Милостивые Государи!
Что остается утѣшительнаго въ чувствѣ, внушаемомъ смертію великихъ людей? — воззрѣніе на полноту ихъ славы. Изъ сего плачевнаго мрака восходитъ для нихъ заря безсмертія; и въ слезахъ на гробъ великаго Писателя, истиннаго ревнителя о нашемъ благъ, совершается торжество дарованія. Но сколь поразительнымъ должно быть сіе торжество тамъ, гдѣ Писатель сей былъ единственнымъ; гдѣ юный питомецъ Музъ, выходящій на пространное поле Словесности, озирая окрестъ себя, видитъ обширныя пустыни, и возводитъ печальный взоръ на отлетающаго Генія!
Одинъ изъ Россіянъ покрылся нынѣ симъ полнымъ сіяніемъ славы: Почтенный нашъ Исторіографъ, Николай Михайловичь Карамзинъ окончалъ дни на 61 году своей жизни (1), доведя безцѣнный трудъ свой, Исторію Россійскаго Государства, до начала XVII столѣтія.
Въ то время, какъ лишились въ немъ: Престолъ — слуги вѣрнаго, Отечество — достойнаго сына, Музы — своего любимца, все человѣчество — друга, Общество наше лишилось члена знаменитаго. Безпрерывные труды, и отдаленность его мѣстопребыванія прешли его собесѣдничеству съ нами, но мы, съ восторгомъ удовлетвореннаго честолюбія, видѣли въ спискѣ имянъ своихъ его славное имя.
Въ первый разъ обращая къ Вамъ слово какъ сочленъ, какъ товарищъ Вашъ, Почтенные Собратія! требую снизхожденія къ слабости моего таланта. Я говорю о Карамзинъ — говорю о Карамзинъ усопшемъ! — я смущаюсь важностію предмета столько же, сколько и печалію о сей невозвратной потерѣ. Но благодарность гражданина, который дорожитъ славою Отечества, кому священны звуки языка роднаго, да будетъ замѣною его способностей, и да укрѣпитъ сердце его къ принесенію толь тягостной жертвы.
Судьбамъ Вышняго угодно было означишь наше время истинною славою для Россіянъ, славою, о которой едваль когда мечтали Владыки, народы и граждане, и которая въ первый разъ явилась предъ очами Мудраго не въ видъ суетнаго блеска: мы завоевали миръ у вселенной, и ей даровали его. Но среди толикихъ чудесъ на попрпщѣ воинскихъ, гражданскихъ и политическихъ дѣйствій, ужели ли не прославились мы въ народахъ могуществомъ слова? Не многое принесемъ на судъ просвѣщенныхъ современниковъ; но сіе немногое есть превосходнѣйшее твореніе нашего вѣка. Смѣло выступимъ, держа безцѣнный свитокъ, гдѣ начертались для вѣковъ слава и бѣдствія, погрѣшности и мудрость, заблужденія и добродѣтели отцовъ нашихъ; гдѣ разумъ, внеся свѣтильникъ свой въ предѣлы минувшаго, озарилъ будущее для Царей и народовъ; гдѣ истина изреклась твердо; гдѣ умъ и сердце отозвались въ очаровательномъ благозвучіи слога, гдѣ, наконецъ, совершился одинъ изъ великихъ обѣтовъ великаго Просвѣтителя Россіи (2). Смѣло выступимъ на сіе новое поле состязаній, — и вторично изумленный западъ узритъ новое торжество наше; ибо въ семъ твореніи живость образовъ, оттѣнки личнаго свойства Героевъ, смѣлость выраженій, увлекательный жаръ повѣствованія, всѣ достоинства, отличающія древнихъ, въ первый разъ соединились съ вѣрнѣйшимъ наблюденіемъ народныхъ характеровъ; съ обозрѣніемъ взаимной ихъ сходственности и самобытнаго свойства, ихъ различающаго; съ неуклоннымъ за ними слѣдованіемъ на пути къ величію или къ паденію, къ нравственной зрѣлости, или къ новому младенчеству; съ изысканіемъ причинъ въ самыхъ слѣдствіяхъ, добра въ самой слабости и униженіи; съ указаніемъ на трудныя усилія человѣческаго разума, и на медленное его шествіе къ успѣхамъ просвещенія; однимъ словомъ, съ высокою критикою, неизвѣстною древнимъ, и недавно появившеюся у новѣйшихъ Дѣеписателей. Умъ, богатый обширными свѣденіями, а сердце любовію къ отечеству, могли только произвесть сіе дивное соединеніе. Сограждане! сей умъ возросъ и созрѣлъ на глазахъ вашихъ; сіе сердце любило — Россію!
Не уступая другимъ просвѣщеннымъ народамъ въ исполненіи всѣхъ добродѣтелей, останемся ли непослушными одной изъ первыхъ, признательности? Намъ ли ожидать упрека въ неблагодарности къ столь знаменитому соотечественнику? Не ему ли обязаны многіе изъ насъ за тѣ отрадные часы, которыхъ не считаетъ смертный? Сколько разъ погасающая лампада заставала наши слезы надъ страницами, гдѣ изображалось его прекрасное сердце! Сколько разъ умъ нашъ дружился съ его умомъ, плѣняясь истиннымъ краснорѣчіемъ, зависящимъ отъ красоты идей, а слухъ былъ очарованъ сладкозвучіемъ его слова! Не онъ ли первый пришелъ въ пустыни наши проповѣдывать вкусъ и любовь къ Изящному? Не онъ ли, отвергнувъ рабское подражаніе иноземцамъ, подалъ намъ примѣръ мыслить, чувствовать и писать самимъ собою, и, оградивъ рѣчь непреложными законами размѣра, далъ ей надлежащую стройность, означилъ ея разрывы и паденія? Кто болѣе, кто лучше его говорилъ намъ о нашихъ врожденныхъ способностяхъ, о нашемъ просвѣщеніи, о нашемъ счастіи? Кто болѣе желалъ намъ добра? Кто достойнѣе произносилъ имя человѣка и святое имя Отечества?… И мы не повторимъ нынѣ о дѣйствіи, которое произвели въ умѣ и сердцѣ нашемъ его высокія думы, его пламенныя чувствованія; между тѣмъ, какъ безсмертныя страницы его переносятся изъ страны въ страну, и во всей ученой Европѣ славятся всенародно (3)! Я слышу гласъ потомства, насъ уличающій: «Современники великаго Писателя! многіе изъ васъ его понимали и чувствовали; немногіе, при жизни его, доставили ему счастіе быть въ томъ увѣреннымъ (4), и, можетъ быть, перо выпадало изъ рукъ его съ горестною мыслію: „Я опередилъ свой вѣкъ!“ Онъ посвятилъ лучшіе дни свои вашей пользѣ, вашей славѣ, вашимъ удовольствіямъ: и никто не принесъ цвѣтовъ на свѣжую могилу его!»
Нѣтъ! избѣгнемъ такихъ упрековъ, и оправдаемъ себя предъ судилищемъ потомства. Принесемъ, по мѣрѣ силъ нашихъ, памяти сего Мужа, рано похищеннаго у насъ вѣчностію, дань удивленія и признательности.
Слѣдуя стезею, означенною имъ на словесномъ поприщѣ, сначала замѣтимъ его вступленіе на оное съ полнымъ предвидѣніемъ всѣхъ преградъ, имъ испытанныхъ. Изумясь неколебимой твердости его въ семъ подвигѣ, откроемъ главный источникъ оной. Обозрѣвъ въ Писателѣ Человѣка, обозримъ и плоды трудовъ его, и украсимъ дань хвалы одною справедливостію.
Великій Ломоносовъ, сей истинный отецъ языка нашего, первый указатель его богатства и звучности, подобно всѣмъ преобразователямъ, не могъ дѣйствовать непосредственно, то есть, одною силою собственнаго генія, и воспользоваться вдругъ самобытностію красотъ нашего слова; не успѣлъ перейти отъ подражанія въ образцовому, самостоятельному, и, преждевременно же отнятый у насъ судьбою, оставилъ путь едва проложенный, оставилъ его въ добычу терніямъ. Но домъ, въ которомъ умеръ Ломоносовъ, ознаменованъ рожденіемъ Карамзина! Прошло четверть вѣка, и явился тотъ, кому завѣщалъ онъ навсегда изторгнуть сіи тернія, разширить сей путь, и внести по немъ письмена Отечества во храмъ безсмертной славы. Сколь важна была сія обязанность! сколь великіе труды предстояли исполнителю оной!
Соображая заслуги его съ тяжестію подъятыхъ имъ трудовъ, мы должны вспомнить и испытанный имъ недостатокъ въ постороннихъ способахъ, которые обыкновенно содѣйствуютъ Писателямъ при появленіи ихъ на ѳеатръ ученаго свѣта, и сопутствуютъ имъ при самой зрѣлости ихъ талантовъ. Сіи отношенія весьма важны для автора; онъ имѣютъ сильное вліяніе на его способности, а нерѣдко опредѣляютъ участь и всей жизни его. Что ободряло Карамзина, когда вознамѣрился онъ поравнять съ другими Словесность нашу на ристалищѣ народовъ, отъ коихъ мы отстали многими вѣками? Что укрѣпляло его въ терпѣніи, когда готовился онъ писать о различныхъ предметахъ на языкѣ, еще необработанномъ предварительно, (ибо созидать красоту слога, давать языку приличнѣйшіе обороты, изобрѣтать свойственную ему гармонію, во время соображеній о самомъ существѣ предмета, есть подвигъ Геркулесовъ)? Не переносился ли онъ одною только мечтою въ лучшіе вѣки, въ общества болѣе образованныя; среди судей Римскаго Витіи, изъ коихъ каждый былъ самъ ораторъ знаменитый, или среди Фенелоновъ, отдающихъ пальму Демосѳену, и Лагарповъ, предпочитающихъ ему Цицерона? Кто у насъ говорилъ о немъ, какъ говорилъ о Цицеронѣ Плиній? Кто писалъ къ нему, какъ писалъ Плиній къ Тациту? Какой Буало вѣщалъ ему: «пиши, я ручаюсь за потомство» (5)! Не принужденъ ли онъ былъ сосредоточивать всѣ способы въ одномъ сладостномъ вліяніи труда, слѣдовательно въ самомъ себѣ почерпать оные?
Замѣтимъ въ добавокъ, что первое впечатлѣніе, которое производитъ на толпу всякой изобрѣтатель, всякой вводитель новаго, въ какой бы сѳерѣ человѣческихъ дѣйствій ни было, есть недоумѣніе, и даже невольный ропотъ. Его начатки бываютъ всегда жертвою оныхъ; и только одними образцами превосходнаго успѣетъ онъ согласить мнѣнія. Слѣды, напечатлѣнные стопами Гиганта, противны вѣроятію, и мысль наша угадываетъ въ немъ одни недостатки: появился онъ самъ — и всѣ въ восторгѣ удивленія. Карамзину надлежало начать сими образцами, или сносить укоризны.
Скажу ли о зависти? Если она и не вредила Писателю, обыкшему находишь лучшую награду въ одной пользѣ своихъ занятій; но бываютъ минуты, въ которыя и великіе Мужи слабѣютъ духомъ; не всегда и они могутъ сказать:
Поклонники сей нелѣпообразной богини, отвращаясь отъ примѣровъ славныхъ совмѣстниковъ; не внимая безсмертному громителю Катилины и защитнику Архія, всегда съ восторгомъ упоминавшему о знаменитомъ противникѣ Филиппа; не внимая лучшему трагическому пѣвцу XVIII столѣтія, почти безпрестанно восклицавшему: «Великъ творецъ Гоѳоліи!» забывъ, съ какимъ благоговѣйнымъ восторгомъ самъ Карамзинъ возвѣщалъ намъ о геніи Ломоносова; отвергнувъ столь поучительныя воспоминанія, сіи жалкіе Пигмеи, — хотя и безсильные у твердаго подножія, на коемъ возносится талантъ — искушая душу великаго Писателя, нерѣдко и его заставляли имѣть нужду въ стоической твердости.
Отступаю на время отъ изчисленія литературныхъ заслугѣ его, и спѣшу къ изображенію его характера, истиннаго источника сей твердости на пути многотрудномъ, истинной замѣны постороннихъ способовъ, которыхъ онъ былъ лишенъ при началъ и даже на срединѣ своего поприща.
Рожденный съ умомъ пылкимъ и сердцемъ чувствительнымъ, образованный къ живѣйшему чувству изящнаго, одаренный силами души и тѣла, онъ радостно встрѣтилъ утро казни. Обогатившись познаніями, онъ избралъ сферу возможнаго, позволеннаго и прямо нужнаго для ума и сердца человѣческаго. Хотѣлъ ли плѣняться красотами Природы, и наслаждаться чистѣйшими ея дарами: онъ подружился съ нею среди долинъ роднаго края, гдѣ принося ей жертвы первыхъ восторговъ своихъ, заимствовалъ для нихъ живость и величественную простоту ея прелестей. Скоро, въ благословенныхъ климатахъ, среди цвѣтущихъ ея садовъ, онъ обнялъ восхищенными взорами ея красоты вѣчноюныя, и на Альпахъ преклонилъ колѣна предъ ея Зиждителемъ. Хотѣлъ ли удивляться ей въ благороднѣйшемъ, выспреннѣйшемъ дѣлѣ творческаго Разума: и ясное чело Мудраго, озаренное святыми думами о тайнахъ нравственваго міра, еще болѣе украсило дивную въ очахъ созерцателя. Тамъ бесѣды Гердеровъ, Вейсе, Лафатеровъ, Боннетовъ дали ему вкусишь радости неизъяснимыя; тамъ Виланды научили его срѣтать блаженство и въ самой пустынѣ. Ощутила ли юная душа его сладкую потребность любви и дружбы: онъ изобразилъ сіи чувства, какъ только душа возвышенная, постигшая всю чистоту ихъ пламени, можетъ ихъ выразишь.
Дружба и любовь застали его съ Музами, и въ немъ увѣнчали ихъ любимца. Но онъ созрѣвалъ для славы. Мы помнимъ (и кто забудетъ его?) тотъ невольный вздохъ, вылетѣвшій изъ глубины его сердца въ бесѣдѣ его съ Морицомъ: сей вздохъ грядущаго обновителя нашей Словесности былъ первымъ вѣстникомъ ея возрожденія. Важность сей цѣли, объятая всею его душею; мысль, быть исполнителемъ ея, заняли весь кругъ его дѣятельности. Надлежало дать имъ направленіе, избрать стезю, которая бы заключала въ себѣ независимый, самобытный источникъ пользы: и памятники Отечества остановили взоръ, искавшій предметовъ наблюденія; а въ сердцѣ, жадномъ къ сильнымъ чувствованіямъ, отозвался священный гласъ его. Жребій брошенъ: счастливецъ готовится къ безсмертію! Отнынѣ каждый шагъ близь могилъ отцовъ нашихъ откроетъ ему хранилище новыхъ впечатлѣній, новыхъ восторговъ, извѣстныхъ одному Генію. Явились строгіе, но благонамѣренные критики: онъ искренно благодарилъ ихъ; ибо скромность и недовѣрчивость къ полнотѣ своихъ познаній суть неразлучныя спутницы превосходнаго ума и здраваго разсудка. Примѣръ Ломоносова, любовь къ Отечеству и внутреннее сознаніе пользы, образовавшіе столь рѣдкій характеръ, ограждали его отъ прочихъ. Онъ никогда не говорилъ о нихъ дурно, даже и съ друзьями своими. Какъ Мудрый, извинялъ ихъ слабости, и старался дѣлать имъ добро; какъ Писатель, довольствовался наказывать
Витійственный ихъ гнѣвъ убійственнымъ молчаньемъ.
Если бы люди, и послѣ толикихъ заслугъ, не почтили его достойнымъ уваженіемъ, они узнали бы, что источникъ его счастія — собственное его сердце, награда — самый трудъ, собесѣдники — Музы.
Юные товарищи, идущіе по стезямъ Наукъ и Словесности! желаете ли достигнуть прочной славы, и ею прямо наслаждаться? — затвердите Академическую Рѣчь его. Измѣнитъ ли вамъ сія слава? — вспомните послѣднее вѣщаніе его къ вамъ, въ той же хартіи заключенное: и вы утѣшитесь, и вы непрестанете быть полезными человѣчеству. Тамъ хранится великая тайна для Писателя — быть счастливымъ вопреки самаго Рока.
Склоняясь къ западу дней, онъ не охладилъ души своей къ потребностямъ духовныхъ и умственныхъ наслажденій. Она устремилась къ тихимъ радостямъ семейной жизни, и къ трудамъ славнымъ для Отечества. Изъ святѣйшихъ обязанностей человѣка и гражданина составить свое блаженство, значитъ достигнуть высочайшихъ понятій о возможномъ благѣ, разгадать важнѣйшую проблему земнаго бытія нашего. Патріархальная простота въ домашнемъ быту, и самая привлекательная откровенность въ обращеніи съ другими, непреставали обнаруживать въ немъ истинно великаго человѣка. Онъ не умѣлъ говоришь съ юношею безъ пламеннаго участія въ его надеждахъ; съ старцемъ — безъ отношенія къ торжеству добродѣтели. Никогда не хотѣлъ казаться умнѣе того, съ кѣмъ говорилъ. Сею великодушною чертою скромности онъ щадилъ застѣнчивость, смиренную подругу возникающаго дарованія; симъ же средствомъ дѣйствуя, какъ примѣромъ, укрощалъ дерзкую самонадѣянность; и сіе не было однимъ навыкомъ общежитія, простою уловкою свѣтскаго обхожденія; нѣтъ, онъ боялся удерживать первые порывы юнаго таланта, и тѣмъ лишишь общество, можетъ быть, полезнаго члена; боялся сего какъ преступленія противъ блага отечественнаго. Не было человѣка безкорыстнѣе, благонамѣреннѣе, болѣе преданнаго общей пользѣ; и въ вѣкѣ, зараженномъ личною разсчетливостію, онъ могъ казаться рѣдкимъ явленіемъ нравственнаго міра. Счастливѣйшій супругъ и отецъ семейства; уже чтимый среди мужей знаменитыхъ ученостію, но скромный, избѣгающій похвалъ, какъ приманчивой и вредоносной отравы; благословляемый добрыми согражданами, которымъ непреставалъ вѣщать о спасительныхъ, но строгихъ истинахъ, отдаляя отъ нихъ вѣтротлѣнныя думы политическаго суемудрія; внимаемый своимъ Государемъ, но неиспрашивающій ни наградъ, ни милостей, онъ ждалъ спокойнаго вечера своей прекрасной жизни. Внезапно мрачное облако отуманило свѣтлый горизонтъ ея, сокрывъ кумиръ его души: онъ не могъ пережить Александра. Послѣднія минуты его были услаждены уважительнымъ вниманіемъ достойнаго Преемника сего великаго Монарха. Милостивый Рескриптъ и Указъ, обезпечившій судьбу его семейства, сіи вѣчные памятники, орошаемые слезами умиленія всѣхъ добрыхъ Россіянъ, не могли воскресить обреченнаго могилѣ. Ведомый безкорыстіемъ на пути жизненномъ, онъ освятилъ имъ и торжественную минуту своего отбытія въ вѣчность: забывъ о собственномъ благъ, онъ благословлялъ имя и обѣты НИКОЛАЯ жить для славы и просвѣщенія Россіи.
Отечество! къ тебѣ, въ часы болѣзни и смертнаго томленія, стремилась его послѣдняя мысль; до послѣдняго издыханія не разставалось съ тобою его сердце. Влекомый недугомъ подъ небо цвѣтущей Италіи (6), онъ въ сію классическую страну всемірнаго Царства уносилъ твои святыя воспоминанія, и гордымъ высотамъ ея хотѣлъ вѣщать о твоей славѣ. «У подошвы Аппенина допишу Исторію», говорилъ страдалецъ: и взоръ его прояснялся, и радостная улыбка являла борьбу жизни съ ужасами смерти… Нѣтъ! онъ не зналъ ихъ. Смерть должна устрашать того, кто весь умираетъ: сердце боится отжить въ памяти другаго сердца. Она не была ужасна тому, кто и здѣсь увѣковѣченъ признательностію согражданъ, чье имя сліянно съ воспоминаніями Отечества, чья слава есть народная! Шестьдесятъ лѣтъ, освященныя всѣми добродѣтелями гражданина, семьянина, истинно Христіянскаго Философа, готовили ему путь еъ блаженной вѣчности. Исполнилось святое желаніе, излившееся однажды изъ сердца юноши, когда съ восторгомъ созерцателя смотрѣлъ онъ на закатъ солнца: «Такъ — говорилъ онъ — мудрый и добродѣтельный мужъ, котораго жизнь была благотворнымъ свѣтиломъ для нравственныхъ существъ, собратій его, тихо и великолѣпно приближается къ цѣли своего теченія. Спокойное величество блистаетъ на челѣ его и въ самое то время, когда мрачная могила передъ нимъ разверзается; послѣдній ясный взоръ его есть послѣднее благодѣяніе для человѣчества. Онъ скрывается, но память его сіяетъ въ мірѣ какъ заря вечерняя. Всемогущій! сердце мое тебѣ открыто: исполни его желаніе, достойное человѣка»!... И Всемогущій услышалъ сію молитву, и на одръ умирающаго послалъ совершеніе сихъ обѣтовъ. Лишенный тѣлесныхъ силъ, онъ не могъ благословишь дѣтей своихъ наружными знаками; «но — писалъ одинъ изъ свидѣтелей его кончины — вся жизнь его была для нихъ благословеніемъ.» Повторивъ сіи слова, я долженъ остановиться, ибо ничего не скажемъ сильнѣе, говоря о человѣкѣ, — справедливѣе, говоря о Карамзинѣ.
Вотъ изображеніе того характера, который, во все время своего пребыванія на землѣ, неизмѣнился ни въ чувствахъ, ни въ словахъ, ни въ дѣйствіяхъ! Въ такой душѣ не долженъ ли храниться источникъ того чистаго самодовольствія, которое ставитъ насъ — въ дѣлахъ — выше всякой преграды, въ жизни — выше Фортуны!
Обратимся къ безцѣннымъ его трудамъ; послѣдуемъ за нимъ на пространствѣ тридцати шести лѣтъ, усѣянномъ цвѣтами неувядаемыми.
Заставъ Словесность нашу въ худшемъ состояніи, нежели въ какомъ оставилъ ее Ломоносовъ, новый Исократъ, онъ изумилъ современниковъ первыми строками своими; изумилъ такъ, что сначала многіе думали (не основывая мыслей своихъ на опытѣ), что онъ подражалъ образцамъ иностранной прозы. Вѣрнѣйшіе наблюдатели, болѣе вникнувшіе въ размѣръ его періодовъ, въ устроеніе его фразъ, и тогда еще видѣли въ нихъ одно глубокое знаніе, или лучше сказать, чувство коренныхъ красотъ языка нашего, и ему свойственнаго благозвучія. Но сей предметъ, покорный дѣйствію всеизмѣняющаго времени, здѣсь не долженъ быть главнымъ предметомъ нашимъ. Свойство Слога опредѣлено знаменитѣйшими Писателями древнихъ и новѣйшихъ временъ. Сказавъ, что его составляютъ идеи; что уродливость или бѣдность ихъ означаютъ дурной Слогъ, ихъ обиліе и красота хорошій, — мы конечно ничего не скажемъ новаго. Но въ нашей Литературѣ, богатой одними противоположностями, и гдѣ изящный слогъ еще не сдѣлался общимъ, удобнѣе испытать правильность сего опредѣленія. Изберемъ слова, которыхъ не употреблялъ еще Карамзинъ; сдѣлаемъ болѣе, изобрѣтемъ другое благозвучіе, и по немъ устроимъ фразы свои: мы дадимъ лишь другую форму, другой видъ механической части Искусства. Но если мы не научились лучше мыслить; если мы не превзошли Карамзина въ красотѣ образовъ, въ которые онъ облекалъ мысли свои, то мы не обогатили, не украсили Слога. Всегдашняя возвышенность идей, распространяя сферу оныхъ, доставила слогу Карамзина важность и ровную полновѣсность; участіе сердца во всѣхъ излагаемыхъ предметахъ придало ему живость и быстроту; привычка размышлять вѣрно, соображать основательно, открыла сему Писателю вѣрнѣйшія отношенія словъ, ближайшее ихъ родство съ мыслями; произвела наконецъ ясность сихъ послѣднихъ, которая составляетъ главную прелесть его слога. Скажемъ здѣсь о нѣкоторыхъ отличительныхъ свойствахъ онаго: извѣстно, что многія слова, и даже самыя простыя, въ устахъ великаго Боссюэта, имѣютъ какое-то особенное, исключительное вліяніе на умы и сердца. Причина сего чудеснаго впечатлѣнія происходитъ отъ искусства принаравливать сіи слова уже къ настроенному имъ расположенію души нашей. Подобно сему нельзя не замѣтить, что многія таковыя, не смотря на всю общенародность ихъ, подъ перомъ Карамзина особенно дѣйствуютъ на наше воображеніе. Нѣкоторыя мгновенно оживляютъ въ памяти нашей славу или бѣдствія Отечества; другія трогаютъ вѣрнымъ изображеніемъ нравовъ и обычаевъ нашихъ предковъ. «Есть звуки сердца Рускаго», сказалъ онъ въ Академической Рѣчи своей; но одинъ только онъ умѣлъ принаровить ихъ, выказать отличительный ихъ характеръ, означить имъ мѣсто, гдѣ удвоятъ они свою силу и потрясутъ душу читателя.
Здѣсь видимъ дѣйствіе и той бережливости, которая есть удѣлъ великаго таланта. Сія вѣрная наперсница вкуса и хранительница его тайнъ, означила въ твореніяхъ Карамзина, какъ далеко отстоитъ высокое отъ напыщеннаго, ужасное отъ страшилищнаго, нѣжное отъ изнѣженнаго или жеманнаго, естественное отъ простонароднаго. Неудачные опыты безчисленнаго множества его подражателей въ разныхъ родахъ удостовѣряютъ насъ, сколь важно, и въ то же время трудно для Писателя, соблюсти сію бережливость, дающую столько вѣсу какъ словамъ, такъ и малѣйшимъ ихъ оттѣнкамъ, и до какой степени Карамзинъ обладалъ симъ качествомъ. Не будемъ говоришь уже о тѣхъ, которые составили свою особенную школу, и основали ее на мнимой точности въ изображеніяхъ; — ибо тѣ нерѣдко въ самыхъ благородныхъ предметахъ старались выискивать и описывать неблагородное; — но обратимъ замѣчанія свои на нѣкоторыхъ изъ вѣрнѣйшихъ его подражателей. Сіи, можетъ быть, на одинъ шагъ, для нихъ самихъ непримѣтный, переступили границы, означенныя вкусомъ Карамзина, — и уже слогъ ихъ романовъ отзывается чѣмъ то противнымъ ихъ собственной цѣли, — и въ повѣстяхъ отечественныхъ звучатъ безъ умолку не только слова, но и самый размѣръ старинныхъ пѣсенъ или народныхъ сказокъ. — Однако же, спросятъ, не употреблялъ ли Карамзинъ и то и другое? — Употреблялъ, какъ уже и сказано мною, но съ большою осторожностію, по временемъ, кстати; употреблялъ единственно какъ способы къ достиженію обдуманной мѣты; и если оригинальностію идеи и выраженій онъ приведетъ въ отчаяніе своего переводчика, за то и въ восторгъ самаго строгаго коментатора благоразумною осмотрительностію.
Нѣкоторые предполагали, будто бы, для большаго удовольствія читателей, ему надлежало позднѣе издать свои Письма Рускаго Путешественника, ибо онѣ, по мнѣнію ихъ, исполнены лишней чувствительности. Нѣтъ, Милостивые Государи! таковое заключеніе несправедливо. Пріятно знать въ Писателѣ всего человѣка: и такъ мы должны наблюдать его во всѣхъ возрастахъ; читать его начатки; видѣть въ нихъ всё, каковымъ оно было, ибо тамъ видна вся душа его. Прочитавъ сіи первые плоды его таланта, мы скажемъ: "Пылкость пройдетъ съ лѣтами: но пламенное стремленіе ко всему великому, возвышенному, изящному останется въ сей благородной душѣ; останется примѣтный даръ слова, отличающій его отъ предшественниковъ, и обогатится зрѣлостію. Если сей другъ Природы и Добродѣтели когда нибудь возметъ перо Историка, тогда вострепещите, Нероны! онъ выкажетъ васъ, и огненною чертою отдѣлитъ отъ Траяновъ; а вы, благодѣтельные Геніи народовъ, украсившіе нить вѣковъ минувшихъ! ожидайте вѣнцовъ достойныхъ: онъ усладитъ сердца изображеніемъ вашихъ подвиговъ! — Читая письма изъ Базеля, Женевы и Виндзора, правда, мы находимъ такъ называемый романизмъ; но согласимся, что тамъ же блистаетъ и вся ясность души непорочной, души юнаго пришельца въ міръ, готоваго вступить на чреду людей необыкновенныхъ. Какая чистая радость сердца, неуязвленнаго страстями, не зараженнаго корыстолюбіемъ, завистію и злобою! Какое изобиліе чувствъ и мыслей! Не такъ начинали писать блѣдные Зоилы, враги генія, гонители дарованій. О Добродѣтель! ты единственный вожатый нашъ по храму Безсмертія. Если въ первыхъ опытахъ возникающаго таланта не ты управляла перомъ нашимъ, напрасно мы будемъ взывать въ потомству: оно не отзовется ни звуку нашихъ лиръ, ни витійственному вѣщанію къ современникамъ. Я согласенъ, что оттѣнки меланхоліи неприличны слогу возмужалаго автора; за то, когда она бываетъ спутницей въ лѣтахъ юности, всегда много обѣщаетъ. Она есть избытокъ внутренней силы. Въ послѣдствіи не оправдалъ ли сихъ предзнаменованій авторъ Писемъ Русскаго Путешественника? Но тамъ, гдѣ онъ разсуждаетъ о народныхъ характерахъ, о правленіяхъ, о революціи; тамъ, гдѣ изображаетъ Петра Перваго и Фридриха Вильгельма, лучь Генія уже горитъ въ его мысляхъ, уже освѣщаетъ намъ великаго человѣка.
Многія его Стихотворенія дышатъ глубокимъ чувствомъ; всѣ могутъ служить образцами вкуса; и если бы не писалъ въ одно время съ нимъ почтенный другъ его, Пѣвецъ Ветхаго деньми, Волги и Ермака. Пѣвецъ покорившій нашъ языкъ и нѣжнымъ отзывамъ Тибулла и свободному разсказу Лафонтена, то и сіи плоды вдохновенія могли бы назваться единственными въ томъ отношеніи, въ которомъ здѣсь говорится о нихъ.
Кому онъ не былъ наставникомъ, не столько словомъ, сколько примѣромъ и образцами? — Совѣтуемъ каждому соотечественному и иностранному Журналисту иногда перечитывать изданіе его Журнала 1802 и 1803 годовъ. Тамъ писатель никогда не совращался съ двухъ благороднѣйшихъ, и, можемъ сказать, единственныхъ цѣлей всѣхъ періодическихъ сочиненій. Пріятное и полезное наполняютъ каждую страницу. Въ обоихъ сихъ отношеніяхъ Журналъ его, не уступаетъ современному изданію Виландова Германскаго Меркурія; въ обоихъ сихъ отношеніяхъ онъ сохранилъ достоинство Литератора и характеръ Патріота, замѣнивъ бранныя статьи образцами Изящнаго, колкую критику — живымъ участіемъ въ усовершенствованіи вкуса, и желаніемъ лучшаго въ нашей Словесности. «Пиши, кто умѣетъ писать хорошо, говорилъ онъ; вотъ самая лучшая критика на дурныя книги.» Онъ говорилъ такъ, ибо зналъ челоѣка; зналъ, что къ благородной цѣли, излагать свои мысли въ поученіе молодымъ Писателямъ, всегда присоединяется желаніе блеснуть своею — нерѣдко суетною — ученостію, а вмѣстѣ и желаніе блеснуть остроуміемъ, которое не всегда можетъ удержаться въ предѣлахъ благоразумной умѣренности. Немного Лагарповъ, Шлегелей, Мерзляковыхъ; но сколько примѣровъ, оправдывающихъ мнѣніе Карамзина! Критикъ неблаговоспитанный знаменуетъ мысли свои рѣзкою грубостію; благовоспитанный колкою остротою, равно мертвительною: а онъ хотѣлъ оживлять таланты. Если иногда и шутилъ надъ странными явленіями въ своей и чужой Литературѣ; но прямодушіе, доброта сердца и чистыя намѣренія всегда проглядывали сквозь улыбку осмѣянія. Для всѣхъ остались памятными слѣдующія статьи: Что нужно Автору? — Отъ чего въ Россіи мало Авторскихъ талантовъ? — О Рускихъ комедіяхъ. — О книжной торговлѣ и о любви ко чтенію въ Россіи. — О способахъ имѣть въ Россіи довольно хорошихъ учителей. — Пріятные виды, надежды и желанія нынѣшняго времени. — О новыхъ благородныхъ училищахъ въ Россіи. — О Богдановичѣ и его сочиненіяхъ. — Несравненное посланіе къ Эмиліи, и многія другія.
Въ самыхъ, такъ названныхъ, бездѣлкахъ его находимъ выраженія, реторическія фигуры, обороты, одному ему принадлежащіе: вездѣ копье Ахиллеса, слишкомъ тяжелое для совмѣстниковъ — подражателей! Въ Лизѣ и Натальи Боярской дочери, въ сихъ игрушкахъ юнаго воображенія, мы увидѣли у себя первыя красоты романическаго и описательнаго слога. (7) Въ письмѣ Филалета, въ Разговорѣ о счастьи, въ размышленіяхъ о лучшемъ времени жизни, объ уединеніи, о любви къ отечеству и народной гордости, въ разсужденіяхъ о новомъ образованіи просвѣщенія въ Россіи, въ письмѣ Сельскаго жителя, въ сихъ малыхъ, но безцѣнныхъ подаркахъ человѣчеству и согражданамъ, и въ другихъ прозаическихъ отрывкахъ, внимательный наблюдатель укажетъ на мѣста, въ которыхъ торжествуетъ Геній надъ талантомъ обыкновеннымъ. Каждый періодъ Марѳы Посадницы есть образецъ или ораторскаго, или повѣствовательнаго слога. Похвальное слово ЕКАТЕРИНѢ II писано, какъ долженъ писать философъ, пораженный истиннымъ величіемъ, украшающимъ порфиру, Посѣщеніе Троицкой Лавры, и повѣствованіе о народномъ мятежѣ при Царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ, суть шаги исполинскіе на пути во храмъ Исторіи.
Изображать бытіе царствъ отъ самаго ихъ начала; открывать, слѣдуя связи произшествій, тайныя пружины государственныхъ переворотовъ; въ образѣ правленій находишь источники силы и благоденствія Державъ; опредѣлять вліяніе законодательства, нравственности и всего, что способствуетъ просвѣщенію или развращенію народовъ; выводить слѣдствія изъ ихъ началъ, а изъ слѣдствій поученія; преподавать науку царствовать, повиноваться, жить: вотъ предметы Исторіи, и они суть важнѣйшіе для ума и сердца человѣческаго.
Есть и другіе, которые непосредственнѣе общнѣе дѣйствуютъ на людей.
Ненасытимое желаніе знать есть врожденное побужденіе человѣка. Оно возрастаетъ въ немъ по мѣрѣ умноженія его познаній. Мы всѣ испытали, какъ рано умъ дѣлается любопытнымъ, какъ рано заботится о томъ, чтобы скорѣе вырваться изъ младенчества, то есть изъ невѣжества и неопытности. Прежде, нежели озарился свѣтомъ здраваго разума, онъ, по какому-то естественному влеченію, уже стремится обогатить себя свѣдѣніями. Исторія, отъ разнообразія ли предметовъ, ею обнимаемыхъ, или отъ того, что человѣкъ болѣе всего желаетъ знать человѣка, полнѣе всѣхъ другихъ удовлетворяетъ нашему любопытству. Но знать, что было и прошло, мало для существа разумнаго: заманчивость сей науки состоитъ въ удовольствіи сличать времена и обстоятельства. Проходя страницы, изображающія вѣки варварства, мы благословляемъ Провидѣніе, благоволившее распространишь область просвѣщенія, котораго ни двадцатилѣтнее изступленіе развратившагося народа, ни новый, ужаснѣйшій древнихъ, поработитель не въ силахъ были разрушить. Сердце наше, сей болящій, всегда требующій врачеванія, перестаетъ скорбѣть и разтравлять раны свои, познавъ, что бѣдствія неразлучны съ судьбою смертнаго. Содрогаясь при изображеніи тирановъ, оно молитъ Того, Кѣмъ зиждутся Престолы и падаютъ, да продлитъ Онъ правленіе мудраго и кроткаго Владыки. Объятое восторгомъ при имени героевъ, законодателей, друзей человѣчества, при имени вашемъ, великіе сподвижники истины и добродѣтели! оно, такъ сказать, дѣлается родникомъ слезъ, и ими блажитъ память незабвенныхъ. Если же въ сихъ именахъ сердце наше слышитъ звуки ему знакомые, родные; если сіи безсмертные Мужи были отцы отцовъ нашихъ; если ихъ кровію искуплена слава нашего Отечества: о! тогда мы не должны полагать мѣры своей признательности къ тому, кого утренняя заря заставала въ трудахъ и бдѣніяхъ, сими чувствами благословляемыхъ!
Вотъ славное позорище, гдѣ Писатель исторгаетъ пальму изъ рукъ своихъ собратій на разновидномъ полѣ Словесности; вотъ заслуга всякаго Дѣеписателя, оправдавшаго вполнѣ достоинство сего важнаго титла.
Изданіе Исторіи нашего Государства есть неимовѣрный трудъ, въ прославленіе и пользу его совершенный. У древнихъ слово Исторія значило прилѣжное изслѣдованіе истины; новѣйшіе не уклонились отъ сей цѣли; и потому правдивость событій, связь, расположеніе, болѣе всего должны занимать умъ Писателя. Преодолѣнное Карамзинымъ извѣстно многимъ, испытавтимъ камни преткновенія на семъ пути трудномъ и опасномъ. Не подобно ли Аннибалу или Суворову прошелъ онъ по немъ? Безъ вымысловъ (отъ которыхъ Исторія перестаетъ быть Исторіей), связывать разрывы, столь нерѣдкіе въ нашихъ лѣтописяхъ; не наполнять сіи разрывы извлеченіемъ изъ источниковъ сомнительныхъ въ своей достовѣрности; безпрестанно повѣрять хронологической порядокъ своихъ и иностранныхъ лѣтописцевъ (8); приводить въ единство всѣ части посредствомъ обозрѣнія каждаго вѣка; сличать насъ съ иноплеменными народами посредствомъ сравненія нравовъ, обычаевъ и законовъ; означать степени образованія, внутренняго порядка и государственной силы по сношеніямъ нашимъ съ другими Державами, и опредѣлять настоящія причины могущества и славы Царства Рускаго, выводя ихъ изъ самаго характера народа и его Властителей; присоединимъ къ сему вездѣ соблюдаемое имъ строгое правило, коему Историкъ внимать обязанъ: сохранять жаръ въ одномъ лишь повѣствованій, но быть краткимъ въ сужденіяхъ; удерживаться отъ продолжительныхъ восторговъ сердца, вѣщая о высокихъ доблестяхъ предковъ; не щадить слабостей и пороковъ ихъ; быть Рускимъ, но иногда писать какъ гражданинъ вселенной, писать для всѣхъ вѣковъ и народовъ: вотъ что озаряетъ лучемъ безсмертія твореніе Карамзина, и что ускользаетъ отъ наблюденія обыкновенныхъ читателей.
Скажемъ нѣчто о благотворномъ вліяніи сего великаго подвига. Вамъ извѣстно, почтенные товарищи! съ котораго времени Журналы наши стали наполняться розысками, доводами, открытіями касательно нашей Исторіи: не съ тѣхъ ли поръ, какъ, разбудивъ въ умахъ сіе любопытство, въ сердцахъ сію охоту, Карамзинъ заставилъ насъ уважать собственное, сдѣлалъ для насъ пріятнымъ и самый дымъ Отечества? Съ котораго времяни появились среди насъ юные Археологи, уже увѣренные въ признательномъ вниманіи нашемъ въ ихъ трудамъ? Съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріучилъ насъ цѣнить оные. Остановивъ ученаго надъ истлѣвшими хартіями, онъ привелъ и простолюдина къ монументамъ священнымъ, къ мѣстамъ великихъ событій, и ими еще болѣе привязалъ сердце его къ любезной родинѣ. Онъ оживилъ признательность нашу къ памяти героевъ. Уже готовятся обелиски, ихъ достойные: и удивленный земледѣлецъ узнаетъ, что холмъ, близь котораго онъ очищалъ плугъ свой, есть мѣсто святое. — Вотъ заслуги нашего Историка.
Извѣдавъ опытомъ, что время, забвенные памятники и старанія другихъ сыновъ Россіи, могутъ открыть еще новыя историческія истины, туманомъ давности утаенныя, онъ всегда былъ готовъ, внушаемый тою же любовію къ Отечеству, которая благословляла его подвигъ, и отвергнувъ всѣ посторонніе и низкіе для него виды, (ибо долгъ Писателя-Историка превыше славы обыкновенной), всегда, говорю, былъ готовъ принять новыя сокровища, и пополнить ими свое твореніе. Но таковая скромность да послужитъ примѣромъ для его послѣдователей въ семъ великомъ дѣлѣ. Смиренные и признательные, да памятуютъ они всегда, что Карамзинъ, бросивъ первый взоръ наблюдателя на дѣянія нашихъ предковъ, рѣшивъ для Европы и для насъ самихъ многія историческія задачи, преодолѣвъ что было труднѣйшаго въ составѣ вашей Исторіи, прошедъ, такъ сказать, горы и вертепы, и выбравшись на чистое поле достовѣрныхъ извѣстій, оставилъ своему преемнику путь, несравнено легчайшій; источники непресѣкаемые, уже ясные въ преданіяхъ письменныхъ и изустныхъ; оставилъ и образцы расположенія и образцы слога.
Здѣсь ли умолчимъ о слогъ той книги, которая доставила намъ торжествующее соперничество съ образованнѣйшими народами? Мы уже замѣтили главное достоинство онаго, достоинство, которое состоитъ въ чудесномъ соединеніи способовъ древнихъ и новѣйшихъ Дѣеписателей. Избравъ средину между сухостію Лѣтописцевъ и Миллеровыми поэмами, онъ доказалъ, что сія средина есть удѣлъ Генія. Скажемъ смѣло, что едва ли кто употреблялъ столько искусства въ повѣствованіи. По крайней мѣрѣ ничто болѣе его не обладалъ симъ рѣдкимъ даромъ, предпочтительнымъ всякой иной вѣтви краснорѣчія — всякой: ибо всѣ прочіе роды письмянъ, содержащіе въ себѣ одно описательное или умозрительное, оставляя болѣе свободы въ изложеніи, требуютъ менѣе дарованія. Повѣствовательный же, дѣйствуя на насъ непосредственнѣе, будучи связанъ съ предметами ближайшими къ нашей чувственности, слѣдственно ближайшими къ примѣненію и къ повѣркамъ, долженъ соблюсти болѣе условій изображательной истины, дабы читатель могъ не только понимать или чувствовать, воображать или угадывать, но видѣть и слышать давно преставшее, давно умолкшее; познакомишься съ предметами не по однѣмъ ихъ формамъ или качествамъ, но и по жизненной ихъ дѣятельности. Карамзинъ исполнилъ всѣ сіи условія: перо его движетъ массы народовъ; успѣваетъ за произшествіями; то слѣдуетъ ихъ ровному теченію, то ловитъ ихъ мгновенность. Присоединимъ, что онъ не далъ намъ замѣтить ни песковъ безплодныхъ, ни степей унылыхъ, о которыхъ сказалъ въ предисловіи. Гдѣ нѣтъ важныхъ событій, тамъ плавность, сила, ясность изложеній и ровный жаръ повѣствованія увлекаютъ читателя. Вездѣ искуство, но вездѣ та неподражаемая простота, которая у великихъ Писателей составляетъ выспреннее въ слогъ. Вездѣ вкусъ и порядокъ общій, но вездѣ сердце слышитъ Россію. Историческія лица говорятъ новымъ языкомъ, но вездѣ сохранены сила и характеръ ихъ подлинныхъ рѣчей, вездѣ отпечатокъ вѣка и нравовъ. Литераторы не престанутъ удивляться его преложеніямъ Духовной Мономаха, Вассіанова Посланія, нѣкоторыхъ договоровъ, рѣчей воинственныхъ и поучительныхъ, гдѣ съ разборчивостію употребляя выраженія подлинника, онъ плѣняетъ насъ какимъ-то отзывомъ прямодушія тѣхъ временъ: тамъ живетъ первобытное чувство патріотизма и благочестія; тамъ Вѣра и Вѣрность предковъ нашихъ. Но въ семъ не заключалось одно суетное требованіе отличиться новизною, или домогательство тронуть читателя. Сіе средство никогда не было цѣлію, но всегда средствомъ, всегда оружіемъ, помощію котораго Исторіографъ вѣрнѣе означалъ постепенность нашего государственнаго возрастанія, усыпленія подъ гнетомъ рока, и грознаго пробужденія. По немъ яснѣе видимъ, какъ рождались Единовластіе съ Самодержавіемъ; яснѣе видимъ, въ какое время какой вѣсъ имѣла Россія въ Европейской политикѣ. Симъ же средствомъ отмѣнилъ онъ и свойства двухъ народныхъ Державъ и ихъ относительное къ намъ положеніе (9). Иногда онъ кажется современникомъ произшествій, съ важностію говоря о тѣхъ подробностяхъ, которыхъ не уважилъ бы или еще осмѣялъ Писатель менѣе прозорливый. Не знаемъ, одинакія ли съ нимъ причины имѣлъ просвѣщенный Титъ-Ливій, съ уваженіемъ повѣствовавшій о многихъ подробностяхъ баснословія; но знаемъ, что Карамзинъ былъ свободенъ сказать или не сказать о нѣкоторыхъ метеорахъ, о нѣкоторыхъ обрядахъ: и не умолчалъ о нихъ, ибо хотѣлъ изобразишь ясно и живо вѣкъ, нравы, весь древній бытъ нашъ, перенеся къ нимъ воображеніе читателя. Нашествіе Батыя, Походъ Донскаго и Взятіе Казани достойны золотыхъ буквъ на скрижаляхъ славы нашей. Обозрѣніе эпохи Могольскаго ига, сокровеннаго вліянія его на могущество Монархіи, и описаніе характеровъ Іоанна III и Годунова, суть образцы для Историковъ всѣхъ царствъ и всѣхъ столѣтій. "Вотъ краснорѣчіе не словъ, но идей, некоторыя безпрестанно встрѣчаются и смѣняютъ одна другую, " вторично сказалъ бы Томасъ, если бы дождался Карамзина, и увидѣлъ его подарокъ Царямъ, Законодавцамъ и народамъ. — Говоря собственно о слогѣ, мы можемъ сравнивать: когда читаемъ описаніе кончины В. И. Василія Іоанновича, мы слышимъ Тита-Ливія; въ повѣствованіи о кончинѣ Царя Іоанна мы слышимъ Тацита. Ксенофонъ и Квинтъ-Курціи не блистательнѣе въ изображеніи ратныхъ подвиговъ. Сравнивая прилѣжнѣе, мы нигдѣ не находимъ подражанія: вездѣ свое, вездѣ красоты самобытныя. Замѣтимъ черту, похвальную въ Историкѣ: не уступая Тациту въ силѣ, когда бросаетъ громъ въ тирановъ, онъ превосходитъ его добротою сердца. Какъ сладостно отдыхаетъ оно при малѣйшемъ просвѣтъ гражданскихъ или царственныхъ добродѣтелей, но чрезъ минуту, исполнившись праведнаго негодованія при новой измѣнѣ онымъ, при новыхъ ужасахъ, онъ еще сильнѣе, еще мрачнѣйшими выставляетъ тѣни въ своихъ образахъ, — и мнится намъ, что сама Добродѣтель пишетъ Исторію порока!
Все, что относится къ описательному слогу, не только не охлаждаетъ живости повѣствованія, но соревнуетъ красотѣ онаго. Обнимая связь дѣйствій на пространствѣ почти необозримомъ, и на быстромъ пути своемъ живописуя то дикихъ завоевателей, питомцевъ восточныхъ пустынь, то народы запада, уже гордые своею образованностію, то безчисленныя племена, неизмѣримую Россію населяющія, съ ихъ Вѣрою, правленіемъ, законами, обычаемъ, промышленностію, торговлею, военнымъ искусствомъ и Словесностію, онъ согласилъ обширнѣйшія свѣденія съ необыкновеннымъ даромъ слова.
Чѣмъ болѣе поучаемся въ твореніи Исторіографа, тѣмъ болѣе находимъ особеннаго въ характерѣ его слога. Приступаетъ ли онъ къ описанію какого нибудь произшествія, или историческаго лица, долженствующихъ въ послѣдствіи имѣть сильное вліяніе на судьбу народовъ, слогъ его облекается въ какую то важную торжественность, таинственную мрачность, которыя приготовляютъ душу читателя къ событію необыкновенному. Такъ заключаетъ онъ параграфъ, гдѣ хочетъ поразишь насъ первымъ слухомъ о Татарахъ; такъ говоритъ онъ о Святомъ Сергіѣ; о кончинѣ Анастасіи, въ которой народъ оплакивалъ Царицу, но еще не зналъ, что съ нею оплакивалъ; о Сильвестрѣ, о Филиппѣ Митрополитѣ, Годуновъ, и пр. У древнихъ и новѣйшихъ немного найдемъ подобныхъ примѣровъ слога. Такъ Флоръ возвѣстилъ о Сципіонѣ младенцѣ (10); такъ приступалъ Боссюетъ, когда готовился показать намъ какого нибудь Исполина-Кромвеля (11). Кто еще не проливалъ слезъ благоговѣйнаго умиленія, внимая о подвигахъ Добродѣтели и Патріотизма, тотъ прочти о паденіи Рязани, Владиміра и Козельска; о героѣ Василькѣ; о Михаилъ Черниговскомъ; о походѣ Донскаго; о нашествіи Саипъ-Гирея; о исправленіи Іоанна; о возвратномъ его пути изъ Казани; о великодушныхъ жертвахъ угнѣтенія, и о спасительномъ для Россіи терпѣніи народа. Одна добродѣтель была имъ превозносима: и въ слогѣ его видѣнъ отблескъ ея красоты. Одно внутреннее убѣжденіе, основанное на свидѣтельствѣ вѣковъ и опытъ собственнаго сердца, водило перомъ его: отсюда мужественность и неизмѣняемая ровность его слога. Никакое земное могущество, никакіе расчеты житейскіе не могли бы дать другой образъ его мыслямъ и выраженіямъ, и тѣмъ затруднить его какъ въ повѣствованіи, такъ и въ сужденіяхъ. Поборникъ Православія и благотворной Власти, когда говорилъ онъ о сихъ предметахъ, тогда устами его говорила любовь къ порядку и общему благу. Квинтиліанъ, упоминая о славномъ Юпитеръ Олимпійскомъ, сказалъ, что сіе дивное изваяніе умножило набожность народовъ: скажемъ смѣло, что твореніе Карамзина способно, въ сердцахъ благонравныхъ гражданъ, умножить привязанность къ Отечеству: и сіе дѣйствіе мы должны приписать слогу сего творенія.
Мы удивлялись замѣчанію нѣкоторыхъ Космополитовъ Словесности, будто бы Исторія Государства должна быть писана такъ, чтобы читатели не могли узнать, въ какой странѣ родился и живетъ сочинитель оной. Слѣдовательно мы должны винишь Историка на то, что книга его, вмѣсто одной пользы, приноситъ двѣ: удовлетворяетъ нашему и другихъ народовъ любопытству, и въ то же время питаетъ въ насъ любовь къ Отечеству, дѣйствуя на сердце наше отзывомъ чувства. Нѣтъ, онъ бываетъ виновенъ тогда только, когда, внушаемый пристрастіемъ къ нѣкоторымъ историческимъ лицамъ; или ложною привязанностію къ странѣ своей, погрѣшаетъ противу истины; направляетъ всѣ извороты своего таланта къ оправданію достойнаго укоризны; въ бѣдствіяхъ, имъ описываемыхъ, извиняетъ народъ или его правителей, и старается изыскивать постороннія причины, когда самый ходъ произшествій указываетъ ему настоящія. Но Историкъ нашъ не имѣлъ и надобности въ подобныхъ средствахъ. Къ вѣчной славѣ имени Рускаго, мы не устыдимся выставить малое число лицъ недостойныхъ среди цѣлыхъ поколѣній гражданъ великодушныхъ. И такъ, неменѣе другихъ зная свою обязанность, если Карамзинъ и повѣствовалъ иногда съ жаромъ патріотизма, за то ни кого не щадилъ тамъ, гдѣ справедливость ожидала строгаго суда. Онъ оправданъ двумя послѣдствіями, равно выгодными для его книги. Между тѣмъ, какъ слезы Рускихъ кропятъ ея страницы, всѣ народы признаютъ ее твореніемъ превосходнымъ.
Мнимые наблюдатели, замѣчая въ слогѣ первыхъ томовъ несовершенное сходство съ слогомъ остальныхъ, находятъ сей послѣдній болѣе историческимъ, ибо онъ по мнѣнію ихъ, ровнѣе и спокойнѣе. Просвѣщенные судіи отвѣчаютъ на сіе одною улыбкою. Но, къ сожалѣнію, во всякомъ обществѣ не они бываютъ многочисленнѣйшими; и здѣсь говоря не для однихъ Ученыхъ, я почитаю долгомъ изложишь общія правила. Слогъ Исторіи Карамзина вездѣ превосходенъ, и вездѣ историческій; но не можетъ, и не долженъ быть одинаковъ тамъ, гдѣ вѣки, люди, событія не одинаковы. Историкъ обязанъ быть не только извѣстителемъ о произшествіяхъ, но и живописцемъ; и какъ сей избираетъ краски приличныя своимъ предметамъ. Историкъ оттѣняетъ свои колоритомъ слога. Вѣки гражданскаго младенчества, являющіе намъ страсти во всей живости ихъ порывовъ, должны изобразиться съ тою же пылкостію, съ моею дѣйствовали, съ тѣмъ же лаконическимъ жаромъ, съ коимъ говорили ихъ герои. Вѣки гражданской зрѣлости возлагаютъ иную обязанность на Писателя. Гдѣ начинаетъ дѣйствовать умъ болѣе, нежели сердце, тамъ слогъ Историка, сохраняя силу, и въ особенныхъ случаяхъ живость свою, вообще принимаетъ спокойный характеръ перваго. Умноженіе дѣлъ внутреннихъ и внѣшнихъ, подробности государственнаго устройства, многосложность дипломатическихъ и торговыхъ сношеній, сами собою измѣняютъ форму его слога. Должны ли, и могутъ ли, на примѣръ, слова: иду на васъ, быть изложены одинаково съ складною грамотою, гдѣ объявленіе войны исполнено всѣхъ доводовъ тонной политики? Можетъ ли пламенная рѣчь Святослава къ своей дружинъ быть передана, какъ рѣчи Полководца, произнесенная за нѣсколько дней до сраженія предъ спокойными рядами войска? Могутъ ли ратоборства сильныхъ богатырей, битвы на берегахъ Невы или Непрядвы, быть описаны, какъ правильный бой, охлаждаемый огнестрѣльнымъ оружіемъ, и обдуманный вождемъ, который не былъ починальникомъ его? — Не должны, и не могутъ, отвѣчаетъ намъ истина, здравый смыслъ, а съ ними и самое твореніе Карамзина.
Слогъ его всегда соотвѣтствовалъ временамъ и произшествіямъ. Каждый изъ насъ помнитъ начало первой Главы VI тома, гдѣ, дописавъ до Іоанна III, онъ, какъ бы переведя духъ, останавливается, и говоритъ: "Отселѣ Исторія наша пріемлетъ достоинство истинно государственной, " и такъ далѣе. Здѣсь авторъ и читатель, послѣ бурныхъ вѣковъ междоусобія м Могольскаго ига, увидѣли свѣтъ, успокоились, и отдыхаютъ сердцемъ. Въ VIII и послѣдующихъ томахъ раздаются и звуки славы и вопли бѣдствующаго народа. Если бы успѣлъ онъ описать воцареніе Романовой Династіи, тогда слогъ его, знаменуя сей третій періодъ государственнаго бытія нашего, отозвался бы спокойствіемъ временъ, упрочившихъ долгоденствіе Монархіи (12); а добытіе Олегова завоеванія и отчины Св. Владиміра, водворивъ новую живость въ его слогѣ, отгрянуло бы торжественные клики Россіи. Не одно сіе твореніе, но и самые первые опыты Карамзина служатъ яснымъ подтвержденіемъ сей истины: Слогъ историческаго отрывка о Московскомъ мятежѣ, въ отношеніи повѣствованія совершенно сходственъ съ слогомъ XI тома Исторіи.
И такъ, съ должнымъ вниманіемъ разсмотрѣвъ его книгу, мы остаемся убѣжденными, что не только у насъ, но и во всей Европѣ не многіе Писатели имѣли столь полное сочувствіе съ каждымъ излагаемымъ предметомъ, столь вѣрный объемъ совокупной общности ихъ, столь совершенное знаніе, о чемъ и какъ писать.
Безсмертное перо его изобразило нравственное положеніе нашего Государства со времени его основанія до половины первой четверти XVII столѣтія. Мы спѣшимъ угадывать красоты, вмѣщаемыя XII томомъ (къ общей горести недописаннымъ!); сердца летятъ на встрѣчу къ Героямъ, къ заступникамъ Отечества сираго, терзаемаго внутренними и внѣшними врагами. — Но здѣсь, кто Руской — и не вздохнетъ?… Полубоги Россіи! Пожарскій! Мининъ! Ермогенъ! Палицынъ! земля не достойна была имянъ вашихъ: ихъ взялъ съ собою тотъ, кто украсилъ бы ими алтарь народовъ!
Заключимъ обозрѣніе сего двадцатилѣтняго труда незабвенными словами двухъ великихъ Монарховъ, словами столь лестными для нашего честолюбія: «Руской народъ достоинъ знать свою Исторію.» — «Исторія, написанная Карамзинымъ, достойна Рускаго народа.»
Желанія и надежды его стремились къ изображенію высочайшей степени славы, на которую въ послѣдствіи возникла Россія (13); они веди его къ созерцанію и грядущей, которую предрекалъ онъ Владыкѣ-Миротворцу. Сей могъ бы узрѣть вѣчныя черты на хартіяхъ, изображающихъ святую брань, и спасительныя для вселенной дѣла Свои. А тотъ, кто священнѣйшимъ памятникомъ Отечества почиталъ гробницу Ярославову, могъ желать Ему новыхъ подвиговъ. Но судьбамъ угодно было, чтобы внезапно обманулись оба: еще Россія, вмѣстѣ съ человѣчествомъ, рыдали надъ тлѣнными остатками своего Избавителя, достойный глашатай Его славы уже парилъ къ Нему въ горнія селенія. Онъ не искалъ Александра въ земныхъ Его чертогахъ; но Александръ искалъ Карамзина въ толпѣ Своихъ подданныхъ: нынѣ ищетъ онъ своего Царя собесѣдника въ чертогахъ вѣчности. Ни благосклонный взоръ юнаго лѣтами, но духомъ мужественнаго Монарха; ни блестящія надежды, подаваемыя, намъ Его царственными трудами съ первыхъ дней Его владычества; ни тѣни Героевъ, еще не означенныхъ златымъ грифелемъ на скрижаляхъ славы; ни слезы отечественныхъ Музъ; ни слезы любви и дружбы, ничто не удержало на землѣ осиротевшаго. Благословимъ полетъ его въ тотъ край, гдѣ друзья добродѣтели, совлекши съ себя всѣ признаки ихъ земнаго званія, могутъ бесѣдовать непрестанно, и никогда уже не разлучатся; гдѣ зритъ Великаго Петра хвалитель Его дѣлъ безсмертныхъ; гдѣ и его срѣтаетъ уже владычное чело Іоанна III и небесный взоръ Екатерины; гдѣ узритъ онъ Александра и Елисавету, коихъ души отражались въ душахъ Невскаго, Донскаго и Анастасіи; гдѣ прославленные имъ на землѣ Герои наши воздвигнутъ къ нему гласъ благодаренія, и сонмы истинныхъ Мудрецовъ, великихъ нашихъ Іерарховъ, ублажатъ вѣрнаго сына Церкви и Отечества.
Но для насъ, оставшихся, чѣмъ болѣе длится время, чѣмъ внимательнѣе наблюдаемъ и себя и необходимость въ такомъ Писателѣ, тѣмъ сильнѣе чувствуемъ важность своей потери. Кто, дерзновенный, докончитъ статую Ѳидія? Кто допишетъ картину Рафаеля? Кто довершитъ священный трудъ Карамзина?
Сограждане! намъ остаются однѣ слезы: будемъ гордиться ими. Мы любимъ страну отцовъ своихъ: будемъ признательны къ сему сподвижнику ея славы, и сохранимъ его память. Пріятно заранѣе подавать руку отдаленному потомству въ знакъ согласія съ непреложнымъ его мнѣніемъ. Оно узнаетъ, что Россіяне сожалѣли о Карамзинѣ, и заключитъ, что Россіяне уже были просвѣщены, уже были способны цѣнить высокое, превосходное, полезное. И такъ скажемъ въ слухъ, скажемъ предъ цѣлымъ свѣтомъ: какъ въ Германіи послѣ Лессинга не стыдно было назваться Германцемъ, такъ наша народная гордость возвысилась и оправдалась Карамзинымъ. Вамъ особенно, жители древней Столицы! принадлежитъ память о семъ почтенномъ Мужѣ. Среди васъ провелъ онъ лучшіе дни свои. Въ вашихъ бесѣдахъ соединилъ онъ важность Ученаго съ любезностію пріятнаго Писателя, — и съ тѣхъ поръ имя Литератора ее пугаетъ свѣтскихъ обществъ. Еще въ цвѣтущіе годы своего возраста, полный благоговѣйныхъ воспоминаній, посѣщалъ онъ окрестности Москвы, и первый говорилъ сердцамъ Рускихъ о святости и красотѣ сихъ мѣстъ. Онъ первый познакомилъ васъ съ древними монументами вашей славы. Имя Карамзина неразлучно и съ новыми, которые напоминаютъ вамъ о дивныхъ подвигахъ Патріотизма, или, украшая обитель вашу, въ самой срединѣ Столицы доставляютъ вамъ пріятности весны и лѣта (14). Въ памятный бѣдствіемъ и славою годъ съ вами скорбѣлъ онъ на пеплѣ жилищъ вашихъ, и первый принесъ дань сердечнаго умиленія вашей твердости. Посвящая вамъ пѣснь на освобожденіе Европы, гдѣ истины святѣйшія для Вѣнценосцевъ и гражданъ изліялись въ послѣднихъ звукахъ его Лиры, онъ повторилъ вамъ о своей привязанности. Наконецъ, вы съ гордостію, можете сказать жителямъ Волжскихъ береговъ, которые хвалятся рожденіемъ двухъ Корифеевъ нашей Словесности: «Мы не уступимъ вамъ славы своей: здѣсь колыбель великаго Мужа; ибо здѣсь получилъ онъ нравственное бытіе свое, здѣсь развились его первыя умственныя способности.» Итакъ, да сохранится въ стѣнахъ вашихъ, среди обломковъ металла и гранита, имя нерушимое, имя славнаго Писателя, Патріота, мужа добродѣтельнаго; и время утомленное у подножія его памятника, да явитъ міру, сколь живуща благодарность великаго народа!
Обращеніемъ къ тебѣ заключится Слово мое, къ тебѣ, о тѣнь знаменитая! Приникая свыше на плоды умовъ и сердецъ нашихъ, озаряя благія намѣренія къ пользѣ согражданъ и въ прославленіе отечества, не оставляй насъ своимъ невидимымъ присутствіемъ, и прости мнѣ, если робкій гласъ мой недостоинъ былъ твоего имени и твоихъ подвиговъ; ибо достойно восхвалишь Геній есть занять первое мѣсто подлѣ него! Если же слово мое не всегда оскорбляло слухъ моихъ собратій, тогда изъ свѣтлой обители благослови меня райскою улыбкою, и прими сіе приношеніе, твоихъ же даровъ исполненное!
1). Онъ родился 1765 года Декабря 1; скончался 1826 Маія 22, послѣ продолжительной болѣзни.
2) Петръ I, говоря о нѣкоторыхъ сочиненіяхъ, изданныхъ въ Германіи, Франціи и Голландіи касательно Россійской Исторіи, сказалъ: «Все это ничего не стоитъ. Могутъ ли они что нибудь писать о нашей Исторіи, когда мы объ оной сами ничего не издали? Можетъ быть они тѣмъ насъ токмо вызываютъ издать что нибудь объ ней лучше. Давно уже я думалъ сохранить отъ совершенной утраты истинные древней Россійской Исторіи источники, которые скрываются вездѣ по нашему Государству, и хорошему Исторіографу подать случай написать истинную Россійскую Исторію, но всегда находилъ въ семъ намѣреніи препятствіе.»
3). Съ почтительнымъ вниманіемъ разсматривая его твореніе, всѣ рецензенты говорили о немъ подобнымъ образомъ: M. Karamsin s’est placé au premier rang des Historiens les plus célèbres: son Histoire plait à l’Europe; elle plaira à la postérité. Такъ говорили лучшіе Европейскіе Литераторы, судя по одному превосходству плана, расположенія и слога сей книги. Что бы сказали они, узнавъ всю важность трудовъ его при составѣ оной, при выборѣ достовѣрнѣишихъ сказаній, при соглашеніи ихъ для образованія Исторической связи, при изыскиваніи матеріаловъ, которыхъ большая часть въ темнотѣ и пр., узнавъ, чего стоила ему каждая страница касательно содержанія? — Извѣстно всѣмъ, на сколько языковъ переведена уже сія книга, и сколько изданій оной вышло въ свѣтъ; но можетъ быть не всѣ знаютъ, что нѣсколько переводовъ всѣхъ его сочиненій готовы удовлетворить нетерпѣнію иностранныхъ книгопродавцевъ.
4). Это относится не къ публикѣ, которой нельзя сдѣлать сего упрека, но къ намъ, литераторамъ.
5). Слова Буало Расину.
6). Совѣтъ врачей заставилъ его искать лучшаго климата; онъ избралъ Флоренцію. По волѣ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА былъ назначенъ для его путешествія особый фрегатъ. — Будемъ ли еще говоритъ о Лудовикѣ XIV? Мы видѣли, какъ Владыка полвселенной, среди неимовѣрныхъ трудовъ царственныхъ, оставляя ступени трона, шелъ проститься съ тлѣнными остатками Карамзина!
7). Замѣтимъ, что ни одинъ Писатель, если изключимъ Руссо, не производилъ такого сильнаго дѣйствія въ Публикѣ. Въ часы досуга написавъ сказочку, онъ всю Столицу обратилъ къ окрестностямъ Симонова Монастыря. Всѣ тогдашніе свѣтскіе люди пошли искать Лизиной могилы. Такъ нѣкогда Французы, Нѣмцы и Англичане толпились около Веве и Кларанса, и, не слушая признанія самаго Автора, искали слѣдовъ Юліи. Повторяю: не Публика въ долгу у Карамзина.
8). Читая Примѣчанія въ концѣ каждаго Тома, видимъ, что Исторіографъ при всякомъ событіи свѣрялъ мѣстность онаго съ временемъ, означеннымъ въ Лѣтописяхъ, а время съ мѣстностію. См. Томъ IX, примѣчаніе 612, и многіе; равнымъ образомъ и числа съ днями недѣль, съ постами и праздниками, а сіи съ числами: см. Томъ II Прим. 301, и Томъ III Прим. 13, 80, 98, 133, 127, 153, и многія таковыя. Онъ повѣрялъ также истину событій явною вѣроятностію оныхъ, возрастомъ лицъ, характеромъ вѣка, современными случаями въ другихъ краяхъ, слогомъ Лѣтописей и записокъ.
9). Онъ сохранилъ многія выраженія Лѣтописцевъ въ сношеніяхъ Новогородцевъ и Псковитянъ съ Государемъ Московскимъ, и читатель яснѣе видѣлъ, что покореніе сей послѣдней Республики менѣе потребуетъ усилій. Сими же средствами онъ выказалъ первоначальную гордость Моголовъ въ посылкахъ въ нашимъ Государямъ, и ихъ смиреніе въ послѣдніе годы своего владычества. Часто для вѣрнѣйшаго изображенія характера людей и вѣка, а иногда для большаго дѣйствія на читателя, онъ вставлялъ обычныя тогда именованія предметовъ. На примѣръ, описывая времена Лжедимитрія, и желая изобразишь весь ужасъ народнаго ослѣпленія, онъ, при вѣнчаніи на Царство Марины неправославной, не забылъ употребить полныя названія Царскихъ Регалій, именуя Крестъ животворящимъ, который названъ такъ по настоящему древу Креста, въ него вложенному; Вѣнецъ Мономаховымъ, дабы читатель вообразилъ: чей — и на комъ! И сколько таковыхъ примѣровъ находимъ въ его книгѣ! и [что всего болѣе даетъ цѣну его искусству], всѣ они подъ перомъ его кажутся неумышленными, непридуманными. Многоученый и плодовитый Миллеръ слишкомъ примѣтно щеголялъ симъ способомъ. Иногда, выступивъ изъ границъ умѣренности, и какъ бы забывшись, онъ продолжалъ писать стариннымъ языкомъ. Внимательный наблюдатель замѣтитъ, что въ твореніи Карамзина все дѣйствіе сего способа происходитъ отъ бережливости и выбора случаевъ, гдѣ употребить его.
10). Hic erit Scipio, qui in exitium Africae crescit!
11). Un homme s’est rencontré…. и проч.
12). Не дерзая, послѣ Карамзина, систематически раздѣлять нашу Исторію, я осмѣлился назвать сіе время періодомъ единственно по промежутку, отдѣляющему Варяжское племя отъ Романовыхъ. Въ прочемъ, я совершенно согласенъ съ мнѣніемъ Исторіографа, полагающаго грани лишь только тамъ, гдѣ измѣнялись или народный характеръ, или гражданской бытъ, или образъ Правленія,
13). Онъ хотѣлъ издашь современныя записки для будущаго продолжателя Исторіи. Посвящая послѣднее Стихотвореніе свое жителямъ Москвы, онъ обѣщалъ имъ описать произшествія 1812 года и послѣдующихъ.
14). Одно имѣетъ отношеніе къ Монументу Кн. Пожарскаго и Минина, а другое къ садамъ Кремлевскимъ, первая мысль о которыхъ была изложена Карамзинымъ и осуществлена попеченіями покойнаго ГОСУДАРЯ о благѣ народа, съ избѣжаніемъ всѣхъ неудобностей, съ преодолѣніемъ всѣхъ препятствій, означенныхъ самимъ Исторіографомъ. Смот. статьи: О любви къ Отечеству и народной гордости, и Записки стараго Московскаго жителя.