Рекогносцировка Эвереста (Мэллори; Румега)

Рекогносцировка Эвереста
автор Джордж Герберт Ли Мэллори, пер. участник Александр Румега

Оригинал: англ. Mount Everest: The Reconnaissance. — Перевод опубл.: февраль 1922. Источник: The Geographical Journal, Vol. 59, No. 2 (Dec., 1922), pp. 100-109

От переводчика

С пожеланием счастливых новых жизней, посвящается 90-летию со дня трагической гибели автора — молодого британского альпиниста Джорджа Герберта Ли Мэллори, который рисковал своей жизнью ради мечты — и, может быть, успел мечту осуществить.

Он был единственным, кто участвовал во всех трёх первых альпинистских экспедициях на Джомолунгму (Эверест) — в 1921, 1922 и 1924 годах. Первая экспедиция была разведывательной, проводила рекогносцировку Эвереста и его окрестностей. Вторая дерзнула идти к вершине — но закончилась гибелью семи человек под снежной лавиной, на глазах у Джорджа Мэллори. Третья экспедиция забрала жизнь у него самого и у его младшего товарища, Эндрю Ирвина, оставив лишь вопрос, не разрешённый до сих пор: дошли ли они до высочайшей вершины Земли, либо так и не успели?.. Может быть, настоящими первовосходителями были Мэллори и Ирвин, а не Тенцинг и Хиллари, ступившие на макушку Земли только в 1953-м?

Но как бы ни закончилась на самом деле та его жизнь — Мэллори был настоящим искателем, крепким и смелым человеком. Что я могу сейчас для него сделать?

За свою не очень долгую жизнь он успел написать две статьи, которые были опубликованы в «The Geographical Journal». Обе они были отчётами об экспедициях на Джомолунгму. Первая — «Рекогносцировка Эвереста» (Mount Everest: The Reconnaissance) — о Британской разведывательной экспедиции 1921 года, вторая — «Первое высокое восхождение» (The First High Climb) — об экспедиции 1922 года. На русском языке его работы не издавались, а на английском — перешли за давностью лет в общественное достояние. Я, Александр Юрьевич Румега, сделал их переводы сам и публикую их на условиях открытой лицензии CC-BY-SA. Вы можете свободно копировать и распространять данный текст, использовать его в любых добрых целях (в том числе коммерческих), создавать производные произведения. Нужно лишь указывать имена автора и переводчика и не выдавать этот текст за своё или чьё-то ещё произведение. Дальнейшее распространение копий и производных текстов — на таких же условиях.

А. Ю. Румега, 2014 г.,
Ростов-на-Дону

Рекогносцировка Эвереста

Рекогносцировка Эвереста — это долгая история, и я не ставлю своей целью рассказать её всю сейчас. Что было нужно для достижения нашей цели? Во-первых — в неисследованной стране найти наиболее удобные подходы к различным её частям. Во-вторых, внимательно рассмотрев гору со множества различных точек, прийти к правильному пониманию её формы и найти «уязвимые места» в её «обороне». Наконец, применить наши навыки преодоления горы в том месте, где есть возможность восхождения. Первые две задачи были в значительной степени выполнены в период с 23 июня, когда мы вышли из Тингри, по 18 августа — дня, когда мы достигли Лхакпа-Ла и смотрели сверху вниз — в снежный бассейн, который оказался истоком ледника Восточный Ронгбук. Завершающая фаза рекогносцировки заняла первые три недели сентября, и я назвал её «штурмом», потому что мы намеревались взобраться на гору так высоко, как только сможем.

До этой финальной фазы мы открыли, что вершина горы Эверест сформирована схождением трёх острых гребней. Горные стены, которые находятся между ними, выглядят явно непроходимыми. Южный гребень блокирован южным пиком — труднопреодолимой вершиной на высоте около 28000 футов^{[прим. перев. 1]}. Другие два гребня, западно-северо-западный и северо-восточный — в нижних своих частях столь круты, что пройти там по ним невозможно. Единственно возможный путь восхождения — взобраться на верхнюю часть северо-восточного гребня с северной стороны. Между Эверестом и северным пиком лежит высокое заснеженное седло (на высоте около 23000 футов), и представляется возможным с него подняться выше.

Каким путём идти до этого седла — это определяется рядом обстоятельств, особенно — изобилием топлива в долине Кхарта, которая была рекомендована для прохода с восточной стороны — но на этом пути придётся преодолевать другое заснеженное седло — Лхакпа-Ла (22500 футов), до которого мы уже доходили. Поскольку снег там был твёрдый и устойчивый, это не вызвало затруднений.

Во время нашей рекогносцировки в июле и августе стало очевидным то, что любое серьёзное восхождение на великую гору будет всецело зависеть от погоды — достаточно хотя бы того, что переноска грузов по не растаявшим снегам станет непосильным трудом для наших носильщиков. Наши планы были основаны на допущении, что умные люди, которые предсказывают погоду, не ошибутся. Нам обещали хороший сентябрь. Через некоторое время после начала месяца муссоны закончатся, и затем нам выпадут ясные дни, настолько солнечные и тёплые, чтобы растопить снег, и холодные ночи, чтобы подморозить его; в худшем случае это очаровательное спокойствие может быть нарушено недолгой яростью. Мы решили подниматься при первых же признаках улучшения [погоды] — но это всё было построено на одной лишь надежде, если не на самоуверенности. Когда мы спустились в долину Кхарта, наш передовой базовый лагерь уже был поднят наверх. Он располагался на высоте около 17300 футов на удобном плато, заросшем травой, и от него уже был всего один приемлемый этап пути до следующего лагеря на высоте 20000 футов, где уже стояло несколько лёгких палаток, и припасы уже были там. В тех двух наших лагерях мы, фактически, оставили всё, что нам не было абсолютно необходимым в Кхарте, и потому лишь немного горных припасов пришлось переносить из базового лагеря, когда мы снова поднимались. Нашей первой задачей было снабжение передового базового лагеря пищей и топливом, и начало этому уже было положено — мы собрали здесь целую поленницу дров, тридцать обычных нош. Но на ранних этапах транспортировка вряд ли могла быть затруднительной — в любом случае. Несложно нанять местных кули, и полковник Говард-Бьюри, который шёл следом за нами на короткой дистанции, всеми силами и всячески помогал нам [в найме носильщиков].

В наших планах первой задачей было, конечно, достижение Северного седла; найдя путь к этой точке, мы должны были установить направление атаки — и на этом завершить стадию рекогносцировки. А достижение северо-восточного гребня было уже второй задачей. Поскольку цель разведки — установить, возможно ли восхождение на Эверест, наша задача не может считаться выполненной, пока мы в действительности не покорим его; но для этого важно иметь чёткое представление о финальной стадии [восхождения на вершину], и когда мы сможем достичь большого плеча гребня, мы, по меньшей мере, будем стоять на лучшей позиции, чтобы оценить то, что находится между ним и вершиной. В конечном счёте, мы не видели причин для того, чтобы исключать достижение нашей высшей цели. Это не требует никаких жертв, никаких «жалких концов» — лучше сделать всё по-хорошему. И если окажется, что для проведения большей кампании нужно больше припасов, чем наши кули могут нести — мы можем просто отменить это и достичь меньшей высоты.

Организуя штурм, мы решали, как располагать наш лагерь — вначале на Лхакпа-Ла (или, возможно, лучше уже за ним) на меньшей высоте, затем на Северном седле, и, наконец, настолько высоко, насколько это возможно, где-то под плечом, как думалось, на высоте 26500 футов. Из лагеря на Северном седле нам нужно было нести вверх десять нош по 15 фунтов^{[прим. перев. 2]} каждая — палатки, спальные мешки и еда для, максимум, четырёх сагибов^{[прим. перев. 3]} и четырёх кули^{[прим. перев. 4]}. К выполнению этой задачи было привлечено шестнадцать кули; поэтому двенадцать из них возвращались в день восхождения и ночевали на Северном седле; из допущения того, что им может требоваться сопровождение сагибов, которые также должны спать вместе с кули в том же лагере, было решено оставить там четыре маленькие палатки, а шесть поднять до этой точки.

Это как с лестницей — нижний конец её должен быть сконструирован так, чтобы выдерживать вес всего того, что находится выше. Снабжать ранние лагеря было сравнительно просто. В лагерь, выше следующий после передового базового, припасы нужно было занести перед тем, как мы придём туда ночевать; это сделали носильщики, которые смогли за один день сходить туда и обратно. И такой же план был принят, когда мы второй раз поднимались на Лхакпа-Ла; как я подсчитал, там оставался лишь один день пути до того, как мы сможет стартовать из лагеря на 20000 футах высоты, и тогда мы сможем идти вперёд без задержки. Главная проблема лежала в одном дневном этапе пути от Лхакпа-Ла до Северного седла. У нас могло быть не более двадцати трёх носильщиков, шестнадцать из них провели всё время с партией восходителей, а трёх из них Уиллер частично обучил [альпинизму]; были ещё четверо шерпов — максимальное количество их определялось запасом соответствующей обуви. Но не было необходимости в том, чтобы тащить все грузы [разом] от Лхакпа-Ла; можно было делать обратные переходы с Северного седла — их делали те, кто не оставался там, и те двенадцать, про которых уже было сказано, и которые, при необходимости, должны были переносить припасы в последний день штурма. Этот план так и не был выполнен до конца, и мы не можем уверенно сказать, насколько он был хорош. Но, ввиду нашего опыта, мы можем полагать, что там, где тонко — там и рвётся; провели бы мы лишний день на пути от Лхакпа-Ла до Северного седла, или бы мы достигли Северного седла в соответствии с нашей программой, с минимумом припасов — кули не пришли бы в эту точку второй раз, и партия восходителей оказалась бы отрезанной от своих резервов. И, даже предприняв попытку восхождения в самых лучших условиях, мы были бы вынуждены просить каждого кули носить по 30 фунтов два дня подряд на таких больших высотах — вероятно, это будет уже слишком много для них. Если это мнение верно, то приходиться заключить: у нас не было достаточного количества кули, чтобы осуществить то, что мы намеревались.

В последний день августа Буллок и я ещё раз остановились в нашем передовом базовом лагере. Погода ещё не разъя́снилась, но уже были некоторые признаки её изменения. Но ради кули нужно было идти наверх. В Кхарте им было нечем развлечься, работы для них было немного, рутина затягивала. Сверх того, я желал быть готовым, и представлялось, что начать переноску грузов в следующий лагерь не будет слишком рано. Оснований торопить события также не было. Мы были вынуждены ждать около трёх недель, до 19 сентября, прежде чем двинулись дальше. Задержка не дала ничего полезного. Работа по снабжению нужд нашего настоящего и обеспечению будущего была успешно распределена по долгой истории дней, в которые добавилось больше отдыха и досуга, чем требовалось кому-либо из нас. Благо, наша партия была достаточно большой. Говард-Бьюри и Уолластон, а также Реборн, прибыли 6-го числа, Морсхед и Уиллер — ещё какого-то, и две ночи Херон провёл в нашей компании. Мы сохранили себя в хорошей форме. Но никого из нас не веселило созерцание туч, из которых падал дождь со снегом днём и снег ночью, и нахождение целыми днями в таком тоскливом месте, в ожидании — не прибавляло охоты к приключениям.

Когда же, наконец, погода разъяснилась, стало очевидным, что судьбу нашего предприятия решит солнце: в силах ли оно будет растопить снега? Перед тем, как мы покинули передовой базовый лагерь, у меня были веские основания ожидать нового ухудшения погодных условий, и тогда же было решено, что дальнейшее выжидание ничего не даст. На пути до первого передового лагеря кули были не сильно нагружены, и они достаточно отдохнули, чтобы продолжать поход в следующий день. Поэтому 20-го числа, оставив Буллока сопровождать Уиллера, мы с Морсхедом пошли доставлять четырнадцать нош до Лхакпа-Ла. С нами был один свободный кули, которые ничего не нёс, и Санглу, исполнявший обязанности сирдара^{[прим. перев. 5]}; всего четверо тех, кто торил тропу для нагруженных людей.

Снегоступы не надевали, потому что их не хватало на всех. Хотя наши перспективы достичь высшей точки Эвереста уже были довольно туманными, я намеревался следовать исходному плану до тех пор, пока обстоятельства не заставят переменить его; могло оказаться необходимым провести лишний день в пути к Северному седлу, и в этом случае мы, может быть, могли бы остановиться, не дойдя до Лхакпа-Ла, и разбить лагерь ниже его последних склонов. Но если в первый день нагрузки будут серьёзными — я утверждал, что на следующий день кули должны отдыхать, и тогда второй переход по замёрзшим тропам будет достаточно лёгким. То, мы должны были провести ночь на седле, ещё на несколько сот футов выше (22500 футов), было относительно скромной платой [за тот день отдыха]. Было важным оказать моральную поддержку кули; бесконечно более обнадёживала возможность покорить гребень в полном смысле этого слова — т. е. так, чтобы ясно увидеть оттуда дальнейшие перспективы, и потом спуститься с другой его стороны. Наш старт рано утром 20-го числа был достаточно благополучным. Ночь была весьма холодной, и мы шли по твёрдому хрустящему снегу до ледопада. Но условия тут оказались не лучше того, что мы ожидали, а выше — ещё хуже, чем я мог представить себе. Ведущие не могли сделать надёжные ступени для идущих сзади кули, и каждому по очереди приходилось бороться с движущейся субстанцией тонкомолотого порошка. Трое выбыли из строя в состоянии истощения, и самостоятельно пошли вниз. Двое браво несли свои ноши, пока не бросили их где-то в восьмистах футах ниже перевала. Партия серьёзно сбилась с курса. Но время было на нашей стороне, и постепенно двенадцать оставшихся нош прибыли к месту назначения. Кули выглядели отважнейшими, и не меньший вклад в результат внёс Морсхед, который поочерёдно с трудом шёл впереди, и люди позади него продолжали идти вместе. Какой бы мерой мы не мерили последующий успех — он был обеспечен усилиями этого дня.

И вот теперь мы могли видеть Северное седло более ясно — что позволяло сделать более точные расчёты, и было очевидными, что мы должны изменить наши планы. Мы видели чудовищных размеров стену — её высота, вероятно, достигала 1000 футов, а её поверхность не радовала глаз, ибо была рассечена непреодолимыми бергшрундами, да и угол общего уклона стены был, несомненно, крутым. Про южные склоны Эвереста не могло быть и речи; и даже если было бы возможным избежать непосредственного штурма северной стороны — то и [обходной] путь был бы длинным, сложным и чрезвычайно трудоёмким. Восхождение по этой самой стене было наилучшей возможностью, и я питал хорошие надежды на то, что мы это сможем сделать. Но необученные люди не могут справиться с такой работой, и иметь в связке несколько нагруженных кули, больше или меньше страдающих горной болезнью, сопровождаемых тремя сагибами (также, вероятно, испытывающими воздействие высоты) — такое предложение в тот момент даже не рассматривалось. Экспедиционная партия должна быть настолько сильной, насколько это вообще возможно, чтобы в первую очередь просто дойти до седла, а потом, отдельной операцией, если мы это сможем — перенести туда лагерь. Исходя из такой идеи, я и подбирал партию. Уолластон не мог быть одним из нас — его место было явно не в авангарде. Кроме него, лишь Уиллер обладал достаточным альпинистским опытом, и было решено, что только он сможет составить мне и Буллоку компанию, когда мы в первый раз попробуем взобраться на седло.

Я надеялся, что 22-го в нашем распоряжении будет полный набор кули — но когда настало утро, обнаружилось, что трое, в том числе двое лучших, были слишком больны, чтобы стартовать; из-за этого ноши были заметно тяжелее, чем я планировал. Но все дошли до Лхакпа-Ла ещё до полудня без происшествий. Перевал, обдуваемый злобными порывами северо-западных ветров, был мрачным и холодным. Однако его гребень давал некоторую защиту [от ветра], и мы предпочли поставить наши палатки там, нежели всей партией спускаться по другой стороне [перевала] — я чувствовал, что такое подвергнет нас опасности при возвращении. И вообще завтрашние перспективы меня не радовали. Что насчёт меня самого… не объяснить словами, как я тогда устал от подъёма на это седло; и у моих товарищей не осталось ни искорки от прежней энергии и энтузиазма. Санглу практически вышел из строя; некоторые кули, с трудом поднявшиеся на седло, были более или менее изнурёнными, и даже лучшие из них часто жаловались на головную боль — а это был плохой признак.

Понятно, что до рассвета мы и пошевелиться не могли, но утром 23-го мы встали достаточно рано, чтобы, как я полагал, продолжать двигаться к Северному седлу — если только у нас хватит сил на это. Мы с Морсхедом хорошо спали в [[w:Палатка Маммери|палатке Маммери]. Я, правда, умудрился покалечить эту палатку, сделав две длинных щели в её крыше. Остальным пришлось не так хорошо, но они были вроде бы в форме, и чудный вид из нашего лагеря, открывшийся на рассвете, был ободряющим зрелищем. А вот с кули, однако, всё было по-другому. Те, кто плохо чувствовал себя ночью, не восстановились, и было очевидно, что только сравнительно небольшое количество их сможет дальше идти. В итоге, я собрал десятерых — двое из них возражали против того, чтобы их считали больными, и тянули жребий — кому из них идти замыкающим; но было понятно, что влияние высоты не обошло стороной никого из этих десяти, а у нескольких была серьёзная горная болезнь^[1]. В этих обстоятельствах пришлось решать, какие вещи нести дальше. Говард-Бьюри, Уолластон и Морсхед сказали, что они сразу же пойдут назад, чтобы не обременять партию лишним весом их принадлежностей, и это казалось наиболее мудрым планом. Некоторую часть припасов мы оставили на перевале Лхакпа-Ла в качестве резерва для партии восходителей. В тот ранний час я решил, что это наш лучший шанс на лёгкий день — и после позднего старта и очень медленного передвижения мы ставили палатки на открытом снегу напротив седла. Я мог предположить, что в такой глубокой ложбине, с трёх сторон прикрытой крутыми горными склонами, мы найдём безмятежный воздух и утешимся этим, несмотря на ледяное спокойствие не потревоженного мороза. Однако наступившая ночь была явно не ласковой. Свирепый шквалистый ветер врывался в наши палатки, рвал и потрясал их, угрожая вообще сорвать с креплений и унести прочь, и тогда нам останется только удивляться таким переменам и спрашивать, чего же ещё тут ожидать. А на высоте более 22000 футов ветер был холодный, и он очень мешал спать. Опять же, я верил, что я более удачливый, чем мои товарищи, но Буллок и Уиллер чувствовали себя плохо. Сонливость от недосыпа всегда препятствует раннему старту, и горячее питьё требует времени для приготовления. Но в любом случае, было разумно не стартовать слишком рано и получить преимущества от тёплого солнца в то время, когда наши ноги будут застревать в холодном снегу или ледяных ступенях. Мы вышли в путь примерно через час после восхода солнца, а спустя ещё полчаса мы уже ломали наст на последних склонах под стеной. Мы взяли с собой трёх кули, которые были достаточно здоровы и компетентны, и сейчас им предстояла тяжелейшая работа. Я уж не говорю о вырубании ступеней — когда мы прошли через угол бергшрунда, предстояло ещё много откровенной пахоты; поначалу пришлось взять правее и взбираться по подтаявшему снегу, оставшемуся после схода лавины, а затем — левее, на длинный восходящий траверс, ведущий к вершине. Уже один только переход здесь, немного ниже седла, создавал проблему или опасность возникновения проблемы. Снег здесь лежал под очень крутым углом и был достаточно глубок, чтобы быть неприятным. Очень тяжёлая работа по вырубанию около 500 ступеней оказалась худшим из того, что было на траверсе, и чуть раньше 11:30 мы уже стояли на седле. К тому времени двое кули были явно уставшими, но ещё вполне способными продолжать путь, а третий был сравнительно бодрым. Уиллер думал, что вполне сможет одолеть ещё 500 футов, но уже совсем не чувствовал ступней. Буллок был заметно утомлённым, и шёл на одной лишь силе воли — но шёл, и никто не знал, насколько ещё его хватит. Что насчёт меня, так мне выпала удивительная удача — я вполне нормально спал в обоих высотных лагерях, и теперь был в лучшей форме; потому считал себя способным подняться ещё на 2000 футов — а на большее там просто не было времени. Но что это лежит впереди нас? Мои глаза часто блуждали по сторонам, так как мы поднялись до закруглённой кромки поверх седла — и на последние утёсы, выше которых был уже Северо-Восточный гребень. Если кто-то и сомневался насчёт того, в каком месте можно взобраться на этот гребень, то теперь все сомнения были развеяны. На тех несложных утёсах и снежных склонах не было ничего опасного или трудного. Но тогда был ветер. Даже когда мы стояли под косой небольшого ледникового барьера, он то и дело доставал нас своими жестокими порывами, поднимая рыхлого снега достаточно, чтобы лишить кого-то дыхания. На другой же стороне седла ветер сделался штормовым. А выше было ещё более страшное зрелище. Недавно выпавший рыхлый снег на большой стене Эвереста сдувался с неё, образуя сплошной снегопад, который должен был со всей яростью обрушиться на тот самый гребень, по которому пролегал наш маршрут. Мы могли видеть, как гонимый ветром снег ненадолго поднимался вверх, налетая на гребень — чтобы тут же яростно обрушиться вниз с подветренной стороны, образовав там вертикальную снежную бурю. Увиденного было достаточно; ветер разрешил вопрос; было бы безрассудным идти дальше. Ещё несколько минут мы стояли на седле, чтобы ощутить на себе всю силу его ураганных порывов, а затем стали пробиваться обратно к убежищу.

Утром 25-го нам оставалось только принять окончательное решение. Мы были, очевидно, слишком слабой партией, чтобы использовать выжидательную тактику на такой высоте. Мы должны были либо переносить наш лагерь на седло, либо возвращаться. Серьёзным возражением против дальнейшего продвижения стал недостаток рационов для кули. Если бы мужики были в хорошей форме, для них было бы не слишком сложно вернуться ненагруженными на Лхакпа-Ла и снова взобраться на седло за один день. Но я сомневался, будут ли хотя бы двое из них в такой форме теперь; да и за вычетом этих двух у нас останутся восемь, из которых двое не могли идти — итого оставалось шесть носильщиков, чтобы нести семь нош. Однако расстояние до седла было настолько коротким, что я был уверен в том, что такие трудности могут быть преодолены — тем или иным путём. Наиболее неприятным было то, что партии, и так уже слишком сильно ощутившей высоту, придётся ночевать ещё на 1000 футов выше. Мы должны были ясно понять, что это превышает наши возможности: возвращаться через Лхакпа-Ла, а потом голодными спускаться в долину Ронгбук. Но и это не было бы катастрофой. Наиболее значимым было состояние восходителей. Казалось, мы не настолько сильные, чтобы иметь запас на непредвиденные случаи. Да и что могло бы быть, если бы мы сумели дойти от лагеря до Северного седла? Вторая ночь была бы не менее ветреной, чем первая. Даже если погода разъя́снится, с северо-запада будет продолжать дуть такой же сильный ветер, и каждый день мы будем видеть тучи снега, сдуваемого с гребней горы. Единственное, что могло улучшить ситуацию — это если новый снег не будет выпадать, а весь старый сдуется ветром и упадёт вниз — по местным представлениям, такое вполне может быть. Все аргументы, фактически, были на одной стороне; идти на неоправданный риск — это было бы плохим геройством; и если прямо смотреть в лицо ситуации, то она допускала только одно — неизбежное отступление.

Нужно добавить, что реальная слабость нашей партии стала слишком явной только в ходе нашего возвращения на Лхакпа-Ла в тот конечный день; и можно с уверенностью сказать, что ни один из трёх альпинистов не испытал ни малейшего сожаления о том, что пришлось возвращаться, и ни малейшего сомнения в правильности такого решения. Обстоятельства вынудили нас так поступить, и не оставили приемлемой альтернативы.

Для будущего руководства экспедиционными партиями, никакие соображения не могут быть важнее здоровья её участников и того, что на здоровье влияет. Но здесь мы не можем получить достаточное знание из доклада одного человека, пусть даже врача. Если каждый участник экспедиции напишет полный и откровенный рассказ о своём состоянии здоровья от начала и до конца [экспедиции], уделяя особое внимание воздействиям высоты, мы сможем кое-что узнать об этом. Я это знаю, в основном, с негативной стороны, и в любом случае не точно — как я сам чувствовал себя в различных обстоятельствах и на различной высоте над уровнем моря; я также немного знаю, как это повлияло на состояние Буллока, и ещё меньше о кули. Но, возможно, эти умозаключения будет ценными дополнениями к тому, что ранее было записано другими гималайскими экспедициями.

Мой же собственный опыт, как ни странно, вряд ли сможет послужить этой цели, потому что я был здоров и чувствовал себя хорошо почти всё время, от первого и до последнего дня экспедиции, и на любой высоте. Вроде бы просто жить на большой высоте — уже проблема, но я в моём случае не наблюдалось практически никаких эффектов [от воздействия высоты]. Мой аппетит не снижался. Я ел в больших количествах густую пищу, баранину, «Куэйкер оутс»^{[прим. перев. 6]}, хлеб, бисквиты — в общем, всё, что там у нас было — и часто это было определённо непривлекательным; и после дневного восхождения мне страстно хотелось сладостей (я такое же часто наблюдал за собой и в Альпах, где, в местах вроде Церматта, употребление большого количества сладких пирожных, казалось, только стимулирует мою энергию). И я почти неизменно хорошо спал в почти всех наших лагерях — может быть, на большей высоте мой сон был менее крепким, но и там он был достаточно освежающим забытьём. Удобный участок земли [под палаткой], достаточное тепло^{[прим. перев. 7]}, правильно положенная подушка — это все условия для того, чтобы тело было довольным, и они значили для меня намного больше, чем качество воздуха, которым я там дышал. Один раз я спал на высоте 17000 футов не так хорошо, как обычно; но после этого я поднялся до 20000 футов, где в следующую ночь предался просто божественному забвению, и проснулся только на рассвете, которым с огромным удовольствием любовался. Но не каждому, в самом деле, повезло так, как мне. Аппетит Буллока, который потом, к нашему изумлению, улучшился, в первые три недели был слишком слабым для человека, занятого такой тяжёлой физической работой; к тому же Буллок мало спал в наших самых высоких лагерях. Но в целом по нему нельзя было сказать, что он страдал из-за того, что прожил несколько дней подряд на высоте свыше семнадцати — восемнадцати тысяч футов. Некоторые другие участники экспедиции выглядели не лучшим образом на высоте 20000 футов, и не вполне восстановили силы от ночного отдыха на Лхакпа-Ла. А вот насчёт кули я опасаюсь, что их состояние в высотных лагерях ухудшалось ещё быстрее нашего, и вследствие этого они могли страдать от недосыпа; но в то же время, не раз я наблюдал, что после ночи или нескольких ночей в высотных лагерях (за исключением последних двух) они на следующей день по-любому были не в столь хорошей форме, как накануне — последствия воздействия высоты^[2]. Возможно, стоит добавить то, что после длительного пребывания на высоте около 17000 футов или более, временный спуск может приносить физическое облегчение; но в те два раза, когда мы несколько дней отдыхали на высоте 12000 футов (Кхарта), мне казалось, что при следующем подъёме мы были скорее в худшем состоянии, нежели в лучшем.

Другой аспект этого исследования — долговременное воздействие высоты. Каким будет её влияние на здоровье после двух или трёх месяцев? Когда экспедиционная партия собралась в Кхарте примерно в конце августа, я заметил, что большинство из нас выглядели вполне здоровыми; но не Буллок — он был слишком худой, и ему явно требовался отдых. Посмею сказать, что он получил это с преимуществом. Обо мне стоит заметить, что я полностью выздоровел после мучительной лихорадки и ангины — с помощью тонизирующего средства и без спуска на меньшие высоты. Последние несколько дней нашей рекогносцировки были напряжённым временем, но для такой экспедиции, которая потребовала большей выносливости, чем любая другая, во время которой мы впервые достигли Лхакпа-Ла — я был в отличной форме. И, тем не менее, когда 30 августа мы снова поднялись, горная болезнь началась и у меня, и потом в сентябре я так и не смог полностью восстановить мои прежние силы. Каково было Буллоку, я даже представить себе не могу. Такое ухудшение состояния трудно объяснить, пока мы не допустим, что воздействие высоты может не проявиться сразу, но в итоге она возьмёт своё. Уиллер, чей опыт пребывания в высотных лагерях сравним с нашим, может не согласиться с таким выводом по отношению к нему, но его случай — другой.

Физическое напряжение сил, которое требуется на больших высотах — это другой вопрос, в котором меньше сомнений. Я полагаю, что он уже достаточно хорошо изучен. Особенно я заметил следующее:

1. Быстрая акклиматизация происходит почти так же, как в Альпах, и даже более заметно.
2. Снижение помогает очень слабо; спуск может потребовать больших усилий и усталость продолжит накапливаться, особенно на пологих склонах; необходимо дышать с сознательным усилием даже во время спуска.
3. Разница между тем, что мы сможем делать, например, на 18000 футах и на 20000 футах, будет большей для кули, несущих груз, чем для остальных. Кули всегда начинают чувствовать высоту быстрее. Я это связываю с тем, что лишь немногие из них действительно учились тому, как правильно дышать и экономить свои силы. Конечно, ближе к концу [экспедиции] с ними было значительно лучше, они стали ходить ритмично, но в самом конце большинство из них сделались склонными к спешке. В любом случае, конечно, доставить сразу бо́льшую ношу — это лучше, чем доставить меньшую, но это преимущество не оправдывается снижением темпа ходьбы.
4. Головная боль была вполне обычным явлением и после спуска, и до него; но лично для меня — пока я чувствовал себя хорошо, и не забывал правильно дышать, я не страдал от неё.
5. Расстройство желудка, даже самое незначительное, весьма снижает выносливость и отнимает силы.
6. На последних этапах [горной экспедиции] для того, чтобы продолжать прилагать физические усилия, требуется более долгий отдых — два полных дня; не могу сказать, в результате чего так получается — то ли от воздействия высоты, то ли от [нашей] непригодности [к таким длительным нагрузкам]. Это относится и к кули, и ко мне самому и, думаю, к остальным тоже.
7. Я был удивлён тем, насколько легко было рубить ступени на высоте 21000 футов. После часа такой работы на твёрдом льду я совсем не устал.
8. У нас мало опыта в скалолазании, но на основе того, что имеется (например, на крутых скатах одного из тех пиков к западу от Ронгбука, на которые мы взбирались), я склонен думать, что наименее утомительный путь восхождения — по таким вот несложным скалистым уступам; и что даже сравнительно сложные уступы могут очень даже могут быть пройдены человеком, находящемся в хорошем состоянии, вплоть до высоты 23000 футов.

И последнее: вероятно, стоит заметить, что было очень немного случаев, когда мне там приходилось сильно напрягать мой ум, и я обнаружил, что умственное напряжение на большой высоте утомляет и приводит к бессоннице. Жизнь лотофага была лучшей во время между экспедициями — вместе, возможно, с небольшой игрой в пикет^{[прим. перев. 8]}.

В человеческих ли силах достигнуть вершины Эвереста? У нас нет одиночного убедительного аргумента, чтобы решить эту проблему. Я как-то чувствовал, когда мы достигли северного седла, что эта задача не была невыполнимой; но это могло быть и заблуждение, основанное на том, какой мы видели гору с этой точки — гора выглядит меньшей, чем она есть на самом деле. Однако есть один фактор, о котором часто забывают, но который говорит в пользу возможности штурма. Чем выше кто-то поднимается, тем меньшим будет воздействие дальнейшего подъёма. Да, подъём на 3000 футов от высоты 17000 футов заметно менее трудоёмок, чем подъём на следующие 3000 футов до 23000; но при этом понижение атмосферного давления с высотой становиться более медленным по мере подъёма; следовательно, разница между усилиями, которые требуется приложить на данном этапе пути и на следующем, тоже становится меньшей, а между последней и предпоследней стадиями она будет наименьшей. Я считаю, что идущие налегке альпинисты в любом случае смогут подняться на 26000 футов, и если они могут пройти столь далеко без изнеможения, то я вполне верю, что и последние 3000 футов не окажутся настолько более трудными, чтобы исключить возможность достижения вершины.

Но рассматривая такую всего лишь возможность, и не учитывая носильщиков, я очень далёк от неоправданных надежд на успех. Я задал вопрос Буллоку перед тем, как мы с ним расстались: «Каковы шансы, что данная партия поднимется в этом году?» После обоснованного размышления, он ответил: «Пятьдесят против одного». Этот ответ выражал и мои предчувствия. Возможно, сейчас, на большем расстоянии от горы, я настроен более оптимистически. Если человек будет осаждать Эверест год за годом, я считаю, что, в конце концов, гора сдастся. Но для каждой отдельной экспедиции шансы на успех, конечно, невелики. Я допускаю, что освящённые веками принципы, принятые в «Альпийском клубе», будут на горе Эверест соблюдаться так же, как и на других горах. Альпинисты, конечно, всегда рискуют; но их опыт показывает, что есть случаи, в которых нужно à priori отказаться [от дальнейшего восхождения]. Партия из двух человек, прибывших на вершину в таком измождённом состоянии, что ни один из них уже не в силах помочь своему товарищу — это, конечно, хороший пример для прессы, но этот «спектакль» может привести к «цензуре» благоразумных мнений. Если кто-то заболеет в последнем лагере, он должен спускаться оттуда как можно скорее и с подходящим сопровождением; и в день окончания экспедиции всё точно так же. И носильщикам, измождённым переноской грузов, нельзя позволять идти вниз самостоятельно — переутомлённые, они ставятся некомпетентными, и за ними нужно как следует присматривать. Это — те сложности и необходимости, которые нам приходится учитывать; но как бы мы не пытались заранее учесть все условия и обстоятельства, от которых зависит успех нашего предприятия, приходится делать вывод, что для каждой отдельной экспедиционной партии шансы на успех, несомненно, малы.

Примечания автора

1. Я этим термином обозначаю не перемежающуюся рвоту, а такое состояние, в котором тело аномально утомляется от физических усилий, и это вызывает заметную несклонность к дальнейшим усилиям.
2. Тем не менее, я считаю, что будет разумной предосторожностью не спать слишком много в лагерях выше 20000 футов.

Примечания переводчика

1. Британский фут — мера длины, равная 0,3048 метра; все высоты указаны в футах над уровнем моря, если не оговорено иного.
2. Английский фунт — мера массы, примерно равная 0,4536 килограмма.
3. Англо-индийское слово «сагиб» (sahib) — обращение индийцев к иностранцу; означает «господин», «хозяин». Но также может употребляться в отношении любого европейца в том регионе. В данной статье сагибы — европейские участники экспедиции.
4. Англо-индийское «кули» (coolie) в Индии и Китае означает местного чернорабочего или носильщика, нанятого европейцем. В статьях Мэллори «кули» означает «носильщик экспедиции». Как правило, это местный житель без должной альпинисткой подготовки, нанятый экспедицией на работу по снабжению горных палаточных лагерей всем необходимым.
5. Сирдар или сардар — здесь бригадир носильщиков (кули), непосредственно руководящий их работой.
6. «Куэйкер оутс» (англ. Quaker Oats) — товарный знак овсяных хлопьев типа геркулеса, которые выпускаются в нескольких вариантах одноименной компанией.
7. Видимо, Мэллори имеет ввиду достаточно тёплый спальный мешок и одежду для сна — откуда ещё возьмётся тепло ночью высоко в горах?
8. Предложение в оригинале «The life of the lotus-eater was best between expeditions — with perhaps a little piquet»; перевод затруднён. lotus-eater — лотофаг (тот, кто кушает лотосы, от которых забывает прошлое) — персонаж из древнегреческих мифов. В переносном смысле — праздный мечтатель, сибарит, живущий в своё удовольствие. Многозначное слово piquet означает карточную игру, но в другом значении — кол, пикет, позорный столб. Какое из значений имел в виду Мэллори, не ясно.