Расчистка некоторых вопросов (Огарев)

Расчистка некоторых вопросов
автор Николай Платонович Огарев

Опубл.: 1864. Источник: az.lib.ru • Статья первая. «Государственная собственность»
Статья вторая. «Конституция и Земский собор»
Статья третья. «Революция и реорганизация»

Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения

Том первый.

Государственное издательство политической литературы, 1952

РАСЧИСТКА НЕКОТОРЫХ ВОПРОСОВ¹

ПРЕДИСЛОВИЕ

Старые порядки уходят; приходит новое время. Много молодых, жарких стремлений, много жажды усвоить себе новые понятия, жажды; ввести новые порядки, жажды новых великих дел; но во всем этом много неопределенных слов, а следственно, и неопределенных понятий, неясности в новых порядках; часто волнению личностей придается значение общественной борьбы и словопрения принимаются за действительное дело. Упорно отстаивает себя и старый мир, точно так же вращаясь в своих неопределенных словах, а следственно, и в своих неопределенных понятиях, ставя свои заученные мнения об исторических событиях на место исторической действительности, выдавая схоластику — за науку, и жажду удержать отживающий мир, сохранить привычную ветошь — за подвиг. Много корыстей разыгрывается, начиная от ужаса перед необходимостью обойтись без крепостного кучера, от ужаса утратить клочок земли до ужаса остаться без привычных юридических туманов и привычных теорий, заменявших понимание, теорий, с которыми так легко все разрешалось, и человек удовлетворялся названиями и знал, что «все идет к лучшему в наилучшем мире». Кроме раздражительных литературных самолюбий в Петербурге, раздражительной ученой остановленности в Москве² и раздражительных корыстей промотавшегося барства в губерниях, — само правительство, пользуясь совершенною гласностью, выдает свои неопределенные слова за понятия и исполнение этих слов силою военно-канцелярской власти — за дело. Глядя на пройденную дорогу и на дорогу впереди, становится жутко, чувствуется что-то хаотическое, и возникает неодолимая потребность самому притти в ясность, отбросить неопределенные слова и понятия, проверить факты и выводы, знать, куда идешь и что надо делать. С этой целью я приступаю к расчистке вопросов, по мере того, как какой вопрос попадается под руку, без особого преднамеренного оглавления, которое возможно только тогда, когда весь материал собран, розыск окончен и остается узнанное расположить в наиболее естественном порядке. Эта расчистка вопросов — внутренняя необходимость для меня, но не для одного меня. Все, которые мучаются теми же стремлениями и сомнениями, нуждаются в ней. Что я успею разъяснить для себя, то разъяснится и для них. Разъяснение покажет, насколько мы идем вместе. А чувствовать себя вместе — это сила. Первый вопрос, который мне попадается под руку, — это вопрос государственной собственности. Много данных входит в это вавилонское столпотворение — юридическое суеверие, точка зрения русского правительства, точка зрения европейской газетчины, положение русского народа и пр. и пр. Итак, начну с государственной собственности"

РАСЧИСТКА НЕКОТОРЫХ ВОПРОСОВ

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ
ГОСУДАРСТВЕННАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

Ужас невольно хватает за душу, как только вспомнишь правительственный проект насильственной продажи государственным крестьянам, в личную собственность, за деньги, земель, которыми они владели общинно даром, и невольно спрашиваешь себя: какое же право имеет правительство продавать народу землю?

Что продажу эту предположено привести в исполнение насильственно, ясно из слов иностранных газет. Оно ясно из того, что уплата капитала за землю предполагается в годы, на 30 лет. Если б весь капитал требовался немедленно, то покупщики, т. е. государственные крестьяне, могли бы отказаться от покупки за неимением денег; но когда дело идет на уплату годовыми взносами, очевидно — взносы будут взиматься как подать и — чего доброго — после тридцати лет обратятся в постоянную подать, так что поземельная подать с государственных крестьян будет равняться не какому-нибудь проценту с ценности их земель, а всей сумме, что их земли стоят; каждые тридцать лет Россия станет покупать себя у правительства, станет платить правительству весь свой поземельный капитал с процентами, или одну тридцатую долю своего поземельного капитала с процентами ежегодно, так что в 60 лет люди русские отдадут правительству вдвое против того, что стоит русская земля, в 120 лет — вчетверо и т. д., не считая процентов. Если мы проследим историю русского правительства с Петра Первого, мы увидим, что это уродство не невозможно. От нужды в деньгах и в войске Петр приходит к ревизии и установлению подушных, к прикреплению крестьян к государственным имуществам, к раздаче их помещикам, с которых подать берется службою, а если не годны на службу, то из отданных им крестьян берутся рекруты; крестьянин становится правительственной собственностью, и земля становится правительственной собственностью. Екатерина разделяет подать на подушную личную и подушную поземельную и увеличивает подушную поземельную под названием оброчной на том основании, что земли стали дороже. Зато она выгораживает совершенно служилых людей от всякой подати, денежной и натуральной, и из частного поместного права вырастает дворянское неподатное сословие. Подушная подать и натуральная повинность вся падает на крестьян. Но основная точка зрения Петра I сохранена: государево поместное право разделилось на государевы поместья, уступленные дворянству, и на оставшиеся за государем. Николай окончательно узаконивает сословие крестьян, прикрепленных к государственным землям, считая и землю и людей государственной собственностью; под этим неопределенным названием безошибочно можно дощупаться до основной точки зрения, т. е. до того, что под ним правительство разумеет государево поместное право. С этой точки зрения правительство, дошедши до мысли об освобождении крестьян с землею из-под частного крепостного права, — т. е. из-под государева поместного права, уступленного служилым людям, — доходит до заключения, что освободить крестьян с землей из-под прямого государева поместного права также можно только посредством выкупа. Но тут встретилось затруднение: помещики имели право продавать заселенные земли особо от крестьян и крестьян особо от земли; тут выкуп если и не составляет человеческой справедливости, то может иметь место ради крестьянской нужды отвязаться от помещика, спастись от продажи человека наравне с вещью, спасти свою землю от права, которое дано было помещику, продать или отнять ее; тут выкуп составляет горькую нужду равно для целого села, как и для каждого крепостного человека; стало, можно выкупить себя и свою землю целым селом, и выкуп значит освобождение села от помещичьей собственности: после выкупа положение меняется. Но как приступить к освобождению государственных крестьян за выкуп целым селом? Тут нет никакого резона ни продать, ни купить, потому что по совершении купли положение не меняется, все остается попрежнему, так что купля со стороны крестьян была бы бессмысленной тратой денег, а продажа со стороны правительства — чистым грабежом, — вроде того, как если б разбойник остановил прохожего на улице и сказал бы ему: «заплати мне деньгами, что стоят твои часы, которые у тебя в кармане, и ступай себе с богом и с часами», да еще вдобавок знал бы, что прохожий настолько силен, что не дай он денег, то все же у него часов не отнимешь, так что отдача денег со стороны прохожего была бы совершенной ненужностью. Бессмыслица подобного положения стала в противуречие с основной мыслью правительства, что освободиться из-под государева поместного права можно только посредством выкупа. Где же выход? Один только выход и есть — продать мирскую землю в личную собственность; тут и государево поместное право сохранено и придан вид резона, ради чего продать и ради чего купить.

А как же в Малороссии, где нет мирской земли?.. Ну, там просто заплати за твои часы, которые у тебя в кармане!.. Благо правительство придумало резон для Великороссии, то что же останавливаться из-за частностей…^[1]

Но в конце концов выйдет то, что помещичьи крестьяне выкупят наделы и независимость от помещиков лет через тридцать и казенные крестьяне выкупят свои земли лет через тридцать; годовые взносы в течение тридцати лет будут почти одинаковы, можно их и сравнять, — люди попривыкнут в тридцать лет к размеру годовых взносов, стало: как подушные были переименованы в оброк, так и годовые взносы можно переименовать в государственный налог, и пошла вся Россия платить правительству ежегодно одну тридцатую долю своего поземельного капитала с процентами, кроме натуральных повинностей и личного подушного оклада, которого тоже не с чего уничтожать^[2].

В то же время, как все крестьяне сольются таким образом в одно крестьянское сословие, проживающее на подать не только проценты с своего капитала, но и самый капитал, в то же время останется неоспоримо государево поместное право на незаселенные земли и останется новое дворянское, землевладельческое поместное право, новое землевладельческое сословие (землевладельческая буржуазия). Государево поместное право сохранит весь склад, из него истекающий, от него неотрешимый, т. е. управление чиновничье, которое враждебно взглянет на сельские выборные учреждения и устремится разрушить их при всяком поползновении сел на выселки. Новое землевладельческое, купеческое поземельное сословие устремится на скупку разделенной поземельной собственности у крестьян, разоряемых податью, — и русский народ вместо развития земства, земского владения и самоуправления очутится в руках видоизмененного государева поместного права и в руках купеческо-чиновничьего управления, которое от дворянско-чиновничьего будет разниться настолько, насколько жажда стяжания ради безрасчетного мотовства разнится от жажды стяжания ради безграничной наживы. Вырастет богатство русской империи, и вырастет нищета русского народа, и мы окончательно войдем во всю ширь европейской цивилизации, переложенной на купецко-чиновничьи нравы. Усладительно!

Но если газеты сообщают только пустой слух?.. Мудрено! Что-нибудь подобное да бродит же в намерениях правительства; так сразу этого не выдумаешь.

Но, может быть, проект не пройдет, не будет утвержден?.. Может быть!.. А может быть, и будет?.. Во всяком случае нельзя не посмотреть поближе: что такое государственная собственность.

Куда ни взгляни в прошедшее, хотя бы в самую глубокую древность, везде найдешь, что ячейка, из которой развивались государства, — это заселение известной земли каким-нибудь племенем; племя считало эту землю своею собственностью. Далее оно сливалось с другими племенами — или на основании союза (федерации), или потому, что покорялось другому завоевательному племени. Племенное заселение, естественно, тянуло к поземельной собственности общинной потому, что все дело делалось вместе, заселение происходило совокупно. От этого мы встречаем и в европейских государствах--до завоеваний-- сельскую землевладельческую общину. Завоевание вносит иной взгляд на поземельную собственность: земли становятся добычею победителей. Владеть обще с побежденными — совершенная невозможность; победителям приходится поделить добычу между собою. Дележ добычи не может быть равен, более сильный пойдет на захват, заявит больше корысти и отстоит ее. Главный вождь возьмет больше, и, от него до последнего воина, пай в добыче пойдет уменьшаясь, но все же дележ произойдет на одном основании: завоеванная земля и побежденные люди сделаются частной собственностью победителей. На этом основании возникла в Европе феодальная поземельная собственность. Завоевателям не нужно было самим пахать; они брали с людей работою, деньгами или произведениями. Их воля, стало--кто больше им посулит работы, денег или произведений, тому они отдадут больше земли во владение. На этом основании рушилась в Европе сельская община. Пока побежденные считались рабами, крепостными, победители принуждали их к работе или обирали произведения и деньги. Но мало-помалу завязывались между победителями и побежденными условия, и, когда рабство и поборы перестали иметь в глазах победителей больше выгоды, чем условленные платы и работы, побежденных лично освободили от рабства и феодальная поземельная собственность стала отдаваться простолюдинам внаем или переходить в их руки по праву купли. Главные вожди — короли — имели поземельную собственность, так же как и подчиненные им феодалы, свою личную, принадлежащую им не по королевскому чину, а по праву родовому, наследственному от прадеда-завоевателя. Когда королевская власть усилилась, короли стали брать себе выморочные феодальные поместья или отбирать по суду, в силу наказания. Таким образом королевская поземельная собственность расширялась, но никогда не достигла до совершенного уничтожения права — сперва частной феодальной собственности, а потом, когда феодальные поместья пораспродались, то вообще частной поземельной собственности.

В Англии феодальная собственность и не распродалась, а сохранилась в роде, по исключительному праву старшего сына на поземельное наследство; но продажа феодальных земель заменилась отдачею в долгосрочные наймы. На европейском материке феодальная поземельная собственность, дробимая по наследству, только случайно долею осталась в роде, большею частью перешла в руки богатых простолюдинов или размельчалась на совершенно дробные лоскуты личной крестьянской собственности и все же сложилась в частную поземельную собственность, а не в государственную. Государственной поземельной собственностью остались только исключительные земли, предназначенные для особых общественных нужд, как то: для ссылки преступников, для общественных и военных зданий и заведений и т. д. И то еще понятие, что это собственность государственная, общественная, а не королевская, возникло с упадком самодержавной королевской власти, после революций, с преобладанием представительных законодательных собраний. Чем сильнее и прочнее устанавливались представительные правления, тем яснее разграничивалась родовая, частная собственность королей от государственной собственности, так что, например, в Англии смешение этих двух вещей уже совершенно невозможно, невозможно даже в современной Франции, а в Германии еще возможно.

Во все продолжение многовекового развития общественной жизни из двух составных племен — завоеванного и завоевавшего, — кроме определения частной поземельной собственности, развивались и учреждения по всем другим общественным потребностям, и вместе с тем составное племя резко разграничивалось от других составных племен, долею чуждых ему по происхождению, а потому чуждых и по языку, чуждых по обычаю и большей частью не только чуждых, но и враждебных, так что, кроме внутренней особенности склада, каждое составное племя обозначалось внешними поземельными границами. Войны изменяли границы; завоеванное примыкало к завоевавшему составу племени и входило в его границу. Из этого составилось понятие национальности, которое обозначало единство коренного составного племени, и понятие государства, которое обозначало единство всего находящегося в границах, отделяющих владения этой нации от владений других наций. Чем больше вновь присовокупленные (присоединившиеся или завоеванные) нации или провинции поглощались коренной нацией, сливались с нею в обычаях, подчинялись одним законам и одному правительству, тем больше в понятии государства выражался весь внутренний склад общественной национальной жизни, заключенной в известных географических пределах. Племенное и областное (провинциальное) различие уступало место понятию государства и государственного единства. А все же из этого не выработалось понятие государственной поземельной собственности; земля принадлежала такому-то государству только в противоположность другому, чужому государству, а внутри поземельная собственность оставалась частною, равно для коренной нации и для вновь присоединенных областей, кроме земель, предназначенных для исключительных общественных целей. Государство имело право не на собственность, а на налог, который из простой дани, платимой побежденными победителю, пока племенное различие было еще резко, пришел — когда племенное различие потонуло в единстве национальности — к своему естественному значению, к значению отдачи доли частного дохода на общественные нужды.

Очевидно, государство — отвлеченное историко-географическое понятие, которого живая действительность, живое тело--это нация, ее внутренний склад и ее поземельные владения до границы. Как отвлеченное понятие, оно могло приспосабливаться ко всяким обстоятельствам и ко всякому взгляду на вещи. Отвлеченное понятие всегда представляет человеку страшное удобство нечаянно или намеренно лгать против действительности и правды. Отвлеченное понятие можно потянуть в ту или другую сторону, куда угодно, и оно тотчас приладится, с виду будто и складно; кажется, вот человек дошел до понимания чего-то живого, в самом деле сущего, а выходит, что он дошел только до отвлеченного понятия, помял его как резиновую игрушку, и вышла такая или иная фигура, смотря по его желанию, а живое дело и живая правда остались в стороне. На отвлеченном понятии государства выезжали все правительства, все схоласты, все доктрины.

Людвиг XIV приравнял государство королю. Это было по крайней мере очень осязательно: король был так властен, что свою личную потребность, личное мнение, личный каприз считал потребностью, мнением, капризом всех, всей нации; он был так властен, что ему никто не возражал. Но что он не был прав — это доказывало уже ему самому то, что личная фантазия разбивалась о существенные невозможности и нехотения нации выполнить их, и действительность показывала, что государство и король не одно и то же.

Французская революция, пожертвовав областями государственному единству, силилась примирить права человека с подчинением их государству. Так как и государство и права человека представляли только отвлеченные и потому неопределенные, или, лучше, неопределившиеся, понятия, то их надо было определить. В чем же определить государство, где найти ему выражение в действительности? Спрашивать у нации было некогда, да и пошла бы разноголосица. Всего легче было найти выражение государства в комитете общественного спасения, который был обязан насильно заставить человека иметь права человека. На этом мнимом примирении отвлеченных понятий Франция в действительности переходила от одного деспотизма к другому, сильно разрабатывая отвлеченные понятия в разговоре и литературе и не выходя на деле ни на шаг из уравнения государства с правительством, бессознательно оставаясь на точке зрения Людвига XIV. Даже Бабёф ⁵ и последующие французские социалисты отвлеченное понятие государства осязательно представляли себе только в форме правительства и подчиняли социальную республику правительственной централизации. Из этой постановки, в отвлеченном понятии — государства, а в действительности — самодержавного правительства, Франция постоянно натыкалась на невозможность примирить отвлеченное понятие прав человека с сосредоточенным государством, и, вынужденная постоянно искать разрешения этой задачи, она меняла правительства, всякое новое правительство облекала в мантию государства, видела, что и оно не соответствует отвлеченному понятию прав человека, что и с ним тоже жутко, и потому приходила только к судорожным переменам правительств, друг другу подобных, а задачи не разрешала.

Прусская философия, возвысив отвлеченное понятие в степень идеи, сделала из идеи государства научный догмат, нечто вроде религии, приписав идее государства выражение человеческого, непогрешительного, все равно что божественного, разума. Но когда невольно почувствовалось, что это отвлеченное понятие, эта идея сама по себе отдельно нигде не существует, и, следственно, потребовалось найти этой идее соответственное выражение в действительности, то оказалось, что идея государства — это прусское правительство.

Англия мало заботилась о постановке отвлеченного понятия государства, не искала соответственного ему выражения в правительстве, добивалась положительных основных прав, основанных на частной собственности, и поставила во главу управления собственников или представителей частной собственности, поземельной и движимой. Этот склад слишком ярко указывает, что всякая мысль государевой или государственной собственности для Англии враждебна.

Но не только практическая Англия, но ни французская революция, ни даже французский социализм (дошедший в теории до собственности общей или общинной, товарищественной), ни даже прусская философия — не дошли до понятия государственной собственности. Они придали отвлеченному понятию государства всякие отвлеченные свойства, или силы; государство могло быть высшим разумом, высшим правосудием, высшей идеей, которой каждый был обязан жертвовать жизнью, но как скоро дело касалось до вещей осязательных, — то государства-собственника они не выдумали; отвлеченное понятие, владеющее поземельной собственностью на правах частного человека, осталось для них немыслимо.

В сущности, в действительности, помимо теорий и доктрин, сделавших из отвлеченного понятия государства научно-религиозный, политический догмат, Европа остановилась на частной поземельной собственности, предоставляя государству — нации или нациям, сплоченным в одно государство, — право поземельного налога в пользу общественных нужд, налога, взимаемого с частной собственности посредством правительства. Выйти из этого отношения в какую-нибудь иную осязательную собственность, только две дороги: или признать поземельную собственность государевой, или признать ее собственностью общественной, народною. Только два живые, действительные существа, а не отвлеченные понятия, и встречаются: государь, или правительство, и общество, народ, земство. Кому-нибудь из них и должна принадлежать так называемая государственная собственность. Если прилагать к русской почве прусскую философию, по которой сколько не разделяй в мысли государство от государя, на деле все же окажется, что государство — это государь, то мы невольно придем к заключению, что поземельная собственность — государева. Если же прилагать к вопросу русский народный смысл, который века говорил и барину и царю: «мы ваши, а земля наша», то дойдешь до обратного заключения, что поземельная собственность — собственность общественная, мирская, земская. Если прилагать к вопросу просто здравый смысл, то нельзя не согласиться с народным понятием о поземельной собственности; можно только не найти достаточно разумной причины, чтоб и люди были барские или государевы. Впрочем, от понятия принадлежности человека барину народ легко отказался; остается только дойти до понятия непринадлежности человека государю.

Но развитие понятий поземельной собственности в России требует особого разбора.

Русское племя (не станем пересчитывать подробных имен отдельных народцев: собирательное имя удобно, понятно и, следственно, для нашей цели достаточно), русское племя заселило землю к востоку от Европы, с краю и прочь от нее. В пору народных переселений Европе дела не было до Руси; европейское завоевательное движение шло к западу. На Руси завоевания племени племенем и составного племени из завоевавших и завоеванных не было. Финские племена, которые смешивались с Русью, не составляли народа покоренного, так чтоб финны и финские земли были поделены между русскими завоевателями. Они просто присоединялись, как были, и перемешались равноправно. Даже впоследствии татары, сделавшись из победителей побежденными, остались относительно русских равноправными поселенцами. Явление такого равноправного смешения племен в собирательное племя могло произойти только по безграничности пространства к востоку, куда племена подвигались. Или побежденные бежали заселять новые пустопорожние земли, или победители удовлетворялись победой и возвращались домой, где у них земли было вдоволь, оставляя побежденных с их землею попрежнему, но в союзе с победителями. Очевидно, передвижение племен по необозримому пространству, то лесному, то степному, могло составить разные союзцы и союзы, но не государственное единство; а поземельная собственность, никому не воспрещенная, становилась, смотря по способу заселения, общинной, если люди селились артелью, — частной, если люди селились в одиночку. Государственная поземельная собственность была меньше возможна, чем когда-нибудь. Различие общинно-нераздельной и общинно-раздельной поземельной собственности имело, с вероятностью, подходящей к достоверности, свои местные условия: там, где для расчистки посела и пашни требовался артельный труд, труд общими силами, — там образовалась собственность мирская, передельная — смотря по числовому колебанию народонаселения; там, где для поселка не требовалось общего труда, каждый из громады селился сам по себе насколько сил хватит, так что поземельная собственность громады составлялась из суммы раздельных заселков^[3]. Таким образом, лесная Русь, которой надо было расчищать посел (починки) общим трудом, шла к мирскому передельному землевладению и, распространяясь в восточные степи, приносила с собою обычай передела; между тем южная Русь, заселяя прямо степь, для разработки которой предварительного общего труда не требовалось, селилась в раздел, сохраняя только общую межу, как границу поземельной собственности громады, т. е. поселившейся на известном пространстве артели, дружины, толпы — словом, известного числа семей, вместе пришедших. Степная Русь, переселяясь к лесному северу, сохраняла обычай мирской земли раздельной, а не передельной.

Князья в домосковское время представляют больше властителей или управителей края, чем поземельных собственников; в наследство княжеских родов переходит управление и право на налог, а не поземельная собственность, которая остается общинно-нераздельной или общинно-раздельной, смотря по местности. Возле возникает монастырская поземельная собственность и частная поземельная собственность поселков в одиночку. Но бродячесть населения по пространству беспрестанно меняет места поселков, и едва ли не одна только монастырская поземельная собственность представляет нечто недвижимое. Зато население, привыкшее к мирской передельной собственности (которая и сама по себе для отдельных лиц сводится на право владения), равно селилось на монастырских и иных землях, равнодушное к тому, где именно оно захватывает право владения. С Московским царством и остановкой земледельческого населения на местах мир в праве владения каждого паем из общей межи окончательно видит мирскую поземельную собственность; монастырские крестьяне, помещичьи крестьяне, вольные крестьяне, остановленные беспереходно на месте, в своем праве владения землею видят мирскую поземельную собственность. Этот вывод из положения дел до такой степени естествен, что он действительно логичен, совершенно справедлив и искоренить его из народного смысла невозможно.

Между тем как на польско-литовском западе дружинное начало вырастало в панство и рушило неприкосновенность мирского поземельного владения захватом мирских земель в частную панскую собственность, южная степная Русь (Малороссия) оставалась в своих общинно-раздельных межах и в этом виде присоединилась к Московскому царству.

Московское царство возникло с стремлением освободиться от татар. Необходимость ограждения всех родоначальных племен, то союзных, то враждовавших, от общего, всем чуждого врага привела к чувству государственного единства. Государственное единство в ту пору имеет смысл чисто географического единства, единства или неприкосновенности общей, окружной межи, с совершенным равнодушием к племенному различию. Замечательно, что слово государство, государственный — только позднейший, литературный перевод римского status, a в народном понятии существовало одно слово — земство. Земство ложится в основание стремления к незыблемому союзу, к земскому единству, противопоставленному чужеродному и чужеядному врагу. Земство — географическое имя народов, живущих в общей меже — с запада от границ Литвы и с юга от Украины к востоку без конца. Слово национальность не вошло в русский язык, слово народность — позднейшее литературное изобретение, принятое императором Николаем, не заботившимся о том, что для народа, по сущей действительности, это только туманно-отвлеченное выражение неопределенной мысли.

Настоящее собирательное имя, означающее географический союз всех разнородных племен русской земли в одно целое, — это земство; с освобождением от татар начинается земское единство, вырастающее на понятии земской земли. Понятия народные, понятия масс имеют свой склад; они существуют как обычай. Народу в голову не приходит выразить обычай каким-нибудь книжным определением; для него понятие, вытекающее из обычая, слишком естественно, чтоб говорить, упоминать о нем; от этого народные понятия переходят в букву закона очень поздно или вовсе не переходят. Обычай селиться, при обязательном налоге в пользу целого, но не по найму и не по купле, а даровым заселом, оставлять его и итти на другой засел, невольно приводил к понятию общей земской земли, с правом каждого на пустопорожнее место. Принадлежность земли земству легла в основание всего народного склада естественным, невысказанным сознанием; но оттого, что понятие земской земли не нуждалось в букве закона и не было записано, оттого так легко было, при благоприятных обстоятельствах, выворотить его наизнанку и смотреть на земское достояние как на достояние государево.

Освобождение от татар требовало военного центра. Московское царство, сделавшись военным центром, вооруженной властью над земством, постепенно росло к совпадению права управления с правом владения. Сосредоточенная военная власть царя не могла ужиться с земской властью веча или местных веч, и так как сила была со стороны военной царской власти, то она нечувствительно перешла во власть гражданскую или военно-гражданскую. Московский устав вводился в области царскими военными чиновниками. Известно, не без боя уступали области свою самостоятельность, но народ, видевший в московском царе спасителя от гнета иноплеменного, мало-помалу привыкал видеть в нем спасителя от самих царских чиновников. Когда воеводы с чиновниками зане-истовствовали, царь, которого цель была не неистовство, а единодержавие, становился в безвыходное противуречие — посылать в области чиновников полновластных и наказывать их за последствия их полновластия. В этом наказании земство видело суд и правду цареву и постепенно создавало себе понятие о земском царе, творящем суд и правду на все протяжение нераздельного земства. Суд и управление сосредоточились в царе и растянулись над земством через посредство чиновничества, через посредство царских служилых людей, облеченных военно-гражданской властью.

Необходимость их вознаграждения и содержания привела к раздаче им земель, — первый вещественный захват над земством. Земская земля, понятая как царская собственность, переходила в частное владение. Необходимость порядка в управлении людьми привела к прикреплению людей к месту. Отсюда троякое последствие: народ продолжал обычное понятие земской земли, считая землю мирскою для каждого посела, прикрепленного к месту; служилые люди стали жалованные земли, со всем их прикрепленным населением, передавать в роды по праву наследства; царь ясно увидал возможность и, следственно, право раздавать чиновникам незаселенные земли, что легло в основание дальнейшего права раздачи и самых заселенных земель, к которым население было прикреплено и жило на них просто само по себе.

Дошедши до раздачи земель и прикрепления населения к местам, Московское царство чуть не рухнулось, и, не будь польского нашествия, неизвестно, в какой склад оно расшаталось бы. Высшая точка силы, до которой доросло первое Московское царство, — это время Иоанна Грозного. Вслед за Грозным шло падение Московского царства. Уже он сам, несмотря на окончательное военное преобладание над областями, несмотря на лютость своего нрава и свои неистовства по городу Москве, чувствовал неспособность управления посредством служилых людей, ненавидел их и клонился к введению земских учреждений, что в сущности значило, что, достигнув военного преобладания, Московское царство не знало, куда дальше идти и стало бы расшатываться. Династического интереса не было; по крайней мере он был очень не тверд, что доказывает легкость, с какою был избран Годунов, не только не рюриковой, но и не русской крови. Если бы московское единодержавие было прочно, польское вторжение с самозванцами не имело бы такого успеха; оно нагрянуло именно во время шаткости и смыкалось с непрочными областными движениями. Но сами области испугались иноплеменного вторжения, и снова понадобился военный центр для земства, и Московское царство сложилось вторично.

Новый царь был выбран земством, но ему в наследство досталось предание, сложившееся при первом Московском царстве; замена вечевого строя управлением служилых людей, их поместное право наследства, и, сверх того, при избрании — хотя глухо и почти случайно — был возобновлен династический интерес рюрикова дома. Все это вошло в основу длинного времени от второго Московского царства до сего дня. Управление через служилых людей слагалось в военно-канцелярское правительство, династический интерес вырастал в смешение понятия управления и властвования с понятием государства, как собственности государевой, и примыкал к произвольной раздаче частным лицам, служилым людям земских земель как государевой собственности. Право родового наследства розданных земель служилым людям вырастало в «Уложение» и перешло в николаевский «свод законов», усложненное всеми указами императорства. Народ остался в стороне, при своем понятии мирской, земской земли, при своем гражданском праве по обычаю, не вошедшем в закон, и при своем идеале земского царя, при понятии земского царя — каков он должен быть, каким народ его желает, царя, ограждающего целость земства от внешних врагов и карающего служилых людей за нарушение земских прав. Это понятие о земском царе, каков он должен быть, создалось и росло у народа в противуположность правительству, слагавшемуся в действительности, и — вследствие страшной непоследовательности человеческого ума и страшной последовательности обстоятельств — чем сильнее становится гнет действительного правительства, тем сильнее являлась потребность прибежища к царю земскому, царю воображаемому, царю, каков он должен быть. На том же основании, чем горче участь человека, тем он усерднее молится.

В действительности правительство слагалось в целую сеть чиновничества, накинутую на земство. Императорство окончательно разрушило мост, соединяющий чиновничество с народом; чиновничество отделилось от земства одеждой, всем образом жизни и всего более — потребностью, без которой оно не имело бы причины существовать, потребностью управлять. Земля и люди — государева собственность; она управляется или прямо государственными чиновниками на жалованьи, или уступлена государем во владение чиновникам, которые называются дворянами и помещиками. Царство — слово, производное от слова царь, государство — от слова государь; собственно римское понятие — status — утратило свое значение в русском переводе. Отвлеченное понятие государственной собственности, во все время второго Московского царства и петербургского императорства, существовало, в действительности, как государева собственность. В действительности, отвлеченного понятия нельзя было постановить иначе, как в живом одиноком образе государя, из которого исходит чиновничье правительство, или живом собирательном образе земства, из которого исходит выборное самоуправление. Так как выборного самоуправления не было — оно заглохло с вечевыми колоколами, — то собственность и оставалась за петербургским императорством. Различие личного государева имущества от казенного, несмотря на изобретение удельных поместий, сводилось на игру слов; в сущности и казенное, и удельное равно было государево. Частная поземельная собственность, совершенно противуположная европейскому складу, не была собственностью самостоятельной, а уступленным владением из государевой собственности, собственностью жалованной. Государева поземельная собственность охватывала все.

В конце прошлого столетия, когда империя сложилась, присоединив окончательно Украину и западные губернии, окончательно учредилась и государева поземельная собственность; доля Великороссии была пожалована, доля осталась за государем; доля Украины была пожалована, доля осталась за государем; доля западных губерний была или признана за панством, или пожалована новым панам, или осталась прямо за государем для раздачи в аренду (внаймы) или просто в управление чиновникам. Далее раздавались незаселенные государевы земли. Чем тяжелее устанавливался этот склад правительства, тем сосредоточеннее и сильнее жило в отделенном, управляемом народе пристрастие к мирской поземельной собственности, передельной в Великороссии, раздельной в Украине и западных губерниях, тем несокрушимее жило в нем чувство, что сумма мирской поземельной собственности — собственность земская, покамест нарушенная правительством-чиновничеством, в образе чиновничества-дворянства и собственно чиновничества. Настоятельнее росла и потребность в заступничестве земского царя, который сам, по какой-то необходимости, еще терпит дворянство и чиновничество, но который, по своему высшему правосудию, скоро отдаст земству земскую собственность и свободу самому управляться собою. В эту противуречащую потребность заступничества земского царя против его же правительства вошли не только Восточная Русь, но и Украина, но и самый народ западных губерний, из которых ни Украина, ни западные губернии не имели, по преданиям, никакого стремления к земскому царю, но возымели его по ненависти к своему гнетущему панству и правительственному чиновничеству.

Что же, вследствие всего этого, значило в глазах народа начатое Александром II освобождение крепостных крестьян?

Поворот к земству, отдача земству земской поземельной собственности, нарушенной помещичеством и чиновничеством. Настоящий земский царь возвращает земству его достояние.

В сущности это значит, что отвлеченное понятие государственной поземельной собственности, от Московского царства и до сего времени жившее в образе собственности государевой и разросшееся в такое уродливое правительство и управление, что дальше не в состоянии держаться, — теперь поворачивает к понятию поземельной собственности земской, потому что самостоятельная частная поземельная собственность не имеет корня, а поземельная собственность государева оказывается делом несбыточным; далее понятие поземельной собственности земской пойдет к своим естественным последствиям и сложится в ему свойственный склад.

Все, что наблюдение показывает нам с достоверностью, — это несуществование поземельной собственности, принадлежащей отвлеченному понятию государства, как его постановила немецкая философия и французская революция, но существование, на деле, поземельной собственности в трех видах: 1) частной--вследствие завоевания и дележа земли между завоевателями и долею вследствие одиночного засела (вид, который выработался в Соединенных Штатах Северной Америки, а у нас потонул в другом виде); 2) государевой — вследствие централизации, при отсутствии самостоятельной, частной поземельной собственности, и 3) общественной или земской — до централизации, при отсутствии частной поземельной собственности, вид, который не может не возвратиться с децентрализацией, при тех же условиях. Другого выхода нет: при отсутствии самостоятельной частной собственности поземельной — поземельная собственность или сосредоточенная государева, или собирательная земская. В России начался поворот от централизации к децентрализации, от управления чиновнического к управлению выборному, и следственно, она будет тянуть к осуществлению, развитию, приложению к действительности понятия земской поземельной собственности. Без сомнения, сложные общественные данные станут видоизменять приложение простого хода мысли; не говоря о сословных и правительственных силах, вносящих в развитие простого начала враждебные ему колебания и уклонения, уже одно различие областного обычая — мирской поземельной собственности передельной и мирской поземельной собственности раздельной — внесет свои различия в жизни^[4]. Мы не можем определять будущего, но мы можем указать на вехи, которые, как прямой вывод из основного понятия, виднеются но дальней, неизвестной дороге.

Вывод ясен: земская поземельная собственность может признать только даровое заселение ныне существующих и впредь заселяемых мирских земель, где отдельные лица несут мирскую тягу на общественные мирские нужды, а целые отдельные миры, или общества, несут тягу на совокупные общественные нужды. Далее — понятие земской земли не может предположить никаких выкупов и никакого государева права на выкуп крестьянством земель, прямо ли приписанных себе государем или пожалованных им служилым людям. Понятие земской земли ведет к праву каждого мира, когда у него земли по числу душ недостаточно, на даровое необходимое количество пустопорожней земли для выселков, к чему обычай раздельного и передельного мирского владения относится равнодушно. Частная поземельная собственность не может иметь места; при понятии земской земли может существовать только частный срочный наем у земства незаселенных земель для разработки, пока они для выселков не требуются. Понятие земской земли не может не стремиться к географическому равновесию народонаселения, к уравновешиванию населения по пространству; отсюда право мирского выселка на даровое бессрочное занятие пустопорожней земли вытекает естественно; а право скупчества земли в частные руки становится невозможным и сводится на срочный наем, который, пополняя и заменяя мирской сбор на общественные нужды, заставляет участвовать на общую земскую пользу и самые частные капиталы земленаемщиков.

Земская земля ставит коренным условием общественной жизни бессословность. Сословности тут не на что опереться. Движимая собственность кладет различие только личное, между человеком, который сумел приобрести, и человеком, который не сумел приобрести, но коренное деление людей на сословия, при существовании земской поземельной собственности, стирается невозможностью отдельным лицам скупить землю и отнять у небогатого ту почву, на которой он ставит свой дом и свою усадьбу, и то поле, с которого он снимает жатву для своего прокормления. Дворянству в том положении, в каком оно теперь находится, гораздо выгоднее примириться с народом на денежном вознаграждении, правильно выплачиваемом из общих податей, с уступкой в земство всех так называемых помещичьих земель, сохраняя только право на тягловой или подворный поземельный пай в мирском владении, гораздо выгоднее, чем сохранить за собой земли сверх наделов по «Положению». Оно выгоднее по многим причинам. Во-первых, общее согласие на такое примирение, при неповышении податей выше размера платимых государственными крестьянами, так легко, что может осуществиться почти бесспорно. Во-вторых, удержав за собой земли в частную собственность, помещики никогда не поставят себя с народом в такое мирное отношение, чтоб считать свою жизнь в безопасности; к такому мирному отношению с народом, к желаемому и часто высказываемому сближению, дворянство может притти не иначе, как отречением от своих сословных льгот или прав, а отречься от сословных прав невозможно, не отдав частной поземельной собственности в земство, потому что всякая частная поземельная собственность, образуя вечно-отдельные от земства интересы, образует и отдельное сословие. В-третьих, сохранив частную поземельную собственность, дворянство сохранит ее только по имени на один день; без денег и без работников, оно будет вынуждено продать ее купцам или скупщикам и, растратив сразу полученные капиталы, очутится в безвыходнейшем положении бездомничества и пролетариата, между тем как возле него вырастет вседавящее, грубо-буржуазное сословие землесобственников-капиталистов. В-четвертых, примирение на вознаграждении, постоянно и правильно выплачиваемом известное число лет из общих податей, увлекая бывшее дворянство на наем незаселенной земской земли, разом послужит на применение подати к разработке непочатых местных производительных сил и, долею, возвратит подать в общее достояние посредством наемной платы, так что бывшее дворянство будет само участвовать в своем вознаграждении, постоянно богатея и обогащая страну.

С понятием земской земли предположенная правительством продажа мирской земли (владеемой миром даром) людям, составляющим мир, каждому отдельно за деньги, становится немыслима и невозможна. Исход счастливый, потому что иначе, если продажа предпишется не обязательно, то она не осуществится так же, как не осуществляются уставные грамоты, или еще меньше; если же она предпишется насильственно, то она приведет к бунту государственных крестьян и к избиению чиновников гораздо быстрее, чем продолжение переходного положения приведет к избиению помещиков.

Наконец, прямой поворот к понятию земской земли, осуществляя для народа понятие о земском царе, каков он должен быть, сохранит династическую безопасность дома Романовых… Но общественная жизнь идет своими путями, и, к сожалению, может быть, так же мудрено вычеркнуть из действительности развитие упорства династических и сословных интересов, как невозможно вычеркнуть из нее развитие народного понятия земской земли.

Понятие земской земли идет к тому, чтобы сделаться религиозным догматом, фанатическим верованием русского народа…

Перед ним заглохнет ложно поставленная формула доктринаризма, приравнивающего общественные данные к нулю мыслью, что все реформы должны развиваться правительственно сами собою, и не замечающего, что все противуречащие остальные данные также придут сами собою, если только принять за общее теоретическое положение, что жизнь развивается сама собою. К фанатическому верованию в понятие земской земли пристанет и самый скептицизм, ныне называемый нигилизмом, потому что он приготовляет себе выход в это верование. Собирая все данные положительные и отрицательные в одну сторону, скептицизм также ставит формулу, равную нулю, но очень верно поставленную; только она — неразрешенное уравнение. Требуется вывести относительную величину искомого.

Это искомое, это разрешение в понятие земской земли, раз определившись, охватит умы фанатическим верованием. К этому влечет все…

Но вопрос доктринаризма и нигилизма мы оставим до другого раза.

РАСЧИСТКА НЕКОТОРЫХ ВОПРОСОВ

(СТАТЬЯ ВТОРАЯ)
КОНСТИТУЦИЯ И ЗЕМСКИЙ СОБОР

… il me semble impossible de ne pas accepter l’idée qui fait l’esprit de tout votre livre, savoir, que le fonctionarisme est le veritable fléau de la Russie et qu’une réforme quelconque ne peut réussir qu’autant qu’elle émancipe les personnes et les choses de ce joug insupportable et fasse décider des intérêts tant communs que particuliers par les intéressés. Ceci est, dans ma conviction, plus important que le système représentatif même le mieux ordonné; bien qu’en Russie les deux choses paraissent devoir aller pair à pair et être nécessaires l’une à l’autre. J. Stuart Mill (lettre particulière) *7.

…"Мне кажется, что нельзя не согласиться с основной мыслью вашей книги, т. е. с тем, что чиновничество составляет действительную язву России и что всякое преобразование останется безуспешным, если не освободит из-под его несносного ига людей и вещи и не отдаст равно общие и частные интересы на решение самих заинтересованных. По моему убеждению, это гораздо важнее самого благоустроенного представительства, хотя в России, кажется, что и то и другое (представительство и самоуправление) должны итти рука об руку и друг для друга необходимы". Дж. Стюарт Милль (из частного письма).

Конституция может быть дана; но Земский собор должен быть взят". Мы должны достигнуть до Земского собора, какая бы ни была дана конституция.

Конституция может быть дана сословная. Она может быть дана как готовый устав, которому приказано повиноваться.

Земский собор, как съезд выборных от всего земства, необходимо основан на бессословности выборов и собирается не для исполнения данного приказанного устава, а для устройства земли русской по потребностям земства, для узаконения прав владения, выборной администрации и суда, областного распределения и учреждения формы правительства.

Попробуем разобрать этот вопрос отчетливо.

I

Слово «конституция» употребляется так различно, что смысл его чуть ли не меняется глядя по человеку, который его произносит. От этого иные говорят, что для России необходима конституция; другие говорят, что России вовсе не нужна конституция, и сбивчивость понятий то о конституции, то о России держит общественное мнение в хаосе, который мешает людям понять и свои цели и свои средства.

Само по себе слово «конституция» выражает состав чего бы то ни было. Таким образом, говорится о конституции человеческого тела — крепкой или слабой. Говорится о конституционной болезни, когда она въелась в кровь и плоть, перешла в состав организма. Я потому обращаю внимание на первоначальное значение слова «конституция» в смысле состава, что оно раз было очень удачно применено к общественному устройству, и именно в Англии. Английская конституция в самом деле представляет тот состав, в который Англия выработалась всей своей исторической жизнью, так что писанный устав, писанная конституция не есть что-нибудь особо придуманное, а служит действительным выражением всего общественного состава. Представительство всех представимых элементов Англии стало во главе управления. Королевский совет, начавшийся на совершенно феодальных основаниях, разрастался в парламент (слово, которое взошло в употребление уже с XIII столетия). Главные бароны (barones majores) с самой великой хартии короля Иоанна (XIII столетия) отличались от меньших баронов (barones minores) родом поземельной собственности и формой приглашения на заседание в парламенте. К меньшим баронам присоединились все городские и посадские представители (burgesses), и число их все увеличивалось. Созывание парламентов становилось для королей все более и более обязательным. Парламентаризм рос рука об руку с ростом обычного права, упрочением неприкосновенности лица, независимостью судебных учреждений, а также и с упрочением феодальной наследственности за старшим сыном и неотъемлемости личной собственности, законно приобретенной (движимой, заработанной). Таким образом, в Англии выработались два представимых элемента: собственность феодальная, поземельная, неотчуждаемая, и собственность приобретенная. Первое обусловило существование особой, верхней палаты парламента, палаты лордов; второе обусловило существование низшей палаты (house of commons^[5]), палаты людей, имеющих всякого рода свободно отчуждаемую собственность, следственно, людей, выбираемых в представители теми, которых собственность не ниже установившегося ценза. Неприкосновенность лица, иначе как по суду, давно была делом по закону упроченным, и его представлять в парламенте было нечего: оно подразумевалось равно для всех. Поэтому конституционный устав Англии, выражающий весь ее общественный состав, признает за представимый элемент всякую личную собственность до известного minimum’a, ниже которого остается свободная личность, не имеющая повода быть представимой, за неимением достаточной собственности. Два рода собственности составили два сословия и, следственно, два сословных элемента представительства — собственность неотчуждаемая и собственность перепродажная^[6]. Королевская власть, уступая парламентаризму, свелась на роль центральной управы королевства, исполнительной власти, подчиненной парламенту. Таким образом, выросла из состава целой исторической жизни конституция олигархо-буржуазной республики с монархическими формами.

На континенте конституции были только подражанием английской. Представимость народных элементов была выдумка правительствами по английскому оригиналу, а жизнь под него не подходила. И основные населения, и завоеванные наплывы носили иной физиологический чекан, и обстоятельства складывались иначе. Народы шли иными путями. Обычное право нигде не вырабатывалось довольно сильно, чтобы не уступить правительственному законодательству. Самоуправление местное или вдруг подчинялось стремлению к административной централизации, или не имело потребности выйти из-под нее и ограничивалось мелкими, домашними интересами.

Франция только с небольшим тридцать лет вынесла английскле конституционные формы. До революции феодализм давно уже терял почву; аристократия сохраняла призрак власти, но земли переходили в собственность простых покупщиков. Интерес феодальной собственности улетучивался в интерес сословия, опиравшегося на остатках традиционных злоупотреблений. В сущности, была административная централизация старой монархии, и только. Провинциальные парламенты, с трудом отстаивая провинциальные права против монархии, не имели силы отстоять их против религиозной идеи административной централизации национальной, против религии национального единства. Франция перешла от провинциального представительства к представительству штатов (сословий), потом к общему бессословному представительству, работавшему для создания нового административного единства. Из монархической централизации Франция, посредством революции, перешла к централизации философской во имя прав человека вообще. Между тем представимость общих отвлеченных идей, а не действительных экономических интересов и интересов местного самоуправления оказалась невозможностью. Философская административная централизация убила представительство и перешла в централизацию императорскую, ставшую во главе страны, разделенной ею на административные департаменты. Конституции, введенные после императорства, определяли представимость административно, по департаментам, числу душ и цензу. Из каких внутренних, исторических данных вышла, например, хотя бы конституция тридцатого года? Что обусловливало ценз в 200 франков подати? Что значила камера пэров, назначаемая из королевских чиновников? Представляла ли она интерес неотчуждаемой поземельной собственности? Нет! Была ли она проверочной комиссией законодательного собрания, как американский сенат? Нет! Она представляла некоторую лишнюю гарантию в пользу королевской власти. Представительство палаты депутатов было определено произвольно. Действительных конституционных элементов, действительных представимых интересов, выходящих из общественного состава, не выразилось в конституционной Франции. Отсюда новая революция, новое бессословное представительство общих отвлеченных идей и новая императорская централизация.

В других странах подражание английским конституционным формам дошло до еще беднейших результатов. В Пруссии результат достиг до жалкого и смешного. Сама Италия не может успокоиться с пьемонтским конституционным единством, и — после достижения полной независимости от иностранных владычеств — едва ли эта форма окажется возможной в стране отдельных городских центров, всегда имеющих стремление к самобытной жизни.

Английские конституционные формы, пересаженные на континент, не привились^[7]. Представимые элементы сложились иначе, не уживаются с ними и ищут своего исхода. От этого на континенте никогда под «конституцией» не понимали устава, выросшего из общественной жизни, выработанного общественным составом, а понимали устав, сочиненный и предложенный правительствами, по примеру английской конституции, с большим или меньшим ограничением монархической власти, с произвольным определением избирательства и неопределенностью представимых элементов. Отсюда в обыденном употреблении слова под «конституцией» разумеется писаная грамота, ограничивающая каким бы то ни было способом монархическую власть, и под конституционным правлением — правление монархическое ограниченное.

В этом смысле слово «конституция» принялось в России. От этого уже начались являться, а вскоре явится и огромное число сочинителей проектов «конституций», и от этого у многих является неопределенЪое отвращение от «конституций», отвращение, при котором подчас забывается, что какое название ни употребляй, а с уничтожением деспотизма необходимо начинается правление представительное.

Само правительство, не удовлетворяв или видя, что никто не удовлетворится проектом о губернских управах, говорят, решилось поступить в число сочинителей проекта конституции и поручило это сочинение самому скромному из Корфов, вероятно потому, что он написал биографию Сперанского.

Но мы из этого, равно как и из всех толков и. из самих обстоятельств, можем заключить одно, что становится с каждым днем очевиднее: самодержавие дольше держаться не может.

Это вывод отрицательный. Положительный вопрос сводится на следующее: способна ли Россия к представительному правлению и какие элементы в ней представимы?

II

Россия способна к представительному правлению; это доказывается уже и тем, что самодержавие дольше держаться не может, а другого выхода нет, как представительное правление. Другого выхода в России, как и в целом человечестве, не придумаешь. Если страна не управляется деспотически, то она управляется своими выборными людьми, как ни называйся при этом устав о форме правления — конституция, хартия, грамота; как ни называйся собрание выборных людей — дума, собор, парламент, палата, камера; как ни называйся исполнительная (распорядительная) власть — царь, король, герцог, президент республики, император или старшина^[8]. Если самодержавие обессиливает, если оно не может сладить с своим положением, то по мере его обессиления в обществе растут стремления к управлению выборному, представительному.

Доктринаризм (продажный или юродствующий) находит другого рода выход, который в самом себе носит противуречие и потому не есть выход: это — постепенное преобразование посредством правительственных мер. Обессиливающее самодержавие должно провести ряд преобразований. Оно должно приняться за них, потому что оно обессилело. Николай Павлович, последний представитель непадающего самодержавия, не хотел за них приниматься. Но как же правительство будет проводить их, если оно обессилело? Или оно не обессилело — ну тогда оно и не захочет проводить их. Но оно захотело, следственно, оно обессилело. Оно не хотело преобразовывать… Но какая же цель этих преобразований и какие средства?

Цель… да мало ли целей!.. Уничтожение крепостного права, гласность и независимость суда, выборное хозяйственное управление губерний… Далее цель теряется во мраке неопределенности.

Средства — введение правительством сочиненных законов посредством военно-канцелярской силы.

Цель недосказана, а средства в противуречии не только с недосказанной целью, но и с каждым отдельным проектом.

Освобождение крестьян, сочиненное чиновничеством и вводимое чиновничеством при пособии военной силы, не могло удовлетворить ни освобождаемых крестьян, ни освобождающих чиновников. Вводя свободу, чиновники шли против собственных интересов, и потому это введение свободы имело весь характер полицейского распоряжения и требовало военной силы для предотвращения неминуемого последствия полицейского свободного введения, т. е. того последствия, что крестьяне остались в полном убеждении, что данная им воля не настоящая и что настоящая воля придет после. Чиновничество с военной силой не убили этого убеждения, а только на время заставили людей притаиться. Правительство оказалось не в силах ни в самом деле освободить, ни убить веры в иное освобождение. Мы заметим покамест (и это для нашего вопроса чрезвычайно важно), что правительство не решилось приступить к освобождению крестьян без земли и, с грехом больше чем пополам, но все же признало за ними некоторое право на землю.

Гласность суда и его независимость (скрываемая под другими названиями и пока еще существующая только в проекте) будет приводима в исполнение также чиновничеством, и самый проект составлен с целью наивозможного ограждения чиновничества и полицейских распоряжений от гласности и независимости суда. Проект носит сам в себе противоречие. Независимость суда в нем не достигнута; приведение проекта в исполнение будет в руках людей, которых весь интерес в подчинении суда распорядительной власти. В общем сознании останется только убеждение, что действительная организация независимого суда еще впереди.

Выборное хозяйственное управление губерний, под наблюдением и началом распорядительной власти, поставит в недоумение и местную распорядительную власть и выборную управу; границы между ними не могут быть ясно определены; захват наибольшей власти будет целью обеих сторон или выборы, совершаемые под наблюдением распорядительной власти, вследствие этого наблюдения принесут с собой только новый вид чиновничества. В обоих случаях (т. е. будет ли существовать неразрешимая распря между управою и казенной властью, или управы превратятся в чиновничество) в общем сознании останется неудовлетворенность реформой и потребность на иную выборность и иное представительство. Мысль о необходимости представительного правления станет расти, как богатырь, не по дням, а по часам.

Что же сказать о реформах, которые сами по себе никого не удовлетворяют и в исполнение приводятся средствами, противоречащими всякой реформе?

Да только то, что такие реформы невозможны.

Сильное самодержавие никакой освободительной реформы создать не захочет, а бессильное самодержавие никакой освободительной реформы создать не может. Надо сознаться, что в обоих случаях самодержавное правление — самое уродливое.

Да и в конце концов всех неудачных постепенных реформ цель их — пока теряющаяся во мраке неопределенности — все же представительное правление, которое все эти реформы преобразует сызнова.

Следственно, от представительного правления мы не уйдем, потому что кроме него нет действительного выхода; а попытки преобразования руками бессильного самодержавия не нужны, потому что несбыточны. Оно должно отречься от своего существования или пасть под натиском общественных сил.

В обоих случаях на место самодержавия явится правление представительное.

III

Но кроме этой внешней неизбежности замещения разрушающихся форм другими формами, Россия имеет свои элементы представимости, которых внутренняя потребность взойти в действительную жизнь постоянно растет.

Какие же элементы представимы в России?

Вообще представимы могут быть не люди поголовно, а интересы известных групп^[9]. Таким образом, могут быть интересы сословные, интересы церковные, городские, сельские, племенные, местные, областные и т. д. Все они сводятся на интересы материальные, экономические и интересы общественного устройства заинтересованных групп^[10].

Рассмотрим же, какие интересы не могут быть представимы в России, чтоб ясно вывести те, которые представимы.

Представимы ли в России интересы сословные?

Дворянство, духовенство, купечество, мещанство, крестьянство, однодворчество, войсковое сословие (казачество)… пожалуй, еще ученое сословие…

Дворянство оттеняется на два оттенка: родовое и чином приобретенное. Провести между ними черту нет никакой возможности. Дворянские права вчерашнего статского советника совершенно равны правам самого наичистейшего (если такой найдется) потомка Рюрика и Гедемина. Если бы еще родовое дворянство не служило, его можно бы принять за самобытное сословие. Но оно постоянно служит. Значение дворянина в государстве оценивается не по старинности его рода и особенности его прав, даже не по объему его родового имущества, а по чину и по месту, занимаемому на службе. Неслужащее родовое дворянство или бедное родовое дворянство в маленьких чинах совершенно равняется личному дворянству, т. е. мелкому чиновничеству из разночинцев: передать в потомство родовое наследие ему нельзя, потому что нечего или почти нечего; а права его состоят в ограждении от побой по закону, т. е. равняются правам станционного смотрителя или вообще человека, облагороженного 14-м классом. Богатый дворянин, который не на службе, или никогда не был на службе, — такое исключение, которое теряется до незаметности. Отсюда маленькое дворянство (личное и бедное) ценится по чину и по месту, и, достигая такого чина, — на пути к которому достаточно навзяточнилось, чтобы купить имение, — оно вливается в родовое дворянство, которое опять уважается не по роду, а по чину и месту в казенной службе. Следственно, в этом смысле дворянство выражает интерес казенной службы, интерес чиновничества.

Спрашивается: в каком бы то ни было законодательном собрании, с целью самоуправления страны посредством выборных людей, может ли быть представим интерес казенной службы, т. е. тот интерес, для ограждения страны от которого собрались выборные люди? Очевидно, это была бы нелепость^[11]. Эта нелепость уже являлась в России, в малом виде, на губернских дворянских собраниях. Что ни делали отдельные благородные личности, чтобы возвести их на степень сословных местных представительств, — они разрешались в выбранное чиновниками казенное чиновничество, и только. Последний факт достаточно доказывает, что русское дворянство не больше, как сословие чиновничества — ив этом смысле оно не представимо, или его сословное представительство привело бы снова к казенной власти, что совершенно противуположно задаче представительного правления, т. е. задаче самоуправления страны посредством избираемого законодательного собрания.

Но, может у дворянства есть другой представимый, сословный интерес?.. Если он и есть, то, чтоб иметь право на его представимость, дворянство прежде всего должно перестать служить, перестать быть чиновничеством, должно стать вне всякого интереса казенного управления страною. Какой же у него другой сословный интерес и какая возможность выйти из чиновничества?

Другой представимый, сословный интерес была бы поземельная собственность. Но тут уже надо заметить, что с прекращением крепостного права, при отчуждаемости родовой собственности (равно свободной продажей и продажей за долги), интерес сословия исчезает. Поземельным собственником является каждый, какого бы он сословия ни был: дворянин, купец, поп, казак, учитель, мещанин, великий князь или N.N. Может ли из этого составиться сословный интерес?

Положимте, на минуту, что может. Но он еще не составлен, потому что такого сословия еще не существует, и потому теперь он не представим. Как составится это сословие — это еще вопрос. Кто решит этот вопрос: петербургское самодержавие или представительное правительство? Если (как требует здравый смысл) предоставить составление устава частного землевладения и на нем основанного сословия представительному правительству, то нельзя выдумать никакого особого от народа сословия землевладельцев и их особого сословного интереса, прежде чем дело решено представительным правительством; а это требует предварительно представительства бессословного.

В настоящем положении вещей под частной поземельной собственностью разумеется та доля мирских земель (розданных царями и императорами своим служилым людям за разные послуги в пользу самодержавия), которая при настоящем преобразовании крепостного права не возвращена в мир, а оставлена за дворянством. Следственно, теперь интерес частного землевладения — все еще интерес сословного чиновничества, которое не может отделиться от интереса казенной службы, а этот интерес прямо противоположен всякому представительному правлению, потому что его представительство немедленно сливается с казенным управлением.

Какой же выход для дворянства? Перестать служить? Но оно теперь это сделает меньше чем когда-либо, потому что перестать служить теперь — значит перейти в землевладеющие разночинцы и перестать быть сословием власти. Теперь, больше чем когда-либо, дворянство связано с чином; теперь, помимо чина, уже нет и тени достаточной причины для его существования.

Но предположимте, что оно предпочтет свою человеческую свободу и самостоятельность выборного управления чиновничьей власти и смешному названию дворянина (двора его императорского величества человека) и останется только землевладельцем. Какое же это будет сословие землевладельцев?

При огромных долгах, лежащих на дворянских имениях, только небольшое меньшинство дворянства выдержит настоящее положение безденежья; большинство продаст земли; каждый дворянский надел целиком или долею перейдет в руки разночинцев. Кто такое покупщик и что станется с продавцом? Покупщик — купец, мещанин, крестьянин или община. Купец и мещанин — люди городские, крестьянин — человек мирской; община — мир, сельская собирательная единица. Городской человек, купивши помещичью землю, нисколько не перестанет принадлежать к городскому сословию и не составит члена особого землевладельческого сословия, точно так же, как когда он за городом покупает фабрику, он просто останется городским человеком, купившим землю вне города. Крестьянин, купивший землю вне своего села, не перестанет быть крестьянином, мирским человеком. Община, купившая помещичью землю, превратит ее в землю мирскую. А продавец-помещик, продавший землю, припишется всего вероятнее к городу, очень редко к волости. Никуда не принадлежать потому невозможно, что — где бы человек ни основался — он невольно принимает участие в общественных делах округа вследствие общих нужд, общих налогов, общего устройства, вследствие физиологической необходимости стадной жизни^[12]. Следственно, сословия остаются сельское и городское, а особого землевладельческого сословия не выкроишь. Меньшинство теперешних владельцев, которое удержало бы дворянские наделы непроданными, не будет в силах составить особого сословия и в общественных делах вынуждено будет участвовать или с волостью, или с городом. Продажей ли, или наймом передается землевладение, — покупщик или наемщик, относительно выбора членов местного управления или членов общего представительного, законодательного собрания, могут участвовать только с округом, а никак не отдельным сословием. Иначе мы где-нибудь в Архангельской губернии найдем десяток частных землевладельцев и будем вынуждены признать их за сословие. Оно на первый взгляд смешно по их малочислию, а в сущности оно смешно потому, что ложно в самом принципе^[13].

Отсюда естественный вывод:

1) Дворянство, как чиновничество, непредставимо, потому что оно представляло бы интерес казенного управления, прямо противоположный интересу представительного управления, что нелепо. А выходя из чина, оно перестает быть дворянством и, следственно, как сословие, опять непредставимо.

2) Интерес частного поземельного владения не может создать интереса особого сословия. Теперь он не представим потому, что такого сословия нет; в будущем он не представим потому, что такого сословия быть не может.

3) Остаются представимые интересы сельские и городские.

4) Если дворянство предпочитает представительное управление казенному, то ему нет другого выхода, как принять участие в выборах представителей не в качестве особого сословия, а подавая голоса или с городами, или с волостями, наравне со всеми.

Если главный сословный интерес, заявляющий свои притязания, несостоятелен, то другие сословные интересы еще менее возможны.

Интерес духовенства — интерес прихожан. Около половины русского населения — старообрядцы, и интересы их духовенства не совпадают с интересами духовенства господствующей церкви; но те и другие совпадают с интересами их приходов. Вдобавок, белое духовенство всех сословий (где только есть духовенство) не может не найти больше выгод пользоваться всеми гражданскими правами наравне со своими прихожанами, чем стоять отдельным сословием (в смысле гражданских прав и общественного устройства разумеется) и пользоваться меньшими правами, лишь бы сохранить сословную отдельность. Духовенство — это род занятий, а не особое гражданское учреждение. Особое представительство духовенства противно самим выгодам духовенства.

Интересы купечества и мещанства сливаются в общий интерес города. Купечество и слишком малочисленно и слишком переходчиво (вариабельно) из одного состояния в другое, чтоб составить сословие, способное на отдельное представительство. Да едва ли города захотят избирать отдельными сословиями, уже и потому, чтоб не дать домовладеющему дворянству права отдельного представительства. Представимым остается только город бессословно^[14].

Интересы крестьянства не могут иметь внутри себя отдельных сословных интересов. Здесь один интерес, сельский или волостной. Различия, которые мы здесь встретим, могут быть только местные или племенные. Сюда относятся различия сел, владеющих землею передельно (великорусское племя), и сел, владеющих землею в разделе, подворно, но без права отчуждения земельного участка в сторонние руки, вон из мирской межи (южнорусское племя, однодворцы, казачество).

Без сомнения, все элементы племенные, местные, особые по историческому обычаю или по различию географических условий, составляют отдельные группы, в общей связи друг с другом, и необходимо придут к представительству интересов каждой группы на общем представительном собрании.

Таким образом, мы, естественно, приходим к заключению, что в России представимы волостные, городские, племенные и местные, или областные, интересы только бессословно.

IV

Мы долго медлили окончанием этой статьи. Столько было слухов о каких-то конституциях, что мы приостановились, чтобы иметь право сказать наше мнение post factum^[15]. Теперь конституционные поползновения Александра II разразились, наконец, в финляндскую конституцию^[16]. Гора родила мышь. Подновив конституцию Густава III, Александр II дал Финляндии следующие права, которые никогда не удовлетворят ее:

1) Правительство может делать займы только в чрезвычайных обстоятельствах.

Чрезвычайные обстоятельства отыскать не трудно: все, начиная от Крымской войны и до польского восстания, — все может служить чрезвычайным обстоятельством, обременяющим долгами Финляндию, которой до этого чрезвычайного обстоятельства никакого дела нет.

2) Право созвания камер принадлежит только государю.

Следовательно, Финляндия не может не только собирать своего сейма в определенные ежегодные сроки, но даже и тогда, когда народонаселение считало бы созвание сейма необходимостью.

3) Предложение вопросов или законов, идущих на рассмотрение камер, принадлежит государю.

Вследствие этого петербургское правительство забросало финляндский сейм огромным числом предложений; но едва ли это удовлетворит потребность представителей финляндского народа в собственной инициативе, которой первое стремление — упрочить заседание камер в определенные законом сроки, а не по произволу государя.

4) Журналам запрещено печатать прения камер, а только их приговоры за секретарской скрепою.

Следственно, эта конституция не содержит даже первого условия жизни всякого представительного собрания, т. е. гласности прений, гласности, которая без права печатать прения равна нулю.

Вследствие этого случилось вот какое обстоятельство: журналисты хотели свидания с государем, чтобы лично заявить ему протест против такого положения, и, собравшись, просили графа Армфельдта доложить государю о их желании его видеть. Граф Армфельдт отвечал им, что государь теперь обедает и что разве после обеда около такого-то времени ему будет доложено. Дело было перед самым отъездом государя. Государь уехал часом раньше. Журналисты послали ему свой протест по почте. Ответа еще не было.

Итак, вот эта знаменитая конституция, задуманная на удивление Европы, но которая русскому люду слишком ясно доказывает, что все делается только для виду и что в сущности государь никакой конституции России дать не хочет; а если обстоятельства и вынудят его прибегнуть к конституционному исходу из затруднительного положения, то его конституция будет одним из тех призраков, который мелькает на короткое время, чтобы указать на необходимость Земского собора.

Финляндия своим призраком конституции, без сомнения, обязана польскому восстанию. Без него не было бы и этой попытки. Лицемерно показать Европе, что мы-де вот готовы на всякие уступки, лишь бы не было слишком крепких заявлений со стороны народонаселении, и притом сделать как можно меньше уступок — вот и все, что лежало в намерениях петербургского правительства. Намерения эти сосредоточились на Финляндии, потому что народонаселение малочисленное, на русское общество мало имеет влияния — не то, что Польша, — и, стало, тут полиберальничать не опасно и удобно.

Но лицемерие петербургского правительства ошибется. Оно встретит в Финляндии народ не многочисленный, но стойкий, народ, который никакого самоунижения перед властью не оказал, а далее будет только заявлять свои действительные требования.

Казенная литература старается представить его соподчиненность России, или, лучше сказать, петербургскому правительству, потому что для действительной России соподчиненность Финляндии совершенно равнодушна. По своему географическому положению и своей внутренней истории Финляндия не может играть роли ни шведской, ни русской провинции, хотя она с Швецией связана преданиями, а с Россией каким-то невольным полувоенным, полудипломатическим захватом. Финляндия, как она ни мала, по особенности своего племени, предназначена играть роль самобытной народности, служащей мирным узлом, мирным путем между скандинавским и русско-славянским областным союзом (федерацией). Обстоятельства ведут ее в это ее естественное русло, что бы ни делало наперекор петербургское правительство.

Но на сию минуту Финляндия служит укором русскому дворянству, показывая ему, что и без самоунижения можно достигнуть кое-каких прав, что, напротив того, с самоунижением до них никогда, не достигнешь. Впрочем, это указание не вразумит большинства русского дворянства; оно гораздо прямее вразумит русский народ, что он от этого большинства ничего хорошего ждать не может, что это большинство никогда не потребует никаких иных прав, кроме прав грабить Польшу, с одной стороны, и свой собственный народ — с другой. За это для кармана выгодное право оно добровольно откажется от всяких политических прав и пойдет в петербургское холопство.

Поэтому-то Россия никогда и не помирится с какой-нибудь дарованной конституцией. Если в Финляндии в продолжение веков, подобно как и в Швеции, установились четыре сословия, существующих рядом почти безобидно друг для друга и требующих каждое своего отдельного представительства, то в России таких сословий нет. Есть сословие дворянского чиновничества, обижающее, и есть народ обиженный. Никакая сословная конституция — а дарованная конституция не может быть иною потому, что она будет вертеться около преимущества управляющих, а не управляемых, — никакая сословная конституция не удовлетворит русского народа. И не конституция, дарованная государем по петербургскому регламенту, удовлетворит его, а конституция, обдуманная и утвержденная бессословным Земским собором, конституция, вытекающая из условий жизни всех русских областей, выражающая действительный состав всего нашего народа и всех различных племен его, — только такая конституция удовлетворит его. Удержится ли при этом петербургская династия и в Петербурге сосредоточенное правительство — это совершенно равнодушно. Мы с своей стороны можем только сказать, что не видим никакого географического условия, чтоб Петербург мог остаться русским центром, а полуторавековая история его не пустила никаких иных корней в русском народе, кроме постоянного старания, как бы половче избегнуть петербургских преследований за веру, за мысль и ускользнуть от грабежа широко раскинутой сети онемеченного дворянства, составляющего правительственное чиновничество.

V

Ни Земский собор, ни конституция в России не новость. Хоть Московское царство и петербургское императорство оттерли и то и другое на задний план, забили и то и другое военно-чиновничьей силой, — но и то и другое, или, лучше сказать, — устав самоуправления, выходящий из состава народной жизни, конституция, созданная Земским собором, хранятся внутри русского человека, в мысли русского народа и необходимо идут к осуществлению. Мысль, лежащая в целом складе народном, не может не найти себе исхода; она все же сильнее всякого царства и всякого императорства.

Михаил Федорович Романов был избран Земским собором на конституционных условиях. Прежде всего приведем в доказательство исторический документ; после мы покажем, почему эта первая конституционная попытка рухнулась. Мы берем этот документ из книги барона Штраленберга: «Историческое описание российского государства, изданное на немецком языке, в Стокгольме, в 1730 году»^[17]. Штраленберг — шведский офицер, бывший долгое время в плену в России; он сбирал свои сведения почти от очевидцев или по крайней мере от людей, для которых предание об избрании на престол Михаила Романова было живо, как дело вчерашнего дня. Хотя Штраленберг называет вещи именами, принадлежащими петербургскому времени и ближе подходящими европейским понятиям (так, он посланцев на Земский собор постоянно называет сенаторами), но книга его, написанная просто и искренно, все же составляет драгоценную летопись русской истории XVII столетия. Вот отрывок, который мы приводим:

«Так как избрание и провозглашение нового царя были совершены в Москве, то депутация от сената (т. е. Земского собора) отправилась в Углич в сопровождении знатных бояр (seigneurs de la cour) торжественным поездом, чтобы заявить избрание молодому царю Михаилу Романову и его матери.

Эта боярыня (princesse) потребовала дозволения переговорить с посланцами от Земского собора (les sénateurs), прежде чем они предложат престол ее сыну. На это согласились, и место для переговоров было назначено в церкви. Боярыня Романова снова протестовала, и плакала, и умоляла посланцев отменить избрание ее сына, который не в силах нести такую огромную тягу. Ей растолковали, что так как дело решено, то об этом уже и говорить нечего.

Немного успокоившись, она просила посланцев принять ее сына под свое попечительство и отвечать перед богом за все ошибки, могущие произойти от его молодости и неопытности и от того, что он никогда не был воспитан для занятия такой высокой должности.

Посланцы были так тронуты ее речью, что поклялись ей перед алтарем, что исполнят ее требования. Они привезли Михаила Романова (le prince) в Москву, где он вскоре был коронован царским венцом. Но перед коронацией его заставили принять и подписать следующие условия: 1) что он станет блюсти и хранить вероисповедание; 2) что он простит и забудет все, что было делано против его отца, и никакой личной вражде не даст хода; 3) что он не издаст никаких новых законов и не изменит прежних и в важных обстоятельствах ничего не станет решать сам собою, а только по существующему закону и обычному суду; 4) что он не начнет войны и не заключит мира с соседственными державами по своему произволу; и, наконец, 5) что он, дабы совершенно быть бескорыстным и во избежание всякой тяжбы с частными людьми, отдаст свои поместья родственникам или же передаст их в государственное имущество»^[18].

Что же это, если не опыт конституции, сообразной тогдашнему времени и созданной Земским собором, но нисколько не дарованной (октроированной), а поставленной условием избранному царю, условием, без принятия которого само избрание не состоялось бы? Заметьте, что и условие положено Земским собором и царь избран Земским собором. Кажется, из этого следовал бы спокойный и широкий рост общественной свободы; но многое ему помешало.

Московское царство уже слишком глубоко запустило в управление свою развращающую лапу. Бояре уже слишком сделались чиновниками, чтобы не продать выгод народа русского царям за право грабить народ. Вот отчего конституция и рухнулась; они столпились около царского престола, чтобы вымогать свои дворянские права в ущерб народу; а цари тоже очень ясно поняли, что самовластие сопряжено с дарованием льгот дворянству в ущерб народу. И первый опыт конституции был принесен в жертву дворянской корысти, пошатнулся уже при самом царе Михаиле Федоровиче и совершенно заглох при царе Алексее Михайловиче.

Дело пошло не на развитие свободного народного самоуправления, а на создание сильного государственного единства посредством насилия. Отношения к соседним державам долею вели к необходимости такого исхода; сперва имелось целью ограждение от врагов, потом целью сделалось захватить и заправление всего внутри посредством царской власти и ее чиновничества-дворянства. Люди прикреплялись к земле, земли с людьми раздавались дворянам; новое царское православие вводилось для понуждения народа к безусловному повиновению. Дикость нравов брала свое, ужасы творились. Наконец, сама Москва показалась слишком народною стихиею. Царь сделался императором, столицей сделался Петербург, дворянство онемечилось ради того, чтоб разорвать всякую братскую связь с народом и стать сословием, управляющим без зазрения совести. Петровская революция была не началом чего-то нового, а завершением московского царства, которое шло к разрыву с народом и во имя исключительного самовластия, вооруженного чиновничеством, и только в Петербурге окончательно достигло своей корыстной цели.

С петровской революцией внесено и много хороших элементов — науки, искусства, новая фабричная промышленность… Но не пришло ли бы все это и без петровской революции, без всякого ущерба для народной свободы? Это еще вопрос; но вопрос, который остается праздным, потому что петровская революция — факт, и нам остается только брать в расчет условия жизни, из него вытекшие.

Но вопрос является гораздо сложнее, если мы спросим себя: какое же коренное изменение в народе сделал царско-императорский переворот?

Мы не станем входить в подробности — легко или трудно поддавался народ этому перевороту, сколько он противился, сколько он бунтовал, сколько жертв было принесено водворению немецко-канцелярского порядка и православно-канцелярской церкви; мы не станем говорить о Стеньке Разине и о Пугачеве; но мы спрашиваем: каким образом сохранилось старообрядчество? каким образом сохранился народный обычай так, что сам Николай Павлович (исказивши, конечно, и подчинивши все дело чиновничеству) узаконил выборное начало в сельском управлении и соединение (федерацию) сел в волости?

Ведь и это тоже факт. Наука принялась, промышленность развилась, а казенное управление и даже казенная церковь остались народу чем-то глухо враждебным, против чего он тихо собирал и собирает свои могучие силы, то осторожно только отстаивая свой обычай, то порываясь поставить его своим жизненным вопросом, делом своей самостоятельности.

Заключение одно: до-царские, до-московские времена остались живы в народе, но преображенные историческим развитием. Новые элементы вошли в жизнь, но природное основание осталось.

До-царские времена являются нам в виде удельного разделения, которое составляло, несмотря на распри, общий союз, как скоро дело шло о противостоянии внешнему врагу. Далее этого общественная мысль древнего периода не могла итти. Но у народа был самосуд и самоуправление, свобода передвижения и право на землевладение. Весь этот внутренний строй сохранился вопреки царству и императорству. Притеснения царских чиновников заставляли народ ошибочно предполагать правду у царя, который стоял во главе всей неправды; внешние враги и внутренние притеснители заставляли народ жертвовать величию государства; но внутренно он остался с теми же требованиями землевладения для каждого сельского самоуправления и самосуда и соединения их в областное и союзное (федеративное) самоуправление. Земство осталось основанием, внутренним смыслом русского народа.

Удельных князей давно нет; распри уделов теперь невозможны. Но и жертвовать государственному величию областною самостоятельностью тоже день от дня невозможнее. Императорство становится так же призрачным, как и адресы, ему подаваемые и ничего не доказывающие в пользу его прочности. Польское восстание, может быть, геройски-мученически погибнет; но потребность областных самостоятельностей, которую оно возбудило, не погибнет. Не погибнет по очень простой причине: область, будь она основана на племенном различии, или на различии географически-промышленных условий, область представляет союз городов и волостей, которые в свою очередь представляют союз сел и деревень, как кто куда естественно тянет. Это тяготение к своему естественному складу не может заглохнуть втуне. Как скоро единодержавие пришло к несостоятельности (а оно пришло к ней, как бы призрачно ни поддерживалось), нет иного исхода, как союз самостоятельных областей. Спорить между собой они не станут, как спорили удельные князья, — это настроение прошло; но не положить свою основу общественной свободы и самоуправления они не могут. Государственный строй перейдет в союзный (федеративный) и, конечно, более сильный, потому что это строй свободный. Иного исхода нет: или рабство и единодержавие, или союз самобытных областей и свобода.

Французская революция 1789 года надолго убила свободу на европейском материке уничтожением областной жизни, поглощением ее в государственном единстве. Все подчинилось будто бы свободной централизации. Централизованная республика проповедовала свободу посредством гильотины и дошла до действительной императорской централизации. С тех пор Франция стала неспособна к своему идеалу гражданской свободы; она во всяком случае смешивает его с полицейской пропагандой общественных понятий и рушит дело свободы ради мысли о свободе.

Русский народ теории не имеет. Он имеет свой обычай и свои местные условия. Он не станет проповедовать право человека вообще, но постоит за свою областную самостоятельность и придет к общему союзу.

Мы видим в этом залог громадного развития — не государственной казармы, а человечески-общественного строя. Но мы не станем увлекаться нашими верованиями. В настоящее время существуют казенные губернии, а областей нет.

Какой же вывод из этого?

А вот какой вывод: дарованная конституция никого не удовлетворит и приведет к Земскому собору; а так как области не разграничены, а существуют только губернии и уезды, то первый Земский собор, который будет предварительный, соберется поуездно и в своем общем собрании разграничит области и даст право существования самостоятельным, областным думам, которых выборные составят второй, обычно и законно учрежденный, постоянный союзный Земский собор из посланцев от областей.

VI

Мы сказали, что первый русский Земский собор соберется поуездно и бессословно и будет только предварительным Земским собором, который определит и разграничение областей и форму правления.

Из этого уже очевидно, что мы не берем на себя смешного труда что-либо предрешать или писать проект будущей конституции или — будущего Земского собора. Мы просто покоряемся обстоятельствам: данные русской жизни такие, что иначе ничего сложиться не может.

Во-первых, у нас есть огромная масса крестьянства, которого одно стремление — сохранить за собой землю. В этой массе города представляют ничтожность, равно по числу населения, по развитию промышленности, по образованности большинства и по сосредоточению денежных капиталов^[19], а помещичество представляет безденежную немощность — и только. Стало, первое, что потребует голос на Земском соборе, — это сельское население, это крестьянство. Противиться этому движению дворянство (а остальные городские сословия едва ли и станут противиться) может только посредством правительственной помощи, т. е. войска, расстреливающего крестьян. А ведь на это, несмотря на все события в Польше, надежда не прочна. Сами солдаты устанут. Это длиться не может. Крестьянство поймет, что оно сила, и, следственно, выборы на Земском соборе невольно будут бессословные.

Во-вторых, у нас есть, как мы уже говорили, крестьянство, владеющее землей в переделе, и крестьянство, владеющее землей в разделе. То и другое ярко отличаются по племени. Кроме этого различия, есть разнородные промыслы и обычаи, соответствующие течению рек и местной природе. Очевидно, есть потребности соединиться в известные группы — по условиям племенным или по условиям географическим. Есть потребности областные. Но так как официально областей нет, а есть только губернии, то нет иного исхода для выборов на Земский собор, как выборы поуездные, при которых значение официальных губерний исчезает.

Но из этого ясно, что одна из первых задач Земского собора — должна быть — разграничение областей и основание областных самоуправлений.

Поэтому первый Земский собор может быть только предварительный; ему предстоит определить областные думы и их союзное представительное правление для всей общей межи населений, вступающих в союз с великорусским племенем. Мы тут вовсе не увлекаемся никаким великорусским дневным патриотизмом, а думаем просто, что для каждой группировки нужно свое кристаллизационное ядро, без которого кристаллизация невозможна. В настоящее время от Днепра до Тихого океана другого племени нет, около которого могли бы собраться остальные племена. Но союз — не значит подчинение, а только союз. Только на самобытности каждой части может быть основана сила и свобода целого. Без этого, еще раз повторяем, мы будем осуждены на общее рабство перед единодержавием; но это единодержавие стоит так шатко, что Земский собор придет с его согласия или помимо его согласия.

От этого с или помимо зависит существование династии Романовых. Это равнодушно, лишь бы дело было.

Какой будет способ выборов поуездно на первый предварительный Земский собор, мы, конечно, не знаем. Мы только повторим здесь способ, предложенный крестьянином П. Мартьяновым в его письме к Александру II^[20]:

«Каждая община (я говорю о главных выборах в Земскую думу) выбирает известное число старшин-избирателей, тех, которым народ верит, кого дома знает, кого любит. Эти старшины собираются для предварительных совещаний в волости, и потом, съезжаясь в местный областной город, избирают кандидатов в тройном количестве против представителей; возвращаются домой, сообщают народу имена кандидатов, народ поголовно избирает любого из них. Но чтобы всякий повод, всякая возможность недоразумения, недобросовестности, происков были устранены, нужно, чтобы между теми первыми выборами кандидатов, которые были произведены старшинами-избирателями, и окончательным избранием самим народом депутатов из числа объявленных ему кандидатов, после объявления ему имен последних, было дано время и устроена была возможность областной сходки в областном городе для всего народа, кто захочет быть там. На этой сходке народ может заявить решительное неудовольствие на выбор кандидатов и заставить старшин избрать еще раз кандидатов — других, если из прежних народу ни один не нравится. На деле таких явлений переизбрания будет мало, но самое право протеста со стороны народа послужит побудительной причиной для старшин непременно руководиться в выборе кандидатов заранее известной им волей народа. Процесс прост, а между тем тут нет никакой возможности чего-нибудь подобного подкупам и тем незаконным влияниям, которые мы видим в парламентских системах других стран; он соответствует духу народа — как продукт его жизни, его понятий. Представители избираются без различия их занятий, состояния, общественного положения (кроме, разумеется, осужденных и судимых) и национальности. Для вступления в звание представителя нужно одно условие — кого народ захочет. Вознаграждение назначается из общих доходов, срок служения земскому делу от 3 до 5 лет. Заседания Земской думы постоянные, за исключением трех-четырех летних месяцев, необходимых представителям для непосредственного сношения с народом и ознакомления с его текущими насущными потребностями, с его местными, областными, бытовыми интересами, с его мнениями; для передачи ему собственных сведений, видов и убеждений, вынесенных из общего собрания представителей, и вообще для отдания отчета народу на областных сходках в своих действиях». Иного способа выборов на Земском соборе мы предположить не можем, потому что всякий другой способ окажется несостоятельным. Это способ двойных выборов. Села (или города), весьма способные хорошо избрать местные судебные и распорядительные власти, потому что очень хорошо понимают свои местные интересы, весьма могут ошибиться в выборе людей, представляющих общие интересы края. Поэтому они поручают выбор таких людей своим местным выборным людям и их выбор проверяют. Едва ли где был предложен более разумный способ выборов. Он для нас тем более верен, что он предложен не каким-либо научным доктринером, а простым крестьянином, который, конечно, лучше понимает смысл русского народа, чем все славянофильствующие и англофильствующие или вместе (сознательно и бессознательно) петербургофильствующие литераторы. Лишь бы правительственное (чиновничье) управление не вмешивалось, — такие свободные выборы могут дать только действительный, народным потребностям удовлетворяющий исход.

Этот способ выборов мы считаем единственно разумным; разумность его в глаза бросается. Далее мы ничего предрешать не можем. Мы можем только предположить, что этот поуездно, бессословно выбранный Земский собор не может не поставить себе задачи — установления постоянного Земского собора (или Земской думы), выбранного областными думами уже распределенных областей, в которых свобода совести, право землевладения для каждого, общинный самосуд и самоуправление получили бы прочные основания.

VII

Но нам, пожалуй, скажут: «Да что ж вы такое фантазируете? Вот дайте срок — правительство покорит Польшу и даст нам конституцию или задаст нам такое осадное положение, что мы все успокоимся без всякого Земского собора».

Вот этому-то мы и не верим. Правительство боится покончить польскую войну, потому что всякое окончание, какое бы оно ни было, его пугает.

Положим, что правительство покорило Польшу… Что ж дальше?

Положим, оно не дало никакой конституции. Разгоряченные страсти, тайные несбывшиеся надежды и общая неурядица приведут к необходимости Земского собора.

Положим, правительство дало конституцию …подобную финляндской. Да для России тут первое не решено — это народное поземельное право; неурядица, возникающая из нерешенной и нерешительной постановки вопросов, все же приведет к необходимости Земского собора. Дарованная конституция послужит ступенькой, облегчающей шаг к Земскому собору.

Ну! А как правительство способно только, к стыду русского народа, грабить Польшу, вешать и ссылать поляков, а усмирить восстания неспособно?

Злодейство — еще не сила и не талант.

А ну как оно наткнется на европейскую войну?

Тогда Земский собор не то, что через долгие годы, а немедленно становится необходимостью.

Сделаем перечень:

1) Для того чтоб устав (писанная конституция) был выражением действительной жизни народной, действительного народного состава или склада, надо, чтоб устав был писан выборными от народа, представителями всех его представимых элементов.

2) Поэтому дарованная (октроированная) конституция, т. е. устав, сочиненный императорскими чиновниками, не удовлетворит потребностей русского народа. Дарованной конституцией, через которую, может быть (хотя оно и сомнительно), мы перейдем, можно и должно воспользоваться как льготой, облегчающей достижение Земского собора.

3) Только Земский собор может выразить все представительные элементы в России, потому что только он может быть избран бессословно и, следственно, будет представителем всего земства.

4) Представительные элементы в России — села и города, без различия сословия, но никак не отдельное дворянство, которое — сословие правительствующее, и, следственно, его представители были бы только представителями императорского чиновничества, нераздельного от правительства; а парламент, представляющий исключительно интересы правительства и его чиновничества, был бы только огромным политическим уродством и нелепостью.

5) Первый Земский собор может быть избран поуездно, потому что официально признанных самобытных областей у нас нет. Разграничение областей, учреждение областных дум и постоянного союзного Земского собора — дело первого, предварительно, поуездно избранного Земского собора.

6) Способ избрания может быть только двойной, т. е. земство избирает избирателей, которые из своей среды избирают посланцев на Земский собор, представляя это избрание на проверку земству.

7) Земский собор до такой степени, исторически и по современной обстановке, в духе русского народа, что дарованная конституция будет только шаг к Земскому собору, может и замедляющий, но наиболее мирный. А продолжение войны с Польшей или европейская война поставят созвание Земского собора неотлагаемой, немедленной необходимостью.

8) Сохранится при этом или нет династия Романовых — это совершенно равнодушно. Одно ясно: единодержавие-- значит общий гнет; союз самобытных областей — значит свобода.

В заключение скажем, что революция ради революции, т. е. бунт только для того, чтоб бунтовать, в России невозможны. Русская революция может быть только реорганизацией, т. е. мирным ли путем или бунтом пойдет Россия, но она не успокоится, пока не будут восстановлены все те элементы народного землевладения, самосуда и самоуправления, которые существуют, несмотря ни на какое задушение их, и способны к дальнейшему стройному развитию. Одна перемена правительства никого не увлечет. В России бунт невозможен иначе, как чтобы вместе с ним возникли и учредились народное землевладение, самосуд и самоуправление. Куда бы мы ни обернулись — мирно ли мы пойдем через дарованную конституцию к Земскому собору или через страшные потрясения к тому же Земскому собору — Земский собор все же единственный исход внутреннего русского движения, потому что мы только этим путем можем дойти до устава, выражающего народный состав, можем довести до представительства существующие в народе элементы и поставить их в возможность пойти в корень и в рост. Наша революция — реорганизация, или по-русски сказать: наш бунт — народное самоустройство^[21].

РАСЧИСТКА НЕКОТОРЫХ ВОПРОСОВ

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ

РЕВОЛЮЦИЯ И РЕОРГАНИЗАЦИЯ

Различие названий имеет большую важность. Оно вводит в круг различных понятий и определяет различные способы действий. Слово революция по-русски обычно переводится словом переворот. Реорганизацию следует перевести словом: пересоздание.

Переворот означает всякую резкую перемену правительственных лиц или формы правительства, откуда бы ни взялась эта перемена, какая бы ни была ее цель, даже если бы эта перемена была вовсе бесцельна. (Так, например, все петербургские дворцовые революции, с убийством Павла первого включительно, для России были бесцельны.)

Пересоздание (реорганизация) — значит новая постановка отношений между теми данными, теми элементами, которые существуют в самой народной жизни.

От этого переворот может быть произведен из-за отвлеченной мысли или даже из-за каприза одного сильного человека; а пересоздание есть обновление живой жизни и выражает рост самого народа. Переворот может быть произведен и сверху; пересоздание вырастает снизу и поэтому охватывает весь экономический, социальный строй народа.

Возьмем в пример две революции, два переворота: французскую революцию 1789 года и, в России, революцию Петра первого.

Французская революция имела много данных для того, чтоб стать не революцией, а реорганизацией; у нее была возможность заменить феодальный мир народным землевладением и областным самоуправлением. Но вся общинная свобода была пожертвована понятию государственного единства и будто бы общих прав человека, и переворот сосредоточился на том, что королевско-церковное единодержавие заменилось революционно-философским единодержавием. С уничтожением областной самобытности сложилось измельчание частной поземельной собственности, неспособное создать никакого сильного, свободного земства, по самой разрозненности личных интересов, ищущих опоры не в общественном складе, а в полицейском (административном) покровительстве.

Петровская революция шла проще к уничтожению областной самобытности и народного землевладения, без всякого философского построения общих прав человека, а выставляя вперед государственное единство, основанное на самовластном единодержавии императора. Петр I не имел ясной мысли в своем перевороте. Ему хотелось какой-то силы, ему хотелось перенести в Россию то, что он видел у немцев, и для этого надо было уничтожить самобытность народа, взять его в заправлепие посредством канцелярий и организованного войска. Он это и сделал. Но народной реорганизации он не произвел. Он произвел, или, лучше, докончил, царями начатую революцию: превращение самобытных областей — в губернии и свободного землевладеющего народа — в крепостных людей, заправляемых чиновничеством. Но императорская революция не в силах была разрушить внутренний строй народа, способный к пересозданию.

Французская революция и петровская революция равно искусственно построены на отвлеченном понятии государственного единства. Западный мир перешел в императорскую централизацию, а русский мир привел императорство к необходимости начать реорганизацию, т. е. пересоздание всех отношений существующих элементов.

Императорство начало это пересоздание — изменением крепостного права. Начало положено, но императорство оказывается неспособным к действительному пересозданию русского мира. В императорстве слишком сильна петровская любовь к военно-канцелярскому распорядку, страсть к удержанию государственного единства в пользу единодержавия. Вести далее дело, невольно начатое им, оно неспособно.

Мы говорим: невольно начатое им, потому что нельзя же в самом деле относить изменение крепостного права только к благодушию Александра II. Начало изменения крепостного права (с искаженным и уменьшенным сохранением, но все же с сохранением народного землевладения и выборного управления) основано исключительно на том, что единодержавие с его чиновничеством гибло и гибнет само в себе, в собственной лжи и несостоятельности, и вынуждено было начать революцию против самого себя; но привести в дело реорганизацию, пересоздание отношений существующих элементов, оно бессильно.

Далее решение задачи пересоздания принадлежит самому обществу, т. е. самому народу. Выразить и зако-поположить свое понятие об этом пересоздании народ может только посредством Земского собора. Без этого русская народная жизнь не может сказаться; она может составлять предмет личной догадки или веры, но не ясное требование определенного строя.

Стало, цель остается все одна и та же: вызвать и созвать Земский собор (хотя бы бессильное для реорганизации правительство и дало какую-нибудь канцелярскую конституцию — дворянско-сословную, австрийско-чиновничью, казенно-либеральную).

Каким же путем народ дойдет до Земского собора? Крестьянство дойдет своими стачками — старообрядческими, базарными, всяческими; образованное меньшинство — соединением в правильное общество. Большинство дворянства, поддержанное правительством, конечно, будет всеми силами противиться созванию Земского собора, но противостоять этим двум элементам — образованному меньшинству, соединенному в один интерес с крестьянством, — у него не станет силы. В нем нет живой жизни и живой мысли. С отменой крепостного права улетучится его мнимое землевладение; оно не будет в состоянии удержать его за собою, потому что у него нет ни способности к труду, ни капиталов. Оно будет цепляться за правительство и сохранять петровскую организацию чиновничества ради сохранения своей сословности. Польское шляхетство умеет доблестно умирать за свою национальную независимость; большинство нашего дворянства сочувствовало и будет сочувствовать стрельбе по безоружным крестьянам и поддерживать казенщину. Правительство в борьбе с Польшею старается (может быть, настолько через край, что производит впечатление, противоположное своей цели) возбудить крестьянство против шляхетства и мирволить старообрядчеству. Не так оно станет поступать в вопросе русской реорганизации. Оно захочет остановиться на том изменении крепостного права, какое было сочинено в Петербурге, а далее, для удержания своей казенщины, оно станет — хотя бы посредством картечи (что оно уже и делало) — поддерживать дворянство против крестьянства и обманывать старообрядчество.

Очевидно, вопрос внутренней русской реорганизации пойдет на борьбу между меньшинством образованного класса, соединяющимся с крестьянством, с одной стороны, и правительством, соединенным с большинством дворянства, — с другой. Тут мы переходим к предположению бунта (восстания) или мирного исхода. Это совершенно зависит от обстоятельств и не составляет сущности дела.

Обычно понятие революции смешивают с понятием восстания. Перевороты редко обходились без крови. Даже петровский переворот стоил казнями не меньше жизней, чем кровопролитная война. Но чтоб переворот непременно совершился путем кровавым — это вовсе не необходимое условие.

Реорганизация точно так же мало исключает возможность восстания, как и революция, и еще меньше ставит его необходимым условием своего осуществления. Дело не в восстании, а в реорганизации. Тут все зависит от дальнейшего хода обстоятельств. Упорство казенщины может привести к восстанию; быстрое ослабление ее, уступчивость и согласие на созвание Земского собора могут дать реорганизации мирный исход.

До сих пор правительство, поставив крестьянский вопрос и не распутав его, везде уступало слишком поздно — равно в Польше и в России. В России это сильно почувствуется после окончания польской борьбы, какой бы ни был ее исход. Даже дарованная конституция никого не удовлетворит и никого не успокоит. Дворянство, получая право голоса в деле управления, вместе с тем должно будет сильно ограничить свои преимущества относительно земства, чего большинство дворянства, конечно, не желает; а между тем земство все же не вступит во все свои права, во все те условия общественной жизни, которые в нем существуют и требуют пересоздания имущественных, судебных и правительственных отношений. Склонит ли обессиленное дворянство, склонит ли обессиленное правительство голову перед Земским собором, подчиняясь необходимости, или земство вынуждено будет достигать своей цели с боя — как это знать! Мы не пророчествуем.

Очевидно только то, что в России просто революция невозможна, что русская революция может быть только реорганизацией. Будет ли восстание — оно каждый шаг свой отметит пересозданием имущественных, судебных и правительственных отношений. Мирно ли будет созван Земский собор — исход будет тот же. Просто революция, какая-нибудь дворцовая революция, могут только отдалить русскую реорганизацию и запутать ясно складывающиеся вопросы.

Мы даже не удивимся, если правительство станет вызывать отдельные бунты, чтобы победой над ними усиливать казенщину. Средство не новое: оно в конце концов бесполезно, но все же мешает стройному ходу дела.

Сближение образованного меньшинства с земством пойдет тем успешнее, чем лучше это меньшинство поймет свою задачу. Уже теперь оно начинает понимать, что дело не в том, чтоб поучать крестьян уму-разуму, а в том, чтоб собрать свои собственные силы, везде где можно, с целью так воспитать самих себя до понимания интересов земства, что сближение станет делом естественным по нераздельности интересов. Личному красноречию крестьянин не охотно верит; но живому участию крепко между собой соединенного образованного меньшинства крестьянство поверит и примет его в общую связь своего земства. Надо, чтоб эти две силы соединились, не потому, что одна сторона хочет учить другую, а потому, что они составляют однородное целое, живущее одною жизнью, и что их близость не школьная, а кровная. Может, не один год придется работать для этого сближения, которого дальнейший путь зависит от обстоятельств, а исход приведет к реорганизации поземельных, судебных и правительственных отношений не по казенному регламенту, а по народному решению на Земском соборе.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Под этим названием объединяются три статьи, написанные Огаревым в разное время и печатавшиеся в «Колоколе» между 15 июня 1862 г. и 1 января 1864 г. В этот цикл входят:

Статья первая. «Государственная собственность», «Колокол», 15 и 22 июня и 1 июля 1862 г., л. 136, 137 и 138.

Статья вторая. «Конституция и Земский собор», «Колокол», 1 июня, 20 июня, 1 ноября, 1 декабря и 15 декабря 1863 г., л. 164, 166, 172, 174 и 175.

Статья третья. «Революция и реорганизация», «Колокол», 1 января 1864 г., л. 176. Подпись под всеми тремя статьями «Н. Огарев».

Рукописи не сохранились, за исключением плана и набросков IV главы статьи «Конституция и Земский собор» (РОГБЛ); печатается по тексту «Колокола».

² Говоря о «раздражительных литературных самолюбиях в Петербурге», Огарев, видимо, имел в виду нападки «Отечественных записок» на «Современник». Считая ненужной и вредной полемику против Чернышевского, Огарев обратился 11 мая 1862 г. с письмом к Н. В. Альбертини — сотруднику «Отечественных записок», в котором настойчиво советовал взять на себя почин и первым протянуть руку Чернышевскому, прекратив «литературные дрязги», мешающие объединению сил перед лицом общего врага — перед правительственной реакцией. (Письмо это до сих пор не опубликовано.)

Подготавливавшиеся в Москве в это время реакционные выступления М. Н. Каткова в «Русском вестнике» и Б. Н. Чичерина в «Московских ведомостях», собравшего специальный сборник статей, направленных против Герцена и «Колокола», еще не были в мае 1862 г., когда писалась и печаталась эта часть статьи Огарева, совершившимся фактом. Однако именно этих московских реакционных коноводов имеет в виду Огарев, говоря о «раздражительной ученой остановленности в Москве».

«Статья первая
Государственная собственность»

³ Зеленый Александр Алексеевич (1819—1880) — генерал-адъютант, сменил M. H. Муравьева в качестве министра государственных имуществ весной 1862 г. Реакционер и крепостник, продолжавший политическую линию Муравьева. Сотрудничал в крайне реакционной газете «Весть».

⁴ Здесь Огарев ссылается на свою статью «По поводу правил-Муравьева-вешателя».

⁵ Бабёф Гракх (1760—1797) — вдохновитель и руководитель «заговора равных» в 1795—1796 гг., французский революционер, представитель домарксовского утопического коммунизма. Подробному анализу взглядов и деятельности Бабёфа Огарев посвятил статью «Частные письма об общем вопросе», «Письмо второе» и «Письмо третье».

⁶ «День» — орган славянофилов, издававшийся в Москве, редактировался И. С. Аксаковым.

«Статья вторая
Конституция и Земский собор»

⁷ Приведенные в эпиграфе строки взяты из письма Дж. Ст. Милля к Огареву, написанного в 1862 г. в ответ на присылку Огаревым его книги «Современное положение России», вышедшей на французском языке в мае этого, года.

---

1. Иностранная газета говорит, что Муравьев был удален из министерства за упорное несогласие на освобождение государственных крестьян, и не замечает, что проект министра Зеленого³, которому она радуется, как введению истинно европейской цивилизации в России, те же муравьевские правила 1860 года, которые не принялись в Восточной России, потому что выкуп предлагался еще не насильственно, и о которых мы уже говорили в то время («За пять лет», т. II, стр. 203) ⁴.
2. В настоящее время выкуп, если оценить по 40 руб. десятину, равнялся бы годовому взносу (5 % и 1½% погашения) по 2 р. 60 коп. с десятины. Если положить средним числом по 6 десятин на душу, то налогу с души придется 15 р. 60 коп., а со всего количества (109.619.772 десятины) земли государственных крестьян 285.011.407 рублей серебром.
3. Мы употребляем названия из последующих времен только потому, что они яснее обличают самое дело.
4. «Северная пчела» требует от «Дня» ⁶ ответа на вопрос: почему много крестьян желают перейти с мирской собственности передельной к разделу на частную собственность? Едва ли «День» или кто другой способен a priori ответить за народ, прежде чем народ заявит свою мысль на общем сходе. Но очень вероятно, что богатые из крестьян, так называемые кулаки, желают чисто частной собственности; очень вероятно, что в губерниях, прилежащих к Украине, обычай клонит к мирской собственности раздельной, ясно различной от частной собственности тем, что раздельный участок не отходит из громады в постороннюю отдельную собственность ни через какую продажу. Но что скажет на сходе народ, который знает, что сыновья получают поземельные паи, как скоро женятся, между тем как тягло или двор, оставшись при своем вечно отдельном участке, может его только разделить на мелочь между сыновьями, — дайте же узнать это из народного решения, а не из личного предположения, которое точно так же ничего не докажет, как ничего не доказывают слухи о том, чего народ хочет и чего нет. Личные предположения и слухи равно лишены знания числовых данных, хотящих того или другого. Вероятно, жизнь оправдывает то предположение, которое наиболее совпадает с общим складом народного смысла.
5. Палата общин (англ.). — Ред.
6. Заметим (это для нас впоследствии чрезвычайно важно), что различие способов отчуждаемости землевладения, перепродажного тенендства (найма земли) и фермерства (арендаторства), не послужило в Англии ни к какому сословному различию, ни к какому построению особого сословия землевладельцев, которое бы давало право на особое представительство, особую представительную палату. Различие осталось весьма резко: поземельная собственность неотчуждаемая стала в особое представительство. Все остальные роды собственности охватились в один общий избирательный ценз. Заметим еще, что феодальная поземельная собственность удерживалась в Англии, конечно, в ущерб экономическому развитию страны и ее неловкость с каждым днем более и более чувствуется в экономическом мире. Она составляет препятствие к движению поземельных ценностей; она не имеет явного кредита, ни выражающих ее кредитных бумаг в обращении, не имеет представляющих ее ценностей на рынках королевства. Займы под залоги (в частные руки) составляют такие семейные тайны, в мрак которых не проникало никакое статистическое исследование; их цифра и значение в общем обращении ценностей неизвестны. Отсюда поземельная ценность лишена живой текучести и представляет если не мертвый, то какой-то окаменелый капитал. При этом случае не могу не вспомнить, как безумно наше правительство лишило поземельную ценность ее выражения и, следственно, ее обращаемости в экономическом мире, когда уничтожило банковые учреждения, пускавшие поземельные ценности в обращение посредством обмена вкладов и залогов.
7. Маленькие государства, как Голландия и Бельгия, удержали и, вероятно, еще долго удержат английскую конституционную форму и потому, что эта форма ближе к их внутреннему развитию, и потому, что их объем облегчает возможность ужиться со всяким компромиссом. Швеция, сколько нам кажется, имеет свои совершенно оригинальные элементы представительства и потому свою совершенно оригинальную конституцию, которая потому именно и способна идти в рост, что она не результат абстрактного подражания, а результат действительного состава народной жизни.
8. В «Основных положениях нового судоустройства» правительство старалось провести смутное, казуистическое различие между властью распорядительной (pouvoir administratif) и властью исполнительной (pouvoir exécutif), придавая значение распорядительной власти — правительству, а исполнительной — губернским властям. Тут кроется у самого правительства какой-то стыд перед тем, что оно самодержавное, т. е. деспотическое, т. е. разом законодательная и исполнительная власть, и потому ему хотелось подвести себя под особую графу распорядительной власти. В смысле правления представительного собрание представителей составляет власть законодательную, относительно которой правительство — власть исполнительная (exécutif), т. е. власть, исполняющая решения законодательного собрания; а так как это исполнение заключается в ряде соответственных распоряжений, то исполнительная власть есть вместе власть распорядительная, административная, совсем противоположно мнению правительственного проекта, которое распорядительную власть бессознательно приравнивает не исполнительной, а законодательной власти.
9. Может, на этом основана постоянная неудача избирательств законодательных собраний и центральных правителей посредством прямой поголовной подачи голосов (suffrage universel). Смысл представимости теряется. Внешнее juxta positio, пересчитывание разнородных единиц, не дает живого выражения общественных сил, — а только формализм народного участия в управлении, формализм, ничем не осмысленный, лишенный содержания. Живое содержание может являться только в группе людей, соединенных в одну групповую потребность, в групповой интерес, который представляет известную, самобытную силу в общем государственном составе.
10. Таким образом, интересы церковные могут быть представимы не в смысле религии, а в смысле устройства и прав духовенства, содержания церквей и пр. Интересы научные представимы не в смысле теории, а в смысле организации высших и низших школ, содержания учителей и пр. Теория — будь она религиозная или научная — остается свободна от всякого управления и потому не представима. Но всякое управление посредством выборных людей, а не посредством полицейского насилия, предполагает признание полной свободы теории, равно религиозной или научной, полной свободы веры и убеждения, без чего никакой групповой интерес не в силах выразиться свободно. Подчинение человеческой совести какой бы то ни было внешней власти прямо противуположно смыслу представительного правления.
11. По французскому закону об избирательнее (19 апреля 1831 г.) большая часть служащих в правительственной службе не могли быть избираемы в депутаты (ст. 64). Английский закон еще более ограничивает избираемость лиц, состоящих на службе, и исключает из числа избирателей людей, служащих в полиции.
12. Свобода передвижения, рода занятий (точно так же, как свобода вероисповедания) нисколько не устраняет принадлежность человека к данному местному обществу; можно свободно переходить из одного общества в другое, можно жить вдали от своего общества; но не участвовать в нуждах общества долею дохода с своего местного владения, не быть членом никакой круговой поруки общественных интересов — немыслимо, как скоро признано право на какое-нибудь владение и участие в делах общества. Особнячная личность вообразима только в качестве совершенного пролетария, ничего не производящего или живущего в пустыне; но это была бы личность из мира фантазии. Бесконечная свобода лица, вне условий общественной жизни, переходит в уродливый призрак. Вся задача в уравновешивании личной свободы и общественных требований от человека. В стране, невольно слагающейся в признание права каждого на поземельный пай, отрешенность от участия в общественной круговой поруке и непринадлежность ни к какому местному обществу — невозможна.
13. Английское фермерство (которое отчасти подходило бы к будущему предполагаемому сословию) не подает голосов по сословию, а только нераздельно с своим приходом (коммуной, частью города), в меже которого ферма находится; оно подчинено только общим условиям ценза и особого сословия не составляет.
14. Едва ли нужно упоминать о невозможности особого сословного представительства ученого сословия; тут также различия не в сословии, а в роде занятий. В России же ученое сословие до сих пор нераздельно от казенного чиновничества, начиная от фельдшера и уездного лекаря до профессора Бабста, доказывающего сочинением верноподданнических адресов нераздельность ученого сословия от казенных интересов.
15. После совершившегося факта (лат.). — Ред.
16. Мы сейчас получили статью «Голос из Финляндии» и очень жалеем, что не успели поместить ее в этом же листе «Колокола». Она будет помещена в следующем листе, который выйдет 15 ноября. [1863.]
17. Мы имеем под рукою французский перевод: «Description historique de l’empire russien, traduite de l’ouvrage allemande du baron de Strahlenberg, Tome I. A Amsterdam et se trouve à Paris. 1757 г.», стр. 81—83. [«Историческое описание Российской империи, переведенное с немецкого сочинения барона Штраленберга, том I. В Амстердаме и имеется в Париже. 1757 г.».- Ред.]
18. Доказательство, что в то время ярко отличалось государственное имущество от государева имущества и что наши удельные имущества противозаконны.
19. Образованность наших городов различается от образованности сел разве только по платью и по тому, что села играют в свайку, а города — в карты. Что же касается до силы их богатства, мы ссылаемся на цифры в нашем письме к иноку («Об. Вече» № 23) и в нашей французской книжке: «Essai sur la situation russe», Chapitre V, page 65. [«Очерки положения России», глава V, стр. 65" (фр.). — Ред.]
20. «Колокол», Мая 8, 1862.
21. О различии революции и реорганизации мы поговорим в особой статье.