Речь Фокса на смерть герцога Бедфорда, произнесенная им в парламенте (*) править
(*) Здесь славнейший оратор Англии платит горестную дань дружбы добродетельному человеку: в сих двух отношениях речь Фоксова показалась мне интересною.
(NB. Он три раза начинал говорить, и не мог, от слез и рыдания. Все члены парламента и зрители смотрели на него с умилением).
Если бы я лишился только друга, то не здесь бы изъявил мою горесть; но тот, кого оплакиваю, имел такие редкие достоинства и был столько уважаем всеми, что я оскорбил бы его память и не исполнил бы вашего ожидания, если бы не удалился от правил обыкновенных. Никогда общее сожаление не бывало живее и трогательнее! Сердечная горесть видна во всех состояниях общества; всякой потерял отца. Уверенный, что смерть герцога Бедфорда есть народное бедствие, могу надеяться на ваше снисхождение… (Члены парламента изъявляют знаки чувствительности)… Не хочу описывать жизни и характера его; добродетели сего гражданина столь известны, что не нужно напоминать их. Скажу только, что он оставил мир в такие лета, в которые человек может еще наслаждаться всеми приятностями жизни; но, зрелый опытами, знает уже и все ее обязанности. Обыкновенные законы природы обещали ему долговременное бытие; а мы надеялись еще долго пользоваться его благодеяниями, великодушием и мудростью. Если бы мы лишились его на заре жизни, то семейство и друзья проливали бы слезы, но государство не могло бы чувствовать такой потери; не редко самые приятные ожидания не исполняются и самые лестные надежды остаются бесплодными. Страсти, рассеяние, лесть, бывают гибельны для юных сердец, и многие жертвуют добродетелью минутным выгодам случая. Но Бедфорд умирает тогда, когда никто уже не мог сомневаться в твердости его правил и добродетели. Если бы при конце течения, в летах старости, могила поглотила его, то он, заслужив может быть еще более наше почтение, менее огорчил бы нас своею смертью, ибо сделал бы в жизни все возможное для него добро!
Достоинство сего знаменитого мужа имело тем более цены, что оно было собственным его творением. Он родился в опасном положении, избранный судьбою наслаждаться самым блестящим состоянием, чрезвычайным богатством, и окруженный всякого рода прелестями. Как легко в таких обстоятельства ожесточиться сердцу, ограничиться разуму? Сатирический автор сказал справедливо: Rarus enim fenfus communis, illa fortuna[1]. Но он сохранил чистоту души своей, и в недрах счастья умел приобрести добродетели злополучия. Равнодушный к самому себе, жалел единственно общего благоденствия, и главным делом жизни его было способствовать добронравию, мудрости и счастью сограждан. Не хвалясь, подобно некоторым людям, именующим себя филантропами — не хвалясь, говорю, любовью ко всему роду человеческому, нередко бесполезною, Бедфорд осыпал людей благодеяниями, и доказывал тем свое великодушие; был не только щедрым для бедных, но и нежным их утешителем: кроткая попечительность его благотворила не менее великодушной щедрости.
Можно сожалеть, что он не оставил детей оплакивать его кончину и пользоваться его примером. Но если можем считать детьми своими тех, кого любим — тех, которым мы оказали важные услуги, и которые привязаны к нам узами сердца и благодарности: то сколь многочисленно горестное семейство герцога Бедфорда!
Не буду говорить о любезных свойствах, которые отличали его и делали украшением общества; только одно смею напомнить вам: постоянство его в дружбе. О Бедфорде можно было сказать то, что нередко в других видим: кто в начале года наслаждался его дружбою, тот знал, что при конце года еще более насладится ею.
Не здесь могу говорить о политических мыслях герцога Бедфорда; они столько отличались от мыслей большой части парламента, что скорее могут быть для него предметом апологии, нежели хвалы. Замечу только, что в некоторых фамилиях любовь к народным добродетелям кажется наследственною. Если в древнем Риме не удивлялись всегдашней ревности Клавдиев к правам и достоинству патрициев: то удивительно ли, что Бедфорд, потомок славного графа, друга, покровителя Гампдена и Ванна, объявляет себя защитником народной свободы? Твердость, непременность правил есть моральное достоинство во всяком образе мыслей: она утвердит память герцога Бедфорда в искреннем почтении всех людей.
Жестокий опыт ожидал его при конце жизни. Ни страшные муки, ни близость верной смерти не могли поколебать его мужества: он не изменил себе! В сии ужасные минуты занимался только другими; самые последние употребил на благодеяния для остающихся, и кончался с героическою твердостью великих мужей, которых ставят в пример свету.
Сколь ни велика моя личная благодарность, и сколь ни уважаю особенные чувства его, которые до последней минуты жизни моей сделают память Бедфорда для меня драгоценною; но не думайте, чтобы я, пользуясь снисхождением парламента, хотел единственно удовлетворить моей чувствительности и осыпать цветами гроб человека, которого мы все оплакиваем. Нет! Хочу представить великий образец моим согражданам; хочу, чтобы они видели его перед собою, говорили об нем в их семействах и ставили его в пример добродетели детям своим.
Ах! Если из недр вечности он может еще внимать нам, то без сомнения ему приятно видеть, что и смерть его, вместе с жизнью, для нас полезна. Среди многих бедствий мира, сказал (может быть не столь истинно, сколь красноречиво) один юный оратор — среди бедствий мира мы утешаемся очевидностью, что торжество порока есть одно мгновение, а добродетель вечна, и по смерти воскресает в примерах, для нас ею оставляемых!
Фокс Ч. Д. Речь Фокса на смерть герцога Бедфорда, произнесенная им в парламенте / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 2, N 8. — С. 345-350.
- ↑ Редко ум и чувство бывают там, где фортуна.