает сей губительный, врожденный яд в сынах сладострастного юга. К тому же вспомним, что игры льва опаснее игр зайца.
______________________
* В той стране, где ревность ужасна, допускаются кавальеры servente. Объясните эти противоречия.
Карнавал весьма не нравится Римскому Правительству, которое всегда в раздоре с народом. Несмотря на то, оно не может его уничтожить. Кроме того, что таких праздников требует характер италианский. Карнавал, привлекая иностранцев, оживляет Рим торговлею. Одни confetti могут прокормить немалое число черни. Посему правительство насильно уступает народу Карнавал как необходимый, полезный грех; но зато уж и очищает его процессиями. Оно, кажется, позволяет своей буйной пастве в течение восьми дней отбеситься за целый год с тем, чтобы после беспечнее и легче управлять ею. Жрецы алтарей не престают однако убеждать жителей в том, что этот праздник не благоугоден Богу, и, если случится во время оного дурная погода, то в своих речах выставляют ее свидетельством явного негодования Божия. Некоторые благородные фамилии чуждаются сих забав, и матери семейств затворяют своих дочерей дома. Постные старички, ищущие спасения, уезжают в окрестности Рима в гости к монахам. Народ, несмотря на поучения, веселится без умолку и в самый сильный дождь, как то было ныне в четверг, под зонтиком бежит в костюме на свое милое гульбище. Несмотря на дождь настоящий, ливень мела и муки сыпался так же быстро и часто. Странно было видеть кучи зонтиков, двигавшихся вдоль Корсо под небом неприятно ненастным.
Судя по тому, что в римском карнавале нимало не участвует духовное Правительство Рима, что ему не предшествует ни один обряд религии, что сей праздник совершенно выходит из-под ее ведомства, ясно, что происхождение его должно быть языческое и что римский карнавал есть одна из блестящих развалин древней жизни, как пантеон, Колизей, гробница Метеллы, но развалина, украшенная многими подробностями новейшими*.
______________________
* Никто из антиквариев италианских до сих пор не написал исторического рассуждения об Карнавале. Я осведомился у одного ученого, и он мне ответил отрицательно.
P. S. Кроме гулянья по Корсо, во время Карнавала бывает много других удовольствий. Главное из них Festino, или публичный маскарад в театре Alibert, как и все маскарады вообще, но оживленный вольностию. Здесь соединяются все сословия; не различают классов в удовольствии. Кто платит, тот и веселится. Богатые в утешение могут иметь ложу, что гораздо удобнее, но и это дешево.
Кроме двух обществ музыкальных, о которых я говорил в прошедшем письме, в Риме существуют еще два драматические общества, так же соперничествующие между собою, как и первые: члены одного называются Filodramatici, другого по скромности Imperiti. Сии общества состоят из авторов и аматеров игры обоего пола. В продолжении Карнавала они дают несколько представлений публичных, в коих принимают участие и дамы римские, из любви к искусству чуждающиеся ложного стыда. Есть между сими актерами и таланты удивительные. На сих представлениях я гораздо более понял образ игры итальянской, нежели на настоящем театре римском. Играли несколько переводных пьес с французского, но замечательнейшая была трагедия «Уголино» молодого поэта Стербани, о котором я говорил в прошедшем письме. Это не трагедия, а лучше сказать, несколько сцен трагических, разбитых на 3 действия. В первом между тремя лицами решается судьба Уголино. Второе действие есть лучшее. Мне казалось до сих пор невозможным представить на сцене смерть голодом; автор «Уголино» убедил меня в противном. Уловка, достойная таланта! Он представляет Уголино в темнице; уж прошел день как не приносят ему пищи; меньшие дети его за сценою; к нему приходит сын Ансельм. Их свидание, сон отца, его предчувствия — все это очень трогательно. Наконец слышат они стук у дверей; Ансельм обрадовался и думает, что несут им хлеба; старик подходит к двери и в отверстие видит, что ее забивают… Вопль отчаяния разрывает душу… Старик просит у неба молнии расковать его темницу, молодость сына ужасается такой просьбы… Отец говорит: «Поди, возвести братьям, что меня нет в живых; может быть, горе добьет их и сохранит от мучения», — и падает в отчаянии на солому. Занавес опускается. Кажется, все бы кончено, слава автору за новую мысль! Нет, он в третий раз открывает сцену и показывает смерть Ансельма и отца. Тут, при поднятии занавеса, чего вам остается ожидать, если не ужасного зрелища, как Уголино пожирает солому, на которую упал он? Третье действие, разумеется, нелепо и состоит из одной пустой декламации. В новой трагедии, направленной к историческому, действительному, физическое страдание изображать невозможно. Это предоставим идеальной древней трагедии — творцу Филоктета и потерянного, к сожалению, Лаокоона. В роли Уголино я удивился искусству актера, имя его Casciani. Жаль, что он не родился в этом звании. Это гений; к тому же он и страстно влюблен в свое искусство. Довольно и то сказать, что он все третье действие, естественно невозможное, силою игры показал возможным, несмешным, неотвратительно ужасным. Ансельма играла одна дама с большим чувством: все было оживлено душою полуденною. Прочие актеры, явившиеся только в 1-м действии, очень интересны были своими физиономиями и костюмом. В одном из них я думал видеть живой портрет того столетия. Непременно должны воскреснуть драма в Италии, среди народа столько к ней способного, столькими стихиями для нее владеющего, — и воскреснуть в блеске новом. Наши внуки доживут до такого счастия. Здесь природа и физиономия все те же, как были при Ромуле: какое же должно быть очарование видеть воскресших римлян на сцене!
Декламация италианцев, несмотря на то, что их трагедия так же стоит на котурне классическом, имеет гораздо более простоты, чем французская и немецкая. Как мне видно было из игры Уголино и Ансельма, у них обычай в рассказе живописать жестом каждое слово. Смотря на игру их, я, казалось, отгадывал в ней обычай древних, может быть, сохранившийся по преданию ли, по чудной ли способности народов южных к мимике*.
______________________
* Я уже заметил в одном из писем, что мимика родилась в Италии, что в Неаполе говорят жестами, а в Сицилии глазами ведут целые разговоры.
Способ играть комедию также совершенно оригинален. В нем нет ни грации, ни ловкости французской, но господствует необыкновенная живость, C’est un feu roulant. Актеры так скоро перебрасываются словами, что никакой суфлер, кажется, не поспел бы за ними. Всякое ощущение тотчас выражается во взоре и в чертах лица. Актеры не умеют держаться; актрисы одеваются без вкуса; женские голоса в разговоре очень грубы и неприятны, но душа полуденная так оживляет представление, что все эти недостатки прощаешь. Я видел одну комедию Джирарде «Gli amanti disqustati» (Разочарованные любовники), разыгранную аматерами прекрасно. Странно, что весь интерес на женщинах, а женщин нет на сцене: интрига ведена замысловато. Я напрасно сказал в прошедшем письме, что в Италии теперь нет автора комического. Джирарде имеет талант. Ему принадлежит интрига водевиля «Учитель и ученик», который у нас переделан с французского, а французом похищен из оригинальной комедии Джирарде L’ajo nel imbarazzo (le Precepteur dans l’embarazos).
К числу важных новостей Карнавала принадлежит следующая. Зрители театра Тординони разделились на 2 партии: на фавеллистов за примадонну Фавелли и экерлинистов за контральто Экерлин. Последняя партия, к которой принадлежит и маэстро музыки, сочинивший для Экерлин арию выхода (обида примадонне), превозмогла — и гордая Фавелли раз была освистана. Но в последний день карнавала помирились обе партии и примадонна была осыпана цветами: вечером в Festino обе соперницы сидели в одной ложе, как Венера с Юноною на Олимпе, и теперь разъезжают в одной карете. Ферлотти, примадонна Ваиле, отличились в «Матильде» с большим успехом, а теперь Джентили в «Корадине». Бедная Анти между тем прогуливала свою тоску по Корсо.
Главное известие великого Поста есть самое скоромное: Папа позволил указом простому народу есть скоромное, выключая известных дней, по причине всеобщей нищеты, лишающей возможности исполнить даже обеты Христианские.
Издатель, желая поскорее сообщить свежее известие о Р. Карнавале, напечатал это 4 письмо прежде 3-го, которое поместится в след. N.
Впервые опубликовано: «Московские Ведомости», 1830. N VIII. С. 361—381.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shevyrev/shevyrev_rimskiy_karnaval1830.html