| „Νοῦς ορῃ και νους ἀκούει· τ’άλλα κωφὰ καὶ τυφλά“. |
| Эпихарм. |
| („Ум видит, ум и слышит; остальное все глухо и слепо“). |
Прежде чем приступить к самому делу, необходимо изложить вкратце, что̀ при восприятии внешних предметов приходится на долю чувств, что̀ на долю рассудка, и внимательно рассмотреть функции того и другого, — конечно, с той целью, чтобы читатель впоследствии не колебался признать цвета, которые он привык считать качеством объектов, уже чистыми функциями ретины, каковыми они являются на самом деле. Необходимо отказаться от всякого в нем сомнения; впрочем, философы уже давно утверждали, что цвета находятся в глазу, а не вне его. Этому учил уже Картезий („Диоптр.“, т. I); известно даже очень древнее мнение, склоняющееся к такому убеждению, именно — мнение Секста Эмпирика (Hypot. Pyrrh. [8]. L. II., с. 7). Чтобы яснее представить себе это, очевидно, следует сделать различие между чувствами и восприятием. Чувство обуславливается известным состоянием какой-либо части тела и находится в очень тесной связи с волей; чувство, смотря по тому, совпадает ли оно или не совпадает с волей, ощущается как страдание или как наслаждение. Только зрение и слух, отчасти также органы осязания, способны к таким незначительным впечатлениям, что приводятся в действие и порождают ощущение без всякого отношения к прямому воздействию на них воли, т. е. помимо страдания и удовольствия. Однако они далеко не в состоянии обусловить таким образом восприятия предметов, и из простого соединения, из совокупности различных чувств ни в каком случае не может возникнуть восприятие, каковым термином я хочу обозначить наглядное представление предметов (comprehensio intuitiva), наполняющих пространство тремя измерениями и приводящих последовательное движение и перемены времени к норме закона причинности. Такое возникновение восприятия из ощущения старались прежде доказать проницательный Локк и его последователь, Кондильяк, и, так как они первыми пробовали свои силы на этом поприще, то достигли многих, заслуживающих одобрения, результатов. Но нас поставил выше этого бесспорно важнейший философ изо всех до сих пор существовавших, великий, навеки прославивший свое имя, Кант, хотя он и кажется уже устаревшим для людей нашего времени, право, заслуживающих того, чтобы бесстыдные и презренные шарлатаны выдавали им за достоверно открытые тайны философии дикий сумбур лишенных всякого смысла слов, граничащий с сумасшедшим бредом и прикрашенный явно нелепыми воззрениями. Кант, имя которого следует упоминать с глубоким почтением, поставил нас на такую вершину познания, что мы смотрим с нее на грубые попытки предшествующего столетия, как на детские игры; вот почему мы не можем дорожить английскими и французскими докторами философии, людьми, обыкновенно, посредственными, которым непохвальное непонимание языка, употребленного великим человеком в его сочинениях, препятствовало принять участие в великом прогрессе науки, которой они, по их же словам, посвятили свою деятельность.
Благодаря Канту, мы знаем, что пространство и время представляют собою скорее свойства нашего ума, чем предметов, т. е. как бы формы его, или способы и законы восприятия, неизбежно подчиняясь которым, он воспринимает все подлежащее восприятию; вот почему ум, как нельзя более верно, предваряет и не колеблясь предугадывает безо всякого опыта законы и нормы пространства и времени, доказательством чего служит математика; точно также мы знаем, что закон причинности и причинную связь ни в каком случае нельзя считать почерпнутыми из опыта, а равным образом присущими и врожденными рассудку и вместе с пространством и временем кроющимся в самой природе нашего ума. При таком положении дел, восприятие только тогда возникает из ощущений, когда ум отнесет действие, которое одно только воспринимается чувствами, к его причине, которую поместит в чисто-умопостигаемом, как мы сказали, пространстве — в том месте, из которого, по показанию чувств, исходит действие, и, вследствие этого, станет смотреть на эту причину, как на материальный объект, наполняющий пространство. Таким образом, восприятие — порождение ума, а не чувств. Переход же от действия к причине совершается непосредственно, мгновенно, необходимым образом и без помощи мышления, потому что он представляет собой непосредственный акт разума, а не результат умозаключения. Умозаключение же является совершенно иной способностью ума, прилагаемой к абстрактным понятиям и к сложным из них, т. е. употребляемой при размышлении, — и именно в силу этой способности человек совершает все то, чем он так отличается от прочих животных. Правда, и принцип причинности, поскольку он мыслится отвлеченно, в абстракции, нуждается в разуме, но первоначальное, непосредственное его понимание основывается на рассудке и, по моему мнению, является единственной его функцией. Рассудок, переходя от ощущений к их внешним причинам при посредстве врожденных форм пространства и времени, доставляет восприятию внешние предметы или объективный мир; точно также он неустанно исследует различные отношения причин к действиям в самих внешних предметах; если это совершается им точно и отчетливо, то он получает название „острого, проницательного, изощренного или прозорливого“ ума; подобно этому и привычка размышлять, особенно в практической жизни, и развитая способность к размышлению называются благоразумием.
Такова роль рассудка при восприятии предметов; чувства в данном случае только доставляют ему материал для образования восприятия. Чувства представляют собой части тела, (нервы), наиболее приспособленные к получению впечатлений, исходящих извне, при чем каждая из них подвергается воздействию особым, присущим ей, образом. Различие это происходит не от самых нервов, потому что нервное вещество одно и то же во всех органах чувств, а от оболочек их, от внешнего аппарата, вследствие которого нерв в ретине подвержен воздействию света, нерв, погруженный в воду лабиринта и улитки, — воздействию звука и т. д.[1]; таким образом, различные состояния отдельных чувств в известном смысле могут быть сведены к различным образом видоизменяемому чувству осязания. Зрение имеет преимущество перед всеми остальными чувствами в том, что оно наиболее способно к различению многочисленных незначительнейших и неуловимейших впечатлений, получаемых извне, и различных их видоизменений; однако они ни в каком еще случае не порождают восприятия, а дают только сырой, неоформленный материал для его образования, который только под условием действия на него рассудка превращается в восприятие и познание. Поэтому, если бы могло случиться так, чтобы некто, радуясь роскошному виду распростирающихся перед ним пространств суши или моря, мгновенно лишился ума, то он не сознавал бы более ничего, кроме того, что ретина его глаза испещрена разноцветными пятнами; это все, что осталось бы после умопомешательства, и представляло бы сырые элементы, из которых до того ум творил восприятие. Это понимал уже Плутарх, когда говорил: „ὡς του περι τα ὀμματα και ὠτα παϑους, ἀν μη παρῃ το φρονουν, αἰσϑησιν ου ποιουντος“ (de solertia animal.).
Что роль рассудка при образовании восприятия именно такова, это можно подтвердить даже аргументами, заимствованными из опыта. Я изложу вкратце главнейшие из них.
1) Известно, что объекты, воспринимаемые нами, дают на ретине перевернутое изображение, т. е. лучи, которые испускают из себя объекты, воздействуют на ретину, вследствие перекрещивания в зрачке, в обратном порядке; тем не менее мы видим предметы в настоящем их виде. Из всех многочисленных и разнообразных объяснений этого явления, одно следующее бросает на него свет: восприятие состоит не в ощущении ретины, возбуждаемой извне, а в понимании внешней причины этого ощущения, к которой переходит от ощущения рассудок. А так как этот переход совершается под условием соблюдения порядка и расположения лучей падающего света, которые перекрещиваются в зрачке, то занимавшее в ретине нижнее место необходимым образом будет занимать верхнее. Ничего не может быть убедительнее этого очень веского аргумента.
2) Двумя глазами, следовательно при двойном воздействии, мы видим однако единичные объекты. Нет нужды упоминать о ложных объяснениях этого явления, обладая уже давно истинным, именно — тем, которое Роберт Смит подробно изложил и пояснил превосходными чертежами в своей знаменитой „Оптике“. Сущность его объяснения сводится к следующему: когда глаза, в нормальном своем состоянии, направляются на один и тот же пункт внешнего предмета, то лучи, исходящие из него и через зрачки достигающие до ретин, или зрительные оси, образуют оптический угол, при чем оставляют в бездействии как в той так и в другой ретинах взаимно соответствующие и совпадающие пункты, так как левая часть правого глаза соответствует также левой части левого глаза и т. п., так что внешние части совпадают с внешними, а внутренние — с внутренними. Итак, только рассудок, когда он мало-помалу научится опытным путем различать отдельные пункты обеих ретин, соответствующие друг другу, поймет, что лучи света, которые одновременно воздействуют на эти пункты, исходят из одной и той же внешней точки, и тогда уже станет считать как эту точку, так и объекты, составленные из такого рода внешних точек, единичными, а не двойными. Таким образом, из двойного ощущения возникает одно восприятие, потому что оно обусловливается рассудком, а не чувствами. Можно привести большое число доказательств, кроме вышеизложенных. Во-первых, предметы тотчас удваиваются, если посмотреть на них перекошенными глазами, потому что лучи, исходя от тех же самых пунктов, оставляют в бездействии уже несоответствующие друг другу пункты ретин; поэтому рассудок полагает, что они исходят из разных пунктов объекта; точно таким же образом мы ошибаемся, когда прикасаемся перекрещенными пальцами к пилюле: нам кажется, что мы ощущаем две пилюли; в том и другом случае рассудок судит правильно, но основывается на ложных посылках, вследствие чего возникают и ложные заключения, который приписываются чувствам, но в действительности происходят по вине рассудка: он всегда находится в неведении относительно перевернутого расположения органов; если бы даже разум отлично знал это и сам не заблуждался, т. е. если бы даже и не возникало ошибки, которая представляет собой заблуждение разума, или ложное суждение, — ложное восприятие [12] осталось бы тем не менее неизменным и, так сказать, подтрунивало бы над рассудком. Абстрактное познание, свойственное разуму, не имеет никакого отношения к рассудку, по самой природе своей чуждому рассуждению. Точно таким же образом заблуждается иногда рассудок, когда он имеет дело с причинной связью даже чисто внешних предметов, потому что представляющиеся ему действия он также относит к обыкновенным причинам, хотя разум отлично понимает, что они в данном случае зависят от необыкновенных; примеры такого обмана рассудка представляют, например, опущенное в воду весло, кажущееся нам преломленным: образ сферического зеркала, который при вогнутой поверхности представляется далеко впереди зеркала стоящим плотным телом; сюда относится и видимо бо́льший объем луны у горизонта, чем в зените, и кажущаяся выпуклость (рельефность) картин. В этом случае удивительным образом действуют очевидная громадная разница, существующая между рассудком и разумом, и различные функции того и другого. Рассудок, т. е. врожденное, непосредственное, интуитивное познание причинной связи имеют все животные; разумом же, т. е. абстрактным познанием, познанием посредством общих понятий, обладает один человек. И это также понимал Плутарх, когда присоединил к выше цитированному месту следующие слова: „ὁϑεν ἀναγκη, πασιν οἱς το αἰσϑανεσϑαι, και το νοειν ὑπαρχειν, εἰ τῳ νοειν αἰσϑανεσϑαι πεφυκαμεν“. — Но возвращусь к поставленному вопросу: кривой, который видит постоянно косыми глазами, воспринимает единичные объекты, а не удвоенные, потому, конечно, что его рассудок уже привык считать те точки, на которые при таком перевернутом положении глаз, падают лучи, исходящими из одного и того же пункта внешнего объекта. Известны примеры таких людей, глаза которых вследствие известной случайности были приведены в косое положение: сначала все предметы казались подобным людям двойными, но мало-помалу становились снова единичными, по мере того как рассудок привыкал к новому положению глаз. Примеры такого явления см. в книгах, перечисленных ниже[2]. Впрочем, у большей части кривых людей тот или другой глаз совершению не действует[3].
С этим явлением сходно другое, именно, если устремить глаза на более отдаленный объект, то другой объект, находящийся недалеко от глаз, покажется уже двойным; и наоборот, более отдаленный предмет покажется двойным, если обратить глаза на более близкий. Это происходит, как мы уже сказали, от того, что, когда оптический угол замыкается на более отдаленном объекте, то лучи, исходящие от находящегося ближе объекта, оставляют в бездействии уже не совпадающие друг с другом пункты ретины, и наоборот, что́ Роберт Смит в своей „Оптике“ пояснил превосходными чертежами.
Еще более замечательно и, пожалуй, менее известно то, что два предмета, положенные прямо перед глазами, могут казаться нам только одним, именно — в том случае, если глаза примут совершенно параллельное положение и не будут в состоянии замкнуть оптический угол: тогда лучи, хотя и исходящие из двух объектов, оставят однако в бездействии совпадающие и взаимно соответствующие пункты той и другой ретины; вследствие этого рассудок впадает в иллюзию и относит двойное впечатление к одному только объекту. С этой целью кладутся перед глазами две трубки, склеенные из бумаги, около восьми дюймов в длину, полтора дюйма в диаметре, параллельные и соединенные на манер двойного, так сказать, телескопа; с другого же конца следует вставить в трубки по мелкой монетке: если смотреть в эти трубки, то представится одна только монетка, вставленная в одну трубочку.
3) Наконец, очевидно, что для того, чтобы видеть, недостаточно только открыть глаза: необходимо присоединить зрение. Новорожденные младенцы ничего не воспринимают и только таращат глаза, пока, наконец, научившись владеть рассудком, не подчинят впечатления, получаемые одновременно всеми органами чувств, врожденному закону причинности и не приспособят их к равным образом врожденным формам восприятия — пространству и времени. Достигают они таких результатов постепенно: именно, они сравнивают друг с другом различные состояния различных органов чувств, относящиеся к одной и той же внешней причине, которая тем самым превращается в объект. В зрении самообучение играет особенно важную роль, пока ребенок не научится понимать свет и тень, размеры расстояния одного предмета от другого, изменения оптического угла при изменении расстояний и, равным образом, зависящие от них внутренние перемены того и другого глаза; понимания всего этого ребенок достигает рассудком: разумом же впервые понимает это только оптик.
Ход изложенного развития лучше всего наблюдать на взрослых людях, которые уже в зрелых летах освободились посредством срезывания катаракты от прирожденной слепоты. Сначала они, хотя и получают всевозможные световые ощущения, ничего однако не воспринимают и не различают и только постепенно из опыта и посредством упражнения научаются употреблению нового органа чувств, до того времени они впадают в удивительные заблуждения, которые уже столько раз были засвидетельствованы рассказами, что я могу совершенно избегнуть их повторения.
Я полагаю, вышеизложенное в достаточной степени доказывает нам, что восприятие внешних предметов совершается при помощи рассудка, ощущение же только доставляет ему сырой, необработанный материал, который на вид представляет собою не более, как хаотическое состояние ретины, только при посредстве рассудка преобразующееся в красоту этого мира.
Никто не станет сомневаться в том, что цвет имеет соотношение только с самым ощущением, — следовательно, предшествует умственным операциям и не зависит от них; это подтверждается сверх того и тем, что освобожденные от катаракты различают цвета тотчас же и раньше, чем воспринимают тела, с которыми цвета находятся в связи; точно также и поврежденное зрение кривого человека никогда не перепутывает цвета; наконец, это видно и из того, что физиологические цвета возникают в глазу самопроизвольно. Когда же рассудок, переходя от действий к причинам, производит из ощущений глаза восприятие внешнего мира, то он даже цвета относит к причинам, которыми они возбуждаются извне, хотя цвета и являются исключительно состояниями глаза, и тогда уже воспринимает их, как качества, присущие внешним предметам. Тем не менее цвета сами по себе суть не что иное, как состояния глаза; мы и будем их исследовать, как таковые.