Владимир Азов.
Рассказ старого антрепренера
править
«Саломею» Уайльда нам не разрешила драматическая цензура. Мы переделали ее в «Царевну», не столько Уайльда, сколько нашего суфлера Звездича. Цензура разрешила, но не разрешил г. Пуришкевич. «Царевну» мы переделали в «Пляску семи покрывал», не столько нашего суфлера Звездича, сколько студента, который переписывает у нас роли. Г. Пуришкевич разрешил, но не разрешил г. Меньшиков. Тогда мы переделали «Пляску семи покрывал» в русскую бытовую пьесу «Олимпиада» (в скобках — «Липочка»), и уж переделывали все сообща: я, жена моя Каменева-Горская, суфлер наш, Звездич, резонер Максудов-Кречетов и комическая старуха Горева 2-я.
И что же вы думаете? Не разрешили! Драматическая цензура разрешила, г. Пуришкевич разрешил, г. Меньшиков разрешил, а явился какой-то — Бог его знает, кто он такой, союзник, что ли, тоже — сказал veto через «ять» и не разрешил.
— Не могу, — сказал, — дозволить, чтобы играли «Олимпиаду», потому что это оскорбительно для русского народа.
Мы уж ему и в буфете подносили, и в ресторан водили угощать. Пить — пил, а разрешить — не разрешил.
— Присяга, — сказал, — не позволяет разрешить.
Какая у них странная, у этих союзников, присяга!
Конечно, мы махнули рукой на Уайльда. У нас ведь не Художественный театр — нам пить-есть надо. Стали готовить пьесочку одну. Довольно известная пьеса — «Вечерняя заря».
Приготовили честь-честью, две репетиции даже сделали, костюмчики выписали самые лучшие, поставили на афишу.
Можете себе представить, — название ли публике понравилось или что другое (признаться, я таки каждый акт отдельно озаглавил, и довольно "эффектно), но только до начала спектакля еще целых три часа, а в кассе уже рублей семьдесят денег.
Великолепно! Хожу, руки потираю.
И вдруг телеграмма:
«Потрудитесь „Вечернюю зарю“ снять. Крушеван»
Можете себе представить? Цензуровали пьесу по всем инстанциям, а Крушевана вдруг пропустили. Натурально, человек обиделся. Человек видный, человек властный, одно слово — бессарабец, и вдруг без его спроса пьесу ставят.
Мы ему срочную с оплаченным ответом. Ждем-пождем — ответа никакого.
Пришлось снять и деньги вернуть обратно. Живые денежки — семьдесят рублей, да еще с хвостиком…
Стали готовить «Стены» Пайденова. Известный русский писатель. Послали телеграммы Пуркшкевичу, Меньшикову, Крушевану; того союзника неизвестного, который «Олимпиаду» снял, на генеральную репетицию пригласили. От всех получили согласие. Вдруг, — можете себе представить, — от какого-то Ярмонкина письмо, даже не оплаченное маркой:
«Я, — пишет, — в качестве автора „Писем идеалиста“, не могу разрешить постановки пьесы, проповедующей разврат».
Наши все загалдели:
— Какой такой Ярмонкин! Не знаем никакого Ярмонкина! Наплевать на Ярмонкина!
Им, конечно, наплевать, но вы в мое войдите положение. А вдруг этот Ярмонкин — значительное лицо? Может, он с кем знаком? И, наконец, ежели письменно запрещает и даже маркой письма не оплачивает — значит, имеет власть запретить.
Конечно, я снял пьесу. Не мог же я рисковать всем. Разве нынче знаешь, кто имеет власть, и кто не имеет?
— Ребята, — сказал я нашим, — плюнем-ка мы на всю эту новейшую драматургию, черт ее побери. От нее одни неприятности! Обратимся мы лучше вспять — к доброй старой мелодрамочке. Уж этого никто не запретит.
И назначил я к постановке пьесочку «За монастырской стеной».
Все разрешили. Ярмонкину я на ответ вместо одной марки три приложил. Он ответил открыткой: «Разрешаю». Неизвестный союзник — тот даже одобрил:
«Вполне, — сказал, — хорошая пьесочка». Ну-с, я воспрянул духом. И вдруг, — можете себе представить, — не более, как за полчаса до спектакля, телеграмма:
«Не разрешаю касаться монастырских порядков. Антрепренеру Вавилову и всей труппе его анафема. Иеромонах Ексакустодиан».
Теперь вы понимаете, батенька, почему я бросил театр и открыл кинематограф?
Отдел «Скверные анекдоты»
Влад. Азов. Цветные стекла. Сатирические рассказы. Библиотека «Сатирикона». СПб.: Издание М. Г. Корнфельда. Типография журнала «Сатирикон» М. Г. Корнфельда, 1911.