Ребекка Эльканъ.
правитьПегницъ — рѣка некрасивая, хоть она и протекаетъ черезъ старинный городъ Нюрнбергъ и въ былыя времена по имени ея даже былъ названъ цѣлый орденъ поэтовъ. Пегницъ клубится подъ каменными мостами, а потомъ катитъ свои невеселыя воды по уклону дальше, къ еврейскому городу Фюрту, гдѣ рѣка точно крадется мимо сѣрыхъ улицъ, подмачивая трухлыя стѣны скучныхъ домовъ, въ которыхъ отъ этого заводится сырость, и избитыя ступени каменныхъ лѣстницъ.
Что-то жуткое, недоброе есть въ этой рѣкѣ; за городомъ она сливается съ другой рѣкой и обѣ онѣ, словно опозоривъ прежнія свои имена, принимаютъ третье, совсѣмъ новое имя.
Поднявшись отъ берега въ городъ, вы попадаете въ самую старинную часть его. Здѣсь стоятъ дома съ аристократическими фронтонами, видавшіе лучшіе дни. Красивая синагога высится, словно шотландскій замокъ Тюдоровъ, окруженная дворами, пристройками и обнесенная высокой стѣной — твердыня вѣры, занесенная изъ далекой восточной страны. Ратуша, построенная въ стилѣ дворца Дожей, кажется такъ не у мѣста въ маленькомъ франконскомъ городкѣ. Одна изъ стѣнъ ея выходитъ на коротенькую, круто идущую въ гору улицу, которая зовется Бранденбургской, въ честь Гогенцоллерновъ, которые всего какихъ-нибудь сто нѣтъ тому назадъ владычествовали надъ этой страной.
Но довольно воспоминаній! Въ этомъ старинномъ еврейскомъ городкѣ немало слѣдовъ, дающихъ почувствовать ходъ культуры, исторіи новыхъ временъ и, когда вы впервые попадаете въ эти узкія улицы, съ скученными домами, вамъ кажется, что здѣсь судьба научилась не просто идти, а красться вдоль стѣнъ и никогда уже больше не выйдетъ гордой красавицей къ людямъ.
Желтый свѣтъ мартовскаго вечера уже погасъ на горизонтѣ и раннія сумерки окутали городъ.
На одномъ изъ оконъ дома сестеръ Эльканъ на Бранденбургской улицѣ, откуда открывался дивный видъ на палаццо Дожей, перенесенный въ еврейскій городокъ, висѣлъ билетикъ съ надписью печатными буквами: «Отдаются въ наймы меблированныя комнаты». Внизу рукой было приписано: «Роскошная гостиная и спальня». Передъ билетикомъ стоялъ въ нерѣшимости молодой человѣкъ, высокій, худой, весьма арійскаго типа. Онъ бросилъ еще одинъ взглядъ на палаццо Дожей и вошелъ въ домъ сестеръ Эльканъ. Комната, въ которую онъ попалъ, представляла собою нѣчто вродѣ конторы, однако тамъ сидѣла женщина и шила.
То была фрейлейнъ Сабина Эльканъ, одна изъ составныхъ, частей фирмы «Сестры Эльканъ». Ей было на видъ лѣтъ пятьдесятъ и на пришедшаго она произвела пріятное впечатлѣніе, такъ какъ у нея еще сохранились зубы и волосы.:
Относительно комнатъ они скоро сговорились. Мебель въ нихъ была старинная, краснаго дерева сороковыхъ годовъ съ круглыми ножками, и диванъ въ видѣ раздвинутой въ ширину лиры, на которой вмѣсто струнъ натянута была зеленая репсовая обивка.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ, худощавая, съ умными глазами и рѣзкими движеніями, освѣдомилась наконецъ у посѣтителя:
— А позвольте узнать, съ кѣмъ имѣю честь?..
— Фонъ-Розенкрейцъ, — былъ отвѣтъ.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ удивилась и обрадовалась этой частицѣ «фонъ», но скрыла и радость, и изумленіе.
— Вы, по всей вѣроятности, нигдѣ не служите? — тонко спросила она.
Потому-ли, что господинъ фонъ-Розенкрейцъ не понялъ значенія этихъ словъ, потому-ли, что онъ хотѣлъ разъ навсегда положить конецъ разспросамъ, онъ отвѣтилъ: — Я ученый, изучаю исторію французскихъ эмигрантовъ въ Франконіи. Меня направили сюда изъ Эрлангена, такъ какъ отсюда всего удобнѣе посѣщать старинныя селенія. Я пребуду здѣсь нѣсколько недѣль и часто буду уѣзжать. Плату за мѣсяцъ впередъ я готовъ внести хоть сейчасъ же.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ вначалѣ учтиво отнѣкивалась, но затѣмъ охотно взяла деньги. Они обмѣнялись еще нѣсколькими фразами, подсказанными положеніемъ, но она все не уходила. Ей хотѣлось сейчасъ же отплатить новому жильцу откровенностью на его откровенное заявленіе о времени и цѣли его пребыванія здѣсь.
— Извините, господинъ баронъ, — какъ это все удачно вышло! — къ намъ какъ разъ приходитъ обѣдать — я это дѣлаю ради его покойной матери: ей бѣдняжкѣ-таки порядочно трудно было пробиваться на свѣтѣ одинокой — одинъ молодой человѣкъ; онъ себѣ учится въ гимназіи; ну, тутъ нашлись добрые люди, которые платятъ за него. Его зовутъ Рензсъ; онъ изъ Вильгельмсдорфа…
— А, изъ Вильгельмсдорфа! Значитъ, потомокъ французскихъ поселенцевъ.
— Вотъ-вотъ. Я это и хотѣла сказать господину барону. У Конрада гордость въ крови. Хотя — гордиться ему собственно нѣтъ причины. Отца у него не было вовсе, да и мать такая жалкая, Богъ съ ней! Ну, все-таки она кое-что скопила для Конрада. Онъ живетъ у г. учителя въ Бургфарнбахѣ — тутъ нашлись люди, взяли мальчика на свое попеченіе. Мы тоже его жалѣемъ. Онъ способный, пробьетъ себѣ дорогу, если возьметъ себя въ руки. Я всегда говорю: отъ гордости пользы мало; нечего носъ драть передъ людьми. Но если г. баронъ приметъ его, онъ сумѣетъ оцѣнить эту честь.
— Я бы предпочелъ, чтобы это было попозже: денька черезъ два, — ласково сказалъ Розенкрейцъ. — Сейчасъ у меня много работы.
— У насъ домъ спокойный — я всегда говорю, что нашъ домъ самый спокойный въ Фюртѣ — у насъ тутъ тишина…
За окномъ заливался звонокъ электрическаго трамвая, но фрейлейнъ Сабина Эльканъ не видѣла въ этомъ никакого противорѣчія со своимъ утвержденіемъ.
Оставивъ новаго жильца, фрейлейнъ Сабина пошла въ одну изъ заднихъ комнатъ. Здѣсь сидѣли ея родственницы: тетка, фрау Сара Эльканъ, урожденная Шарлахъ, и племянница, семнадцатилѣтняя Ребекка Эльканъ.
Тетка, которой было далеко за шестьдесятъ, выполняла, хоть и неофиціально, обязанности одной изъ плакальщицъ при мѣстной религіозной общинѣ. Ея почтенное призваніе состояло въ томъ, чтобы являться въ семьи, облачившіяся въ трауръ вслѣдствіе смерти кого-либо изъ ихъ членовъ, и помогать имъ читать молитвы надъ усопшимъ и изливать свою скорбь въ громкихъ жалобахъ и причитаніяхъ. У фрейлейнъ Сабины Эльканъ было свое занятіе: она мастерски шила «заргенесъ» — смертные саваны на всѣхъ членовъ общины, изъ первосортнаго, чудеснѣйшаго, нерѣдко шелкомъ отливающаго полотна. Нельзя сказать, чтобъ это была печальная работа, потому что саваны ей очень рѣдко заказывали для покойника. Добрый еврей, какъ только онъ переходитъ въ положеніе полноправнаго члена общины заказываетъ себѣ саванъ и надѣваетъ его каждое десятое число мѣсяца тишри (октября) на праздникъ очищенія. Точно также и каждая порядочная еврейка. Такъ что значеніе савана очень почетное. Онъ по большей части знаменуетъ собою наступленіе возмужалости и вступленіе въ бракъ.
А вотъ братъ ея, Гиршъ Эльканъ, тотъ занимался торговлей, скупалъ хлѣбъ и скотину, даже и на мѣстѣ, въ имѣніяхъ, если ему удавалось запопасть какого-нибудь мужика. Въ конторѣ всегда висѣла табличка съ расписаніемъ дней аукціоновъ и сроковъ платежей по заложеннымъ недвижимостямъ его окрута; и сама фрейлейнъ Сабина кое что смыслила въ этихъ дѣлахъ, такъ какъ ей приходилось помогать брату, который былъ все время въ разъѣздахъ по дѣламъ, то въ Гунценгауаенѣ, то въ Фейхтвангенѣ, Динкельсбюлѣ, Трейхтлингенѣ, Росшталлѣ, Лейтерсгаузенѣ, Цирндорфѣ и какъ тамъ они еще называются, всѣ эти маленькіе торговые городки.
Итакъ, фрейлейнъ Сабина пошла къ своимъ родственницамъ и, такъ какъ она была женщина умная, то тетушкѣ разговоръ съ новымъ жильцомъ она для формы передала въ такомъ видѣ, какъ будто это дѣло было еще нерѣшенное. Ибо тетушка была обидчива и надо было, хотя для виду, обставлять все такъ, чтобъ окончательное рѣшеніе принадлежало ей.
— Ребеккочка, — сказала она — ты бы пошла себѣ немножко погулять. Можешь кстати захватить у Шиммеля пачку свѣчей за 75 пфенниговъ. Тебѣ надо побыть на воздухѣ, а у него свѣчи дешевле, чѣмъ у нашего сосѣда.
Ребекка Эльканъ послушно встала и поспѣшно вышла изъ комнаты. Она надѣла свободную синюю суконную кофточку и маленькую шапочку на голову.
Часы на башнѣ палаццо Дожей показывали уже больше шести.
Ребекка Эльканъ торопилась.
На окраинѣ стараго города, на улицѣ, которая ведетъ уже за городъ, въ Бургфарнбахъ, она остановилась. На мосту стоялъ, видимо дожидаясь ея, молодой человѣкъ съ велосипедомъ. Онъ все время вглядывался въ темноту и, какъ только показалась молодая дѣвушка, поспѣшилъ ей на встрѣчу. Они молча поздоровались и поцѣловались, какъ будто долго были въ разлукѣ, хотя разстались всего нѣсколько часовъ тому назадъ.
— Я зналъ, что ты придешь, — не безъ пафоса объявилъ молодой человѣкъ. — Видишь-ли, намъ никогда не удается поговорить; мы остаемся наединѣ только урывками. И потому я изложилъ тебѣ письменно всѣ мои планы. Возьми съ собою письмо, прочтешь его сегодня ночью. А на завтра ты отпросись у тетки. Я принесу тебѣ на завтра приглашеніе на кофе въ Бургфарнбахъ, отъ старушки Горндашъ. И я тоже буду. Мы уйдемъ пораньше, будто для того, чтобъ не опоздать на поѣздъ, и я провожу тебя пѣшкомъ домой. Тогда все и обсудимъ.
Ребекка Эльканъ безъ малѣйшихъ признаковъ удивленія взяла отъ него толстое письмо. Они часто писали другъ другу.
— Конни, а мнѣ все-таки что-то страшно, — выговорила она тихонько, глухимъ, какъ будто немного усталымъ, низкимъ голосомъ.
Конни Ренэсъ предусмотрительно оглядѣлся вокругъ, — нѣтъ ли людей. По близости никого не было. Онъ нагнулся и снова поцѣловалъ блѣдныя уста Ребекки Эльканъ.
Это была славная парочка, — оба молодые и красивые. Большіе голубые скорбные глаза Ребекки теперь свѣтились и сіяли. Она любила Конрада Ренэсъ. И юноша тянулся всей душой къ этой худенькой, замкнутой еврейской дѣвушкѣ. Но объ этомъ никому не надо было знать, потому что изъ христіанина и еврейки, по воззрѣніямъ той среды, гдѣ они жили, никогда не можетъ выйти пары. И вообще молодому человѣку, который еще не кончилъ гимназіи, не время думать о дѣвушкахъ.
Конрадъ Ренэсъ нагнулся еще ниже къ Ребеккѣ. Сквозь его нѣжность теперь пробивалась страсть; поцѣлуи перемежались словами: «Потерпи немного… скоро, скоро… все будетъ иначе… совсѣмъ по другому»…
Ребекка Эльканъ поспѣшила вернуться домой и, какъ всегда, сѣла ужинать вмѣстѣ съ теткой и бабушкой. И за ужиномъ было все, какъ всегда. Ей казалось, что у нихъ въ домѣ всегда говорятъ одно и то же, хотя бы рѣчь шла о самыхъ различныхъ событіяхъ.
— Что скажутъ Фарнтроги? что подумаетъ г. Апфельбаумъ?
Ребекка сообразила наконецъ, что рѣчь идетъ о христіанинѣ-квартирантѣ, съ которымъ, противъ ожиданія, примирить тетю Сару оказалось не такъ то легко.
— Да вѣдь я же изъ-за Конрада. Вѣдь я же тебѣ говорила, что г. баронъ интересуется эмигрантами.
Сабина и тетя Сара переглянулись. Тайна, окутывавшая происхожденіе Конрада, была извѣстна только имъ. Онѣ-то знали, кто его отецъ — еврей, спутавшійся съ христіанкой, одинъ изъ Элькановъ, который потомъ уѣхалъ въ Америку и пропалъ тамъ безъ вѣсти — потому-то въ домѣ Элькановъ и относились съ такимъ участіемъ къ судьбѣ Конрада.
У Ребекки Эльканъ была своя собственная маленькая комнатка, обособленная отъ всѣхъ прочихъ и помѣщавшаяся въ мансардѣ лицевого фасада. Въ этой мансардѣ, кромѣ Ребекки, спала еще только служанка-христіанка…
На башнѣ пробило уже полночь.
Теперь только могла Ребекка прочесть письмо Конрада Ренэса. Оно занимало много страницъ, такъ какъ буквы у Конрада были такія же требовательныя, какъ и самъ онъ: онѣ не хотѣли умѣщаться въ отведенномъ имъ тѣсномъ пространствѣ, но господствовали надъ нимъ, какъ мысли Конрада стремились господствовать надъ всѣмъ окружающимъ.
"Ребекка, — такъ начиналось письмо — моя любимая и мужественная Ребекка! Ты знаешь, что я не могу стерпѣть всего того, что со мною дѣлаютъ и намѣрены дѣлать. Ты сама презирала бы меня за безхарактерность и безволіе, еслибъ я покорился и позволилъ сдѣлать изъ себя мелкаго чиновника, который свою силу и молодость рабски отдаетъ на служеніе малымъ дѣламъ.
"Мой планъ — иной. Я хочу бѣжать во Францію, въ вольный край, который не только колыбель моихъ предковъ, но и мое духовное отечество. Тамъ, гдѣ могъ возникнуть Наполеонъ, гдѣ и сейчасъ еще человѣкъ изъ народа можетъ сдѣлаться министромъ, найдется мѣсто и для меня. Сынъ, не знающій отца, возвращается въ отеческій домъ. Франція въ наши дни — страна духовной свободы, первая въ Европѣ, если не въ цѣломъ мірѣ. Я сдѣлаюсь журналистомъ и, если тамъ, откуда я ухожу, будутъ издѣваться надо мной, то вѣдь издѣвались и надъ Генрихомъ Гейне.
"Обдумай все это, моя Ребекка, и пойми меня. Ты читала мою статью, которую я долженъ былъ отдать въ анархистскій журналъ, къ сожалѣнію, подъ всевдонимомъ. Ты знаешь, что свобода и самоопредѣленіе личности — великое дѣло. Мое мѣсто во Франціи. Языкомъ я владѣю. У меня не можетъ быть ни въ чемъ недостатка.
"А теперь слушай дальше: намъ придется разстаться. Но разлука не убиваетъ любви, наоборотъ, усиливаетъ ее. Мы будемъ тосковать, но такая тоска и создаетъ самое великое въ мірѣ, ибо всѣ великія дѣла на свѣтѣ творились во имя любви. Если я останусь здѣсь и не добуду славы, намъ придется ждать и ждать безъ конца. Будемъ храбры. Ребекка. Лучше перенести краткое, жгучее горе, чѣмъ долгую жизнь врозь, какъ чужіе. Потому что вѣдь наша разлука не затянется, и я добьюсь возможности взять тебя къ себѣ.
"Ты знаешь, на Пасху — въ этомъ году она ранняя и почти совпадаетъ съ вашей, еврейской, — мой товарищъ по классу, Гюснеръ, пригласилъ меня погостить къ своимъ родителямъ, въ Вюрцбургъ. Здѣсь уже рѣшенный вопросъ, что я ѣду къ нему на всѣ двѣ недѣли. Но Гюснеру я обѣщалъ пробыть у него всего только одинъ день и, такъ какъ я не настолько друженъ съ нимъ, чтобы повѣрять ему мои тайны сказалъ ему, что хочу постранствовать немного. Такъ что до начала занятій въ школѣ меня не хватятся, а когда хватятся, я уже давно буду въ Парижѣ. Денегъ у меня собрано достаточно, чтобы прожить тамъ, пока я не пристроюсь гдѣ-нибудь въ редакціи — что будетъ для меня первой ступенью. На счетъ того, куда я буду писать тебѣ до востребованія, мы еще условимся.
"До моего совершеннолѣтія остается еще больше года. Такъ долго я не выдержу. Я не могу больше выносить этого убогаго существованія. И для нашего будущаго это совершеннолѣтіе не имѣетъ значенія — оно ничего не принесетъ, кромѣ того же томительнаго ожиданія втеченіе нѣсколькихъ лѣтъ какого-то жалкаго мѣста канцелярскаго чиновника.
"А мы не хотимъ ничего будничнаго и банальнаго. Я хочу необычайнаго, ибо только это можетъ быть великимъ; я хочу этого для насъ.
«И электрическій токъ сужденной намъ рокомъ любви свяжетъ насъ неразрывнымъ союзомъ, которому не страшна будетъ и рана недолгой и необходимой разлуки. Я знаю, ты и вдали будешь чувствовать жаръ моей любви; будешь чувствовать меня, какъ и я буду чувствовать тебя, въ ожиданіи часа, который соединитъ насъ навсегда.
Не забудь завтра надѣть твой шейный платочекъ, совершенно такой же, какъ у меня — мы помѣняемся ими».
Ребекка Эльканъ сидѣла въ мансардѣ, выходившей окнами на палаццо Дожей. Было уже за полночь. Съ другого конца улицы, изъ пивныхъ «Бранденбургеръ-гофъ» и «Три волхва», еще доносился шумъ и пѣніе. Но. мысли молодой дѣвушки были далеки отъ окружающей ее дѣйствительности.
Мысли ея были полны тѣмъ, у кого было такъ много мужества, не только мужества гордыхъ словъ, о которыхъ Ребекка знала, что они его собственныя, — но и мужества смѣлыхъ поступковъ. Она была истой дочерью своего города, изъ котораго столько сыновъ его выселились въ Америку — правда, идя по проторенной дорогѣ, къ опредѣленной цѣли, съ рекомендательными письмами, связями и знакомствами. Поэтому ей не казалось неслыханнымъ и страннымъ, что человѣкъ хочетъ искать счастья и строить свою жизнь въ чужой странѣ, а не въ той, гдѣ онъ родился.
Самъ по себѣ, такой планъ былъ даже ближе ей, чѣмъ Конраду. Она даже не вполнѣ сознавала, какъ онъ самъ ошеломленъ смѣлостью своего рѣшенія.
Семиты раньше созрѣваютъ, раньше становятся взрослыми и добытчиками. Ребеккѣ Эльканъ казалось вполнѣ понятнымъ и естественнымъ, что Конни не хочется остаться въ ихъ городкѣ, довольствоваться тѣсными рамками жизни, вѣчной зависимости мелкаго чиновника. Вѣдь у него не было даже семьи, которая бы заботилась о немъ, сглаживала ему путь и поддерживала его. Чужіе люди — школьный учитель, доброжелательная старая дѣва — хлопотали о будущемъ Конрада, хотѣли втиснуть его въ узкія рамки, въ которыхъ ему было бы мучительно жить. Быть можетъ, они надѣялись, что найдутся стипендіи, благотворители, — и изъ него можетъ выйти пасторъ, проповѣдникъ слова Божія въ какой-нибудь старинной деревушкѣ, въ той странѣ, гдѣ нѣкогда нашли себѣ вторую родину выходцы изъ Франціи.
Ребекка была еврейка, и ей такія перспективы сулили только отреченіе.
Да, Конни надо ѣхать. Вѣдь онъ ѣдетъ въ Парижъ и, когда онъ называлъ Францію своимъ духовнымъ отечествомъ, слова эти находили какой-то откликъ въ ея душѣ.
Въ чердачную комнатку Ребекки Эльканъ вошла Судьба и поцѣловала ее въ блѣдныя уста. У Судьбы было мрачное, замкнутое лицо юнаго Ренэса, душа котораго была открыта только для Ребекки Эльканъ. И Ребекка тосковала по горячимъ губамъ своей Судьбы, и въ тревожныхъ грезахъ одинокой ночи представляла себѣ, какъ это будетъ, когда она пріѣдетъ въ огромный чужой городъ нонъ, такъ долго ждавшій, приметъ ее въ свои жаркія объятія.
Разбросанные по столу листки письма творили обѣты и смѣлые подвиги — стѣны маленькой комнатки раздвигались — и шумы стараго города вплетались въ сонныя грезы Ребекки шумомъ большой рѣки, которой мы ввѣряемъ себя, чтобы плыть въ страну чудесъ.,
Желтый свѣтъ мартовскаго вечера еще горѣлъ на горизонтѣ, когда Ребекка Эльканъ и Конрадъ Ренэсъ оставили позади себя, селеніе Бургфарибахъ и направились къ Фюрту. Юный авантюристъ, которому не исполнилось еще и двадцати лѣтъ, самъ упиваясь чарами своего голоса и своей красоты, говорилъ о гордыхъ планахъ на будущее.
Ребекка Эльканъ молча шла съ нимъ рядомъ. Она не владѣла, какъ онъ, даромъ слова.
Пока онъ говорилъ, она уходила мыслью и чувствомъ въ прошлое, къ тѣмъ днямъ, когда оба они впервые сознали, что они любятъ другъ друга. Она долго сердилась на Конни, на его властный тонъ и неуважительное къ ней отношеніе — пока случайно не убѣдилась, что онъ относится къ ней такъ только потому, что думаетъ, что она его не любитъ.
— Странно! — думала Ребекка. — Съ этого дня ни разу онъ не далъ ей почувствовать, что онъ — христіанинъ, иной вѣры, сынъ иного народа.
И всегда было въ ней такое чувство, какъ будто его и ея кровь давно уже пульсируютъ родственнымъ ритмомъ и оба они, чуждые всѣмъ другимъ людямъ, принадлежатъ одному и тому же міру.
Пока Конрадъ говорилъ, она смотрѣла на него со стороны. Что-то темное и необъяснимое сквозило порой въ его красивомъ лицѣ, немного римскаго типа. И осанка у него была гордая и свободная — казалось Ребеккѣ — не смотря на то, что жилъ онъ бѣдно и выросъ въ зависимости отъ другихъ. Онъ могъ носить неуклюжее платье, плохо сшитое деревенскимъ портнымъ, и какую попало шапку — это не вредило ему.
Дорога была безлюдна. Конни и Ребекка шли подъ руку. Вѣтеръ слегка развѣвалъ волосы молодой дѣвушки.
— Это мартовскій вѣтеръ, — говорилъ Конни — весенній вѣтеръ, опрокидывающій все устарѣлое; и мартовскій вѣтеръ мысли, анархистскій вѣтеръ индивидуальной свободы опрокинетъ когда-нибудь всѣ старые законы и глупые предразсудки.
Дѣвушка изъ старо-еврейской семьи, въ которой прочно укоренились всѣ эти предразсудки, немного испугалась такихъ словъ.
Но любящая дѣвушка сказала съ улыбкой, немного сверху внизъ:
— Ну, Конни, нашихъ старыхъ устоевъ, я думаю, не сдуть и мартовскому вѣтру.
Молодой человѣкъ схватилъ ее въ свои объятія и осыпалъ жаркими поцѣлуями.
Съ трудомъ переводя духъ, пошли они дальше.
Теперь вокругъ нихъ былъ мракъ узкихъ улицъ. Крутолобые ночные дома стараго города въ своей недвижности, казалось, таили угрозу. И на Ребекку Эльканъ напалъ какъ бы страхъ передъ жизнью, страхъ передъ будущимъ, которое должно сойти съ рельсовъ привычнаго, безопаснаго, налаженнаго заранѣе…
Послѣдній кварталъ Ребекка прошла одна. Маленькой, едва замѣтной тѣнью скользила она по тротуару.
Дома она ждала упрековъ за позднее возвращеніе, но застала въ цѣломъ домѣ одну только служанку-христіанку, сообщившую, что и тетка, и бабушка ушли и неизвѣстно, когда вернутся, такъ какъ у Грюнталей «бабенька помираетъ».
Ребекка Эльканъ больше ни о чемъ не спрашивала. Только кивнула головой. Она хорошо знала бабушку Грюнталь. Старуха часто бывала добра къ ней и ласкова, и вотъ, она умираетъ.
Мысль о смерти въ эту минуту не была чуждой для Ребекки Эльканъ. Вѣдь смерть и любовь — сестры, и, такъ какъ она любила, вѣсть о смерти не испугала ея, — скорѣе показалась ей необходимой.
Сосредоточившись снова на себѣ, она даже обрадовалась, что передъ нею цѣлый вечеръ, который она проведетъ въ одиночествѣ, не слыша разговоровъ тетушекъ, и можетъ безъ помѣхи отдаться своимъ мыслямъ.
Еще взволнованная послѣднимъ разговоромъ съ Конни, она прошла въ большую комнату, выходившую окнами на улицу — въ «парадную комнату», какъ ее называли. Тамъ стояла мебель и вещи, которыя тетушки не ставили въ комнатахъ для жильцовъ, но которыми онѣ и сами пользовались очень рѣдко.
Тамъ хранилась пасхальная посуда въ старомъ шкафу въ стилѣ барокко, который тетушки берегли, какъ драгоцѣнность. Политура его блестѣла чуть-ли не ярче мѣдныхъ украшеній на немъ; по стѣнамъ развѣшаны были старинныя гравюры въ гладкихъ коричневыхъ рамкахъ; тутъ же стоялъ длинный диванъ съ кучей подушекъ, говорятъ, привезенный изъ Деберндорфскаго замка. Въ шкатулкѣ съ письменнымъ приборомъ, выдвижная стѣнка которой открывалась только, когда нажимали потайную пружину, тетки хранили свой семейный архивъ. Дядюшка входилъ въ эту комнату почти исключительно только на Пасху, когда здѣсь подавали праздничный обѣдъ, послѣ котораго онъ читалъ изъ «Книги» объ исходѣ евреевъ изъ Египта.
При видѣ шкафа съ пасхальной посудой Ребекка Эльканъ вдругъ сообразила, что еврейская Пасха, а вмѣстѣ съ тѣмъ и христіанская, совпадавшая съ ней въ этомъ году, уже недалеки.
И испугалась. Вѣдь на Пасху Конни уѣдетъ.
До сихъ поръ она думала объ этомъ только, какъ о планѣ, осуществленіе котораго — дѣло будущаго, а это такъ близко…
Въ дверь постучали. Машинально и равнодушно Ребекка сказала: «Войдите!»
Передъ нею стоялъ высокій, незнакомый мужчина. Комната была до извѣстной степени освѣщена свѣтомъ газоваго фонаря на улицѣ.
— Фрейлейнъ Эльканъ? — спросилъ незнакомецъ.
— Да, я — Ребекка Эльканъ.
— А я — вашъ новый жилецъ. Нельзя ли мнѣ побесѣдовать съ вашей тетушкой?
Ребекка отвѣтила, что сегодня никакъ нельзя, но если г. Фонъ-Розенкрейцу что-нибудь нужно, можетъ быть, она можетъ служить ему?
Г. Фонъ-Розенкрейцъ, вниманіе котораго привлекъ кроткій голосъ Ребекки, съ интересомъ взглянулъ на нее и нашелъ, что это узкое личико, обрамленное изсиня-черными, слегка растрепавшимися теперь волосами, странно напоминаетъ юношескіе портреты Людвига Второго баварскаго. И подумалъ: «какъ попала сюда эта дѣвушка?»
Онъ сѣлъ на поданное ему кресло и началъ: — Ваша тетушка, — не правда-ли, вѣдь это ваша тетушка? — разсказывала мнѣ, что у васъ въ домѣ часто бываетъ молодой человѣкъ, который хорошо знаетъ здѣшнія окрестности и происходитъ отъ французскихъ réfugiés.
Ребекка въ первый моментъ испугалась.
Но г. Фонъ-Розенкрейцъ продолжалъ: — По словамъ вашей тетушки, это очень образованный молодой человѣкъ. Потому мнѣ и хотѣлось бы повидаться съ нимъ. Дѣло въ томъ, что я, по порученію французской Академіи, пишу исторію этихъ изгнанниковъ. Но въ сосѣднихъ деревняхъ я не нашелъ никого, кто могъ бы дать мнѣ какія-нибудь свѣдѣнія.
— Конрадъ Ренэсъ, конечно, можетъ дать ихъ, — теперь уже безъ всякаго смущенія и даже съ нѣкоторой гордостью отвѣтила Ребекка Эльканъ. — Случайно мнѣ извѣстно, что онъ очень интересуется старинными родами. Одинъ разъ — давно уже — въ Вильгельмсдорфѣ былъ страшный пожаръ. И всѣ церковныя книги съ именами и записями сгорѣли. Но Конрадъ Ренэсъ собралъ всѣ надписи на старыхъ могилахъ, разспрашивалъ старыхъ людей, и у матери его тоже было много записей…
— Это именно то, чего я ищу, — сказалъ обрадованный Розенкрейцъ. — И вы думаете, что г. Ренэсъ разрѣшитъ мнѣ заглянуть въ собранный имъ матеріалъ?
Ребеккѣ Эльканъ пришла новая мысль. — Что, еслибъ этотъ чужой господинъ, который говоритъ о французской Академіи и самъ, видимо, очень ученый и знатный, поговорилъ съ Конни о его планахъ? Можетъ быть, онъ могъ бы что-нибудь посовѣтовать?.. И она убѣжденно отвѣтила:
— Конрадъ Ренэсъ, разумѣется, будетъ очень счастливъ узнать, что и другіе интересуются вещами, которыя такъ близки его сердцу. Здѣсь никому уже нѣтъ дѣла до прошлаго. Изгнанники были бѣдны. Кормились тѣмъ, что вязали чулки и вышивали шелками. Можетъ быть, этому они научились уже на чужбинѣ. Но добиться чего-нибудь высшаго они не могли — вѣдь они все оставили тамъ, на родинѣ. И языкъ свой ихъ потомки забыли. Сохранились только отдѣльныя слова, галлицизмы, вродѣ, какъ евреи вставляютъ въ свою рѣчь слова изъ Талмуда.
Г. фонъ-Розенкрейцъ рѣшилъ, что она принимаетъ участіе въ юномъ Ренэсѣ и, быть можетъ, говоритъ немножко съ его словъ.
— Тогда, можетъ быть, вы разрѣшите Конраду Ренэсу придти къ вамъ завтра вечеромъ? — спросила Ребекка.
Фонъ-Розенкрейцъ съ благодарностью принялъ предложеніе.
— Г. Ренэсъ часто бываетъ у васъ?
Улыбка скользнула по блѣдному лицу Ребекки.
— Уже много лѣтъ. У него здѣсь нѣтъ никого близкаго — т. е. я хочу сказать: родныхъ. И онъ всегда былъ здѣсь не ко двору, хоть онъ и здѣшній уроженецъ.
Г. фонъ-Розенкрейцъ сталъ восхищаться мебелью. Ему хотѣлось еще немного побыть съ этой дѣвушкой, которая казалась ему до странности неподходящей къ этой обстановкѣ.
Онъ указалъ на готическій ларь и освѣдомился о его назначеніи.
Ребекка Эльканъ слегка покраснѣла. Въ этомъ ларѣ хранились «саваны» тетки и бабушки. Въ «Судный день» онѣ надѣвали ихъ и шли въ нихъ по улицѣ въ «школу» — въ синагогу, прикрывъ саваны длинными плащами, въ какихъ ходятъ въ театръ. Сосѣдскія ребятишки при этомъ хвостомъ бѣгали вслѣдъ за ними, такъ какъ въ ихъ городкѣ не часто можно было увидѣть такое курьезное зрѣлище, и почтенныя тетушки, помимо этого ничѣмъ не примѣчательныя, въ эти дни вызывали жадное любопытство.
— Здѣсь мы хранимъ пасхальную посуду и другія религіозныя вещи, — отвѣтила Ребекка.
Когда г. фонъ-Розенкрейцъ ушелъ къ себѣ, Ребекка почувствовала, что въ ея обычную жизнь вошло что-то новое. Она хотѣла радоваться — вѣдь это очень хорошо для Конни, что нашелся человѣкъ, который можетъ лучше понять его и умнѣе посовѣтовать ему, чѣмъ его друзья въ Бургфарнбахѣ, которые заботились о немъ. Этотъ господинъ пришелъ изъ далекаго «міра», куда стремился Конни; въ сущности, онъ будетъ первымъ соприкосновеніемъ его съ этимъ далекимъ міромъ. Она хотѣла радоваться — и не могла. Какое-то смутное предчувствіе шептало ей, что изъ этой встрѣчи можетъ выйти для Конни недоброе. А между тѣмъ самъ г. фонъ-Розенкрейцъ казался ей и значительнымъ, и симпатичнымъ. Онъ былъ совсѣмъ иной, чѣмъ другіе мужчины, которыхъ она знала — кромѣ Конни. Какая-то доброта была въ немъ, хоть онъ и пришелъ къ ней съ просьбой. И манеры у него были иныя, чѣмъ у всѣхъ окружающихъ, и утонченность ихъ, болѣе инстинктивно, чѣмъ сознательно, внушала довѣріе Ребеккѣ Эльканъ.
На заднемъ планѣ жизни Ребекки Эльканъ въ эти дни шло медленное приближеніе къ смерти старушки Грюнталь, старой пріятельницы Элькановъ. И это умираніе гдѣ-то вдали, затянувшееся на много дней, эта цѣпкость отживающей, медлившей войти въ послѣднія врата, быть можетъ, вліяла на судьбу другихъ.
Умирающему надлежитъ думать о Богѣ и о вѣчности, и потому вѣрующіе по старинѣ евреи стараются отдалить отъ него близкихъ, чтобы уже земное не смущало души отходящаго.
И потому Сабина и старая фрау Эльканъ почти цѣлые дни проводили у Грюнталей. И по профессіи, и вслѣдствіе дружественнаго своего отношенія къ этой семьѣ, онѣ охотно оказывали бабушкѣ Грюнталь эту послѣднюю услугу — проводить ее изъ жизни и затѣмъ устроить плачъ по ней, который долженъ былъ продолжаться нѣсколько дней.
И потому онѣ проводили цѣлые дни далеко отъ маленькаго домика на Бранденбургской улицѣ, напротивъ палаццо Дожей — въ старомъ городѣ, въ домѣ съ причудливо расписаннымъ фронтономъ, въ стилѣ барокко. Только иногда фрейлейнъ Сабина забѣгала домой распорядиться дѣлами и по хозяйству, да изрѣдка пріѣзжалъ дядя Эльканъ, чтобы тотчасъ же вслѣдъ затѣмъ уѣхать въ Гунценгаузенъ, Динкельсбюль, Гейльброннъ, Трейхтлингенъ, и какъ они тамъ еще называются — всѣ эти маленькіе торговые городки.
За то тѣмъ больше времени проводилъ въ домѣ Элькановъ Конни Ренэсъ. Онъ былъ гостемъ столько же Ребекки, сколько и господина фонъ-Розенкрейца, которому онъ дѣйствительно оказался полезнымъ и который заинтересовался живымъ, способнымъ и пылкимъ юношей. А за сценой медленно умирала старуха.
И ея медлительность передъ послѣдними вратами, смерти быть можетъ, вліяла на судьбу другой женщины.
Потому что Ребекка Эльканъ теперь подолгу оставалась одна съ Конни Ренэсомъ и онъ проводилъ такъ много времени въ домикѣ на Бранденбургской улицѣ, лучшія комнаты котораго занималъ г. Фонъ-Розенкрейцъ. Всего этого могло бы и не быть, еслибы старая бабушка Грюнталь не вздумала умирать въ это время.
Еврейскія лавки въ городѣ были закрыты. Рѣзкій апрѣльскій вѣтеръ начисто вымелъ улицы; колючее яркое солнце набѣло выбѣлило камни. Городокъ смотрѣлъ праздничнымъ и полнымъ ожиданія.
Гимназистовъ распустили на пасхальныя вакаціи — въ вербную пятницу. И съ этимъ роспускомъ совпалъ канунъ еврейской пасхи. Въ домикѣ на Бранденбургской улицѣ все было прибрано, вымыто, вычищено. Дядя Эльканъ сидѣлъ въ своей комнатѣ и молился. Никто не мѣшалъ ему молиться и онъ ни во что не вмѣшивался. Обособившись отъ всего внѣшняго міра, онъ сидѣлъ и бормоталъ старыя, быть можетъ, и ему самому лишь наполовину понятныя плова молитвы.
Бабушка Грюнталь опочила въ мирѣ. Теперь тамъ «сидѣла» фрау Эльканъ: обычай требовалъ, чтобы втеченіе недѣли послѣ смерти все время всѣ близкіе сидѣли на полу. А такъ какъ у евреевъ былъ праздникъ, покойницу нельзя было вынести изъ дому. Фрейленъ Сабина поспѣшила вернуться домой. На столѣ въ парадной комнатѣ стояла старинная пасхальная посуда, лежали груды мацы — опрѣсноковъ. Свѣчи горѣли въ шабашевыхъ канделябрахъ, на кухнѣ жарился «агнецъ» и по всему дому пахло горѣлымъ.
Ребекка Эльканъ стояла на лѣстницѣ. Вчера вечеромъ, тамъ внизу, у рѣки, въ тихомъ уныломъ мѣстечкѣ, гдѣ въ сумерки или же рано, чуть свѣтъ, когда сосѣди всѣ еще спятъ, мыли въ проточной водѣ пасхальную посуду, — она простилась съ Конни Ренэсомъ. Прощанье было тяжелое, страстное.
Теперь Конни сидѣлъ наверху у г. фонъ-Розенкрейца. Онъ принесъ ему еще какую-то запись. Г. фонъ-Розенкрейца не было дома; но Конни сказалъ, что онъ оставитъ ему записку. И Ребекка ждала его на лѣстницѣ. Завтра утромъ Конни уѣдетъ въ Вюрцбургъ. А сегодня вечеромъ, въ канунъ праздника, ей уже нельзя будетъ выйти изъ дому.
Нѣжное слово, мимолетный поцѣлуй тутъ же на лѣстницѣ будутъ послѣдними.
Она ждала. Сердце ея тяжело колотилось въ груди. Наконецъ пришелъ Конни. Онъ былъ такъ блѣденъ. И шелъ на цыпочкахъ — чтобъ никто не услышалъ его, не укралъ у нихъ послѣднихъ минутъ.
Конни шепнулъ ей: — Не говори никому, что я былъ здѣсь! Я лучше напишу ему объ этомъ изъ Вюрцбурга.
Ребекка кивнула головой, не-понимая, зачѣмъ онъ проситъ объ этомъ. Ну, конечно, она не скажетъ теткамъ, что Конни приходилъ еще разъ прощаться.
Смуглое лицо юноши склонилось къ лицу Ребекки.
— Черезъ три дня я въ Парижѣ. Я напишу тебѣ до востребованія. Ты знаешь, куда. Въ главномъ почтамтѣ въ Нюрнбергѣ никто не обратитъ вниманія на это письмо. И ты никому не говори, гдѣ я, пока я не устроюсь. А когда я получу мѣсто, я самъ напишу органисту и нашему ректору. Ты и виду не показывай, что знаешь о моемъ отъѣздѣ. Органистъ ждетъ отъ меня только открытки съ извѣщеніемъ о пріѣздѣ. Это я пошлю ему. Въ моемъ распоряженіи двѣ недѣли. И до тѣхъ поръ ты не заикайся о моихъ планахъ.
Она волновалась не меньше его, но иначе. Разлука, какъ огнемъ, жгла ея сердце. ч
Наверху хлопнула дверь.,
Конни Ренэсъ еще разъ поцѣловалъ дѣвушку въ губы, вырвался изъ ея объятій и, перебѣжавъ черезъ недлинныя сѣни, исчезъ въ сумеркахъ пасхальнаго вечера.
Наступила суббота. Послѣ ранняго обѣда всѣ пошли прогуляться. У дяди Элькана былъ на головѣ цилиндръ, слегка сдвинутый на затылокъ, на тетѣ Сабинѣ новое весеннее манто, сшитое совсѣмъ по-модному и Ребекка должна была пойти съ ними до старой крѣпости и обратно, и потомъ по Нюрнбергской дорогѣ, подъ окнами богатыхъ единовѣрцевъ, которые тоже «прогуливались» по этой улицѣ и въ день субботній учтивѣе отвѣчали на поклонъ Гирша Элькана, чѣмъ въ будніе дни.
Ребекка машинально шла и машинально отвѣчала на вопросы. Ея близкіе всегда видѣли ее ласковой и почтительной. Такой же была она и теперь, хотя мысли ея блуждали далеко. Она еще не чувствовала пустоты въ сердцѣ вслѣдствіе отъѣзда Конни; ибо прощанье какъ-будто еще тѣснѣе сблизило ихъ. Она была твердо убѣждена, что Конни пробьется и достигнетъ желаемаго. Ибо онъ былъ одной изъ тѣхъ натуръ, которыя внушаютъ довѣріе къ себѣ, вѣру въ способность постоять за себя. Что Конни, не смотря на всѣ свои разговоры, не изъ особенно щепетильныхъ — это хорошо было извѣстно Ребеккѣ. Но она не знала, какъ иногда поступаютъ нещепетильные люди. Да и откуда же это было знать такой молоденькой дѣвушкѣ?
Ребекка думала: «Когда-нибудь мы пріѣдемъ сюда. Изъ Парижа. Вмѣстѣ съ Конни пріѣдемъ опять въ этотъ городъ. И тогда тетки обрадуются, хотя до этого и будетъ многое, что не порадуетъ ихъ.»
Вечерами Ребекка сидѣла одна. И тогда въ ней просыпалась тоска. И она начинала дрожать мелкой дрожью, вспоминая пережитое.
Она нѣсколько разъ принималась писать Конни. Но, такъ какъ у нея не было адреса и она боялась, какъ бы письмо случайно не попало въ чужія руки и посторонніе не узнали о бѣгствѣ Конни, она сжигала написанное. И, какъ сердце иной разъ превращается въ пепелъ; такъ ея слова любви превращались въ маленькія облачка сѣроватой пыли.
Снова сидѣла Ребекка Эльканъ одна въ празднично убранной комнатѣ. Въ цѣломъ домѣ никого не было, кромѣ нея и г. фонъ-Розенкрейца.
Въ дверь постучали и вошелъ г. фонъ-Розенкрейцъ. Онъ спросилъ тетушку Эльканъ. Ребекка отвѣтила, что ея нѣтъ дома — обѣ старухи все еще справляли поминки у Грюнталей.
— А г. Ренэсъ уѣхалъ на праздники, не правда ли? — спросилъ г. фонъ-Розенкрейцъ.
— Развѣ онъ еще не написалъ вамъ? — въ свою очередь спросила Ребекка и сейчасъ же испугалась, вспомнивъ, что она обѣщала хранить въ тайнѣ все, что говорилъ ей на прощанье Конни.
Къ счастью, г. фонъ-Розенкрейцъ не придалъ значенія необдуманнымъ словамъ молодой дѣвушки. Онъ только спросилъ:
— Но завтра-то вѣдь, навѣрное, можно будетъ переговорить съ вашей тетушкой?
— Я могла бы и сейчасъ сходить за ней, если у васъ спѣшное дѣло, — отвѣтила Ребекка.
Г. фонъ-Розенкрейцъ стоялъ передъ дѣдовскимъ шкафомъ, какъ бы въ задумчивости положивъ руку на одну изъ витыхъ колонокъ. — Я почти готовъ просить васъ объ этомъ, — сказалъ онъ — потому что мнѣ хотѣлось бы переговорить съ фрейлейнъ Эльканъ. А г-на Эльканъ тоже нѣтъ дома?
— Нѣтъ, дядюшка пробылъ дома только первый день праздника и сегодня уже уѣхалъ по дѣламъ.
Ребекка вышла изъ комнаты и послала служанку къ Грюнталямъ, за тетей Сабиной. Вернувшись, она нашла г. фонъ-Розенкрейцъ все у того же шкафа. — Не правда ли, — спросилъ онъ — на праздникахъ вѣдь у васъ въ домѣ или въ конторѣ не было никого чужихъ? И, во всякомъ случаѣ, никого чужого не было здѣсь, наверху?
— Здѣсь наверху? Нѣтъ! Были у насъ въ гостяхъ двое бѣдныхъ евреевъ, но они ночевали внизу, въ комнатѣ, что напротивъ конторы, тамъ они и кушали. Наверхъ, въ хорошія комнаты, тетушки ихъ не звали.
— Почему? — машинально спросилъ г. фонъ-Розенкрейцъ.
— Это чаще всего бываютъ польскіе евреи, а они неопрятные. Вѣдь они сюда заходятъ съ богомолья.
— Чтобы отпраздновать Пасху здѣсь въ городѣ? Это интересно! Разскажите мнѣ объ этомъ.
Ребекка преисполнилась важности. Евреи любятъ разсказывать о своихъ обычаяхъ. Они дорожатъ ими и радуются, когда иновѣрцы серьезно интересуются ими.
— Дядя часто вѣдь уѣзжаетъ въ сосѣдніе маленькіе городки по дѣламъ, и потому наша религіозная община нерѣдко бываетъ не въ полномъ составѣ. Чтобъ отпраздновать въ школѣ Пасху или Судный День, нужно собрать десять взрослыхъ мужчинъ. А иной разъ бываетъ, что въ цѣломъ городѣ есть только пять-шесть мужчинъ и все же они хотятъ держать школу. Тогда на праздникъ вызываютъ евреевъ-богомольцевъ — это такіе старые люди, у которыхъ нѣтъ постояннаго мѣста жительства; они себѣ бродятъ по всей странѣ. На Пасху и осенью кто-нибудь изъ нихъ всегда ужь зайдетъ сюда къ дядѣ спросить, не понадобятся-ли они гдѣ-нибудь, потому что онъ ужь знаетъ, гдѣ и что кому надо. Иной годъ ихъ приходитъ слишкомъ много, иной годъ слишкомъ мало. Въ нынѣшнемъ году оказалось двое такихъ, которыхъ некуда было дѣвать. Ну, мы и оставили ихъ у себя на праздники.
— И приходятъ всегда одни и тѣ-же?
— Этого я въ точности не знаю. Но, когда ихъ приходитъ слишкомъ много, дядя оставляетъ у себя такихъ, которыхъ онъ уже знаетъ. Теперь у насъ былъ Леви Виттельсгеферъ и мосье Максъ.
— Мосье Максъ? — Должно быть, это молодой человѣкъ, если вы называете его только по имени?
— Нѣтъ! Я просто не знаю, какъ его фамилія. Онъ всегда живетъ гдѣ-нибудь въ этихъ мѣстахъ и приходитъ помочь, когда надо. Онъ тоже кое-что смыслитъ въ древностяхъ. Дядя говоритъ, что ему нравится нашъ городъ, оттого онъ часто и приходитъ сюда.
Г. Фонъ-Розенкрейцъ задумался. — О чемъ? Вѣдь не можетъ его интересовать мосье Максъ? — думала Ребекка. — Что можетъ быть банальнѣе мосье Макса? Онъ даже не похожъ на паломника, который скитается по разнымъ странамъ — на тѣхъ бездомныхъ всегда есть какая-то особенная печать, а въ мосье Максѣ нѣтъ и слѣда чего нибудь необычайнаго.
Въ комнату вошла тетя Сабина. Она торопилась, быстро шла и сейчасъ еще «отдувалась», за что и извинялась усиленно передъ жильцомъ.
— Мнѣ жаль, что я васъ побезпокоилъ, — извинился въ свою очередь г. фонъ-Розенкрейцъ — но дѣло такое, что времени терять нельзя. Вы знаете, что утромъ въ канунъ вашей Пасхи я уѣхалъ въ Эрлангенъ и вернулся только сегодня. Вы мнѣ сказали, что въ мою комнату никто входить не будетъ, а запереть ее я не могъ, такъ какъ тогда-у меня еще не было убрано. Скажите, за эти дни кто-нибудь чужой былъ въ моей комнатѣ?
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ была смѣтлива и соображала быстро. Она сказала: — Дайте минуточку подумать, г. баронъ… Нѣтъ, никого чужого не могло быть. Это я знаю навѣрное. У насъ было много работы по хозяйству — а гостей у насъ не было. Подъ вечеръ я сама заперла вашу комнату, послѣ того какъ дѣвушка убрала ее. И сама удостовѣрилась, что комодъ, письменный столъ и шкафъ заперты вами на ключъ. Ключъ отъ комнаты все время былъ у насъ. Ребекка только сегодня дала его служанкѣ, чтобъ она снесла вамъ въ спальню свѣжей воды.
Г. фонъ-Розенкрейцъ кивнулъ головой. Отвѣтъ былъ обдуманный и явно правдивый. — А въ пятницу? вѣдь я уѣхалъ въ 11 часовъ утра, а вы говорите, что дѣвушка убирала мою комнату и вы заперли ее только подъ вечеръ — въ пятницу днемъ у васъ въ домѣ не было никого чужого?
— Никого! Наши гости-богомольцы весь день провели у Апфельбаумовъ, тамъ и кушали, и только на ночь пришли къ намъ.
Ребекка Эльканъ подошла къ окну. Она знала, что Конни былъ наверху, что онъ входилъ ненадолго и въ комнату г. фонъ-Розенкрейца. Но сказать этого она не смѣла. Конни настоятельно просилъ ее. Никто не долженъ знать, что онъ еще разъ приходилъ къ ней прощаться.
— Ребекхенъ! — услыхала она голосъ тетки, — ты же въ пятницу, весь день была дома. Вѣдь къ намъ же не заходилъ никто чужой? И кто же могъ зайти? Передъ праздникомъ вѣдь евреи не дѣлаютъ никакихъ дѣлъ. Развѣ отъ знакомыхъ могла зайти служанка спросить на счетъ мацы. Такъ и то она зашла бы въ кухню, а не въ хорошія комнаты. — Фрейлейнъ Эльканъ невольно перешла на жаргонъ, какъ это всегда бывало съ ней, когда она говорила съ друзьями, или съ кѣмъ-нибудь изъ домашнихъ.
Ребекка Эльканъ чуть-чуть повернула голову къ ней и сказала:
— Никого чужого въ домѣ не было. — Въ буквальномъ смыслѣ она не лгала, такъ какъ Конни не былъ чужимъ, но знала, что, по существу, отвѣтъ ея все-таки лживъ, и взяла эту ложь на свою совѣсть.
Г. фонъ-Розенкрейцъ наконецъ объяснилъ: — Я спрашиваю не изъ любопытства. Прошу васъ, зайдите сами въ мою комнату. Въ правомъ ящикѣ письменнаго стола сломанъ замокъ; онъ былъ старый и еле держался. Должно быть, просунули въ щель стамеску и приподняли доску.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ вскрикнула отъ испуга и поспѣшила за г. фонъ-Розенкрейцемъ въ его комнату. Дѣйствительно, на политурѣ видны были слѣды ножа или стамески и верхняя доска стола была немного приподнята.
— У васъ чего-нибудь не хватаетъ, г. баронъ?
— Не хватаетъ моего паспорта, моего университетскаго диплома и еще не хватаетъ 300 марокъ.
— Боже правый! — это въ нашемъ-то домѣ, — съ ужасомъ воскликнула фрейлейнъ Сабина.
Фрейлейнъ Сабина Эльканъ заперлась у себя въ комнатѣ. Ей нужно было подумать въ тишинѣ и на досугѣ. Она еще разъ допросила Ребекку. Еще разъ допросила служанку, старую Ганну. Никого чужого въ домѣ не было. Можетъ быть, кто-нибудь влѣзъ въ окно? Но предположить, что въ Фюртѣ, на Бранденбургской улицѣ, ночью-ли, днемъ-ли, кто-нибудь могъ приставить лѣстницу къ окну и забраться во второй этажъ, не повредивъ запертыхъ ставень, было совершенно невозможно. Служанка-христіанка служила у нихъ ужь шестнадцать лѣтъ. Заподозрить ее, набросить такую тѣнь на ея незапятнанную репутацію было по мнѣнію фрейлейнъ Сабины, по меньшей мѣрѣ, подлостью. Она понимала, что это значитъ для стараго человѣка, который весь вѣкъ жилъ, въ чужихъ людяхъ, работалъ, не покладая рукъ, изъ-за куска хлѣба, и медленно, съ трудомъ, марку за маркой, копилъ себѣ деньгу на черный день. Старые слуги тоже дорожатъ своей честью. Фрейленъ Сабина устыдилась бы набросить даже тѣнь подозрѣнія на старую Ганну. Объ этомъ не могло быть и рѣчи. Мелькомъ она вспомнила о Конрадѣ — слава Богу, этотъ распрощался еще въ четвергъ и больше не показывался. Оставалось только двое захожихъ евреевъ: Виттельсгеферъ и мосье Максъ. Но развѣ правовѣрный еврей въ шабашъ, въ праздникъ Пасхи, дотронется до денегъ? Боже избави! Да еще не только дотронется, а еще и украдетъ! Что же осталось бы отъ старой вѣры, еслибъ такое могло случиться въ древнемъ еврейскомъ городѣ Фюртѣ? Послѣ этого нельзя было бы вѣрить, что есть еще на свѣтѣ правда и честь. Ни одна семья, ни одна община не запомнятъ, чтобы когда-нибудь еврей на Пасху взялъ деньги.
Мосье Максъ? Лицо фрейлейнъ Сабины омрачилось. Мосье Максъ вѣчно сидитъ безъ гроша. И вообще человѣкъ легкомысленный. Чего, стоитъ уже одно его христіанское имя! — Нѣтъ, я несправедлива къ нему, — спохватилась она. — И, если даже такъ случилось, надо сдѣлать такъ, чтобы какъ будто этого не было — чтобы ни еврей, ни гоимъ не узнали никогда о такомъ позорѣ.
Фрейлейнъ Сабина высчитывала и прикидывала. Сколько савановъ надо ей сшить, чтобы заработать на нихъ триста марокъ — святые прадѣды сколько! — цѣлую уйму. Но, тѣмъ не менѣе въ сердцѣ фрейлейнъ Сабины зрѣло рѣшеніе и съ этимъ рѣшеніемъ она пришла къ г. фонъ-Розенкрейцу. Но онъ отклонилъ предложеніе. Онъ вовсе не желаетъ взыскивать эти деньги съ фрейлейнъ Сабины — чѣмъ же она виновата? Онъ и такъ видитъ, какъ ей непріятна вся эта исторія. Нѣтъ, если она такъ ужь проситъ, онъ не станетъ заявлять въ полицію о пропажѣ. Но частнымъ образомъ онъ все-таки пригласитъ сыщика. Потому что паспортъ и дипломъ украсть можно только для того, чтобъ использовать ихъ — мало ли для какихъ цѣлей.
Это на время успокоило фрейлейнъ Сабину. Потому что ни старику Виттельсгеферу, ни мосье Максу не могло и въ голову придти выдать себя за барона фонъ-Розенкрейца. Это совершенно немыслимо. Потомъ ей пришло въ голову, что воръ могъ впопыхахъ случайно захватить эти ненужныя ему бумаги, а потомъ бросить ихъ, какъ ни на что не годныя.
Въ тотъ же день изъ Нюрнберга явился хорошо одѣтый господинъ съ пріятными манерами, готовый разыграть въ домѣ Элькановъ Шерлока Холмса. Прежде всего онъ установилъ, что доска письменнаго стола была приподнята стамеской, притомъ стамеской, уже раньше бывшей въ употребленіи, такъ какъ поверхность ея была зазубрена. Онъ, какъ и фрейлейнъ Сабина, былъ того мнѣнія, что ни евреи-богомольцы, ни старая Ганна и никто изъ Элькановъ не стали бы выдавать себя за барона фонъ-Розенкрейцъ и красть съ этой цѣлью его паспортъ и университетскій дипломъ.
Въ кожаномъ портфелѣ г. фонъ-Розенкрейца, откуда были похищены деньги, было еще второе отдѣленіе, въ которомъ лежала чековая книжка и нѣсколько банковыхъ билетовъ. Очевидно, воръ не искалъ тамъ или не хотѣлъ искать. Триста марокъ лежали между паспортомъ, дипломомъ и другими, не имѣющими значенія бумагами. Сверху всего лежалъ паспортъ.
Очевидно, онъ-то и былъ всего нужнѣе вору; остальное онъ взялъ, не глядя, и деньги захватилъ на случай — могутъ, молъ, пригодиться.
— Кто у васъ здѣсь бывалъ въ гостяхъ? — допытывался сыщикъ. — Увѣрены ли вы, что въ пятницу утромъ паспортъ и деньги еще лежали въ столѣ?
Нѣтъ, — въ этомъ г. Фонъ-Розенкрейцъ не могъ бы поклясться. А въ гостяхъ у него никто не бывалъ, кромѣ гимназиста Ренэсъ.
Сыщикъ записалъ это имя въ свою записную книжку. На другой день онъ узналъ, что гимназистъ Рензсъ уѣхалъ на праздники къ товарищу въ Вюрцбургъ. И въ тотъ же вечеръ сыщикъ выѣхалъ въ Вюрцбургъ.
Душа Ребекки Эльканъ была далека отъ какихъ бы то ни было подозрѣній. Она ждала только удобнаго случая съѣздить въ Нюрнбергъ, чтобы взять на почтѣ письмо до востребованія отъ Конни. Но раньше завтрашняго дня письмо не можетъ прійти.
Уже два дня тетка ломаетъ себѣ голову, строя догадки, кто бы могъ украсть эти деньги. — Стоитъ ломать голову надъ этимъ? — думала Ребекка, — Очевидно, въ домъ съ вечера забрался воръ, переждалъ ночь на чердакѣ, а утромъ, улучивъ минуту, когда наверху никого не было, взломалъ замокъ и взялъ деньги. Въ газетахъ каждый день пишутъ о подобныхъ кражахъ — вольно не читать. Если ужь въ Фюртѣ стало вдругъ такъ небезопасно, слѣдовало бы завести собачку, — думала Ребекка
Хорошо одѣтый господинъ, профессія котораго оставалось Ребеккѣ неизвѣстной, снова посѣтилъ г-на фонъ-Розенкрейпа. И привезъ ему новость, которая не была новостью для Ребекки, а именно — что юный Ренэсъ пробылъ только одинъ день въ гостяхъ у товарища въ Вюрцбургѣ, а затѣмъ уѣхалъ постранствовать. Ну, черезъ недѣлю въ гимназіи начнутся занятія — тамъ видно будетъ. Кромѣ того, хорошо одѣтый господинъ случайно узналъ отъ прачки, которая стирала на г-на фонъ-Розенкрейца — до сихъ поръ о прачкѣ никто и не вспомнилъ, — что въ эту самую пятницу, стоя насупротивъ дома Элькановъ и болтая съ сосѣдкой, она видѣла, какъ изъ дому вышелъ молодой Ренэсъ. Какимъ образомъ онъ добрался до прачки и до ея наблюденій — это осталось тайной хорошо одѣтаго господина.
Случилось такъ, что г-ну фонъ-Розенкрейцу удалось-таки остаться на нѣсколько минутъ наединѣ съ Ребеккой, чего онъ искалъ все время со дня возвращенія хорошо одѣтаго господина изъ Вюрцбурга. Тетки все еще пропадали по полдня у Грюнталей.
Ребеккѣ поручено было тетками въ этотъ вечеръ непремѣнно сходить на рѣку съ старою Ганной и вымыть пасхальную посуду. По Моисееву закону, посуду, которая употреблялась на Пасху, обязательно мыть въ проточной водѣ, и правовѣрный еврей никогда не смѣшаетъ рѣки съ водопроводомъ. Въ Фюртѣ это дѣлается обыкновенно рано утромъ или подъ покровомъ сумерекъ, чтобы не навлекать на себя насмѣшекъ гоимъ и уличныхъ мальчишекъ. Потому что Пегницъ — рѣка не изъ красивыхъ, и вода въ ней темная, мутная. Дома, понятное дѣло, приходится перемывать всю посуду сызнова. Ее накладываютъ горкою въ корзинку съ ручкой, подвѣшиваютъ корзину на желѣзный крюкъ, вбитый въ доску, и погружаютъ въ рѣку. А когда вода немного стечетъ, несутъ корзину обратно домой. Нести можетъ и служанка-христіанка, но погружать въ воду долженъ еврей или еврейка. И это было поручено Ребеккѣ. Но передъ тѣмъ она хотѣла съѣздить въ Нюрнбергъ, гдѣ на почтѣ должно уже было лежать письмо отъ Конни. Если ѣхать по желѣзной дорогѣ, это возьметъ часа полтора, не больше. И, разумѣется, теткамъ незачѣмъ знать объ этомъ.
Г. фонъ-Розенкрейцъ сразу заговорилъ о пропажѣ. Ребекка немного волновалась — ей вѣдь надо было поѣхать въ Нюрнбергъ и теперь, послѣ обѣда, было самое удобное время: въ это время она часто уходила гулять, такъ что и старая Ганна не удивится ея отсутствію. Спокойно и внушительно г. фонъ-Розенкрейцъ говорилъ: — Я не придавалъ бы такого большого значенія этому случаю, еслибъ не думалъ что онъ можетъ пасть огромной тяжестью на душу того, кто это сдѣлалъ. Бываетъ иногда, что человѣкъ поступитъ такъ по легкомыслію, а потомъ пойметъ, что сдѣлалъ, и стыдится, и ужь не можетъ освободиться отъ сознанія своей вины. Такая случайность можетъ надолго отравить человѣку его душевное спокойствіе, если онъ не найдетъ въ себѣ мужества очистить свою совѣсть откровеннымъ сознаніемъ..
Говоря это, г. фонъ-Розенкрейцъ не смотрѣлъ на Ребекку Эльканъ. И, когда опять заговорилъ, тоже не глядѣлъ на нее.
— Вамъ, можетъ быть, покажется страннымъ, что я такъ говорю объ этомъ, но, право же, меня не столько занимаетъ моя пропажа, сколько душевное состояніе неизвѣстнаго мнѣ ея виновника. Въ большинствѣ случаевъ о такихъ поступкахъ судятъ слишкомъ строго. По моему, никогда нельзя знать, не сдѣлалъ ли этого человѣкъ случайно подъ вліяніемъ навязчивой мысли, какъ бы внушенія извнѣ, заставляющаго его сдѣлать то, что собственно вовсе не въ характерѣ. Такому человѣку слѣдовало бы облегчить свою душу, довѣрившись другому, или же другому человѣку, который знаетъ объ его проступкѣ, помочь ему высказаться.
Теперь г. фонъ-Розенкрейцъ смотрѣлъ въ лицо Ребеккѣ. Но въ ея чертахъ онъ ничего не могъ прочесть, кромѣ легкаго изумленія.
Она судила иначе: кража есть кража и воръ есть воръ. И находила, что г. фонъ-Розенкрейцъ, должно быть, очень добрый человѣкъ, если онъ судитъ съ такой непонятной снисходительностью, когда его же обокрали.
— Я такъ охотно сказалъ бы этому человѣку, что я готовъ все простить и забыть, — продолжалъ г. фонъ-Розенкрейцъ. — Онъ, навѣрное, сдѣлалъ это безъ умысла, помимо воли, и теперь мучается мыслью, что его считаютъ негодяемъ. Вѣдь есть люди, которые о такихъ вещахъ судятъ совсѣмъ иначе.
Ревекка Эльканъ не знала, что отвѣтить. И г. фонъ-Розенкрейцъ ушелъ. Ушелъ немного грустный.
Ребекка Эльканъ поѣхала въ Нюрнбергъ. Сперва по одной дорогѣ, потомъ пересѣла на другую и, наконецъ, съ бьющимся сердцемъ стала передъ окошечкомъ, у котораго выдавали письма до востребованія.
Послѣ тягостнаго ожиданія, во время котораго она увѣрена была, что всѣ, и ужь навѣрное, почтовый чиновникъ, знаютъ, отъ кого и откуда она ждетъ письма, ей дали, на конецъ, письмо. Адресъ на конвертѣ былъ надписанъ измѣненнымъ почеркомъ и латинскими буквами.
Ребекка Эльканъ поѣхала домой. Она не могла распечатать письма на улицѣ. И въ вагонѣ тоже не могла. Для этого ей надо было сперва укрыться въ своей тихой дѣвичьей комнаткѣ.
Полубезумными глазами пробѣгала она страницы, исписанныя знакомымъ почеркомъ… Отдѣльныя слова врѣзывались въ мозгъ, но общій смыслъ оставался неуловимымъ «…Посчастливилось… оказалъ услугу въ пути знатной дамѣ… получилъ отъ нея приглашеніе… Полезное знакомство… взялъ, чтобы перебраться черезъ границу и здѣсь, для полиціи, нужно было… c’est la guerre… the struggle for life… положи незамѣтно въ его комнатѣ — между бумагами»…
Безумные глаза вглядывались въ эти строки. Рядомъ лежалъ паспортъ г-на фонъ-Розенкрейцъ. Университетскаго диплома и трехсотъ марокъ не было. Но за то были красивыя слова о великой любви, о великихъ планахъ и цѣляхъ.
Ребекка Эльканъ не плакала. И, какъ раньше у нея не было подозрѣній, такъ теперь не было сомнѣній. И, какъ раньше — нѣсколько часовъ тому назадъ — ей были непонятны снисходительность и гуманное отношеніе г-на фонъ-Розенкрейца, такъ и теперь она осталась при своемъ прежнемъ взглядѣ: для своихъ великихъ замысловъ и благородныхъ цѣлей Конни понадобилось украсть чужія деньги и документы. Что ему уже больше не нужно, то онъ прислалъ назадъ.
Можно простить врагу. Можно быть снисходительнымъ къ друзьямъ. И тотъ, кто долго жилъ и знаетъ жизнь, вообще не судитъ слабыхъ…
Но молодость не умѣетъ прощать. Когда молодое существо убѣждается, что тотъ, кто былъ для него полубогомъ, — только человѣкъ и даже слишкомъ человѣкъ, оно этого снести не можетъ.
Въ сумерки Ребекка Эльканъ снесла въ комнату жильца запечатанный конвертъ, въ которомъ лежалъ паспортъ и записка: «Остального у меня нѣтъ. Это несчастье. Ребекка Эльканъ».
Какъ условлено было, Ребекка Эльканъ пошла, вмѣстѣ съ старой Ганной, въ старый городъ, за рѣку, мыть пасхальную посуду.
Пошла на мрачную площадку, подъ унылыми деревьями, на то самое мѣсто, гдѣ у нихъ съ Конни былъ послѣдній разговоръ передъ его отъѣздомъ — сюда пришла она, чтобы вымыть пасхальную посуду въ проточной водѣ, согласію предписаніямъ закона Моисеева.
Старая служанка поставила корзину на землю.
— Я сама снесу ее домой, — сказала Ребекка.
Старухѣ надо было еще въ городъ за покупками и она отвѣтила, что, если рано управится, зайдетъ сюда, за фрейленъ Ребеккой.
Оставшись одна, Ребекка Эльканъ повѣсила тяжелую корзину на желѣзный крюкъ, вбитый въ доску.
Темная вода булькала и плескалась о борта корзины.
. Ребекка Эльканъ сѣла на доску. Она такъ устала, такъ озябла. Холодъ шелъ изнутри, какъ будто ей ужь никогда не удастся согрѣться. Мыслей не было, никакихъ. Что-то умерло, разбилось, запачкалось и, послѣ этого, уже нельзя было вѣрить въ правду и красоту. Нѣтъ, никогда!
Ей хотѣлось разсказать объ этомъ Конни. Но связь между ними вдругъ порвалась. Все умерло. Ушло куда-то далеко. Черезъ такую пропасть нельзя перекинуть моста.
Для юнаго сердца Ребекки Эльканъ не могло быть объясненія нечестному поступку. Это было клеймо, котораго ничѣмъ нельзя изгладить.
И вдругъ Ребекка подумала: — Какъ же мнѣ вернуться домой? Вѣдь этотъ чужой господинъ теперь знаетъ. Какъ я посмотрю ему въ глаза?
Но сейчасъ же сообразила: — Онъ думаетъ, что это я украла. Моя записка такая, что онъ долженъ былъ это подумать. — И это ее успокоило. Ну, скажетъ: дрянная еврейская дѣвчонка. А это не такъ важно. Не такъ важно.
Нѣкоторое время она сидѣла тихо, почти успокоившись. На Конни не подумаютъ — кто же можетъ подумать на Конни.
Темнѣло. Ребекка Эльканъ вся дрожала, такъ ей было холодно. — Словно осенью, — думала она — когда послѣ Суднаго дня выходишь на улицу — поглядѣть на луну. Луны не было на небѣ въ этотъ предвесенній день. Вѣтеръ шумѣлъ въ вершинахъ деревьевъ и они шептались, какъ живыя.
Ребекка Эльканъ крѣпче стянула шейный платочекъ. Это былъ платочекъ Конни, который онъ носилъ на шеѣ. Безсознательно она погладила его рукою. Страхъ и уныніе медленно заползали въ ея душу, сковывали волю…
Какъ она вернется домой? Что она скажетъ? Ее спросятъ, откуда она взяла паспортъ? Придется солгать. А лгать она не умѣетъ. И въ глаза людямъ взглянуть не-можетъ. Нѣтъ, никогда больше она не сможетъ прямо смотрѣть людямъ въ глаза!
И страхъ передъ ближайшими часами и днями, передъ тѣми людьми, которыхъ она увидитъ прежде другихъ, овладѣвалъ ея душой. Рѣшенія въ ней еще не было. Было лишь тупое ожиданіе — вотъ-вотъ что-нибудь произойдетъ, что сниметъ съ ея души эту тяжесть.
Но ничего не случилось. Только показалась вдали, на откосѣ, фигура старой служанки.
И тутъ Ребеккѣ Эльканъ стало ясно, что она не сможетъ посмотрѣть въ глаза старой Ганнѣ — и не надо этого дѣлать. И эта мысль была какъ бы избавленіемъ. Она подошла къ самому краю доски, сняла съ крюка корзину, подняла ее и перегнулась корпусомъ впередъ…
И тяжелая корзина съ пасхальной посудой, которая уже успѣла наполниться водой, потянула за собой соскользнувшую съ доски маленькую фигурку въ темную воду рѣки.
Ее вытащили въ ту же ночь.
Когда г-нъ фонъ-Розенкрейцъ прочелъ ея бѣдныя строки, она была уже мертва.
Хорошо одѣтый господинъ привезъ г-ну фонъ-Розенкрейцъ вѣсть о бѣгствѣ за границу молодого Ренэса; но г-ну фонъ-Розенкранцъ уже не нужно было этого подтвержденія: изъ маленькой записочки Ребекки Эльканъ онъ уже зналъ, какая бѣда обрушилась на нее.
Онъ расплатился съ хорошо одѣтымъ господиномъ и сказалъ, что больше не нуждается въ его услугахъ.
Тетки плакались ему на свое несчастье — на то, что Ребекка, бѣдненькая, утонула, силясь удержать въ рукахъ тяжелую корзину съ пасхальной посудой, соскользнувшую съ крюка. И онъ слушалъ ихъ и сочувствовалъ. И тетя Сабина шила теперь саванъ для Ребекки, которая была еще такъ молода, что у нея даже не было «заргенесъ».
Г. фонъ-Розенкрейцъ, подъ предлогомъ, что его призываютъ дѣла, съѣхалъ съ квартиры, хотя за нее было заплачено впередъ за мѣсяцъ.
Ему нестерпимо было оставаться въ домѣ, гдѣ бѣдная Ребекка пережила свое великое горе разбитаго юнаго счастья.
Но, когда хоронили Ребекку Эльканъ, г. фонъ-Розенкрейцъ былъ на кладбищѣ. Возлѣ несчетныхъ древнихъ высокихъ и однообразныхъ памятниковъ угасшихъ поколѣній нашлось мѣстечко и для Ребекки Эльканъ. Старое еврейское кладбище въ Фюртѣ лежитъ на холмѣ, съ котораго открывается видъ на франконскіе луга.
У г-на фонъ-Розенкрейцъ были полны руки фіалокъ и онъ положилъ ихъ всѣ на могилу. Провожатые почему-то заволновались; потомъ подошелъ одинъ изъ мужчинъ и снялъ цвѣты. Какъ вѣжливый человѣкъ, онъ счелъ долгомъ подойти къ г-ну фонъ-Розенкрейцъ и шопотомъ пояснить, что правовѣрному еврею не полагается класть цвѣтовъ на могилу. Г. фонъ Розенкрейцъ усмѣхнулся. Но усмѣшка была горькая. Да, на ея послѣднемъ пути не должно быть цвѣтовъ. Ребекка Эльканъ пошла крутымъ каменистымъ путемъ — взяла на себя чужую вину, и эта убогая чужая вина возвысилась до трагизма, потому что она взяла ее на себя и молча ушла изъ жизни.
Маленькая Ребекка умерла. Но одинъ изъ стоявшихъ у ея могилы зналъ, что душа у нея была не маленькая и что душа эта не могла пережить разочарованія въ любимомъ человѣкѣ.
Евреи монотонно бормотали надгробныя молитвы. Раввинъ сказалъ рѣчь.
Г. фонъ-Розенкрейцъ дрожалъ отъ холода. Онъ зналъ, что еще долго онъ будетъ думать о Ребеккѣ Эльканъ, которая не умѣла идти на компромиссы, какимъ постепенно научаемся всѣ мы, со стыдомъ и грустью, съ горькой усмѣшкой. Прошло уже нѣсколько лѣтъ со дня смерти дѣвушки, но еще долго онъ будетъ думать о Ребеккѣ Эльканъ.