Ткачев П. H. Избранное
М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).
РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ ПРУДОНА «ФРАНЦУЗСКАЯ ДЕМОКРАТИЯ»
Перевод под ред. Михайловского. СПб. 1867 г.
править
Не только у нас, но даже и в самой Франции, не говоря уже о Германии, Прудона понимают обыкновенно вкривь и вкось, а по большей части и совсем не понимают. В этом непонимании нельзя безусловно винить ограниченность судей Прудона; но в нем отчасти виноват и он сам. В своих наиболее замечательных сочинениях он является только критиком. Только в последнее время в его сочинениях стали ясно определяться его положительные принципы, с особенною же ясностью и полностью высказались они в его посмертном сочинении «De la capacité politique des classes ouvrières», вышедшем на этих днях в русском переводе под заглавием «Французская демократия».
В основе каждой логически развиваемой системы должен лежать какой-нибудь принцип, который и составляет обыкновенно основную идею системы. Какой же принцип лежит в основе системы Прудона? Принцип взаимности.
Итак, взаимность или обмен — есть основной принцип системы Прудона. Услуга за услугу, прибыль за прибыль, ссуда за ссуду, обеспечение за обеспечение, кредит за кредит, порука за поруку, гарантия за гарантию: таков закон этой системы. Это древнее возмездие, око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь, перенесенное из уголовного права и обычай вендетты в область экономического права, в отношении труда и братства. Отсюда вытекают все учреждения, основанные на взаимности: взаимные страхования, взаимный кредит, взаимное вспоможение, взаимное обучение, обоюдные гарантии сбыта, обмена, труда, доброкачественности, верной оценки товаров и проч.
Итак, старый принцип мести из сферы уголовного права, где уже вполне признана его несостоятельность, должен быть перенесен в сферу экономического права, должен сделаться основою наших социальных отношений. Тогда, по мнению Прудона, «на земле воцарится справедливость и в обществе, не будет ни полиции, ни наказаний, ни притеснений» (стр. 84). Но разве наказание порождено не тем же самым принципом? Разве притеснение не апеллирует в свое оправдание к тому же самому принципу? И как может то, что оказалось вредным и несправедливым в сфере юридических отношений сделаться полезным и справедливым в сфере отношений экономических?
На все эти вопросы мы напрасно будем искать ответа у Прудона и у той школы экономистов, с Бастиа63 и Маклеодом во главе, которая, подобно Прудону, принцип обмена ставит краеугольным камнем человеческого общежития. Око за око или услуга за услугу — таков верховный догмат экономической школы. "Свободный обмен услуги за услуги, — говорит Бастиа («Эконом, софизмы, ч. II, стр. 198), — вот истинный и справедливый закон человеческих отношений». «Вне науки об обмене — нет политической экономии, вне отношений обмена — нет экономических отношений», — восторженно восклицает Маклеод. Следовательно, до сих пор Прудон говорил то же самое, что и Бастиа, и Маклеод, и вообще экономисты. И он, и они кладут принцип обмена, притом обмена, проникнутого, разумеется, началом взаимности, — в основу своих экономических систем; и он, и они одинаково желают, чтобы обмен этот производился честным и справедливым образом. Но кто же будет регулировать его, что гарантирует его честность и добросовестность, каким масштабом должны соразмеряться обмениваемые величины? Вот тут-то Прудон, по-видимому, и расходится со старою экономическою школою.
Экономисты аргументируют следующим образом: обмен есть процесс сравнения двух ценных предметов; обмен будет справедлив и законен, если будут сравниваться два равноценные предмета; итак, ценность предмета должна быть мерилом обмена. Но отчего же зависит самая ценность предмета? От количества положенного на него труда. «Труд есть существенная мера ценностей при обмене товаров», — говорит праотец экономической школы Адам Смит64. «Ценность чулков (а следовательно и всяких продуктов вообще) определяется количеством всего труда, которое нужно для того, чтобы произвести чулки и доставить их на рынок», — повторяет Рикардо65 и за ним вся братия экономистов. Прекрасно. Но как определить самый труд? Его нельзя мерить рабочими часами, т. е. одним количеством, нужно обращать внимание и на качество, а при определении качества в расчет должны войти элементы, не поддающиеся никакому вычислению: как возможно вычислить и выразить в точных, определенных величинах степень искусства, таланта, уменья работника. Кроме того в стоимость труда должна войти и стоимость выучки труда, а определить эту последнюю, в большей части случаев, нет никакой возможности. Далее, при настоящем развитии промышленности, немного можно насчитать таких предметов, которые бы производились исключительно одним только личным, непосредственным трудом человека; большая часть предметов является как продукты совокупной деятельности труда и капитала, т. е. личного, непосредственного труда и труда прошедшего; стоимость же того прошедшего труда не отличается устойчивостью, — она подлежит бесчисленным колебаниям, зависящим от множества случайных обстоятельств, которых нельзя заранее ни определить, ни даже предусмотреть. Следовательно, стоимость труда — такая вещь, которую невозможно точно определить, а следовательно, она не может служить мерилом ценностей предмета. И вот экономисты начинают мало-помалу допускать не одни, а несколько масштабов ценностей. «Ценность предметов, — говорит Милль, — зависит не от одного количества потраченного на них труда, но еще и от величины заработной платы, и от величины ренты и процента, и от обычая». Такое множество различных мер для определения ценности предмета делает эту ценность какою-то неизмеримою величиною и окончательно спутывает понятия экономистов. В это время является Маклеод и говорит им: «Господа, все, что вы изволите говорить о разных способах, о разных масштабах измерения ценностей, — все это сущий вздор: единственное верное, точное мерило ценностей есть спрос и предложение; когда спрос и предложение равны, предметы ценятся, как вы сказали, по стоимости их производства, которая опять зависит от спроса и предложения; когда спрос превышает предложение или предложение спрос, ценность предмета понижается или повышается, совершенно независимо от стоимости его производства. В доказательство вот вам примеры из действительной жизни», — и Маклеод привел несколько убедительных примеров, после которых нельзя уже было сомневаться, что закон спроса и предложения есть верховный закон нашего общежития, есть непреложный регулятор всех наших экономических отношений. Экономическая школа, впрочем, и до него уже сознавала главенство этого закона, но она как-то стыдилась открыто в этом признаться; она прибегла к фикции разделила ценность предмета на внутреннюю и внешнюю, на ценность действительную и ценность меновую: мерилом первой она провозгласила труд, мерилом второй — спрос и предложение, т. е. случай. Маклеод, как экономист более последовательный, чем Милль, с презрением отверг этот фальшивый дуализм. «Единственное мерило ценности есть спрос и предложение; к чему тут толковать о какой-то внутренней ценности, — ценность одна; для измерения ее незачем прибегать к таким неуловимым и трудно вычисляемым величинам, каковы труд, уменье, талант и т. п.; все эти и им подобные масштабы внутренних ценностей ведут только к пустословию и самообольщению; у нас есть верный, точный, осязательный масштаб, и другого нам не надо». В самом деле, что может быть осязательнее этого масштаба? Как легко, руководствуясь им, определить цену всевозможных товаров! Вы хотите, например, знать ценность моих сапогов. Я сейчас же могу удовлетворить ваше любопытство: мои сапоги стоят восемь рублей. Почему? Потому, что я заплатил за них восемь рублей. Почему же вы заплатили за них восемь рублей? Потому, что я должен был подчиниться закону спроса и предложения. И таким простым способом мы можем определить ценность каких угодно вещей. Всякая вещь стоит столько, сколько за нее дают на рынке: рыночная цена предмета есть его истинная, настоящая цена. Но ведь это уже слишком грубый и произвольный масштаб, это значит определять ценности вещей не по их действительной стоимости, а по тому, как их произвольно ценят люди под влиянием разных случайных и посторонних соображений. Впрочем, успокаивает себя экономист, при полной, ничем не стесняемой и неограниченной свободе обмена, рыночная ценность предмета всегда должна совпадать с его настоящей ценностью, потому что если за какие-нибудь предметы на рынке дают дороже, чем они стоят на самом деле, в таком случае капиталы страны тотчас же обратятся к выделке этих предметов, и их наделают такое количество, что рыночная цена на них тотчас же упадет до уровня их настоящей ценности; если она упадет ниже этого уровня, тогда производство этих предметов сократится в такой мере, что предложение их уравновесится со спросом на них. Итак, экономисты нашли меру для определения ценностей всевозможных предметов.
Найдена мерка — значит найден регулятор обмена. Обмен, регулируемый спросом и предложением, есть обмен справедливый и правильный, потому что предметы ценятся по их настоящей цене, т. е. обмениваются равноценные величины. Единственное условие, которого требует такой обмен, есть полная свобода, полное применение принципа laissez faire66 к сфере экономических отношений. Свободный обмен, регулируемый только спросом и предложением, — вот последнее слово и конечный результат всей аргументации старой экономической школы. Мы видим теперь, каким путем дошла она до этого результата: сперва она хотела ценить предметы по их внутренней стоимости, но, не отыскав масштаба, годного для внутренней стоимости, она перестала ею заниматься и обратила все свое внимание на внешнюю ценность предмета и здесь легко нашла подходящий и вполне осязательный масштаб — в рыночном прейскуранте. Для того же, чтобы этот масштаб не показался слишком произвольным и бессовестным, она придумала теорию, по которой рыночная цена предмета всегда стремится совпасть с его настоящею, действительною ценой.
Прудон, соглашаясь с экономистами, что обмен должен лечь в основу всех социальных отношений, решительно расходится с этой школой по вопросу о регулировании обмена. «Попытаемся, говорит он (ар. 99), — разобрать верховный закон экономистов и доказать, что в этом знаменитом законе не все одинаково свято и непреложно. Разногласие, которое происходит между двумя частными лицами, продавцом и покупателем, по поводу цены какого-нибудь товара, услуги, недвижимого имущества или всякого другого предмета, называется предложением и спросом».
«Продавец говорит: „мой товар стоит 6 франков, ц поэтому я и предлагаю вам его за эту цену“. — „Нет, отвечает покупщик, ваш товар стоит всего 4 франка, и я спрашиваю его за эту цену; ваше дело решить, можете ли вы отдать мне его“».
«Может статься, что собеседники оба — люди добросовестные. В таком случае, уважая свое собственное решение, они расстанутся, не покончив дела, если только, по особым соображениям, не поделят разницу поровну и с общего согласия не оценят товар в 5 франков. Но по большей части встречаются два плута, которые стараются обмануть друг друга. Продавец знает, чего стоит его товар по своей выделке и на что он пригоден, и говорит себе, что его ценность — 5 фран. 50 сан. Но правды он не скажет, а запросит за него 6 франков и даже больше, если только состояние рынка и простодушие покупателя дадут ему на это возможность. Вот что значит запрашивать. Точно так же и покупатель, зная свою собственную потребность и соображая в уме настоящую цену предмета, говорит себе: эта вещь может стоить 5 фр., но делает вид, что хочет дать только 4 фр. Это называется сбавлять цену. Если рассматривать этот расчет с точки зрения добросовестности, он окажется с обеих сторон бесчестным и столь же позорным, как всякая ложь. Следовательно, закон предложения и спроса не может быть непогрешим, потому что в нем почти всегда сталкивается двойное плутовство» (стр. 99,100).
Итак, закон спроса и предложения, основанный на взаимном лицемерии и ведущий к эксплуатации менее сильного, менее богатого и менее хитрого более сильным, богатым и хитрым, — не может быть регулятором справедливого обмена. Где же искать этого регулятора? «Я уже давно предлагаю, — говорит Прудон, — следующие вопросы, на которые еще ни разу не получал ответа. Что стоит пара лаптей? Во сколько можно оценить рабочий день колесника? Что может стоит день камнетеса, кузнеца, бондаря, портнихи, пивовара, приказчика, музыканта, танцовщицы, землекопа, поденщика? Очевидно, что, знай мы это, вопрос о труде и плате был бы разрешен: нет ничего легче, как оказывать справедливость, а результатом справедливости было бы повсеместное спокойствие и довольство. Сообразно этому, сколько надо будет платить доктору, нотариусу, чиновнику, профессору? Сколько придется на долю артиста, виртуоза? Сколько буржуа должен получать лишку против рабочего? Сколько назначить ему за его хозяйничанье?» (стр. 106,107).
Эти вопросы ясно показывают, что Прудон считает регулятором обмена — труд и его стоимость. «При всякой покупке и продаже, — говорит он, — мы обмениваемся услугами и, оценивая взаимно наши услуги, мы должны принимать в расчет только настоящую ценность труда» (стр. 111). Итак, Прудон опять хватается за этот философский камень, над определением которого экономическая школа так долго и так напрасно тратила свои убогие силы. Легко сказать, как говорит Прудон и как говорил Бастиа: "Польза стоит пользы, должность стоит должности, услуга оплачивает услугу, рабочий день равняется другому рабочему дню, но укажите мне две безусловно равноценные пользы, две равноважные и необходимые должности, две совершенно равнозначительные услуги? Кто может выразить с определенною точностью все неуловимые элементы, входящие в стоимость труда? Элементы — искусство, талант, уменье, предварительная подготовка, навык и т. п. Прудон понимает, что ему могут задать подобный вопрос. На стр. 112 он сам говорит: «Но, — возразите вы мне, — неправда, будто одна служба равняется другой, будто одна услуга оплачивает другую, будто рабочий день одного равняется по цене рабочему дню другого. Против этого протестует всеобщее сознание». «Признаюсь, — продолжает Прудон, — для меня такое рассуждение (все равно, как если бы мне стали доказывать, что промышленники, должностные лица, ученые, негоцианты, работники, крестьяне, словом, все работающие, производящие, трудящиеся люди — животные разных пород и видов, которых нет возможности сравнивать между собою». — «Тогда как на самом деле с первого же взгляда мы открываем следующий замечательный факт: если двое людей и неравны между собою по своим способностям, то разница в ту или другую сторону никогда, однако, не доходит до бесконечности, а всегда остается в довольно тесных пределах. Как в физическом мире нам невозможно достигнуть ни крайнего жара, ни крайнего холода, и наши термометрические измерения колеблются на небольших расстояниях в обе стороны от средней точки, ошибочно называемой нулем, — так точно нет никакой возможности определить относительную и абсолютную степень силы разума ни между людьми, ни между животными. Все, что мы можем сделать, хотя бы, например, относительно ума, — это начертать границы, конечно произвольные, выше и ниже определенного условного пункта, который назовем здравым смыслом. Касательно силы мы тоже можем принять одну общую единицу, хотя бы, например, силу лошади, и потом считать, сколько единиц и дробей этой единицы каждый из нас способен произвести. Итак, для измерения силы и ума мы получим, как на термометре, крайности и среднюю пропорцию. Большая часть людей будет подходить к средней пропорции, и те, которые будут отходить от нее вниз или вверх, будут составлять более редкие явления. Я только что сказал, что между этими двумя крайностями расстояние довольно незначительно, и действительно, человек, который соединял бы в себе силы двух или трех людей, был бы Геркулесом, и тот, в котором бы соединялся ум четырех человек, был бы полубогом. К этим границам, которым подчиняется развитие человеческих способностей, присоединяются еще условия жизни и природы. Maximum продолжительности человеческой жизни — 70 или 80 лет, из которых надо вычесть период детства, образования и период одряхления и старости. Сутки для всех одинаково имеют 24 часа, из которых, смотря по обстоятельствам, можно уделить на работу 9-18 часов. В каждой неделе есть день отдыха, и хотя год состоит из 365 дней, однако можно рассчитывать только на 300 рабочих дней. Из этого ясно, что хотя в промышленных способностях и есть неравенство, но оно нисколько не мешает существованию общего уровня в целом; это напоминает ниву, где все колосья неравны между собою, но которая тем не менее кажется совершенно ровною долиною» (стр. 114—116).
Я с намерением выписал весь этот длинный отрывок, так как это единственное место во всей книге, где Прудон пытается доказать возможность измерения ценности предмета трудом, потраченным на его производство. Читатель видит из этого отрывка, что Прудон не только не опроверг возражение, которое он сам себе предложил, но даже не понял, в чем заключается его главная трудность. Он доказывает, что все люди по своим силам и способностям более или менее равны между собою. Это совершенно справедливо, против этого никто не решится сказать, это даже до некоторой степени доказано статистикою. Но дело совсем не в том, речь идет совсем не о сравнении между собою двух индивидуумов, а о сравнении двух разнородных предметов по количеству и стоимости вложенного в них труда. Положим, вы еще можете сравнивать между собою рабочий день сапожника и булочника, но как вы сравните булку и сапог? При первом сравнении вы имели дело с двумя только индивидуумами, приблизительно равными по своим способностям, талантам и трудолюбию; при сравнении второго рода вы должны иметь в виду целый ряд производителей, вложивших небольшую долю своего труда в производство булки и сапога, кроме того ваш расчет до бесконечности усложнится множеством случайных, побочных обстоятельств; например, многое будет зависеть от того, как устроена была печь, в которой пеклась булка, на какой мельнице мололся хлеб, как далеко отстояла эта мельница от места покупки муки, как велика была заработная плата земледельцев, возделывавших хлеб, какими нитками шил сапожник сапоги, где покупал кожу и т. д., и т. д. Прудон думает, что возможно определить все это предположительно; да, возможно, но такая предположительная оценка не будет иметь никакого практического значения; она будет слишком субъективна и слишком произвольна. Отнять у нее этот характер субъективности и произвольности возможно только двумя путями. Путем постановлений власти; верховная власть государства или общины определяет, на основании различных соображений и вычислений, ценность представленных на рынок товаров; каждый продукт, прежде чем появиться в продаже, прежде чем сделаться объектом обмена, повергается на рассмотрение власти, власть выставляет на нем его постоянную цену; или же, не утруждая себя оценкою каждого предмета в отдельности, власть просто назначает постоянную или временную таксу для целого рода известных продуктов. Этот путь Прудон отвергает с негодованием. Остается второй путь; он состоит в постоянной и повсеместной публикации статистических сведений о состоянии урожаев, о числе рабочих рук, о количестве свободных капиталов, о размерах потребления и производства в каждой местности, о задельной плате, о рисках и несчастных случаях, о рыночных ценах и т. п. Такие публикации способствовали бы повсеместному уравнению спроса с предложением и повели бы к установлению прочных и определенных такс на товары.
Первый путь — это путь, которого держались некоторые из средневековых ремесленных корпораций и городских муниципий. Он приводит к самому грубому произволу и препятствует развитию промышленности, убивает дух изобретательности. Второй путь, избранный Прудоном, приводит к безусловному господству закона спроса и предложения, который сам Прудон считает несправедливым и неразумным.
Правда, тогда ажиотаж будет невозможен, не будет быстрых и неожиданных разорений и обогащений, не будет банкротств, но через это нисколько не изменится отношение между трудом и капиталом. И Бастиа, и вся экономическая школа считают ажиотаж и банкротство ненормальными явлениями, и они из всех сил стараются об искоренении их, но никто не скажет, что эти почтенные люди хлопочут в интересах рабочего, — нет, они имеют в виду только выгоды буржуа; для буржуа выгоден экономический застой, и они тщательно оберегают и охраняют его от всяких потрясений и перемен. К тому же самому стремится и Прудон, потому что предлагаемый им способ уравнения ценностей, уравнения, которое он, под именем справедливости, кладет в основу всей своей экономической системы, логически приводит к узаконению ложных экономических отношений, к возведению экономических фактов в экономическое право. «Цены всех товаров (в том числе и труда) должны определяться, — говорит он, — на основании подробных сведений о различных элементах производства в различных промышленных сферах». Прекрасно. Но почему же средний вывод, извлеченный из этих сведений, мы должны считать за непреложную норму, за истинный регулятор обмена? Кто поручится, что эта норма, выражает истинную, действительную ценность предмета? Разве те частные данные, из которых она составилась, образовались не под влиянием закона спроса и предложения?
Таким образом, Прудон, начав отыскивать регулятор обмена во внутренней ценности предмета, кончил тем, что стал требовать «для точной и верной оценки товаров учреждения статистических бюро и контор для объявлений» (стр. 196), т. е. признал среднюю рыночную цену за истинную, настоящую цену предмета. Но ведь рыночные цены, как думает сам же Прудон, вытекают из промышленной анархии; следовательно, отыскивать между ними среднюю величину и вводить эту величину в норму обмена — это значит пытаться регулировать анархию; такая попытка едва ли когда-нибудь может осуществиться. Это все равно, что писать правила для воюющих и определять заранее, какое число ударов и с какою силою каждый солдат имеет право нанести своему врагу; солдат никогда не подумает оправляться на поле битвы с этою табелью ударов; он будет рубить направо и налево, — рубить, пока не иступится клинок его сабли, пока сабля не выпадет у него из рук. Ведь для того, чтобы средняя цена товаров, определяемая по данным статистического бюро, хоть сколько-нибудь выражала собою действительную ценность предмета, чтобы она не была плодом чистейшего произвола, для того по крайней мере надобно, чтобы люди усвоили себе сколько-нибудь правильный взгляд на свои труды. «Надо, — говорит сам Прудон, — чтобы трудящееся общество дошло до известной степени промышленной и экономической нравственности, чтобы все подчинялись законам справедливости, невзирая на знатность, неравенство, положение, знаменитость, словом, на все, чем дорожит общественное мнение» (стр. 117). Итак, нужно начать реформу с нравов; нужно сделать прежде всего людей справедливыми; нужно изменить и возвысить их миросозерцание; тогда только рыночная цена предмета более или менее будет совпадать с его истинною ценою, найден будет верный регулятор обмена, а следовательно, и всех наших социальных отношений. Но к чему тогда этот регулятор, когда все люди сделаются равно справедливыми и равно умными.
Теперь, когда мы знаем, в каком близком родстве находятся между собою принципы Прудона и принципы старой школы экономистов, нам остается указать только на то, в чем они разнятся. Прудон, как и экономисты, ставит обмен краеугольным камнем общежития; он требует, чтобы этот обмен был справедлив и правилен, т. е. чтобы всегда обменивались между собою только равноценные величины; меркою ценности предмета он, как и экономисты, считает труд и стоимость производства; меркою труда и стоимости производства среднюю рыночную цену. Но вот уже с этого пункта, который экономисты признают только в принципе, Прудон начинает расходиться с ними. Прудон со свойственною ему логикою и последовательностью применяет свой принцип ко всякого рода промышленным и торговым предприятиям; таким образом у него является заманчивая теория взаимного страхования и взаимного кредита (дарового). Экономисты, по своей близорукости, до сих пор не могут догадаться, что теория дарового кредита есть не более, не менее как логическое развитие их же собственной доктрины. Другая непоследовательность, в которую они впадают, заключается в их излишней и совершенно неуместной любви к преданиям и предрассудкам, завещанным нам средневековым феодализмом. Принципы средневекового феодализма и принципы современного буржуазного порядка совершенно друг другу противоположны. Там монополии, привилегии, касты, прикрепленность к земле, здесь отсутствие родовых монополий, полная свобода обмена, полная свобода передвижения. Прудон ясно понимает это противоречие и потому, со строгою последовательностью, исключает все средневековые привилегии, все остатки феодального права из своей системы.
Таким образом, Прудон отличается от старой экономической школы только тем, что он логичнее, последовательнее и точнее развил основной принцип современной буржуазии и извлек из него весьма поучительные результаты относительно различных промышленных предприятий, — именно относительно кредита, перевозки товаров, страхования и найма квартир.
Нужно быть крайне непонятливым, чтобы видеть в прудоновской теории кредита, страхования, перевозки товаров и найма квартир какую-то особую, самостоятельную, оригинальную теорию; нет, это не более, как логический вывод из буржуазного принципа обмена: это его лучшая лицевая сторона. Экономисты не замечали ее и не придавали ей особой важности, потому они сделали свою доктрину ненавистною трудящимся классам. Прудон был сообразительнее их; он обратил на нее все свое внимание, он говорил о ней так неутомимо, так долго и так хорошо, что рабочие или, правильнее, некоторая часть рабочих до того увлеклась его принципами, что усмотрела в них якорь своего спасения. «Без нас, — говорят они в докладе, писанном в 1863 году и подписанном шестидесятью рабочими67, — буржуазия не может основать ничего прочного, без ее содействия наше освобождение может быть замедлено очень надолго».
Таким образом, экономисты не поняли Прудона; они вели с ним ожесточенную, почти всегда недобросовестную полемику, тогда как им следовало воздвигнуть ему памятник и сделать его членом самой академии. Они ославили его «софистом и анархистом», не подозревая даже того, что в лице его они сами себя обзывали этими именами.
Теория свободного обмена, порождая взаимный кредит и взаимное страхование, логически приводит к развитию индивидуализма, т. е. к праву каждой личности свободно распоряжаться своим потреблением и производством. В этом праве, по понятиям экономистов и Прудона, заключается вся сущность индивидуализма; потому-то, в их глазах, все писатели, имеющие несчастие не соглашаться с гг. Бастиа и Прудоном, — отъявленные враги свободы человеческой личности, сторонники коллективного деспотизма и произвола. Я не стану здесь касаться этого старого спора и доказывать, как узко и односторонне понимают индивидуальность гг. Бастиа и Прудон; я хочу только показать, к каким логическим выводам приводит их это понимание… Едкие нападки Прудона на известный экономический принцип laissez faire следует понимать не в смысле общего несогласия с этим принципом, а в смысле упрека экономистам за их непоследовательность. Так, например, его нападки на Бастиа и Кобдена68 за их пламенные филиппики свободной торговле объясняются тем, что он справедливо видел в этих филиппиках не проповедь свободной конкуренции, а проповедь монополии в пользу иностранного производства. Но что Прудон был несомненный поборник этого принципа, — это вытекает как из общего смысла его основного принципа, — взаимности, т. е. обмена, так и из его уважения к безграничному индивидуализму, из его нападок на разные люксембургские и тому подобные проекты69, наконец, из его собственных слов. В разбираемой мною книге он говорит на стр. 165: «Всякая промышленная специальность не только призвана развиваться и действовать в полной и совершенной независимости при условиях взаимности, ответственности и обеспечения (т. е. обмена, регулируемого, как мы видели, законом спроса и предложения); которые составляют общее условие общества, но, кроме того, то же распространяется и на промышленников, из которых каждый в том округе, где он живет, служит своею личностью представителем какой-нибудь специальности труда: в принципе же промышленники должны, оставаться свободными». На следующих страницах Прудон доказывает необходимость свободы торговли и конкуренции и восстает против ассоциации, поглощающей и то, и другое, подчиняющей себе труд и потребление человека. «Зачем пропадать, — говорит он в заключение, — экономическому индивидуализму? Зачем нам мешаться в это? Организуем право (т. е. обмен), и пусть каждый ловко делает свое дело. Благосклонность публики обратится на того, кто будет всех честнее и прилежнее» (стр. 168).
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые была опубликована в № 3 журнала «Дело» за 1867 г. Ткачев познакомился с книгой еще во французском варианте. Публикуется по: Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. М, 1932. Т. 1С. 90-100.
63 Бастиа (Bastia) Фредерик (1801—1850) — французский экономист, сторонник либерализма в экономике.
64 Смит (Smith) Адам (1723—1790) — английский экономист, основоположник классической школы политэкономии.
65 Рикардо (Ricardo) Дэвид (1772—1823) — английский экономист классической школы.
66 Предоставление свободы действий (фр.).
67 Вторая половина правления Наполеона III была ознаменована некоторым смягчением внутренней жизни Франции. В частности, на парламентских выборах 1863 г. в качестве кандидатов впервые были выставлены кандидатуры рабочих. Появились подозрения, что это акция была предпринята властью, чтобы взять под свой контроль растущее рабочее движение. В этих условиях был выпущен т. н. «Манифест 60-ти», представлявший собой изложение программных положений кандидатов прудонистов из рабочей среды. В № 3 «Русского вестника» в 1864 г. появился почти полный перевод этого документа.
68 Кобден (Cobden) Ричард (1804—1865) — английский экономист, сторонник свободы торговли.
69 Созданная по результатам февральской революции правительством Луи Блана т. н. люксембургская комиссия, в которую вошли до двухсот представителей рабочих, должна была заняться разработкой основ рабочего законодательства. Ее проекты не были реализованы. Луи Блан вышел из нее после отказа Национального собрания учредить Министерство труда. Комиссия в итоге была распущена. Прудон критически отнесся к этому опыту, полагая, что подобная практика ставит рабочих в полную зависимость от государства.