«Былое»: Неизвестные номера журнала. — Кн. 2.
Л.: Лениздат, 1991. — (Голоса революции).
Революция 1848 г. во Франции (Донесения Я. Толстого). Под редакцией и с предисл. Г. Зайделя и С. Красного. Центр. архив Гос. Изд. Ленинград, 1925.
Друг молодости Пушкина, член Союза Благоденствия и собраний «Зеленой лампы», впоследствии друг К. Маркса и посредник между ним и «русскими людьми сороковых годов», Я. Н. Толстой, как известно, значительную часть времени своей заграничной жизни состоял «корреспондентом министерства народного просвещения», т. е. в сущности, агентом 3-го отделения собственной его величества канцелярии, а в конце 1848 года сделался советником русского посольства в Париже. Облик этого «степного помещика», по выражению П. В. Анненкова, блестяще зарисован Д. Б. Рязановым[1].
Упоминая о назначении Я. Н. Толстого советником посольства, Д. Б. Рязанов полагает, что назначение это состоялось по следующим причинам: в бурный 48 год, когда был поставлен вопрос о защите принципа частной собственности, «было бы безумием отказываться от человека, который обладал не только прекрасными „ушами и глазами“, но и искусным пером».
А искусство своего пера Толстой мог доказать, по мнению Д. Б. Рязанова, составляя депеши о событиях в Париже, шедшие в Министерство иностранных дел от имени русского посла Н. Д. Киселева, краткое содержание которых излагал с большими похвалами в своем известном труде проф. Мартенс[2].
Это предположение весьма вероятно. Хотя Толстой был официально назначен советником посольства только 29 декабря 1848 года, но из донесений, печатаемых в настоящей книге, видно, что поручения он выполнял и даже официальные разговоры от имени посольства вел уже в июле (см., напр., донесение от 8/20 июля о беседе с польскими эмигрантами и от 3/15 августа о поездке в Лондон по личным делам, но и с депешами от Киселева). Однако окончательный ответ на этот вопрос можно было бы дать только по ознакомлении с этими посольскими депешами. К сожалению, в разбираемой книге этих депеш не имеется. Донесения, содержащиеся в ней, не были посольскими депешами. Они предназначались для шефа жандармов графа А. Ф. Орлова и являются, таким образом, донесениями заграничного агента 3-го отделения. Но и эти донесения могли создать впечатление об искусном пере Я. Толстого и послужить причиной к назначению его советником посольства. Таким образом, вопрос об авторе депеш Киселева не может считаться решенным.
Печатаемые в настоящей книге донесения имеют, несомненно, громадный интерес. Авторы предисловия совершенно справедливо указывают, что в донесениях «поразительно верно схвачен смысл совершающихся событий», поняты «движущие силы революции, характер классовых противоречий, разъедающих французскую общественность». Но, по их мнению, это не столько заслуга Толстого, сколько вина обстоятельств — «крайнего обострения и обнаженности классовой борьбы, развернувшейся во Франции». Позволительно, однако, думать, что здесь сыграла некоторую роль образованность и одаренность автора донесений. Последние являются отнюдь не простой передачей того, что у всех на глазах и ясно само собой, а и глубоким проникновением в отдельные моменты и общие вопросы движения. Надо полагать, что Толстой, видавший виды и людей, имевший довольно близкое общение с Марксом, мог приобрести эту способность проникновения.
В донесениях Толстого, прежде всего, находим интересную характеристику экономического положения Франции в 1848 году. «Банкротства с каждым днем учащаются; государственные бумаги падают с ужасающей быстротой; золото растет в цене с быстротою, порождающей серьезную тревогу; кредитные билеты уже понизились на 75 на 1000», — пишет он 29 февраля (12 марта). Именно в связь с таким положением Толстой ставит обострение классовой борьбы и популярность социалистических идей в рабочем классе. С первых же донесений он предвидит неизбежность столкновения между рабочими и временным правительством и замечает распространенность лозунгов о замене данного состава правительства «испытанными патриотами, людьми, не знающими колебаний».
Наблюдения над ролью рабочего класса в революции приводят русского полицейского агента к поучительным размышлениям. «Все крупные города, в которых правительство имело неосторожность допустить открытие многочисленных фабрик, являются, особенно в дни, когда работа не производится, ареной шумных сборищ, обычно предшествующих бунтам. Вообще фабричные рабочие составляют самую беспокойную и самую безнравственную часть городского населения; вот почему следовало бы ограничивать их численность в столицах и образовывать изолированные фабричные центры».
Конечно, не в этих глубокомысленных советах следует видеть проникновение в смысл событий. Оно --в понимании роли рабочих в революции. Оно — также в оценке политических сил противоположного лагеря.
Паника не владела Толстым. Он не думал, что наступает последний момент для «священного принципа собственности». Напротив, он уже в донесении от 17/29 февр. утверждает, что «девять десятых французов против республиканского образа правления», и предвидит восстановление монархии. Он внимательно ищет в потерявшей голову массе представителей имущих классов — сил и вождей, могущих восстановить порядок. Как и следовало ожидать, его первой надеждой был Ламартин — лидер антисоциалистического большинства временного правительства. Для Толстого сразу стало ясно, что не только социализм, но и революция, и республика не имеют в лице Ламартина искреннего приверженца. Ламартин, характеризует его Толстой, делает все от него зависящее, чтобы «очистить Париж от разбойничьей шайки, составляющей основу того, что здесь называют „суверенным народом“». «Чтобы управлять движением, он принужден был, так сказать, олицетворить собою республику и заставить замолкнуть свои собственные убеждения». Его действия — «великий шаг к торжеству человечности». Но утопающий хватается за соломинку. Таковы только первые отзывы Толстого о Ламартине. В дальнейших донесениях он рисует его с самой смешной стороны: как человека самовлюбленного, глубоко убежденного в своей популярности, преждевременно хвастающего своим будущим президентством, наконец, как человека, лишенного всяких убеждений. Да и все временное правительство представляется ему состоящим из посредственностей. Это люди, «не имеющие никакого представления об административном, политическом и государственном управлении, правда, в них много усердия и преданности идее, но их неспособность и их бессилие — явны». Как ни относиться к этим отзывам русского агента, но несомненно, что они совпадают с отзывами людей совсем другого лагеря, людей, бывших в оппозиции временному правительству слева. «Временное правительство, — писал Герцен, — приняло за главный вопрос успокоить среднее состояние во Франции и встревоженные правительства в Европе. Оно не верило в свое собственное дело и оттого погубило его… Новой, государственной, построяющей мысли у него не было; отсюда это неприятное, нестройное колебание между двумя направлениями».[3]
Накануне открытия Национального Собрания Прудон писал о временном правительстве: «Эти республиканцы-любители, эти дворяне демократии имели такое понимание революции, такой страх перед народом, что, лишь придя к власти, они обратились ко всем посредственностям страны»[4].
По мнению Толстого, высказанному еще в марте, Франции нужен «человек решительный, выдающегося ума… Это должен быть человек из военной среды, в большом чине, высокой репутации». Он должен был бы стать во главе армии и спасти столицу от «господства в ней подонков населения». И Толстой уверен, что армия «будет беспощадна к черни». Таким образом, не только ожидание, но и предсказание июньской расправы имеются в донесениях Толстого задолго до того, как она пришла.
Любопытно также, что деятельность Кавеньяка не вызвала большого восторга у Толстого. Правда, он, наконец, совершил расправу, но для Толстого ясно, что и это — еще не вождь. «Он боится скомпрометировать себя навсегда в глазах красной республики, порывать с которой он не желает». В нем нет готовности идти до конца против республиканских принципов. Напротив, с большим вниманием следит Толстой за растущей популярностью Луи-Наполеона и уже до июньского восстания (донесение от 1/13 июня) указывает на него, как вероятного кандидата в президенты республики, прибавляя к этому, что народ, солдаты и значительная часть торгового класса желают его видеть с титулом императора.
Мы находим, таким образом, что донесения Толстого обнаруживают проникновение в смысл событий. Но, конечно, фактическая сторона его сообщений подлежит серьезной проверке. В рассказах о несимпатичных ему деятелях революции он повторяет ходячие анекдоты о продажности, безнравственности и т. п. Поведение Луи Блана в день 15 мая он освещает согласно рассказам врагов председателя люксембургской комиссии. Эти рассказы совершенно не совпадают с собственным свидетельством Луи Блана, его общим политическим обликом и свидетельством некоторых других лиц[5].
Донесения Толстого сравнительно немного дают для понимания русской политики 1848 года. Но кое-что все же дают. В качестве представителя посольства Толстой имел очень интересный разговор с делегацией польских эмигрантов. Среди последних в этот момент довольно неожиданно проявилось течение в пользу «ориентации» на Россию. И делегаты убеждали Толстого, что Россия — главная представительница славянства — заинтересована в восстановлении независимой Польши теперь, когда на очереди стоит национальное объединение Германии и Италии. По словам делегатов, если Россия не согласится на восстановление Польши, это восстановление состоится помимо России, так как и Германия и Франция готовы этому содействовать. Толстой, однако, хорошо понял причину этого шага польской эмиграции. Вопреки утверждениям делегатов он говорит, что «последние волнения в Познани лишили симпатии Германии и что положение их во Франции стало тоже менее благоприятным, особенно после событий 15-го мая, предлогом для которых послужила Польша, они стараются создать себе новое положение и находят лишь этот единственный выход для избежания полной изолированности и нищеты». Но могла ли Россия встать на путь, который ей указывали польские эмигранты?
Собственно говоря, перед Россией давно стояла дилемма: или победоносное завершение традиционной борьбы с турками и для этого обращение за содействием к национальным движениям славянских народов и, следовательно, примирение с поляками; или продолжение русификаторской политики в Польше, подозрительное отношение к национальным движениям вообще и отказ от завоевательных намерений по отношению к Турции. Примирение на Висле для натиска на Дарданеллы или, напротив, отказ от Дарданелл и суровое давление на Висле. Только так стоял вопрос. И николаевская дипломатия избирала последний путь. В ее глазах поддержка национальных движений требовала измены консервативным принципам. Когда Бакунин в «Исповеди» посоветовал Николаю стать во главе славянского движения, Николай отказался «стать в голову революции». И на донесении Толстого последовала резолюция, предлагавшая полякам сдаться без всяких условий, с тем чтобы «по прежним примерам судить их военным судом».
В заключение не можем не выразить еще раз пожелания, чтобы были изданы, наконец, и депеши Киселева о событиях 1848 года.
- ↑ См. его книгу «Карл Маркс и русские люди сороковых годов». Петроград, 1918. Стр. 56—78. См. также: Б. Л. Модзалевский. Я. Н. Толстой. — «Рус. старина», 1899, сентябрь и октябрь.
- ↑ Соб. трактатов и конвенций, т. XV, стр. 223—235.
- ↑ Полн. собр. соч. А. И. Герцена, ред. Лемке, т. VI, стр. 83.
- ↑ Proudhon. Oeuvres complХtes. Tome XVII. Paris, 1868, pp. 22—23.
- ↑ См. стр. 74—75 у Толстого, а также: Луи Блан. История революции 1848 года. Русск. пер. СПБ, 1907. Стр. 437—440.