Расстрига (Доде)/ДО

Расстрига
авторъ Эрнест Доде, пер. Эрнест Доде

Оригинал: французскій, опубл.: 1882. — Источникъ: az.lib.ru • (Défroqué).
Сцены и эпизоды изъ новаго романа Эрнеста Додэ.
Перевод Ольги Поповой, 1912.
Текст издания: журнал «Вѣстникъ Европы», № 10, 1882.

Разстрига

Сцены и эпизоды изъ новаго романа Эрнеста Додэ.

Эрнестъ Доде въ своей книгѣ, озаглавленной: «Mon frère et moi», говоря о характерѣ современнаго романа, выражается такъ: «Современное поколѣніе требуетъ отъ художниковъ дѣйствительности, жизни. Романъ въ собственномъ смыслѣ слова, т.-е. романъ-вымыселъ умеръ. Читатель желаетъ найдти въ книгахъ самого себя, свои пороки, добродѣтели, свой собственный образъ». Изъ этихъ словъ можно заключить, что и Эрнестъ Додэ, подобно Альфонсу, черпаетъ вдохновеніе въ дѣйствительности. Но талантъ братьевъ далеко не равносиленъ, и потому, при одинаковомъ взглядѣ на задачи искусства, быть можетъ, даже при одинаковыхъ пріемахъ, результаты получаются различной силы. Дѣйствующія лица романовъ Альфонса Додэ — живые люди, ихъ характеры, душевный складъ, весь ихъ обликъ такъ врѣзываются въ памяти читателей, что онъ сживается съ ними совершенно, всѣ изгибы души ихъ ему открыты, они его знакомые, друзья, враги. При одномъ имени д’Аржантона, королевы Фредерики или Дезирэ Делобель намъ тотчасъ представляется яркій, законченный образъ. Героевъ и героинь романовъ Эрнеста Додэ можно сравнить съ той разнохарактерной толпой, которую человѣкъ встрѣчаетъ въ свѣтѣ: въ головѣ вашей тѣснится множество Образовъ, иныя лица живо представляются вамъ, но вы всего чаще вспоминаете ихъ только по внѣшнимъ признакамъ, ихъ внутренняя жизнь вамъ неясна, о ней вы только догадываетесь. Такое точно впечатлѣніе выносилось, бывало, по прочтеніи романа Эрнеста Додэ. Укажемъ для примѣра на самое объемистое изъ его произведеній: «Daniel de Kerfons». Это интимная исторія молодого дворянина, который, проведя дѣтство и раннюю молодость въ замкѣ своихъ предковъ въ Бретани, въ уединеніи постоянныхъ серьёзныхъ занятіяхъ, попадаетъ въ вихрь парижскаго high-life, съ деньгами въ карманѣ, и беззавѣтно увлекается чарами всевозможныхъ красавицъ. Интригъ, хитросплетеній, эпизодовъ бездна, но все это передано слишкомъ внѣшнимъ образомъ и не оставляетъ прочнаго впечатлѣнія. Этой внѣшней манерой изображенія отличались и другія произведенія этого писателя; исключеніе, по нашему мнѣнію, составляетъ его новый романъ: «Défroqué». Интересный по сюжету, романъ имѣетъ и положительныя достоинства изложенія: чувствуется, что все разсказанное въ этой книгѣ взято прямо изъ жизни. Жакъ Ореганъ — живой человѣкъ; романъ блещетъ живостью и яркостью психологическаго анализа, не смотря на нѣкоторую неполноту, — напр., паденіе Жака мало или совсѣмъ не мотивировано. Главный недостатокъ новаго произведенія Э. Додэ — отсутствіе объективности, свойственной большинству истинныхъ художниковъ. Авторъ чтетъ наставленія своему герою, комментируетъ его дѣйствія, что вовсе не нужно для развитія сюжета. Но разсказъ хорошъ. Картины природы есть такія, отъ которыхъ не отказался бы самъ знаменитый «брать». Въ общемъ романъ, кромѣ интереса психологическаго, представляетъ и общественный интересъ, рисуя взглядъ французскаго общества на явленія, подобныя тому, которое составляетъ фабулу романа, — взглядъ, по правдѣ говоря, довольно узкій и совершенно совпадающій со взглядами самого автора, который ставитъ въ укоръ своему герою отреченіе отъ прежнихъ идеаловъ, тогда какъ правильнѣе было бы осудить его, еслибъ онъ продолжалъ исповѣдывать ихъ на словахъ, отрекшись отъ ихъ въ душѣ: лицемѣріе не есть добродѣтель. Авторъ видимо хотѣлъ наказать порокъ; но мораль басни остается обоюдуострой. Въ данномъ случаѣ Жакъ обнаруживаетъ только слабость характера. Тѣмъ не менѣе, такъ ярко изобразить душевное состояніе своего героя, въ истинно трагическія минуты, могъ только человѣкъ съ недюжиннымъ талантомъ, а потому мы и предлагаемъ читателямъ ознакомиться съ этимъ романомъ въ рядѣ бѣглыхъ очерковъ.

I.

Наступали сумерки дождливаго дня въ концѣ зимы. Придворные лакеи зажигали лампы въ капеллѣ Тюльерійскаго дворца, куда стекались статсъ-дамы, высшіе придворные чины, каммергеры и очень небольшое число приглашенныхъ. Дрожащіе огоньки тонули въ блѣдныхъ лучахъ дневного свѣта и становились все ярче и ярче по мѣрѣ того, какъ на дворѣ сгущали мракъ. Вскорѣ они засіяли, отражаясь, какъ въ зеркалѣ, на мраморѣ и позолотѣ стѣнъ, освѣщая всѣ богатства окружающей обстановки. Темные ковры придавали капеллѣ характеръ свѣтской гостиной, иллюзія поддерживалась смутнымъ гуломъ разговоровъ, заводившихся вполголоса въ ожиданіи прибытія императора и императрицы.

Пробило шесть часовъ.

Всѣ головы обратились къ каѳедрѣ, на которую только-что взошелъ доминиканскій монахъ, отецъ Ореганъ, которому, въ игомъ году, выпала на долю честь говорить при дворѣ проповѣди въ теченіе поста. Онъ медленно опустился на колѣниі, положивъ локти на край каѳедры, обтянутый краснымъ бархатомъ; его бѣлая ряса рѣзко выдѣлялась на этомъ фонѣ, и опустивъ голову на руки, онъ, казалось, погрузился въ благоговѣйное размышленіе. Когда онъ въ первый разъ вступалъ на эту каѳедру, онъ испыталъ потрясающее впечатлѣніе. Торжественная обстановка, окружающая великихъ міра сего даже у подножія престола Божьяго, изящество дамскихъ туалетовъ, звѣзды и ленты на фракахъ, появленіе императора, — все это, вмѣстѣ взятое, поразило и смутило его. Только съ помощью величайшаго усилія, удалось ему тогда овладѣть собой. Мысль его вылилась въ изящнѣйшую форму; онъ замѣтилъ на лицахъ слушателей слѣды изъ восторга. Возвратясь къ себѣ въ келью, онъ упалъ на колѣни передъ распятіемъ и воскликнулъ:

— Господи, удали отъ меня славу и всю ея суету.

Теперь, послѣ двадцати проповѣдей, онъ успокоился и даже улыбался, вспоминая свой недавній страхъ.

У дверей засуетились. Появился фурьеръ со шпагой при бедрѣ, съ цѣпью на шеѣ, со шляпой подъ мышкой. Онъ прокричать громкимъ голосомъ:

— Императоръ, императрица!

Присутствующіе встали. Царственная чета, отвѣчая легкимъ наклоненіемъ головы на почтительные поклоны, медленно прошла въ самую глубь капеллы, гдѣ и заняла мѣста. Проповѣдникъ стоялъ, скрестивъ руки подъ бѣлымъ плащемъ, окидывая слушателей увѣреннымъ взглядомъ. Ряса широкими складками падала вокругъ стройнаго стана. Лучъ свѣта отъ лампы падать прямо на лицо, выказывая тонкія черты, матовый цвѣтъ лица, черные глаза съ страстнымъ и ласковымъ выраженіемъ. Верхняя часть выпуклаго лба сливалась съ монашеской тонсурой, которая оставляла только узкую полоску волосъ, шелковистыхъ бѣлокурятъ.

— In nomine Paths et Filii et Spirites Sancti, — нашъ отецъ Ореганъ, крестясь. Предметомъ своихъ проповѣдей онъ, въ итогъ постъ, выбралъ «честь», доказывая, что то, что католическая церковь разумѣетъ подъ этимъ словомъ, есть самое благородное, самое плодотворное изъ человѣческихъ чувствъ. Доказательства онъ почерпалъ въ священномъ писаніи, въ національной исторіи. Слова его дышали неподражаемымъ краснорѣчіемъ, когда онъ выставлялъ честь, разсматриваемую съ религіозной точки зрѣнія, какъ самый могучій двигатель патріотизма. Сегодня его ожидало новое испытаніе. По заведенному изстари обычаю, въ страстную пятницу — день, въ который начинается нашъ разсказъ — проповѣдникъ долженъ прервать бесѣду о предметѣ, который избралъ темой своихъ великопостныхъ поученій, чтобы говорить съ вѣрными о страстяхъ Христовыхъ. Въ теченіе восьмнадцати вѣковъ, въ катакомбахъ первыхъ христіанъ и въ средневѣковыхъ соборахъ, въ бѣдныхъ сельскихъ церквахъ и въ роскошныхъ городскихъ храмахъ, съ безчисленныхъ каѳедръ слышится этотъ чудесный разсказъ; казалось бы, что трудно, почти невозможно, касаясь все тѣхъ же струнъ, кивать въ сердцахъ холодныхъ, образованныхъ слушателей искреннее, сердечное чувство. Отецъ Ореганъ съумѣлъ это сдѣлать. Очертивъ нѣсколькими сильными чертами страсти Христовы, онъ заговорилъ, въ видѣ параллели страданіямъ Царя Небеснаго, и о страданіяхъ царей земныхъ — противу поставляя имъ страданія народовъ, претерпѣвшихъ многое для искупленія своей свободы, подобно тому, какъ Христосъ пострадалъ для искупленія грѣховъ міра. Живое и глубокое впечатлѣніе вызвала эта поразительная картина; подъ сводами капеллы еще, казалось, звучали послѣднія слова монаха, онъ еще не успѣлъ сойдти съ каѳедры, какъ въ церкви раздались похвалы, осужденія, критическія замѣчанія, порицанія смѣлости проповѣдника…

— Это прекрасныя поученія, которыя слѣдуетъ усердно распространять, — вполголоса проговорилъ императоръ, отдавая дежурному каммергеру приказаніе выразить отцу Орегану его удовольствіе.

Слова эти заставили критиковъ умолкнуть. Слышались однѣ похвалы, онѣ сопровождали проповѣдника, когда онъ сошелъ съ каѳедры и скрылся за дверью ризницы.

Отецъ Ореганъ удалился въ маленькую гостиную, гдѣ отдыхалъ обыкновенно послѣ своихъ проповѣдей. Метръ д’отель подалъ ему чашку кипяченаго молока и ушелъ. Монахъ палъ молоко небольшими глотками, и отъ времени до времени ставилъ чашку на каминъ, чтобы отереть потъ съ лица.

Послышался легкій стукъ въ дверь. Онъ всталъ и отворилъ. Вошла женщина, вся въ черномъ. Со шляпы ея спускался длинный, креповый вуаль, почти совершенно скрывавшій ея черти.

— Могу ли я побесѣдовать съ вами одну минуту, отецъ мой? — спросила она дрожащимъ голосомъ.

— Потрудитесь сѣсть, — отвѣчалъ онъ удивленный.

— Я не задержу васъ. Скажите мнѣ только, гдѣ и когда вамъ угодно будетъ выслушать мою исповѣдь?

— Развѣ у васъ нѣтъ духовника?

— Я слушала всѣ ваши проповѣди, отецъ мой, и желаю довѣриться вамъ.

— Я къ вашимъ услугамъ, но только здѣсь…

— О, нѣтъ, не здѣсь, — воскликнула незнакомка.

— Не пожалуете ли завтра, въ монастырь?

— Прекрасно. Въ которомъ часу?

— Я буду тамъ все утро, пошлите за мной въ капеллу, я тотчасъ же сойду.

— Вамъ передадутъ мою карточку въ конвертѣ. Я не желаю обратить на себя вниманіе того, кто пойдетъ вамъ докладывать. Я — графиня Валлорисъ, статсъ дама е. в. императрицы.

Отецъ Ореганъ поклонился. Графиня направилась къ двери, на порогѣ она обернулась къ нему съ легкимъ поклономъ, какъ вдругъ на галлереѣ послышался шумъ шаговъ.

— Служба кончилась, — прошептала она. — Итакъ, до завтра.

Но было поздно, — появился каммергеръ въ мундирѣ.

— Вы здѣсь, графиня, — съ улыбкой проговорилъ онъ, давая ей дорогу.

— Хотѣла переговорить съ отцомъ Ореганомъ, у меня было порученіе, не выдавайте меня, — поспѣшно отвѣтила она ему и присоединилась къ императорскому кортежу, который двигала вдали.

Каммергеръ передалъ проповѣднику поздравленія императора

— Благочестивая женщина эта милая гр. Валлорисъ, прекрасная душа, вполнѣ достойная вашего сочувствія, — сказалъ онъ, исполнивъ свое порученіе.

— Въ первый разъ имѣю честь ее видѣть.

— Въ первый разъ! Но вы слышали о ней?

— Никогда.

— О, какъ далеко живете вы отъ людей. Какъ, ея исторія вамъ неизвѣстна?

— Кахъ и многія другія, — улыбаясь, отвѣтилъ отецъ Ореганъ.

— Но исторія-то «обыкновенная…

— Вамъ, кажется, хочется мнѣ ее разсказать, — сказалъ монахъ, указывая собесѣднику на кресло и самъ садясь на прежнее мѣсто.

— Представьте, что эта молодая женщина — вдова человѣка, котораго обожала и который умеръ ужасной смертью. Однажды утромъ его нашли заколотымъ въ кровати. Графиня тогда была въ деревнѣ; въ самый день совершенія преступленія она возвратилась въ Парижъ для дежурства при императрицѣ. Пришлось объявить ей о смерти мужа; отчаянію ея не было предѣловъ. Она хотѣла удалиться отъ свѣта. Теперь, какъ вы сами могли убѣдиться, она спокойна. Говорятъ, что она нашла утѣшеніе въ молитвѣ.

— Убійцу мужа нашли? — спросилъ отецъ Ореганъ, заинтересованный разсказомъ.

— Въ первую минуту думали, что это — самоубійство, но несостоятельность этого предположенія скоро обнаружилась. Изъ-за чего было богатому, любимому, здоровому Валлорису убивать себя? Докторовъ, которые сначала легкомысленно отнеслись къ дѣлу, пригласили вторично произвести вскрытіе. Они пришли къ заключенію, что тутъ было преступленіе. Но кто преступникъ? Послѣ восьмимѣсячныхъ тщетныхъ поисковъ судебная власть накала, благодаря двумъ письмамъ, найденнымъ въ бумагахъ покойнаго, на слѣдъ женщины съ двусмысленной репутаціей, которую арестовали въ моментъ, когда она готовилась покинуть Францію. Было начато слѣдствіе. Женщину эту уличили въ томъ, что она — бывшая любовница графа Валлориса, была у него въ ночь преступленія и похитила у него сумму въ двадцать тысячъ франковъ, вѣроятно, передъ тѣмъ убивши его.

— Вѣроятно? Значитъ, эту несчастную не удалось уличить и въ убійствѣ?

— Нѣтъ, въ продолженіе всего слѣдствія она энергически отрицала свою виновность. Отношенія свои къ графу она признала, объяснила, что была у него однажды вечеромъ съ цѣлью потребовать отъ него денегъ, которыя онъ ей обѣщалъ, а потомъ отказывался уплатить. Она утверждаетъ, что, по ея просьбѣ, онъ добровольно отдалъ ей эту сумму и они примирились. Ушла она отъ него около двѣнадцати часовъ, черезъ садъ, какъ и пришла; Валлориса она оставила живымъ. Неправда ли, очень странная исторія?

— Дѣйствительно, очень странная, — отвѣтилъ отецъ Ореганъ, вставая, чтобъ взять свой плащъ. — Въ какомъ же теперь положеніи это дѣло?

— Женщину эту будутъ судить.

— Желаю, чтобы люди были къ ней снисходительны, если она виновна, или чтобъ Богъ показалъ ея невинность, если совѣсть ея ни въ чемъ ее не упрекаетъ, — задумчиво проговорилъ монахъ, прощаясь съ случайнымъ собесѣдникомъ, который проводилъ его до кареты.

II.

Отецъ Ореганъ медленно расхаживалъ въ тѣсной кельѣ, отведенной ему въ монастырѣ, который пріютилъ его на время его пребыванія въ Парижѣ. Вся меблировка состояла изъ стула, стола, заваленнаго книгами и бумагами, бѣлой, деревянной кровати и распятія на стѣнѣ.

Онъ обдумывалъ проповѣдь, которую долженъ былъ говорить сегодня въ Тюльери, по случаи праздника Пасхи. Не смотра на утомленіе отъ великопостныхъ службъ, онъ всталъ до зари, и отслуживъ обѣдню въ монастырской капеллѣ, возвратился къ себѣ въ комнату, чтобъ тамъ работать на свободѣ. Въ цѣломъ домѣ не слышно было ни звука, шумъ съ улицы смутно доносился до ушей монаха. Время и мѣсто благопріятствовали размышленіямъ. Приближаясь къ концу длиннаго послушанія, готовясь увѣнчать энергическимъ заключеніемъ сдѣланные икъ выводы и нанести послѣдній ударъ душамъ, потрясеннымъ его рѣчами, онъ яснѣе сознавалъ величіе и трудность своей зада». Сомнѣніе тяготило его душу. Достигнувъ ли онъ своей цѣли? Обратилъ ли онъ души къ Богу? Что останется въ нихъ отъ его усилій? Вопросы эти, представляясь его мысли, возбуждай его краснорѣчіе, наполняли благороднымъ вдохновеніемъ.

Однако, какъ онъ ни былъ поглощенъ этими возвышенными размышленіями, ихъ иногда внезапно нарушало воспоминаніе, которое онъ тщетно пытался отогнать. Съ неба онъ падалъ ни землю, отъ Идеаловъ переходилъ къ мучительной дѣйствительности. Тогда онъ останавливался, услужливое воображеніе рисовало ему образъ женщины, молодой и красивой, плачущей у его ногъ. Она униженно исповѣдовалась ему, молила о прощеніи и быстро поднималась съ гнѣвнымъ взглядомъ, возмущенная необходимымъ условіемъ этого прощенія, условіемъ, предписаннымъ имъ согласно съ каноническими правилами.

Образъ этотъ одинаково волновалъ и священника, и человѣка. Онъ возносился душой къ Богу, молилъ его возвратить ему миръ, принимался за прерванную работу; но воспоминаніе возвращалось и отдавало его на жертву сомнѣніямъ. Его состояніе дѣлалось невыносимымъ, надо было положить ему конецъ. Отецъ Ореганъ сошелъ въ садъ, отыскалъ тамъ настоятеля и подошелъ къ нему со словами:

— Мнѣ надо поговорить съ вами, отецъ мой.

— Готовъ васъ выслушать, — отвѣтилъ настоятель. Онъ обращался съ нимъ какъ съ гостемъ, а не какъ съ подчиненнымъ, и видѣлъ въ немъ будущую славу ордена.

— Я въ большомъ затрудненіи, — продолжалъ отецъ Ореганъ: — случайно узналъ я, что въ уголовномъ судѣ должна вскорѣ судиться женщина, по обвиненію въ убійствѣ, — женщина, въ невинности которой я убѣжденъ.

— Убѣждены?

— Виновный пришелъ ко мнѣ въ исповѣдальню и во всемъ мнѣ признался. Убитаго зовутъ графъ Валлорисъ; имя обвиняемой, которую теперь будутъ судить, мнѣ неизвѣстно, но узнать его легко, такъ какъ она содержится въ тюрьмѣ; мнѣ извѣстно только, что ее связывали съ графомъ преступныя узы. Это обстоятельство и придаетъ обвиненію немалую правдоподобность. Но, повторяю, обвиненіе это лишено всякаго основанія. Всѣ подробности преступленія мнѣ извѣстны. Но мнѣ ихъ довѣрили на исповѣди. Я доказывалъ кающемуся, что приговоръ, произнесенный надъ невинной, безконечно усилитъ его преступленіе, говорилъ объ угрызеніяхъ совѣсти, которыя будутъ мучить его, объ отчетѣ, котораго Богъ отъ него потребуетъ на порогѣ вѣчности. Я не могъ добиться, чтобы онъ отдался въ руки правосудія. — Женщину эту оправдаютъ, — утверждалъ онъ, — за недостаткомъ уликъ. — А если нѣтъ? — возражалъ я. — Тогда я сижу правду. — Большого я добиться не могъ и не счелъ себя въ правѣ отпустить ему грѣхи. Что мнѣ дѣлать, отецъ мой? Несчастную обвиняемую необходимо спасти, но какъ? Мнѣ уже приходило въ голову одно средство: будь я простой священникъ, я бы не колебался, прямо объявилъ бы прокурору или предсѣдателю суда, что преступникъ мнѣ извѣстенъ, что обвиняемая невинна, но я монахъ, у меня есть другія обязанности, я не ногу самъ рѣшить этотъ вопросъ.

— И я того же мнѣнія, а такъ какъ вы раскрыли мнѣ свое сердце, то мнѣ надо посовѣтоваться съ нашимъ отцомъ провинціаломъ. Я объясню ему этотъ сложный вопросъ, онъ, вѣроятно, призоветъ васъ и, выслушавъ, укажетъ, какъ вы должна поступить. А до тѣхъ поръ, я вамъ приказываю не думать о томъ, что васъ смущаетъ. Вамъ надо вновь обрѣсти душевное спокойствіе, чтобы окончить ваши проповѣди такъ же успѣшно, какъ вы ихъ начали. Возвратитесь къ себѣ, размышляйте, молитесь, чтобы Господь освободилъ васъ отъ тревожныхъ воспоминаній. Идите, братъ мой.

Прошло уже пятнадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Баптистъ-Жакъ Ореганъ вступилъ въ монашество. Въ то время онъ былъ въ цвѣтѣ молодости. Единственный сынъ разбогатѣвшихъ крестьянъ, онъ по окончаніи курса, жилъ у родителей, на старой фермѣ, безъ всякихъ другихъ развлеченій, кромѣ чтенія, охоты, работъ въ родовомъ имѣніи, управленіе которымъ охотно предоставлялъ ему отецъ, да путешествій зимою, когда пребываніе въ деревнѣ становилось черезъ-чуръ скучно. Такъ онъ видѣлъ Парижъ, не ощутивъ желанія поселиться въ немъ, воображая, что въ нѣсколько недѣль извѣдалъ всѣ удовольствія и ощущенія, какія можетъ доставить большой городъ. Возвратясь домой, онъ болѣе прежняго полюбилъ свой домъ, свои поля, не освободился и отъ мистицизма, который таился въ душѣ его и выражался изученіемъ религіозныхъ вопросовъ, чтеніемъ твореній отцовъ церкви и жизнеописаній святыхъ, сдержаннымъ, но искреннимъ благочестіемъ, которое онъ наслѣдовалъ отъ матери.

Ему исполнилось двадцать-пять лѣтъ. Родители пріискали ему невѣсту, образованную, хорошенькую, изъ почтеннаго семейства, богатую. Она ему понравилась, и когда мать начала приставать къ нему съ разспросами, онъ отвѣчалъ:

— Если мнѣ надо жениться, то лучше на ней, чѣмъ на другой. Я согласенъ.

Шли уже приготовленія къ свадьбѣ, когда мѣстнаго священника посѣтилъ пріятель, доминиканскій монахъ. Ореганъ-отець пригласилъ его обѣдать, въ угоду священнику, съ которымъ жилъ въ дружбѣ. Въ назначенный день, въ семь часовъ, въ большую гостиную, которую открывали только въ торжественныхъ случаяхъ, вошелъ старикъ-монахъ съ исхудалымъ лицомъ, глубокимъ и кроткимъ взглядомъ. Звали его отецъ Ла-Шене. Это былъ одинъ изъ сотрудниковъ Лакордера, откликнувшійся изъ первыхъ на призывъ молодого священника, когда онъ возстановлялъ во Франціи орденъ братьевъ-проповѣдниковъ. Сорокъ лѣтъ носилъ онъ бѣлую рясу св. Доминика, безъ устали трудился на пользу ближняго, не упускалъ случая защищать церковь и монаховъ словомъ и перомъ, поучалъ юношество, проповѣдуя ему терпимость, любовь къ родинѣ и свободѣ.

Жакъ Ореганъ почувствовалъ необыкновенное влеченіе къ отцу Ла-Шене. Мысли ученаго монаха приводили его въ восторгъ. Разговоръ, какъ и слѣдовало ожидать, коснулся монашескихъ орденовъ, правилъ, которымъ они подчиняются, вліянія, какое они имѣютъ на общество. Одинъ изъ присутствующихъ довольно безтактно замѣтилъ, что главное, что можно поставить имъ въ укоръ — это, что обычаи ихъ противны духу современности.

— Аргументъ этотъ мнѣ извѣстенъ, — улыбаясь, возразилъ отецъ Ла-Шене. — Онъ не новъ. Давно уже учитель мой, Лакордеръ, сказалъ: «Мы живемъ въ такое время, когда человѣку, который пожелалъ бы обнищать и служить всѣмъ, труднѣе исполнить свое желаніе, чѣмъ составить себѣ состояніе и имя. Никогда свѣтъ такъ не боялся человѣка босого и прикрытаго жалкимъ рубищемъ». Вы ставите намъ въ укоръ нашъ уставъ. Но какое вамъ дѣло до него, когда вы вовсе не обязаны исполнять его? Мы отказываемся отъ житейскихъ радостей; но что вамъ за дѣло до этого, — мы вамъ ихъ предоставляемъ. Повѣрьте, у насъ есть другія радости, которыя равны имъ, выше ихъ. Что касается до меня, я сорокъ лѣтъ ношу иго Господне, и не жалѣю ни о чемъ, что принесъ ему въ жертву, рѣшительно ни о чемъ; я уже здѣсь вознагражденъ, не считая награды, которую надѣюсь получить «тамъ».

Глубокое молчаніе встрѣтило эти слова. Отецъ Ла-Шене продолжалъ:

— Какое понятіе составили вы себѣ о нашихъ монастыряхъ? Не воображаете ли вы, что это долина плача, годная только для инвалидовъ жизни? Я скажу вамъ, что тамъ преобладаютъ души здравыя и сильныя. Монашество — дорога сильныхъ, а не убѣжище слабыхъ.

Долго говорилъ онъ въ томъ же тонѣ, рисовалъ яркія картины монашеской жизни, упомянулъ о любви монаховъ къ человѣчеству, о дружбѣ, соединяющей ихъ между собой.

Жакъ Ореганъ слушалъ его, затаивъ дыханіе, глаза его горѣли. Когда вышли изъ-за стола, мать Жака подошла къ монаху и умоляла его не волновать воображеніе ея единственнаго сына своими разсказами. — Онъ и безъ того склоненъ къ религіознымъ увлеченіямъ, — говорила она, — онъ въ состояніи бросить насъ стариковъ, бросить домъ, невѣсту и сдѣлаться монахомъ. Этого я не переживу.

Отецъ Ла-Шене, растроганный просьбой бѣдной матери, обѣщалъ ей обратить вниманіе ея сына на менѣе радужные стороны монашеской жизни, что и постарался исполнить. Но было уже поздно. При прощаніи Какъ пожалъ ему руку и сказалъ вполголоса:

— Богъ послалъ васъ сюда, отецъ мой, открыть мнѣ, что путь, на который я готовился вступить — не мой путь.

— Берегитесь обмануть надежды вашихъ родителей, сынъ мой, — отвѣтилъ взволнованный отецъ Ла-Шене. — Вы ничего не должны рѣшать…

— Ранѣе года, — прервалъ Какъ. — Но я не женюсь. Черезъ годъ я открою вамъ мое сердце.

Онъ сдержалъ слово; черезъ годъ онъ былъ послушникомъ въ одномъ изъ доминиканскихъ монастырей, а когда произнесъ окончательный обѣтъ, былъ переведенъ въ другой, гдѣ нашелъ отца Ла-Шене.

Прошло пятнадцать лѣтъ, и отецъ Ореганъ ни разу не пожалѣлъ о принятомъ рѣшеніи. Онъ привыкъ къ послушанію, хъ ежечаснымъ жертвамъ, составляющимъ самое существо монашескаго устава, пріобрѣлъ обширныя знанія въ богословіи, исторіи, языкознаніи. Его считали однимъ изъ первыхъ современныхъ духовныхъ ораторовъ. Все ему улыбалось. Старшіе браты видѣли въ немъ надежду ордена. Ему писали изъ Рима, что святой отецъ выразилъ желаніе съ нимъ познакомиться. Иллюстрированные журналы помѣщали его біографію, портретъ, отрывки изъ его проповѣдей.

Къ несчастью, онъ совсѣмъ не зналъ жизни. Пріемъ, оказанный ему въ Тюльери, придворная роскошь, красота женщинъ начинали смущать его. Къ довершенію бѣды, онъ не чувствовалъ въ себѣ прежней энергіи для борьбы.

III.

День, посвященный допросу свидѣтелей, близился къ концу. Удушливая атмосфера стояла въ залѣ засѣданія, наполненной пестрой толпой, среди которой, кромѣ журналистовъ и адвокатовъ, можно было замѣтить и свѣтскихъ людей, обычныхъ слушателей всякаго скандалезнаго процесса. Обвиняемая не сдавалась. Когда прокуроръ своими комментаріями подчеркивалъ свидѣтельскія показанія, съ ея дрожащихъ губъ срывались лаконическія возраженія, которыя задѣвали присяжныхъ за живое.

— Прошу вашего покровительства, господа, — воскликнула несчастная, протягивая къ нимъ руки. — Кажется, будто я искупаю смерть графа Валлориса, но и только искупаю свое прошлое. Честь правосудія требовала виновнаго, за неимѣніемъ его выбрали меня, съ тѣмъ чудовищнымъ разсчетомъ, чтобы, въ виду моихъ недостатковъ, вы, господа присяжные, скорѣй увидѣли во мнѣ преступницу и осудили меня.

— Выражаетесь сдержаннѣе, — прервалъ ее предсѣдатель.

Она продолжала, не слушая его:

— Клянусь передъ Богомъ, что я не убивала графа; когда я вышла отъ него, въ ту роковую ночь, онъ былъ живъ.

Она опустилась на скамью, совсѣмъ обезсиленная.

— Господа присяжные, — объявилъ предсѣдатель, — вы слышали всѣхъ свидѣтелей. Завтра мы услышимъ обвинительную власть. Но прежде, чѣмъ объявить засѣданіе закрытымъ, я долженъ предъявить вамъ письмо, которое мнѣ только-что передали.

Онъ громко прочелъ слѣдующее:

"Господинъ предсѣдатель, считаю долгомъ предупредить васъ, что имѣю возможность просвѣтить совѣсть присяжныхъ, передъ которыми явилась теперь г-жа Шеренъ, обвиняемая въ убійствѣ графа Валлориса. До моего свѣдѣнія дошелъ важный фактъ, имѣющій отношеніе къ настоящему дѣлу. Я изложилъ его въ письменномъ показаніи, которое готовъ предоставить въ ваше распоряженіе, если вы не сочтете нужнымъ, чтобы я устно высказалъ его предъ судомъ. Примите и пр.

«Братъ Жакъ Ореганъ, монахъ ордена братьевъ проповѣдниковъ».

— Приставъ, введите отца Орегана.

Всѣ глаза обратились къ дверямъ. Отецъ Ореганъ вошелъ и приблизился къ рѣшеткѣ, окинувъ однимъ взглядомъ судъ, присяжныхъ, публику и обвиняемую.

— Письмо это писано вами? — съ поклономъ спросилъ предсѣдатель.

— Да, г. предсѣдатель.

— Имя ваше?

— Жакъ Ореганъ, тридцати-девяти лѣтъ, монахъ.

— Властью, мнѣ данной, освобождаю васъ отъ присяги. Тѣмъ не менѣе, вы должны говорить всю правду, одну правду.

— Г. предсѣдатель, я могу обѣщать говорить правду, одну правду, но не всю.

— Объяснитесь, я не понимаю.

— Я явился сюда не въ качествѣ свидѣтеля, а добровольно, съ единственной цѣлью сдѣлать заявленіе. Вотъ оно: честью священника и монаха удостовѣряю, что г-жа Шеренъ, здѣсь присутствующая, не совершила преступленія, въ которомъ ее обвиняютъ.

— Что вамъ даетъ право утверждать это?

— Настоящій виновный на исповѣди сознался мнѣ въ своемъ преступленіи.

— Заявленіе ваше имѣетъ значеніе нравственное, но не юридическое.

— Объ этомъ судить не мнѣ; назвать убійцу я не моту; что бы ни случилось, и исполнилъ свою обязанность.

Всѣ присутствующіе, начиная съ предсѣдателя, поняли, что этого имени нельзя вырвать у монаха.

Предсѣдатель вполголоса посовѣтовался съ членами суда, и снова обратился къ отцу Орегану съ вопросомъ:

— Не можете-ли вы, по крайней мѣрѣ, указать, въ какое время вамъ было сдѣлано это признаніе?

— Нѣсколько дней тому назадъ.

— Почему-жъ вы до сихъ поръ молчали?

— Узнавъ подробности этого дѣла, я могъ сдѣлать заявленіе свое прокурору, онъ вызвалъ бы меня въ качествѣ свидѣтеля, я долженъ былъ бы принять присягу, но это было бы невозможно для меня, такъ какъ, зная фактъ по исповѣди, я не имѣю права говорить всей правды. Поэтому я счелъ лучшимъ явиться въ послѣднюю минуту.

— Вы ничего не имѣете прибавить?

— Могу только повторить сказанное: виновный мнѣ извѣстенъ, это не обвиняемая.

— Гг. присяжные разсудятъ; можете удалиться.

Отецъ Ореганъ поклонился и уже направлялся къ дверямъ, когда его остановилъ возгласъ блѣдной какъ смерть обвиняемой: — вы знаете того, кто долженъ бы быть на моемъ мѣстѣ, — кричала она, — и нарушаете священную обязанность, предоставляя меня на волю судей, которые обвинятъ меня.

— Напротивъ, они васъ оправдаютъ, — воскликнулъ отецъ Ореганъ. — Было бы оскорбленіемъ для французскихъ гражданъ предположить, что они не обратятъ вниманія на слова священника. Надѣйтесь, положитесь на Бога.

Съ этимъ онъ вышелъ.

Слова его произвели глубокое впечатлѣніе; все кругомъ заволновалось. Обвиняемая упала на скамью съ сжатыми губами и тревожнымъ взглядомъ. Адвокатъ вполголоса успокоивалъ ее.

Прокуроръ потребовалъ-было, чтобъ дѣло отложили до слѣдующей сессіи, во защитникъ горячо вступился и восторжествовалъ. Предсѣдатель объявилъ:

— Продолженіе преній — завтра. Засѣданіе закрыто.

— Это оправданіе, — радостно шепнулъ адвокатъ своей кліенткѣ, — монахъ ихъ спасъ.

Отецъ Ореганъ готовился въ отъѣзду; черезъ нѣсколько часовъ онъ долженъ былъ возвратиться къ себѣ въ монастырь, такъ какъ его, за послѣднее время, только и задерживало въ Парижѣ дѣло Шоренъ. Привратникъ принесъ ему два письма. Первое была записка за подписью этой женщины. Она писала: «Я оправдана, отецъ мой. Мое недостоинство мѣшаетъ мнѣ лично выразить вамъ мою глубокую благодарность. Но я хочу вамъ смазать, что никогда не забуду того, что вы для меня сдѣлали. Вы — святой, молитесь за бѣдную женщину, которая, среди мѣхъ своихъ несчастій, утѣшается только мыслью, что обязана вамъ своимъ спасеніемъ».

Другая записка была безъ подписи и заключала въ себѣ одну строчку, писанную женскимъ почеркомъ:

«Согласны ли вы теноръ дать мнѣ отпущеніе?»

Долго сидѣлъ онъ неподвижно у стола, склонивъ голову на рука. Наконецъ онъ вздохнулъ, взялъ перо и началъ писать — «Вамъ надо благодарить не меня, — писалъ онъ г-жѣ Шеренъ, — а Боса. Да послужитъ вамъ въ пользу испытаніе, черезъ которое вы теперь прошли, и да обратитъ васъ къ Нему. Только у ногъ Его обрѣтете вы утѣшеніе, въ которомъ нѣтъ обмана. Буду молиться за васъ». Отвѣть его на анонимную записку былъ еще короче. «Я ѣду завтра, въ девять часовъ утра. Въ семь, послѣ обѣдни, вы найдете меня въ исповѣдальнѣ».

Небо, рѣка, лѣса еще горѣли варевомъ заката. Рѣка Дордонъ, катясь между цвѣтущихъ береговъ, сверкавшихъ золотистыми блестками, которыми были осыпаны покрытыя цвѣтомъ деревья, благоухающіе кустарники, луга поросшіе свѣжей, весенней травой, какъ будто увлекала въ своемъ потокѣ огненныхъ змѣй. Вечернія тѣни начинали окутывать окрестность. Въ воздухѣ поднимался свѣжій вѣтерокъ; пѣніе птицъ сливалось съ его шелестомъ. Безмолвіе предвѣщало ночь. Монахи, въ ожиданіи ужина, прогуливались по своему обширному саду. Среди нихъ находился и отецъ Ореганъ, наканунѣ возвратившійся изъ Парижа; онъ дѣлился съ братіей своими впечатлѣніями. Много прелести придаетъ монашеской жизни духовное общеніе. Не одинъ Ореганъ провелъ постъ внѣ монастырскихъ стѣнъ. Многіе изъ братіи говорили проповѣди въ приходскихъ церквахъ большихъ многолюдныхъ городовъ. Разсказы ихъ отличались, приблизительно однимъ характеромъ. Тотъ упоминалъ о закоснѣломъ грѣшникѣ, котораго внезапно коснулась благодать; другой съ грустью говорилъ о безбожникѣ, которому не помогли его молитвы. Не то слышалось въ повѣствованіи Орегана, да и тема его была иная. Онъ описывалъ придворный церемоніалъ, рисовалъ портреты высокопоставленныхъ лицъ, повторялъ поздравленія, съ какими обратился къ нему императоръ.

Всѣ эти подробности возбуждали любопытство монаховъ. Она слушали его какъ очарованные, а онъ останавливался на минуту, чтобы перевести духъ, отвѣтить на вопросы, шпорами его осыпали, а затѣмъ еще съ большимъ увлеченіемъ продолжить свою одиссею, которая увѣнчалась вмѣшательствомъ въ дѣло г-жи Шеренъ. По живости его рѣчи, но его жестамъ, по радостно-блестящимъ глазамъ ясно было, что воспоминанія эти его волнуютъ, собственныя слова опьяняютъ, что онъ возвратился и монастырь болѣе проникнутый сознаніемъ собственнаго достоинства, чѣмъ былъ въ минуту отъѣзда. Тогда онъ съ грустью прощался съ своей кельей, съ садомъ, съ отцомъ Ла-Шене, боялся предстоявшихъ ему опасностей. Теперь у него была одна забота: возвратится ли онъ въ Парижъ? На этой обширной сценѣ и ему найдется мѣсто. Въ немъ сказывался новый человѣкъ. Этотъ человѣкъ чувствовалъ въ себѣ силу, искалъ борьбы. Она его уже не пугала, а напротивъ, привлекала.

Онъ шелъ медленно, торжественно, окруженный слушателями, точно свитой, высоко поднявъ голову. Онъ такъ былъ занятъ разговоромъ, что и не замѣчалъ выраженія грустнаго удивленія на лицѣ отца Ла-Шене. Еще сильный, не смотря на свои восемьдесятъ лѣтъ, прямой, вамъ молодой человѣкъ, старый молахъ шелъ нѣсколько позади, склонивъ голову. Благодаря своей опытности, онъ читалъ въ душѣ друга, какъ въ открытой книгѣ. Когда Ореганъ поднялъ голову, взглядъ его встрѣтился со взглядомъ настоятеля.

— Отецъ Ореганъ, — сказалъ послѣдній, — понавѣдайтесь въ кухню, не нуждаются ли тамъ въ вашей помощи?

Монахи остановились и тотчасъ же разошлись безъ всякихъ комментаріевъ. Отцу Орегану показалось, что ему дали пощечину; кровь прилила въ щекамъ и только. Нѣсколько минутъ спустя, его можно было видѣть въ огородѣ, у колодца; надѣвъ сверхъ рясы передникъ и засучивъ рукава, онъ усердно мылъ въ чашкѣ зелень для ужина братіи. Прежде отецъ Ореганъ охотно предавался подобнымъ занятіямъ, видя въ нихъ глубокій, духовный смыслъ; сегодня онѣ были ему ненавистны. Невольно сравнивалъ онъ настоящее съ недавнимъ прошедшимъ. Неужели его заставятъ искупать блестящіе успѣхи? Поступокъ настоятеля онъ приписывалъ зависти, недостатку ума, узкимъ взглядамъ. Что-жъ, если иго станетъ слишкомъ тяжелымъ, онъ съумѣетъ и сбросить его. Онъ свободенъ. Прошло время, когда возмутившихся монаховъ бросали въ тюрьму, извлекая ихъ оттуда только затѣмъ, чтобы вести на костеръ. Общая вечерняя молитва, ночная служба не возвратили мира душѣ его. Церковь съ своими голыми стѣнами, деревянными скамьями, едва освѣщеннымъ алтаремъ, казалась ему тюрьмой. Пѣніе раздирало ему уши. Заснуть онъ никакъ не могъ и метался на своемъ жесткомъ ложѣ. Раздался благовѣстъ къ заутрени; онъ былъ такъ разбитъ душой и тѣломъ, что не могъ встать. Одинъ изъ братіи пришелъ его навѣстить; черезъ него онъ просилъ настоятеля разрѣшить ему не идти и службѣ.

Черезъ нѣсколько часовъ отецъ Ла-Шене посѣтилъ его въ его кельѣ, сѣлъ у кровати и началъ его разспрашивать. Отецъ Ореганъ былъ еще слабъ, но онъ спалъ, сонъ унесъ лихорадку; онъ былъ въ состояніи выслушать своего стараго друга.

— Вы меня тревожите, дорогой мой сынъ, — говорилъ старикъ: — боюсь, чтобъ пребываніе въ Парижѣ не было вамъ вредно. Ваши вчерашнія рѣчи огорчили меня, онѣ были недостойны дѣлателя Господня. Вы говорили о своей задачѣ, точно обязаны исполненіемъ ея самому себѣ, а не Духу Святому. Онъ вдохновлялъ васъ нѣкогда, Ему одному слѣдуетъ приписать успѣхъ вашей миссіи. Боюсь, не забыли ли вы этого. Чувствую, что тайный врагъ угрожаетъ вамъ. Наблюдайте за собой, охраняйте сердце ваше; если вратъ овладѣетъ имъ, вамъ трудно будетъ изгнать его. А тогда, что сталось бы съ вами?

Долго говорилъ въ этомъ тонѣ отецъ Ла-Шене, умоляя своего брака вооружиться для борьбы.

— Не отравляйте моихъ послѣднихъ дней горестью видѣть васъ несчастнымъ, несчастнымъ по вашей собственной винѣ, а можетъ быть, и по моей, — связалъ онъ ему въ заключеніе. — Я пробудилъ въ васъ призваніе. Не заставьте меня опасаться, чтобы мое вмѣшательство не привело къ непоправимой бѣдѣ.

— Вамъ нечего опасаться, — воскликнулъ Жакъ Ореганъ, стараясь скрыть смущеніе, вызванное проницательностью отца Ла-Шене: — неужели вы считаете меня способнымъ измѣнить моему долгу?

— Не отрицайте, что эта измѣна представлялась вамъ дѣломъ простительнымъ возможнымъ. Я знаю, до чего можетъ довести оскорбленная гордость. Шесть недѣль тому назадъ, когда міръ еще былъ для васъ закрытой книгой, я ничего не боялся; но теперь….

Онъ остановился, боясь опредѣленнѣе выразить свои опасенія. На глазахъ Жака навернулись слезы.

— Плачьте, плачьте, — продолжалъ отецъ Ла-Шене: — благословляю эти слезы, если ихъ у васъ исторгаетъ раскаяніе. Я буду молиться, чтобъ Богъ просвѣтилъ и утѣшилъ васъ.

Онъ всталъ, собираясь уходить. Отецъ Ореганъ удержалъ его движеніемъ руки.

— Вы не можете такъ покинутъ меня, — сказалъ онъ измѣнившимся голосомъ: — маѣ такъ необходима помощь! Отецъ мой, безъ васъ я бы погибъ. Не покидайте меня, помогите мнѣ, поддержите меня. Ваши слова внесли свѣтъ туда, гдѣ царилъ мракъ. Вы правы, въ теченіе нѣсколькихъ часовъ гордость владѣла мной. Помогите мнѣ побороть ее.

— Не моей помощи надо вамъ просить. Безъ Бога люда безсильны.

На другой день, когда монахи собрались въ залу и, по предписанному учредителемъ ордена порядку, исповѣдовались вслухъ настоятелю, каясь въ различныхъ нарушеніяхъ устава, въ проступкахъ, могущихъ послужить предметомъ соблазна или дурнымъ примѣромъ для брани, отецъ Ореганъ, когда очередь дошла до него, опустился на колѣни передъ настоятелемъ и сталъ раскрывать ему сокровеннѣйшіе изгибы души своей, чего строгіе подвижники, основатели орденовъ и не требуютъ. Цѣлью ихъ было, съ помощью этого обряда, постоянно напоминать монахамъ о строгомъ соблюденіи устава, а вовсе не заставлять ихъ раскрывать свою совѣсть для всѣхъ. Отецъ Ореганъ, въ видѣ добровольно наложенной на себя эпитеміи, придалъ своей исповѣди характеръ искупленія, вызваннаго глубокимъ раскаяніемъ.

— Я внутренно возмутился противъ вашей власти, отецъ мой, — сказалъ онъ. — Озлобленіе мое продолжалось нѣсколько часовъ; оно внушило мнѣ осужденіе устава, насмѣшки надъ вами. Я приписывалъ вамъ дурныя мысли.

Онъ остановился, ожидая наказанія.

— Сегодня вечеромъ, до заката солнца, вы отправитесь и монастырское кладбище, — просто сказалъ настоятель: — и простоите два часа на колѣняхъ на могилѣ брата Иларія, размышляя о суетѣ житейской и о значеніи смерти.

Послѣ этого кризиса миръ, казалось, возвратился въ душу Орегана.

IV.

Блѣдный, слабый, обезображенный болѣзнью, лежалъ отецъ Ла-Шене на тонномъ соломенномъ тюфякѣ, служившемъ ему постелью. Онъ умиралъ, и зналъ это. Онъ такъ давно готовился къ смерти, что она нисколько не пугала его. Онъ встрѣчалъ ее какъ друга, какъ освободительницу. Братія молилась за него въ церкви.

Ореганъ сидѣлъ у изголовья умирающаго. Теперь, когда развязка приближалась, онъ чувствовалъ въ сердцѣ жестокую боль. Онъ нѣжно любилъ этого старика, съ которымъ его связывали увы дружбы и благодарности. Ему онъ былъ обязанъ своими лучшими радостями, своими чистѣйшими утѣшеніями. Онъ привыкъ смотрѣть на него какъ на опору и зналъ, что пока живъ этотъ вѣрный другъ, онъ обезпеченъ отъ всякой серьёзной опасности. Страхъ наполнялъ его душу, слезы текли изъ глазъ. За стѣнами кельи все дышало миромъ. Природа принарядилась. Горячее весеннее солнце поднималось х на голубомъ небѣ; радостно проникало оно въ безмолвную келью; свѣтъ его говорилъ о жизни передъ лицомъ смерти. На деревьяхъ дрожали свѣжіе листочки, цвѣты раскрывали свои чашечки; лодки бороздили рѣку; на берегу, вплоть до холмовъ, окаймлявшихъ горизонтъ, на вспаханной почвѣ выбивался стебель будущихъ колосьевъ.

Откройте окно, сынъ мой, — вдругъ сказалъ отецъ Ла-Шене, — хотѣлось бы въ послѣдній разъ взглянуть на эти веселыя картины, на которыхъ такъ часто отдыхалъ мой глазъ.

Ореганъ открылъ окно; еще болѣе яркій свѣтъ залилъ келью, вторая наполнилась теплымъ и благоуханнымъ воздухомъ.

— Лучше ли вамъ? — заботливо спросилъ онъ.

— Я счастливъ, ухожу понемногу, безъ страданій; сейчасъ я спалъ, небесныя видѣнія являлись мнѣ во снѣ. Эти красоты природы ничто передъ тѣмъ, что я увижу сейчасъ, если божіе милосердіе откроетъ предо мной блаженную вѣчность, для которой я трудился.

Онъ говорилъ слабо, медленно, съ улыбкой на губахъ.

— Я ухожу безъ страха, — продолжалъ онъ, — потому что не знаю угрызеній совѣсть.

— Приближеніе невѣдомаго міра васъ не пугаетъ? — спросилъ отецъ Ореганъ.

— Міръ этотъ невѣдомъ только тому, кто не хотѣлъ его видѣть. Я никогда въ немъ не былъ, но вѣра, меня одушевляющая, открыла мнѣ его; я знаю, что я тамъ найду. Да и чего мнѣ бояться, я такъ давно служу Христу.

— Вы не думаете о несчастномъ, котораго оставляете здѣсь, — съ горечью сказалъ отецъ Ореганъ. — А безъ васъ, что станется со мной!

— А Богъ? — отвѣтилъ отецъ Ла-Шене. Божественный учитель нашъ васъ не оставитъ. Мужайтесь, сынъ мой. Перестаньте бояться, вѣрьте. — Рѣчь его оборвалась, взоръ отуманился, голова упала на жесткую подушку.

— Позвать? — спросилъ отецъ Ореганъ, склоняясь надъ намъ

— Это еще не смерть, но она приближается.

Отецъ Ореганъ пошелъ за настоятелемъ, который явился немедленно.

— Чувствуете ли вы себя готовымъ предстать предъ Бога? — Вы ничего не забыли на вашей послѣдней исповѣди?

— Ничего, отецъ мой; непоколебимо надѣюсь, что Господь мой приметъ меня.

— Такъ приготовьтесь открытъ ему душу вашу. Я позову братью, чтобъ она помогала вамъ молитвой, пока я буду васъ соборовать и пріобщать. — Настоятель хотѣлъ удалиться, но умирающій удержалъ его, сказанъ, что у него есть къ нему просьба. Онъ умолялъ его замѣнить его отцу Орегану, за котораго онъ боится, и теперь, въ эту великую минуту, умолялъ его щадить его самолюбіе, быть снисходительнымъ въ его слабостямъ.

Настоятель успокоилъ его обѣщаніемъ заботиться о томъ, кто ему дорогъ.

— Дайте мнѣ мое распятіе, — сказалъ отецъ Ла-Шене, — хочу держать его въ рукахъ, пока онѣ не похолодѣютъ.

Настоятель взялъ со стола крестъ и подалъ его старику, который приложился къ нему и держалъ передъ собой, погруженный въ созерцаніе. Монахи входили въ келью и окружали кровать. Тѣ, которымъ не удалось войти, стояли на колѣняхъ въ корридорѣ. Настоятель совершилъ послѣдніе обряды, произнося священныя слова. Отецъ Ла-Шеме повторялъ въ за нимъ. Потомъ его пріобщили. Лицо его преобразилось, оно сіяло радостью.

По знаку настоятеля колѣнопреклоненные монахи встали, чтобы удалиться.

Онъ еще не умеръ, но агонія начиналась. Тогда четыре монаха и въ числѣ ихъ отецъ Ореганъ подняли старика и торжественно перенесли въ церковь, гдѣ положили на ложе, приготовленное для него заранѣе. Вскорѣ онъ умеръ. Ореганъ провелъ конецъ этого дня и вcю ночь у тѣла друга. Онъ страдалъ гораздо меньше. Когда умерла его мать. Въ лицѣ отца Ла-Шене, онъ терялъ и дорогого человѣка, и твердую опору. Онъ былъ въ отчаяніи. Монастырь казался ему пустымъ, уставъ тяжелымъ и строгимъ, будущность-пустыней безъ оазиса. Онъ испытывалъ тѣ же муки, тѣ же сомнѣнія, какъ и по возвращеніи изъ Парижа. Онъ удалился къ себѣ въ келью больной тѣломъ и душой, легъ и заснулъ лихорадочнымъ сномъ.

На другой день онъ присутствовалъ на похоронахъ отца Ла-Шене и читалъ заупокойныя молитвы одними губами. Въ концѣ обряда ему подали депешу. Онъ разсѣянно распечаталъ ее. Это било извѣщеніе о смерти отца. Его приглашали выѣхать немедленно, если онъ желаетъ проводить тѣло на кладбище. Онъ тотчасъ испросилъ и получилъ разрѣшеніе выѣхать. Въ томъ настроеніи, въ какомъ онъ находился, худшаго съ нимъ ничего не могло случиться. — Уже мѣсяцъ жилъ Жакъ въ опустѣломъ родительскомъ домѣ, не видя никого, кромѣ своихъ слугъ. Необходимость привести въ порядокъ дѣла удерживала его вдали отъ монастыря. Его сыновняя скорбь была непродолжительна и неглубока. Въ теченіе пятнадцати лѣтъ онъ только три раза видѣлся съ отцомъ. Суровый крестьянинъ умеръ, не простивъ Жаку его вступленіи въ монастырь; между ними уже давно исчезла всякая внутренняя связь.

Тетерь, получивъ богатое наслѣдство, монахъ задавался вопросомъ: что онъ будетъ съ нимъ дѣлать? — онъ, давшій обѣтъ нищеты? Прежде одной его заботой было бы: какъ бы передать все, что онъ имѣетъ, своему ордену. Теперь другія мысли роились въ головѣ его. Онъ жаждалъ независимости, свободы; жажда эта пробудилась въ немъ въ тотъ моментъ, когда онъ почувствовалъ на своихъ рукахъ дыханіе графини Валлорисъ. Въ лицѣ этой женщины какъ бы воплотились всѣ наслажденія, которыхъ онъ добровольно лишалъ себя въ молодости. Съ этой минуты онъ и сущности выздоравливалъ, хотя ври жизни отца Ла-Шене обманывалъ себя. Теперь ежъ богатъ, ему принадлежать найденныя на днѣ стараго бюро цѣнности, деньги, брилліанты. Ему принадлежатъ эти земли, поля, луга, рѣка со множествомъ рыбы; густолиственные лѣса — также его собственность. Сама скромная ферма преобразилась; теперь она скорѣй напоминаетъ маленькій замокъ: комнаты переполнены дорогой, старинной мебелью, которую отецъ его, въ теченіе тридцати лѣтъ, скупалъ всюду, гдѣ только было можно. Скопидомство было страстью старика, онъ по грошамъ скопилъ себѣ состояніе; скупай клочки земля, пріобрѣлъ обширныя владѣнія. На конюшнѣ стояло двадцать лошадей, въ сараяхъ множество экипажей. Все это неоспоримо принадлежало ему. Подобно тому, какъ сходя съ каѳедры въ Тюльери, онъ впервые мечталъ о славѣ, такъ теперь мечталъ о наслажденіяхъ. Монастырь казался ему тюрьмой, обѣтъ — клятвой безумца. Но эти чувства еще скрывались въ глубинѣ души его, съ виду, все было по-прежнему. Онъ носилъ монашеское платье, каждый день служилъ обѣдню въ деревенской церкви, у себя въ домѣ строго соблюдалъ уставъ своего ордена. Слуги не замѣчали ничего, они его прежде не знали. Пока онъ одинъ только знать, въ какое жалкое нравственное состояніе онъ впалъ.

V.

Такъ проходили дни въ мучительной, ежеминутной борьбѣ. Воображеніе неотступно рисовало ему увлекательныя картина, онъ видѣлъ себя въ Тюльери — и не на каѳедрѣ, а въ рядахъ великихъ міра сего, въ однихъ съ ними условіяхъ. Въ грезахъ этихъ постоянно носился передъ немъ чарующій образъ графини Сусанны Валлорисъ; днемъ и ночью онъ преслѣдовалъ его, дразнилъ и манилъ. По ночамъ видѣніе садилось у его изголовья и смѣялось надъ нимъ.

— Возвращайся въ себѣ въ келью, монахъ, — говорило оно: — откажись отъ свѣта, отъ блестящей будущности, которая открылась бы передъ тобой, еслибъ только ты захотѣлъ толкнуть; полу-открытую дверь; не раскрывай своего сердца никакимъ человѣческимъ чувствамъ, побѣждай бичеваніемъ и постомъ свою бунтующую плоть. Ты состаришься, не узнавъ счастья вызвать улыбку на розовыхъ губахъ; смерть сразитъ тебя, не вкусившаго ни любви, ни славы; въ послѣднюю минуту ты пожалѣешь объ этихъ благахъ, отъ которыхъ добровольно отказался, захочешь схватить ихъ, но будетъ поздно, рука не поднимется.

Онъ почти не боролся и уже былъ побѣжденъ въ то время, какъ увѣрялъ себя, что соберется съ силами и отразить опасность. Трудно выйти изъ подобнаго положенія: назадъ вернуться невозможно, сдѣлать рѣшительный шагъ — тяжко. Необходимъ билъ толчекъ извнѣ; онъ явился ранѣе, чѣмъ онъ бы этого желать. Прошло больше двухъ мѣсяцевъ со дня его отъѣзда изъ монастыря, отпускъ ему былъ данъ настолько времени, насколько это окажется необходимымъ. Начальство знало, что полученіе большого наслѣдства требуетъ соблюденія различныхъ формальностей и не стѣсняло его. Тѣмъ не менѣе, такъ какъ времени прошло много, а онъ не только не возвращался, но и не писалъ, настоятель рѣшился письменно напомнить ему, въ очень мягкомъ тонѣ, что продолжительное пребываніе внѣ стѣнъ монастырскихъ вредно для монаха; приказывалъ отцу Орегану посмѣшить окончаніемъ своихъ дѣлъ, а еслибъ встрѣтились какія затрудненія, хоть пріѣхать погостить къ нимъ. Письмо это было искрой, попавшей въ бочку пороху. Оно напомнило ему, что онъ болѣе себѣ не принадлежитъ; оно заставляло его или исполнить приказаніе или отказаться отъ повиновенія. Онъ отказался.

Это была знаменательная ночь; онъ заперся у себя въ комнатѣ, все въ домѣ спало. Въ его потрясенной душѣ всплывали однѣ безплодныя мысли. Онъ ходилъ большими шагами по обширной комнатѣ, гдѣ жилъ молодымъ человѣкомъ. Статуэтки святыхъ, распятіе напоминали ему мистическія стремленія его юности. Письмо настоятеля лежало на столѣ. Онъ останавливался только затѣмъ, чтобъ перечесть его, и перечтя, съ досадой бросалъ на прежнее мѣсто. Наконецъ онъ рѣшился и сѣлъ къ столу. Долго сидѣлъ онъ неподвижно, съ перомъ въ рукѣ, передъ бѣлымъ листомъ бумаги, потомъ лихорадочно набросалъ нѣсколько строкъ. Къ чему фразы? изъ-за чего утаивать истину? Наскучивъ своимъ игомъ, онъ сбрасывалъ его. Тщетно прибавлялъ онъ, что прежде, чѣмъ явно порвать съ доминиканскимъ орденомъ, онъ проживётъ годъ въ полномъ уединеніи, чтобъ пѣть возможность безпристрастнѣе обсудить свою рѣшимость, — нетерпѣніе совсѣмъ покончите сквозило между строкъ. Онъ вложилъ письмо въ конвертъ, запечаталъ и поднялся съ мѣста съ заискрившимися глазами.

---

Во дворъ кокетливаго отеля въ Avenue d’Antm въѣхали сани, запряженныя великолѣпной, вороной лошадью. На парижскихъ улицахъ уже пять недѣль какъ лежалъ снѣгъ. Сани подъѣхали къ крыльцу; высокій мужчина, закутанный въ мѣха, вышелъ изъ ихъ. Это былъ Жакъ Ореганъ. Онъ медленно поднимался по лѣстницѣ, направляясь къ стекляннымъ дверямъ, которыя поспѣшно отворилъ ему слуга. На верхней ступенькѣ онъ остановился и обернулся назадъ, заботливо слѣдя глазами за лошадью.

— Славная лошадь, — сказалъ онъ вполголоса, тономъ знатока.

По тому, какъ онъ стоялъ на крыльцѣ, окидывая увѣреннымъ и надменнымъ взглядомъ все окружающее, можно было видѣть, что онъ у себя дома, что лошадь и отель ему принадлежать.

Никто не узналъ бы суроваго монаха въ этомъ джентльменѣ, одѣтомъ по послѣдней модѣ. Преждевременная полнота сдѣлала его походку тяжелой, на лицѣ виднѣлись слѣды жизни въ довольствѣ, утомленія отъ безсонныхъ ночей, посвящаемыхъ удовольствіямъ, тогда какъ нѣкогда онъ посвящалъ ихъ размышленію и молитвѣ. Черты утратили сваю аскетическую тонкость. Нижняя часть лица мазалась шире отъ бакенбардъ. Тонсура заросла коротко подстриженными волосами, густые усы закрывали ротъ. Всей фигурѣ недоставало изящества, на пальцахъ было слишкомъ много колецъ. Монахъ былъ великолѣпенъ, бѣлая ряса облагороживала его; теперь Жакъ былъ только вульгаренъ.

Когда экипажъ скрылся изъ виду, онъ вошелъ въ отель. Лакей, отворившій ему дверь, снялъ съ него шубу и почтительно ожидалъ приказаній.

— Я не обѣдаю дома, — сказалъ Какъ, — одѣваться въ семь часовъ, выѣду въ половинѣ восьмого, напрочь карету.

— Васъ наверху ожидаютъ, — нерѣшительно проговорилъ слуга.

— Кто?

— Какой-то монахъ, я никогда его не видалъ, онъ не хотѣлъ назваться.

Ореганъ позеленѣлъ. Глаза его гнѣвно засверкали.

— Монахъ! — воскликнулъ онъ. — Кто его принялъ? кто ему сказалъ, что я вернусь? Кто позволилъ ему дожидаться? Я не хочу его видѣть; скажите ему, что я сегодня не возвращусь. Когда онъ уйдетъ, придите мнѣ сказать.

— Я не хотѣлъ его пускать, — оправдывался слуга: — я нѣсколько разъ повторялъ ему, что васъ нѣтъ дома, что вы изволите возвратиться поздно вечеромъ. Онъ отвѣчалъ, что подождетъ, что если мы его во впустимъ, онъ будетъ ждать во дворѣ, — на улицѣ, если его сгонятъ со двора; тогда я попросилъ его войдти въ маленькую гостиную.

— Такъ они, значитъ, не оставятъ меня въ покоѣ, — сквозь зубы пробормоталъ Ореганъ. — Чтожъ, пойду, у насъ будетъ рѣшительное объясненіе, одинъ конецъ.

У дверей гостиной онъ остановился, простоялъ нѣсколько тутъ неподвижно, и когда почувствовалъ, что успокоился, тихо вошелъ. Среди роскошно убранной комнаты, вдоль стѣнъ которой, увѣшанныхъ картинами извѣстныхъ мастеровъ, красовались дорогая, старинная мебель, статуи, этажерки, наполненныя художественными бездѣлушками, сидѣлъ на стулѣ настоятель нѣкогда родного Жаку монастыря, съ обнаженной головой; одну руку онъ держалъ подъ рясой, другая лежала на столѣ. Поза его была позой человѣка, который вооружился терпѣніемъ, рѣшившись исполнить свой долгъ.

— Это вы, отецъ мой! — сказалъ Жакъ. — Знаете ли, что вы сильно рисковали прождать меня напрасно, я долженъ былъ вернуться вечеромъ; случай раньше привелъ меня домой.

— Не случай, — серьезно отвѣтилъ монахъ, вставая, — а Богъ. Хотя бы мнѣ пришлось всю ночь просидѣть здѣсь, я бы не ушелъ, не повидавшись съ вами.

— Въ такомъ случаѣ я радъ, что вернулся. Значитъ, вы хотите сообщить мнѣ что-нибудь спѣшное?

— Судите сами. Я пришелъ говорить съ вами о вашихъ обязанностяхъ, которыми вы такъ страшно пренебрегли.

— Безъ громкихъ словъ, отецъ мой! — воскликнулъ Ореганъ. — Обязанности, о которыхъ вы говорите, я ихъ не знаю, скажу больше — не хочу знать. Принимая ихъ на себя, я совсѣмъ не зналъ жизни; но она открылась передо мной; я понялъ, что ошибся, что не могу болѣе быть монахомъ, одушевленнымъ истиннымъ духомъ Христовымъ. Тогда я честно порвалъ съ вами. Чтоже, мнѣ лучше было бы притворяться благочестивымъ, и говорить о небѣ, имѣя въ сердцѣ адъ?

— Слѣдовало подождать, положиться на Бога, молить его помочь вамъ въ борьбѣ съ искусителемъ. Неужели вы думаете, что другіе не знали этихъ испытаній? но они не хотѣли пасть, они боролись и побѣдили.

— Или, вѣрнѣе, были побѣждены вашими убѣжденіями, привычкой, трудностью разбить свои цѣпи. Я былъ энергичнѣе, рѣшительнѣе ихъ, и не сожалѣю объ этомъ.

— Подумали ли вы о скорби, которую причиняете матери нашей, церкви, о радости, которой наполняете сердца ея враговъ? Подумали ли вы о страшной отвѣтственности, которая тяготѣетъ надъ вами, объ отчетѣ, какой вамъ придется дать, когда онъ призоветъ васъ предъ свое судилище? Подумали ли вы о смерти, которая можетъ придти прежде, чѣмъ раскаяніе проникнетъ въ вашу душу? Она придетъ и лишитъ васъ этихъ благъ, обладаніе которыми васъ опьяняетъ и заставило васъ забыть священныя обязанности. Вы ихъ не знаете, говорите вы, но вы ихъ знали, когда отецъ Ла-Шене бесѣдовалъ съ вами о нихъ. Будь онъ на моемъ мѣстѣ, осмѣлились ли бы вы отвѣтить ему такъ, какъ отвѣтили мнѣ?

— Бѣдный отецъ Ла-Шене! — просто сказалъ Ореганъ: — его смерть меня сгубила.

Искренность, звучавшая въ этомъ восклицаніи, обманула настоятеля.

— Вы еще можете стать достойнымъ его.

— Вы напрасно настаиваете, отецъ мой, усилія ваши тщетны. Вы пришли слишкомъ поздно или слишкомъ рано. Правъ я или нѣтъ, дѣло сдѣлано. Всякія уступки съ моей стороны не изгладили бы соблазна, если онъ былъ. Повѣрьте, мы уже не говоримъ однимъ языкомъ. Что вы мнѣ предлагаете? Однообразную монастырскую жизнь, добровольное отреченіе отъ своей воли, и думаете, что я этому принесу въ жертву блага, которыми наслаждаюсь? Какъ же вы хотите, чтобы я васъ понялъ? Я совершенно счастливъ, все мнѣ улыбается, — зачѣмъ мнѣ возвращаться въ монастырь, что я сталъ бы тамъ дѣлать? Подумайте, вчера вечеромъ я былъ въ оперѣ, за кулисами, сейчасъ вернулся изъ Булонскаго лѣса, сегодня обѣдаю у кокотки. Могу ли я вернуться къ вамъ съ другого берега? Простите; я вижу, что огорчаю васъ, но вы говорили со мной какъ монахъ, а я отвѣчаю вамъ какъ свѣтскій человѣкъ.

Настоятель слушалъ его, не прерывая.

— Теперь, когда я знаю въ какой средѣ вы живете, я признаю, что посѣщеніе мое преждевременно, — сказалъ онъ. — Желаю чтобъ вамъ не пришлось искупать ужасныхъ словъ, которыя вы произнесли теперь чуть не съ улыбкой, точно дѣло идетъ не о спасеніи вашей души, точно вы неповинны въ преступномъ предательствѣ.

— Отецъ мой! — воскликнулъ Жакъ, оскорбленный этими словами.

— Вы выслушаете меня до конца. Вы утверждаете, что говорите со мной языкомъ свѣтскаго человѣка, я готовъ признать за вами право на эту избитую кличку, и съ увѣренностью говорю вамъ: свѣтъ будетъ васъ презирать, если уже не презираетъ. Свѣтъ всегда ставилъ на одну доску солдата, который не отстаиваетъ своего знамени, и священника, который нарушаетъ свои обѣты. Не знаю, есть ли у васъ друзья, и не хочу знать, но утверждаю, что если и есть, это люди безъ вѣрованій, безъ убѣжденій. Честные люди не уважаютъ васъ. Ваше прошлое запрещаетъ вамъ удовольствія, на которыя вы бросилась съ такой жадностью. Свѣтъ можетъ простить паденіе не менѣе глубокое, чѣмъ ваше, но онъ никогда не простить забвенія долга, отягченнаго отреченіемъ отъ всякаго достоинства. Эта-то кара васъ ожидаетъ.

Во время этой рѣчи, каждое слово которой было для него ударомъ бича по лицу, Жакъ дѣлалъ надъ собой страшныя усилія, чтобы не обнаружить бѣшенства, клокотавшаго въ душѣ его.

— Перестанете ли вы оскорблять меня? — спросилъ онъ, когда настоятель замолчалъ.

— Я кончилъ.

— Если миссія ваша исполнена, уходите и не возвращайтесь. Не подвергайте болѣе моего терпѣнія такому тяжкому испытанію. Если я — зачумленный, оставьте меня съ моей чумой, не пытайтесь меня исцѣлить, это вамъ не удастся.

Настоятель медленно подходилъ къ двери, отворилъ ее и, стоя на порогѣ, обернулся къ нему со словами:

— Богу удается то, что не удается человѣку; можетъ быть, для васъ было бы лучше добровольно вернуться къ нему. Когда пробьетъ часъ, назначенный имъ, средства, къ которымъ онъ прибѣгнетъ, чтобы сломить вашу гордость и вашу волю, пожалуй, будутъ ужаснѣе. А до тѣхъ поръ, постарайтесь быть счастливымъ.

Монахъ медленно удалился. Какъ слѣдилъ за нимъ изъ окна, видѣлъ, какъ онъ перешелъ дворъ, какъ ворота затворились за нимъ.

— Кончено, наконецъ-то! — воскликнулъ онъ и сильно позвонилъ. — Никогда не принимать этого человѣка, — приказалъ онъ слугѣ, — ни его и никого, кто носитъ одинаковое съ нимъ платье. Помните мое приказаніе; если вы забудете его, я васъ прогоню.

Нѣсколько часовъ спустя онъ садился въ карету. Въ этотъ вечеръ онъ обѣдалъ у Орели Шеренъ.

VI.

Теперь намъ необходимо бросить взглядъ назадъ и посмотрѣть, какъ жилось Орегану съ той минуты, какъ онъ порвалъ свои цѣпи. Пріѣхавъ въ Парижъ на нѣсколько дней, онъ остановился въ мало-извѣстной гостинницѣ, снялъ монашеское платье и отправился въ дальнее путешествіе; онъ зналъ, что общественное мнѣніе возстанетъ противъ него, и хотѣлъ дать ему время успокоиться. Нѣсколько мѣсяцевъ провелъ онъ въ Швейцаріи, Германіи, Россіи. Изъ Петербурга, гдѣ онъ прожилъ долго, онъ, путемъ газетъ, возвѣстилъ міру о своемъ разрывѣ съ церковью. Событіе это вызвало во французской печати сильную полемику: одни утверждали, что поступокъ Жака былъ вызванъ униженіями, которымъ подвергало его церковное начальство; другіе серьезно сообщали, что онъ мечталъ о широкихъ реформахъ въ мірѣ монашества и что клерикальная партія встрѣтила его попытки чудовищными угрозами и нелѣпой клеветой. Это былъ прекрасный случай возстать противъ монашества, безбрачія духовенства и пр., упустить его было невозможно.

А онъ, между тѣмъ, молчалъ, зная, что шумъ сгинетъ. Такъ и случилось. Общественное мнѣніе перестало занимала разстригой, доминиканцы отказались отъ его. Тогда онъ рѣшился вернуться во Францію. Онъ поручилъ своему управляющему пріобрѣсти изящный отель въ самомъ богатомъ кварталѣ Парника. Здѣсь Жакъ разбилъ свою палатку. Въ одно прекрасное утро его увидали въ Булонскомъ лѣсу, верхомъ. Онъ стоя на берегу озера, любуясь проѣзжавшими экипажами. Это смѣлымъ шагомъ онъ думалъ бросить перчатку свѣту. Общественное мнѣніе отнеслось къ нему враждебно. Онъ этого ожидать и заранѣе закалилъ себя противъ насмѣшекъ и злобныхъ осужденій; онъ встрѣтилъ ихъ съ циническимъ равнодушіемъ. Его осуждали за то, что онъ катается по Булонскому лѣсу точно спортсмэнъ; онъ сталъ бывать тамъ каждый день, щеголяя лошадьми и экипажами. Онъ показывался въ оперѣ, въ циркѣ, въ маленькихъ театрахъ; однажды вечеромъ даже появился въ Мабилѣ. Онъ покупалъ картины для своего отеля, тратилъ большія деньги на его убранство, знакомился съ репортерша, которымъ разсказывалъ свою исторію, резюмируя ее такъ: «Я ошибся, избравъ монашескую жизнь, и оставилъ ее». Шую, вызванный этимъ скандаломъ, продолжался двѣ недѣли, а черезъ три мѣсяца никто уже не заботился о Жакѣ. Къ нему привыкли. Тѣмъ не менѣе онъ не былъ счастливъ. Совершенно другою представлялъ онъ себѣ жизнь въ свѣтѣ, мечтая о ней въ тиши монастыря и позже въ опустѣломъ родительскомъ домѣ. Тогда ему казалось, что и ему откроется путь къ славѣ, что онъ займетъ на трибунѣ то же мѣсто, которое занималъ на церковной каѳедрѣ, окружитъ имя свое ореоломъ. Ничего изъ этого не сбылось. Едва онъ почувствовалъ себя свободнымъ, какъ имъ всецѣло овладѣла грубая жажда чувственныхъ удовольствій. Онъ палъ такъ низко, что теперь уже не могъ подняться до точки, на которой хотѣлъ бы удержаться. Въ холодности мужчинъ, въ улыбкахъ падшихъ женщинъ, въ несчетныхъ мелочахъ онъ уга* дивалъ общее презрѣніе; при случаѣ оно выражалось еще яснѣе. Онъ хотѣлъ сдѣлаться членомъ одного изъ извѣстныхъ клубовъ, его не приняли; знаменитый писатель пригласилъ его къ себѣ вечеромъ, потомъ до него дошли слухи, что многіе де пріѣхали, узнавъ, что онъ тамъ будетъ.

Не смотря на богатство, на смѣлость, ему не удалось завоевать людское уваженіе; разговоръ съ настоятелемъ разбередилъ эту всегда свѣжую душевную рану. Тяжелое впечатлѣніе еще не изгладилось, когда карета его остановилась у дверей Орели Шеренъ.

Бывшая любовница графа Валлориса вошла въ моду благодаря своему процессу; теперь въ ея жизни было что-то таинственное; никто изъ кутилъ, составлявшихъ ея обычное общество, не съумѣлъ бы назвать того, кто расплачивался за ея роскошную обстановку, называли многихъ, англійскаго министра, пашу, нѣмецкаго банкира, даже короля, но никто навѣрное не могъ опредѣлить, изъ чьихъ рукъ падалъ золотой дождь на эту современную Данаю.

Одно можно было сказать положительно: главной цѣлью ея жизни, ея завѣтнѣйшей мечтой стало — розыскать убійцу графа Валлориса. Она считала, что приговоръ присяжныхъ былъ произнесенъ скорѣй подъ вліяніемъ состраданія, чѣмъ убѣжденія, и стремилась доказать свою невинность. Носились слухи, что она содержитъ на свой счетъ полицейскихъ агентовъ, которые помогаютъ ей въ ея поискахъ.

Какъ Ореганъ встрѣтился съ ней въ Булонскомъ лѣсу, черезъ двѣ недѣли послѣ своего переселенія въ Парижъ. Онъ дружески поклонился ей, но она его не узнала. Увидавъ его на друзой день, на томъ же мѣстѣ, она приказала кучеру остановиться.

— Кто вы такой? — спросила она. Онъ себя назвалъ. Холодное выраженіе вы лица замѣнилось улыбкой.

— Такъ это вы! — горячо воскликнула она, — какъ я рада! Я узнала только изъ газетъ о перемѣнѣ, которая произошла въ вашей судьбѣ, и съ тѣхъ поръ васъ искала. Я могла бы взимать вамъ, но мнѣ хотѣлось убѣдиться, насколько вы забыли женщину, которая вамъ обязана своимъ спокойствіемъ.

— Положеніе мое трудное, — отвѣтилъ онъ, — я никому не хочу навязываться. Я знаю людей, которые не вѣрятъ онъ Бога, ни въ чорта, а тоже находятъ меня преступнымъ.

— Я не изъ числа ихъ. Я не ханжа. Вы имѣли полное право снять съ себя рясу, если она васъ стѣсняла. Когда-жъ вы навѣстите меня?

— Вскорѣ.

— Это слишкомъ неопредѣленно.

— Когда хотите.

— Въ такомъ случаѣ я вернусь домой къ пяти часамъ и буду ждать васъ.

Онъ поѣхалъ; они должны были понять и поняли другъ друга. Орели была умна, образована, всѣ свои чары испробовала она надъ человѣкомъ, котораго считала слабымъ и безоружнымъ передъ женщиной. Онъ ушелъ отъ нея опьяненный. Это была не любовь, но сильное желаніе. А она, оставшись одна, прошептала, съ торжествующей улыбкой:

— Наконецъ-то я узнаю имя убійцы!

Съ этой минуты сближеніе пошло быстро. Орели Шеренъ изучала характеръ, складъ ума Орегана, давала ему совѣты, дни видъ, что признаетъ въ немъ руководителя. Чтобы обезпечитъ себѣ право на его откровенность, ока сама отъ него ничего не скривила, и даже открыла ему имя своего таинственнаго друга, прибавивъ:

— Онъ меня очень любитъ, мои малѣйшія желанія ли него законъ, но потребуйте отъ меня завтра, чтобы я пожертвовала имъ для васъ, это будетъ исполнено.

Она не давала ему чувствовать тяжести его цѣпей, не оспаривала его у другихъ, вполнѣ убѣжденная, что онъ всегда вернется къ ней.

Жакъ засталъ у нея нѣсколько человѣкъ набранныхъ гостей — генерала, очень извѣстнаго въ томъ кругу, который и Парижѣ называется: «Le monde ou Ton s’amuse», члена ученаго общества, знаменитаго журналиста, гордаго аристократа. Потому ли, что герой нашъ желалъ забыть свой разговоръ съ настоятелемъ и все, смущавшее его совѣсть, или потому, что понялъ, чего ждутъ отъ него гости Орели, только онъ выказалъ во всемъ блескѣ свое краснорѣчіе, свою эрудицію. Съ генераломъ онъ толковалъ о лошадяхъ, съ ученымъ о языкознанія, съ журналистомъ о политикѣ, съ аристократомъ о дворянской грамотахъ, и очаровалъ ихъ всѣхъ. Но когда разговоръ перешелъ на другую почву и зашла рѣчь о женщинахъ, онъ возмутить ихъ своимъ цинизмомъ. Журналистъ уѣхалъ послѣдній, г-жа Шоренъ провожала его за дверь гостиной.

— Ну, знаете ли, — сказалъ онъ ей, — не приглашайте насъ, когда у васъ будетъ вашъ монахъ. Намъ гадко было его слушать. Меня никто не заподозритъ въ суевѣріи, но вѣроотступничество монаха — положительно скверная вещь, особенно, когда при этомъ забывается всякое достоинство.

Слегка озадаченная Орели вернулась къ Орегану, сѣла противъ него у камина и молчала.

— О чемъ вы думаете? — спросилъ онъ.

— О сомнѣніи, которое возникло въ душѣ моей на вашъ счетъ.

— Въ чемъ дѣло?

— Всякій разъ, какъ со мной говорятъ о васъ, я задаю себѣ вопросъ: удастся ли вамъ заставить свѣтъ простить вамъ ваше поведеніе?

— Что навело васъ на эту мысль?

— Дурное впечатлѣніе, какое вынесли мои друзья.

— Что они вамъ сказали, — надѣюсь, ничего оскорбительнаго?

— Ничего, только дали мнѣ понять, что непринужденность вашихъ выраженій и манеръ имъ не понравилась. Они сравниваютъ то, что вы есть, съ тѣмъ, чѣмъ вы были.

— Вѣчно одно и то же, — нетерпѣливо перебилъ онъ. — Положимъ, я былъ монахомъ, но теперь я пересталъ имъ быть.

— Увѣрены ли вы въ этомъ? а если «да», отчего бы вамъ не доказать этого на дѣлѣ.

— Чѣмъ могу я доказать…

— Мало ли чѣмъ… Отчего бы вамъ, напримѣръ, не открыть имени убійцы графа Валлориса? Передъ судомъ вы прикрылись тайной исповѣди, а если вы сегодня раскроете эту тайну, всѣ убѣдились бы, что вы дѣйствительно вышли изъ лона церкви, безъ мысли о возвратѣ.

— Я долженъ скрывать это имя, — отвѣтилъ онъ.

— Даже еслибъ я васъ умоляла сообщить мнѣ его? вы бы мнѣ его не сказали?

— Никогда, — воскликнулъ онъ съ удивленіемъ и ужасомъ, замѣчая западню, въ которую Орели старалась вовлечь его. — Никогда; дѣло идетъ о моей чести, не о чести священника, но о чести человѣка. Я былъ бы негодяй, еслибъ выдалъ тайну, которую мнѣ довѣрили только потому, что довѣрявшій ее видѣлъ во мнѣ представителя Бога на землѣ.

Какъ возвратился въ себѣ разбитый физически и нравственно.

До сихъ поръ онъ вѣрилъ въ привязанность Орели, теперь въ головѣ его блеснула мысль, что она все время стремилась къ опредѣленной цѣли. Онъ твердо рѣшился или порвать съ ней всякія отношенія или, еслибъ это оказалось выше силъ его, постоянно быть на-сторожѣ.

VII.

Жакъ сталъ отдаляться отъ Орели и жизнь его стала еще печальнѣе прежняго. Онъ боролся съ одиночествомъ, съ невозможностью найдти себѣ мѣсто въ великомъ потокѣ, который уноситъ людей къ цѣли ихъ честолюбивыхъ стремленій. Настала весна; со времени катастрофы прошелъ уже годъ, а онъ не подвинулся ни на шагъ. Онъ по прежнему былъ паріей въ этомъ обществѣ, презрѣніе котораго тяготѣло надъ нимъ. Онъ искалъ забвенія въ мимолетныхъ развлеченіяхъ, въ наукѣ, литературѣ, искусствѣ, удовольствіяхъ. Забвеніе не приходило. Такъ прошли первые, лѣтніе мѣсяцы. Въ концѣ іюля Жакъ покинулъ Парижъ и переселился въ Трувилль, въ сосѣдство Орели, которая наняла дачу на дорогѣ въ Гонфлёръ. Потянулась обычная, однообразная жизнь парижанина, переселеннаго на нѣсколько недѣль на морской берегъ. Утромъ прогулка по морскому берегу, среди дня экскурсіи по окрестностямъ, вечеромъ казино илі театръ, концерты, игра. Черезъ недѣлю имъ снова овладѣла мучительная тоска, которая теперь всюду слѣдовала за нимъ по пятамъ. Орели онъ видалъ рѣдко, ей было не до него, ее окружала блестящая свита обожателей, каждый день затѣвавшая шумныя поѣздки. Жакъ въ нихъ не участвовалъ, боясь стѣснять своимъ присутствіемъ веселую компанію. Единственнымъ его развлеченіемъ были прогулки верхомъ, для которыхъ онъ всегда выбиралъ глухія, тѣнистыя дорожки; ему только тогда и жилось; хорошо, когда онъ, несясь на конѣ, чувствовалъ на лицѣ свѣжій морской воздухъ, ускорявшій его кровообращеніе. Тутъ, по крайней мѣрѣ, ему нечего было бояться людской злобы. Онъ обыкновенно сходилъ съ лошади у какой-нибудь гостинницы, завтракалъ и садился на берегу моря, гдѣ иногда оставался очень долго. Однажды онъ попалъ въ Гульгэтъ, и сидя любовался морскимъ приливомъ. Солнце высоко стояло на небѣ, озаряя золотистымъ свѣтомъ землю и воды. Громадное водное пространство тянулось справа до самыхъ предѣловъ горизонта. Слѣва красовались бѣленькіе домики Кабура, казавшіеся, благодаря разстоянію, игрушечными. Ореганъ сидѣлъ неподвижно, подавленный величіемъ картины. Вдругъ послышался шумъ шаговъ и шелестъ платы. Онъ поднялъ глаза и увидалъ женщину, которая сразу поразила его изяществомъ своего туалета и походки, даже прежде, чѣмъ онъ успѣлъ различить ея черты, полузакрытыя бѣлымъ, газовымъ вуалемъ. Онъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на нее, но тогда она подошла совсѣмъ близко, онъ оцѣпенѣлъ отъ удивленія. Въ этой одиноко прогуливавшейся женщинѣ онъ узналъ графиню Валлорисъ. Онъ такъ быстро поднялся на ноги, что она испугалась и подалась назадъ.

Жакъ снялъ шляпу.

— Неужели я такъ измѣнился, что пугаю васъ? — спросилъ онъ сдавленнымъ отъ волненія голосомъ.

Она остановилась и съ минуту смотрѣла на него. Вдругъ все лицо ея передернуло, она пошатнулась, вся блѣдная.

— Извините, — выговорила она, наконецъ, — не васъ я думала найди здѣсь. Скажите, вы съ намѣреніемъ стали у меня на дорогѣ?

— Я попалъ сюда случайно; я не зналъ, что вы въ Гульготѣ, не я очень радъ васъ видѣть.

— Я здѣсь провожу лѣто, а вы откуда?

— Живу въ Трувиллѣ съ начала сезона.

Онъ пожиралъ ее глазами, находилъ, что она похорошѣла. Она сняла трауръ. Свѣтлое платье удивительно шло въ ея сіяющей молодости и гордой красотѣ. Выраженіе лица преобразилось.

— Вы покинули дворъ? — спросилъ онъ, не столько изъ любопытства, сколько изъ желанія прервать неловкое молчаніе.

— Послѣ извѣстнаго вамъ процесса жизнь въ Парижѣ стала для меня ненавистна, я просила е. в. уволить меня отъ моей должности и поселилась у себя въ деревнѣ, близь Рамбулье.

— Такъ вотъ почему я тщетно искалъ васъ въ Парижѣ.

— Въ Парижѣ! Да, правда, вы теперь тамъ живете. Вы меня искали? зачѣмъ? что имѣли вы сообщить мнѣ?

Въ словахъ ея звучала тревога.

— Ничего, хотѣлъ васъ видѣть, и только. Я часто о васъ думалъ; вы внушили мнѣ горячую и глубокую симпатію.

Графиня въ душѣ возмущалась его дерзостью, но помня, что тайна ея жизни въ его рукахъ, отвѣтила только:

— Я благодарна вамъ за эту симпатію.

— Такъ вы не считаете меня отверженнымъ, зачумленнымъ? — воскликнулъ онъ.

— Мнѣ жаль васъ, но я не въ правѣ васъ судить.

— Это значитъ, чтобы не одобряете моего образа дѣйствій, — съ горечью возразилъ онъ, — еслибы я не встрѣтилъ васъ въ Тюльери, а не оставивъ бы однажды избранной дороги. Вы, сами того не подозрѣвая, открыли мнѣ всю силу чувствъ, которыхъ я тогда не зналъ. Чтобъ извѣдать ихъ, я порвалъ свои цѣпи.

Она съ изумленіемъ смотрѣла на него. Онъ продолжалъ:

— Повѣрьте, я ни въ чемъ не упрекаю васъ. Я только хотѣлъ дать вамъ понять, что вамъ слѣдовало бы быть ко мнѣ снисходительной и позволить мнѣ иногда бывать у васъ.

— Думаю, что съ вашей стороны было бы благоразумнѣе не бывать у меня, — сказала она, — такъ какъ ваше присутствіе въ моемъ домѣ подало бы поводъ къ толкамъ, которыхъ я желала бы избѣжать. — Ей показалось, что въ глазахъ его мелькнуло гнѣвное выраженіе и она поспѣшно прибавила: — Но если вы на это смотрите иначе, дверь моя для басъ всегда открыта.

Это было сказано кроткимъ и смиреннымъ тономъ.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ появленіемъ молодого человѣка, который подошелъ къ Сусаннѣ со словами:

— Вы ждали меня, графиня; простите, меня задержали въ казино.

— Маркизъ дю-Сомре, — сказала она Жаку, и, обратясь къ вновь прибывшему, прибавила: — г. Ореганъ.

Представленіе это сдѣлано было быстро, вполголоса, точно Сусанна исполняла тяжелую обязанность. Маркизъ холодно поклонился, и предложивъ руку графинѣ, увелъ ее, не сказавъ ні слова.

— Такъ вы знакомы съ этой жалкой личностью? — спросилъ онъ, когда они отошли довольно далеко.

— Я знала его, когда онъ говорилъ проповѣди въ Тюльери, — отвѣтила Сусанна, — но была совершенно поражена, когда онъ осмѣлился заговорить со мной, такъ поражена, что окончательно растерялась.

— Я это замѣтилъ, когда вы насъ познакомили, чего вы могли бы и не дѣлать, между нами будь сказано; вы были блѣдны…

— Къ счастью, знакомство это васъ ни къ чему не обязываетъ.

— Конечно. Мнѣ нѣтъ надобности вступать въ сношенія съ человѣкомъ, котораго всѣ презираютъ. Во имя моей давней и глубокой привязанности умоляю васъ не видаться съ нимъ.

— Я ничего не имѣю противъ этого, а все-таки его жаль.

— Мнѣ онъ не внушаетъ никакого состраданія; но если честные люди отъ него отворачиваются, кто же виноватъ?

— Довольно, несчастный этотъ все стоить на прежнемъ мѣстѣ и, кажется, догадывается, что мы говоримъ о немъ. Встрѣча эта потрясла меня, проводите меня домой.

— Какъ же мнѣ не ненавидѣть этого господина, — воскликнулъ разочарованный маркизъ: — изъ-за него у меня испорченъ цѣлый день.

— Я васъ вознагражу, — отвѣтила Сусанна съ грустной улыбкой.

Ей хотѣлось поскорѣй увести его; она боялась, что Жакъ не простить ему его дерзости. Опасенія ея были преувеличены. Хотя Ореганъ и догадывался, что этотъ блестящій, молодой маркизъ — поклонникъ Сусанны, онъ такъ былъ обрадованъ встрѣчей съ ней, что сдержалъ себя и прикинулся равнодушнымъ къ нанесенному ему оскорбленію.

Черезъ нѣсколько часовъ онъ возвратился въ Трувилль, а въ тотъ же вечеръ, не повидавшись съ Орели, выѣхалъ въ Парижъ.

VIII.

Чтобы понять страхъ, который внушалъ блестящей графинѣ ея бывшій духовникъ, слѣдуетъ обратиться къ прошлому Сусанны.

Знаменательное событіе совершилось въ ту эпоху ея жизни, когда она, молодая, прекрасная, уже три года была женой богатаго, взысканнаго милостями императора, графа Валлориса. Свѣтъ считалъ ее вполнѣ счастливой и, какъ всегда, ошибался. До брака она любила молодого маркиза дю-Сомре и обѣщала ему быть его женой; когда Валлорисъ сталъ искать руки ея, она ему сказала, что сердце ея несвободно. Но онъ былъ слишкомъ въ нее влюбленъ, чтобъ ее понять, и недостаточно великодушенъ, чтобъ ей уступить. Кромѣ того, онъ надѣялся на поддержку ея отца, г. Лобеспэнъ, стараго слуга іюльской монархіи, сдѣлавшагося сенаторомъ при имперіи, разорившагося въ спекуляціяхъ, своекорыстнаго и честолюбиваго. Сусаннѣ было всего восьмнадцать лѣтъ, матери она давно лишилась, поддержать ее было тому; долго боролась бѣдная дѣвушка и, наконецъ, уступила. Сдѣлавшись женой графа, Сусанна искала утѣшенія въ строгомъ исполненіи своихъ обязанностей; въ угоду мужу она поступила ко двору, пустилась въ свѣтскій водоворотъ, а онъ вознаградилъ ее за всѣ жертвы тѣмъ, что черезъ годъ бросилъ и снова сдѣлался пустымъ, легкомысленнымъ человѣкомъ, какимъ былъ до женитьбы. Обманутая и покинутая, Сусанна могла бы найдти утѣшеніе, она не любила мужа, но она невольно сравнивала свою настоящую участь съ тою, какая выпала бы ей на долю, еслибъ она вышла за маркиза дю-Сомре, и жаждала одного, свободы. Гнѣвъ, презрѣніе, ненависть овладѣли ея гордой душой. Мало-по-малу она привыкла считать смерть недостойнаго мука необходимымъ условіемъ своего счастія. Въ теченіе трехъ лѣтъ она скрывала подъ улыбкой свои сердечныя раны.

Лѣтомъ она часто, по долгу, жила одна въ имѣніи муха, замкѣ Валлорисъ, близь Рамбулье. Въ одно изъ такихъ пребываній ей случайно попало подъ руку письмо, изъ котораго она узнала, что у мужа ея есть любовница, Орели Шеренъ, женщина самаго легкаго поведенія, и что она сегодня должна быть у него. Извѣстіе это положило конецъ ея колебаніямъ; ока не желала позволять мужу принимать въ ея домѣ своихъ любовницъ, и положила развестись съ нимъ.

Но прежде надо было удостовѣриться, правда ли это? Она поѣхала въ Парижъ, гдѣ ее ждали на другой день, одна, никого не предупредивъ, на станціи желѣзной дороги взяла экипажъ и доѣхала до своего дома. Вошла она черезъ садъ, калитку котораго нашла отворенной. Люди всѣ спали; никѣмъ не замѣченная, пробралась она въ комнаты мужа, и здѣсь, стоя и темномъ корридорѣ, была свидѣтельницей такой сцены, что когда Орели ушла, а графъ преспокойно засыпалъ, Сусанна, блѣдная, съ налитыми кровью глазами и зажатымъ въ рукѣ кинжаломъ, который схватила съ ближайшей этажерки, очутилась у постели мужа…

Черезъ нѣсколько минутъ она шла по улицѣ, не помни, какъ вышла изъ отеля. Ей казалось, что она склонилась надъ несчастнымъ, который открылъ испуганные глаза… далѣе на смѣшалось. Она не помнила даже, нанесла ли она ударъ. Пуста извощичья карета ѣхала мимо, Сусанна бросилась въ нее, крикнувъ кучеру адресъ отца.

Почтенный сенаторъ былъ очень изумленъ появленіемъ дочери, которая объявила ему, что она узнала, что мужъ ее обманываетъ, и намѣрена съ нимъ разстаться; г. Лобеснэнъ уговорилъ ее лечь, успокоиться. Онъ все еще надѣялся, что гроза пройдетъ мимо, но на разсвѣтѣ его разбудилъ посланный отъ префекта, съ извѣстіемъ объ убійствѣ зятя.

Это-то трагическое воспоминаніе и тяготѣло надъ жизни Сусанны. Въ минуту безумія она страшно отмстила за себя. Благодаря ея хладнокровію, подозрѣніе даже не коснулось ея Оправданіе Орели Шеренъ облегчило ея совѣсть. Отпущеніе церкви возвратило ей внутренній миръ и право думать о счастіи. Свѣтлая будущность открывалась передъ ней, благодаря любви маркиза дю-Сомре. Весь этотъ, дорогой цѣной купленный, покой вдругъ нарушило появленіе Орегана.

Годъ тому назадъ Сусанна, узнавъ о похожденіяхъ своего бывшаго духовника, страшно испугалась. «Отступитъ ли этотъ человѣкъ, совершившій одно преступленіе, передъ другимъ?» думалось ей. Она рѣшилась покинуть дворъ, свѣтъ, удалиться въ такую глушь, чтобъ человѣкъ, котораго она боялась и проклинала, не могъ ее тамъ и розыскать. Въ новой обстановкѣ, къ ней по-немногу возвратился миръ душевный; страхъ ея разсѣялся. Но теперь этотъ страхъ пробудился снова. Она поняла, что Жакъ ее любитъ, и какъ ей быть, если онъ потребуетъ, чтобъ она отвѣчала на его страсть? Она дрожала при одной мысли объ этомъ. Лѣто прошло среди этихъ треволненій, пришлось покинуть Гульгэтъ. Грустно простилась Сусанна съ маркизомъ. Выѣхавъ изъ Гульгэта въ одно прекрасное сентябрьское утро, она въ тотъ же день вечеромъ была у себя въ замкѣ. Она очень устала съ дороги, но прежде чѣмъ лечь, велѣла позвать къ себѣ управляющаго и выслушала его докладъ; въ концѣ онъ сказалъ:

— Долженъ сообщить вамъ, графиня, что у васъ новый сосѣдъ. Какой-то парижанинъ снялъ на три года охоту въ La Renardière. Онъ поселился въ павильонѣ, у него двое слугъ, пять собакъ и три лошади. Показывается онъ рѣдко, но каждое утро, до разсвѣта, отправляется на охоту.

— Какъ его зовутъ?

— Жакъ Ореганъ. Говорятъ, онъ былъ монахомъ, но это трудно себѣ представить, судя по его наружности.

— Какое намъ дѣло, — вздохнула она. — Лишь бы онъ былъ добрымъ сосѣдомъ, сострадательнымъ въ бѣднякамъ, да не охотился на нашей землѣ, мы и будемъ довольны.

Оставшись одна, она намочила свѣжей водой свое пылающее лицо и принялась думать горькую думу. Чего онъ хочетъ? на что надѣется? Сколько она ни думала, она постоянно встрѣчала одну и ту же неумолимую проблему; ей предстояло или сдѣлаться любовницей вѣроотступника, или предстать передъ судомъ въ качествѣ убійцы мужа. Она проплавала всю ночь, а на зарѣ, совсѣмъ разбитая продолжительной безсонницей, сошла на террассу. Небо на востокѣ окрашивалось золотомъ и пурпуромъ. Капли росы дрожали на листьяхъ и цвѣтахъ. Туманная завѣса, закрывавшая ландшафтъ, медленно разрывалась или, вѣрнѣе, таяла подъ вліяніемъ свѣта. Изъ лѣсу поднимаю шопотъ пробужденія; легкій утренній вѣтерокъ пробѣгалъ по верхушкамъ деревьевъ, между стволами которыхъ виднѣлись голубоватые пруды и зеленые луга; таинственныя благоуханія поднимались въ воздухѣ точно кадильный дымъ.

Сусанна съ наслажденіемъ вдыхала утреннюю свѣжесть. Она мысленно обратилась съ молитвой къ Богу и какъ будто успокоилась. Тутъ ей пришла въ голову простая мысль: прежде чѣмъ отчаиваться, надо узнать, чего, собственно, слѣдуетъ опасаться. Она не могла этого опредѣлять, не повидавшись съ Ореганомъ. Графиня возвратилась въ себѣ въ комнату, сѣла къ столу и написала:

«Только что узнала, что вы мой сосѣдъ. Если это такъ, то вѣроятно не случай привелъ васъ сюда, — вы искали сближени со мной. Если вы этого непремѣнно хотите, приходите. Я васъ жду». Она вложила записку въ конвертъ, приказала сейчасъ же доставить ее по адресу и стала ждать. Отъ этого разговора зависѣла ея судьба.

Жакъ, который съ минуты знаменательной встрѣчи въ Гульгэтѣ только и жилъ, что мыслью о той, которая одна въ цѣломъ мірѣ сулила ему счастье, радостно бросился на зовъ Сусанны. Она ждала его въ маленькой гостиной у камина, въ которомъ пылалъ яркій огонь. Блѣдность говорила о безсонной ночи; но эти слѣды утомленія придавали красотѣ ея еще болѣе плѣнительный характеръ.

Заслышавъ его шаги, она положила на столъ книгу, которую пробовала читать, указала ему на стулъ и, не отвѣчая на его разспросы о здоровьѣ, сказала:

— Жаль, что вы не захотѣли понять, что намъ лучше не видаться. Признаюсь, я сильно встревожилась, узнавъ, что вы здѣсь, и пригласила васъ въ себѣ, такъ какъ вы одинъ можете сказать мнѣ — лишена ли эта тревога основанія или нѣтъ. Отвѣчайте мнѣ откровенно. Каковы ваши намѣренія? я имѣю право ихъ знать.

— Мои намѣренія! — повторилъ онъ съ удивленіемъ.

— Но вѣдь не безъ намѣренія поселились вы въ La Неnardière.

— Намѣреніе это не имѣетъ ничего оскорбительнаго ли васъ.

— Увѣрены ли вы въ этомъ? Во время нашего короткаго разговора въ Гульгэтѣ вы обнаружили, сами того не сознавая, чувство, характеръ котораго меня пугаетъ, а теперь поселились въ моемъ ближайшемъ сосѣдствѣ. Чѣмъ объяснить мнѣ ваше поведеніе, какъ не желаніемъ играть роль въ моей жизни?

— Неужели дружба — преступленіе въ вашихъ глазахъ?

— Нѣтъ, но развѣ вы стремитесь играть роль друга?

— Никакой роли я не играю, — воскликнулъ онъ. — Я несчастливъ, я слишкомъ скоро пресытился всѣми развлеченіями, какія могъ доставить мнѣ свѣтъ. Одного я не извѣдалъ: отрады, которую такой человѣкъ, какъ я, можетъ найдти возлѣ такой женщины, какъ вы, и безъ всякихъ разсчетовъ, безъ предвзятыхъ намѣреній позволилъ своему сердцу увлечь меня въ ваши края. Да, мнѣ показалось, что видя васъ часто, я буду менѣе несчастливъ. Дайте этому чувство какое угодно имя, вамъ нечего его бояться, оно искренне. Къ тому же, развѣ вы не имѣете права принимать кого захотите?

— Я имѣю всѣ права честной женщины, но также и всѣ ея обязанности. Не забудьте, что я одна на свѣтѣ, отецъ мой давно уже не покровитель для меня.

— А маркизъ? — насмѣшливо возразилъ Жакъ: — развѣ вы не собираетесь выйдти за него?

— Маркизъ давно меня любитъ, но до сихъ поръ судьба была противъ насъ; отправляясь въ Гульгэтъ я было надѣялась, что моя мечта осуществится. Неожиданно встрѣтивъ на пути моемъ единственнаго человѣка, который можетъ обличить меня, я поняла, что счастіе для меня не существуетъ, и разсталась съ вѣрнымъ другомъ, не давъ ему слова, котораго онъ просилъ. Я не лгу, говоря вамъ, что я одна на свѣтѣ и обязана, во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, выказывать сдержанность и осторожность, несовмѣстимыя съ вашими частыми посѣщеніями.

— Другими словами, вы меня боитесь, — воскликнулъ Жакъ, — да, бойтесь, вы мнѣ это сказали при нашей послѣдней встрѣчѣ, и это было правда. Вы опасаетесь, чтобъ я не употребилъ во зло признаній, которыя вы мнѣ сдѣлали въ тиши исповѣдальни. Значитъ, вы считаете меня негодяемъ?

Сусанна печально покачала головой.

— Я считаю васъ тѣмъ, что вы есть, человѣкомъ, который, судя обо мнѣ на основаніи признанія, сдѣланнаго священнику, подумалъ, что я одна изъ тѣхъ женщинъ безъ стыда и чести, съ которыми ничего не стоитъ завязать романъ. Такъ какъ, у васъ въ рукахъ есть страшное оружіе противъ меня, вы должны бы быть святымъ, чтобъ не пустить его въ ходъ, еслибъ я своимъ отказомъ раздражила страсть, которую вы обнаружили, сами того не замѣчая.

— Вы приписываете мнѣ отвратительные разсчеты.

— Вамъ ли упрекать меня въ этомъ? Зачѣмъ вы искали свиданія со мной, послѣ нашей случайной встрѣчи въ Гульгетѣ? Вспомните, когда я узнала васъ, вы проповѣдовали слово Божье; теперь, забывъ свою священную миссію, свои обязанности, обѣта, вы говорите мнѣ о чувствѣ, которое въ устахъ другого оскорбило бы меня, а въ вашихъ пугаетъ! Какъ хе мнѣ не вѣрить въ разсчетъ, существованіе котораго вы отрицаете? Мы съ вами знали, что я въ вашей власти, что однимъ словомъ вы могли погубить меня; мнѣ сказали, что вы дружны съ Орели Шеренъ, которая, говорятъ, со времени своего оправданія не перестаетъ розыскивать преступника; какъ же мнѣ не бояться, чтобъ она не попыталась вырвать у васъ имя, извѣстное только вамъ? Кто знаетъ, не выдали ли вы его ей?

— Довольно, — надменно прервалъ ее Какъ: — вы женщина и я не могу потребовать отъ васъ удовлетворенія за оскорбленіе, котораго не снесъ бы ни отъ кого. Повѣрьте, воображеніе ваше увлекаетъ васъ за предѣлы возможнаго, выставляя меня въ вашихъ глазахъ существомъ, достаточно презрѣннымъ, достаточно падшимъ, чтобы прибѣгнуть къ подобнымъ средствамъ. Предположенія ваши и несправедливы и оскорбительны, съ вашей стороны большая неосторожность сообщать мнѣ ихъ. Какъ непослѣдовательны женщины! Вы меня боитесь и вы же сами указываете мнѣ путь, который я долженъ бы былъ избрать, чтобы достичь цѣли моихъ желаній, еслибъ разсудокъ мой совершенно помутился подъ вліяніемъ моихъ чувствъ къ вамъ. Успокойтесь, вамъ нечего меня бояться. Совѣсть еще упрекнетъ васъ, когда, узнавъ меня ближе, вы сознаетесь, что судили обо мнѣ несправедливо.

— Я ничего такъ не желаю какъ убѣдиться, что ошибаюсь.

— Какъ же мнѣ убѣдить васъ, если вы прогоните меня отъ себя? — воскликнулъ Жакъ. — Я знаю, что я отверженный, что монахи возбудили противъ меня общественное мнѣніе. Но какъ поступили бы* они сами, эти строгіе судьи, еслибъ передъ ними, среди монашескихъ подвиговъ, предстали, въ лицѣ прелестной женщины, невѣдомыя радости, отъ которыхъ они отказались, не узнавъ ихъ? Что же касается до меня, я не захотѣлъ лгать, не захотѣлъ измѣнить своимъ обѣтамъ, сохранивъ одежду, которая позволяла бы думать, что я имъ вѣренъ. Я мужественно призналъ свою слабость, вотъ мое преступленіе.

— Чего-жъ вы ждете отъ меня? — кротко спросила она.

— Немного сочувствія, позволенія иногда видать васъ. Чего вамъ бояться? Злобныхъ толкованій? Я обязуюсь окружить наши отношенія непроницаемой тайной. Моей докучливости? Но, теперь когда я узналъ, что сердце ваше несвободно, чувство мое возвисится, очистится, приметъ братскій характеръ.

Она не могла не улыбнуться при этихъ словахъ.

— Желаю, чтобъ вы не ошиблись, — сказала она. — Что бы ни случилось, я не хочу мѣшать вамъ видѣть меня. Если вы меня обманываете, если вы преслѣдуете другую цѣль, а не желаете найдти во мнѣ друга, если, по вашей винѣ, со мной случится несчастіе…

— Не доканчивайте, не сомнѣвайтесь въ моей искренности.

— Я вамъ вѣрю, я хочу вамъ вѣрить. Если уже вы поселились въ этомъ краю, живите здѣсь. Пока я одна, я васъ всегда приму, когда бы вы меня ни навѣстили. Но еслибы какія-нибудь непредвидѣнныя обстоятельства заставили меня уѣхать или попросить васъ прекратить ваши посѣщенія, я жду отъ варъ полнѣйшей покорности. Обѣщаете?

— Обѣщаю. Подвергните меня испытанію, требуйте отъ меня мертвъ…

— Жертвъ, говорите вы; одной я потребую теперь же. Эта женщина, съ которой вы дружны…

— Орели?

— Да, Орели Шеренъ, — мнѣ было бы непріятно думать, что вы говорите ей то же, что мнѣ.

— Я ея уже давно не видалъ. Клянусь вамъ, что болѣе ее не увижу, и это мнѣ ничего не стоитъ.

Съ этимъ они разстались, довольные другъ другомъ.

IX.

Они видались каждый день. Сусанна успокоилась, понявъ, что самая страсть Жака служитъ ей порукой ея вліянія надъ нимъ. Онъ становился ей симпатиченъ. Ей пріятно было принимать его, бесѣдовать съ нимъ, забывать его прошлое, видѣть въ немъ просто умнаго, высоко-образованнаго человѣка. Ореганъ жилъ изо дня въ день, повидимому, довольный своей судьбой. Въ будущее онъ не заглядывалъ. Жизнь его преобразилась. Въ Парижъ онъ ѣздилъ рѣдко, по дѣламъ, и то на нѣсколько часовъ; съ Орели не видался, на письма ея не отвѣчалъ. Ничто, кромѣ Сусанны, его не занимало. Она всецѣло владѣла имъ. Графиня часто совершала длинныя прогулки, цѣлью которыхъ обыкновенно быль лѣсъ въ Рамбулье. Съ своей золотистой листвой, пожелтѣвшимъ мохомъ, длинными аллеями, освѣщенными блѣднымъ солнцемъ, лѣсъ такъ и сіялъ. Блѣдные полевые цвѣты издавали сладкій ароматъ, сухіе листья, падая съ деревъ, ложились на землю, образуя коверъ, сѣроватый фонъ котораго отливалъ изумрудомъ и мѣдью. Лѣсное эхо отличалось металлической звучностью. Въ самой срединѣ лѣса, въ трехъ километрахъ отъ замка, разстилался обширный прудъ. На берегу его, на темномъ фонѣ лѣса, выдѣлялся крытый красной черепицей домикъ лѣсника, съ своимъ бѣлымъ фасадомъ и деревянными, украшенными рѣзьбой, балконами, обвитыми виноградной лозой и уже увядшими розами. Сусанна издавна любила это убѣжище, затерянное среди лѣса. До встрѣчи съ Ореганомъ она часто ѣздила сюда то одна, то съ кѣмъ-нибудь изъ своихъ рѣдкихъ гостей, выходила изъ экипажа у домика лѣсника и углублялась въ лѣсъ. Среди торжественнаго безмолвія она думала о настоящемъ, о будущемъ. Здѣсь она страдала и плакала. Теперь, когда намѣренія Жака ее болѣе не смущали, она сюда же приносила свои ожившія надежды, свою вѣру въ близкое счастіе.

Жакъ зналъ объ этихъ прогулкахъ, но не смѣлъ просить у нея позволенія ее сопровождать; разъ онъ, какъ бы случайно, попался ей на-встрѣчу верхомъ. Они раскланялись, и только. На другой день онъ въ теченіе нѣсколькихъ минутъ ѣхалъ рядомъ съ ея экипажемъ и разговаривалъ съ нею. Она нашла его общество пріятнымъ и дала ему это понять. Съ этого дня онъ привыкъ сходить съ лошади, когда она выходила изъ коляски, и гулять съ нею, прогулки эти составляли его жизнь. Онъ разсказывалъ ей свое прошлое, описывалъ свою благочестивую юность, встрѣчу съ Ла-Шене, поступленіе въ монастырь, ораторскіе успѣхи и наконецъ переворотъ, произведенный въ его жизни ею. Говорилъ также о своихъ отношеніяхъ къ Орели, стараясь ихъ оправдать. Могъ ли онъ жить одинъ, безъ друзей, безъ любви, когда свѣтъ подавлялъ его презрѣніемъ, не естественно ли, что его тронула благодарная привязанность Орели? Но какъ скоро онъ убѣдился, что подъ этой привязанностью скрывается западня, онъ порвалъ съ ней, не желая выдать тайны, которая умретъ съ нимъ.

Все это говорилось просто, но горячо. Сусанна слушала и приходила къ убѣжденью, что онъ лучше своей репутаціи. Она знала, что онъ несчастливъ, и жалѣла его. А онъ, убаюканной этой добротой, увлекся до того, что счелъ ее признакомъ любви. Онъ упивался ея красотой и уже начиналъ мечтать о счастіи.

Она, своимъ довѣрчивымъ и ласковымъ обращеніемъ, поддерживала его въ этомъ заблужденіи.

---

Былъ конецъ ноября, а Ореганъ, подъ предлогомъ охоты, все еще жилъ въ деревнѣ. Однажды онъ получилъ записку отъ Сусанны, въ которой она просила его зайдти къ ней послѣ обѣда; утромъ этого дня онъ былъ у нея, по заведенному порядку, но его не приняли. Въ назначенный часъ онъ явился въ замокъ. Его ждали. Слуга ввелъ его въ гостиную, смежную съ комнатой графини, освѣщенную двумя лампами. Сусанна, въ темномъ, шерстяномъ платьѣ, сидя у бюро, разбирала бумаги.

— Позвольте мнѣ продолжать это занятіе, — сказала она когда Ореганъ вошелъ: — я тороплюсь, къ счастью это не мѣшаетъ мнѣ разговаривать. Знаю, что вы были сегодня утромъ, но я не могла васъ принять; надѣюсь, что вы на меня не сердитесь.

— Вы были нездоровы? — спросилъ Жакъ, садясь возлѣ нея.

— Нездорова, нѣтъ, озабочена. Я была въ Парижѣ, откуда только-что вернулась. Но дѣло не въ томъ, я должна сообщить вамъ одну новость, которой даже отецъ мой не знаетъ.

— Какую новость? — тревожно спросилъ онъ.

Сусанна встала, сдѣлала шагъ по направленію къ нему и остановилась. Тутъ только онъ замѣтилъ, что она очень блѣдна и что руки ея дрожать.

— Цѣлыхъ два мѣсяца вы твердите мнѣ, что вы мой другъ, — сказала она. — Узнайте же первый, что я выхожу замужъ.

— Вы, вы! — воскликнулъ онъ, быстро поднимаясь съ мѣста.

Она торопливо продолжала:

— Вы знаете, что я уже много лѣтъ люблю маркиза дю-Сомре. Онъ потребовалъ исполненія давняго обѣщанія, потребовалъ въ такихъ выраженіяхъ, которыя не позволяли мнѣ отвѣтитъ ему отказомъ, если я не хотѣла порвать съ нимъ окончательно. Сегодня мы видѣлись въ Парижѣ, гдѣ онъ былъ проѣздомъ; черезъ мѣсяцъ я буду его женой. Завтра утромъ я возвращаюсь въ Парижъ, куда меня призываютъ приготовленія въ свадьбѣ, и не хотѣла уѣхать, не простясь съ вами.

— Это — милое вниманіе, за которое я вамъ очень благодаренъ, — насмѣшливо сказалъ Жакъ, когда она замолчала.

Сусанна со страхомъ смотрѣла на него, выраженіе лица его ее пугало.

— Вы уѣзжаете, — продолжалъ онъ: — а я? что станется со мной?

— Я васъ не понимаю.

— Такъ я выражусь яснѣе. Я васъ люблю, люблю какъ безумный, любовь эта началась не со вчерашняго дня, изъ-за нея бѣжалъ я изъ монастыря, попралъ свои обѣты. Потому что я васъ любилъ и отчаялся васъ встрѣтить, влачилъ я свою опозоренную жизнь. Встрѣтивъ васъ, я поселился здѣсь, радуясь каждой вашей улыбкѣ, какъ нищій радуется подаянію. И теперь, когда вся жизнь моя сосредоточилась въ васъ, когда я пожертвовалъ всѣмъ достоинствомъ, дарованіями, угрызеніями совѣсти, почестями, удовольствіями, чтобъ превратить ихъ въ подножіе для васъ, моего кумира, вы хотите уѣхать, покинуть меня. Да развѣ это возможно!

— Такъ вотъ какъ вы держите слово, — съ горькой и надменной улыбкой сказала графиня. — Помните, я честно вызвала васъ на объясненіе. Вы такъ краснорѣчиво увѣряли меня въ чистотѣ вашихъ намѣреній, что я растрогалась. Я предложила вамъ свою дружбу, но подъ однимъ условіемъ, которое вы торжественно приняли. Вы обѣщали покориться, еслибъ непредвидѣнныя обстоятельства заставили меня разстаться съ вами. Часъ этотъ насталъ, я напоминаю вамъ ваше обѣщаніе.

— Не въ моей власти сдержать его. Вы заставили меня его забыть. Цѣлыхъ два мѣсяца вы опьяняли меня. Я васъ люблю, вы не можете меня покинуть.

— Опомнитесь, не наказывайте меня за мое состраданіе къ вамъ, доказавъ мнѣ, что вы его недостойны. Если вы меня любите, то поймите, что покорность, которой я отъ васъ требую, будетъ самымъ краснорѣчивымъ доказательствомъ этой любви.

— Избавьте меня отъ вашихъ совѣтовъ, — сурово отвѣтилъ онъ. — Я васъ люблю, не протестуйте. Что суждено, то и случится. Не знаю, полюбите ли вы меня, будете ли вы моею, но знаю одно, что вы никогда не будете принадлежать другому.

— Довольно, — воскликнула она. — Сколько я понимаю, вы желаете помѣшать моему браку. Желала бы я знать, какъ вы это сдѣлаете? — Онъ молчалъ, она продолжала: — Ваше беесиліе равняется вашей низости, и я васъ не боюсь. Уходите, не заставьте меня выгнать васъ изъ моего дома.

— А вы не доводите меня до крайности, — прошепталъ Жакъ. — Вы когда-то сказали мнѣ, что вы въ моей власти. Не заставьте меня это вспомнить; не искушайте меня…

— Негодяй, — сказала Сусанна, — вы хотите заставить меня купить ваше молчаніе. Чтожъ, такъ какъ я въ вашей власти, разбейте мою послѣднюю надежду. Это будетъ лишняя низость, но она не заставить меня склонить голову передъ вами. Даже, чтобъ спасти мое счастіе, я не прибавлю новаго преступленія къ прежнему. Я васъ болѣе не удерживаю, идите — выдавайте меня. — Она позвонила, вошелъ лакей.

— Проводите, — сказала графиня.

X.

Жакъ вышелъ изъ замка черезъ полчаса послѣ того, какъ переступилъ его порогъ. Только полчаса! Ему казалось, что прошла цѣлая вѣчность. Все, все погибло. Страшныя, горькія мысли тѣснились въ головѣ его. Ночь давно уже спустилась на землю, а онъ и не думалъ возвращаться домой; вздохи, восклицанія срывались съ губъ его, рыданья разрывали грудь, чистый образъ любимой женщины носился передъ глазами…

Когда онъ наконецъ вошелъ къ себѣ въ садъ, то, къ крайнему своему удивленью, увидалъ у подъѣзда карету.

— Что вы здѣсь дѣлаете? — спросилъ онъ у кучера.

— Жду даму, которую привезъ изъ Рамбулье, съ желѣзной дороги.

Онъ вошелъ къ себѣ, озадаченный этимъ отвѣтомъ; слуга, снимавшій съ него пальто, объявилъ:

— Г-жа Шеренъ дожидается въ гостиной.

Онъ быстро вошелъ. Орели дремала въ креслѣ у камина. Жакъ дотронулся до ея руки, она проснулась и улыбнулась.

— Наконецъ-то, я жду васъ цѣлый часъ и задремала. — Она проткнула ему руку, прибавивъ: — очень рада васъ видѣть, хотя захожу васъ очень блѣднымъ для человѣка, живущаго въ тиши полей.

— А я очень удивленъ вашимъ посѣщеніемъ, — холодно отвѣтилъ онъ. — Что привело васъ сюда?

— Желаніе васъ видѣть, угнать, почему вы такъ внезапно отдалились отъ меня; я исполнила это желаніе, какъ только узнала, гдѣ вы находитесь.

— Но кто вамъ сказалъ?…

— Это мое дѣло, а не ваше; вопросъ вашъ нескроменъ. Я захотѣла открыть ваше убѣжище и открыла.

— Такъ вы пріѣхали только съ цѣлью удовлетворить ваше любопытство? — сказалъ Ореганъ.

— Я пріѣхала спросить у васъ отчета въ вашемъ поведеніи, — отвѣтила она довѣрчивымъ тономъ. — Отчего вы уѣхали изъ Трувилля, не предупредивъ меня? Отчего не отвѣчали на мои письма?

— Я уѣхалъ изъ Трувилля, не предупредивъ васъ, потому что вы были окружены поклонниками и вамъ было не до меня. Съ тѣхъ поръ событіи, не зависящія отъ моей воли, наполнили мою жизнь, удерживали меня вдали отъ Парижа, не позволяли мнѣ ни быть у васъ, ни писать вамъ.

— И только?

— Только.

— Значитъ наши добрыя отношенія возобновятся, мы снова будемъ друзьями.

— Развѣ мы перестали ими быть? — спросилъ онъ.

— Боюсь, что такъ, но вы можете доказать мнѣ, что я ошибалась.

— Какимъ образомъ?

— Если будете навѣщать меня.

— Это невозможно, условія моей жизни измѣнились.

— Прекрасно, я знаю, что хотѣла знать, — сказала Орели, вставая: — меня не обманули, вы не желаете разставаться съ вашей любовницей, графиней Валлорисъ.

— Вы лжете! — воскликнулъ онъ, пораженный.

— Да, да, отрекайтесь. Вы въ правѣ это дѣлать, а я въ правѣ остаться при своемъ убѣжденіи. Что-жъ, вы также станете отрицать, что графиня живетъ въ двухъ шагахъ отсюда, что вы видитесь съ нею каждый день, совершаете вмѣстѣ длинныя прогулки, что вы ее любите?

— Женщина, которую вы подозрѣваете — святая, — пробормоталъ онъ.

— Святая? разсказывайте это другимъ, а не мнѣ. Я знаю ей цѣну, вашей цѣломудренной Сусаннѣ, все знаю, недаромъ она мнѣ врагъ, ей я обязана своимъ арестомъ, она совершила преступленіе, за которое меня преслѣдовали. Ваша святая убила своего мужа.

При этихъ словахъ Жакъ пошатнулся.

— Вы съ ума сошли! — прошепталъ онъ.

— У меня есть неопровержимыя доказательства. Чтобъ собрать ихъ, нужно было время, терпѣніе, но я поклялась розыскатъ убійцу и отмстить ему. Я на все пошла, прикинулась, что люблю человѣка, у котораго надѣялась вырвать необходимыя свѣдѣнія, и это мнѣ удалось. Я узнала, что за нѣсколько времени до моего оправданія графиня Валлорисъ исповѣдовалась вамъ, потомъ къ вамъ писала и вы вторично съ нею видѣлись, зная также, что вы полюбили вашу духовную дочь, а она по царски вознаградила васъ.

Она стояла у дверей въ шляпѣ, съ плащемъ на рукѣ и улыбкой удовлетворенной мести на лицѣ. Ореганъ слушалъ ее, не прерывая.

— Что вы думаете дѣлать? — спросилъ онъ.

— Сама не знаю.

— Отвѣтъ этотъ васъ спасаетъ. Если бы вы продолжали угрожать, вы не вышли бы отсюда.

— Вы бы меня убили? — спросила она тономъ сомнѣнія, хотя поблѣднѣла какъ смерть.

— Какъ убью, если съ графиней Валлорисъ случится какое-нибудь несчастіе. Я люблю ее, вы не ошиблись, и хотя она сейчасъ выгнала меня изъ дому, хотя она вторично выходитъ замужъ, я такъ люблю ее, что съумѣю отстоять ея спокойствіе при жизни, ея память послѣ смерти. Знайте это и откажитесь отъ мысли преслѣдовать ее вашей ненавистью. А теперь пропейте, я болѣе васъ не удерживаю.

Онъ отвернулся, чтобы скрыть волненіе. Орели хотѣла броситься къ нему, но взглянувъ на него, поняла, что все между ними кончено. Она вышла, сердито хлопнувъ дверью.

Скрыпъ колесъ по песку возвѣстилъ Орегану, что она уѣхала.

Прошло три дня. Жакъ жилъ въ полномъ уединеніи, страхи физически и нравственно. Самыя противорѣчивыя намѣренія зарождались въ умѣ его, оставаясь безъ исполненія. Онъ былъ безсиленъ, какъ побѣжденный на другой день пораженія. Онъ жаждалъ одного уединенія, боялся свѣта, Орели, самого себя, всего. Медленно тянулись длинные дни и безсонныя ночи. Послѣ одной изъ такихъ ночей онъ всталъ, совсѣмъ измученный, и сѣлъ писать по старой привычкѣ, ища въ работѣ минутнаго забвенія. Такъ просидѣлъ онъ съ часъ, потомъ всталъ, дотащился до окна, открылъ его и сталъ полной грудью вдыхать холодный воздухъ.

— Письмо изъ замка, — послышался за его спиной голосъ слуги.

Ореганъ схватилъ конвертъ, надписанный рукой Сусанны, распечаталъ, вырѣзка изъ газеты упала къ ногамъ его. Онъ ее поднялъ и прочелъ слѣдующее:

«Сильное волненіе въ высшемъ парижскомъ обществѣ. Со вчерашняго дня говорятъ обиняками объ обвиненіи, представленномъ прокурору сенскаго департамента противъ графини X. Полагаемъ, что не измѣнимъ обязательной, въ этихъ случаяхъ, сдержанности, препятствующей намъ назвать по имени эту аристократку, если напомнимъ, что мужъ ея умеръ отъ руки убійцы, два года тому назадъ, при обстоятельствахъ, тайны которыхъ не могли раскрыть всѣ изслѣдованія судебной власти. Если вѣрить слухамъ, преступникъ — сама графиня; обвинительница ея, — женщина, пользующаяся большой извѣстностью въ полу-свѣтѣ, — сама сначала арестованная въ качествѣ обвиняемой, была оправдана на судѣ лишь благодаря показанію монаха, снявшаго съ тѣхъ поръ рясу и часто показывавшагося съ нею прошедшей зимой. Всѣ помнятъ, что передъ судомъ монахъ заявилъ, что онъ узналъ истину отъ самого убійцы и отказался объявитъ ее, ссылаясь на неприкосновенность тайны исповѣди. Съ трудомъ можно повѣрить, чтобъ его сомнѣнія разсѣялись, чтобъ онъ присоединилъ къ своимъ прежнимъ ошибкамъ поступокъ, который честные люди всѣхъ странъ осудятъ съ одинаковой строгостью, давъ матеріалъ для обвиненія, которое дастъ судебной власти возможность дѣйствовать и прибавить новую, потрясающую главу къ этой драматической истеріи».

— Несчастная, она сдержала слово и отмстила и ей, и мнѣ, — прошепталъ Ореганъ.

Кривъ ужаса сорвался съ губъ его, когда онъ развернулъ записку изъ четырехъ строкъ, слѣдующаго содержанія:

"Поступокъ вашъ низокъ. Я умру и отвѣтственность за мою смерть вѣчно будетъ тяготѣть надъ вами. Не знаю, угодно ли будетъ Богу простить васъ, я же вамъ не прощаю.

"Сусанна".

XI.

Какъ безумный бросился Жакъ изъ дому. Въ замкѣ онъ своими разспросами перепугалъ всю прислугу, которая ничего не подозрѣвала, и въ сопровожденіи горничной графини и прочихъ слугъ подошелъ къ дверямъ ея спальни. Онѣ были заперты, Ореганъ постучался разъ, другой — молчаніе, попробовалъ отворить дверь — она не поддавалась, онъ ее выломалъ и вошелъ. Всѣ кинулись за нимъ. Комната была пуста, постель не сила.

— Поздно! — простоналъ Жакъ, прислонясь къ стѣнѣ, чтобы не упасть. Онъ вдругъ вспомнилъ, какъ во время одной изъ ихъ прогулокъ Сусанна, указывая ему на прудъ съ его поросшими ивнякомъ берегами и водяными лиліями, сказала: — «Какое прелестное мѣсто, чтобъ умереть! Придти сюда ночью, обратиться къ Богу съ послѣдней мольбой и броситься въ воду, глядя на звѣзда. Это была бы прекрасная развязка для сильнаго отчаянія».

— Она утопилась, — рѣшилъ онъ и сообщилъ свою мысль окружающимъ.

Сначала никто не вѣрилъ, однако управляющій пожелалъ сопровождать Жака; имъ подали верховыхъ лошадей и они поскакали.

Предчувствіе не обмануло Орегана; онъ вытащилъ изъ пруда бездыханное тѣло любимой женщины.

Мертвая Сусанна была прекрасна какъ спящая нимфа. Какъ положилъ ее въ лодку, которую нашелъ посреди пруда, и началъ грести, глядя на нее сквозь слезы, которыхъ не пытался удержать. Онъ говорилъ ей: «Если ты съ неба можешь читать въ душахъ, ты знаешь, что я неповиненъ въ твоей смерти, знаешь, что я не хотѣлъ испортить твою жизнь, разбить твое сердце, опозорить твое имя!»

Причалили къ берегу; отъ группы присутствующихъ отдѣлилось два человѣка. Одинъ, незнакомый Жаку старикъ, пошатнулся и упалъ безъ чувствъ на руки зрителей. Это былъ отецъ Сусанны. Другой, молодой человѣкъ, не смотря на свою скорбь, лучше владѣлъ собой, онъ схватилъ брошенное ему весло и держалъ лодку въ равновѣсіи, пока Ореганъ выходилъ изъ нея со своей ношей, а когда утопленницу положили на траву, сталъ на колѣни и поцѣловалъ ее въ лобъ.

Тутъ только Жакъ узналъ въ немъ маркиза дю-Сомре; онъ подошелъ къ нему и протянулъ ему руку. Маркизъ, не сказавъ ни слова, даже не взглянувъ на него, повернулся къ нему спиной. Шествіе двинулось. Жакъ, которому необходимо было обогрѣться и перемѣнить платье, остался въ домикѣ лѣсника. Онъ самъ не зналъ, спитъ онъ или бодрствуетъ. Черезъ нѣсколько часовъ онъ отправился въ замокъ и спросилъ маркиза по-Сомре; тотъ его принялъ въ библіотекѣ, стоя, и не предложилъ ему стула. Какъ попросилъ позволенія въ послѣдній разъ взглянуть на покойницу, маркизъ отвѣтилъ презрительнымъ отказомъ и сказалъ ему, что ему не мѣсто среди честныхъ людей.

Ореганъ не былъ трусомъ, но отчаяніе его было такъ велико, доказать его невинность было такъ трудно, что онъ даже не возмутился.

Къ себѣ онъ возвратился полу-сумасшедшимъ, разбитый горемъ, униженіями, безсильной злобой, бросился на полъ въ сильнѣйшемъ припадкѣ отчаянія и бѣшенства, кричалъ, плакалъ, рвалъ на себѣ волосы. За этимъ припадкомъ послѣдовалъ полнѣйшій упадокъ силъ, который продолжался нѣсколько дней.

Оправившись, онъ казался постарѣвшимъ на десять лѣтъ, лобъ покрылся морщинами, въ волосахъ показалась сильны сѣдина….

---

Въ монастырской церкви идетъ торжественная, вечерни, пасхальная служба. Согласно древнему обычаю, церковь въ этотъ день открыта для всѣхъ окрестныхъ жителей; толпа молящихся наполняетъ ее. По ту сторону рѣшетки монахи поютъ священные гимны, слышатся мелодичные аккорды органа. Цвѣти, которыми украшенъ престолъ, ярко выдѣляются на зеленомъ фонѣ лавровъ и пальмъ.

Въ темномъ уголку капеллы стоитъ на колѣняхъ какой-то человѣкъ, поза его выражаетъ страшную усталость. Что привело его сюда: утомленіе, привычка, отчаяніе? — онъ самъ не знаетъ. Одѣтъ онъ въ черное, волоса коротко подстрижены, онъ безъ бороды и безъ усовъ. Онъ плачетъ, но не молится.

Служба кончилась, богомольцы расходятся. Брать-привратникъ проходитъ, съ фонаремъ въ рукѣ, по опустѣлой церкви, и завидѣвъ человѣка въ углу, подходитъ къ нему.

— Пора уходить, — говоритъ онъ кротко.

— Я желалъ бы видѣть отца настоятеля, — слышится въ отвѣтъ.

При звукахъ этого голоса брать-привратникъ вздрогнулъ, поднялъ фонарь въ уровень съ лицомъ говорившаго, вскрикнулъ и быстро исчезъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ возвратился съ настоятелемъ.

— Это я, — прошепталъ Жакъ.

— Жакъ Ореганъ, вы заслужили отлученіе отъ церкви, вы не можете оставаться въ этомъ святомъ мѣстѣ.

Ореганъ падаетъ на колѣни и шепчетъ:

— Отецъ мой, не гоните меня, я не знаю куда укрыться.

Настоятель колеблется, но вспомнивъ утѣшительныя слова Христа, что «на небѣ болѣе радуются объ одномъ грѣшникѣ кающемся, чѣмъ о девяноста девяти праведникахъ, не имѣющихъ нужды въ покаяніи», беретъ его за руку и уводить за собой.

---

Побывавъ въ Римѣ, Жакъ получилъ отпущеніе грѣховъ, но на тяжкихъ условіяхъ. Доминиканскій уставъ нашли слишкомъ легкимъ для него и послали кающагося монаха въ монастырь траппистовъ, въ Сардиніи. Стоить обитель эта на скалѣ, точно крѣпость. Монахи, большинство которыхъ составляютъ итальянцу, занимаются воздѣлываніемъ виноградной лозы и разведеніемъ козъ. Отецъ Ореганъ, дѣля ихъ жизнь, раздѣляетъ съ ними и вѣчное, уставомъ имъ предписанное, молчаніе. Онъ лишенъ даже прогулокъ, такъ какъ дороги, окружающія монастырь, почти непроходимы. Онъ ничего не видитъ, кромѣ узкихъ келій съ доской вмѣсто кровати, кромѣ огорода, да моря.

Здѣсь живетъ онъ забытый, но не счастливый. Вѣра не снизошла въ его душу. Онъ хотѣлъ бы вѣрить, но не можетъ. Хотѣлъ бы забыть прошлое, но оно постоянно воскресаетъ. Вѣчно видитъ онъ передъ собой Сусанну, пробуетъ молиться, но молитва, сходящая съ устъ его, его не облегчаетъ: она не исходить изъ сердца.

На него находятъ минуты изступленія, онъ стремится убѣжать изъ этого безмолвнаго монастыря, зажить общей жизнью, искатъ забвенія, но вспомнивъ жалкую развязку своей первой попытки, боясь насмѣшекъ и презрѣнія свѣта, остается въ ненавистномъ уединеніи.

О. П.

"Вѣстникъ Европы", № 10, 1882