С. П. Шевырев
Римские праздники. (Письмо из Рима)
правитьВ праздниках развиваются жизнь и характер народа на высшей их степени: эта истина очевиднее в Италии, где жизнь настоящая заменяется богатым прошедшим, где всякое наслаждение есть воспоминание. Народные праздники и зрелища в Италии составляют и теперь одну из главных стихий италианской жизни. Выражение — panem et circenses — и теперь национально. Недавно в Венеции одна почтенная дама издала прекрасное сочинение «О происхождении праздников Венецианских» (Origine delle Feste Venezianes) — с историею оных соединила всю историю Венеции. Когда-нибудь поговорю с вами подробнее об этой книге; теперь замечу только, что это прекрасный способ излагать историю в лучшие минуты жизни, ибо что такое праздник? — Не апофеоза ли какого-нибудь высокого мгновения в народной жизни? Не сии ли высокие мгновения суть лучшие страницы истории?
Праздники древнего Рима подали мысль Овидию написать его «Fasti». Всегда сожалею, что последние VI книг отняты у нас жадною древностию. Конечно, сие произведение в художественном отношении не имеет большого достоинства и даже может быть названо ошибкою в целом, хотя всюду рассыпаны в оном прекрасные описания, а похищение Прозерпины обнаруживает грациозную кисть певца «Превращений». Во время Овидия праздники не составляли главной стихии в современной жизни Рима: он чувствовал это сам и вот почему настроил свою лиру не на высокий тон героического гекзаметра, коим пел превращения, а на смиренный лад стиха элегического или пентаметра. Поэт совершил дело антиквария — и всякий наблюдатель древней жизни ему за это обязан. Как, например, прочитавши «Fasti», не уверишься, что скотоводство и земледелие занимали важнейшее место в физической жизни Рима и составляли главный источник его богатства: ибо жертвы богам стад и полей играют главнейшую роль в календаре римском*. Как развиваются более, нежели в каком-нибудь другом произведении поэзии римской, несравненно более, чем в Энеиде, многие черты характера народного, напр. суеверие, коего матерью, по сказанию Цицерона, была Этрурия. Как видна страсть к веселью, к процессиям, к богам, к апофеозам! Есть черты, которые даже и теперь найдешь в римлянах. Напр., Овидий, описывая в месяце Марте праздник Annae Perennae и гульбище народное у источника, посвященного оной, недалеко от берегов Тибра, говорит:
Ulio et cantant, quidquid didicev theatris — «там и поют, что выучили в театрах». Этот стих как будто принадлежит нынешнему времени. До сих пор мотивы опер, играемых на театре, раздаются в устах всякого пьяного повесы и особенно ночью.
- В этом отношении замечательно сходство праздников наших с римскими: в наших также играют весьма важную роль скотоводство и земледелие. Плуг и меч — два орудия древнего Рима. Первым вкопаны его стены, вторым расширен град. Пан, Веста и Марс — хранители Рима. Марс — отец его. Родство с Венерой пришло к ним от греков: посредством вымышленных сказок об Энее, прибытие которого на берег Лациума очень сомнительно (см. Нибура «Rom. geschichte»), римляне причлись в родню грекам и Венере. Искусство у древних римлян не родовое, а пришлое, и богиня красоты — иноземка, переселившаяся из Греции. Война и закон о межевании полей (tex agraria) — вот в двух словах содержание всей истории Рима республиканского. И России богатство и сила в земле. Она могуча, как тот исполин, который, касаясь земли, получал новую силу. Россию надо поднять от земли, чтобы задушить, а как поднимешь? Земледелие и скотоводство как два главные источника богатства народного и у нас играют важную роль в обрядах, сохранившихся еще от язычества. Намекну на сходство имени Св. Власия с Волосом, богом скота у славян. В России мне случилось слышать предание об Илье Великом и Николе Милостивом, в коем рассказан весь годовой труд мужика, сеющего пшеницу, от сохи до амбара и хлебной печи, под покровительством Св. Николая Чудотворца и при великих препятствиях со стороны Св. Пророка Илии. В этих грубых преданиях заметно влияние язычества. Автор «Истории русского народа» дельно замечает, что недаром первый храм в Киеве был в честь Пророка Илии и что теперь он у грубых простолюдинов играет роль Перуна. С нетерпением должно ожидать обещанного И. М. Снегиревым сочинения о наших народных праздниках. Тогда у нас будут свои Fasti — и в лучшем виде, чисто антикварском, ибо поэзия мешает истории. Но, мне кажется, при подобном сочинении формы Овидия по месяцам можно б было весьма удобно придерживаться и после легче таким образом вставлять новые изыскания. Так как не худо показывать сходства в предрассудках двух народов, хотя бы сии сходства и не предлагали важного следствия, замечу одно: Овидий в Мае месяце говорит: Нас quoque de causa, si te proverbia tangunt, Mense malas Majo nubere vutgus ait. У нас, кажется, тоже есть в обычае и в пословице «Кто женится в мае, тому век маяться». Не помню выражения. Соч. Пословица сия точно есть у нас, и ее сходство уже замечено было где-то И. М. Снегиревым. Изд.
Новейшие праздники Рима имеют то преимущество перед другими, что в них участвует во всем своем великолепии порожденное и воспитанное Италиею искусство. Большая часть оных, особливо те, установление которых принадлежит чисто религии христианской — не так как Карнавал, об языческом происхождении коего я уже намекнул в одном из своих писем, — большая часть сих праздников устроена первейшими классическими художниками Италии, каковы Микель Анжело* и другие.
- Известно, что Микель Анжело устроил многие процессии и иллюминации. Освещение храма Св. Петра ему принадлежит. Крест в том же храме, освещавшийся в Великую Пятницу (теперь сей обряд не совершается, к сожалению) есть также великое создание М. Анжело. Но я замечу, что эту мысль он, вероятно, заимствовал у Данта, которого, как известно, он изучал. Дант видел такой крест из душ или светов в планете Марса (см. его «Рай»).
Надо признаться, что ни в одном народе европейском эстетическое воспитание не развито в такой степени, как в народе италианском, и преимущественно римском. Это будут многие оспаривать, но тех попрошу я вглядеться пристальнее. Скажут первое: да они нечисты, неопрятны, имеют грубые привычки. Но чистота и опрятность не суть плоды эстетического воспитания, а благоустроенной практической жизни. Англичане — народ самый опрятный, ибо у них практическая жизнь развита в высшей степени, а между тем нет народа, в коем вкус к изящному развит бы был менее. Англичане не рождены для искусства; это назначение италианца. Да войдите в мастерскую великого художника: какой беспорядок, какая нечистота! И между тем отсель-то исходят высокие создания кисти и резца! Таков Рим, такова вся Италия: она неопрятна, как мастерская художника. Скажут еще: но это эстетическое воспитание видно ли в воспитании общественном и домашнем и имеет ли на него значительное влияние? Сознаемся, что не имеет столько, сколько могло бы иметь; виною тому правительство, коему подлежит воспитание народа. Но это доказывает только, что искусство, не подкрепленное силою жизни политической, как великого центра, от коего развиваются силы народные по всем частям человеческого образования — искусство одно бессильно.
Первым доказательством моего положения я мог бы привести Историю Искусства* и указать на место рождения первейших художников мира, но, во-первых, такое доказательство было бы слишком неопределенно, во-вторых, я намерен более говорить о настоящем и показать из того, что теперь вижу в Италии, как могли здесь образоваться великие гении художества и какие следы в свою очередь они по себе оставили.
- Я должен бы был указать вообще на историю Италии, но, мне кажется, до сих пор никто не обратил внимания на надлежащую точку, с коей должно смотреть на народ италианский, и не написал Истории Италии, избравши главным центром народной жизни искусство. Есть множество отдельных сочинений по части истории искусства, но ни в одном сия история не связана с политической. Так обратно, много книг о политической истории Италии, но ни в одну не входит важная роль искусства. Здесь не могу не упомянуть о столь известном сочинении Сисмонди «Histoire des republiques du moyen age». Меня это сочинение совсем не удовлетворило, ибо я в Истории Италии хотел бы непременно видеть искусство как одну из первых и едва ли не главную стихию италианской жизни. Впрочем, не стану упрекать автора: он ограничился целию чисто политическою, и от него нельзя требовать исполнения того, чего он сам себе не задал. Замечу только в подтверждение сказанного мною выше, что История Сисмонди в самых двух блистательных столетиях Италии, а именно в XV и XVI, становится скучна, ибо тогда высшая жизнь народа сосредотачивалась в искусстве и представители века были Анжелы и Рафаэли, а в политической жизни мы видим одно только унижение. Вот почему Медицисы у Сисмонди играют такую жалкую, или, лучше сказать, гнусную роль. Вообще Сисмонди, верный своей цели, представил нам Италию сих веков одною неприятною стороною — и потому все великие покровители искусства являются у него в самом невыгодном свете.
Взгляните на наружность италианского селянина, на его одежду: как она живописна, как она обрисовывает все формы тела! Накинет ли он плащ — он драпируется им через плечо, как древний римлянин тогой. Посмотрите, как на сельском празднике необразованные мужики строят для процессий триумфальные ворота и украшают их гирляндами и фестонами из роз и мирта: какие правильные линии, какой вкус в отделке! Полюбуйтесь на эти виноградные гирлянды, которыми поселяне усаживают сады свои по дорогам Италии: посему-то первый въезд в Италию для жителя севера кажется волшебным праздником. Взгляните об Рождестве на овощников и колбасников, которые весьма непоэтическими окороками ветчины, кружками сыра, колбасами и проч. так правильно и такими стройными линиями убирают свои лавки, переплетая колбасы миртами и развешивая из них фестоны. Невольно удивишься, как умеют они из такой вонючей прозы своих товаров извлечь поэзию архитектонического украшения! Пройдите летом по вечеру мимо арбузников: какими стройными и живописными пирамидами располагают они пунцовые ломти чернозернистых арбузов, которыми прохлаждается чернь римская! Посмотрите также на пирамидальные громады ярких апельсинов, которые здесь то же, что репа у нашего народа*. Посмотрите на образа в селах, живописуемые простолюдинами! Как в них правилен рисунок! Как черты не унижают лика божественного! Всюду вы найдете благотворные следы искусства, сообщающего благовидное приличие и красоту обыкновенным формам народной жизни.
- Впрочем, наша репа слаще, ибо здешние апельсины очень кислы.
Италианец вообще плохой ремесленник. Никакое ремесло ему не удается, и он о нем не радеет. Но там, где ремесло просит помощи у художества, он мастер. Дать форму изящную ремеслу — его дело. В Риме портные дурны, сапожники еще хуже, столяры никуда не годятся, но зато все художественные изделия превосходны. Подите на piazza di Spaqna, и там вы увидите богатую выставку произведений римской промышленности. Там мрамор всех родов, гранит, порфир, алебастр, бронза и прочие материалы благородного художества представят вам в миниатюре все лучшие создания древнего и нового искусства для эстетического украшения вашему кабинету. Вот чернильница в виде храма Весты, или голубка, или вазы с змеею по рисунку древнему; вот гробница Сципиона с точною надписью, или ненией, по мнению Нибура; вот пирамида Сестия, последний ряд колонн храма Фортуны на Форуме, колонны Фоки, Антонина, Траяна; вот львы Кановы; вот ваза с голубками, что на славном мозаике Капитолийском: все это накладки на бумагу для вашего письменного столика. Вот ящик камеев, тут голова Аполлона Бельведерского, Венеры Медицейской; вот вам головы со всех мраморных жителей Ватикана и всех размеров; красавица может в них заковать свои руки, щеголь пригвоздить несколько изящных головок к своему накрахмаленному нагруднику. Вот мозаики, также всех размеров; вы на них найдете все от храма Петра и Форума до голубков Капитолийских. Вот римские бусы: они так живо подражают морскому жемчугу, что грех бы для пустого тщеславия красоты играть жизнию водолазов… Вот бронзовые или алебастровые копии с лучших произведений ваяния… Но трудно исчислить все то, что художественная промышленность Рима изобрела для приманки иностранцев.
Выпал снег в Риме и покрыл белым хитоном площади древней столицы — радость народу! Что ж он делает? У него снег — минутный мрамор: мальчишки лепят из него статуи. Помню, Вазари рассказывает о Микель-Анжело, что он однажды во Флоренции из снега слепил статую, которою пленился Медицис, его покровитель. Я сначала удивился этому, мне казалось невероятным, что такое множество снега могло выпасть во Флоренции, чтобы достало его на статую. Первый снег в Риме разрешил мое сомнение, и на площади Св. Петра мальчишки объяснили мне предание летописца художников.
Но праздники, представляющие, как я сказал, лучшие мгновения в жизни народной, более всего могут служить подтверждением моей мысли. С сею-то целию расскажу вам о сельском празднике, в котором участвует один простой народ. Вот вам выписка из моего журнала; я записал все на другой день, пока картина была свежа в моей памяти. Извините беспорядок описания: не хочу перекладывать на фразы, ибо верю в свежесть первого пера. Прибавлю только кое-где некоторые подробности.
16-го июня н. с. Четверг (1830). Минул год моему въезду в Рим. Как счастливо провел я этот день! Каких ощущений в нем не было! Утром, в 4 часа, я отправился с моими знакомыми в Дженсано (gensano) на славный праздник Infiorata, который служит продолжением corpus Domini (fete-Diex)*. Приехав туда, мы крытой аллеей и потом садами спустились к озеру Неми, древле посвященному Диане, и дошли до мельницы. Это в самом деле тихое око Дианы, так как озеро Альбано, ему соседственное и более обширное, можно назвать оком солнца: ее брата. Оттуда опять возвратились в аллеи Дженсано, где ходил и группировался народ в ожидании бега лошадей. Мало было хорошеньких поселянок, однако мелькали иные. Пустили лошадей, крик радости раздался! Как неосторожны италианцы! Их игры буйны и отважны. Они на празднике не могут обойтись без конного бега; в одном из окрестных местечек Рима бывает раз в году бег и ослов. Это ужасно веселит италианцев, ибо они любят посмеяться.
- Я упоминал прежних письмах (см. Моск. Вестн. 1830) о процессии, совершаемой в день сего праздника по колоннаде Св. Петра, учрежденной также великими художниками.
Обедали мы в народном трактире, где была шайка бирбачонов (повес), которая криком наполняла комнату и беспрестанно повторяла accidenti, любимую брань здешней черни, но формою своею не нарушающую скромности печатной, ее можно произнести даже и при даме, разумеется, не в пылу гнева, но передавая, как обычай. За столом один селянин сказал мне, что этот праздник стоит месту 1000 скудов, т. е. по-нашему 5000 рублей асс. После обеда мы вышли на гулянье.
От фонтана, прохлаждающего площадь, простираются две улицы отлогими горами; одна ведет к церкви, на фасаде коей устроен алтарь с образом Богоматери и черными сердцами по занавесу кругом, и другая к такому же украшению с таким же образом Богоматери. Сии-то улицы устилаются коврами из цветов разного рода, как-то: ярко-желтой генистры, зеленого мирта, пунцового мака, лиловой торрины, пестрых гвоздик, белых нарциссов, разноцветных тюльпанов, роз, астр, розмарина и проч. По обеим сторонам приготовляемых ковров протянуты миртовые цепи, прикрепленные к столбам, увенчанным полными корзинами гвоздик.
Здесь видите вы роскошь полуденной природы и искусства. Установление сего праздника принадлежит главнейшим художникам. Но кто же снаряжает ежегодно сии ковры по весьма изящным рисункам? Простые поселяне. И они исполняют это с таким радушием, с такою охотою и любовию к делу, каких только можно ожидать от души, свободно наслаждающейся искусством. Все, чем яркая кисть богатой, полуденной природы расписала наряд щеголихи-весны, все собрано здесь на один минутный мозаик, для одного мгновенного, но изящного, но полного наслаждения. Любуйтесь: вот ковер, по золотому полю генистры, шитой пунцовыми нитями мака; вот купол с колоннами из лиловой торрины со всеми оттенками колорита, искусно подобранными из других цветов более темных; вот алтарь из роз и астр с Св. Причастием; вот герб Папы, изображающий льва, держащего в лапах башню; вот гербы разных посланников, вазы прекрасных форм, чаша с голубками; вот лики ангелов, херувимов… И все это мозаик цветочный: что за колорит, что за яркость! Видно, что эти краски разведены на лучах полуденного солнца! А по бокам вместо цепей и опушки — ведь это те же мирты, что у нас так холят и нежат в оранжереях!
Между тем, во время приготовлений, по обеим сторонам ковров гуляет народ в праздничных одеждах, и в этой толпе все красавцы и красавицы окрестностей римских. Вот идет молодой жених: его смуглое лицо покрыто румянцем, как арабский персик; из-под пуховой шляпы светятся черные глаза и лоснятся черные кудри; спереди черной пуховой шляпы гвоздики (стало быть, он в ладу с своей любезной, ибо они были бы сзади в случае разлада между любовниками); синяя бархатная куртка и синее бархатное исподнее платье тесно облегло его тело, жилет желтый с золотыми пуговицами настежь, тонкая рубашка на груди полуоткрытая*, на шее цветной платок, небрежно завязанный; пунцовый пояс стянул его стройный стан; белые чулки обводят округленные икры; большие серебряные пряжки пригвоздили башмаки к ногам. Вот его черноглазая, смуглолицая невеста: на голове у ней развеваются пестрые ленты; косы подобраны и затянуты острой булавкой**, грудь открыта и украшена снизками кораллов; цветной корсет с лентами по плечам подхватил перси; белое или цветное сборчатое платье укрыло стан…
- Эпитет италианца — открытая грудь, англичанина — сжатые зубы.
** Мода носить в головах большие булавки снята дамами с поселянок Италии.
Много было красавиц, много мелькало прекрасных глаз, чудных профилей, свежих лиц… Но вдруг в окошке показалась одна с русыми локонами, с черными глазами, со щеками пылающими; около нее вертелось множество мужчин; улыбка не слетала с ее лица. Я загляделся на нее… Но скоро после встретил славную Витторию и узнал ее по портрету Берне, который имеет сходство, но ниже оригинала. Французская кисть уступает природе италианской. Виттория чудно нарисована, но колорит ее выцвел. Какою дугою обведены брови! Радуга не так правильна. Римский нос без холма, которым на портрете подарил ее художник, грациозно очерченный, глаза серые, но огненные, с длинными ресницами; рост маленький; костюм сельский. Она гуляла с своею сестрою. Артисты вились около идеала красоты; она так скромно, так мило с ними говорила, без кокетства, как бы зная инстинктом, что они любят в ней не продажную красоту, не минутное наслаждение, а идеальное, что они любят ее как артисты. Я видел, как она поклонилась патриарху здешних художников, седовласому Торвальдсену, и говорила с ним. Она с такою нежною улыбкой смотрела на старика, что в этом было что-то умилительное. Мы ее долго следили, ходили за нею (признаюсь в грехе) в церковь, где видели ее на коленях, мило улыбающуюся*… Потом взглянул я опять на красавицу у окна… Около нее не было обожателей, а была какая-то старуха. Лицо ее было серьезно и не имело прежней прелести, которую составляла улыбка — выражение сладострастия. После Виттории она померкла, как померкает Венера Тицианова пред Мадонной Рафаэля. Итак, я видел две красоты: красоту сладострастия и искусства. Эта встреча была кстати на художественном празднике…
- Потом мне случилось слышать анекдот о Виттории, приносящий ей честь. Она живет в Альбани и принадлежит семейству, содержит себя, служа моделью славным художникам, след., красота — все ее богатство. Раз у нее в семье захворал оспой ее маленький племянник, отец и мать его были в поле, она не отходила от его постели. Ей говорили, что это опасно, что она может погубить свою красоту. Она отвечала: «Да кому ж ходить за ребенком?»
Но пора возвратиться к цветочным коврам; не более как в три часа времени они уже разостланы в полном блеске ярких красок. Солнце близко к закату; дальняя туча-море кажется туманом вечерним; уже видны штандарты с образами… Сейчас пойдет процессия и истопчет все ковры, а добросовестный италианский селянин все-таки хочет улучшить свою работу: то, сыпля муки на пунцовый мак, выводит белые, круглые гирлянды, то кинет на зеленые промежутки горсть маковых листьев, желая таким образом доукрасить дело хоть на одну минуту, лишь бы в нем совесть художника была спокойна. Такое свободное наслаждение изящным служит лучшим доказательством моему положению, что италианец по инстинкту художник, что искусство у него то же, что соты у пчел, что нить у паука. Кто же принуждает его к такому полному, добросовестному окончанию минутного ковра, который того и гляди истопчется процессиею, если не его собственное чувство?
Но вот народ стал по сторонам миртовой цепи… Я нарочно выбрал лучший отрывок ковра… Идет процессия. В ряду монахов и певчих заметны маленькие девочки, одетые крылатыми ангелами*… Невинным малюткам можно бы было позволить смять эти ковры, но они бережно обходят рисунки, посредине расположенные, и осторожно ступают по цветам. Несутся огромные штандарты — образа. Что если б это были картины Рафаэля? Но и эти свидетельствуют, что они писаны на родине искусства. Наконец последняя группа с Св. Причастием, которая замыкается вооруженными солдатами, все попирает, все рушит, истребляя весь ковер, а за нею толпящийся народ довершает рушение того, над чем он трудился не часы, а целые дни… Миртовые преграды рушились… Мальчишки, девчонки бросаются на цветочный хаос и выбирают уцелевшие цветы… Поселяне собирают в лукошки остальную муку, уносят торопливо корзинки гвоздик… Все кончено, все в миг исчезло… Процессия идет на гору и потом через тенистую аллею возвращается вниз с другой горы, с такою же быстротою уничтожая второй мозаик…
- Здесь это служит большим награждением для детей, и только за хорошее поведение позволяется им в процессиях являться ангелами; уж зато для них это праздник. Влияние духовенства на здешнее воспитание детей весьма замечательно; страсть к процессиям внушается из детства, здесь игры детей — служить обедню, петь духовные песни, совершать процессии; игрушки их — маленький алтарь, статуйки святых, маленькие ясли (presepio) и прочее сему подобное. По воскресеньям школьники всегда бегают по улице с крестом и поют: нести крест считается у них великим удовольствием и всегда за это бывает у них драка.
Этот народный праздник есть полная минута в жизни италианской, живая миниатюрная картина всей Италии. В нем участвуют искусство, природа, религия, народ и правительство. Религия на этом празднике, как и всюду в Италии, подчиняется искусству; у нас бы не позволили на коврах изображать Св. Причастие и попирать ногами высокий символ религии, у нас бы сочли за безбожие нарядить мальчика ангелом; но таков характер религии в Италии — ее образы слишком чувственны. У нас напротив чувство веры сохранилось чище, духовнее. Этому в Италии много причин, но главные суть два: развалины мира языческого (и в самой религии не изглаженные) и климат.
Здесь душа не может входить в себя, внутрь своего святилища; она живет вне, в образах чувственных. Да прочтите сочинение Бонштентена «L’homme du Nord et L’homme di Midi», где тайна человека северного и южного разрешена совершенно. Но к празднику.
Природа предлагает все свои сокровища искусству — и первый дар цветов, весь свой годовой запас, трудами солнца и земли приобретенный, отдает ему для одного минутного наслаждения. Италианский селянин для этой минуты трудится целые дни, побуждаемый не выгодой, а врожденною любовию к искусству. Это лучшая черта в пользу доброты характера италианского. Здесь понимаешь, что поселяне римские недаром ходят в Ватикан и что их глаза свыклись с прекрасными формами художества.
Наконец минутное уничтожение ковров, тщательно разостланных народом, могло бы намекнуть на злоупотребление исполнителей воли здешнего правительства, которые пренебрегают воспитанием народа и попирают в нем то, что посеяла щедрая природа юга, а сам он, как будто с досады, уж дотаптывает остальное.
Полные ощущений прекрасных, мы отправились с праздника. Еще стоявши у ковра, я думал: «Слишком полон этот день радостию, надо чем-нибудь ему опечалиться — не понесут ли нас лошади»? Иногда сердце пророк. Так и случилось. Мы съезжали с крутой горы Дженсано к Аричии…. Вдруг повод у лошадей порвался… и они, не чувствуя удил, понеслись с горы… Один из моих знакомых выскочил… Кучер спрыгнул. Нас осталось трое… Я испугался, как разумеется… Кричу ferma. Лошади несли по весь дух. Коляска стучала об экипажи по бокам. Я ни на что не решался; двое пеших покусились остановить лошадей, но тщетно (еще черта в пользу римлян)… Наконец они повернули влево… Одна споткнулась — и коляска остановилась на ней… Ночь была звездная, но без своей героини — луны, как романтическая поэма без героя, но со множеством точек. За нами ехали экипажи с факелами, это в обычае. Едучи в Рим, я предчувствовал, что меня ожидает письмо — и в самом деле, получаю письма от всех друзей, родных и знакомых. Сейчас же из Италии перенесся в Россию… День незабвенный!.. Каких ощущений в нем не было? Даже и ощущение близкой смерти, но ведь и оно необходимо для полной радости жизни!
Вот вам отрывок из моего журнала; извините, что долог. В Италии живешь минутами… В ней нет богатого; деятельного настоящего, как я сказал, но зато мелькнет иногда такой светлый, такой ясный день, как у нас среди дождливой осени — и этот день невольно яркими чертами впишется в книгу памяти. До будущей беседы, где доскажу остальное… Прошу одного только: не требуйте порядка от моих писем… Пишу, как вижу и как льется…
Февр. 22. 1831
Впервые опубликовано: «Телескоп». 1831. Ч. 2. N 7. С. 402—419.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shevyrev/shevyrev_rimskie_prazdniki.html