искренне стремился усвоить идеи
социалистического строительства.
Когда на трибуну 1-го пленума Оргкомитета Союза Советских писателей поднялся Андрей Белый и произнес свою яркую речь, зал был поражен теми переменами, которые произошли в писателе, прослывшем «мистиком», «индивидуалистом», «представителем идеализма».
«Что извлекает из меня энтузиазм? — говорил он. — Факт, что обращение партии и ко мне, обобществляет мой станок. Раз это так, я должен его передать государству во всех особенностях его тонкой структуры; я должен бороться за то, чтобы мой станок был в исправности»[1]. Жизненно важные для писателя вопросы о служении обществу «в спецификуме средств, т. е. словами, красками и звуками слов», о необходимости провести идеологию «сквозь детали работы», дабы избежать «банализации» лозунгов, — были подняты в его речи. И это слово произвело огромное впечатление на присутствующих. Сразу же возник ответный поток реплик-переоценок. «Я слышал здесь замечательную музыкальную ритмику речи Андрея Белого. Он — крупный представитель огромной художественной культуры прошлого», — отметил в своем выступлении Вс. Вишневский. «Мы с большой радостью будем помогать Андрею Белому найти настоящую дорогу, дорогу к нашей великой героической действительности», — заключил свое обращение к Белому В. Бахметьев. Впоследствии в воспоминаниях о пленуме В. Кирпотин писал: «Всех поразил Андрей Белый. Писатель, долго скитавшийся по разным путям и перепутьям, <…> с энтузиазмом говорил о советской действительности»[2].
В советский период Белый был более известен современникам как «оратор», «лектор», «докладчик», «выступающий», «педагог», нежели как автор сложных трудночитаемых произведений, значение которых не сразу поддавалось оценке. Да и объем этого рода деятельности, особенно в первые послеоктябрьские годы, был довольно внушителен, не говоря уже об исключительной силе воздействия на публику самой личности Белого — оригинального мыслителя, человека «самовозгорающегося», талантливого импровизатора.
Сохранился документ, составленный писателем, — «Себе на память. Перечень прочитанных рефератов, публичных лекций, бесед (на заседаниях), оппонирований, председательствований и участий (активных) в заседаниях и т. д. с 1899 до 1932 г.» (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 96 — перечень обрывается на 1928 г.). В нем зафиксировано около 930 выступлений писателя, причем 2/3 из них приходятся на годы после 1917-го. Конечно, среди перечисленных выступлений немало и таких, которые сопровождены пометой — «для интимного кружка», «для интересующихся», «друзьям», «клубная беседа», «чтение на квартире того-то и того-то», но не они определяют «лицо» Белого — «выступающего» в послеоктябрьские годы.
«С Октябрьской революции начинается ряд моих лекционных, курсовых и др. выступлений, а также интенсивная работа в кружках <…> Полагая, что писатель революционной эпохи должен работать с массой и поднимать ее культурный уровень, я посвящаю ряд лекций (публичных) проблемам культурной революции», — написал Белый в «Автобиографии», датированной 12 ноября 1932 г. (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 3, ед. хр. 18), указав при этом ряд культурных учреждений и организаций, где он официально числился лектором. До предела насыщены лекторской работой годы 1918—1921 (до отъезда Белого за границу по личным мотивам): за этот период зафиксировано 430 его выступлений, из них 148 в 1920 году, который был назван писателем «годом максимального лекционного напряжения»; год закончился срывом в болезнь, настолько велика была самоотдача на этом поприще. Не случайно Белый постоянно сетовал на невозможность отдаться основному делу своей жизни — написанию «эпопеи» и внутренне протестовал против превращения себя в «деятеля», «просветителя», «председателя», «администратора», «лектора» («Дневник писателя 1921 г.» — ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 61).
Эта необозримая картина культурно-просветительской лекционной и педагогической деятельности Белого, в которой прочерчивается несколько разнородных направлений, как то: работа в Пролеткульте, в «Вольфиле», в ЛИТО Наркомпроса, в Доме Искусств, в Союзе поэтов, в Антропософском обществе и т. д. — остается «белым пятном» для исследователей. Тем большую ценность представляют материалы публикаций А. Лаврова, дающие представление об участии Белого в «вольфиловских» собрания х, — «Беседа о пролетарской культуре» в Зимнем дворце и «Беседа об Интернационале» (по поводу 300-летия «Города Солнца» Кампанеллы) в 1920 г., а также воспоминания Д. Максимова, вводящие в атмосферу собрания, посвященного памяти А. Блока в августе 1921 г.
Неисследованный пласт — работа Белого в Пролеткульте, включающая лекционные курсы по теории художественного слова и по ритмике стиха, целевые семинары по стиховедению в литературной студии, участие в организационных собраниях пролеткультовских изданий и в самих изданиях.
«Вернувшись в СССР в конце 1923 г., я прекращаю лекционную деятельность, желая наверстать пробел в литературной работе», — отмечает Белый в той же «Автобиографии». Действительно, значительно уменьшается объем его педагогической, антропософской, «вольфиловской» деятельности, сводится на нет в конце 20-х годов, прекращаются целевые семинары в литературной студии, курсы по стиховедению. Однако не прекращаются его публичные выступления и лекции, причем нередко они переносятся в рабочие клубы, не говоря уже о таких собирающих большую аудиторию залах, как Политехнический. Продолжаются традиционные для Белого встречи с писателями, деятелями театра, его участие в диспутах, чтение своих новых произведений. И даже если они происходили в узком кругу специалистов, их резонанс выходил за пределы этого круга. Общение с Белым, особенно в моменты его «кипения на людях», всегда действовало на слушателей зажигающе и завораживающе. Об этом написано немало воспоминаний. Резонанс выступлений Белого неизмеримо возрос в начале 30-х годов, на волне подъема его общественной деятельности.
В первый же месяц по возвращении в СССР в ноябре 1923 г. Белый выступил в рабочем клубе завода «Анилтрест» с докладом «Впечатления от Берлина». Что это был за доклад, можно судить по книге, написанной на материале берлинских впечатлений, — «Одна из обителей царства теней» (1924). Кстати сказать, на основе этой книги автор прочитал еще две публичные лекции в Москве и намеревался эту же тему осветить в своих киевских чтениях в феврале 1924 г. (ввиду того, что в Киеве состоялось аналогичное выступление Эренбурга, тема была заменена).
В книге «Одна из обителей царства теней» Белый писал о регрессе «переутомленного капиталистического Запада», страстно противопоставляя ему свежий ветер культурного строительства в России. Стоит только перечитать страницы о подъеме культурной жизни в небольшом городке Карачев, где некоторое время пребывал писатель в 1919 г., или о его «вступлении на Московскую почву» по возвращении из Берлина, чтобы почувствовать радость приобщения Белого к «кипящей и творящей» новой действительности.
Фактом культурной жизни Москвы в 1924—25 гг. стало сотрудничество Белого с руководителем МХАТ 2-го Михаилом Чеховым, выразившееся в постановке драмы «Петербург», написанной Белым по одноименному роману. Подготовке этой драмы к сценическому воплощению сопутствовали постоянные встречи и беседы Белого с актерами и студийцами МХАТ 2-го, чтение им лекций на разные темы, в том числе курса по истории культуры, продолжавшееся и в 1926 году, уже после премьеры «Петербурга». Участница этих встреч М. О. Кнебель вспоминает: «Сам он <Белый>. — Т. А.> в те годы читал огромное количество лекций, искал широких контактов»[3]. Попутно заметим, что знакомство М. Чехова с Белым произошло после одной из лекций в 1921 г. В недавно опубликованных воспоминаниях М. Чехова талантливо, с чувством большого пиетета запечатлены и некоторые комические эпизоды на лекциях Белого, и чудо его воздействия на публику. «Лекции Белого вас удивляли, — пишет М. Чехов. — О чем бы он ни читал — все казалось неожиданным, новым, неслыханным. И все оттого, как он читал <…> Он был сильный рассказчик, любил и умел говорить»[4].
В эти же годы автор «Петербурга» читал свою драму в различных кружках, на домашних писательских вечерах. Присутствовавший однажды на таком вечере А. Чичерин рассказывает, что его восторг от авторского чтения намного превзошел впечатления от самой постановки: «Он, читая, блестяще разыгрывал каждую роль, а ремарки, мизансцены в его чтении озарялись манящим, фосфорическим блеском <…> Я был <…> свидетелем того, как сверкала эта пьеса в чтении автора и какою тусклою оказалась она на сцене»[5]. Постановка пьесы, как известно, не имела успеха, несмотря на шедевр театрального искусства — исполнение Чеховым роли Аблеухова.
В 1927—28 гг. произошло аналогичное сближение Белого с Театром Мейерхольда, в планах которого до 1930 г. стояла постановка «Москвы» по одноименному роману писателя. Откликаясь на просьбу Мейерхольда, Белый прочитал для студентов театральных мастерских курс лекций о слове. ("Эти занятия подготовили бы наших ребят к репетициям «Москвы»[6], — писал режиссер Белому.) В курс были включены темы — «История становления слова», «Краткий пробег по теориям слова» и стилевые разборы произведений — «Финляндии» Баратынского, «Страшной мести» Гоголя, намеченного к переделке в пьесу романа «Москва» (1-й главы).
Примечательная страница в истории этих взаимоотношений — выступления Белого в защиту нашумевшей постановки «Ревизора»: речь на публичном диспуте о спектакле, доклад в клубе работников просвещения и особенно доклад, прочитанный на «Никитинских субботниках» и опубликованный в книге «Гоголь и Мейерхольд» («Никитинские субботники» — 1927). Это поистине одно из замечательных выступлений Белого, обезоруживающего всех и вся своей гоголевской эрудицией, богатством выкладок и интерпретаций. Пафос доклада, направленный против хулителей-«рецензентов» и защитников «нашего национального гения» из среды, «где не читают Гоголя», точно отражает пафос письма Белого, написанного режиссеру сразу же после премьеры, в котором прямо говорится: «…мейерхольдовская постановка — событие 1) в истории русского театра, 2) в понимании самого Гоголя»[7].
В 1923—27 гг. продолжались «блоковские» выступления Белого. В вышеуказанном перечне их зафиксировано шесть в 1924 г. и последнее в 1927 г. — публичная лекция в Тифлисе «Блок и диалектический метод». Эти выступления проходили в больших аудиториях Ленинграда, Москвы, Киева и в малом кругу «друзей», «интересующихся», отдыхающих в коктебельском доме Волошина. Отсюда и разнообразие тем — от реферата «Блок в проблеме пути» до доклада «Революция и Блок» (в декабре 1924 г. в Большом зале Консерватории). Хорошо известно, какое исключительное впечатление на публику производили выступления Белого в дни памяти Блока в августе 1921 г. Д. Максимов пишет об одном из заседаний Вольфилы, на котором он слушал Белого во всемогуществе его воздействия на аудиторию: «Это было не просто траурное заседание, но и событие в духовной жизнь многих присутствовавших»[8]. Есть еще немало свидетельств о благотворном влиянии Белого как пропагандиста творчества Блока. «Я никогда не забуду блоковских заседаний в „круглой комнате“. В течение трех вечеров вы вводили нас в духовные процессы, кипевшие в душе Блока и нашедшие свое воплощение в его замечательной поэзии <…> Вы один проникли внутрь мира блоковских образов и ввели туда и нас, слушателей и читателей» (ГБЛ, ф. 25, к. 23, ед. хр. 5) — это признание С. Спасского в письме от 15 октября 1928 г. Еще один штрих восприятия Белого. Одна из слушательниц его лекции «Творчество Блока» в феврале 1924 г. в Киеве записала: «Читал с увлечением, с захватом любовным музою друга-поэта. Кончая, сказал, что целью его было зажечь в нас любовь к поэзии Блока» (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 344).
Многие выступления Белого носили мемуарный характер. Таковы — прочитанный в январе 1925 г. в кружке поэтов доклад «В. Брюсов» (вариант написанной в это же время статьи-некролога), приветственные речи на юбилеях Ф. Сологуба (1924) и С. Полякова (1925). Привлекает внимание также проникнутая теплым чувством к Сергею Есенину речь Андрея Белого на вечере памяти поэта — 2 января 1928 г. Сообщая об этом событии в письме Р. Иванову-Разумнику, Белый признавался, что не любит выступать на вечерах «поминовений», и согласился только в ответ на настоятельную просьбу С А. Толстой-Есениной… «Есенина, — писал он, — и без вечеров „поминовений“, — держу в сердце»[9].
О лекционной работе Белого в середине 20-х годов дают возможность судить его выступления в Киеве и Тифлисе.
В Киев писатель приезжал по приглашению Дома коммунистического просвещения в феврале 1924 и в мае 1925 г. В первый приезд им были прочитаны лекции на темы «Творчество Блока» и «Ритм жизни и современность», во второй — «Пушкин и мы» и «Слово как орган творчества». Сохранились мемуарные заметки А. Андриевской о пребывании Белого в Киеве, в которых также упомянуты встречи Белого с молодежью и его беседы на общекультурные темы, а также вечер с украинскими писателями. В этих заметках читаем: «Лекция „Пушкин и мы“ казалась сплошным вдохновением. Он (лектор — Т. А.) очень углубил понимание Пушкина» (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 344).
Примечательной во многих отношениях была лекция «Ритм жизни и современность». О том, как ее воспринимали, мемуаристка сообщает: «Много молодежи. Ворох записок… Настроение аудитории подъемное, удовлетворенное». Узнаем, что вторая часть лекции началась ответами на записки и превратилась в живую беседу по проблемам пролетарской культуры. Фрагменты этой беседы сохранились в стенограмме:
"В пролетариате есть содержание классовое и внеклассовое. Он пропускает через себя всю культуру прошлого, одновременно создавая и новые ценности. Сторонники пролетарской культуры утверждают, что величайшие памятники прошлого (например, Кельнский собор) созданы были рабочими.
Надо остановиться на вопросе о труде. В буржуазной культуре труд подменили статической ценностью. В трудовой культуре выступает ценность труда — переход от статики к динамике конструктивизма. Трудовая культура, как культура динамическая, тот шаг, который нужно сделать.
Оговорка: есть труд и труд. В труде нужно не только трудиться, но и развиваться… Напруженность, излишнюю трату сил нужно ритмизировать. Понятие труда нужно углубить. Труд — не натирание мозолей, а творение, воссоздание. Мерило трудовой ценности — создание новых вещей, новой действительности.
Трудовая культура — переход от абстрактной культуры к творчеству человека-Демиурга, который будет трудиться, играя, и, играя, будет легко и ритмично создавать новые ценности.
<…> Воспитание социального такта играет огромную роль. Будущая жизнь будет коллективной. Члены коллектива не могут быть приравнены, как бревно к бревну, ибо тогда получится — забор. Нужен коллектив свободно растущих деревьев, сплетающихся ветвями.
<…> Теперь тип лекции меняется. Раньше лектор вещал. Роль современного лектора — конденсировать идеи, интересы. Нужно совместно выковывать братское, общее мировоззрение, которое может нам принести не отдельный мыслитель, а целый коллектив. Верю, что будет время, когда <…> книги будут выговариваться в совместном общении> (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 94).
Последний тезис о характере общения с аудиторией, в котором отразилась увлекавшая Белого концепция всеобщего братства, соотносится с записью мемуаристки о том, что лектор объявил цель своей лекции как задачу «ввести в лабораторию своего сознания в процессе формирования понятий». Этим объясняются отчасти и неясности текста Белого и его стремление возвести неясность в принцип («точка блистательной ясности есть объяснение во вкусе вчерашнего дня»), и особая стилистика его лекций. Белый пояснял свою манеру в одной из лекций 1920 г.: «Эти мысли развил я не теоретически, а в системе афоризмов». Попытка «избежать рассудочного толкования», «говорить только образами» ощутима и в лекции «Ритм жизни и современность», если вчитаться в статью того же названия, возникшую на основе лекции («Россия», 1924, № 2). «Перенести в быстрый ритм носорожью лапу допотопного быта не значит еще отражать революцию»… «Революция — операция снятия катаракта на глазу художника» — это, конечно, речь поэта, а не теоретика. Вместе с тем сам подход к проблеме ритма был явно аналитическим, совершенно новым для своего времени. Белый, исследователь ритма стиха, проводивший занятия по эвритмии, намеревался охватить чуть ли не все вопросы сегодняшней ритмологии. В его тезисах намечено обсудить «в совместном общении» темы: «Ритм; природа и ритм; работа и труд; метр труда; ритм работы; культура ритма». Впоследствии захватившие его вопросы «ритма жизни» возникали в том или ином варианте в других выступлениях.
Состоявшаяся в июне 1927 г. в Тифлисе лекция «Читатель и писатель» имеет также принципиальное значение, как первоначальный набросок идей, которые будут характерны для критических и публицистических выступлений писателя в последующие годы.
"Цихис-Дзири. 13 июня. <…> Мысль волнуется одной из двух лекций: «Читатель-Писатель», — записал Белый в дневнике впечатлений, переработанном в книгу «Ветер с Кавказа» (1928). Запись этих мыслей составляет несколько страничек книги-дневника. В архиве Белого сохранился еще один документ, дающий представление об этой лекции, — ее план и часть конспекта; в них — разночтение с книгой. Фельетонные «куски» текста вовсе не обозначены ни в плане, ни в конспекте. Смещен и угол зрения — сострой, хлесткой схватки с критикой на проблему взаимодействия читателя-писателя-критика.
Излагая содержание лекции, корреспондент газеты «Заря Востока» (30.VI.1927) приводит «монолог» Белого: «Наша критика происходит от слова „Крит“, остров на Средиземном море, на котором сидел и судил Минос, присуждая всех на ужин Минотавру. Критика узурпировала себе роль верховного судьи, гегемона, учителя и т. д.» Подобной же эмоциональной тирадой о «критике с острова Крит» Белый разразился и на упомянутом вечере памяти Есенина. Объективнее осмыслил он роль критики в одной из своих последних рецензий: «Критика есть потребность сказаться; ее стихия — взволнованность; критик — правофланговый читательского фронта <…> Слово критика — резолюция писателю: со стороны коллектива» («Новый мир», 1933, № 4).
Во всех вышеуказанных источниках, по которым можно судить о содержании лекции, привлекает внимание прежде всего разработка оригинальной концепции — триптиха читатель-писатель-критик.
Тема высокого назначения писателя в тезисах выдвигается на первый план, при этом отвергается спрос на легкое «популярное» чтение. «Сочинитель, со--писатель, человек творческого и полезного труда, со--трудник». (В словах с приставкой «со» Белый любил выделять эту частицу, подчеркивая ее смысловую нагрузку — взаимодействие, единение, союз, совместность действий.) И снова в образной форме: — «Писатель — это высококвалифицированный спец», «Писатель — генератор тока высокого напряжения», "Писатель — «рупор коллектива». Приводим здесь наиболее расшифрованную часть конспекта к лекции «Читатель и писатель»:
"Все мы читаем или пишем; взаимоотношения читателя и писателя не могут не волновать нас. Но первоначальный спрос «почитывающего читателя» должен быть отвергнут, как и ответ на спрос подобного рода «пописывающий писатель»; такой спрос идет от неорганизованных, а потому и мелко-буржуазных масс; понятие о читательской массе должно быть пересмотрено и заменено понятием о читательском авангарде, являющем совдеп организованной массы, вступающей в содружество с писателем и выдвигающей иные задачи чтения. Чтению этому нужно еще научиться; оно доступно всякому в потенции; демократизация лозунгов взаимоотношения читателя и писателя создает превратные требования популярности и понятности.
Понимаемость не есть легкая понятность; и действенность — не популярность.
Подлинный писатель — организатор тока высокого напряжения творческой совместной работы, взывающей к умению обращаться с током; в это умение недостаточно посвящен читатель, которому критика указывает часто ложный подход к писателю; ток высокого напряжения нужен для художественной и социальной электрификации массовых читательских организаций.
Взаимоотношение триады — читатель, писатель и критик — должно быть заново переустроено; разделяющая читателя и писателя гегемония критики должна уступить место совдепу ("Чит-Пис-Крит"у), имеющему заданием распространение нормальных и полезных сведений о писательском ремесле, орудиях писательского производства и т. д.; должен возникнуть новый литературный «Авиахим». Лишь тогда писатель научится подходить правдиво и глубоко к социальному заказу, а критик научится верно истолковывать выполнение заказа в средствах художественной выразительности. Лишь тогда читательские организации научатся искусству художественного чтения, без которого социальная значимость литературных произведений предстает в превратном свете.
В этой революции взаимоотношений откроется подлинный путь углубления революции и углубленного отражения революции <…>"
И далее кратко, в виде плана:
«Объект изучения писателя: Человек. Горький. Свободный человек в становлении нового быта (бабочка, кокон, личинка). + Писатель начинает учиться там, где инженер приступает к действию. Проблема культуры» (ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 88, л. 35—39).
Эти лекции — важные вехи на пути «формирования Белого как советского писателя». Вообще его речь на 1-м пленуме Оргкомитета ССП — акт высокого гражданского мужества — возникла не на пустом месте. Конечно, она отражает качественно новое состояние его общественного сознания, но этот перелом в сознании был уже подготовлен предшествующей работой, особенно работой в первые послеоктябрьские годы в многих советских культурных учреждениях, в частности, в Пролеткульте, в последующие годы в массовых читательских аудиториях. Сюда же можно отнести и чтение лекций в Киеве и Тифлисе, и встречи с деятелями культуры республик, и написание очерка «Армения» (1928) по заданию журнала «Красная новь». Нельзя не заметить, например, «переброску» некоторых идей и метафор из более ранних выступлений в речь на пленуме. Так встреченное аплодисментами заявление о передаче государству в исправности своего станка «во всех особенностях его тонкой структуры» — развитие прежних мотивов о «станке» уже в социальном аспекте. «А между тем: станок — есть; я о нем читал курсы, показывая на сработанном слове зубцы от орудий, его шлифовавших…» — писал Белый в «лекционном фрагменте» книги «Ветер с Кавказа». А через год во вступительной части книги "Ритм как диалектика и «Медный всадник» (1929): «Обобществление это — передача в порядке читателю станков творчества, а не анархический захват — для … порчи этих орудий».
Еще одна метафора из тифлисской лекции — «писатель — организатор тока высокого напряжения творческой совместной работы» — перешла в речь на пленуме. В свое время она была навеяна впечатлениями от посещения ЗаГЭСа. Речь 1932 года пропитана новыми ощущениями современности — восхищением только что введенным в строй Днепрогэсом.
То же можно сказать и о зашифрованном в тезисах образе — «бабочка-кокон-личинка» («советский человек в становлении нового быта»), который перейдет в рецензию на книгу Ф. Гладкова «Энергия».
Последние выступления Белого так или иначе были связаны с предсъездовской работой Оргкомитета. О крепнущих связях Белого с советскими писателями в начале 30-х годов свидетельствует его переписка этого периода, хотя бы тот факт, что его корреспондентами были Вяч. Полонский, А. Фадеев, Ф. Гладков, А. Толстой, Вяч. Шишков, Г. Санников, Вс. Рождественский[10]. В этот период Белый активно участвует в обсуждении организационных и творческих вопросов в редакциях «Нового мира», ГИХЛа. Из «Летописи жизни и творчества Белого», составленной К. Н. Бугаевой, известно, что 20 марта 1933 г. писатель участвовал в прениях по поэме Санникова «Каучук» в «Новом мире». На страницах этого журнала были опубликованы его рецензии на роман Ф. Гладкова «Энергия» и поэму Г. Санникова «В гостях у египтян».
23 ноября 1932 г. на секции краеведов Оргкомитета ССП состоялся доклад Белого «Культура краеведческого очерка», который был воспринят общественностью как «блестящий доклад о советском очерке». В присущей ему манере делать пробег по широкому кругу вопросов докладчик сделал обзор истории краеведения, сосредоточив внимание на проблеме — цивилизация и культура: их противоположность. Каскад мыслей, как всегда, обрушился на слушателей, развитие темы сопровождалось многочисленными отступлениями. Отчасти его мысли перекликались с высказанными на пленуме; особенно остро, в духе пленума, говорил он об истолкователях («банализаторах») лозунгов, подменяющих проведение их в жизнь «в деталях» разговором о «так, вообще».
Доклад был напечатан в журнале «Новый мир» в виде статьи, состоящей из 4 частей, причем мысли об очерке сосредоточены именно в 4-й части. Осталась неизвестной читателю написанная Белым в виде 14 резюмирующих тезисов 5-я часть. Вторая половина этой части посвящена теории очерка. Ценный вклад в эту теорию — выдвинутые Белым положения о синтетической природе очерка, о «перетирании» в нем научного и художественного типов творчества. Извлекаем из резюмирующей части заключительные тезисы.
<…> 7. Утилизируя фельетон, отчет, сводку, доклад, исследование так же, как краски поэмы, он (очерк. — Т. А.) ориентирует их сообразно с целями культурной революции.
8. В перетирании средств наук и искусств крепнет новое его качество.
9. Единоличный очерк, как и очерк бригады, имеет многообразие средств к достижению цели.
10. Его задание в том, чтобы воспеть перерождение народов в СО-национал[11].
11. Ученый отдает очерку свои знания для художественного оформления; художник отдает силы образности, чтобы они служили средством рельефнее вылепить научный показ фактов.
12. Краеведческий очерк в нашем этапе строительства есть новая поэмо-наука, предестинированная ходом революции.
13. Из статистики производств и музея бытов должны родиться новые качества научного образа и образной идеи.
14. Стать очеркистом значит преодолеть себя, как ученого, или художника в старом смысле; но это значит: стать участником и двигателем революции культуры.
(ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 3, ед. хр. 5, л. 78).
Характерно, что развернувшиеся по этому докладу прения и ответное слово докладчика потребовали отдельного заседания секции краеведов. Все выступления Белого вызывали необыкновенный интерес, и в последние годы он нередко не укладывался в один вечер.
Два вечера 15 и 26 января 1933 г. продолжался доклад Белого в Доме Герцена на тему „Мертвые души“ Гоголя в постановке МХАТ». (В газете «Советское искусство» 20 января 1933 г. была опубликована статья «Непонятый Гоголь» — авторизованная запись первого доклада во Всесоюзкомдраме). Присутствовавший на этом событии А. Гладков оставил замечательные воспоминания, в которых многогранный облик Белого-лектора сверкает то одной, то другой стороной. Например:
«Доклад был блестящим в самом подлинном смысле этого слова. Фантастическая эрудиция во всей сфере гоголевского творчества. Нескончаемая цепь доказательств, примеров, сравнений, цитат. Высказывается и одновременно вырисовывается жестом в воздухе какое-то утверждение и в доказательство с удивительным вкусом приводится пример-цитата. Убедительно. Но сразу идет второй блестящий пример, за ним — третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, им нет конца, и один лучше другого, зал аплодирует уже не только остроте мысли, но и эрудиции, которой невозможно противостоять <…>
А интонации! Сначала вкрадчиво любезные и изысканно вежливые (оратор говорит о Художественном театре), потом патетические, затем вдохновенно-влюбленные, упоенно-восторженные (о Гоголе), затем язвительно-отточенные и в самых резких местах — самые дипломатически-бесстрастные (о спектакле), и снова патетика, восторг и почти декламация (снова о Гоголе)»[12].
Шесть лет отделяли доклад о «Мертвых душах» во МХАТе от выступлений Белого в защиту «Ревизора» в ГосТИМе. Однако реминисценции восприятия мейерхольдовской постановки наложили свой отпечаток на оценку спектакля во МХАТе. Он вспоминал Мейерхольда, «гениально сумевшего извлечь из Гоголя гоголин», и говорил о неудавшихся сценах, «имеющих единственным своим назначением только ознакомление подрастающего поколения с академически, школьно разработанной картиной типов крепостнической России». Основные мотивы доклада возникли, впрочем, из приложения к постановке результатов фундаментального исследовательского труда Белого по мастерству Гоголя.
Одно из «гоголевских» выступлений Белого, содержащее выкладки из этого труда, произвело огромное впечатление на С. Эйзенштейна. Впоследствии режиссер не раз обращался к материалам анализа Белым гоголевской прозы. С. Эйзенштейн слушал доклад писателя «Основные особенности творчества Гоголя», прочитанный в ГИХЛе. Об этом его воспоминания:
«<…> Так в первые мгновения проносится стихия гоголевских образов, казалось бы произвольно переплетаясь друг с другом и вовсе незакономерно проскальзывая сквозь вензеля и кренделя жизненного пути автора.
Вот Тарас.
А вот Довгочхун.
Вот Чичиков. А вот Селифан и Петрушка.
Вот яркая пестрота „Вечеров“.
А вот вовсе иная тональность „Мертвых душ“.
Но вот вдруг рукою волшебника Бугаева в этом вихре (в этом „рое“, как сказал бы он сам) остановлена точка.
Пусть Тарас.
Пусть кудесник из „Страшной мести“.
И уже от этой точки прочертилась линия к другой.
От Тараса к …Довгочхуну.
От Довгочхуна (менее удивительно) к Петру Петровичу Петуху.
А от кудесника к Петро Михали (в „Портрете“) и от него к Костанжогло в „Мертвых душах“.
И блистательный комментарий Белого то смелой гипотезой, то непреложным фактом, то неожиданной цитатой показывает стадиальную связь, видоизменение, переосмысление, перерастание в новое качество исходного мотива, первоначального образа расцветающего в последующем, из историко-героического <…> тускнеющего в мелкопоместной пошлости (Тарас — Иван Никифорович), из фантастически пугающего простою чужеземностью — угрожающего импортным индустриализмом патриархально-отечественному (Кудесник — Костанжогло).
Тройка, Чичиков, Селифан и Петрушка — уже вовсе не просто кучер, слуга и хозяин в карете, куда запряжены три лошади. Но сами по-своему некая тройка, и как тройка — нечто целое и единое, и Петрушка не просто Петрушка, но вся неприглядная сущность самого Павла Ивановича — та самая, которую он так старательно скрывает за тончайшим бельем, благоуханиями и под вторым дном пресловутой шкатулки…
А потом вдруг внезапно Белый обрушивает на вас таблицу за таблицей, выкладки и цифры.
Чего?!
Процентного содержания разных красок в палитре Гоголя на разных этапах его творчества.
И, как из хаотического, казалось бы, скича персонажи Гоголя выстраивались в ряды по старшинству признака, по этапу развития ведущей черты, по движению характеристики, приобретавшей более глубокое осмысление, так внезапно же казалось бы своевольный калейдоскоп игры красок сквозь повести и рассказы, поэмы и „вечера“, пьесы и очерки оказываются стоящими в таких же строгих рядах нарастаний и спадов, усилений и ослаблений, расцветаний и увяданий.
И кропотливая рука Бугаева под каждым оттенком спектра, под каждой рубрикой биографической даты между крышками каждого произведения осмотрительно и подробно, ответственно и доказательно подтверждает утверждение двумя ноликами, перерезанными одной наклонной процента…
Чудо. Чудо.
Чудо кропотливости и внимания.
Чудо бережности и уважения.
Чудо прозорливости и поэтического сродства с душою автора.
Дальше, как во сне или в вихре видения.
Я робко подхожу к чародею.
Выясняется, он знает меня давно по картинам.
Спрашиваю его, почему в великолепном столбце авторов (Гоголь и Блок, Гоголь и Белый, Гоголь и Маяковский) нет строчки Гоголь и Джойс. Поразительная схожесть в методе письма этого малоросса, ставшего крупнейшим писателем русским, с этим ирландцем, ставшим гордостью английской словесности — меня давно удивляла.
Джойса Белый не знает.
Почему, связав Гоголя с футуризмом, не связал его с… кинематографом?
К этому разговору возвращаемся позже.
А пока…
Блистательный разгром Белым постановки „Мертвых душ“ во МХАТе с неподражаемой гоголевской палитрой в руках — от которой бессмысленно и необоснованно, дальтонически и близоруко, а, главное, не драматически, или точнее, наперекор цветовому драматизму и цветовой характеристике (у Гоголя совершенно неотрывных от сюжета и содержания) здесь отойдено тупо и бессмысленно.
Вечер Белого в Политехническом музее.
Я председательствую.
Чудный вечер с Белым дома у меня на Чистых прудах.
Дальнейшее в какой-то неясности.
В наплывах.
Трагическая смерть Бориса Бугаева, более известного под литературным псевдонимом Андрея Белого…
И только пронзительно желтый переплет — ОГИЗ — ГИХЛ, 1934 — „Мастерство Гоголя“ как память об этих чудесных нескольких месяцах живых впечатлений „во Гоголе“» (ЦГАЛИ, ф. 1923, оп. 2, ед. хр. 320).
11 и 27 февраля 1933 г. Оргкомитетом ССП были организованы творческие вечера Андрея Белого в Политехническом музее. О первом «Вечерняя Москва» сообщала:
"После долгого перерыва Андрей Белый снова выступил с чтением своих художественных произведений. Большой зал Политехнического музея переполнен до отказа. Среди присутствующих много представителей литературного и театрального мира. На трибуне Вс. Мейерхольд, Б. Пастернак, М. Пришвин, Вс. Вишневский.
Председательствующий на вечере Вс. Мейерхольд делает краткое вступительное слово. Он характеризует А. Белого как писателя, который «сейчас активно включился в строительство нашей новой литературы и проделывает это с большим энтузиазмом и горячностью».
Сохранившиеся в архиве тезисы вступительного слова Белого включены в данную публикацию.
В тезисах обозначена та же тема о взаимодействии читателя и писателя, которую много раз в разных вариантах поднимал Белый. В данном случае он сосредоточил внимание на особенностях своей прозы, которая требует мобилизации «внутреннего уха» при чтении. Ранее в предисловии к роману «Москва» он пояснял: «Я автор не „пописывающий“, а рассказывающий напевно, жестикуляционно; я сознательно навязываю свой голос всеми средствами: звуком и расстановкой всех частей фразы». Эту особенность чутко уловил М. Чехов. В письме Мейерхольду 13 февраля 1933 г. он писал о том, как читал «Маски» Белого: «…и заметил: читаю, как будто не себе, а кому-то. И наверное, это не потому только, что я актер. Нет, тут в природе искусства Бориса Николаевича заложена объединяющая многих действенность. Ритмы и звуки Бориса Николаевича, как цирковая арена — много народа требуется»[13].
Во взгляде Белого на «слышимое слово» есть сторона, сближающая его с Маяковским, декларирующим выход поэта к массам не только через книгу, но и через трибуну, эстраду, радио. В этом же направлении о новых формах сближения с читателем, о «звучащей литературе» думал и Белый. «Живой писатель и теперь не может уложить себя в прокрустово ложе книги; он ищет живого читателя, способного ему помочь выйти из книги к массам», — читаем в тезисах. По сути дела об этом же он говорил в Киеве: «Верю, что будет время, когда книги будут выговариваться в совместном общении».
Не случайно поэтому Белый не раз задумывался над искусством взаимодействия с аудиторией в лекторской работе, хотя бы на примере своего «учителя» Р. Штейнера. Слагаемые его лекторского мастерства пристально, аналитически разобраны в главе «Штейнер как лектор и педагог» в книге воспоминаний о нем (1928) и в главе «Впечатления от лекций» в «Записках чудака». Эффект воздействия на аудиторию Штейнера он называет «лекторским гипнозом». И те приемы, которые его восторгали у «учителя», были свойственны и ему самому. Мимика, жесты, интонация, паузы, пластически организованное движение, волевая волна — завораживали аудиторию.
Как ни жаловался Белый порой, что «увяз в лекциях», что эта работа отвлекает его от писания, только от упадка сил однажды он мог просить «тихого общения» (в письме к М. Сарьяну перед намечаемой, но не состоявшейся поездкой в Армению в 1929 г.). В целом же его стихией было — «кипение на людях», часовые импровизации в кругу друзей, работа без устали в публичных аудиториях. Потребность нести собеседнику груз своих познаний, воодушевлять его энтузиазмом были присущей ему чертой. Периоды наибольшей самоотдачи в лекционной деятельности Белый называл периодами общественной деятельности и считал, что в его творческой биографии они занимают такое же место, как исследовательская работа и писательский труд.
Выступления Белого середины 20-х — начала 30-х годов запечатлелись в памяти современников как значительные события литературной жизни того времени.
Ниже печатаются материалы выступлений Белого в начале 30-х годов.
Речь на 1 — м пленуме Оргкомитета Союза советских писателей 30 октября 1932 г. Печатается по книге «Советская литература на новом этапе. Стенограмма первого пленума Оргкомитета Союза советских писателей (29 октября — 3 ноября 1932 г.)». М., 1933, с. 69—71.
Тезисы выступления на «Вечере Андрея Белого» в Политехническом музее 11 и 27 февраля 1933 г. Публикуются впервые. Печатаются по копии с авторской подписью — ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 3, ед. хр. 7.
Товарищи, самый факт сегодняшних дебатов есть уже красноречивый ответ на призыв, который мы слышали вчера1. Дружеские дебаты тем более назрели, что все, здесь сидящие, к каким бы школам или группировкам ни относили себя на 15-ый год революции, в минуту напряжения всех сил капитализма в борьбе с Советским Союзом оказались здесь, в пределах Союза. Стало быть, реален вопрос о каком-то новом сговоре советских писателей, о каком-то более углубленном друг друга понимании, для того, чтобы все силы посвятить строительству культуры внутри Союза. Поворот партии к широким писательским кругам, вышедшим из интеллигенции, знаменует, что литература входит в полосу строительства, подобного строительству Днепростроя2. Поворот этот взывает к росту новых художественных кадров, к повышению качества продукции и даже к появлению новых, еще не бывших, качеств в итоге взаимного ознакомления и обобществления различных приемов и способов художественной работы.
Я могу лишь сделать летучий, аэропланный полет над перспективами, мне рисовавшимися вчера.
Хочется высказать пожелание, чтобы мы оставили наши вчерашние взаимные счеты и говорили бы о том, что будет завтра, а не о том, что было вчера, — это нужно для создания наиудобных условий для общей работы; не будем распространяться об ошибках РАППа. Объективности ради отмечу: я, вчера причисленный к писателям правой советской ориентации, вне подозрения о том, что мы с тов. Авербахом3 находились в единодушном согласии; потому-то мне именно след отметить, что журнал «На литературном посту» напечатал лучшую рецензию о моем романе «Москва». Я многое из сказанного там принял в свое время к руководству. Что это значит? Для меня, недавно писателя-одиночки, это значит, что в РАППе были свои хорошие стороны. С сознанием этих сторон, а не недостатков, хочу подойти я к нашей общей заботе о поднятии культурного и художественного уровня нашей литературы. Мы — в процессе перетирания наших взаимных противоречий, и даже кулак (в дружеском смысле), поднимаемый мною на тов. Авербаха, есть необходимый момент, могущий высечь пользу общего дела, соединившего нас.
Мы должны откликнуться на призыв к работе и головой и руками. Что значит откликнуться головой? Это значит провести сквозь детали работы идеологию, на которую указывают вожди. До сих пор трудность усвоения лозунгов зачастую усугубляла «банализация» лозунгов со стороны лиц, являвшихся средостением между нами, художниками слова, и нашими идеологами. Одно дело — увидеть солнце, другое дело — иметь дело с проекцией солнца на плоскости; в такой банализации и луч света — незаштрихованная плоскость.
Люди средостения, не идеологи марксизма, не «честные ремесленники» цеха искусств, просящие, чтобы им показали, как лозунг осуществить в краске и в звуке, — неправильно расширяя лозунги, «генерализируя» их, вместо того чтобы конкретизировать их, своим «глупым кругом», проекцией солнца на бумажной плоскости, своим вбитием в наши головы «штампа» лишь заслоняли нам идеологию, укрепляя в нас иллюзию, будто на глазах у нас растет катаракт. Отсюда же рост того одиночества, о котором правильно говорил тов. Пришвин4. Для того чтобы мы глубже поняли детали социальной философии, снимите с глаз катаракт, наляпанный критиками-банализаторами, критиками-дураками; пусть с нами говорят профессора Коммунистической академии.
Мы хотели бы с головой служить делу социалистического строительства!
Но кроме проблемы головы есть проблема «станка», проблема нашего ремесла: это о том, как нам служить социализму в спецификуме средств, т. е. словами, красками и звуками слов. В настоящем слове я выдвигаю эту проблему как первоочередную.
Говорят о станке текстильщиков; мы — непроизводственники, учимся знать о том, что происходит на любом производстве. Пора бы читательским массам знать об особенностях нашего производственного процесса, потому что знание особенностей открывает глаза на жизнь тенденции в самой краске художников слова; совершенно излишня привеска извне «се лев, а не собака» к произведению, долженствующему воспламенять краской к строительству новой жизни. Как хорошо, что обучают политграмоте! Хорошо, что обучают физкультуре! Пора нам показать кухню литкультуры; ибо это показ одной из электрических энергий страны; лозунг должен пройти сквозь электрификацию, чтобы социалистическая культура возникла.
Товарищи, двадцать пять лет назад я читал Маркса; я читаю и Ленина. Но могу ли я себя считать спецом в понимании диалектики? Нет. Мое центральное ремесло: красочно организовать слова для наилучшего выражения тенденции в красках. Не претендуя на голову, тем не менее я хотел бы, чтобы эту голову организовали спецы философии, а не банализаторы лозунгов. Для чего это мне нужно? Чтобы провести конкрет тенденции сквозь мой станок, дабы она отразилась в конкрете красок.
Марксист-философ дан в конкрете тенденции; в лучшем случае он лишь доходит до краски, не проницая ее; главное наше знание в том, что тенденция в литературе состоит в претворении самой краски в тенденцию. Рост новых талантов — в новой красочности; это рост количества красок, а сработанность конкрета социальной тенденции с количеством красок или талантов может дать новую качественность в нюансе всех красок. Это и есть романтика узренного социалистического будущего.
Что извлекает из меня энтузиазм? Факт, что обращение партии и ко мне, обобществляет мой станок. Раз это так, я должен его передать государству во всех особенностях его тонкой структуры; я должен бороться за то, чтобы мой станок был в исправности, потому что испорченный станок есть вредительство, пусть бессознательное.
Так должен я понимать линию поведения, вчера предложенную мне. Для осуществления этой линии создайте какие угодно учреждения, где мы могли бы конкретно учиться друг у друга. Не генерализуйте нам лозунгов, а покажите их в конкрете. И дайте нам возможность учить нашему ремеслу, показывать опыт нашей работы, опыт личный, цеховой (школьный); последний есть результат истории всего производства, которое обнимает столетия.
Более, чем кто-либо, я знаю, как громадна потенциальная энергия творчества в рабочих массах. В 1918 году мне ведь приходилось работать с молодыми представителями пролетарской литературы в Пролеткульте; и я удивлялся тому, с какой быстротой они ощупывают тонкости наших классиков; но эта хватка к пониманию спецификума искусств подобна потенции к электричеству в воде Днепра, в воздухе. Нутряных талантов хоть отбавляй.
Детали разработанной идеологии уподобляемы учебнику физики, дающему точные формулы электричества; но смешно было бы думать, что из только механического приложения формулы к Днепру родилась бы та культурная революция, в которой мы все одинаково заинтересованы. Нужно нечто третье между водой и формулой; нужны: поднятие уровня Днепра на 48 метров и инженерия, переводящая формулу в конструкцию бетонов. Из соединения идеологии, революционной энергии масс и опыта инженеров рождаются Днепрострои. Читать учебник физики, держа его в левой руке, и опустить правую в воду — не значит рождать Днепро-строй в литературе. Это значило бы банализировать лозунги, с которыми обращаются к нам; для этого нужна продолжительная работа идеологов и масс над нами и одновременно — работа нас, изучающих приемы художественной электрификации, над массовым читателем для создания квалифицированных кадров, которым могли бы мы передать без порчи наши станки.
Вот работа, которая должна нас всех сварить вместе. Я говорю об этой работе не в терминах любви, как тов. Пришвин, а в терминах знания; ибо нам легче любить то, что мы знаем; наше узнание друг друга — знание чего-либо в связи с чем-либо, ведет к соосознанию целой работы как социалистической; и тут законный простор тому желательному романтизму, в котором любви найдется должное и законное место.
Вот в кратких словах конспект ландшафтов мысли, всплывших передо мной вчера после слов тов. Гронского. Я пожелал бы, чтобы энтузиазм чувства стал энтузиазмом воли и сознания в процессах повседневной работы, которая должна нас всех связать и друг о друга перетереть. Тарас Бульба зауважал сына Остапа с момента, когда он показал свою силу в дружеских кулачках. Тов. Авербах! В процессе будущей работы и я могу вас, в случае чего, вызвать на кулачки, не боясь, что могу быть побитым вами, ибо верю, что иное название этим кулачкам — конкретное преодоление друг в друге инерции для извлечения нового строительного электричества; и верю, что что-то нас может объединить.
1 Вступительная речь на открытии пленума Председателя Оргкомитета Союза Советских писателей И. М. Гронского, ответственного редактора газеты «Известия» (1928—1934) и «Нового мира» (1932—1937).
2 В речи Белого отразились впечатления от состоявшегося накануне открытия Днепрогэса.
3 Л. Л. Авербах (1903—1939) — один из руководителей РАППа, отв. ред. журнала «На литературном посту» (1926—1932).
4 Выступление M. М. Пришвина предшествовало речи Белого.
- ↑ Советская литература на новом этапе. Стенограмма первого пленума Оргкомитета ССП (29 октября — 3 ноября 1932 г.). М., 1933, с. 70.
- ↑ «Вопросы литературы», 1967, № 5, с. 32.
- ↑ Чехов М. Литературное наследие в 2-х т., т. 1. М., 1986, с. 35.
- ↑ Там же, с. 197, 200.
- ↑ Чичерин А. Сила поэтического слова. М., 1985, с. 268—269.
- ↑ Мейерхольд В. Э. Переписка. 1896—1936. М., 1976, с. 270.
- ↑ См.: Мейерхольд В. Э. Переписка. 1896—1936, с. 257.
- ↑ «Звезда», 1982, № 7, с. 170.
- ↑ Цит. по: «Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз.», 1985, № 6, с. 546.
- ↑ См.: Перспектива — 87. М., 1988.
- ↑ Белый заменил приставку „интер“ приставкой „Со“.
- ↑ Гладков А. Поздние вечера. Воспоминания, статьи, заметки. М., 1986, с. 279—280.
- ↑ Мейерхольд В. Э. Переписка… М., 1976, с. 325.