Ржавчина (Леткова)/РМ 1881 (ДО)
См. также одноимённые страницы.
| Ржавчина |
| Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1881, книга X, с. 246—329. |
РЖАВЧИНА.
правитьН. Некрасовъ.
I.
правитьДавался литературно-музыкальный вечеръ съ благотворительною цѣлью. Уже къ началу въ залѣ было и тѣсно, и душно. Три газовыхъ люстры давали иного свѣту, но также и слишкомъ много жару.
Передніе ряды креселъ заняты были избранными, которымъ распорядительницы «сочли долгомъ» послать билеты. Они въ свою очередь «сочли долгомъ» явиться.
Одинъ изъ этихъ «избранныхъ», молодой гвардеецъ, все время поворачивался назадъ, какъ будто отыскивалъ кого-то. Онъ видѣлъ, какъ передъ самымъ началомъ концерта вошла въ залу дѣвушка въ темносѣромъ платьѣ и затерялась гдѣ-то въ заднихъ рядахъ.
«Конечно, это она», — въ десятый разъ повторялъ онъ про себя, снова поворачивался на креслѣ и отыскивалъ биноклемъ сѣрое платье. А ихъ, какъ нарочно, такъ много было въ послѣднихъ рядахъ. Наконецъ, онъ нашелъ.
«Да, конечно, кто или она, или ея старшая сестра. У той было что-то дѣтское въ лицѣ. А эта уже видно много испытала. — И онъ опять начиналъ вглядываться въ дѣвушку въ сѣромъ платьѣ и повторялъ: — Она, она».
А ее въ сущности было и трудно замѣтить въ толпѣ. Она сидѣла въ «ненумерованныхъ» мѣстахъ, не эффектная, въ сѣромъ шерстяномъ платьѣ, гладкомъ бѣломъ воротникѣ и рукавахъ, съ просто причесанными волосами. Въ ея лицѣ, только всмотрѣвшись, можно было найти красоту, да и то не въ чертахъ, а въ выраженіи. Черты лица простыя, носъ довольно толстый, большой ротъ и сѣрые глаза. Она была вся — слухъ, вся — вниманіе. Видно было, что эстрада поглотила ее всю.
Вотъ вышелъ ея любимый литераторъ. Онъ такъ давно былъ для нея чѣмъ-то священнымъ. Она замерла вся.
Онъ вышелъ блѣдный, худой, измученный, заговорилъ нервнымъ голосомъ…
Вся его жизнь пронеслась передъ ея глазами: сколько онъ перенесъ, сколько выстрадалъ!…
Онъ прочелъ «Пророка» Пушкина. Казалось, каждый нервъ его дрожалъ, каждое слово шло черезъ сердце…
Такое чтеніе не могло не захватить публику. Имъ закончилось первое отдѣленіе. Крикамъ и вызовамъ не было конца.
Дѣвушка въ сѣромъ платьѣ вся отдалась впечатлѣнію. Ей хотѣлось поближе увидать его. Она стала пробираться къ первымъ рядамъ.
— Вѣра Ѳедоровна, вы не узнаете меня? — услышала около себя низкій, пѣвучій голосъ.
Она быстро обернулась и увидала высокаго гвардейца, изящно согнувшаго талію и съ вопросительнымъ видомъ смотрѣвшаго на нее. Она съ недоумѣніемъ оглядѣла его.
— Боловцевъ, — отрекомендовался онъ. — Братъ Анны… Забыли?…
— Ахъ, здравствуйте! — разсѣянно проговорила она. — Я бы, признаться, не узнала васъ.
— Тогда я ходилъ въ статскомъ… Военная форма мѣняетъ… Да и времени много прошло съ тѣхъ поръ… Воды-то сколько утекло!… Много перемѣнилось… Бѣдная Annette!…
Вѣру точно что-то передернуло. Она не отвѣтила ему ничего на послѣднюю фразу и стала пробираться впередъ. Онъ тѣснился за нею.
— А я такъ радъ, что встрѣтилъ васъ… Скажите, вы все тамъ же, у Анушиныхъ?
— Нѣтъ, я живу въ деревнѣ, — неохотно отвѣтила она, не оборачиваясь къ нему.
— Вотъ какъ! Педагогствуете? — улыбаясь спросилъ онъ.
Она ничего не отвѣтила.
Въ это время на эстраду въ седьмой разъ вышелъ ея любимецъ-литераторъ и она почти не слушала своего собесѣдника.
— А мнѣ такъ хотѣлось васъ встрѣтить гдѣ-нибудь. Такъ хотѣлось разспросить объ Аннѣ… Я вѣдь почти ничего не знаю о послѣднемъ времени ея жизни.
Она была слишкомъ занята эстрадой, чтобы вслушаться въ то, что онъ говорилъ. Послѣдняя фраза однимъ звукомъ осталась у нея. Она только черезъ нѣсколько минутъ сообразила, что могла означать она.
Вѣра быстро обернулась, но гвардеецъ уже скрылся. Онъ подождалъ отвѣта минуты двѣ и ушелъ изъ залы. А она теперь, Богъ знаетъ, что дала бы, чтобы потребовать объясненія этой фразы. Послѣднее письмо Анны цѣликомъ встало въ ея головѣ. «Я дошла до каменной стѣны, — писала она. — Сзади глубокій ровъ: идти впередъ — разобьешь голову, вернуться назадъ — свалишься въ пропасть… Что дѣлать?» А потомъ дальше… И все письмо дышало такимъ отчаяніемъ, что почти навѣрное можно было ожидать ужаснаго исхода.
У нея духъ захватило. Ей хотѣлось сейчасъ же, сію секунду отыскать его и разспросить обо всемъ, что ему извѣстно. Но во всѣхъ залахъ была такая толкотня, что невозможно было никого отыскать.
Видно было, что Вѣра Ѳедоровна была чужая всему обществу: никто не подошелъ къ ней, никто даже не обратилъ вниманія на ея одинокую фигуру, скромно прижавшуюся къ косяку окна въ одной изъ боковыхъ залъ.
Она съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣла въ пеструю толпу, шумными волнами приливавшую изъ главной залы. Было очень много военныхъ, но того, кого ей такъ хотѣлось видѣть, между ними не было.
Вѣра рѣшила терпѣливо ждать начала втораго отдѣленія и во что бы то ни стало отыскать Боловцева.
«А что, если уѣхалъ? — пришло ей въ голову. — Тогда жди до завтра, разыскивай…»
И ей самой показалось страннымъ: думала ли она когда-нибудь, что будетъ такъ страстно желать бесѣды съ Боловцевымъ.
Она познакомилась съ нимъ три года тому назадъ въ Парижѣ у его кузины, Анны Слащовой. Но ихъ знакомство было совершенно безцвѣтно, хоть Боловцевъ и считалъ долгомъ завести всегда какой-нибудь серьезный разговоръ въ обществѣ Вѣры. Потомъ она рѣдко видала его. Утромъ онъ шелъ завтракать къ Биньону, затѣмъ ѣхалъ верхомъ въ Bois и только обѣдалъ всегда у Анны; вечеромъ же отправлялся на какіе-то «вечера». Въ театры онъ не ѣздилъ, — серьезныя пьесы ему казались скучными, онъ чистосердечно признавался въ этомъ, а добродушно смѣяться отъ веселыхъ комедій онъ не умѣлъ.
Въ воспоминаніяхъ Вѣры о заграничной жизни Боловцевъ нарисовался очень блѣдною фигурой. Теперь она такъ хотѣла видѣть его, потому что онъ былъ для нея единственнымъ источникомъ узнать что-нибудь объ Аннѣ.
Антрактъ близился къ концу.
Публика начала мало-по-малу уходить въ главную залу. Вѣра все стояла у косяка.
Какой-то старецъ началъ подозрительно посматривать на нее и нѣсколько разъ прошелся передъ ней. Она ничего не замѣчала. Въ головѣ всплывали, мѣшались и исчезали картины, письма и слухи…
Наконецъ послышались первые аккорды «Руслана». Второе отдѣленіе началось. А Боловцевъ не проходилъ еще… Ея нервы отъ сильнаго напряженія въ продолженіе двадцати минутъ были страшно натянуты. Когда дверь въ залу затворилась и она увидѣла, что остались въ фойе только она, да два буфетчика, слезы подступили къ горлу. Она не могла больше ждать. Ей нужно было сейчасъ же все знать объ Аннѣ.
— M-r Боловцевъ! — вскрикнула она, увидавъ двухъ офицеровъ, проходившихъ черезъ фойе въ залу.
Одинъ изъ нихъ обернулся.
— Это вы, — онъ замялся, не помня фамиліи Вѣры.
— Удѣлите мнѣ нѣсколько минутъ, — торопливо перебила она, усаживая его въ кресло и садясь сама. — Вы успѣете еще… Я искала васъ… Мнѣ хотѣлось поговорить объ Аннѣ…
Онъ оглядѣлся. Они были почти одни. Буфетчики не могли слышать ихъ разговора. Изъ залы доносились пѣвучіе и могучіе звуки.
— Разскажите мнѣ пожалуйста все, все, что вы знаете про нее, — нетерпѣливо заговорила она.
— Да вѣдь она мнѣ только нѣсколько строкъ передъ смертью написала, — отвѣтилъ онъ, принимая какое-то строгое, совсѣмъ несвойственное ему выраженіе.
— Передъ смертью?! — едва слышно переспросила она.
— Да, за нѣсколько минутъ писала, — пояснялъ онъ, видно не понимая, что именно поразило ее въ его фразѣ.
— Пишетъ: «Черезъ пять минутъ меня не будетъ. Револьверъ лежитъ тутъ же рядомъ и спокойно ждетъ того мгновенія, когда онъ кончитъ мои страданія».
Вѣра молчала. У нея не было силы произнести хоть одно слово, хотѣлось такъ много спросить, но она не находила слова, не знала, съ чего начать.
— Бѣдная! Жаль, конечно, — такая молодая и уже была такъ ужасно испорчена. Она положительно не въ своемъ умѣ была. Я ужь давно замѣтилъ это…
— Постойте, — прервала она его, овладѣвъ собой, — разскажите мнѣ все подробно. Анна застрѣлилась?… Гдѣ, когда, отчего?…
— Да вы развѣ ничего не знаете? — изумился онъ. — Вы были ея самымъ лучшимъ другомъ, — меня она никогда не любила… Я бы долженъ былъ спрашивать у васъ.
— Я не знаю почему, но мнѣ ничего не извѣстно: съ вашими ни съ кѣмъ я не вижусь, вѣдь изъ-за нея же… Все это время я была въ деревнѣ, тамъ я получила и ея послѣднее письмо. Она его писала въ первыхъ числахъ ноября.
— Ну, а покончила съ собой пятнадцатаго. И обставила все это какъ-то странно, непонятно, какъ и все, что она дѣлала.
— Да вы разскажите все по порядку.
— Я не знаю, что было съ ней въ послѣдній годъ ея жизни. Въ послѣдній разъ я встрѣтилъ ее въ Monte-Carlo, за рулеткой. Но какъ встрѣтилъ!?.. Лучше и не вспоминать… Съ тѣхъ поръ про нее доносились чудовищные слухи. Я не хотѣлъ вѣрить, не хотѣлъ слушать. Бѣдная женщина! Вы не повѣрите, какъ иногда мнѣ было жаль ее!… Но, съ другой стороны, она носила нашу фамилію… Бросивши мужа, она взяла опять прежнее имя. Согласитесь, грустная извѣстность… Madame Anna de Bolowzeff не могла льстить всѣмъ намъ…
Онъ опять отклонился отъ разсказа, опять занялся личными ощущеніями. До нихъ Вѣрѣ не было никакого дѣла.
— Когда же вы узнали о ея смерти? — спросила она нетерпѣливо.
— А вотъ я вамъ все разскажу, — началъ онъ, повернувшись на креслѣ въ ея сторону. — Шестнадцатаго ноября утромъ тетка Александра Аркадьевна получаетъ телеграмму изъ Ліона. Annette проситъ ее пріѣхать по нужному дѣлу въ Ліонъ, Hôtel de France. Можетъ не особенно торопиться. Ну, вы знаете, Александра Аркадьевна всегда въ дѣлахъ, всегда занята. Да притомъ она какъ-то совсѣмъ охладѣла къ Annette. Она не придала телеграммѣ большаго значенія, хоть и говорила, что поѣдетъ, когда окончитъ дѣло по контракту съ арендаторомъ ея симбирскаго имѣнія. Вдругъ вечеромъ вторая телеграмма: содержательница Hôtel de France увѣдомляетъ, что Annette застрѣлилась въ ночь, съ пятнадцатаго на шестнадцатое.
— Да какъ она попала въ Ліонъ?…
— Она обдумала все это. Она пріѣхала въ Ліонъ нарочно затѣмъ, чтобы застрѣлиться. Каковъ характеръ-то? — Ѣхать такъ далеко съ твердымъ намѣреніемъ похоронить себя тамъ. Большой городъ, никто ее не знаетъ. Пріѣхала пятнадцатаго, остановилась въ Hôtel de France и весь день писала что-то. Потомъ оказалось, что писала письма мужу, матери, мнѣ. Удивительно, право, какъ это вамъ-то?… А вечеромъ поѣхала въ телеграфное отдѣленіе… Ужь это потомъ все узнали. А тутъ только видѣли, что куда-то уѣзжала минутъ на двадцать. Потомъ пріѣхала бъ себѣ и заперлась. А ночью услышали выстрѣлъ… Открыли дверь… Сидитъ въ большомъ креслѣ, вся на бокъ свѣсилась… Кому дать знать? Кого извѣститъ? Ни на столѣ, нигдѣ ничего нѣтъ, что бы могло показать, кто она, гдѣ ея родные. Только на столѣ и оставила, что маленькую записку къ хозяйкѣ отеля: проситъ извинить ее, — и браслетъ съ брилліантовыми буквами А. В., что мать ей подарила. Вырученныя за браслетъ деньги проситъ употребить на ея похороны. Похоронить какъ можно проще и, главное, скорѣе.
— А какъ же дали знать матери?
— Да у нея записная книжка въ карманѣ была, — вся исписана по-французски… Вѣдь она никогда по-русски не писала. А на одной страницѣ, видятъ, написана по-русски и вложена телеграфная квитанція; разобрали, прочли депешу, что наканунѣ она матери-то давала. Сейчасъ и телеграфировали Александрѣ Аркадьевнѣ.
— Для чего же она такъ хлопотала о таинственности?
— Ахъ, вы знаете, какая у нея голова была… Пишетъ матери кроткое письмо, — всю жизнь свою перебрала. Дѣйствительно, не красна была… Въ концѣ прибавляетъ, что прощаетъ ее, но что видѣть ее не хотѣла бы и не могла бы… И даже еслибы мертвая увидала мать у гроба, такъ повернулась бы… Вѣдь надо ея воображеніе для этого!… Только и хлопочу, пишетъ, какъ бы умереть и быть похороненной раньше, чѣмъ будутъ разбирать всѣ мои вещи и найдутъ эти письма… И дѣйствительно, письма такъ спрятала въ коффрѣ, что ужь ихъ нашла тетка, когда пріѣхала въ Ліонъ.
— А она поспѣла къ похоронамъ?…
— Нѣтъ, Annette похоронили за день до ея пріѣзда.
— Хоть это послѣднее ея желаніе сбылось! — замѣтила Вѣра.
— Не совсѣмъ: Александра Аркадьевна велѣла вырыть гробъ и перевезла его въ Петербургъ, въ фамильный склепъ, — сказалъ Боловцевъ какъ-то сухо, какъ будто желая добить Вѣру этою фразой. Онъ сталъ ей противенъ въ эту минуту. Какъ можно было такъ холодно, такъ равнодушно говорить обо всемъ этомъ, особенно ему, знавшему все?…
— И тутъ!… — совершенно невольно вырвалось у нея.
Онъ понялъ, что ее возмутило.
— Какъ хотите, она — мать… Желать, чтобы могила дочери…
— Мать! — не дала она окончить ему. — Да неужели же этимъ именемъ все оправдывается?… Ну, да я лучше замолчу, — она вамъ тетка… Я навѣрное скажу много рѣзкаго…
— Да вы, пожалуйста, не стѣсняйтесь… Я самъ терпѣть не могу Александру Аркадьевну.
«Терпѣть не можетъ, а ручки цѣловать надо, справляться о здоровьѣ каждый день тоже бывало необходимо», — пронеслось у нея въ головѣ. Продолжать разговоръ съ нимъ она больше не могла. Онъ разсказалъ ей все, что зналъ. Говорить же съ нимъ по душѣ ей казалось немыслимымъ. Вѣра встала. Ноги у нея дрожали, голова кружилась, какъ будто послѣ сильной болѣзни.
Боловцевъ еще сказалъ нѣсколько заключительныхъ фразъ, какъ онъ жалѣетъ Анну, но вмѣстѣ съ тѣмъ какъ радъ ея смерти, этому избавленію отъ страданій…
Все это казалось Вѣрѣ сухимъ, антипатичнымъ и безцвѣтнымъ… Она протянула ему руку прощаться.
— А вы не пойдете въ залу? — спросилъ онъ ее.
— Нѣтъ, я домой…
— Прикажете проводить до экипажа?
— Нѣтъ, благодарствуйте, — отвѣтила она. — Я сама… Только еще одно слово… Исполните мою просьбу?
— Всегда радъ, любезно звякнулъ онъ шпорами.
— Пришлите мнѣ письмо Анны къ вамъ…
— Если позволите, привезу его самъ… Вашъ адресъ?
Она сказала ему, поблагодарила и стала спускаться съ лѣстницы.
— Mademoiselle?… — yслыхала она сверху.
Вѣра обернулась. Боловцевъ быстро сбѣжалъ къ ней на первую площадку и полушепотомъ сказалъ ей:
— А вѣдь всѣ письма Aniiette получила Александра Аркадьевна… Навѣрное, письмо къ вамъ такъ и осталось у нея.
— Меня это не удивило бы… — едва выговорила Вѣра и, не оглядываясь, стала быстро спускаться внизъ.
Она не замѣтила, какъ сѣла на извощика, какъ очутилась въ своемъ маленькомъ, неприглядномъ номерѣ… Сознаніе, что Анны нѣтъ, что Анна застрѣлилась, какъ-то совсѣмъ окутало ее, захватило всю. Она ничего не видала, ничего не слыхала… Воспоминанія такъ и нахлынули на нее. Нѣкоторыя картины изъ прошлаго ярко выступили передъ нею.
II.
правитьТри года тому назадъ Вѣра случайно попала въ Парижъ. Она пріѣхала съ семьей, гдѣ была гувернанткой. Они поселились въ извѣстномъ отелѣ, переполненномъ русскими, между которыми чаще всѣхъ ихъ посѣщала Александра Аркадьевна Боловцева, богатая вдова, жившая большую часть года въ Парижѣ.
Разъ эта Александра Аркадьевна обратилась къ Вѣрѣ съ просьбой придти къ ея больной дочери, родившей недавно мертваго ребенка.
— Annette ужасно скучаетъ… Она была бы очень рада побесѣдовать иногда съ молодой особой… Мы стары для нея… Пожалуйста приходите! Она живетъ здѣсь же въ отелѣ.
Вѣра сказала, что придетъ, какъ только будетъ свободна.
Въ тотъ годъ октябрь въ Парижѣ былъ дождливый, туманный, сырой. Самый здоровый человѣкъ — и тотъ не могъ не поддаваться вліянію этой погоды. Небо сѣрое, мелкій дождь, какой-то пронизывающій вѣтеръ.
Въ одно такое утро Вѣра увидала въ первый разъ Анну.
Вся ея обстановка какъ нельзя болѣе гармонировала съ суровымъ октябремъ. Громадная комната, обитая сѣрымъ атласомъ, какъ будто нарочно была вся загромождена ненужными и неудобными креслами, пуфами, козетками, столиками съ визитными карточками, корзинами цвѣтовъ. Тяжелыя гардины закрывали окна до половины, а спущенныя тюлевыя занавѣски помогали имъ впускать какъ можно меньше свѣта въ комнату. Вѣра взошла и успѣла разглядѣть въ этомъ полумракѣ все раньше, чѣмъ увидала Анну. Она со своей маленькой фигуркой совершенно тонула въ этой подавляющей обстановкѣ. Анна лежала на chaise longue въ черной бархатной блузѣ, отдѣланной кружевами point de Venise. На головѣ, причесанной въ двѣ косы, узкая бѣлая шелковая ленточка. Ноги прикрыты темно-лиловымъ couvre-pied также съ point de Venise. Рядомъ, на столикѣ, въ темныхъ вазахъ — два громадныхъ букета изъ ниццкихъ фіалокъ. Все было строго обдумано: ничто не нарушало траура, ничто, вплоть до болонки, на бѣлоснѣжной шейкѣ которой былъ надѣтъ черный бархатный ошейникъ съ серебрянымъ замочкомъ и серебряною надписью: «Cora». Все было разсчитано, все подчеркнуто, во всемъ хотѣлось щегольнуть горемъ.
Возлѣ Анны сидѣли три дамы и одна изъ нихъ была мать ея. Александрѣ Аркадьевнѣ было уже подъ сорокъ, но парикмахерская прическа, необычайно тонкая талія, фасонъ и цвѣтъ платья дѣлали ее гораздо моложавѣе.
Разговоръ все время шелъ по-французски.
— Вотъ уговариваемъ Annette встать и начать выѣзжать. По-неволѣ скучать будетъ, — лежитъ уже пять недѣль, — обратилась къ Вѣрѣ мать Анны послѣ обычныхъ представленій.
— У насъ всегда, chère madame Bolowzeff, — заговорила сидѣвшая у изголовья больной немолодая француженка, — держатъ больную три недѣли въ постелѣ и три на chaise longue. Я принимала у герцогини Грамонъ, у графини Ришлянде…
— Да какое мнѣ дѣло до вашихъ герцогинь и графинь! — раздраженно перебила ее Александра Аркадьевна.
— Но, maman, я должна слушаться кого-нибудь одного: или васъ, чтобы встать и летѣть завтра же въ Булонскій лѣсъ, или довѣриться madame Пуарье и вылежать еще недѣлю, — заговорила молодая женщина, отчеканивая каждое слово. Въ голосѣ слышно было, что она не слушается ни той, ни другой, а сдѣлаетъ такъ, какъ сама захочетъ. Этотъ рѣшительный тонъ, этотъ рѣзкій голосъ противорѣчили ея безпомощной фигуркѣ, ея блѣдному, безкровному лицу. Но такъ казалось на первый взглядъ. Стоило только немного вглядѣться въ ея тонкія губы и обратить вниманіе на длинные темно-сѣрые глаза съ металлическимъ блескомъ, чтобы понять, что въ этомъ маленькомъ тѣльцѣ огромный характеръ.
— Я уже ѣздила къ madame Gringoire, — говорила между тѣмъ Боловцева, обращаясь къ сидѣвшей съ ней рядомъ барынѣ съ ужасно краснымъ лицомъ, отчего ея свѣтлые глаза казались совсѣмъ бѣлыми. — Она пришлетъ завтра свою главную закройщицу снять мѣрку съ Annette… М-me Gringoire говоритъ, что теперь именно важно, чтобы корсетъ былъ сдѣланъ хорошо. Послѣ… — она затруднялась въ выборѣ слова, — послѣ подобной болѣзни талія не придетъ въ настоящій видъ цѣлыхъ два мѣсяца.
— А иногда и совсѣмъ не придетъ, — со вздохомъ проговорила ея собесѣдница. — Вы повѣрите, у меня талія была въ сорокъ шесть сантиметровъ. Всѣ поражались… А послѣ рожденія моего Nicolas я уже не могла стянуть больше пятидесяти четырехъ.
— А такъ какъ у меня никогда и не было тонкой таліи, то мнѣ и терять нечего, — какъ бы нехотя проговорила больная.
— Ахъ, Annette, какъ же ты говоришь такъ!? Ты знаешь, какъ Никсъ любитъ красивыя фигурки… Онъ не такъ цѣнитъ лицо, какъ фигуру…
— Да откуда же мнѣ взять ее, maman, если я создана квадратной? — уже совсѣмъ раздраженно отвѣтила Анна.
Видно было, что этотъ разговоръ надоѣлъ ей. Она приподнялась на лѣвый локоть, взяла со столика папиросу и стала курить, прищуривая правый глазъ. Она смотрѣла куда-то вдаль, желая показать, что не участвуетъ въ разговорѣ присутствующихъ. А разговоръ видно попалъ на благодарную тему.
— Вы знаете, какъ много значить корсетъ, — говорила m-me Боловцева, цѣдя сквозь зубы каждое слово. — Съ тѣхъ поръ, какъ я ихъ заказываю у Gringoire, Вортъ не узнаетъ моей таліи… Каждый годъ она становится тоньше на полтора сантиметра.
Вѣра начинала жалѣть, зачѣмъ пришла сюда. Она не знала, какъ дождаться конца темы, чтобы встать и уйти. Ей казалось страннымъ, что Анна, которая и просила ее придти въ ней, не сочла нужнымъ сказать ей ни полслова. Она какъ будто угадала мысли Вѣры.
— Вы въ траурѣ? — обратилась она къ ней. — По комъ?
— Я похоронила мать, — отвѣтила она неохотно…
Вѣра знала, что ей было извѣстно это и она задала такой вопросъ сама не зная зачѣмъ.
— И давно?
— Нѣтъ, только пять мѣсяцевъ тому назадъ.
— Но вы посѣщаете театры?
— Да. А развѣ нельзя? — спросила Вѣра, опять не понимая ея вопроса…
— Нѣтъ, отчего же если это еще занимаетъ, — проговорила она и вздохнула такъ, какъ бы желая показать, что для нея удовольствій болѣе не существуетъ.
— Настоящее горе, мнѣ кажется, не въ этомъ, — не могла не отвѣтить ей Вѣра. — Впрочемъ, я судить не могу.
Убѣждать эту барыню, задрапированную собственнымъ горемъ, ей показалось нелѣпымъ. Она оборвала разговоръ. Анна сейчасъ же поняла это и опять, повернувшись на лѣвый локоть и взяла со стола большую кипу картъ.
Акушерка-француженка сейчасъ же прочла желаніе больной. Она придвинула свой стулъ къ кушеткѣ и положила на колѣни дощечку съ перильцами. Анна сдала карты и онѣ начали играть въ безикъ. Видно было, что это ихъ обычное занятіе. Дамы, сидѣвшія здѣсь, какъ будто для больной, не обращали на это никакого вниманія. Онѣ оживленно продолжали свой разговоръ, перескочивъ какъ-то очень скоро отъ талій и корсетовъ къ несчастной исторіи женщины, разведенной съ мужемъ.
— Я сама мать, — говорила низкимъ голосомъ madame Боловцева. — Развѣ же можно воспитывать такъ дочь? Полгода она живетъ у матери: жизнь монастырская, тишина, ничего не видитъ, а другіе полгода проводитъ у отца: тутъ, напротивъ, съ утра шумъ, суматоха. Онъ всюду ее таскаетъ за собой. Она по десяти дней остается на охотѣ… Множество мущинъ и она одна, пятнадцатилѣтняя дѣвочка, между ними. Что же изъ нея выйдетъ?…
— Ахъ, — заговорила жалобнымъ тономъ барыня съ бѣлыми глазами, m-me Корнфельдъ, — да если это было единственное средство получить разводъ? У нихъ только одинъ ребенокъ… Ну, и рѣшили, что дочь будетъ жить полгода у матери и полгода у отца. И вотъ уже пять лѣтъ такъ.
— Что же выйдетъ изъ этой дѣвочки, спрашиваю я васъ? Безъ всякаго женскаго вліянія, съ такимъ ужаснымъ отцомъ…
— Да, конечно. Но… — робко заговорила баронесса Корнфельдъ: она какъ будто боялась противорѣчить Боловцевой.
— Ахъ, ma chère, не говорите!… Я вижу дѣвочку. Это не дѣвочка порядочной семьи, а гимназистъ какой-то… Кто же въ этомъ виноватъ? — Конечно, мать!
— Скоро рѣшили!.. какъ бы про себя проговорила Анна, не выпуская папиросы изо рта. У нея эти слова вылетѣли какъ будто нечаянно.
— Что ты сказала, Annette? — спросила ее мать, притворяясь, что не разслышала замѣчанія дочери.
— Cinq cents, — объявила второй безикъ больная и положила карты на столѣ. — Вы же сами разсказывали, — продолжала она, обращаясь къ матери, — всю исторію этой бѣдной m-me Lotoff. Могла ли она жить съ мужемъ?
— Она очень любила его… Да онъ и не желалъ развода, — сдержанно, но съ замѣтнымъ раздраженіемъ, проговорила Боловцева.
— Да… Но неужели трудно понять, что чѣмъ больше она любила его, тѣмъ тяжелѣе для нея было его третированіе, его какая-то ненависть къ ней?… А когда онъ ввелъ въ домъ ту женщину, развѣ m-me Lotoff могла оставаться жить съ нимъ? — нервно перебила Боловцеву дочь. — Это было выше ея силъ… Она должна была уѣхать и мужъ самъ желалъ этого, только былъ противъ развода, потому что дочь отдали бы матери…
— О, онъ страстно любитъ дочь, — вставила съ сентиментальнымъ видомъ m-me Корнфельдъ.
На лицѣ Боловцевой нельзя было ничего прочитать. Большой ротъ съ тонкими губами былъ сжатъ въ жесткой полуулыбкѣ.
— Любитъ эгоистично, мелко, какъ все, что онъ дѣлаетъ, — продолжала Анна нервнымъ голосомъ. — Онъ и не отпускалъ жену отъ себя, заставлялъ ее все выносить, чтобъ имѣть при себѣ дочь, — до страданій жены ему дѣла не было… А виновата же во всемъ осталась она…
— Тебѣ бы надо воды съ флёрдоранжевыми каплями немного. Ты очень волнуешься Annette, — отдѣляя каждое слово, все съ полуулыбкой, сказала Александра Аркадьевна. — Всякіе пустяки способны взволновать тебя.
— Хороши пустяки! — вся дрожа отъ волненія, выговорила Анна. — Впрочемъ, извините, maman, я забыла мое обѣщаніе…
Она оборвала свою рѣчь и взялась опять за карты. Видно было, что внутри ея все клокотало: грудь высоко поднималась, ноздри раздувались, въ темно-сѣрыхъ глазахъ блеснулъ недобрый огонекъ.
— Annette все еще не можетъ оправиться отъ болѣзни, — какъ бы извиняясь, обратилась къ Вѣрѣ m-me Боловцева. — Будь она здорова, она бы не взволновалась такъ изъ-за женщины, которую видѣла разъ въ жизни.
Анна хотѣла что-то сказать, но сейчасъ же крѣпко закусила нижнюю губу и сдвинула брови. Должно-быть послѣднее движеніе было ея обычное: несмотря на восемнадцать лѣтъ, у ней уже успѣла образоваться между бровей глубокая складка.
Настала неловкая минута молчанія. Анна совсѣмъ повернулась къ француженкѣ, давъ понять, что не хочетъ участвовать въ разговорѣ. Вѣра не знала, что отвѣчать Боловцевой.
— Графъ Виллье! — доложилъ очень кстати лакей.
Вслѣдъ за нимъ въ комнату вошелъ баринъ небольшаго роста съ сѣдой головой и темными усами. Борода была гладко выбрита.
— Можно видѣть милую больную? — весело спросилъ онъ, мягко ступая по ковру и прямо направляясь къ старухѣ Боловцевой.
— Вы совсѣмъ пропали, графъ! Васъ не видно и не слышно, — заговорила Александра Аркадьевна, вся преобразившись: она какъ-то прищурила глаза, начала картавить и пропускать слова сквозь зубы. Послѣ Вѣру уже это не удивляло: она знала, что если войдетъ мущина, даже старше Виллье, Боловцева сейчасъ же вся подтянется, сдѣлается игривѣе и ни на минуту не забудетъ дѣлать любезное лицо.
— Но какой на васъ сегодня туалетъ, — о, какой туалетъ! — восторгался французъ, съ видомъ знатока, платьемъ Боловцевой.
— Не дуренъ, не правда ли?… M-r Вортъ считаетъ долгомъ сдѣлать мнѣ каждый годъ сверхъ всего, что я у него заказываю, такое… une petite robe… дешевенькое…
— Дешевенькое? — переспросила Вѣра, съ недовѣріемъ взглянувъ на атласное плиссе короткой юбки.
— Это мнѣ стоитъ девятьсотъ франковъ… Для Ворта это даромъ, — проговорила она тономъ извиненія или поученія: Вѣра не поняла. — Поѣдемте съ нами въ Буа, графъ, — обратилась Боловцева къ Виллье. — Вотъ уже два дня какъ я не была тамъ.
— О, бѣдные парижане! — тонко замѣтилъ Виллье.
— Никсъ уѣхалъ на три дня въ замокъ къ Грамонъ, да и вы у меня совсѣмъ пропали… Ну, я пойду одѣваться…
— Надѣньте пожалуйста ваше лютровое пальто, — оно къ вамъ идетъ до невозможнаго. Впрочемъ, все, что вы ни надѣнете…
— Да ужь пригласите его скорѣй обѣдать, — выговорила Анна по-русски, продолжая играть въ безикъ.
— Прошу не учить меня, — отвѣтила, тоже по-русски, мать. Но ни въ тонѣ, ни въ голосѣ, ни въ лицѣ не было ни тѣни раздраженія. Все та же дѣланная полуулыбка играла на губахъ.
— Графъ, — обратилась она въ сторону француза, — пойдемте ко мнѣ въ будуаръ. Селестина подастъ мнѣ только шляпу и пальто.
Вѣра также поднялась съ своего мѣста. Анна простилась съ нею, не сказавъ ни слова, даже не взглянувъ на нее.
— Нѣтъ, я не пущу васъ, вы съ нами, — не выпуская руки Вѣры, сказала Александра Аркадьевна.
— Нѣтъ, merci, я не могу, — отвѣтила та.
— Вы всегда мнѣ отказываете, — любезно проговорила Боловцева. — Я вѣдь могу обидѣться… Madame Корнфельдъ, надѣвайте же шляпу!
Старушка быстро встала съ своего мѣста и вышла вмѣстѣ съ Вѣрой изъ этого роскошнаго, но тяжелаго салона.
Madame Корнфельдъ была добрѣйшее созданіе съ неудавшимся прошлымъ, съ тяжелымъ настоящимъ и неизвѣстнымъ будущимъ. Она была въ родѣ dame de compagnie при Боловцевой. И это было ея больнымъ мѣстомъ, хотя она и пріобрѣла себѣ всѣ необходимыя свойства компаньонки: умѣнье во-время смолчать, во-время согласиться, похвалить шляпу; но при первомъ же случаѣ она давала понять, что какъ судьба несправедлива, заставляя ее унижаться передъ какой-то Боловцевой съ темнымъ прошлымъ, но съ большимъ состояніемъ, — ее, Корнфельдъ, принадлежащую къ одной изъ лучшихъ фамилій Курляндіи.
— Вотъ и этотъ, — заговорила Корнфельдъ гораздо проще и искреннѣе, чѣмъ все, что она говорила при Боловцевой, провожая Вѣру до ея комнаты. — Пріятно ему что ли такъ извиваться передъ старухой?… Какъ онъ былъ любимъ при дворѣ! Императрица Евгенія всегда приглашала его съ собой въ театръ. А теперь… сдѣлался приживалкой богатыхъ иностранцевъ.
— Да кто-жь ему велитъ? — наивно спросила Вѣра.
— Раззорился!… — коротко объяснила Корнфельдъ, разставаясь съ Вѣрой у порога ея комнаты.
Вѣра уже позже узнала всю исторію графа Виллье. Дѣйствительно, это былъ жалкій типъ. Любимцъ Наполеона и когда-то одинъ изъ первыхъ представителей парижскаго высшаго общества, онъ приходилъ пѣшкомъ, усталый, голодный, изъ отдаленнаго квартала Парижа, для того, чтобъ имѣть возможность съѣсть шесть изысканныхъ блюдъ за столомъ Боловцевой. Съ паденіемъ имперіи Виллье потерялъ все… Безъ подготовки, безъ образованія, а главное съ репутаціей друга Наполеона — онъ оказался лишнимъ при новомъ правительствѣ, къ этому еще присоединилась случайная потеря всего состоянія на какихъ-то акціяхъ. Теперь никто не зналъ, гдѣ живетъ и какъ живетъ Виллье. Онъ являлся всегда хорошо одѣтый, гладко выбритый, съ накрашенными усами, съ изысканными манерами и непринужденнымъ свѣтскимъ тономъ. Все это были остатки его прежнихъ привычекъ. Но кромѣ этого онъ сохранилъ еще и другія привычки: быть всегда au courant всего, что дѣлается въ высшемъ свѣтѣ, посѣщать первыя представленія въ театрахъ, проѣхаться въ опредѣленный часъ по Булонскому лѣсу и запивать тонкимъ виномъ тонкія блюда… Онъ слишкомъ долго жилъ всѣмъ этимъ, чтобы не поступиться до извѣстной степени своимъ самолюбіемъ. Что стоитъ сказать два-три комплимента отживающей кокеткѣ! Они у него уже готовы, — онъ столько лѣтъ повторяетъ ихъ… а между тѣмъ онъ послѣ вкуснаго обѣда будетъ сидѣть въ avantscène и на другой, день можетъ отдать отчетъ въ какомъ-нибудь салонѣ о новой пьесѣ.
Для баронессы Корнфельдъ это было какъ нельзя болѣе понятно.
III
правитьПарижъ праздновалъ свой fête des morts. Онъ приходился какъ разъ 2-го ноября. Въ этотъ день прошло ровно полгода послѣ смерти матери Вѣры. На чужой сторонѣ, вдали отъ всего близкаго, роднаго, ей захотѣлось участвовать въ общемъ горѣ, въ общемъ оплакиваніи дорогихъ существъ, потерянныхъ навсегда.
Во второмъ часу она уже ѣхала на Монмартское кладбище.
Погода стояла теплая, сухая. Второе ноября было какъ-то особенно ярко и ясно. Вѣрѣ казалось, что оно не должно было гармонировать съ общимъ настроеніемъ Парижа въ этотъ день.
Но это только казалось ей.
Едва она въѣхала на бульвары, какъ ее поразила эта масса народу и экипажей, снующихъ по всѣмъ направленіямъ.
Тысячи вѣнковъ и крестовъ изъ иммортелей живыхъ цвѣтовъ двигались съ толпой, оживленной и веселой, какъ всегда. Вѣра подъѣхала къ воротамъ кладбища. Ей не дали пройдти двухъ шаговъ, какъ окружили съ предложеніями купить — кресты и вѣнки всѣхъ величинъ и цвѣтовъ, совали въ руки изображенія гробовъ и склеповъ, сдѣланныхъ изъ папье-маше.
Кладбище было уже полно народу. Все двигалось, шумѣло, болтало, смѣялось… На могилахъ лежали цѣлыя горы вѣнковъ, кругомъ сидѣли и стояли родные, знакомые тѣхъ, кто лежалъ подъ этими вѣнками. Видно было, что на многихъ могилахъ сидѣли и совсѣмъ чужіе люди, считавшіе долгомъ чествовать этотъ «праздникѣ мертвыхъ». Вѣра прошла дальше.
Вездѣ толпы народа, старые и молодые, женщины и мужчины; все говорило, перебивало другъ друга, шумѣло…
Солнце уже начало спускаться и золотистыми лучами освѣтило пожелтѣвшіе листья каштановъ и дубовъ, темные стволы ихъ, красивыя лица блузниковъ, поддѣльные цвѣты на шляпахъ француженокъ, мраморныя и чугунныя изваянія здѣсь и тамъ на могилахъ.
Одиночество, сиротство чувствовалось еще жгучѣе, еще острѣе, здѣсь, среди этой толпы, умѣющей вездѣ веселиться, изо всего сдѣлать праздникъ…
Кладбище идетъ террасами.
Вѣра взошла по лѣстницѣ наверхъ и увидѣла опять цѣлые ряды могилъ, но народу было меньше, и чѣмъ дальше шла она, тѣмъ толпа становилась все рѣже и рѣже.
Вдали, гдѣ тѣни было меньше, она увидѣла три могилы — двѣ большія и одну между ними маленькую — точь-въ-точь какъ тамъ, дома… Она взошла и сѣла на одну изъ нихъ. Кругомъ было тихо, торжественно тихо, хоть въ воздухѣ стоялъ какой-то непонятный гулъ: человѣческіе голоса, шумъ экипажей за стѣнами кладбища — все слилось вмѣстѣ.
Вѣра сидѣла неподвижно на могилѣ, — мысль какъ будто оторвалась, улетѣла куда-то; она не могла отдать себѣ отчета, гдѣ она — у себя, у дорогихъ ей могилъ, или далеко, среди чужаго народа.
Она видѣла передъ собой могилу, въ которую, полгода тому назадъ, опускали ее, дорогую, хорошую маму… Какъ ей не хотѣлось умирать, какъ надо было ей жить!… Сколько было борьбы съ нежданной, внезапно подкравшеюся смертью! Это было что-то невѣроятное. Изъ молодой, красивой женщины, такъ горячо относившейся къ дѣтямъ, такъ страстно принимавшей къ сердцу каждое страданіе — въ десять дней сталъ холодный трупъ, спокойно улыбающійся на всѣ слезы, на отчаянные вопли окружавшихъ. То же изящное очертаніе головы, тотъ же, точно изъ мрамора высѣченный, носъ, черныя брови, чудный лобъ… Только похудѣла немного… Только спокойствіе, равнодушіе ко всему окружающему — не ея…
Но пока еще лежала на столѣ и даже потомъ въ гробу, все какъ будто еще не совсѣмъ оторвалась, не совсѣмъ потеряна… Когда же опустили въ глубокую яму, засыпали желтой землей и умяли вотъ этотъ холмикъ, что теперь уже успѣлъ осѣсть…
— Madame! — услышала Вѣра надъ головой низкій мужской голосъ.
Она подняла глаза и увидала высокаго ливрейнаго лакея съ громаднымъ мѣховымъ одѣяломъ въ рукахъ.
— Позвольте потревожить васъ, сама княгиня идетъ сюда, — почтительно сказалъ ей лакей и сталъ разстилать одѣяло на могилу и возлѣ нея.
Вѣра встала.
За лакеемъ направлялась къ этимъ же могиламъ цѣлая семья. Впереди шла старуха, въ сѣдыхъ букляхъ, въ нарядной шляпѣ съ цвѣтами. Она опиралась на руку просто одѣтой дѣвушки, съ вопросительнымъ выраженіемъ лица. За ними шли дѣти, гувернантка, два молодыхъ человѣка.
— Какъ я не люблю, когда чужіе садятся на мои могилы! — громко прошамкала старуха.
Вѣра хотѣла извиниться, да не стоило.
Они обѣдали въ этотъ день всѣ вмѣстѣ. Вѣрѣ не хотѣлось опоздать къ обѣду, такъ какъ она дала слово Александрѣ Аркадьевнѣ непремѣнно участвовать на ея обѣдѣ, на который былъ приглашенъ знаменитый баритонъ, дѣлавшій очень много шуму въ Парижѣ. Она слышала про него въ Петербургѣ, онъ бывалъ въ свѣтѣ и пользовался громаднымъ успѣхомъ у дамъ.
Съ Боловцевой въ Парижѣ онъ встрѣтился какъ старый знакомый и на другой же день послѣ дебюта далъ слово обѣдать у Алекоандры Аркадьевны.
Когда Вѣра вошла въ залу, всѣ уже были въ сборѣ и сейчасъ же стали занимать мѣста. На этотъ разъ обѣдали въ маленькомъ салонѣ Боловцевой.
Вся комната была пропитана запахомъ розъ и фіалокъ, цѣлая гора которыхъ украшала середину стола. Отъ четырехъ большихъ канделябръ ужь и теперь было жарко.
На виньеткахъ меню были нарисованы значки нотъ. Это было любезною предупредительностью m-me Боловцевой. Она, впрочемъ, сейчасъ же и объяснила ее баритону, который сѣлъ рядомъ съ ней.
Стоило взглянуть на него, чтобы понять, что онъ могъ заслужить репутацію человѣка съ громаднымъ успѣхомъ. Высокій лобъ, желтоватый цвѣтъ лица, черные усы и борода давали ему энергичное выраженіе и дѣлали его совсѣмъ непохожимъ на опернаго пѣвца.
Слѣды частаго подкрашиванья глазъ для сцены оставляли на вѣкахъ темную рамку, отчего глаза дѣлались еще значительнѣе. Рядомъ съ Вѣрой сидѣлъ аббатъ, воспитатель племянниковъ Боловцевой, худой, бритый, съ тонкими губами и маленькими глазками.
Онъ странно заглядывалъ въ лицо, когда говорилъ съ кѣмъ-нибудь, точно хотѣлъ разсмотрѣть собесѣдника.
Остальные за обѣдомъ были все свои: Анна, баронесса, Никсъ, мужъ Анны, ея двоюродный братъ — Боловцевъ и неизмѣнный Виллье.
Вѣрѣ пришлось видѣть Анну до этого обѣда раза четыре. Онѣ, какъ и въ первый разъ, почти не говорили другъ съ другомъ. Анна при матери была всегда или молчалива, или раздраженно-зла, а съ мужемъ, напротивъ, всегда кроткая, даже какъ будто заискивающая, что совсѣмъ не было похоже на нее. Теперь она сидѣла молча, пристально глядя на Ферри… Пѣвецъ говорилъ все время съ Александрой Аркадьевной, сыпалъ комплименты, сомнительныя остроты, говорилъ о своемъ знакомствѣ въ Петербургѣ снисходительнымъ тономъ француза и все время ѣлъ, беря по два раза почти всѣ блюда. Каждая острота, каждое слово приводили Боловцеву въ восхищеніе.
— Никсъ, вы слышали, — обратилась она черезъ столъ въ зятю, — m-г Ferri говоритъ, что Капуль поетъ не голосомъ, а руками.
— М-r Ферри остроуменъ, какъ всегда, — отвѣтилъ Николай Сергѣевичъ.
— О, какъ всегда! — съ умиленнымъ видомъ произнесла баронесса Корнфельдъ, уставивъ на пѣвца свои бѣлые глаза.
— А Капуль говоритъ, что вы поете также не голосомъ, а больше глазами и лицомъ, — отдѣляя каждое слово, произнесла Анна.
— Oh!!… Est-elle méchante cette petite?!… — отвѣтилъ смѣясь пѣвецъ, обращаясь къ Аннѣ. Онъ какъ будто въ первый разъ увидалъ ее.
— Annette шутитъ, — поторопилась смягчить Александра Аркадьевна и сейчасъ же постаралась овладѣть вниманіемъ Ферри, начавъ разсказывать, какъ она слѣдила за нимъ въ донъ-Жуанѣ, когда онъ шелъ подъ руку съ донной Анной и шепталъ ей что-то.
— Вѣдь онѣ страшно глупы, эти дамы, — полупрезрительно замѣтилъ пѣвецъ.
— Неужели? — удивилась Боловцева.
— О, еще бы… — И Ферри началъ разсказывать разныя закулисныя сплетни, анекдоты, столкновенія, не щадя ни мужчинъ, ни женщинъ. Боловцева и Корнфельдъ съ жадностью слушали его.
— Я глубоко вѣрю въ живучесть французской націи, — говорилъ между тѣмъ, на другомъ концѣ стола, молодой Боловцевъ.
Онъ былъ въ восторгѣ отъ Франціи, зная ее по Парижу, и отъ французской націи, съ которой былъ знакомъ, главнымъ образомъ, по хорошенькимъ парижанкамъ и по гарсонамъ Биньона.
— Но старость все-таки беретъ свое, французская нація отжила свой вѣкъ, — горячился Виллье. — Я знаю по себѣ. Когда я былъ молодъ…
— Отдѣльный человѣкъ и нація — дѣло разное, — перебилъ его Никсъ.
— Несомнѣнно, что мы идемъ подъ гору, — заговорилъ молчавшій до тѣхъ поръ аббатъ, — а рядомъ съ нами ростетъ и ростетъ громадное чудовище съ страшными зубами и острыми когтями… Чудовище это — сила Бисмарка, — обратился онъ кроткимъ тономъ наставника къ Аннѣ, смотрѣвшей на него вопросительными глазами.
— Но если Германія еще долго продержится на той военной высотѣ, на которую ее взгромоздилъ Бисмаркъ, — замѣтилъ сдержанно Никсъ, — страна должна неминуемо истощиться… Вы думаете дешево ей обходится этотъ страхъ, который Бисмаркъ наводитъ на сосѣдей?…
— А во Франціи… этотъ религіозный раздоръ… — началъ аббатъ.
— Ахъ, господа, какъ вы надоѣдаете нашимъ милымъ хозяйкамъ! — поторопился перебить ее пѣвецъ, видя, что разговоръ начинаетъ принимать слишкомъ серьезный оттѣнокъ. — Все-таки французы — премилый народъ… Правда? — обратился онъ къ Боловцевой.
— Въ политикѣ вашей а ничего не понимаю… А французовъ люблю очень, — отвѣтила ему съ легкимъ смущеніемъ Александра Аркадьевна.
— Maman, вы, конечно, замѣтили сегодня въ церкви туалетъ на графинѣ Мери? — спросилъ Николай Сергѣевичъ.
— О, да! Вотъ безобразіе!… Она никогда не умѣетъ одѣться, — живо подхватила Александра Аркадьевна.
— И шляпу вѣдь какую надѣла, — продолжалъ Никсъ, — кибитку какую-то.
— Это вѣдь ваша знакомая, — обратилась Александра Аркадьевна къ Ферри, желая втянуть и его въ разговоръ. Но баритонъ затихъ. Онъ постоянно взглядывалъ на Анну, которая не ѣла и спокойно смотрѣла на окружающихъ.
— А вѣдь какъ серьезно молится, — продолжалъ Николай Сергѣевичъ, — точно и въ самомъ дѣлѣ за тѣмъ пріѣхала.
— Но эти ногти, Боже, что за ногти!… Кто же обстригаетъ ногти лопатой?! — опять обратилась Александра Аркадьевна къ сосѣду. Она опять поймала его пристальный взглядъ на Анну. — Хотите, я вамъ предскажу что-то, — обратилась она полураздраженно къ Ферри.
— Пожалуйста, — отвѣтилъ ей пѣвецъ.
— Послѣ обѣда.
— Нѣтъ, пожалуйста, сейчасъ же… Неужели что-нибудь ужасное?…
— О, да, ужасное, — шутливо отвѣтила ему Александра Аркадьевна, довольная тѣмъ, что ей снова удалось завладѣть вниманіемъ красиваго баритона.
— Чѣмъ ужаснѣе будущее, тѣмъ скорѣе хочется его знать.
— Для чего же?
— Да хоть бы для того, чтобы постараться предотвратить опасность, — все въ шутливомъ тонѣ продолжалъ Ферри.
— Ну, нѣтъ, я вижу, что вы, какъ ночная бабочка, склонны летѣть на огонь, — кокетливо заглядывая ему въ глаза, цѣдила сквозь зубы Александра Аркадьевна.
Обѣдъ кончился.
За Александрой Аркадьевной шумно встало все общество.
— Я сію минуту только поправлю прическу, надѣну шляпу, — сказала m-me Боловцева, — и мы отправимся въ театръ. М-eur Ферри съ нами, разумѣется? — обратилась она къ французу.
— Merci. Съ удовольствіемъ…
Какъ только Боловцева ушла, Анна подозвала къ себѣ Ферри.
— Вы не знаете цыганскихъ пѣсенъ? — спросила она его просто.
— Слышалъ въ Москвѣ… О, это восторгъ!… Особенно одинъ романсъ… Не припомню теперь, — сказалъ пѣвецъ, потирая лобъ рукою.
— Не этотъ ли? — сказала Анна, садясь за рояль и беря нѣсколько аккордовъ какой-то цыганской пѣсни. — Вслушайтесь хорошенько.
И Анна запѣла «Ночи безумныя». Пѣла она совсѣмъ по-цыгански. У нея былъ очень маленькій, но вѣрный голосъ, которому она съумѣла придать оттѣнокъ совершенно цыганскій.
— Это восхитительно! — неподдѣльно восторгался Ферри. — Пожалуйста, переведите мнѣ слова.
Она перевела и спѣла еще куплетъ, не сводя своихъ сѣрыхъ громадныхъ глазъ съ собесѣдника.
Никсъ, кузенъ и аббатъ ушли въ маленькую гостиную, рядомъ съ залой, и курили. Анна осталась вдвоемъ съ Ферри.
— Еще, пожалуйста, — тихо проговорилъ баритонъ, когда Анна кончила.
— Вы не стоите, — сказала ему Анна.
— Отчего это?
— Очень ужь лживы, — смотря въ сторону, уронила Анна.
Онъ не нашелся, что сказать и только укоризненно взглянулъ на нее. Она запѣла со страстью, съ огнемъ «Не смотри мнѣ въ глаза ты такъ нѣжно», давая каждому слову выраженіе и не сводя глазъ съ Ферри. Послѣ ея постоянныхъ уколовъ, ея ласковый взглядъ ему показался въ десять разъ милѣе. Онъ придвинулъ свой стулъ очень близко въ ней. Она оборвала пѣніе на полуфразѣ.
— Продолжайте, ради Бога, — вскричалъ Ферри, схвативъ ее за обѣ руки.
— Развѣ вамъ доставляетъ хоть какое-нибудь удовольствіе? — добро спросила она, не отрывая рукъ изъ его рукъ.
— Я могу съ ума сойти, — еще ближе приближаясь къ ней, прошепталъ онъ.
— Monsieur Ферри, ѣдемте! — закричала Александра Аркадьевна, подходя къ дверямъ залы.
Ферри быстро вскочилъ съ мѣста. Анна спокойно осталась у рояля.
Александра Аркадьевна, m-me Корнфельдъ и трое мужчинъ показались на порогѣ. Боловцева надѣла шляпу съ вѣнкомъ изъ блѣдныхъ розовыхъ цвѣтовъ и усиленно напудрилась.
— Вотъ я и готова, — съ торжествующимъ видомъ обратилась она къ Ферри. — Отправимтесь.
— Et madame? — спросилъ пѣвецъ, указывая на Анну.
— Annette еще не выѣзжаетъ по вечерамъ, — она еще не совсѣмъ здорова, — отвѣтилъ ему Никсъ.
— Такъ позвольте и мнѣ остаться раздѣлить одиночество бѣдной больной, — продолжалъ французъ.
— О, сердобольный какой! — ѣдко замѣтила Боловцева. — Annette, тебѣ будетъ превесело, — обратилась она къ дочери.
— Да, очень весело: я сейчасъ лягу и буду читать, — сухо отвѣтила Анна.
— А я? — спросилъ ее Ферри.
— Должно-быть поѣдете въ театръ, — спокойно отвѣтила ему она и направилась къ двери. — Прощай, Никсъ, — обратилась Анна съ мужу.
— Bonne nuit, mon enfant, — торопливо отвѣтилъ онъ и послѣдовалъ за Боловцевой, которая не кинула даже и этого привѣтствія дочери.
IV.
правитьВѣра сидѣла одна у себя въ комнатѣ. Чувство сиротства, одиночества опять всплыло наверхъ. Впечатлѣніе обѣда, общій раздраженный тонъ, уродливость отношеній натянули нервы до послѣдней степени. Еслибы былъ около кто-нибудь близкій, дорогой, она пошла бы, поговорила по душѣ, приласкалась бы искренно, просто… Она вынула изъ портфельчика складную рамку, изъ которой смотрѣло чудное лицо съ добрыми, милыми глазами. Сколько кротости, сколько любви и самоотверженія видѣла они въ этомъ, такъ знакомомъ ей, образѣ. Нервы были слишкомъ напряжены: слезы неудержимо полились изъ глазъ. Она рыдала какъ ребенокъ надъ этой карточкой покойной матери. И опять ея страданія, эти ужасныя предсмертныя страданія встали предъ нею.
Вдругъ она почувствовала на плечахъ чьи-то руки. Поднявъ голову, она увидала передъ собою блѣдное лицо Анны. Вѣра не могла сообразить, какъ она попала въ ея комнату, — она никогда не бывала у ней.
— Кто это? — робко спросила она Вѣру, показывая на карточку.
— Мама, — отвѣтила та неохотно.
— Вамъ жаль ее? — спросила она, садясь у стола.
Вѣра не отвѣтила. Анна почувствовала себя неловко отъ неумѣстнаго вопроса.
Непрошенная гостья и нелѣпый вопросъ еще больше разстроили Вѣру. Она уткнулась лицомъ въ руки и положила голову на столъ.
Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Анна встала съ своего мѣста и тихо опустилась на колѣни около Вѣры.
— Милая, не плачьте, вы счастливая, — прошептала она, наклонившись къ ней.
Она отняла руки отъ лица Вѣры и взяла ихъ въ свои. Та взглянула на нее и почти не узнала. Такъ много кротости и горя читалось въ ея большихъ глазахъ.
— Я — счастливая? — невольно спросила ее Вѣра.
— Вы любили мать? — отвѣтила она вопросомъ. — Она была хорошій человѣкъ?
— Мама была выше человѣка, — искренно вырвалось у Вѣры. — Такое полное принесеніе въ жертву себя, своего счастья — дѣтямъ, семьѣ… Въ людяхъ нѣтъ этого.
— Вы были всегда съ нею? — все тѣмъ же робкимъ тономъ спросила Анна, не вставая съ колѣнъ и заглядывая съ визу въ лицо Вѣры.
— Да, я воспитывалась дома, мы жили съ матерью душа въ душу, я ни на минуту не разставалась съ ней. Вы можете понять, значитъ, какъ должно быть велико горе: она умерла и съ нею я потеряла все.
— Господи, какъ я завидую вамъ! — отъ души вырвалось у Анны. — Никогда, съ рожденія, я не чувствовала ничего подобнаго. Вѣчное одиночество, заброшенность… А теперь это ужасное, мучительное чувство озлобленія, — сказала Анна, быстро поднимаясь съ колѣнъ.
— Озлобленія?… На кого?
— Да противъ нея, противъ матери.
— Голубчикъ, что вы говорите!? — невольно остановила ее Вѣра.
— Да чѣмъ же я виновата? — съ мольбой въ голосѣ заговорила Анна. — Какъ я всегда хотѣла ее любить, и какъ любила, когда мы не были вмѣстѣ…. А разъ вижу ее, вижу ея отношенія ко мнѣ, — мука, мука и мука!!… Вотъ и сегодня, — продолжала она послѣ нѣкотораго молчанія, — эта исторія съ французомъ… Мнѣ противно вспомнить, какъ онъ смотрѣлъ на меня, когда я пѣла… Точно животное какое-то… А я все-таки употребила всѣ старанія, чтобы понравиться ему… Я сейчасъ же разсчитала, что это натура грубая, чувственная… И играла на этихъ струнахъ… А для чего? — Чтобы сдѣлать непріятное матери…
— Да изъ-за чего же?
— Изъ озлобленнаго чувства… Я слышала, какъ она уже сдѣлала ему маленькую сцену ревности за обѣдомъ… Это озлобило меня страшно. Я рѣшила во что бы то ни стало понравиться этому пошляку.
— И что же?
— Начало сдѣлала… Пошло гораздо удачнѣе, чѣмъ я думала… Даже досадно. Когда я видѣла, что мое желаніе начинаетъ сбываться, мнѣ сдѣлалось такъ гадко… ужасъ! Я ходила, ходила у себя по комнатамъ, мѣста не могла найти и пришла сюда. Хоть вы не браните, не осуждайте меня, — умоляющимъ голосомъ проговорила Анна и, какъ усталая, опустилась на стулъ.
— Я не могу ни бранить, ни осуждать, но такое отношеніе къ матери для меня положительно непостижимо.
— Вы поймите, родная, выслушайте только… Вѣдь у меня нѣтъ матери, есть только призракъ ея, и всегда былъ только призракъ… Кто тутъ правъ, кто виноватъ — не знаю. Она вышла замужъ шестнадцати лѣтъ, изъ-подъ деспотической власти родителей попала къ нелюбимому мужу… Полная жизни и совсѣмъ не жившая, она съ перваго же года была опять какъ бы связана моимъ рожденіемъ… Положимъ, при средствахъ отца дѣти не могли быть большою обузой…
— А вы были единственною дочерью?
— Нѣтъ, былъ братъ, да рано умеръ… Я была всегда одна съ няньками… У меня сохранилось единственное пріятное воспоминаніе изъ всего дѣтства — ласки отца. Господи! какъ мнѣ жаль, что онъ такъ рано умеръ… Я бы могла перенести на него весь тотъ запасъ любви, который таится во мнѣ.
— А сколько же вамъ было лѣтъ, когда умеръ отецъ? — спросила Вѣра.
— Еще и шести лѣтъ не было… Съ этихъ поръ началась чисто-сиротская жизнь… Мать постоянно съ гостями или выѣзжала сама… Когда бывали гости, меня не выпускали къ maman; я всегда была очень некрасива, а въ дѣтствѣ особенно: голова большая, сама маленькая, толстая… Наняли гувернантку, француженку. Я въ ней не видѣла, конечно, и тѣни расположенія во мнѣ, а должна была быть съ нею съ утра до ночи. Я вымещала на ней же это. Я возненавидѣла ее… Дѣлала ей всякія гадости, трубила на каждомъ шагу… Ушла — взяли другую. Опять та же исторія съ немногими варіаціями… Разрывъ съ каждой гувернанткой стоилъ мнѣ сидѣнья въ темной комнатѣ цѣлый день… Я все-таки продолжала свое дѣло. Мать я видѣла очень рѣдко: она приходила только наказывать меня. А между тѣмъ бывало я, измученная раздраженностью и подлостью француженки, запертая матерью въ темной комнатѣ, душой любила ее, — не ее, Александру Аркадьевну, а какое-то доброе существо, въ которому хотѣлось бы приласкаться, наплакаться вволю… Былъ ли это отецъ, или такъ какое-то отвлеченное существо — я и теперь не могу отдать себѣ отчета, только я и до сихъ поръ не забуду того впечатлѣнія, когда я, съ приливомъ такихъ самыхъ хорошихъ чувствъ, бросилась въ матери, отпиравшей уже вечеромъ мою комнату. «Мама, хорошая», — бывало брошусь я въ ней… Она обыкновенно уѣзжала куда-нибудь на вечеръ или въ оперу, потому что я не помню другаго отвѣта: Аnnette, вы сомнете меня, или: вы испортите мнѣ прическу… Всегда по-французски. Сколько разъ бывало мнѣ хотѣлось прибить ее тутъ же. И мнѣ сейчасъ же казалось такимъ нелѣпымъ, какъ могла я желать приласкаться къ такой дурной женщинѣ. Разъ что же было? Она не дала даже мнѣ обнять себя изъ-за того, что я сомну какіе-то рюши кругомъ шеи; мнѣ уже было девять лѣтъ. Мать сухо протягиваетъ мнѣ руку къ губамъ… Я не выдержала… И огорченіе, и злоба всплыли… Я плюнула на руку. Она вскипѣла страшно… Какъ она меня била, вы и представить себѣ не можете… Черезъ недѣлю уже меня отдали въ институтъ. Я смотрѣла на него какъ на ту темную комнату, въ которую меня сажали за наказаніе; но проходитъ недѣля, другая, мать не ѣдетъ, меня не берутъ… Я и стала придумывать всевозможные способы, чтобы заставить взять меня изъ института. Это было не особенно трудно. Нѣсколько грубостей классной дамѣ, постоянныя опаздыванья къ молитвѣ, неотвѣты уроковъ; меня и исключили… Дома опять розги… Тутъ я возненавидѣла мать. Когда она сказала, что отдастъ меня въ пансіонъ, я была страшно рада. Отдали. И я почти годъ была тамъ. Очень старательно училась, хотѣла быть всѣмъ пріятною… Maman разъ въ недѣлю пріѣзжала, возила мнѣ конфектъ, ласкала меня. Я какъ-то ожила вся. Ея маленькая ласка сейчасъ подкупала меня въ ней, я забывала все: розги и побои казались мнѣ тяжелымъ сномъ. А мать и рада была, что освободилась отъ меня… На лѣто она уѣхала за границу, а меня оставила въ пансіонѣ. Все лѣто я скучала страшно. И въ этой скукѣ опять создала себѣ образъ любящаго, ласковаго существа. Я считала дни, когда она вернется въ Петербургъ. Она вернулась, пріѣхала ко мнѣ, разсѣянная, занятая… Посидѣла десять минутъ, дала денегъ и уѣхала! Черезъ нѣсколько времени я написала ей, умоляла взять меня на нѣсколько дней. Отвѣта не получила… Я стала повторять тѣ же самые маневры, что и въ институтѣ. Француженка оказалась терпѣливѣе институтскаго начальства. Она что-то писала maman. Та ей отвѣтила (значительно прибавила плату, какъ я узнала послѣ) и меня, несмотря на всѣ мои предѣлки, оставили въ пансіонѣ. Когда я капризничала, начальница пансіона сама мнѣ давала денегъ. Я не знала, чѣмъ вывести ее изъ себя, — она терпѣла всѣ мой дерзости; учителямъ не велѣла ставить мнѣ отмѣтокъ за незнаніе уроковъ. Я купила три бутылки портвейну и напоила весь классъ. Сама я не столько пила, сколько притворилась пьяной. Это могло скомпрометировать весь пансіонъ. Меня должны были исключить…
— Какъ вы скитались! — невольно вырвалось у Вѣры.
— Это еще все были цвѣточки, — продолжала Анна.
Щеки у нея покраснѣли, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ. Она какъ будто боялась, что Вѣра не дослушаетъ ее, и торопливо заговорила.
— Мать все-таки ни захотѣла держать меня дома. Въ Петербургѣ уже отдать было некуда, она свезла меня въ Парижъ, въ одинъ изъ здѣшнихъ монастырей. И тутъ я пробыла четыре года… Я вамъ скажу, если кто хочетъ изуродовать нравственно дѣвочку, такъ вези ее сюда въ монастырь. Что это за ужасное учрежденіе! Что тамъ читается, что говорится между воспитанницами! Я теперь замужняя женщина, а краснѣю, какъ вспомню, что мы тамъ читали вслухъ между собою. Тамъ между нами была одна дѣвочка, француженка, тринадцати лѣтъ… Нѣтъ, я не буду разсказывать этого. Однимъ словомъ, тамъ творились ужасныя вещи. Я была богаче другихъ, у меня была отдѣльная комната. Училась я плохо… Все свободное время читала, конечно, исключительно романы, да все старинные, французскіе, гдѣ побольще любви и всякихъ страховъ. Моя голова была такъ набита героями, что только надо было, чтобъ явился «онъ» и я бы полюбила. На пятнадцатомъ году я окончила курсъ и за мной пріѣхала мать, чтобы везти въ Россію. Тутъ же на парижскомъ дебаркадерѣ мы встрѣтили Никса. Онъ оказался знакомымъ съ maman по Петербургу и взялся быть нашимъ кавалеромъ въ дорогѣ. Со мной онъ былъ очень любезенъ. Каждое его слово, каждый взглядъ, каждую учтивость свѣтскаго человѣка — я принимала за чистую монету. До тѣхъ поръ ни одинъ мущина не обращалъ на меня ни малѣйшаго вниманія. Насъ возили гулять изъ монастыря, но на меня даже и не глядѣлъ никто, — я всегда была слишкомъ некрасива для этого. А теперь вдругъ такой умный, молодой человѣкъ говоритъ мнѣ любезности, заботится, чтобы мнѣ было ловко сидѣть, лежать, закрываетъ мнѣ ноги, укутываетъ горло… Искра попала въ порохъ. Подъѣзжая къ Петербургу, мы сидѣли съ нимъ рядомъ. Maman заснула. Онъ что-то сказалъ мнѣ и близко заглянулъ въ глаза. Я не помню, что я думала въ ту минуту, — я обвила его шею руками и поцѣловала его крѣпко, крѣпко… Онъ продолжалъ поцѣлуи… Мы пріѣхали въ Петербургъ женихомъ и невѣстою… Я не знала про него ничего, я только видѣла, что онъ очень хорошій, красивый, славный. Были ли у него какія-нибудь соображенія помимо чувства, мнѣ и въ голову не приходило. Разумѣется, мать воспротивилась. Я объявила ей, что люблю Никса и во что бы то ни стало буду его женой. И дѣйствительно, я страстно любила его. Когда онъ пріѣзжалъ къ намъ, у меня духъ захватывало, я не знала что сказать, какъ встрѣтить его. Maman умолила хоть на годъ отложить свадьбу. Мы отложили. Сколько я пережила въ этотъ годъ!… И подумать, что мнѣ еще не было тогда и шестнадцати лѣтъ… Видите, у maman есть пріятельница, — продолжала Анна, возбуждаясь все больше и больше. — Онѣ вдвоемъ рѣшили, что я выйду замужъ за ея сына, то-есть за сына этой пріятельницы, madame Скрипицыной… И еслибъ я вамъ разсказала, какія онѣ вещи дѣлали, чтобъ это случилось… Maman хотѣлось, чтобъ я вышла за Скрипицына потому, что онъ былъ хоть и молодой, но скряга страшный… Онъ бы не промоталъ моего состоянія… Вотъ вѣдь вы не повѣрите, подумаете я выдумала… Разъ у насъ обѣдали Скрипицыны — мать и сынъ… По какому-то случаю много пили… Мнѣ предлагали шампанскаго каждую минуту. А я съ дѣтства могла пить много и люблю шампанское… Ужь теперь и не помню, какъ мы очутились вдвоемъ послѣ обѣда. Онъ сталъ приставать ко мнѣ съ ласками. Я считала себя уже взрослой и притомъ невѣстой другаго… Я прямо ему и сказала это. Онъ обратилъ все въ шутку и снова лѣзъ цѣловаться. Я встала, хотѣла уйдти, онъ побѣжалъ за мной, поймалъ, уронилъ въ кресло и сталъ цѣловать глаза, щеки, въ открытый ротъ. Я кричала, я изнемогала въ безсильной злобѣ… Какъ только я могла высвободить руки, я вцѣпилась ему въ волосы… И онъ долженъ былъ оставить меня… Я бѣгомъ пустилась къ maman. Она была у себя въ спальнѣ съ m-me Скрипнцыной, случайно или нѣтъ — Богъ знаетъ… Я все разсказала. Онѣ обѣ начали смѣяться, обратили все въ какую-то дѣтскую драку… А m-me Скрипицына тутъ же прибавила: «Ну, вотъ, поженитесь, сосчитаетесь!…» Мнѣ такъ стало страшно… Мнѣ показалось, что онѣ всѣми неправдами выдадутъ меня за толстаго Скрипицына, а не за Никса. Я всю ночь не спала, а на другой день, какъ только мать уѣхала, я къ Никсу… Мы съ нимъ все и рѣшили, черезъ мѣсяцъ повѣнчались да и уѣхали… Сколько было любви, сколько ласки!… Такого времени ужь и не пережить… Только очень мало — одинъ мигъ!…
Анна видимо устала. Послѣ возбужденія наступили минуты утомленія. Она продолжала, значительно понизивъ голосъ и смотря въ одну точку.
— И какъ я вѣрила!… Никто, никто не могъ поколебать этой вѣры… Казалось, никого мнѣ не надо, ничего не хочу я, только знать, что любима… И вдругъ точно все черною пеленой покрылось… Когда узнала, что не любитъ онъ меня, такъ пусто стало кругомъ, душно какъ-то… И вдругъ такое утѣшеніе — ожидать ребенка… Ужь тогда я и не претендовала, чтобы мужъ сидѣлъ со мной, ухаживалъ… Я стала совсѣмъ уродомъ, совершенно круглая… О себѣ не заботилась совсѣмъ, a только и думы было объ ожидаемомъ ребенкѣ… Вся жизнь, весь міръ сосредоточился въ немъ. Никсъ совсѣмъ не бывалъ дома, уѣзжалъ куда-то на цѣлые мѣсяцы. И я не особенно скучала. Я еще цѣльнѣе могла отдаться мечтамъ о предстоящихъ мнѣ обязанностяхъ, цѣли жизни…
Вѣра подняла глаза на Анну. Ей казалось, что она не можетъ плакать. Весь свой разсказъ она проговорила горячо, съ блестящими глазами, едва переводя духъ. Тутъ губы ея начали подергиваться, глаза потускнѣли отъ слезъ.
— Сколько разъ я няньчила его во снѣ, какъ я любила этого маленькаго… Въ немъ я уже забыла свое горе… Боже! когда мнѣ его показали мертвымъ, я не знаю, что было во мнѣ… Какое-то безсиліе, злоба, безнадежность… Я бы все въ мірѣ отдала, чтобы вдохнуть жизнь въ это маленькое, посинѣвшее тѣльце… Не осталось никакой привязанности къ жизни… Когда мужъ раскаялся у моей постели, клялся быть вѣрнымъ, любить какъ прежде, — я радовалась, но не вѣрила. Хотѣлось вѣрить, но не могла, да и теперь не могу… Видите, я сирота, круглая сирота… А какъ бы хотѣлось любви, ласки!…
Она тихо заплакала. Въ эту минуту она похожа была на огорченнаго ребенка, Вѣра подошла къ ней, взяла ее за голову и поцѣловала въ ея гладко причесанные волосы. Она прижалась къ ней, нервно дрожа и рыдая… Вѣра, какъ могла, успокоивала ее, положила на диванъ, дала воды и она затихла понемногу.
Разговоръ снова завязался и перешелъ на Вѣру. Она въ немногихъ словахъ передала ей всю свою невеселую и несложную жизнь.
Со смертью матери семья совсѣмъ распалась. Сестра уѣхала въ деревню учительницей, Вѣра приняла мѣсто гувернантки къ двумъ маленькимъ дѣвочкамъ и пріѣхала съ этой семьей въ Парижъ на два мѣсяца. Привыкшая всегда жить въ семьѣ, въ ласкахъ, Вѣра очень скучала здѣсь.
Анна своимъ искреннимъ порывомъ какъ-то разомъ завоевала ея довѣріе. Вѣра говорила съ ней такъ искренно, какъ почти ни съ кѣмъ, никогда.
Анна ушла отъ нея очень поздно; онѣ простились какъ самые лучшіе друзья.
V.
правитьКакъ только Анна оправилась, она съ мужемъ и матерью переѣхала въ Петербургъ.
Николай Сергѣевичъ Слащовъ занималъ такое положеніе и на службѣ и въ обществѣ, которое принято называть виднымъ. Онъ въ сущности не гонялся за нимъ; блестящая карьера сама подвернулась ему и онъ не бѣжалъ отъ нея, также какъ и отъ женитьбы на богатой невѣстѣ. Сама Анна первая заговорила о бракѣ, сама сказала, что любитъ его, и невѣста съ полумилліонымъ состояніемъ досталась ему такъ же легко, какъ и блестящая карьера.
Николай Сергѣевичъ не былъ красивъ, но всегда имѣлъ громадный успѣхъ въ обществѣ. Блѣдный, худой, съ глубоко сидящими сѣрыми глазами въ черныхъ рѣсницахъ, онъ казался изнуреннымъ, утомленнымъ жизнію. Черная раздвоенная борода, проборъ по серединѣ и маленькое золотое пенсне — шли къ нему. Рядомъ съ женой онъ былъ положительно красивъ, его часто жалѣли, что у него такая некрасивая жена, хотя всѣ знали, что онъ давно утѣшенъ въ этомъ отношеніи. Связь съ княгиней С., одной изъ самыхъ красивыхъ женщинъ Петербурга, не была тайной ни для кого. Анна позже всѣхъ другихъ узнала о ней. Теперь, когда мужъ далъ ей слово порвать эту связь, онъ сталъ гораздо ласковѣе съ ней, дома сдѣлалось уютнѣе, теплѣе…
Анна стала опять больше обращать вниманія на свою наружность, выѣзжала съ нимъ, когда этого онъ хотѣлъ, хотя для нея выѣзды не представляли особенной привлекательности. У нея была натура интимная, она любила общество, но свое, подходящее въ ней; нравиться ей хотѣлось только мужу — и никому больше.
Николай Сергѣевичъ не выдержалъ и мѣсяца такой жизни. Его тянуло въ свѣтъ, какъ рыбу въ воду. Оставлять Анну было жаль; онъ старался всегда окружать ее молодежью, а самъ подъ предлогомъ «noblesse oblige» постоянно уѣзжалъ куда-то. Анна проводила всѣ вечера безъ мужа, въ компаніи молодыхъ людей, иногда и женщинъ. Чтобы не скучать, она позволяла развлекать себя: ѣздили компаніей на тройкахъ, ужинали, слушали цыганъ. Изъ постоянныхъ посѣтителей чаще другихъ бывали Бѣжецкій и Шатовъ, одинъ изъ лучшихъ друзей Никса. Шатовъ былъ красивый гвардеецъ, еще молодой, но совершенно сѣдой, съ темными усами и жгучими черными глазами. Немного лѣнивый, неповоротливый, онъ и самъ не зналъ, обыкновенно, какъ случалось, что онъ становился ежедневнымъ посѣтителемъ того или другаго дома. Обыкновенно за обѣдомъ Никсъ говорилъ:
— Annette, мнѣ сегодня необходимо быть у Нарскихъ… Я позвалъ Шатова къ тебѣ, — все не такъ скучно будетъ…
Такъ повторялось не одинъ, не два раза, а десятки разъ.
Ѣхали въ театръ и Никсъ непремѣнно звалъ Шатова въ ложу.. Если тотъ отказывался, онъ дѣлалъ ему цѣлую исторію.
Разъ, ужъ это было въ концѣ февраля, долженъ былъ быть громадный балъ у старой тетки Никса. Николай Сергѣевичъ настаивалъ, чтобъ Анна также ѣхала туда.
— Николай, милый, ты знаешь, мнѣ этотъ балъ не доставитъ ни малѣйшаго удовольствія, я такъ отстала отъ выѣздовъ, отъ туалетовъ…
— Невозможно, Annette, я далъ слово tante Batsy, что ты будешь. И какой костюмъ я заказалъ для тебя!… Ты сдѣлаешь фуроръ, — будешь одѣта лучше всѣхъ. Ну, ma petite, я прошу тебя, согласись…
Анна согласилась. Въ день бала привезли заказанное платье. Оно было выбрано со вкусомъ, сдѣлано очень хорошо. Никсъ присутствовалъ самъ при туалетѣ жены; настоялъ, чтобъ она надѣла свой парюръ изъ изумрудовъ, который долженъ былъ идти къ темно-зеленой отдѣлкѣ платья.
Анна совсѣмъ утонула въ этомъ платьѣ. Атласное кремъ, съ богатой отдѣлкой изъ плюма feuille morte и старинными кружевами, съ длиннѣйшимъ шлейфомъ, оно подавляло ея крошечную фигурку свой роскошью и тяжестью.
Куаферъ перечесалъ ее три раза; платье пришлось подбирать и подкалывать на ней цѣлый часъ. Когда послѣдняя роза была наколота, мужъ еще разъ взглянулъ на нее и какая-то тѣнь легла на его лицо.
— Какая ты блѣдная, Annette, — заговорилъ онъ, — неужели ты не позаботилась о…
Онъ не зналъ, какъ сказать. Ея удивленный взглядъ смутилъ его.
— Ну, о косметикахъ… Что-жь тебя это удивляетъ? Въ Парижѣ это такъ принято, — заговорилъ онъ по-французски.
— Ну, ужь извини, — я румяниться не буду.
— Я и не говорю, чтобы всегда, а къ этому платью feuille morte необходимы розовыя щеки…
— Оставь пожалуйста, Никсъ, что это ты выдумываешь! — раздраженно остановила его Анна.
— Ну, если ты находишь красивымъ d’avoir l’air d’une feuille morte, это твое дѣло, — сухо отвѣтилъ онъ. — Я готовъ, ѣдемте. Онъ взялъ свой клякъ и быстро вышелъ изъ ея комнаты.
Огорченная, съ чувствомъ злобы на себя, на всѣхъ, на свою физіономію и на красоту другихъ, вошла Анна въ залу. Громадные каблуки затрудняли походку. Жаръ, духота, суетливость и страшный шумъ довели ее до дурноты… Позвали мужа… Ему уѣхать невозможно, — онъ танцуетъ сейчасъ съ княгиней…
— Шатовъ, дружище, проводите Аnnette до дому, — обратился онъ къ гвардейцу, когда Анна пришла въ себя.
Тотъ сейчасъ же согласился. На балы онъ ѣздилъ по привычкѣ, никогда не танцевалъ, ходилъ изъ комнаты въ комнату.
Анна и въ каретѣ еще не совсѣмъ оправилась отъ дурноты. Какое-то чувство ужасной обиды наполнило все ея существо. Она употребляла большое усиліе, чтобы не показать его передъ Шатовымъ. Она хоть и видала его очень часто, но отношенія ихъ были чисто внѣшнія.
Инстинктомъ она чуяла, что онъ и лучше, и честнѣе, и добрѣе всѣхъ тѣхъ, кто ее окружаетъ.
— Вы измучились? — Стоило ему только спросить Анну, и все скрываемое чувство обиды вырвалось въ неудержимыхъ рыданіяхъ.
— Господи! какъ измучилась, — говорила она, закрывъ лицо платкомъ. — Что же мнѣ дѣлать, что я такъ некрасива?… Какъ взглянулъ на меня, когда меня причесали, да нарядили, я сейчасъ же увидала, что въ немъ сдѣлалось, — продолжала она, всхлипывая какъ ребенокъ. — Еслибъ я была красивая, онъ бы любилъ меня…
— Полноте, Анна Николаевна, — пытался утѣшить ее Шатовъ.
— Самъ настоялъ, чтобъ я ѣхала на этотъ балъ, — не слушая его, продолжала Анна. — Какъ мнѣ не хотѣлось!… Вы скажете, это — пустяки; а взгляните хорошенько — и вы поймете: не обидно развѣ это, не тяжело сидѣть полтора часа передъ зеркаломъ? Куафёръ причешетъ такъ, — нехорошо, надо выше… Сидишь, какъ кукла… Третій разъ причесали, и все-таки мужъ не доволенъ… Долженъ же онъ привыкнуть къ моей наружности…
Анна припала лбомъ къ запотѣвшему стеклу кареты и продолжала какъ бы сама съ собой:
— И лицомъ я зеленая, говоритъ… Я всегда была такая… А ужь румяниться не буду… Еще того недоставало, чтобы походить на этихъ, съ которыми онъ проводитъ всѣ вечера…
Она уже не плакала, только губы нервно подергивались. Шатовъ взялъ ее за руку. Ему стало жаль эту молодую женщину, обиженную природой и людьми.
— Анна Николаевна, успокойтесь, — тихо заговорилъ онъ. — Невозможно требовать отъ человѣка больше того, что онъ можетъ дать. Никсъ — добрый малый, хорошій товарищъ, но… онъ не стоитъ васъ.
Анна быстро оглянулась на Шатова. Его простой, искренній тонъ произвелъ на нее сильное впечатлѣніе. Она почувствовала особенную дрожь, пробѣжавшую по ней съ головы до ногъ, и вырвала отъ него свою руку.
Шатовъ, не подозрѣвая ничего, продолжалъ:
— Не придавайте большаго значенія всему этому. Его вы не передѣлаете, а сгубите и здоровье, и молодость… За что пропадетъ все это? Никому удовольствія, да и себѣ счастья не получите… Когда отживете, тогда и спохватитесь, что не жили совсѣмъ…
Анна все время серьезно смотрѣла на говорившаго Шатова.
«Вотъ вѣдь у Никса глаза хорошіе, но въ нихъ никогда не уловишь выраженія, — думалось ей. — Слишкомъ быстрые, темные… А эти — глубокіе, вдумчивые такіе… Если этотъ полюбитъ, такъ ужь навсегда», — проносилось въ головѣ Анны.
Шатовъ, видя, что она немного успокоилась, замолчалъ и сѣлъ въ глубь кареты.
Анна первая прервала молчаніе.
— Когда любишь, нельзя себѣ приказать — придавать или не придавать значеніе. Вамъ хорошо такъ говорить, — вамъ ни до кого дѣла нѣтъ, — съ замѣтнымъ раздраженіемъ проговорила она.
— Вы не можете такъ утвердительно говорить, — лѣниво возразилъ онъ.
— Почему? — спросила Анна.
— Да потому, что нельзя судить о человѣкѣ по его внѣшнему виду.
Ее какъ будто бы кольнуло.
— Неужели вы можете сильно любить, забыть все для любимаго существа? — сама не понимая для чего, спросила она.
— А вы не знаете, Анна Николаевна, что и подъ снѣгомъ иногда бѣжитъ кипучая вода? — шутливо отвѣтилъ онъ. — Ну, мы и пріѣхали… Ложитесь-ка спать, успокойтесь, — говорилъ Шатовъ, высаживая ее изъ кареты, какъ маленькую. — До свиданія!
— Пріѣзжайте ко мнѣ завтра вечеромъ. Мы бы обо многомъ поговорили, — сказала Анна, поднимаясь на лѣстницѣ.
— Не могу, Анна Николаевна, — завтра мужу вашему обѣщалъ ѣхать въ маскарадъ.
— А куда? — полюбопытствовала она, прислонившись въ косяку двери, отворенной швейцаромъ.
— Вамъ туда не ѣхать вѣдь, для чего же спрашивать? — сказалъ Шатовъ, поцѣловалъ руку и быстро сталъ спускаться съ лѣстницы.
Горничная Анны — парижанка, одѣтая въ сѣренькое платье съ фартучкомъ — еще не успѣла снять бѣлый чепчикъ и была очень удивлена раннимъ возвращеніемъ барыни. Она фамильярно встрѣтила Анну, стала разспрашивать, почему она вернулась, отчего такая блѣдная, не помочь ли ей чѣмъ-нибудь?
Анна объяснила все легкимъ нездоровьемъ и торопливо прошла въ спальню; она невольно, сейчасъ же, подошла къ трюмо и окинула себя взоромъ съ головы до ногъ. Носъ и глаза покраснѣли отъ слезъ, щеки въ красныхъ пятнахъ, волосы на лбу распустились и выбились прядями изъ-за ушей. Ей самой непріятно бросился въ глаза контрастъ ея будничной, усталой наружности съ роскошнымъ свѣжимъ нарядомъ… Сколько мы дала она, чтобы быть красивой!… Какъ бы воспользовалась своей красотой — этой силой въ отношеніи мущинъ! Какъ бы помучила ихъ, насмѣялась надъ ними!..
Она сидѣла задумавшись передъ зеркаломъ, не слушая оживленной болтовни француженки. Мысли перескакивали съ предмета на предметъ, путались, повторялись — и все-таки касались одного и того же. Горничная Clémence, раздѣвши барыню, ушла, оставивъ ее одну. Анна была очень возбуждена, ложиться ей не хотѣлось и она стала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
«Зачѣмъ я поѣхала на этотъ балъ? — думала она. — Чтобъ ему сдѣлать удовольствіе?… Да, еслибъ онъ могъ гордиться мной, это бы доставило ему удовольствіе. А онъ сейчасъ же и оставилъ меня на балу, точно стыдится… Какой мелкій человѣкъ! — въ первый разъ промелькнуло въ головѣ Анны. — Еслибы Шатовъ женился, онъ бы не сталъ стыдиться наружности жены, не сталъ бы упрашивать ее румяниться. Неужели ему могутъ нравиться эти намазанныя женщины съ ихъ циничными взглядами и разговорами?… Что еслибы завтра!… Только бы узнать, гдѣ маскарадъ… Намазаться, одѣться и поѣхать… Противно, жутко… Развѣ нарядить Clémence?… Француженка еще большій успѣхъ можетъ имѣть… Но тогда не увидишь, не будешь торжествовать сама…»
Анна не могла себѣ отдать отчета, какъ она поступитъ, но, быстро ложась въ постель, она почуяла возможность удовлетворенія за нанесенную ей обиду.
VI.
правитьНа слѣдующій день въ клубѣ художниковъ былъ назначенъ большой балъ-маскарадъ съ необыкновеннымъ освѣщеніемъ, съ живыми картинами, процессіями…
Длинная афиша привлекала массу публики. Время масляницы также способствовало этому. Къ двѣнадцати часамъ всѣ залы клуба были переполнены гостями… Въ залѣ шли танцы… Полька, въ коротенькой розовой юбкѣ, съ конфедераткой на ухѣ, танцевала съ клоуномъ, начавшимъ съ первой же фигуры кадрили невозможныя кривлянья. Визави — прикащикъ изъ гостиннаго двора, въ русскомъ костюмѣ, съ наклеенной бородой, чинно и монотонно выдѣлывалъ па. Его дама, одѣтая въ полинялое платье маркизы, все время оглядывалась назадъ, — ее интересовалъ турокъ, шагавшій мѣрно за англичаниномъ, не выпуская изъ рукъ фалды его длиннаго синяго фрака. У самой эстрады танцевали рыбакъ и опять полька. Рыбакомъ была одѣта молоденьная дѣвушка съ уставшимъ лицомъ и какъ будто подбитыми глазами. Когда она молчала, ей не было и шестнадцати лѣтъ на видъ; но хохотъ, ужимки, закатыванія глазъ дѣлали ее гораздо старше… Она пыталась нѣсколько разъ перебирать ногами, но у нея ничего не выходило, и она опять возвращалась къ обыкновеннымъ па. Надо всѣмъ стоялъ гамъ, гулъ. Воздухъ, смѣшанный съ пылью, тускло освѣшался электрическимъ солнцемъ.
У дверей, при входѣ въ залу, показались Слащовъ, Шатовъ и молодой Бѣжецкій. Слащовъ вскинулъ на носъ пенсне, натягивая при этомъ верхнюю губу, и сталъ разсматривать масокъ. Шатовъ, полуапатично, полулѣниво, прислонился къ косяку и уставился глазами въ пространство. Бѣжецкій, для котораго Слащовъ былъ учителемъ и кумиромъ, надѣлъ тѣмъ же жестомъ пенсне и сталъ, безъ стѣсненія, осматривать проходящихъ. Ему было только двадцать лѣтъ, но сильно порѣдѣвшіе волосы и худощавость, которая увеличивалась не въ мѣру открытыми воротничками, придавали ему видъ человѣка, успѣвшаго насладиться жизнью.
— Слащовъ, пріѣхалъ? — весело сказала подошедшая цыганка въ полу-маскѣ.
— Здравствуй, цыганочка, здравствуй, — отвѣтилъ ей Николай Сергѣевичъ и близко наклонился къ маскѣ, желая разсмотрѣть глаза…
— Хочешь я тебѣ предскажу судьбу? — пискливымъ голосомъ спросила цыганка.
— Хочу; только что-нибудь страшно-хорошее, — отвѣтилъ Слащовъ, прищуривая глаза и едва двигая губами.
— Ну, такъ пойдемъ со мной…
Цыганка, быстро взявъ Слащова подъ руку, увела его изъ залы. Бѣжецкій сейчасъ же присталъ къ какой-то француженкѣ, изображавшей «Рогъ изобилія», а Шатовъ отправился въ буфетъ.
Кадриль кончилась и публика съ нетерпѣніемъ ждала живой картины, столпившись у эстрады…
Нелюбознательныя пары разошлись по угламъ и болѣе или менѣе оживленно разговаривали между собой.
Въ залу вошли двѣ маски. Одна изъ нихъ средняго роста, довольно плотнаго сложенія, была въ розовомъ атласномъ домино, кокетливо накинутомъ на плечи. Изъ-подъ него можно было видѣть большое декольте и manches courtes. Капюшонъ былъ спущенъ и вся голова покрыта розами. Въ ушахъ по громадному брилліанту. Маска со вздернутымъ носомъ и вертлявая походка придавали замаскированной видъ молодой дѣвушки. Рядомъ съ ней шла дама тщательно закутанная въ черное атласное домино. Маленькаго роста, полная, съ нерѣшительною походкой, она казалась старушкой.
При входѣ въ залу обѣ маски остановились. Видно было, что онѣ не были знакомы съ помѣщеніемъ клуба и не знали, куда идти. Онѣ такъ прошли почти по всѣмъ комнатамъ, розовая за черной, видимо не находя кого-то. Наконецъ, пробираясь къ дамской уборной, въ продолговатой полуосвѣщенной комнатѣ, черное домино быстро обернулось на чей-то голосъ. Въ углу сидѣлъ Слащовъ съ цыганкой. Черное домино шепнуло что-то розовому, и розовая маска отправилась въ уборную. Черная сѣла тутъ же дожидаться ея… Всѣ остались сидѣть по-прежнему, — никто не обратилъ на нее вниманія. Она повернулась въ сторону Слащова. Цыганка сняла полумаску и, обмахиваясь ею, какъ вѣеромъ, весело говорила съ своимъ кавалеромъ. Она сидѣла, держась обнаженною рукой за ручку кресла, нога на ногу, и видимо чувствовала себя весело и свободно. Подкрашенные глаза блестѣли, большой ротъ улыбался широкой, беззаботной улыбкой.
— У меня теперь только одно желаніе, — донесся до черной маски голосъ Слащова.
Онъ сидѣлъ бокомъ на стулѣ, близко наклонившись къ сосѣдкѣ. Они тихо заговорили о чемъ-то… Вдругъ онъ вскочилъ и какъ будто хотѣлъ уйти. Цыганка схватила его за рукавъ.
— Ты съ ума сошелъ! — громко сказала она. — Чего же ты разозлился?…
— Я не позволю всякой… тебѣ, — поправился онъ, садясь рядомъ съ ней, — говорить такъ о женѣ… Уважая самого себя, я этого не позволю! — горячился Слащовъ.
— Да вѣдь ты самъ же началъ, — обиженно возразила цыганка, — самъ сказалъ, что ничего не можетъ быть скучнѣе и надоѣдливѣе женъ…
Онъ схватилъ ее за руку выше кисти; ему вдругъ стало страшно, что ихъ могутъ слышать. Они опять заговорили очень тихо. Черное домино не спускало съ нихъ глазъ. Оно могло опять разслышать только, какъ онъ звалъ свою маску ужинать.
— Пойдемъ! — весело сказала она. — Мнѣ страшно хочется пить…
— А мнѣ напиться, — отвѣтилъ ей Слащовъ и утомленною походкой повелъ цыганку въ столовую.
Черная маска встала вслѣдъ за ними и вошла въ дамскую комнату. Дама въ розовомъ домино сидѣла въ углу и, закрывшись вѣеромъ, дремала. «Старушка» подошла къ ней и шепотомъ долго говорила ей что-то; та точно не рѣшалась, наконецъ онѣ видимо согласились и обѣ вышли изъ уборной.
Онѣ, наугадъ, пошли направо, прошли гостиную и оказались на порогѣ столовой.
Всѣ столики были заняты; стукъ ножей и стакановъ смѣшивался съ громкимъ говоромъ и смѣхомъ присутствовавшихъ. Въ густомъ табачномъ облакѣ все принимало какія-то туманныя очертанія; свѣчи тускло горѣли. Каждую минуту слышалось рѣзкое поколачиваніе ножомъ о стаканъ, чтобы позвать лакея… Обѣ маски остановились на порогѣ нерѣшительно… Ихъ втолкнула въ столовую, хлынувшая послѣ танцевъ, толпа… Всѣ торопились занять мѣста, потребовать что-нибудь.
— Je le vois, — наклонилась розовая маска къ черной, быстро оглядѣвъ всю столовую.
— Гдѣ? — шепотомъ спросила ее по-французски другая маска.
— Тамъ, въ углу, — показывая пальцемъ, — сказала ей розовая.
— Voyons, du courage! — сказала маленькая и онѣ обѣ начали робко пробираться между столовъ.
Розовая сейчасъ же придала своей фигурѣ шикарный, беззаботный видъ, подняла немного голову и казалась какъ у себя дома. Черная, напротивъ, вся какъ-то съежилась и проходила между ужинавшими, точно боясь задѣть кого-то. Она видѣла взгляды присутствовавшихъ, измѣрявшіе ее съ головы до ногъ.
…"Вотъ, — казалось ей каждую минуту, — упаду, маска свалится, узнаютъ, не удастся…" — Она едва поспѣвала за своей розовой подругой.
— Слащовъ, я ищу тебя весь вечеръ, — громко и развязно уже говорила та, когда черная маска подошла къ угольному столику, за которымъ ужиналъ Слащовъ съ цыганкой, Бѣжецкій съ француженкой — рогомъ изобилія и Шатовъ. Послѣдній уже успѣлъ напиться и еще апатичнѣе, еще спокойнѣе глядѣлъ кругомъ.
Слащовъ удивленно осмотрѣлъ съ головы до ногъ подошедшихъ масокъ и хотѣлъ сказать что-то…
— Ты ужинаешь, тѣмъ лучше, — перебила его француженка. — Мнѣ жарко въ этой противной маскѣ. Я хочу пить, дай мнѣ шампанскаго…
Слащовъ налилъ ей полный стаканъ.
— И maman тоже, — сказала розовая маска, подавая второй стананъ. — Maman, садитесь! — обратилась она къ спутницѣ.
Маска въ черномъ домино стояла, схватившись за спинку стула. Шатовъ придвинулъ съ ней стулъ и она, какъ подкошенная, сѣла бокомъ на него. Этому никто не придалъ никакого значенія, только розовая маска поторопилась придвинуть къ ней свой стаканъ съ шампанскимъ, разговаривая оживленно съ Слащовымъ.
Николай Сергѣевичъ много выпилъ и былъ очень возбужденъ. Черная маска залпомъ выпила полстакана.
— У, какъ maman хорошо пьетъ! — смѣясь проговорилъ Слащовъ и продолжалъ съ маской начатый разговоръ. Розовое домино заинтересовало его. Француженка вела весь разговоръ съ нимъ какъ съ холостымъ человѣкомъ, намекнула на его отношенія съ княгинѣ С., одобрила ихъ, сказала, что безъ любви и безъ «шалостей» жизнь — скука, и, наконецъ, дала понять ему, что она влюблена въ него и только искала случая сказать ему это.
Слащовъ повернулся спиной къ цыганкѣ и отдался весь разговору съ француженкой.
«Maman» все время молчала и хотя много пила, но зорко слѣдила за всѣмъ, что происходитъ кругомъ.
Цыганка повернулась къ Бѣжецкому и тотъ блаженствовалъ, сидя развалившись въ креслѣ со стаканомъ въ рукѣ, и, поворачиваясь направо и налѣво, говорилъ съ обѣими масками. Шатовъ курилъ, положивъ оба локтя на столъ, и не спускалъ глазъ съ «maman». Та раньше не замѣчала этого, потомъ она видимо смущалась его пристальнымъ взглядомъ, облокачивалась на руку, полузакрывая глаза, наклонялась къ стакану съ шампанскимъ и, точно сама не замѣчая, пила безъ конца.
Француженка между тѣмъ дѣлала свое дѣло: она позволила Слащову сѣсть очень близко къ ней и положить руку на спинку ея стула. Николай Сергѣевичъ совсѣмъ осовѣлъ. Онъ очень заинтересовался розовымъ домино и упрашивалъ снять маску, но она не соглашалась.
— Кто? — спросилъ Слащовъ Шатова. Тотъ въ недоумѣніи пожалъ плечами.
— Всѣхъ петербургскихъ я знаю, — продолжалъ Слащовъ по-русски, увѣренный, что его дамы не понимаютъ. — Для пріѣзжей — слишкомъ хорошо знаетъ меня и моихъ знакомыхъ, — едва двигая губами, говорилъ Слащовъ.
— Маска, ты меня съ ума сведешь, — обратился онъ къ француженкѣ. — Открой лицо пожалуйста…
— Ни за что…
— Ну, я къ maman пристану… Неужели она у тебя всегда такая молчаливая? — спросилъ Слащовъ маску.
— Я тебѣ говорила, что она немного нездорова сегодня, — отвѣтила француженка. — Оставь ее пожалуйста въ покоѣ.
— Такъ я не отстану отъ тебя, — сказалъ Ннесъ и3 повернувшись спиной къ цыганкѣ, придвинулся совсѣмъ близко съ розовой маскѣ.
— Невѣжа! — обиженно произнесла цыганка, быстро встала и вышла изъ-за стола, громко отодвинувъ стулъ. Она уже четверть часа сидѣла молча, — никто не обращалъ на нее вниманія: Слащова заинтриговала розовая маска, Бѣжецкій занимался съ француженкой — рогомъ изобилія, Шатовъ все время слѣдилъ за. обѣими домино. Ея уходъ нарушилъ на минуту общее настроеніе: мужчины встали изъ-за стола и сдѣлали видъ, что хотятъ вернуть ее; но когда она скрылась изъ столовой, всѣ точно обрадовались и заняли опять свои мѣста.
Пользуясь общею сумятицей, Шатовъ отставилъ стаканъ отъ черной маски. Онъ успѣлъ разглядѣть ея глаза и замѣтилъ ихъ неестественный блескъ…
— Дайте мой стаканъ, — шепотомъ сказала она ему.
— Маска, ты забываешь, что ты — маска, — сказалъ ей тихо Шатовъ. — Надо говорить другъ другу «ты». Не выдавай себя…
Она рѣзко отвернулась отъ него.
— Какъ ты попала сюда? — еще тише спросилъ ее Шатовъ.
Она невольнымъ движеніемъ схватилась за високъ, какъ будто увидала что-нибудь страшное, быстро достала свой стаканъ и залпомъ допила его.
Слащовъ ничего не замѣчалъ. Онъ упрашивалъ сосѣдку снять маску, взялъ ее за обѣ руки и цѣловалъ ихъ.
Черная маска, взглянувъ на нихъ, расхохоталась, приложивъ платокъ въ губамъ. Она продолжала сдержанно смѣяться, не спуская глазъ съ пьянаго и разнѣжившагося Слащова.
Шатовъ замѣтилъ, что плечи черной маски вздрагиваютъ все сильнѣе и сильнѣе. Онъ наклонился къ другому концу стола, чтобы налить изъ сифона сельтерской воды. Маска громко и неестественно расхохоталась и, схватившись за грудь, продолжала хохотать съ дикими криками.
Слащовъ, забывшій о присутствіи «старушки», не могъ ничего понять. Онъ не выпускалъ рукъ розовой маски, рвавшейся помочь своей «maman».
Шатовъ точно предчувствовалъ это, какъ будто подготовился въ такой минутѣ: онъ быстро подошелъ въ маскѣ, взялъ ее на руки какъ ребенка и въ севунду вынесъ, продолжавшую хохотать и биться, «maman»…
Все это случилось такъ быстро, что повскакавшая съ мѣстъ публика не могла ничего разобрать: кто-то громко захохоталъ, кто-то унесъ кого-то… Поздній часъ, разгоряченныя виномъ головы — спутали все. Говорили, что «вышелъ скандалъ».
Даже Слащовъ и Бѣжецкій думали, что произошелъ «скандалъ». «Maman» для нихъ не существовала вовсе; въ продолженіе всего ужина они не видѣли, пила ли она или ѣла, не слыхали отъ нея ни одного слова. И вдругъ, когда розовая маска встала и хотѣла бѣжать за «maman», Слащовъ замѣтилъ въ ней что-то неуловимое, какой-то жестъ… Его какъ обухомъ по головѣ стукнуло…
Шатовъ быстро, черезъ весь клубъ, пронесъ маску, схватилъ шинель и, закутавъ въ нее свою ношу, бѣгомъ кинулся на улицу. Вскочивъ на перваго попавшагося извощика, онъ усадилъ ее рядомъ съ собой и снялъ маску. Шатовъ увидалъ передъ собою блѣдное лицо Анны съ сжатыми, посинѣвшими губами и закатившимися глазами. Все ея маленькое тѣльце нервно вздрагивало и губы конвульсивно передергивались. Шатовъ наклонился къ землѣ, схватилъ комокъ мокраго, грязнаго снѣгу и приложилъ его въ виску Анны, безпомощно лежавшей у него на плечѣ. Отъ прикосновенія холоднаго она вздрогнула, открыла глаза и начала всхлипывать какъ ребенокъ; глаза смотрѣли и, казалось, ничего не видали, губы натянулись и посинѣли.
— Анна, Николаевна, дорогая, что вы? — хотѣлъ успокоить ее Шатовъ.
Она отскочила отъ него, взглянула ему въ глаза и, узнавъ его, крикнула пронзительно, отчаянно. Удивленный извощикъ невольно задержалъ лошадь. Анна въ одну секунду выскочила изъ саней и хотѣла бѣжать. Черное атласное платье зашумѣло по мокрому снѣгу. Она сдѣлала два шага и, какъ скошенная, упала во всю длину. Шатовъ на рукахъ довезъ ее до дому.
Когда Николай Сергѣевичъ пріѣхалъ домой, онъ сейчасъ же бросился въ спальню жены. При тускломъ свѣтѣ лампы, заставленной книгой, онъ увидалъ на кровати разметавшуюся, въ жару, Анну, съ широко открытыми размазанными глазами, съ всклокоченными напудренными волосами, въ черномъ атласномъ грязномъ платьѣ. Рядомъ былъ брошенъ черный капишонъ. Горничная убѣжала за холодною водой. Шатовъ поѣхалъ за докторомъ.
Къ утру болѣзнь опредѣлилась: съ Анной сдѣлалась горячка.
VII.
правитьТолько на шестнадцатый день она пришла въ память. Двѣ недѣли Николай Сергѣевичъ мѣста себѣ не могъ найти. Онъ постоянно входилъ въ спальню жены; но какъ только больная начинала бредить, онъ опрометью выбѣгалъ изъ комнаты.
Слащовъ былъ суевѣренъ. Въ безсознательномъ бреду онъ боялся услышать дурное предсказаніе, предчувствіе смерти. Онъ входилъ съ себѣ въ кабинетъ, начиналъ перекладывать на столѣ всѣ вещи, приводилъ все въ порядокъ, безцѣльно опять входилъ въ комнату жены и пользовался каждымъ маленькимъ случаемъ, чтобъ уйти оттуда, но уйти, чтобы быть полезнымъ больной.
Шатовъ всѣ дни проводилъ у него. Ему было очень жаль Анну и онъ какъ будто бы считалъ себя виновнымъ въ этомъ взрывѣ нервнаго напряженія, вызванномъ имъ наружу тогда, въ маскарадѣ.
Какъ только замѣчалось ухудшеніе въ состояніи больной, Никсъ терялся и бѣжалъ за Шатовымъ. Тотъ спокойно и тихо измѣрялъ температуру, записывалъ ее, слушалъ пульсъ и принималъ какія-нибудь мѣры. Слащовъ, наволновавшійся днемъ, спалъ ночи какъ убитый; Шатовъ всѣ ночи просиживалъ около Анны. Онъ былъ радъ все сдѣлать, чтобы вернуть къ жизни это молодое, странное созданіе.
Уменьшенный свѣтъ лампы едва освѣщалъ большую спальню, обитую темно-краснымъ атласомъ съ бѣлымъ ковромъ и красною мебелью. По срединѣ комнаты виднѣлась широкая кровать, приставленная изголовьемъ къ стѣнѣ. Почти подъ самымъ потолкомъ былъ прикрѣпленъ красный балдахинъ, спускавшійся тяжелыми атласными складками въ подушкамъ. Серебряные амуры, поддерживающіе атласъ, рѣзко выдѣлялись на темномъ фонѣ. Въ тѣни, въ подушкахъ, зашевелилось что-то. Шатовъ быстро всталъ съ дивана и подошелъ къ кровати. Анна лежала на лѣвомъ боку и не могла видѣть его.
— Воды, — тихо сказала она, услышавъ, что подошелъ кто-то, — пить хочется.
Шатовъ молча подалъ ей стаканъ аршаду. Она взглянула на него кроткими, спокойными глазами. Она была слишкомъ слаба, чтобъ удивиться его появленію здѣсь.
— Приподнимите меня, — слабо сказала Анна.
Шатовъ взялъ ее подъ руки и посадилъ, положивъ сзади нея подушки.
— Слабы вы еще, голова закружится, — заботливо сказалъ онъ.
— Ничего, — проговорила она и взялась рукою за голову. — Ахъ, волосы… — безпомощно сказала она, проводя рукою по коротко обстриженнымъ волосамъ. — Когда это?
— Вамъ обстригли, когда вы были безъ памяти, — объяснялъ Шатовъ. — Нельзя было иначе компрессовъ класть, — не проходилъ холодъ къ головѣ.
— А я долго была безъ памяти? — спросила она его.
— Сегодня шестнадцать дней.
— Боже мой!… Значитъ, я была очень больна?… Я ничего не помню, ничего… Я и не страдала, кажется, совсѣмъ.
Она ослабѣла и опять легла.
Шатовъ поправилъ ей подушки, одѣяло и хотѣлъ сказать что-то. Анна спала уже тихимъ, спокойнымъ сномъ. Шатовъ пошелъ въ кабинетъ Никса. Онъ разбудилъ его и сказалъ, что Анна пришла въ сознаніе.
— Про меня спрашивала? — спросилъ Слащовъ.
— Н-нѣтъ, — замявшись отвѣтилъ ему Шатовъ и сталъ прощаться.
VIII.
правитьАнна поправлялась быстро.
Уже черезъ три недѣли она могла сидѣть на кровати, разговаривать, читать… Но петербургскія знаменитости велѣли ей не сходить съ постели въ продолженіе шести недѣль.
Какъ только опасность миновала, Николай Сергѣевичъ воскресъ. Ему теперь и самому казалось страннымъ, чего онъ трусилъ? Съ организмомъ жены можно вынести и не такую болѣзнь… И первое время онъ сидѣлъ около ея постели, игралъ съ ней въ карты, а потомъ съ каждымъ днемъ у него являлось все больше и больше «дѣлъ». Онъ уѣзжалъ на цѣлые дни, а къ женѣ «прикомандировалъ», какъ говорилъ онъ, Шатова и Бѣжецкаго. Они втроемъ цѣлыми днями играли въ карты. Сначала Бѣжецкій видимо скучалъ. Онъ не находилъ ни малѣйшаго удовольствія въ обществѣ такой «женщины-мальчика», какаю ему казалась Анна. Ея товарищескій тонъ, безцеремонное обращеніе, вся ея наружность съ короткими волосами, съ полудѣтскою фигурой — не нравились ему. Никсъ почти силой велъ его въ себѣ, чтобы доставить женѣ партнера играть въ карты. Скоро Бѣжецкаго стала занимать нѣкоторая оригинальность въ Аннѣ и, наконецъ, злить ея отношеніе къ нему какъ къ «юношѣ». Онъ сталъ ходить къ Слащовымъ все чаще и чаще, пока; не сдѣлался ежедневнымъ гостимъ. Николай Сергѣевичъ и радъ былъ, что жена не скучаетъ, — онъ могъ безъ угрызеній оовѣсти уѣзжать, «по своимъ дѣламъ». Анна въ самомъ дѣлѣ не скучала. Послѣ того маскарада она не то чтобъ охладѣла къ мужу, а онъ потерялъ тотъ ореолъ, какимъ она его окружала прежде. Она даже бывала рада, когда онъ не сидѣлъ тутъ, не мѣшалъ ея задушевной болтовнѣ съ Шатовымъ и подтруниванію надъ Бѣжецкимъ. Ей становилось сейчасъ легче и веселѣе, когда она не видала передъ собой скучающей физіономіи мужа. Съ Шатовымъ ей было больше всего по душѣ, Бѣжецкаго же она только терпѣла.
— Зачѣмъ вы тамъ подтруниваете надъ несчастнымъ Бѣжецкимъ? — спросилъ ее разъ Шатовъ, когда они остались вдвоемъ.
— Характеръ такой у меня, — весело отвѣтила Анна, закуривая папиросу.
— При чемъ тутъ характеръ? — совершенно серьезно возразилъ ей Шатовъ. — Вчера вы его довели до зеленаго змія, какъ говорится, а за что?… Можно не давать волю своему характеру, не мучить людей, особенно если они такъ хорошо относятся къ вамъ, какъ Бѣжецкій.
— А иначе скучно… О чемъ мнѣ съ нимъ говорить? — Не о чѣмъ… Онъ такъ глупъ, — заговорила Анна капризнымъ тономъ.
— Во-первыхъ, онъ вовсе не глупъ, — все такъ же спокойно возразилъ Шатовъ, — а во-вторыхъ, вы знаете, что подобныя поддразниванья къ добру не приведутъ. Вамъ онъ нисколько не нравится, къ чему же кокетство?…
— Да развѣ это кокетство, Петръ Петровичъ?
— Конечно… И самый ужасный видъ кокетства… Не мнѣ вамъ толковать это, — сами очень хорошо знаете. А вотъ какъ Бѣжецкій васъ полюбитъ…
— Полноте, — быстро перебила его Анна, — развѣ можетъ эта пробка любить?…
И разговоръ перешелъ на другіе предметы.
Прошло еще два мѣсяца.
Въ маѣ Слащовы переѣхали къ себѣ въ деревню въ К — ую губернію и взяли обѣщаніе съ Шатова и Бѣжецкаго пріѣхать гостить къ нимъ.
IX.
правитьОни и сдержали свое обѣщаніе. Бѣжецкій пріѣхалъ почти черезъ недѣлю послѣ Слащовыхъ, а Шатовъ немного позже.
Никъ съ Бѣжецкимъ уѣзжали на охоту, навѣщали сосѣдку-помѣщицу въ двухъ верстахъ отъ Нагорнаго, а Шатовъ все время оставался съ Анной. Охоты онъ не любилъ, а ѣздить по сосѣдямъ просто лѣнился. Лѣто стояло жаркое, томительное. Только по вечерамъ и возможно было дышать.
Разъ вечеромъ, когда солнце уже зашло, но земля еще окрашивалась розоватымъ свѣтомъ его лучей, все общество Нагорнаго спускалось внизъ къ рѣкѣ отъ большаго барскаго дома, стоящаго надъ этою рѣкой, на высокой горѣ.
Въ воздухѣ не было ни малѣйшаго вѣтерка; ни одинъ листокъ не шевелился; вода какъ будто остановилась и точно зеркало отражала въ себѣ небо, розоватыя облака, противуположный берегъ…
— А вонъ и моя Голопаевка видна, — сказала одна изъ дамъ, когда все общество вышло на берегъ и расположилось на сваленномъ бурею деревѣ.
— Гдѣ это? — спросилъ ее, сидѣвшій рядомъ съ ней, Слащовъ, накидывая пенснэ.
— Вонъ видите, новая крыша въ зелени…
— Да?… Какъ отсюда близко, — отвѣтилъ ей Николай Сергѣевичъ. — Еслибы не надо было дѣлать объѣзда черезъ плотину, какими бы мы были близкими сосѣдями, какъ бы я надоѣдалъ вамъ!…
— Неужели сдѣлать нѣсколько верстъ лишнихъ такъ трудно? Если очень хочешь видѣть, то о нихъ и не вспомнишь, — кокетливо заговорила она.
Барыня эта, Софья Ивановна Рудниковская, была ближайшею сосѣдкой по имѣнію Слащовыхъ. Николай Сергѣевичъ зналъ ее уже нѣсколько лѣтъ, но зналъ всегда какъ примѣрную жену и добродѣтельную мать. Онъ находилъ ее хорошенькой, но она не представляла для него никакого интереса.
Два года тому назадъ мужъ Рудниковской сошелъ съ ума. Онъ помѣшался безъ всякой видимой причины, такъ, разомъ. Софья Ивановна была потрясена страшно, но не растерялась, собрала какія имѣла средства и свезла мужа въ Петербургъ въ частную лѣчебницу душевныхъ болѣзней. Тамъ ей дали слабую надежду на его выздоровленіе. Сама она заперлась въ деревнѣ и жила тамъ съ пятилѣтнею дочкой, чтобы поправить денежныя дѣла и имѣть возможность хоть мѣсяца два въ годъ проводить въ Петербургѣ. Ея поступокъ удивилъ всѣхъ. Она издавна пріобрѣла репутацію женщины недалекой и большой кокетки.
Такъ относились къ ней даже теперь и Слащовъ, и Шатовъ, и Бѣжецкій. Николаю Сергѣевичу уже черезъ недѣлю по пріѣздѣ надоѣло его Нагорное и онъ былъ радъ развлеченію.
— Петръ Петровичъ, подойдите сюда, — подозвала Дина Николаевна Шатова, спокойно усѣвшагося также рядомъ съ Софьей Ивановной.
Онъ всталъ и лѣниво подошелъ къ Аннѣ, стоявшей надъ самою водой вмѣстѣ съ Бѣжецкимъ.
— Что скажете? — спросилъ ее Шатовъ.
— Я хотѣла спросить васъ… Pardon, я васъ отозвала отъ m-me Рудниковской…
— Такъ что же? — спокойно спросилъ онъ. — Успѣю еще и поговорить, и послушать, — цѣлый вечеръ впереди…
Анна сердито взглянула на него и прикусила нижнюю губу.
— Что же вы хотѣли спросить меня, Анна Николаевна? — допрашивалъ ее Шатовъ.
Бѣжецкй не спускалъ глазъ со Слащовой.
— Ничего… Забыла, — пробормотала Анна.
— И не жаль вамъ человѣка тревожить?… Только-что сѣлъ такъ покойно, хорошо, деревенской идилліей насладиться хотѣлъ… Ну, спрашивайте же, Анна Николаевна.
— Сказала вѣдь, что забыла, — раздраженно отвѣтила Анна.
— Какъ знаете, — проговорилъ Шатовъ и направился къ бревну, на которомъ весело разговаривали Слащовъ и Рудниковская.
Анна остановила Шатова за рукавъ.
— Я хотѣла спросить васъ, — быстро заговорила она, — когда вы стоите такъ надъ водой, не является у васъ желанія броситься туда, утопиться?…
— Нѣтъ, не бываетъ, а особенно надъ такой лужей, — отвѣтилъ ей Шатовъ.
— А у меня постоянно… Если я встрѣчаю поѣздъ, меня тянетъ броситься подъ локомотивъ; если стою надъ водой, такъ и хочется утопиться.
— Если будете топиться, пожалуйста при мнѣ, — сказалъ Бѣжецкій. — Я васъ спасу и вы мнѣ цѣлый вѣкъ благодарны будете…
Анна не обратила никакого вниманія на его слова.
— Вамъ нянюшку надо, — такихъ дѣтей нельзя однихъ пускать, — полушутливо, полусерьезно проговорилъ Шатовъ.
— Вотъ вы меня въ няньки и возьмите, Анна Николаевна, — покорно попросилъ Бѣжецкій, взглянувъ на Анну своими красивыми глазами.
— А вы моей нянькой не хотите быть? — спросила Анна Шатова.
— Хотѣлъ бы, да у сеии нянекъ всегда дитя криво, — отвѣтилъ ей шутя Шатовъ. — Ужь у васъ есть нянька — Бѣжецкій. Я лишній.
— Какъ знаете, — разсерженно сказала Анна. — Такъ вы, Ѳедоръ Михайловичъ, моя нянюшка? — обратилась она въ Бѣжецкому. — Отлично! Только смотрите, вѣдь я несносный ребенокъ… Не откажитесь отъ своей задачи…
— Я буду баловать этого несноснаго ребенка, — покорно замѣтилъ Бѣжецкій.
— И плохо сдѣлаете, — лѣниво возразилъ Шатовъ. — Баловствомъ вы нечего не добьетесь…
— Напротивъ, баловство иногда очень полезно, — перебила его Анна.
— Да, иногда, но не съ вашимъ характеромъ… Вотъ m-me Рудниковская, напримѣръ, другое дѣло, — она Богомъ обиженная, — а вы и безъ того балованная…
— Какъ вы мало знаете меня, Петръ Петровичъ, — вскрикнула Слащова, — а такъ часто видимся… Кѣмъ или чѣмъ я балована, скажите?
— Да всѣмъ, начиная съ пустяковъ, — шутливо отвѣтилъ Шатовъ.
— Это вы серьезно говорите?
— Конечно, — какъ будто поддразнивая ее, продолжалъ онъ.
— Annette! Софьѣ Ивановнѣ сыро здѣсь… Мы пойдемъ домой, — послышался сверху голосъ мужа.
— Хорошо. Я сама сейчасъ приду, — крикнула Анна поднимавшемуся въ гору Никсу подъ руку съ m-me Рудниковской.
— Смотрите, — сказалъ Шатовъ, показывая нанихъ Аннѣ, — какая она тоненькая, такъ и гнется, сейчасъ сломится, — какъ же не жалѣть ее…
— Ну, и жалѣйте, кто-жь вамъ мѣшаетъ? — раздраженно заговорила Анна. — И что она глупенькая такая, тоже жалѣйте… Какое мнѣ до этого дѣло…
— Что же, вы сердитесь, Анна Николаевна?… Я не хотѣлъ говорить вамъ непріятностей.
— Ахъ, оставьте пожалуйста!… Вы нынче только въ такомъ тонѣ и говорите со мной…
— Анна Николаевна, не будемъ ссориться на прощанье, вѣдь я завтра уѣзжаю.
— Завтра?… Куда же уѣзжаете? — испуганно спросила его Анна.
— Какъ куда? — Въ Петербургъ. Ужь черезъ недѣлю отпуску конецъ, а мнѣ еще въ Москвѣ надо остановиться.
— Это новость для меня, — медленно заговорила Анна. Разговоръ перервался на минуту. Анна судорожно передернула плечами.
— Вамъ холодно? — заботливо спросилъ ее Бѣжецкій.
— Д-да, сыро здѣсь. Никсъ сказалъ правду.
— Такъ вернитесь домой, — предложилъ ей Ѳедоръ Михайловичъ.
— Нѣтъ, мнѣ здѣсь хочется посидѣть, — съ разстановкой заговорила она. — А вы услужите мнѣ, принесите что-нибудь накинуть на плечи.
— Сію минуту, — съ готовностью отвѣтилъ онъ.
— Простите, что безпокою…
— Полноте, Анна Николаевна, какое тутъ безпокойство. — Я очень радъ, — сконфуженнымъ тономъ проговорилъ Бѣжецкій и скорымъ шагомъ сталъ подниматься съ дому.
Анна и Шатовъ сидѣли нѣкоторое время молча. Шатовъ спокойно докуривалъ сигару, смотря куда-то въ даль. Анна судорожно водила зонтикомъ по песку.
— Петръ Петровичъ, — наконецъ заговорила Анна, — зачѣмъ вы уѣзжаете?
— Отпускъ кончается, Анна Николаевна, служба, — отвѣтилъ ей Шатовъ.
— Вы не должны уѣзжать… Кто же со мной будетъ ѣздить верхомъ, гулять, читать?
— Съ вами Бѣжецкій останется.
— Не говорите вы мнѣ про Бѣжецкаго, — я слышать про него не могу!… Онъ такъ надоѣлъ мнѣ своими вытаращенными глазаии…
— Ужь очень влюбленъ, бѣдный! Вы замѣтили, онъ совсѣмъ дара слова лишился, цѣлыми часами молчитъ и только смотритъ на васъ… За то покорный.
— Да что мнѣ въ его покорности? — капризнымъ тономъ заговорила Анна. — Я хочу, чтобы вы меня слушались, чтобы вы не уѣзжали такъ скоро отъ насъ.
— А служба какъ же Анна Николаевна? — смѣясь спросилъ ее Шатовъ.
— Недѣлю жить въ Москвѣ служба велитъ? — живо спросила она.
— Нѣтъ. Но…
— Я не хочу знать этихъ «но», — перебила его Анна. — Я просто не пущу васъ, слышите? — не пущу. Я не хочу, чтобы вы уѣзжали отсюда.
— Анна Николаевна, — попытался остановить ее Шатовъ.
— А вы уѣдете и я уѣду за вами, — продолжала Анна. — Я не могу здѣсь оставаться… Опять вѣчно одна, всѣми брошенная… Петръ Петровичъ, — заговорила она ласково, — я васъ прошу очень очень, останьтесь еще у насъ.
— Еслибы могъ, Анна Николаевна, съ удовольствіемъ бы. Да, мнѣ кажется, я и веселья-то вамъ мало приношу съ моимъ скучнымъ характеромъ.
— Это ужь не ваше дѣло… Говорю вамъ, не могу я оставаться здѣсь одна.
— А Никсъ?… Онъ все лѣто будетъ жить здѣсь.
Анна вскинула на него удивленные глаза.
— Вы шутя это говорите? — спросила она, отчеканивая каждое слово. — Вы знаете, что Никсъ и я…
Шатовъ перебилъ ее жестомъ.
— Вы знаете, что я, во-первыхъ, другъ вашего мужа, Анна Николаевна; а во-вторыхъ, я честный человѣкъ, — медленно заговорилъ Шатовъ, — поэтому, пожалуйста, перемѣните разговоръ.
Анна сидѣла какъ облитая холодною водой. Она поблѣднѣла и какъ будто осунулась разомъ. Глаза пристально вглядывались въ кончикъ зонтика, которымъ она опять судорожно завозила по песку.
Разговоръ прервался и нѣсколько минутъ оба молчали.
Шатовъ ходилъ взадъ и впередъ около Анны и время отъ времени украдкой взглядывалъ на нее. Онъ замѣтилъ, что глаза, хоть и опущенные внизъ, потускнѣли, потомъ увидѣлъ на рѣсницахъ по крупной слезѣ, потомъ эти слезы тихо скатились по щекамъ на сѣрое полотно ея платья.
— Вы не сердитесь на меня, Анна Николаевна? — тихо спросилъ онъ, садясь около Анны.
Та не отвѣчала. Шатовъ заговорилъ опять.
— Теперь вы не поймете меня, но черезъ нѣсколько лѣтъ, когда вы будете относиться спокойнѣе ко всему этому, вы поблагодарите меня, — вы скажете, что я честный человѣкъ. Чего же тутъ плакать, Анна Николаевна? — растерялся онъ, видя неудержимыя рыданія Слащовой. — Опять нервы, только-что поправились… Анна Николаевна, сюда идутъ, увидятъ насъ вдвоемъ, вы плачете, — ну, что скажутъ?
— Господи! — воскликнула Анна сквозь слезы, — не все ли мнѣ равно, что скажутъ?… Если вы такъ боитесь, уходите.
— Я не за себя боюсь, а за васъ, поймите вы это, — хотѣлъ убѣдить ее Шатовъ.
— Ну, и уходите пожалуйста! — зло и капризно отвѣтила ему Анна и опять тихо, но горько заплакала.
Шатовъ сидѣлъ и не зналъ что ему дѣлать. Шаги сзади все приближались. Ему не хотѣлось, чтобъ ихъ застали такъ вдвоемъ. Онъ всталъ и какъ будто не хотя, невольно, сталъ уходить въ сторону.
Черезъ минуты двѣ Анна подняла голову. Она была одна. Ее охватило съ страшною силой жгучее чувство досады и злобы на себя, на весь міръ, на свои слезы. Она порвала въ мелкіе кусочки, мокрый отъ слезъ, платокъ и со злостью бросила его въ воду.
— Анна Николаевна, вы однѣ? — услышала она голосъ Бѣжецкаго.
— Да, одна… Идите-ка сюда, здѣсь такъ хорошо, — подозвала она его, не поднимая головы, чтобы не показать своихъ заплаканныхъ глазъ.
Но отъ влюбленнаго Бѣжецкаго не скрылся разстроенный видъ Анны.
— Анна Николаевна, да что съ вами? — невольно вырвалось у него. — Вы плакали?
Анна не отвѣтила. Бѣжецкій понялъ, что не долженъ былъ спрашивать, и постарался перемѣнить разговоръ. Она оцѣнила это; его деликатность тронула ее. Она охотно поддержала разговоръ и даже не крикнула на него, какъ бывало прежде, когда онъ поцѣловалъ ея руку въ ладонь.
Онъ также оцѣнилъ это.
Черезъ четверть часа они шли подъ руку пить чай и нашли на террассѣ m-me Рудниковскую, весело бесѣдовавшую съ Никсомъ и Шатовымъ, сидя между ними на диванѣ.
X.
правитьѲедоръ Михайловичъ Бѣжецкій былъ извѣстенъ всему Петербургу, хоть никакихъ особенныхъ свойствъ и преимуществъ за нимъ не водилось. Онъ просто былъ молодой человѣкъ хорошей фамиліи, съ порядочными средствами, на видной дорогѣ, и этого было достаточно, чтобъ его знали въ салонахъ.
Товарищъ Слащова по службѣ, Бѣжецкій взялъ его себѣ въ учителя. Всѣ кутежи, всѣ ужины, на которыхъ появлялся Никсъ Слащовъ, были обязательны и для Бѣжецкаго, что дѣлало его популярнымъ и въ этомъ кружкѣ.
Страсть къ лошадямъ и балету доставляла ему извѣстность и еще между очень многими.
Однимъ словомъ, Бѣжецкаго знали всѣ, и знали какъ за кутилу, не увлекающагося ни одной порядочной женщиной, а тѣмъ менѣе дѣвушкой.
Бѣжецкій избѣгалъ бывать въ семейныхъ домахъ, — ему тамъ нечего было дѣлать; съ каждаго бала онъ торопился уѣхать на какой-нибудь кутежъ или partie de plaisir. За то здѣсь полезнѣе Бѣжецкаго не было. Онъ зналъ всѣхъ содержателей ресторановъ, всѣ знали также и его. Бывало пойдетъ, пошепчется и все устроитъ безъ суеты и хлопотъ. Цыганки звали его по имени и для «Ѳедора Михайловича» пѣли лучше и больше. Здѣсь онъ находился совершенно въ своей сферѣ, зналъ наизусть гдѣ лучше кормятъ, какіе «примёры» привезены, какъ приготовить крюшонъ. Въ обществѣ Бѣжецкій какъ будто терялся. Онъ очень мало говорилъ, слушалъ разсѣянно и обыкновенно смотрѣлъ въ упоръ на ту, за которой ухаживалъ, — а разъ онъ бывалъ въ обществѣ, онъ непремѣнно за кѣмъ-нибудь ухаживалъ.
Съ Анной онъ былъ знакомъ давно. Но съ перваго же раза они не понравились другъ другу. Она нашла его дуракомъ, а онъ сейчасъ же замѣтилъ въ ней полное отсутствіе женственности, составляющей, по его словамъ, главную прелесть женщины.
Теперь, когда онъ, самъ не зная какъ, сталъ видать ее каждый день, когда она своими поддразниваніями доводила его до злобы, до ярости, — онъ влюбился въ нее. Бѣжецкій былъ вообще изъ такихъ натуръ, которыя деспотичны съ младшими и съ радостью отдаются въ рабство тѣмъ, чью силу они почувствуютъ надъ собой.
Анна была, безъ сомнѣнія, гораздо умнѣе Бѣжецкаго. Она видѣла его насквозь со всѣми его недостатками. И онъ это очень хорошо зналъ. При ней онъ былъ тише воды, ниже травы. Сколько разъ ему хотѣлось «оборвать» Шатова, отвѣтить на колкость Анны, но онъ молчалъ и продолжалъ все по-прежнему глядѣть на нее полузагадочнымъ, полунѣжнымъ взглядомъ. Это порой выводило ее изъ себя, она не хотѣла видѣть Бѣжецкаго, не могла слышать, какъ Шатовъ поддразнивалъ ее его собачьей привязанностью, но въ минуты сознанія одиночества она не могла не цѣнить эту привязанность.
Теперь послѣ разговора съ Шатовымъ ее вдругъ наполнило чувство благодарности къ Ѳедору Михайловичу.
Вечеръ прошелъ вяло, монотонно. Всѣ какъ будто были не въ своей тарелкѣ. Въ одиннадцатомъ часу m-me Рудниковская стала собираться домой.
— Шатовъ, поѣдемъ верхомъ провожать Софью Ивановну, — предложилъ Слащовъ.
— Пожалуй. У меня что-то голова болитъ…
— Отлично. И вы, Бѣжецкій, тоже?
— Нѣтъ, я не пущу его, — живо сказала Анна. — Мы съ Ѳедоромъ Михайловичемъ пойдемъ опять къ рѣкѣ на луну смотрѣть…
— Полно, мой другъ, ложись лучше спать… Посмотри, на кого ты похожа… Тебѣ здѣсь силъ надо набираться послѣ болѣзни, — уговаривалъ ее Николай.
— Вотъ еще! Вы кататься поѣдете, а я дома сиди въ такой вечеръ… Нѣтъ, нѣтъ, я Ѳедора Михайловича не отпущу…
— Я съ удовольствіемъ покоряюсь, — отвѣтилъ Бѣжецкій, весь покраснѣвъ.
Когда Рудниковская, Слащовъ и Шатовъ уѣхали, Анна попросила Бѣжецкаго подождать внизу у рѣки, — она переодѣнется и сейчасъ придетъ.
Бѣжецкій сошелъ къ рѣкѣ. Вода тихо бѣжала между заросшихъ травой береговъ. Луна серебристыми блестками разсыпалась по мелкой ряби.
Далеко, далеко, на поворотѣ рѣки, на плотахъ развели огонекъ. Онъ золотымъ столбикомъ отражался въ водѣ. Кругомъ было тихо. Все какъ будто заснуло. Только нѣтъ-нѣтъ плеснется гдѣ-нибудь рыба, да заслышится кваканье лягушки.
Бѣжецкій все сидѣлъ на бревнѣ и ждалъ. Ему показалось, что прошло больше часа. Онъ сталъ ходить взадъ и впередъ. Анны все не было.
«Не случилось ли чего? Можетъ боится идти одна», подумалъ онъ и пошелъ въ дому.
Въ окнахъ было темно; въ комнатѣ Анны закрыты ставни. Онъ вошелъ въ домъ.
— Анна Николаевна! — окликнулъ онъ громко. Никто не отвѣчалъ ему.
— Анна Николаевна! — повторилъ онъ въ темноту. Въ сосѣдней комнатѣ кто-то зашевелился.
Бѣжецкій ждалъ. Кто-то босикомъ вошелъ въ комнату, гдѣ стоялъ Бѣжецкій.
— Ѳедоръ Михайловичъ, это вы, что ли? — услыхалъ онъ голосъ горничной Анны.
— Да, Серафима, я… Что, Анна Николаевна ушла?
— Куда ушла? — шепотомъ спросила она. — Спать легли, уже спятъ давно поди…
— Спятъ? — удивленно переспросилъ Бѣжецкій и, не дожидаясь отвѣта, сталъ на носкахъ подниматься на верхъ, къ себѣ въ комнату.
Но Анна еще и не думала засыпать. Она лежала съ судорожно сжатыми губами и широко раскрытыми глазами, пристально устремленными въ темноту. Она слышала, какъ мужъ вернулся, какъ онъ шептался съ Шатовымъ около двери, какъ потомъ легъ и сію минуту заснулъ. Уже должно быть разсвѣло, — въ щели ставней пробивалась зеленоватая полоска свѣта. Анна все не спала и все думала… только не о Бѣжецкомъ. Ей даже и въ голову не пришло, что онъ ждалъ ее у рѣки, что онъ страдалъ, какъ и она, ворочаясь съ боку на бокъ на кровати.
XI.
правитьХоть Шатовъ и не вносилъ большаго оживленія своимъ присутствіемъ, но безъ него маленькое общество Нагорнаго совсѣмъ расклеилось. Никсъ скучалъ страшно, — хорошенькая сосѣдка перестала занимать его. Анна похудѣла, измѣнилась, стала молчалива и цѣлыми днями сидѣла запершись въ своей комнатѣ. Бѣжецкій постоянно порывался уѣхать, но Никсъ удерживалъ его.
Дни, какъ нарочно, стояли дождливые.
Разъ, послѣ обѣда, когда Николай Сергѣевичъ, по обыкновенію, отдыхалъ, Анна полулежала на кушеткѣ въ гостиной. Въ углу на креслѣ сидѣлъ Бѣжецкій и курилъ сигару. Въ темнотѣ не было видно его лица, но Анна чувствовала его пристальный взглядъ. Разговоръ постоянно обрывался.
— Анна Николаевна, — рѣшительнымъ тономъ заговорилъ Бѣжецкій, послѣ продолжительнаго молчанія, — я хочу у васъ спросить… Вотъ уже три недѣли я хочу поговорить съ вами объ одной… объ одномъ обстоятельствѣ.
— Такъ за чѣмъ же дѣло стало? — спросила Анна.
— Да… какъ вамъ сказать, — съ разстановкой проговорилъ Бѣжецкій, разсматривая ладони рукъ. — Самолюбіе должно-быть мѣшало… Мнѣ хотѣлось спросить васъ, что значитъ вашъ поступокъ со мной… тогда, когда вы велѣли придти мнѣ къ рѣкѣ? — почти шепотомъ докончилъ онъ.
Анна отвѣтила не сейчасъ. Въ комнатѣ только и слышалось стуканье капель дождя о стекла оконъ.
— Я не знаю, какъ отвѣтить вамъ, — наконецъ сказала она. — Надо говорить или все, или ничего… Лгать я не люблю, не умѣю, да и очень рѣдко нахожу нужнымъ, а говорить правду тоже не считаю возможнымъ… Скажу одно: я передъ вами виновата и прошу извинить меня.
Бѣжецкій всталъ съ кресла и пересѣлъ на маленькій табуретъ близъ кушетки. Анна никогда не говорила съ нимъ такимъ тономъ.
— Ахъ, что вы, Анна Николаевна, я не объ извиненіи говорю, — живо возразилъ онъ. — Меня только мучило, неужели въ этомъ высказалось полное презрѣніе…
Анна не дала ему договорить.
— Я сама была тогда ужасно несчастна. Мнѣ можно простить, — заговорила она. — Простите и никогда не упоминайте мнѣ о томъ вечерѣ. Вы прощаете… да? — спросила она Бѣжецкаго, протягивая ему руку.
Тотъ горячо поцѣловалъ ее. Анна быстро отдернула руку, хотѣла сказать что-то и остановилась. Опять водворилось несносное молчаніе.
— Какой скучный дождь, — замѣтила Анна.
— Да, тоску наводитъ, — подтвердилъ Бѣжецкій.
— И нигдѣ такъ, какъ въ деревнѣ.
— Еще бы… Ничего не можетъ быть невыносимѣе деревни въ дурную погоду, — соглашался съ нею Бѣжецкій.
— Меня удивляетъ, зачѣмъ же люди, которымъ нечего дѣлать въ деревнѣ, живутъ тамъ, — замѣтила Анна.
Бѣжецкій, по простосердечію, не понялъ ее.
— Отчего не поѣхать куда-нибудь на воды, за границу, — говорила Анеа.
Ея собесѣдникъ продолжалъ смотрѣть на нее, но видно было, что онъ не слышалъ, что она говорила ему. Такой его взглядъ всегда раздражалъ Слащову.
— Вотъ отчего бы вамъ не проѣхаться по Европѣ, — продолжала Анна.
— Мнѣ? — очнулся Бѣжецкій. — Вы гоните меня?…
— Нѣтъ, что вы!… Только мнѣ кажется, вы скучаете у насъ…
— Еслибы скучалъ, навѣрное не остался бы жить чуть не цѣлое лѣто.
— Такъ отчего же у васъ съ утра до вечера не сходитъ съ лица выраженіе муки? — полушутя спросила его Анна.
— Вы плохо читаете на моемъ лицѣ, Анна Николаевна, вотъ все, что я могу отвѣтить вамъ, — проговорилъ смущенный Бѣжецкій.
— Можетъ быть… Только нѣтъ, я не ошиблась, — всегда чувствуется, когда рядомъ кто-нибудь скучаетъ.
— Чѣмъ? — спросилъ Бѣжецкій. — Тѣмъ, что и самъ скучаешь съ нимъ?
Анна не отвѣтила, — она не любила лгать.
Бѣжецкій сталъ судорожно грызть ногти. Анна закинула голову на спинку и смотрѣла въ потолокъ. Въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло. На порогѣ показался лакей и, озираясь, искалъ кого-то.
— Кого вамъ? — спросила Анна, обрадовавшись его появленію.
— Ѳедора Михайловича баринъ въ себѣ въ кабинетъ просятъ, — отвѣтилъ лакей.
— Сейчасъ иду, — отвѣтилъ Бѣжецкій, быстро всталъ и пошелъ къ Никсу.
Онъ засталъ Слащова лежащимъ безъ сюртука на диванѣ, съ недовольнымъ выраженіемъ лица.
— Что, выспались? — спросилъ его Бѣжецкій.
— Да. И я вамъ скажу, это самое веселое времяпрепровожденіе въ нашемъ Нагорномъ. Вѣдь тутъ чортъ знаетъ какая скука; — проговорилъ, широко зѣвая, Николай Сергѣевичъ.
— Кто же велитъ вамъ оставаться здѣсь?
— Annette хочетъ прожить въ деревнѣ до осени… Я ей предлагалъ ѣхать на море, на воды… Никуда не хочетъ, ничего ей не надо… Апатія какая-то напала послѣ болѣзни… А одну ее оставить я не могу же. Былъ бы ребенокъ, осталась бы съ нимъ и было бы не скучно. Маменьку просилъ пріѣхать, — Біаррицы разные пропустить боится; да ей и трехъ дней не прожить въ деревнѣ… Бѣжецкій, вотъ я и позвалъ васъ сюда, хотѣлъ спросить, вы еще поживете у насъ, а я бы въ Петербургъ съѣздилъ.
— Нѣтъ, не могу, — я завтра самъ уѣзжаю.
— Завтра?… Что вы! Куда?… Вы еще вчера мнѣ говорили, что у васъ цѣлый мѣсяцъ свободный.
— Да… Но мнѣ нужно съѣздить въ К…. У меня вѣдь тутъ дядя предводителемъ дворянства, хочу повидаться.
— Чудакъ вы какой, откуда вы дядю еще откопали!… Никогда про него ни слова не говорили.
— Я какъ-то на дняхъ вспомнилъ и рѣшилъ ѣхать.
— Вотъ вздоръ какой! Оставайтесь. Мнѣ необходимо въ Петербургъ съѣздить.
— Такъ что же мнѣ нянькой около Анны Николаевны сидѣть? — вышелъ изъ себя Бѣжецкій. — Я вамъ говорю, Николай Сергѣевичъ, не могу я остаться… Не приставайте ко мнѣ, а лучше поѣдемте со мной въ К…. Взглянете, что за городъ, какое общество…
— А и это хоть какое-нибудь развлеченіе. Дня на три-то можно Annette и одну оставить.
— Я рѣшилъ ѣхать завтра съ разсвѣтомъ.
— Ну, что вы, что вы! Куда заторопились? И поспать не успѣемъ.
— Мнѣ нужно какъ можно раньше.
— Да вѣдь Annette-то надо же будетъ увидать?
Рѣшили выѣхать въ десять часовъ.
Бѣжецкій не хотѣлъ прощаться или объясняться съ Анной и весь вечеръ просидѣлъ въ своей комнатѣ. Онъ что-то писалъ, потомъ долго переправлялъ, перечеркивалъ, переписывалъ, разставилъ знаки препинанія, и принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Затѣмъ, видно, что-то придумалъ и перемѣнилъ все начало письма. Пришлось переписывать снова. Къ тремъ часамъ письмо было готово, онъ положилъ его въ конвертъ и тщательно вывелъ на адресѣ, какъ будто для того, чтобы не перепуталъ почтальонъ: «Ея Высокоблагородію Аннѣ Николаевнѣ Слащовой».
На слѣдующій день, въ десять часовъ, тройка сытыхъ лошадокъ увозила изъ Нагорнаго Никса и Бѣжецкаго.
Анна сидѣла на кровати и заспанными глазами разбирала мелкій почеркъ Бѣжецкаго.
XII.
править"Прежде всего я долженъ извиниться передъ вами (читала Анна послѣ обычнаго вступленія) въ томъ, что безъ вашего разрѣшенія я пишу вамъ. Но не могъ же я уѣхать, не высказавъ всего, что такъ давно хотѣлъ сказать. Я вообще не обладаю даромъ краснорѣчія, а при васъ я теряю и послѣднее.
"Вы какъ-то въ разговорѣ сказали мнѣ, что я привыкъ къ обществу «извѣстныхъ женщинъ». Въ чемъ вы это замѣтки — не знаю; мнѣ кажется, — простите меня, — въ васъ говорило предубѣжденіе. Вы знали, что я провожу очень мало времени въ обществѣ такъ-называемыхъ «порядочныхъ женщинъ». И я въ этомъ чистосердечно каюсь. Не знаю, какъ случилось (какъ и по большей части я не знаю, какъ со мной что-нибудь случается), я попалъ въ такой кружокъ, который увлекъ меня на время. Но теперь я переродился: узнавъ васъ, я увидѣлъ всю пустоту и безцѣльность моей жизни, я хотѣлъ сдѣлаться инымъ, хотѣлъ сдѣлаться достойнымъ васъ и любви вашей. Я не буду скромничать: мы можетъ-быть съ вами больше никогда не увидимся, а потому я рискну сказать вамъ: я былъ убѣжденъ, что рано или поздно вы полюбите меня. Я не буду утверждать, что всѣ женщины на одинъ покрой, но со сколькими изъ нихъ мнѣ приходилось сталкиваться, я вездѣ убѣждался въ томъ, что кѣмъ-то высказанное мнѣніе: «чѣмъ меньше женщину мы любимъ, тѣмъ больше нравимся мы ей» — совершенный вздоръ. Напротивъ, если сильно любишь и постоянно показываешь женщинѣ эту любовь, можешь смѣло надѣяться на благопріятный исходъ этой любви. У васъ я выжидалъ и, навѣрное, достигъ бы своего, еслибы не такая неблагопріятная обстановка, въ которой мнѣ пришлось дѣйствовать. Эта неблагопріятная обстановка — деревня. Вы соскучились со мной, а это убиваетъ все. Разъ есть скука, любви мѣста нѣтъ. А въ деревнѣ, въ глуши, я не могъ доставить вамъ развлеченія.
«Я долженъ поблагодарить васъ, Анна Николаевна, за то, что вы такъ просто и откровенно сказали мнѣ, что вамъ скучно. Я сейчасъ же счелъ долгомъ оставить васъ. Что дѣлается у меня въ сердцѣ, буду знать только я… Дай Богъ вамъ не испытать ничего подобнаго. Прощайте».
«Какой самоувѣренный мальчишка! — пронеслось въ головѣ Анны, когда она дочитала письмо и швырнула его на ночной столикъ. — Увидѣла бы, какой успѣхъ онъ могъ бы имѣть при другой обстановкѣ… Здѣсь онъ не могъ мнѣ доставить развлеченія!.. О какомъ же развлеченіи говоритъ онъ? Видно на себя не надѣется, а нужна посторонняя помощь… Какой дуракъ!» — думала Анна, пока горничная одѣвала ее.
Потомъ она прошлась по большому старинному дому, пошла во второй этажъ, въ бывшія пріемныя комнаты прежнихъ владѣльцевъ имѣнія.
Неуклюжая, старинная мебель оставалась на своихъ мѣстахъ, какъ будто бы вросла въ полъ; множество всякихъ шифоньерокъ и этажерокъ разставлено было по угламъ; на стѣнахъ нѣкоторыхъ комнатъ оставались развѣшенныя гравюры. Ничего не было переставлено, а комнаты казались пустыми, непривѣтливыми.
Аннѣ почудилось, что она пришла на кладбище. Она сѣла въ старинное кожаное кресло съ высокою спинкой и задумалась. Ей вдругъ пришло въ голову писать романъ. Теперь она совсѣмъ одна, ей никто не помѣшаетъ, а у нея есть такая хорошая тема. Какая это тема, она не отдавала себѣ отчета, — ей просто хотѣлось вылить свои страданія, которыя она перенесла одна, не подѣлившись ни съ однимъ живымъ существомъ.
Ей разомъ пришло въ голову это желаніе описать свою нечастную любовь, и надо было сію же минуту привести его въ исполненіе. Она быстро сбѣжала къ себѣ въ комнату, достала изъ письменнаго стола почтовую бумагу маленькаго формата съ громадными буквами А. S. и сѣла писать «романъ». Ей хотѣлось начать со встрѣчи героя съ героиней, но ея первая встрѣча съ Шатовымъ была такъ безцвѣтна, что ее описывать было нечего, и она стала «придумывать» какую-нибудь болѣе поэтическую обстановку.
XIII.
правитьНиколай Сергѣевичъ пробылъ въ городѣ не три дня, какъ обѣщалъ, а цѣлую недѣлю. Анна съ нетерпѣніемъ ждала его. Дождь лилъ съ утра, читать ей надоѣло, да она и не любила чтеніе. «Романъ» ея не двигался. Она или не могла ясно выразить то, что хотѣла, или слишкомъ разстроивалась, трогая старыя раны: каждый разъ она или вставала изъ-за стола въ слезахъ, или со злостью разрывала то, что написала. Дни тянулись безконечно долго. Анна начинала ходить взадъ и впередъ по комнатамъ, уставала и садилась, сложа руки и смотря вдаль. Заботиться не о чемъ, читать не привыкла, музыки не любитъ и не понимаетъ, работать никогда не умѣла, а между тѣмъ чувствуетъ массу жизни внутри себя.
Она не могла отдать себѣ отчета, почему она такая; она сознавала, что не живетъ, а прозябаетъ… Скука, одиночество и осадокъ отъ обманувшагося чувства доводили ее до отчаянія.
Мужъ пріѣхалъ, но и при немъ не стало лучше. Говорили они между собою мало, а если и говорили, то у Анны помимо ея воли прорывался какой-то раздраженный тонъ, мучившій ее не меньше, чѣмъ Никса. При такихъ отношеніяхъ оставаться вдвоемъ было тяжело.
Слащовъ познакомился съ к-скимъ обществомъ, встрѣтилъ тамъ одного изъ своихъ петербургскихъ знакомыхъ и далъ слово пріѣхать къ нему на рожденье перваго августа.
Анна передъ его отъѣздомъ между прочимъ сказала ему:
— Привози съ собой Бѣжецкаго…
— Да онъ не поѣдетъ къ намъ, — его тамъ дамы рвутъ на части…
— Кого это, Бѣжецкаго? — какъ бы съ недовѣріемъ спросила Анна.
— Да, Ѳедора Михайловича… Онъ уже и самъ готовъ…
— Какъ готовъ? — не поняла Анна…
— Въ тетушку влюбился… Я думалъ — пожилая женщина, а оказалось лѣтъ тридцати…
— И красивая? — быстро спросила она.
— Да, да… аппетитная… Ѳедоръ Михайловичъ совсѣмъ растаялъ… Ужь тамъ катанья въ лодкѣ съ музыкой, поѣздки на охоту устраиваетъ… Нѣтъ, онъ въ нашу глушь не заглянетъ теперь.
— Ты должно-быть недѣлю просидишь тамъ вмѣсто двухъ дней, — раздраженно замѣтила Анна.
Онъ ничего не отвѣтилъ.
Когда Никсъ садился въ тарантасъ, Анна закричала ему изъ окна:
— Передай Бѣжецкому, что я прошу его пріѣхать… Такъ и передай.
— Скажу, скажу… Прощай, Annette… По вечерамъ не выходи, — сыро…
И онъ покатилъ.
Анна рѣшила встрѣтить Бѣжецкаго какъ ни въ чемъ ни бывало, какъ будто она и не получала его письма. Но чѣмъ больше она думала, какой тонъ ей взять, тѣмъ труднѣе ей было.
Бѣжецкій пріѣхалъ веселый, спокойный. Анна его встрѣтила смущенная, какъ будто сконфуженная. Бѣжецкій по-прежнему говорилъ мало, отвѣчалъ отрывисто, но бойко и иногда рѣзко. Анна чувствовала, что говорить съ нимъ какъ прежде — подтрунивать надъ нимъ — становится невозможно, а иначе она не умѣла.
Разъ она поддразнила его, онъ обидѣлся, ушелъ въ себѣ въ комнату и не выходилъ весь день. Анну это вывело изъ себя. На слѣдующее утро она подняла его на смѣхъ при мужѣ. Бѣжецкій взялъ шляпу, распростился и уѣхалъ.
Черезъ двѣ недѣли Слащовы перебрались въ Петербургъ.
XIV.
правитьВъ ясный осенній день, по Гагаринской набережной, быстро шла дѣвушка, закутанная въ длинное пальто и платокъ. Она не смотрѣла на катающихся, не замѣчала проходящихъ… Впереди ея шла дама маленькаго роста, въ короткой, узкой темносѣрой юбкѣ, въ такой же кофточкѣ мужскаго покроя и полумужской фетровой шляпѣ. Рядомъ съ ней лѣниво ступала громадная сенбернардская собака. Дама шла заложивъ лѣвую руку за бортъ кофточки, а правую положивъ на ошейникъ собаки.
Дѣвушкѣ пришлось обогнать ее.
— Вѣра! — услышала она сзади себя.
Она быстро обернулась и увидала передъ собой Анну Слащову. Съ тѣхъ поръ, какъ онѣ разстались, прошло полтора года. Первое время онѣ переписывались; вначалѣ Анна писала искренно и просто про себя и про мужа, потомъ письма дѣлались короткими, отрывочными, наконецъ она совсѣмъ не отвѣтила на одно письмо Вѣры.
Тѣмъ переписка и кончилась. Теперь, пріѣхавъ въ Петербургъ, Вѣра не хотѣла отыскивать Анну и еслибъ не эта встрѣча на набережной, она можетъ-быть такъ бы и упустила ее изъ виду.
Въ первыя минуты фразы сыпались съ обѣихъ сторонъ безсвязно, отрывочно. Анна отъ души обрадовалась этой встрѣчѣ и упросила Вѣру зайти въ ней.
Слащовы жили тутъ же на набережной. Они имѣли квартиру въ бель-этажѣ съ зеркальными стеклами, со швейцаромъ, квартиру отдѣланную роскошно и съ большимъ вкусомъ.
Онѣ быстро прошли длинную амфиладу гостиныхъ разныхъ стилей и вошли въ будуаръ Анны.
Это была очень большая комната, обитая вся чернымъ атласомъ, на которомъ рельефно выдавались свѣтлыя пано съ амурами и севрскія кенкеты. Съ потолка спускалась люстра севръ; каминъ чернаго дерева съ севрскими украшеніями. Мебель обита также чернымъ атласомъ съ легкой вышивкой свѣтлыми шелками, очень мягкій коверъ и тяжелыя темныя портьеры. Веселый огонекъ камина привѣтливо смягчалъ мрачную обстановку комнаты.
Вѣра съ Анной сѣли у камина. Сбогаръ занялъ мѣсто въ углу на большой атласной подушкѣ.
— Вотъ мой единственный другъ, — сказала Анна, указывая на него.
И она нервно, несвязно разсказала Вѣрѣ свою жизнь въ эти полтора года.
— Мы въ половинѣ августа переѣхали изъ деревни, — продолжала она. — Что дѣлать въ Петербургѣ осенью? Никсъ предложилъ мнѣ ѣхать за границу… Я и хотѣла бы поѣхать, но меня страшило это неловкое чувство, которое мы испытывали всегда, когда долго остаемся съ нимъ вдвоемъ… Какъ будто между нами лежитъ что-то. Онъ точно стѣсняется меня, а я никакъ не могу взять настоящаго тона. Какъ бы вамъ это объяснить?…
— Говорите, говорите! Я понимаю…
— Я и не поѣхала. Мужъ отправился… А я опять осталась одна, какъ тогда въ Нагорномъ… Первое время я скучала страшно.
— Отчего же вамъ не выбрать какое-нибудь дѣло?
Анна засмѣялась.
— Что я знаю? Что я умѣю? — заговорила она нервнымъ, взволнованнымъ голосомъ. — Я даже вообразить себѣ не могу, чѣмъ бы я могла заняться… Если я читаю больше двухъ часовъ сряду, у меня заболитъ спина, заболятъ глаза и мысли начнутъ путаться…
— А знакомые?
— Дамы нашего круга?… Да развѣ я подхожу къ нимъ?… Эти постоянные разговоры о нарядахъ, объ успѣхахъ… Можно съ ума сойти… Я какъ пріѣхала изъ деревни, нигдѣ и не была… А мужчины… Вы знаете изъ моихъ разсказовъ, кто меня окружаетъ…
Она замолчала, опустила голову и долго смотрѣла на синенькое пламя, пробѣгавшее по угольямъ. Потомъ встряхнула головой, точно для того, чтобы поправить спустившуюся ей на глаза прядь, достала изъ праваго кармана своего «пиджака» нѣсколько папиросъ, выбрала изъ нихъ менѣе помятую, расправила ее, достала изъ другаго кармана спичку и, закуривая папиросу, весело проговорила:
— Разъ я сидѣла также здѣсь у камина одна съ Сбогаромъ… Думала, думала и пришла къ такому выводу: я — уродъ, нравственный уродъ… И меня давно слѣдовало бы уморить, какъ въ Спартѣ морили физическихъ уродовъ… Въ воду бросали, кажется?… Но такъ какъ въ воду меня не бросили, то и должна я относиться проще къ себѣ и къ людямъ. Въ тотъ же день я написала Бѣжецкому, чтобъ онъ пріѣхалъ… И вотъ съ того дня собирается почти одна и та же компанія: Бѣжецкій, его два товарища… Иногда пріѣзжаетъ Шатовъ…
— И Шатовъ бываетъ?…
— Да… Мы съ нимъ остались пріятелями… Постоянно пикируемся, поддразниваемъ другъ друга и… намъ весело. Я поняла его… Онъ своею сосредоточенностью мнѣ показался серьезнѣе и выше другихъ… Ничуть не бывало. Къ нему надо прикладывать тотъ же аршинъ, какъ и ко всѣмъ имъ… Au fond, c’est un bon garèon…
Анна вскользь взглянула на Вѣру и должно-быть поняла выраженіе ея лица. Она разомъ остановилась.
— Вѣдь вотъ какъ я отвыкла говорить искренно… Непремѣнно впаду въ этотъ тонъ, какимъ я говорю со всѣми ими… Съ вами я не хочу такъ говорить. Передъ вами, передъ одной вами, я буду сама собой. И вамъ я скажу, что все еще люблю Шатова, — не могу, никакъ не могу уничтожить въ себѣ этой любви. Только ни одинъ человѣкъ не видитъ и не знаетъ этого… Передъ всѣми онъ для меня не что-иное какъ bon garèon… Но я добьюсь его любви! И какъ посмѣюсь еще…
Недобрая искра блеснула въ ея темносѣрыхъ глазахъ…
Онѣ проговорили такъ до восьми часовъ вечера. Послѣ обѣда сейчасъ же стали собираться обычные посѣтители Анны. Пріѣхалъ солдатъ-кавалеристъ изъ вольноопредѣляющихся — какой-то князь, пріѣхалъ высокій статскій и позже всѣхъ явился Бѣжецкій. Онъ пріѣхалъ съ обѣда, совсѣмъ «навеселѣ». По разсказамъ Анны, Вѣра совсѣмъ не представляла его себѣ такимъ гладенькимъ, прилизаннымъ, такимъ жалконькимъ, какой онъ былъ съ виду.
Когда онъ пріѣхалъ, всѣ сидѣли въ кабинетѣ Николая Сергѣевича. Это была любимая комната Анны. Она была отдѣлана въ восточномъ вкусѣ: кругомъ низкіе диваны, стѣны въ коврахъ, лампы въ видѣ восточныхъ фонарей. Въ углу стоялъ рояль, надъ нимъ портретъ извѣстной пѣвицы — прежней страсти Слащова, ярко освѣщенный лампой. Въ остальныхъ комнатахъ былъ полумракъ. Бѣжецкій вошелъ, небрежно поздоровался со всѣми и еще болѣе небрежно бросился съ ногами въ уголъ широкаго дивана. Анна сейчасъ же подошла къ нему и сѣла рядомъ.
Вечеръ прошелъ оживленно, всѣ хохотали, въ концу сами не понимая надъ чемъ. Высокій статскій обладалъ массой petits talents de société: лаялъ собакой, говорилъ жидовскіе анекдоты съ акцентомъ, задавалъ нелѣпыя шарады, представлялъ, катъ француженки перебираются черезъ дорогу… Къ концу вечера ему было достаточно открыть ротъ, чтобы всѣ разражались хохотомъ.
Часу въ первомъ Бѣжецкій предложилъ ѣхать куда-нибудь ужинать. Анна отказала на-отрѣзъ. Онъ сказалъ, что ему хотѣлось бы выпить. Она велѣла подать ужинать.
За столомъ тѣ же двусмысленныя остроты, показыванья фокусовъ и высокимъ статскимъ, и вольноопредѣляющимся княземъ, тотъ же гамъ безъ остановки.
Анна видимо устала, поблѣднѣла и болѣзненная складка утомленія или скуки появилась около рта.
Но къ концу ужина она опять хохотала безъ умолку.
XV.
правитьЧерезъ нѣсколько дней Вѣра опять заѣхала въ Аннѣ проститься передъ отъѣздомъ. Былъ уже часъ, но она еще не подымалась съ постели. Она лежала блѣдная, короткіе волосы сбились, глаза были какъ будто заплаканы.
— Вы нездоровы? — спросила ее Вѣра.
— Нѣтъ… Здорова… Только… — и она остановилась.
— Что только?
— Я не знаю, что со мной дѣлается, точно я преступленіе совершила…
— Да что случилось? Скажите…
Анна бросилась въ подушку и зарыдала.
Вѣра пыталась ее успокоить, но ничего не помогало. Она имѣла совершенно дѣтскую манеру плакать — съ громкимъ хныканьемъ и безъ удержу.
Когда она немного утихла, она бросилась къ Вѣрѣ, обняла ее крѣпко и все разсказала.
Бѣжецкій давно приставалъ къ ней: просилъ ѣхать съ нимъ вдвоемъ ужинать. Она шутя согласилась, но все не рѣшалась назначить день. Онъ выходилъ изъ себя, злился, а она все откладывала и откладывала. Наконецъ, третьяго дня онъ сказалъ ей, что вчера, въ субботу, у него назначенъ большой пикникъ съ прежнею компаніей.
Она упрашивала его не ѣхать, онъ говорилъ, что и такъ его нигдѣ не видятъ, что онъ всѣ вечера просиживаетъ у нея, отсталъ отъ всѣхъ товарищей, что ему необходимо быть на этомъ пикникѣ.
Всѣ упрашиванья не повели ни къ чему.
— А если я поѣду съ вами ужинать завтра?…
— Тогда, конечно, я съ ними не поѣду.
— Такъ ѣдемте.
— Рѣшено?
— Д-да…
И вотъ вчера она ѣздила съ нимъ вдвоемъ на острова въ какой-то ресторанъ. Ее давно забавляла эта таинственность, которою надо было обставить подобную поѣздку. Но тутъ ей все отравилось страхомъ: она боялась встрѣтить знакомыхъ, боялась взоровъ прислуги, боялась того, что подумаетъ кучеръ наемной кареты…
Уже съ утра она волновалась. Надо было дать швейцару приказаніе никого не принимать, надо было найти предлогъ уѣхать изъ дому въ одиннадцать часовъ: ей казалось, что и швейцаръ, и горничная догадались…
Въ счастью, съ утра дождь лилъ какъ изъ ведра. Мало кто пожелалъ бы ѣхать кутить въ такую погоду.
Анна едва дождалась одиннадцати часовъ. Ее наполняло смутное чувство: какъ будто на ней лежитъ какое-то тяжкое обѣщаніе, непріятный долгъ, который она непремѣнно должна исполнить. Теперь ей вовсе не представлялась заманчивой эта поѣздка. За цѣлый день она такъ наволновалась, что съ радостью бы легла въ теплую постель и, усталая, заснула бы спокойно.
Но Ѳедоръ Михайловичъ въ одиннадцать часовъ уже будетъ ждать въ каретѣ на углу. Надо одѣться и ѣхать… Анну пронизывала дрожь. Она хотѣла брать одно, а брала другое, хотѣла говорить одно, а говорила совсѣмъ противуположное.
Горничная только глупо посмѣивалась. Анну обидѣла эта улыбка. Она сѣла около кровати и какъ-то замерла на мѣстѣ. Ей не хотѣлось двинуть ни рукой, ни ногой.
— Барыня, вы закладывать не приказывали, за извощикомъ не прикажете ли послать? — послышался голосъ Серафимы, стоявшей въ дверяхъ и съ недоумѣніемъ смотрѣвшей на свою барыню.
— Ничего мнѣ не надо, — очнулась Анна. — Дайте скорѣй пальто и шляпу… Да скорѣе же, видите двадцать минутъ двѣнадцатаго, — нетерпѣливо сказала Анна.
Горничная въ недоумѣніи проводила ее до швейцарской. Швейцаръ предложилъ ей тоже позвать извощика, она не слышала его и быстро вышла на улицу.
Кругомъ никого не было. Петербургская осенняя ночь непривѣтливо и жутко обхватила Анну. Съ Невы дулъ рѣзкій вѣтеръ, на тротуарахъ стояла лужа воды. Она, ничего не видя, быстро ступала до нимъ. За угломъ стояла карета. Когда она подошла, дверца извнутри отворилась и быстро захлопнулась за ней.
— Я думалъ, вы опять расхотѣли, — заговорилъ Бѣжецкій.
— Не нашли съ чего начать кромѣ упрека!… — сказала Анна.
— Не сердитесь, я вѣдь такъ… Я ужасно радъ, что вы пришли… Я боялся, что вамъ кто-нибудь помѣшаетъ.
— Кто же можетъ?
— Шатовъ, напримѣръ…
— Онъ былъ… Я не приняла.
— Не приняли?… Очень хорошо.
— Что же тутъ хорошаго? — раздраженно спросила она.
— Вы не въ духѣ? — не отвѣчая на ея вопросъ, спросилъ Бѣжецкій. — Отчего?
Она молчала.
— Во-первыхъ, мы еще не поздоровались… Снимите перчатку съ руки и здравствуйте.
Анна не дала ему поцѣловать руку.
Дорога до ресторана ей казалась длинна невозможно. Она то и дѣло протирала запотѣвшее окно, чтобы видѣть, гдѣ они… Наконецъ, вдали показалось освѣщенное зданіе. Сквозь частую сѣтку падавшихъ капель тускло свѣтили десятки фонарей ресторана. У воротъ два извощика дремали, спрятавшись въ пролетку. Лошади, точно пришибленныя дождемъ, стояли понуривъ голову.
Они въѣхали во дворъ. Швейцаръ ловко отворилъ дверцу кареты. Свѣтъ отъ фонарей ворвался въ нее и освѣтилъ Анну; ей хотѣлось исчезнуть.
— Я не пойду, — сказала она по-французски.
— Что за ребячество… Я вамъ ручаюсь, никто не увидитъ.
Анна выскочила изъ кареты и, низко наклонивъ голову, вся съежившись, быстро вошла на крыльцо.
Въ отдѣльныя комнаты надо было проходить корридоромъ. Дверь въ общій залъ была отворена. За столиками сидѣли цыганки и, въ ожиданіи посѣтителей, пили чай, курили, зѣвали, а нѣкоторыя дремали, положивъ голову на столъ.
Анна не видала ихъ. Передъ ней промелькнула отворенная дверь въ залу; тамъ сидѣлъ кто-то… Ей стало еще страшнѣе. Она быстро вбѣжала но лѣстницѣ и тамъ остановилась въ корридорѣ, не зная куда идти.
— Ѳедору Михайловичу кабинетъ, — громко сказалъ провожавшій ихъ человѣкъ.
Лакей, дремавшій на стулѣ, быстро вскочилъ и повелъ Анну и Бѣжецкаго. Онъ ввелъ ихъ въ темную комнату и поспѣшно сталъ зажигать люстру и канделябры.
— Нѣтъ, не стоитъ все это! — невольно вырвалось у Анны, какъ только они остались одни.
— Что это?-- не понялъ Бѣжецкій.
— Не стоитъ такого волненія и страха то, что я пріѣхала съ вами сюда, — раздраженно проговорила Анна.
— Мнѣ остается только кланяться и благодарить, — обидѣлся онъ.
Оба замолчали. Дождь мѣрно и монотонно колотилъ по крышѣ и въ стекла.
Не разгорѣвшіяся свѣчи тускло освѣщали большую комнату, обитую красными обоями съ золотыми разводами, съ красными кретоновыми занавѣсями и такою же мебелью. Дешевые канделябры блестѣли во всѣхъ углахъ.
Въ корридорѣ слышались шаги и шепотъ прислуги. Аннѣ этотъ шепотъ казался оскорбительнымъ. «Они говорятъ обо мнѣ», — думалось ей. Вошелъ лакей татаринъ съ гладко припомаженными волосами и равнодушнымъ до тупости лицомъ. Ей показалось, что онъ нарочно дѣлаетъ такое безстрастное лицо, чтобы не выдать, что онъ все понимаетъ.
Бѣжецкій отдалъ приказанія. Лакей удалился.
Анна продолжала сидѣть неподвижно.
Бѣжецкій подошелъ къ ней.
— Вы точно сердитесь на меня, — сказалъ онъ, садясь рядомъ съ ней.
— Я на себя сержусь, — отвѣтила она, — зачѣмъ я пріѣхала сюда… Къ чему?…
— Стоитъ говорить о такихъ пустякахъ.
— Хороши пустяки…
— Конечно… Что вы преступленіе какое-нибудь сдѣлали, что ли? Пріѣхали тихо, скромно поужинать… Не все ли равно, еслибы мы съ вами сидѣли вдвоемъ у васъ въ комнатѣ, или здѣсь? — Рѣшительно все равно.
— А что скажутъ, если увидятъ?
— Во-первыхъ, никто не увидитъ… А во-вторыхъ, еслибъ и увидѣлъ, не все ли вамъ равно, «что скажутъ», если вы сами сознаете, что не дѣлаете ничего дурнаго… Повѣрьте, если захотятъ, и ничего не зная, ничего не видя, скажутъ… Про кого только не говорятъ… Про старухъ — и про тѣхъ сколько сплетенъ… Анна Николаевна, неужели васъ это можетъ волновать и безпокоить?
— А вотъ эти люди… лакеи, что они обо мнѣ подумаютъ.
— Повѣрьте, что этотъ народъ такъ привыкъ ко всему здѣсь, что и не обратитъ ни малѣйшаго вниманія на насъ съ вами…
А шампанское въ бутылкѣ все убывало. Съ каждымъ бокаломъ уголъ зрѣнія Анны измѣнялся.
Самый пріѣздъ въ ресторанъ показался дѣломъ обыкновеннымъ. Въ самомъ дѣлѣ чего бояться?… «Что скажутъ» — велика важность! Про всѣхъ говорятъ. Будь хоть святая, въ покоѣ не оставятъ.
Сначала казалось «позвать цыганъ» — невозможно. Они увидятъ, залопочутъ что-то про нее по-цыгански, — отъ одного этого провалиться можно… Ну, и пусть лопочутъ… Пріѣхала, ужинаетъ… Пусть осуждаютъ… Пусть приходятъ…
Лакей пошелъ звать цыганъ… Ей какъ будто опять стало неловко: столько паръ чужихъ глазъ увидятъ ее… Она залпомъ допила бокалъ. Бѣжецкій подлилъ ей еще.
Пришли цыганѣ. Мужчины серьезно и даже угрюмо поклонились и стали шумно разставлять стулья полукругомъ. Цыганки привѣтливо улыбались Бѣжец5ому и мелькомъ глядѣли на Анну.
— Забыли вы насъ совсѣмъ, Ѳедоръ Михайловичъ, — сказала одна изъ старыхъ цыганокъ, подавая Бѣжецкому руку.
Зашумѣли, задвигали стульями. Цыганки сѣли въ рядъ, басы стали сзади. Теперь всѣ почти въ упоръ смотрѣли на Анну. Двумъ молоденькимъ она видимо понравилась: «Явхи, явхи», — слышала она и, въ смущеніи, опускалась губами къ бокалу.
Потомъ запѣли. Надтреснутые голоса и фразировка заставляли пробѣгать морозъ по кожѣ.
Бѣжецкій не спускалъ своихъ красивыхъ синихъ глазъ съ Анны.
Затѣмъ все спуталось… Старая цыганка пѣла низкимъ контральто какую-то пѣсню, гдѣ упоминалась «сущность бытія», за ней другая, помоложе, спѣла что-то о «глянцѣ» въ глазахъ.
Аннѣ было и смѣшно, и хорошо. Когда цыганѣ ушли, въ воздухѣ осталось что-то дикое и горячее.
Она уже не отнимала своихъ рукъ изъ рукъ Бѣжецкаго. Онъ сѣлъ на диванъ рядомъ съ ней.
Анна, какъ будто, не замѣчала этого.
Разговоръ шелъ отрывочно и, наконецъ, совершенно замолкъ.
— Когда я проснулась сегодня, — закончила она свой разсказъ, — я не разомъ вспомнила все это, а потомъ стала собирать по кусочкамъ… И вотъ теперь вы застали меня, я лежу и терзаю себя этимъ воспоминаніемъ. Я измучила себя, и мало еще… По дѣломъ мнѣ…
— Да вы любите его?
— Въ томъ-то и дѣло, что я не знаю этого… Иногда мнѣ кажется, что я очень, очень люблю… Вотъ тогда, какъ онъ сказалъ, что поѣдетъ на этотъ пикникъ, мнѣ стало такъ страшно потерять его, что я не знаю, на что бы рѣшилась, только остановить бы его… Мнѣ казалось, втянется онъ опять въ этотъ омутъ и для меня будетъ потерянъ… А вотъ теперь, когда я говорю съ вами, или сама спокойно подумаю, онъ представляется мнѣ такимъ пошленькимъ, такимъ мелконькимъ… Кажется, его совсѣмъ не за что любить… И вотъ это меня и мучитъ. Вы правду сказали мнѣ, что я вся — одно противорѣчіе, начиная съ внѣшней моей обстановки и кончая любовью…
Вѣра уѣхала въ этотъ же вечеръ въ свое захолустье. Весь день она провела съ Анной и много говорила съ ней. Анна удивительно объективно съумѣла охарактеризовать себя. Вѣра замѣтила ей эту особенность умѣть взглянуть на себя со стороны. Анна обѣщала ей писать такъ же безпристрастно и искренно обо всемъ, что съ ней ни случится.
За обѣдомъ онѣ перешли на «ты» и Вѣра разсталась съ ней, унося съ собой тяжелое чувство жалости къ этому восемнадцатилѣтнему созданію.
Прошло два мѣсяца. Вѣра не знала, что сдѣлалось съ Анной. Наконецъ она получила большой коленкоровый конвертъ съ тремя печатями и заграничною маркой.
Какъ ты должна удивиться, Вѣра, получивъ это письмо изъ Ниццы! Какъ я сюда попала, зачѣмъ, съ кѣмъ, ты все это сейчасъ узнаешь.
Прежде всего я должна сказать тебѣ, что я счастлива, счастлива такъ, какъ и не воображала никогда; кругомъ тепло, свѣтло, хорошо, а главное — есть человѣкъ, который любитъ. Для меня это главное. Какъ давно я добивалась этого! И за то какъ я цѣню теперь любовь моего Ѳеди.
Я уѣхала изъ Петербурга должно-быть навсегда. Тотъ вечеръ, послѣ котораго я, глупая, такъ много плакала, устроилъ мое счастье. Ѳедя полюбилъ меня сильнѣе и больше сталъ вѣрить въ меня. Но меня убивала эта ложь, которой мы должны были окутывать нашу любовь. Ты вѣдь знаешь, какъ я не люблю лгать. Для меня была страшнымъ мученіемъ эта постоянная маска холодности, которую я должна была надѣвать при чужихъ. Но пока Никсъ былъ за границей, — все еще было сносно. Онъ пріѣхалъ въ началѣ ноября, веселый, довольный и ласковый, какъ никогда. Привезъ мнѣ множество подарковъ, просилъ прощеніе, что долго заставилъ меня скучать, и сталъ больше прежняго сидѣть дома. Что съ нимъ сдѣлалось — я не понимаю. Я видѣла хорошо, что онъ не полюбилъ меня больше прежняго, но въ немъ говорило что-то въ родѣ раскаянія. Жаль, что немного поздно. И чѣмъ ласковѣе онъ былъ со мной, тѣмъ тяжелѣе мнѣ становилось. Къ тому же свиданія съ Бѣжецкимъ стали невозможны. Я запутывалась во лжи все больше и больше, и въ одинъ прекрасный вечеръ рѣшила все сказать Николаю, хотя Ѳедя былъ, почему-то, противъ этого. Теперь онъ и самъ въ восторгѣ, что мы устроились здѣсь, вдали отъ людей, отъ сплетенъ и грязи… Ему было жаль оставить Петербургъ, — у него тамъ живетъ мать, къ которой онъ очень привязанъ. А мнѣ некого было жалѣть. Моя милая мамаша не хочетъ и знать меня; она теперь блаженствуетъ гдѣ-то на водахъ съ тѣмъ баритономъ-французомъ, котораго ты видѣла у насъ тогда, въ Парижѣ, два года назадъ.
Сколько воды утекло въ эти два года! Какъ я тогда любила Никса! И странно сказать, теперь во мнѣ не осталось ни капли чувства къ нему, я о немъ даже и не вспоминаю никогда. Это потому, что я теперь всю любовь отдала Ѳедѣ. За что, когда, какъ я его полюбила, я ничего этого не знаю. Я чувствую одно, что люблю его, какъ только могу любить, люблю не размышляя, не анализируя. Если одну одну минуту я взгляну на него какъ на monsieur Бѣжецкаго, — того Бѣжецкаго, котораго я знала столько лѣтъ, — мнѣ немыслимо, чтобъ я полюбила его: все, начиная съ наружности, мнѣ было въ немъ антипатично. Теперь же онъ для меня сталъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ, дороже его для меня не было и не будетъ.
Мы живемъ въ Ниццѣ, не знакомясь ни съ кѣмъ, въ отдѣльной маленькой виллѣ, окруженной садомъ апельсинныхъ деревьевъ. Вдали видно спокойное, синее море. Къ намъ даже почти не доносится шумъ экипажей, мы живемъ какъ въ оазисѣ, за нашими владѣніями тоже пустыня для меня и Ѳеди. Мы нигдѣ не бываемъ, никого не видимъ, даже ничего не читаемъ. Еслибы можно было такъ прожить всю жизнь! Я только боюсь за Ѳедю, — боюсь, чтобъ онъ не соскучился въ нашемъ раю. Онъ два раза ѣздилъ въ Monte-Carlo, но не игралъ; разсказывалъ мнѣ, какъ разнообразны выраженія лицъ играющихъ, какъ интересно смотрѣть на нихъ. Вчера опять былъ тамъ; я хотѣла ѣхать съ нимъ, но ему этого не хотѣлось, а вѣдь ты знаешь, какая я упрямая, — если я захочу что-нибудь, то должна непремѣнно добиться. Я настаивала ѣхать съ нимъ. Онъ вышелъ изъ себя и закричалъ на меня. Я въ первый разъ видѣла его такимъ злымъ. Онъ позеленѣлъ весь, затрясся… Я простить себѣ не могу моего упрямства. Онъ вернулся изъ Монако поздно, блѣдный, взволнованный; я даже подумала, что онъ проигрался. Мнѣ и въ голову не пришло, что такъ разстроила его эта ссора со мной. Мы вчера же и помирились. Конечно, этого не повторится. Я должна сдерживать свой гадкій, своенравный характеръ. Сегодня Ѳедя такой тихій, ласковый, какъ будто бы самъ виноватъ. Утромъ мы вспоминали, какъ намъ трудно было уѣхать изъ Петербурга; онъ выдумывалъ всякіе предлоги, чтобъ остаться. Теперь оказывается, что у него было мало денегъ. У него какой-то управляющій очень нечестный человѣкъ; онъ запуталъ его дѣла и намъ нечѣмъ было бы жить, еслибъ я не запаслась деньгами. Мнѣ предстоитъ возня съ перемѣной попечителя, — я не хочу, чтобы мой мужъ оставался имъ. Ѳедя мнѣ все устроитъ. Я такъ и сказала ему, что грѣшно грустить о деньгахъ, когда мы такъ счастливы. Господи, какъ я люблю его!
Прости меня, дорогая Вѣра, что я надоѣдаю тебѣ разсказами о моей любви. Я преисполнена ею, и каждый разъ, когда меня наполняетъ какое-нибудь чувство, я должна дѣлиться съ тобой. Вѣдь ты мнѣ позволила это.
Пиши мнѣ: Nice, poste restante. Цѣлую тебя такъ же крѣпко, какъ люблю, а люблю я тебя очень.
P. S. Еслибы ты хоть на минуту перенеслась въ нашъ милый уголокъ: какой контрастъ съ петербургской, модной, мрачной квартирой! Я только устроила кабинетъ Ѳеди въ родѣ кабинета Никса, — очень много пріятныхъ воспоминаній связано съ нимъ…
Какъ видишь, мы переѣхали уже изъ Ниццы въ Парижъ, моя милая, дорогая Вѣра! Я никогда не забуду этихъ двухъ мѣсяцевъ, проведенныхъ на берегу моря, среди удивительной природы, вдвоемъ съ Ѳедей. Но теперь туда наѣхало очень много семействъ изъ Петербурга и почти всѣ они знаютъ меня и Ѳедю. Мы не могли выйдти на шагъ изъ виллы, чтобы не встрѣтить знакомыхъ. Меня это не очень стѣсняло, но Ѳедю злило. Мы рѣшили переѣхать въ Парижъ, въ этотъ океанъ страстей всякаго рода. (Я, кажется, становлюсь поэтомъ.) Послѣ нашего монастырскаго уединенія мы съ удовольствіемъ стали посѣщать всевозможныя зрѣлища, постоянно бываемъ въ театрахъ. Для меня они доставляютъ громадное удовольствіе, а Ѳедя въ нихъ скучаетъ. Парижъ вообще на него подѣйствовалъ раздражающе, но я надѣюсь, что это только на первое время. А то, иногда, я при немъ не могу даже высказывать собственнаго мнѣнія; сегодня утромъ онъ надулся и не говорилъ со мной до тѣхъ поръ, пока не пришелъ одинъ нашъ пріятель, маркизъ Раффо, мой давнишній знакомый. Мы случайно встрѣтились съ нимъ въ театрѣ, я представила его Ѳедѣ, и онъ теперь бываетъ у насъ каждый день. Это премилый итальянчикъ, съ обыкновенной итальянскою бородкой, съ черными глазами, съ моноклемъ, почти съ его лицо величиною. Онъ бойко разговариваетъ, остритъ, и, надо отдать ему справедливость, на десять остротъ одна попадается удачная. Вообще же онъ славный товарищъ въ обществѣ. Другой нашъ знакомый поинтереснѣе. Можетъ-быть самая обстановка нашего перваго свиданія сдѣлала это знакомство такимъ интереснымъ.
Ты вѣдь знаешь, какъ я мало склонна къ роману, какъ мало вѣрю въ этотъ «coup», который зажигаетъ сердца… Но тутъ, будь мое сердце свободно, пожалуй, я бы не устояла противъ этого «coup».
Дѣло было такъ. Я пріѣхала изъ театра одна. Ѳедя вышелъ на дорогѣ и отправился въ кафе ужинать съ пріятелями. Я входила по ярко освѣщенной лѣстницѣ отеля, опустивъ низко голову. На второй площадкѣ я столкнулась съ какимъ-то бариномъ и хотѣла пройдти дальше. Но меня удивило, какъ онъ заглянулъ мнѣ въ лицо. Я думала, что это кто-нибудь изъ знакомыхъ, и обернулась. Онъ стоялъ на площадкѣ и точно собирался сказать мнѣ что-то. Понятно, вышла совершенно невольная остановка и съ моей стороны. Но черезъ нѣсколько секундъ я уже подымалась дальше; я не обертывалась больше, хотя слышала, что онъ все стоялъ на томъ же мѣстѣ.
Такъ эта встрѣча и прошла бы незамѣченною. Первые полчаса я подумала о немъ; мнѣ особенно понравились его черные глаза, съ висковъ опущенные внизъ. Я тогда же подумала, что это не можетъ быть французъ: по цвѣту лица, по чернымъ какъ смоль волосамъ, по общему типу, я рѣшила, что онъ испанецъ. Онъ и въ самомъ дѣлѣ оказался испанцемъ. Ѳедѣ я не сказала ни слова о немъ. Съ чему заставлять его ревновать безъ всякой причины? Хоть онъ уже здѣсь, въ Парижѣ, довольно мучаетъ меня, — я ревнива ужасно и знаю, какой онъ увлекающійся, — но его спокойствія я все-таки не хотѣла нарушать, а потомъ и забыла объ этой встрѣчѣ. Какъ-то на дняхъ Ѳедя приходитъ ко мнѣ и говоритъ, что онъ пригласилъ къ намъ обѣдать своего давнишняго знакомаго по Парижу, нѣкоего графа Альзаро. Ѳедя постоянно приводилъ съ собою кого-нибудь обѣдать изъ прежнихъ друзей, а онъ «доканчивалъ свое воспитаніе въ Парижѣ» и прожилъ здѣсь два года, — можно себѣ вообразить, сколько у него друзей… А потому я и не обратила вниманія на то, что онъ сказалъ мнѣ. И вдругъ, въ половинѣ седьмаго, входитъ въ залу тотъ испанецъ, котораго я видѣла на лѣстницѣ. Онъ не подалъ вида, что когда-нибудь встрѣчалъ меня, я же переконфузилась страшно и тоже не сказала ни слова. Итакъ, совершенно нечаянно мы придали нашему знакомству какой-то романтическій характеръ.
— Я радъ, что вы еще живы, — сказалъ онъ мнѣ, какъ только мы сѣли за обѣдъ. Онъ сказалъ это громко, но такъ, что никто не слышалъ кромѣ меня.
— Развѣ у меня такой болѣзненный видъ? — удивилась я.
— Нѣтъ, но у васъ въ тотъ вечеръ было такое лицо, что я былъ увѣренъ, что вы рѣшились на самоубійство… Меня поразила ваша складка между бровей. Она и сегодня есть у васъ… О, вы въ состояніи рѣшиться на важный шагъ!
Я разсмѣялась. Разговоръ продолжался весело, но со страннымъ оттѣнкомъ мистицизма. Теперь, когда, я больше узнала Альзаро, я могу точнѣе опредѣлить его. Онъ, въ сущности, добрый малый, очень красивый, избалованный женщинами, поэтому самоувѣренный, съ апломбомъ и при всемъ этомъ суевѣрный, какъ старуха. Мнѣ въ первый же разъ бросился въ глаза громадный коралловый рогъ, который онъ носитъ на цѣпочкѣ. Потомъ я стала замѣчать, что при нѣкоторыхъ именахъ онъ сейчасъ же дѣлаетъ на правой рукѣ рога. Такъ Оффенбахъ, композиторъ Оффенбахъ, прослылъ почему-то за «джетаторе». Альзаро не можетъ слышать даже про «Belle Hellène», чтобы не показать подъ столомъ рога. Согласись, что это смѣшно. Я постоянно поддразниваю его; онъ мнѣ пророчитъ ужасное будущее… Но мы съ нимъ большіе пріятели. Мое общество здѣсь состоитъ исключительно изъ мужчинъ и я съ ними со всѣми обращаюсь по-пріятельски. Это не нравится Ѳедѣ, — онъ ужасно цѣнитъ женственность, — и повторяетъ мнѣ постоянно, что я съ моими мальчишескими ухватками не буду имѣть никакого успѣха. А мнѣ его и не надо. Я хочу быть любимой только Ѳедей, отъ остальныхъ же я ничего не желаю кромѣ дружбы. У насъ здѣсь знакомые все иностранцы, есть впрочемъ одинъ русскій, но настолько офранцузившійся, что почти не говоритъ по-русски. Мои сорокъ папиросъ въ день ихъ всѣхъ изумляютъ. Но я пріучила ихъ къ этому.
На дняхъ, вообрази, что я сдѣлала. Я съ дѣтства еще чувствовала страсть наряжаться мальчикомъ. Здѣсь я заказала себѣ мужской костюмъ и одѣлась мальчикомъ. Ѳедя самъ хохоталъ страшно. Вчера утромъ я знала, что Ѳедя поѣхалъ кататься въ Bois. Я послала за Альзаро и Раффо и поѣхала съ ними въ мужскомъ костюмѣ на встрѣчу Ѳедѣ. Меня очень занимала эта прогулка; одно стѣсняло: это ноги, — я не знала, куда дѣть ихъ, какъ положить. Вчера было воскресенье; въ Булонскомъ лѣсу народу множество и все это такъ оживлено, нарядно… Мнѣ захотѣлось выйти изъ экипажа и пройтись пѣшкомъ. Но Альзаро не пустилъ меня. Ѳедю мы не встрѣтили, а когда онъ пріѣхалъ домой, я не могла увѣрить его, что я ѣздила въ этомъ костюмѣ въ Bois. Я себя гораздо лучше чувствую, когда я одѣта мужчиной, а моихъ иностранцевъ это ужасно занимаетъ. Я даже увѣрила маркиза съ громаднымъ моноклемъ, что у насъ въ Россіи принято одѣваться такъ. И вообрази, онъ повѣрилъ. Вѣдь не глупый человѣкъ, образованный, много читалъ, много путешествовалъ (конечно, только не по Россіи), а скажи ему про русскихъ что хочешь, онъ повѣритъ. Что это такое — наивность? Я дурачу его постоянно. Его поражаетъ, что я такъ много курю, такъ громко смѣюсь, сижу нога на ногу, цѣлую мужчинъ въ лобъ, когда мнѣ цѣлуютъ руку. Ему это все кажется ужаснымъ, но занимательнымъ…
Я же, какъ могу, выгораживаю моихъ соотечественницъ, — всѣмъ имъ заявляю, что я — исключеніе, что я уродъ. Прежде Ѳедя злился, когда я говорила это, теперь ему какъ будто все равно. Вообще я замѣчаю, что онъ точно охладѣлъ ко мнѣ. Одна эта мысль приводитъ меня въ отчаяніе. Да этого ни можетъ быть. Мы съ нимъ счастливы по-прежнему, хотя парижская жизнь не даетъ намъ такъ предаваться этому счастію, какъ въ Ниццѣ. Постоянные обѣды въ компаніи, ужины по ресторанамъ, вѣчный шумъ и суета развлекаютъ и утомляютъ. Случается, что мнѣ не удается сказать двухъ словъ съ Ѳедей въ цѣлый день. А онъ все чаще и чаще приходитъ домой усталый и недовольный. Разъ мнѣ удалось выпытать отъ него, что его заботятъ наши денежныя дѣла… Переписка попечителя оказывается не такъ пустяшна, какъ я думала. Нужно кому-нибудь изъ насъ ѣхать въ Россію. Я ни за что не поѣду. Мать мнѣ написала предерзкое и прегадкое письмо: громитъ меня за мой поступокъ, угрожаетъ лишить наслѣдства… И не надо. Я имѣю свои средства отъ отца, только я не знаю точно, сколько я имѣю и какъ бы мнѣ получить это въ свои руки… Ты навѣрное засмѣешься: въ наше время смѣшно слышать, чтобы въ восьмнадцать лѣтъ женщина была такъ наивна, что не знала бы счета своимъ собственнымъ деньгамъ. Это нелѣпо, — я сознаюсь сама. Но я прямо изъ монастыря вышла замужъ за такого обязательнаго человѣка, который ни разу не заводилъ со мной и рѣчи о деньгахъ, — всѣ его счеты были съ maman. Я написала ей недавно дѣловое, оффиціальное письмо; ея отвѣтъ долженъ намъ разъяснить наше матеріальное положеніе… Какъ это все скучно, какъ всякіе счеты отравляютъ отношенія!… Потому я и заминаю всегда разговоръ объ этихъ противныхъ деньгахъ…
Помнишь ли ты графа Виллье? Ты видала его у насъ здѣсь, въ Парижѣ. На дняхъ я встрѣтила его, проѣзжая изъ Bois de Boulongè. Онъ бѣжалъ черезъ Place de la Concorde, съёжившись въ своемъ холодномъ пальто. Я никогда не симпатизировала ему, мнѣ была противна его льстивая, заискивающая манера съ maman, но тутъ мнѣ стало жаль его, я остановилась, поговорила съ нимъ и позвала его къ себѣ обѣдать; онъ не заставилъ себя просить и сѣлъ сейчасъ же съ нами въ ландо, хоть и сказалъ на первой фразѣ свиданія, что торопится на званый обѣдъ съ какой-то княгинѣ Сенъ-Жерменскаго предмѣстья. Онъ все такой же, точно заморозился: тѣ же тщательно приглаженные волосы, тѣ же усы въ струнку, только позеленѣлъ какъ-то… Говорятъ, онъ серьезно боленъ. А все-таки всюду хочетъ попасть, вездѣ бываетъ, суетится съ утра до вечера. Вчера онъ пришелъ къ намъ обѣдать усталый, озябшій, блѣднѣе обыкновеннаго… Оказалось, что онъ наканунѣ пробылъ въ маскарадѣ Большой Оперы, сопровождая какую-то важную барыню. Я это узнала не отъ него, Виллье на этотъ счетъ — могила, а этимъ свойствомъ и пользуются здѣшнія аристократки. Говорятъ, не проходитъ маскарада, чтобы Виллье не являлся съ какимъ-нибудь таинственнымъ домино, тщательно хранящимъ свое инкогнито, — нѣсколько обѣдовъ для графа и обезпечены. Бѣдный, мнѣ и жаль его, и противно подчасъ… Я не могу слышать, какъ Ѳедя трунитъ надъ нимъ, а онъ молчитъ… Я изъ себя выхожу тогда… И всѣ-то — и Альзаро, и Раффо, и князь Данильскій (офранцузившійся москвичъ) — всѣ считаютъ долгомъ подтрунить надъ нимъ… Я невольно встала въ положеніе его адвоката. Онъ оцѣнилъ это и сталъ посѣщать насъ очень часто.
Какъ видишь, я не скучаю; я желала бы только, чтобы жизнь не проходила бы такъ въ чаду, изо дня въ день, какъ идетъ у насъ здѣсь… Некогда собраться съ мыслями. Голова всегда какъ въ туманѣ; я думаю, это отчасти отъ нашихъ постоянныхъ обѣдовъ съ тостами. Мы даже, шутя, образовали «маленькое общество тостовъ». Чѣмъ нелѣпѣе и несообразнѣе тостъ, тѣмъ больше смѣху вызываетъ онъ, тѣмъ веселѣе обѣдъ, — а это все, что надо нашему «обществу тостовъ». Не правда ли, полезное учрежденіе?!… И я тебѣ покаюсь: я положила основаніе ему; въ первые дни пріѣзда въ Парижъ на меня напало какое-то сумашедшее веселье, — я мертваго расшевелила бы, кажется. Теперь ужь я устала немного, мнѣ хочется пожить потише, — мы ищемъ квартиру гдѣ-нибудь близъ Avenue de l’Impératrice и поселимся тамъ съ Ѳедей. Еслибы ты могла пріѣхать ко мнѣ… Это немыслимо, но какъ бы я была рада!… Пиши мнѣ все про себя такъ же, какъ я тебѣ. Я думаю и продолжать такъ: не щадя себя и говоря только правду, одну только правду. Прощай. Цѣлую тебя.
Вотъ ужь три дня, какъ я получила одно письмо, а я только и думаю о немъ и мучаюсь страшно. Я уже давно не писала тебѣ, мой дорогой другъ.
Отвѣтъ maman, который долженъ былъ дать намъ опредѣленныя свѣдѣнія насчетъ нашихъ средствъ, былъ коротокъ; она требовала, чтобъ я вернулась къ ней въ Петербургъ, иначе она ни на что не. согласна. Ты вѣдь знаешь ее. Развѣ я могла бы когда-нибудь ужиться съ ней? У ней всегда и во всемъ ложь на первомъ планѣ. Она лжетъ безъ всякой надобности, по привычкѣ, на каждомъ шагу, лжетъ въ пустякахъ и крупномъ, не краснѣя. Меня еще маленькую возмущало это. Разъ мнѣ и захотѣлось обличить ее, что коса, которою она хвастается, не ея, а фальшивая, и досталось же мнѣ!… Я никогда не забуду, какъ мать разозлилась на меня… И все-таки не утерплю и буду уличать ее. Затѣмъ, что еще для меня невыносимо въ ней, это — жажда лести и низкопоклонства. Наберетъ себѣ въ домъ приживалокъ, которыя изъ-за ея милліоновъ готовы увѣрить ее, что она первая красавица въ мірѣ. И maman довольна. Она мѣняетъ три туалета въ день, приживалки надъ каждымъ изъ нихъ axaютъ, дивятся вкусу maman, ея фигурѣ, ея тонкой таліи. Возмутительно слушать! И вдругъ она требуетъ, чтобъ я жила съ ней! Мыслимо ли это? Развѣ я, съ моимъ рѣзкимъ и прямымъ характеромъ, могла бы хладнокровно видѣть все это? Одна мадамъ Скрипицына сколько крови испортитъ, когда начинаетъ нахально увѣрять, что maman одного съ нею роста, а эта Скрипицына чуть не сажень вышиною. А потомъ всѣ эти фокусы: надо знать, когда сдѣлать видъ, что занимаешься чѣмъ-нибудь и не слышишь перешептыванья мамаши съ какимъ-нибудь Ферри, не видишь ихъ перемигиваній… Приживалки все это изучили, — онѣ бываютъ и глухи, и слѣпы, когда надо, за это ходятъ въ старыхъ платьяхъ maman вортовской работы и носятъ шляпы отъ Мантель и Терезъ. Нѣтъ, чѣмъ старше я становлюсь, тѣмъ яснѣе опредѣляю себѣ мою мать и прямо скажу, какъ написала и ей, что жить съ ней не могу. Ѳедя поѣхалъ въ Петербургъ; онъ все устроитъ, а я пока отдѣлала наше маленькое гнѣздышко. Отельная жизнь намъ надоѣла страшно, мы наняли квартиру, и, какъ только переѣхали и начали устраиваться, Ѳедѣ понадобилось ѣхать въ Россію. Онъ собрался въ два дня. Въ хлопотахъ, въ сборахъ, я не подумала, какъ мнѣ будетъ тяжело остаться одной. Когда онъ уѣхалъ, я поняла это и первое время съ утра до вечера хлопотала, отдѣлывая квартиру. Теперь, когда все готово, я скучаю ужасно. Но, вставая и засыпая, я постоянно думала: вотъ получу письмо отъ Ѳеди и успокоюсь. Три недѣли ждала я и на дняхъ получила. Еслибы ты прочитала это письмо!… Я не знаю, какъ тебѣ опредѣлить его… Точно племянникъ пишетъ по обязанности письмо богатой тетушкѣ… Послѣ увѣдомленія, что maman его не приняла три раза, а поэтому онъ еще не начиналъ «дѣлать дѣло», идутъ фразы ненужныя, скучныя, плохо связанныя между собою. Ни одного искренняго слова, ни одной ласковой нотки. Отъ всего письма вѣетъ холодомъ, фальшью и натянутостью. Я придти въ себя не могла, прочитавъ его. Вечеромъ, когда пришелъ Альзаро, я не могла, чтобы не подѣлиться съ нимъ; онъ обязательно и любезно объяснилъ мнѣ, что это всегдашняя манера отдѣлаться отъ женщины, когда она ему надоѣла… Какъ это просто!!… Я хотѣла выгнать этого противнаго итальянца, — развѣ это можетъ быть, развѣ такъ дѣлаютъ? Альзаро цинично улыбнулся мнѣ на это. И я разомъ почувствовала свою полную безпомощность… Мнѣ разомъ вспомнились сотни читанныхъ мною романовъ съ подобными развязками. Вѣдь они берутся изъ жизни. Я одна изъ тысячъ… И вотъ сегодня третій день, какъ я перехожу каждую минуту отъ надежды къ отчаянію. Я брожу одна по нашимъ параднымъ, праздничнымъ, комнатамъ, весеннее солнышко такъ весело смотритъ въ окна, а на душѣ темно… Я не знаю, гдѣ себѣ мѣсто найти… Я перехожу изъ комнаты въ комнаты, безцѣльно переставляя съ одного мѣста на другое вещи, или простаиваю цѣлыми часами у окна, дожидаясь посыльнаго съ телеграммой. Я телеграфировала Ѳедѣ третьяго дня, а отвѣта все нѣтъ… Вѣдь не могъ же онъ увлечься кѣмъ-нибудь въ Петербургѣ; онъ не имѣлъ и времени еще… Дѣла задержали… Альзаро судитъ по себѣ… Да и всѣ они не лучше его. Раффо точно обрадовался, узнавъ про письмо. Хоть бы кто пожалѣлъ, успокоилъ! Сейчасъ были оба, звали меня куда-то въ театрь. Я не согласилась. Они посидѣли съ полчаса, разговоръ не клеился (съ ними надо или дурачиться, или кокетничать), они и ушли. И я весь вечеръ одна, совсѣмъ одна. Въ домѣ мертвая, тяжелая тишина. Наша квартира во дворѣ и въ безлюдномъ кварталѣ, такъ что даже не вѣрится, что живешь въ Парижѣ. Впрочемъ, я стараюсь и не думать объ этомъ. Я хоть и хорошо знаю Парижъ, но мнѣ онъ представляется какимъ-то лабиринтомъ, — я бы ни за что не согласилась жить здѣсь одной. Эта вѣчная суматоха, суета, погоня за наслажденіями, блескъ и роскошь наводятъ на меня страхъ. Я себя чувствую такою маленькою, такою ничтожною въ этомъ громадномъ городѣ. Я хочу уговорить Ѳедю провести лѣто въ его деревнѣ, гдѣ-то въ Т — ской губерніи, — мнѣ уже надоѣлъ Парижъ, хоть и тянутъ всѣ его удовольствія. Какъ объяснить это противорѣчіе? Мнѣ уже страшно, — примирюсь ли я теперь съ жизнью въ деревнѣ? Мнѣ всегда кажется, что мнѣ нужна тихая, уединенная жизнь, а между тѣмъ я никогда не бываю такъ довольна, какъ когда я вижу около себя оживленіе, когда я сама участвую въ этомъ оживленіи и чувствую, что живу. Иначе жизнь — не жизнь, а прозябаніе; а я — человѣкъ и не хочу прозябать…
Но что же Ѳедя? Вѣра, милая, неужели мы съ нимъ разстались навсегда? — Нѣтъ, это невозможно, немыслимо.
Я не могу ни о чемъ другомъ думать и писать, какъ объ этомъ… Голубушка, пожалѣй меня!
Пишу тебѣ прямо отвѣтъ на твой вопросъ. Нѣтъ, Ѳедя не вернулся. Еще одинъ урокъ въ жизни. За что мнѣ, именно мнѣ суждено выносить все это? Вѣдь это ужасно. Знаешь, бывали минуты, что я думала, что съ ума сойду. Потомъ напало ужасное чувство равнодушія ко всѣмъ и вся, а это равнодушіе губительнѣе всякаго отчаянія. Оно и довело меня до очень хорошаго, навѣрное поведетъ еще дальше… Прощай, дорогая моя!
Ты пишешь, что ничего не поняла изъ моего письма. Вѣрю. Но развѣ легко рвать себя на клочки, развѣ возможно написать про себя то, что покраснѣешь сказать про чужаго? Вѣра, милая, я ужасно несчастлива! И это чувство въ такой острой формѣ охватываетъ меня, что я пользуюсь всякимъ маленькимъ случаемъ, чтобы заглушить его. Какъ пьяницу тянетъ къ бутылкѣ, такъ и меня затягиваетъ та жизнь, которую я веду здѣсь: боязнь остаться одной, оглянуться назадъ, задуматься побольше надъ своею судьбою — заставила меня искать постоянно новыхъ и новыхъ развлеченій. Обѣды, ужины, шатанье по ресторанамъ отуманили меня, но спокойствія не дали.
Я рѣшила не писать тебѣ ничего, чтобы не вдумываться, — все равно, возвращаться некуда. Въ Россію ѣхать я не могу, — мужъ проситъ меня не пріѣзжать, мать чуть ли не прокляла… Ѳедя не хочетъ и знать… Неужели онъ никогда не любилъ меня? А какъ я вѣрила!… Теперь ужь любить я больше не могу, а главное — не могу вѣрить. И это ужасно, ужасно потому, что даетъ къ самой себѣ какое-то противное, унизительное чувство. Бываютъ минуты, что я ненавижу весь міръ, ненавижу всѣхъ и все, а больше всѣхъ ненавижу себя… Тогда веселый, праздничный Парижъ для меня невыносимъ. А между тѣмъ я не могу выѣхать отсюда. Ко всѣмъ прелестямъ жизни примѣшивается матеріальная невзгода, я задолжала всюду, а писемъ и денегъ изъ Россіи нѣтъ, какъ нѣтъ. Я начала уже закладывать вещи. А каждый вечеръ проѣдаются и пропиваются сотни франковъ!… И сказать правду, только и живешь что въ эти вечера и для этихъ вечеровъ, когда самолюбіе заснетъ, а прошлое подернется какимъ-то туманомъ, или совсѣмъ исчезнетъ…
Какъ это все должно тебѣ казаться чудовищнымъ въ твоей благочестивой глуши!…Хуже всего то, что видишь, какъ идешь съ крутой горы, а остановиться или вернуться не мыслимо.
Это должно быть мое послѣднее письмо къ тебѣ. Быть съ тобой неискренной — я не могу. Писать же все, какъ есть, бичевать себя — нѣтъ силъ. Одинъ Богъ знаетъ, чего мнѣ стоило написать это письмо. А я и безъ этого слишкомъ много страдаю. Прощай. Я должна умереть для тебя. Ты, чистая и добрая Вѣра, можетъ бросишь въ меня грязью, можетъ-быть съ негодованіемъ отвернешься отъ меня, — я привыкла даже и къ этому, или должна бы привыкнуть. Прощай.
Любящая тебя все такъ же искренно
Зачѣмъ ты не отвернулась отъ меня? Мнѣ въ тысячу разъ легче было бы прочитать твои негодующія фразы, чѣмъ видѣть, сколько жалости и горя дала я тебѣ! Не жалѣй меня, родная, а презирай. Я не достойна твоего сожалѣнія. Пощади меня и не пиши мнѣ больше ничего подобнаго. Вѣдь возврата мнѣ больше нѣтъ. Зачѣмъ же мнѣ сулить его? Какими безпомощными, каюши горькими слезами я плакала, читая твое письмо! Что же мнѣ дѣлать, куда идти? Я голову теряю.
Мой единственный другъ! Совершенно случайное обстоятельство точно пересоздало меня. Я продрогла на одномъ катаньи, простудилась и заболѣла. Болѣзнь продержала меня недѣлю въ постелѣ. Это прервало тотъ запой наслажденій, который не переставая длится уже болѣе полгода. Я за все это время въ первый разъ имѣла возможность одуматься, взглянуть на себя со стороны. И къ какимъ ужаснымъ выводамъ пришла я! Я вижу, что дошла до каменной стѣны. Сзади — глубокій ровъ: идти впередъ — разобьешь голову; вернуться назадъ — свалишься въ пропасть. Что дѣлать?… Какъ зачеркнуть все прошлое и начать снов жить? А жить такъ хочется!… Я съ изумительной ясностью могу нарисовать всю свою жизнь. Лежа одна въ скучномъ номерѣ, я перебираю малѣйшія подробности моего существованія. А какъ только стану отыскивать причины того, что я теперь изъ себя представляю, мысли начнутъ путаться. Я лежу здѣсь истерзанная физически и нравственно, одна, никому во всемъ мірѣ ненужная, и голову ломаю себѣ, кто виноватъ въ этомъ… Неужели сама я?
Я даю себѣ сотни отвѣтовъ на этотъ вопросъ.
Иногда мнѣ кажется, что моя гадкая натура довела меня до этого. Такъ я развѣ виновата въ ней? Кто не зналъ въ Т — ской губерніи моего отца? При крѣпостномъ правѣ на него смотрѣли какъ на чудака, а потомъ онъ сталъ притчей всей губерніи. А мать? Ей ужь за сорокъ, а она и до сихъ поръ разъѣзжаетъ по водамъ съ разными баритонами.
Можетъ-быть я виновна въ томъ, что всю жизнь провожу въ бездѣльи? Такъ что же мнѣ дѣлать? Слышала ли я съ дѣтства хоть одинъ разъ, что нужно заниматься чѣмъ-нибудь? — Никогда. Да я и не умѣю ничего дѣлать. Насъ ни въ институтѣ, ни въ парижскомъ монастырѣ этому не учили. Всѣ мысли, всѣ разговоры, всѣ желанія сводились къ любви, мы создавали себѣ вымышленныхъ objets, ходили къ нимъ въ темный корридоръ на свиданіе и потомъ разсказывали другъ другу въ возможно яркихъ и даже дальныхъ выраженіяхъ подробности этихъ небывалыхъ свиданій. А потому и вся моя жизнь — одно стремленіе любить. Въ этомъ-то и мое горе. А виновата ли я въ немъ?
Первый мущина, котораго я встрѣтила по выходѣ изъ монастыря, былъ Никсъ. Его я и полюбила. И съ тѣхъ поръ только любовь и занимала меня всю: всѣ мои мысли, все счастье, все горе, всѣ надежды не шли дальше любви. Не правда ли, достойно и похвально? И теперь, когда я никого не люблю и никѣмъ не любима, я сознаю, что мнѣ не хочется жить.
На дняхъ мысль о смерти такъ ясно предстала передо мной, что мнѣ невольно захотѣлось молиться. Но меня и этому даке не научили. Я не знаю Бога. Изъ всего слышаннаго о немъ мнѣ больше всего запомнилось, какъ нянька настаивала, чтобъ я выучила наизусть «Вѣрую», когда я не могла даже выговорить слово «Вседержителя»… Потомъ въ институтѣ я должна была учить какіе-то Начатки, не думая о томъ, что въ нихъ говорится. А въ монастырѣ я, на правахъ православной, могла не посѣщать уроковъ закона Божія, читающихся для католичекъ. Тутъ ужь я совсѣмъ отвыкла отъ Бога. Когда вышла замужъ, мнѣ некогда было и думать о немъ.
Если не дали религіи, должны бы дать твердые нравственные принципы. Мнѣ о нихъ и говорить смѣшно.
Какой же итогъ? — Сотворили на свѣтъ Божій съ чувственною натурой, поддерживали и развивали эту чувственность воспитаніемъ и, не давъ никакой опоры, никакого оружія, пустили въ жизнь. Я ли виновата въ этомъ?
Не думай, дорогая моя Вѣра, что я хочу выгораживать себя, или защищаться. Мнѣ легче сознавать себя виновной и принимать всѣ невзгоды, какъ заслуженную вару. Но мнѣ хочется истины — и не для себя, а истины для истины. Когда я лежу такъ одна, въ своей полутемной комнатѣ, и начну вдумываться во все это, мои личныя страданія уйдутъ далеко, Анны Слащовой для меня не существуетъ, а существуютъ сотни и тысячи людей, страдающихъ не по своей винѣ. Сколько я знала и знаю женщинъ, на которыхъ воспитаніе и среда точно наложили ржавчину… Какъ смыть ее, даже когда и сознаешь ея разъѣдающее дѣйствіе? Вѣдь она копилась годами, а можетъ получена ужь при рожденіи…
И какъ очнусь, да оглянусь на себя — мнѣ до злобы сдѣлается досадно, что я живу до сихъ поръ. Зачѣмъ, кону нужна я?…Всѣмъ чужая, и не только никому не принесшая пользы, но даже не съумѣвшая создать личнаго счастія. А между тѣмъ этимъ было занято все существованіе. И такой маленькой, маленькой, такой жалкой, такой ничтожной покажусь я себѣ, что моя смерть представляется мнѣ пустякомъ, о которомъ и задумываться не стоитъ. Ты, пожалуй, не повѣришь этому. Какъ хочешь, хоть я бы желала только одного, чтобы ты вѣрила каждому слову, сказанному тутъ мной. Вѣдь я не дѣлаю выводовъ, а только привожу факты. Суди меня ты сама.
Прощай, Вѣра! Прими отъ меня совѣтъ: не полагай всей жизни въ чемъ-нибудь одномъ. Если нитка оборвется, ты неминуемо слетишь въ проласть. А какъ въ ней темно…
Черезъ двѣ недѣли ея уже не было въ живыхъ.
Боловцевъ сдержалъ обѣщаніе и на слѣдующій же день доставилъ Вѣрѣ письмо Анны.
— Нѣтъ, вы вотъ этимъ полюбуйтесь, — указалъ онъ на конецъ письма. — Это мило!
И онъ засмѣялся тихимъ смѣхомъ.
Письмо было короткое. Анна просила отдать Шатову какую-то коробочку. О себѣ она почти ничего не говорила, только въ концѣ прибавила: — «Я довольно страдала. Всѣ вы внесли свою долю въ эти страданія, но я всѣхъ простила».
Послѣднія слова и вызвали смѣхъ Боловцева.
Чрезъ годъ Вѣра снова была въ Петербургѣ и сейчасъ же поѣхала на кладбище на могилу Анны. Несмотря на декабрь, была оттепель. Шелъ мокрый снѣгъ и сани каждую минуту задѣвали за камень. На кладбищѣ не было ни души. Вѣрѣ стоило многихъ стараній найти кого-нибудь, чтобъ ее проводили на могилу Анны.
— Не можете ли вы указать мнѣ могилу Слащовой? — обратилась она къ расчищавшему снѣгъ сторожу изъ отставныхъ солдатъ.
— Слащовой, Анны Николаевны?… Это генеральши Боловцевой дочка, что ли?
— Да, да…
— Какъ не знать! — торопливо заговорилъ онъ. — Въ первомъ разрядѣ… Отъ церкви налѣво. Я провожу… Пойдемте!
Онъ бросилъ лопату и торопливо зашагалъ передъ Вѣрой.
Дорожка съ могилѣ была тщательно расчищена и усыпана пескомъ. Теперь отъ оттепели изъ него сдѣлалась жидкая грязь.
Вѣра издали увидѣла бѣлый мраморный памятникъ, съ плачущимъ ангеломъ на верху. Внизу, въ кругломъ медальонѣ, высѣчено изъ мрамора же лицо Анны: ея глаза, ея раздутыя ноздри, только губы сложились въ какую-то не то горькую, не то саркастическую усмѣшку.
— Вы имъ сродственница, что ли, будете? — спросилъ сторожъ, съ недовѣріемъ поглядывая на шерстяную шубку Вѣры.
— Нѣтъ, — коротко отвѣтила она.
— Тэкъ-съ… Знакомая значитъ? — немного погодя продолжалъ онъ.
— Да…
— Мамаша ихъ, не знаете, не собираются? — допрашивалъ словоохотливый сторожъ.
— Нѣтъ, не знаю.
— Давненько не бывали… Съ самаго съ Петрова дня. Вотъ девятаго поджидали мы ихъ, потому — память, день ангела покойницы… Нѣтъ… Дворецкаго прислала съ вѣнкомъ… Сама не пожаловала…
— А кто же заботится о могилѣ? — спросила Вѣра. — Какой порядокъ… Вѣнки!…
— Это ужь мы… Тутъ насъ трое наблюдателей… По зелененькой въ мѣсяцъ получаемъ… Да генеральша вѣдь и не знаютъ объ этомъ, — все дворецкій завѣдуетъ. А вотъ на Петра-Павла пріѣхала сама, такъ намъ красненькую дала… Славная барыня!… Это — настоящая.
— Что же, она одна пріѣзжала? — полюбопытствовала Вѣра.
— У-у!… Куда тебѣ! Въ двухъ экипажахъ подкатили… Одинъ-то не въѣзжалъ сюда… Тамъ у церкви господа ждали… А генеральшина коляска въѣхала… Въѣхала!… — таинственно повторилъ онъ.
— И очень она плакала? — продолжала допрашивать она.
— Нѣтъ… Что вы, плакать!… Они тутъ компаніей пріѣхали, съ катанья… Не въ такомъ духѣ, значитъ… Плакать!… Конечно, дочка, да вѣдь она, сказываютъ, не своей смертью померла, — полупрезрительно, полусострадательно выговорилъ онъ.
Вѣра положила въ его ловко пріученную руку «благодарность» и съ тяжелымъ чувствомъ пошла отъ могилы.
Сторожъ шелъ за ней и продолжалъ, какъ бы размышляя вслухъ.
— Конечно, за такихъ-то и молиться, потому на нихъ вдвое грѣхъ… Такъ нѣтъ: ни тебѣ панихидъ, ни поминанья… Этого генеральша не любятъ… И могилы-то они словно боятся. На Петра-Павла пріѣхали, хоть бы изъ коляски вышли поклониться могилѣ, — нѣтъ… Подали вѣнокъ… Полковникъ тутъ какой-то съ ними пріѣзжалъ… Онъ положилъ къ памятнику… И укатили опять… А ужь чтобы поплакать когда, — нѣтъ-съ, этого генеральша не любятъ… — закончилъ онъ, усаживая на извощика заплаканную Вѣру.