Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 3. Религия свободного человека (1909—1913) / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2014.
Митрополит Антоний унёс в могилу некую тайну: каким образом могла пройти так бесплодно, так обидно бесцветно святительская деятельность одного из благороднейших, даровитейших представителей официальной Церкви?
Казалось, всё было дано ему, чтобы сыграть выдающуюся историческую роль в эпоху зарождающейся церковной реформации: широкий идейный кругозор, глубокое понимание неотложных религиозных задач, смелое и свободное отношение к устаревшим традициям, настойчивость, выдержка, наконец, самая внешность и личное обаяние.
И в результате — пустое место; ничто, сосновый гроб, скорбь о погибшем прекрасном человеке, и только…
Митрополит Антоний душой был с передовым духовенством.
Один из самых деятельных священников «Союза 32-х» рассказывал мне о своих беседах с митрополитом.
— Намерения ваши святы. Пусть Господь вас благословит…
«В 1901, в 1903 и, наконец, в 1907 годах, — говорит о. Григорий Петров, — мне приходилось не раз иметь горячие, часто даже ожесточённые, несдержанные споры с покойным глаз на глаз в кабинете.
— Как вы терпите это? Как можно мириться с этим? Допускать, чтобы какой-то старый, выеденный молью вицмундир помыкал вами? — вырывалось, бывало, в пылу спора… а он только молчал, но чувствовалось, что ему дорого стоило это молчание.
Тяжёлое молчание его как бы говорило:
— Не хуже тебя знаю, сам всё понимаю, но что ж поделать? Не герой я. Одно скажу: зла не сделаю, а если и сделаю… то вынужденный к тому, не своею силой, не по доброй воле.
Приходила к нему дама жаловаться, что полиция запрещает читать Евангелие.
— Что могу я ей ответить? — пожимал плечами митрополит Антоний. — Погоревал вместе и с тем отпустил».
Но почему же благородный, честный, искренний иерарх был с теми, кто из политических целей лишал сана священника Петрова? Почему подписывал он явно бессмысленное заявление о японских миллионах? Зачем благословлял в 1907 году «дубровинский» съезд «Союза русского народа»?
Что же: струсил? Боялся «отставки»? Слишком любил почёт, уважение, блага мира сего?
Нет! Вся жизнь его говорит, что — нет.
В молодости он был скромным учёным, профессором гомилетики в Казанской духовной академии. У него умерла жена и трое детей. Личная жизнь была разбита. Оставался один путь — монашество. Горе глубоко залегло в его душу и давало ему спокойствие и твёрдость в житейских столкновениях. «Запугать» Антония было трудно. Властолюбия он не знал. Помогал всем, кому мог. Такие люди не станут торговать своей совестью. Бояться им некого и нечего. Почему же он «не смел»? Почему сочувствие было только с глазу на глаз? Почему были у него силы заявлять даже в Синоде, на заседаниях, в комиссиях, в Совете министров — и о свободе совести, и о необходимости «устранить слишком бдительный контроль светской власти над жизнью Церкви», и, наконец, о том (при обсуждении 42-й и 43-й глав Основных Законов, где говорится о «господствующей Церкви» и о государе «блюстителе догматов»), что не следует настаивать, чтобы в законе оставалось выражение «господствующая Церковь», идея господства не христианская; достаточно, если в законе будет сказано, что «государь есть защитник православной Церкви». И почему не хватало смелости быть «героем», общественным вождём, не скромным подателем «особых мнений» в комиссиях, а пламенным церковным реформатором?
Разгадать эту тайну — значит разгадать религиозную трагедию всей его жизни. А это значит разгадать трагедию современной церковной эпохи.
Христос обратился к ап. Петру с пророческими словами: «Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состареешься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя и поведёт, куда не хочешь» (Ин. 21, 18). В этих словах усматривают указание на мученический венец апостола, казнённого в старости.
Но в них же раскрываются судьбы и всей Церкви.
На заре христианства, свободная духом, хотя и гонимая, униженная, поруганная светской, языческой властью, Церковь препоясывалась сама и победоносно шла туда, куда хотела: завоёвывать силою Креста одряхлевший языческий мир.
Теперь состарилась. Простёрла руки свои. Другой препоясал. И повёл, куда не хочет…
Митрополит Антоний был верным сыном Православной Церкви. И потому в нём отражалась вся судьба её. Мог ли он идти, куда хотел, когда всю Церковь ведут, куда она не хочет?
Трагедия нашей церковной жизни в том и состоит, что деятельность, внешнее проявление, общественное участие в жизни — прямо противоположно религиозным устремлениям «церковного народа». Религиозная совесть народа, соборное сознание верующих благословляет освобождение, — а кто-то сильнейший заставляет благословлять рабство. Не трусость, не бессилие, не корыстолюбие виноваты, — с мукой сердца идёт церковный народ туда, куда ведут. Но не идти не может, доколе не изживёт всю трагедию, которую ему надлежит изжить.
Митрополит Антоний «пожимал плечами» и беспомощно спрашивал «что же делать?». Когда к нему приходили жаловаться, что полиция запрещает чтение Евангелия, — «погоревал и отпустил».
Что делать митрополиту Петербургскому, первоприсутствующему Святейшего правительственного синода, когда околоточный запрещает чтение Евангелия?
Ужели «пожимать плечами», «погоревать и отпустить»?
Запретить, запретить властью, данной ему от Бога, издеваться над верной ему паствой.
— Что же я могу сделать?
И это спрашивает глава Церкви, облечённый громадной духовной властью.
Если бы митрополит не только хотел, но и мог, он бы не спрашивал, он бы знал. Он бы обращался не к «комиссиям», а к пастве, к народу, к Церкви, к собранию верую'щих. И каким пламенным восторгом отозвались бы эти призывы в исстрадавшихся сердцах его «духовных детей». Все «записки», все «особые мнения», вся бесплодная его «деятельность» — была бы искуплена одним таким общественным выступлением, это было бы фактом историче'ским.
Если бы Петербургский митрополит Антоний свои пожелания — честные, искренние, свободные — перенёс бы на свою деятельность: обратился бы с ними к Церкви, к народу — со всей авторитетностью первоиерарха Русской Церкви, — это был бы великий день, настоящее Светлое Христово Воскресение.
И мог бы, мог он это сделать! Хватило бы и умения, и силы, и смелости.
Но в том-то и дело, что личная трагедия его была лишь отзвуком общецерковной, «когда состареешься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя и поведёт, куда не хочешь»…