| Est enim verum iudex sui et falsi. |
| Spinoza. |
По-видимому, мне следует начать с объяснения причины, побудившей меня изложить уже на латинском языке ту самую теорию цветов, которую я более тринадцати лет назад предложил суду публики[1] изложенной на родном языке.
Правда, на сторону этого нового способа объяснения цветов до сих пор открыто стал один только писатель, именно — знаменитый дрезденский профессор Фицин, который в 1818 году положил в основу своего изложения главы „Анатомо-физиологического словаря“ Пьерера под названием: „Цвет“, именно предлагаемую теорию цветов, как единственно верную; точно также в недавно (1828 года) изданной им „Оптике“ он учит моей же теории, но частью (§§ 127, 129, 132, 133, 135, 136, 146) в более кратком виде и пользуясь не теми выражениями, которые употребил я, или же в наиболее важных местах не упоминая о том, что излагаемые им мнения принадлежат мне, но примешивая их к своим собственным воззрениям; ниже (§ 4) мной будет упомянуто, что последние обоснованы на ложном утверждении. Остальные же, число которых очень велико, писавшие после того в Германии об этом предмете и сходных с ним, несогласны со мною, почему они и не нападали на мою теорию, не опровергали и не порицали ее, но замалчивали, как это обыкновенно делается по отношению к ничтожным явлениям, недостойным исследования. Хотя я не настолько скромен, чтобы считать их молчание за приговор и, наоборот, не настолько надменен, чтобы объяснять вышеупомянутое молчание непременно или тупостью их, или завистью, однако я хорошо понимаю, что молчание, по отношению к заслугам, часто более действительно, чем порицание, всегда безопаснее и к тому же наиболее с руки всяким посредственностям. Не обращая никакого внимания на подобных людей, я стараюсь только предупредить то, чем, по моему мнению, уже угрожает мне подобное молчание, именно — позаботиться о том, чтобы открытия, которые, по моему глубокому убеждению, истинны и имеют известное значение для науки, не погибли, не обратив на себя внимания и совершенно изгладившись в конце концов из памяти вследствие давности — с тем, чтобы впоследствии быть найденными снова. Побуждаемый такими размышлениями, я намерен изложить ту же самую теорию цветов, уже на латинском языке, — с тою, преимущественно, целью, чтобы чтение ее было доступно также и иностранцам, между которыми, быть может, найдутся более внимательные и беспристрастные критики ее, далее с той целью, чтобы она лучше сохранилась, будучи помещена в этом собрании авторов[2].
„Sed quid sibi quisque nunc speret, cum videat pessima optimos pati?“, — если позволительно воспользоваться словами Сенеки. Но я радуюсь, мало того, я горжусь тем, что я, насколько мне известно, был первым человеком, который, опираясь на собственное свое суждение, открыто стал на сторону объяснений великого Гёте, касающихся теории физических цветов, стал в то время, когда его доказательства были опровергаемы почти единодушным согласием физиков, именно в 1816 г. Впоследствии некоторые из них пошли по тем же следам; в настоящее время в Германии нет недостатка в людях, убежденных в истинности открытий Гёте; тем не менее еще очень далеко до того времени, когда пальма первенства будет присуждена ему единодушным согласием всех ученых, и спор и в настоящее время, в исходе двадцатого года, находится в нерешенном положении. Между тем доктрина Ньютона все еще процветает повсюду и восхваляется почти во всех сочинениях по физике, как будто ничего и не случилось; и теперь еще стараются достигнуть того, чтобы с детства приучались верить в „семь однородных лучей, составляющих один белый луч, точно также, как в различную степень их преломляемости и свойственные им цветовые качества“. Хотя я и сетую на такое явление, но нисколько ему не удивляюсь: я не припомню такого примера в истории наук, чтобы истинные открытия легко вытесняли старые заблуждения или чтобы академии наук, в числе первых, оставив заблуждения, обращались к истине, когда ошибки, которые они защищали в течение веков, опровергались частными учеными, — исключая, может быть, те случаи, в которых дело сводилось к чистому эксперименту и суждение о которых, следовательно, основывалось на чувствах, а не на умозрении. Напротив, я наверное знаю, что истина во все времена ничего не значила, если только не поддерживалась авторитетом, тогда как заблуждение настолько же часто, насколько популярно: толпа всегда останется толпой, потому что „πολυμαϑια νουν οὐ διδασκει“. Неоднократно доказывали и утверждали, что познание природы опирается на опыт и вычисление. Я желал бы знать, почему опускается третье начало, которое находится между двумя вышеупомянутыми и служит им в качестве связки и без содействия которого они дают пустые, ошибочные и совершенно ничтожные результаты, именно — суждение „Secunda Petri“, как называли его в старину[3]. Голые, не сопровождаемые мышлением факты, которые доставляет опыт, кажутся даже бессмысленными. Вычисление определяет исключительно количество, το ποσον, которое не приносит пользы, если сначала не будет прочно установлена истинная сущность известного явления, το τι ἠν εἰναι, что́ достигается исключительно при помощи суждения. Кроме того, опыт является достоянием всех, вычисление — многих, способность же суждения, о чем я скорблю сильнейшим образом, присуща весьма немногим и очень редко встречающимся людям, и, право, возможно скорее отнести ее к числу чудес, чем к природным способностям души, как, мне кажется, должно бы быть. При таком положении дел нам служат утешением слова Ливия, который говорит, что истина очень часто находится в загоне, но никогда не погибнет. Истине нет нужды добиваться снисхождения глупцов и завистников: и открытое порицание, и завистливое молчание могут вредить ей только до известного времени. В самом деле, время само по себе является беспристрастнейшим судьей заслуг, неусыпным стражем истины и непогрешимым при разделении похвал и порицаний; почему одна остроумнейшая итальянская пословица и говорит, что время — человек безукоризненной честности (Tempo è galantuomo).
Тем не менее, чтобы в самом начале не отвратить от себя тех, которые считают воззрения Гёте на цвета невозможной ересью, я объявляю, что моя теория цветов, как физиологическая и, следовательно, наилучшая, нисколько [6] не зависит ни от теорем Гёте, трактующих о физических цветах, ни от Ньютона, так как в отношении предмета она предшествует им обоим; поэтому она осталась бы истинной даже в случае ошибочности их выводов. Она не заимствует у них принципов и находится в связи с ними не a priori, а только a posteriori; так что скорее из моей теории могут быть почерпнуты доказательства и аргументы, опираясь на которые возможно, до известной степени, достоверно предположить, на стороне какой из двух других теорий находится истина. Ведь мы намереваемся рассматривать цвета исключительно физиологически, т. е. поскольку в них выражается известная функция глаза, тогда как предметом других теорий являются физические и химические цвета, т. е. внешние предметы, при посредстве которых возбуждаются в главе цветовые ощущения.
Моя теория опирается на одно только явление, совершающееся исключительно в глазу, именно на цвета, которые после восприятия какого-либо окрашенного тела, самопроизвольно возникают в глазу; такие цвета Гёте назвал физиологическими. Первый обратил на них внимание и отчасти изложил теорию их Бюффон[4], после него трактовал о них Уоринг Дарвин[5] и, наконец, Гаймли[6]; но наиболее полным и точным является описание их Гёте, изложенное в его сочинении „о цветах“.
Прежде чем выступить со своей теорией, я прошу читателя не иначе приступить к чтению и усвоению моей теории, как узнав на своем собственном зрении, что такое представляют собою физиологические цвета, и освоившись с ними частым созерцанием. Сделать это очень легко. Следует пришпилить к комнатной двери кусочек бумаги или шелковый лоскут, не более шести квадратных дюймов величиной, окрашенный в какой-нибудь чистый и яркий цвет, и пристально смотреть на него одну или две минуты; если затем внезапно отнять лоскут, то на его месте покажется другой цвет, совершенно отличный от прежнего. Место желтого займет фиолетовый цвет, красного — зеленый, оранжевого — синий: точно также и наоборот. Если же, как это обыкновенно бывает вначале, последующий цвет будет восприниматься не тотчас, то ответственным за это явится еще непривыкшее мышление, но ни в каком случае не глаз, который не может не отправлять своих функций. Частым повторением эксперимента можно наверное достигнуть восприятия второго цвета, при чем наиболее легко и в наиболее чистом виде он получается в том случае, если шелковый цветной лоскут наложить на оконное стекло: тогда он, будучи доступен воздействию света, наиболее сильно возбуждает глаз. Кто же пренебрежет этим советом, пусть помнит, что к изучению цветов он приступает слепым и что, читая предлагаемое сочинение, он напрасно теряет время.