Писатели чеховской поры: Избранные произведения писателей 80—90-х годов: В 2-х т. — М., Худож. лит., 1982.
Т. 1. Вступит. статья, сост. и коммент. С. В. Букчина.
Из молодых, но ранний (Очерк)
Сновидения
Из записок иностранца о России
Под Новый год
Я и околоточный надзиратель
Исследование страны, «куда Макар телят не гонял»
Язык поэтов
Декадентская проза (Отрывки современной беллетристики)
Сокращенные либретто
Теплый весенний вечер угасал… Под косыми лучами заходящего солнца березовая аллея рисовалась и темно-зелеными, и огненно-золотистыми пятнами кружевной листвы на ярко-голубом фоне неба… Доносился аромат распустившейся сирени…
На скамейке сидела молоденькая девушка-брюнетка с короткими вьющимися волосами и рассеянно глядела в книгу… Ее мысли носились далеко…
Песок аллеи заскрипел. Показался молодой человек с пробивающимися усиками, одетый франтом, в модных синих брюках, в pince-nez, в широкой соломенной шляпе…
Девушка вскочила со скамейки и вся зарделась.
— Сережа… Сергей Павлович!.. Как вы долго не были… Я думала — больны… — радостно говорила она, сжимая ему руку и глядя в глаза.
— Экзамены, Маня, вы знаете… Ну, теперь, слава богу, с правоведением развязался… покончил… Ваша тетушка дома?..
— У всенощной…
— А что же вы, Маня, не пошли?
— Не хотелось… Сядемте здесь…
Они сели. Он сказал «уф» и, сиявши шляпу, обмахивался надушенным носовым платком. Они молчали.
— Что это вы читали, Маня? — спросил он, указывая на книгу.
— Лермонтова… стихи…
— Охота вам всякие пустяки читать, — заметил он. Они опять молчали.
— Сережа… — начала она.
Они росли почти вместе. Но теперь ей неловко было называть его по-прежнему «Сережа»: теперь он — «большой».
— Сергей Павлович!.. Вы редко у нас бывали в последнее время…
— Занятия все…
И он опять сказал «уф», точно страшно устал. Между нами — «занятия» большею частью происходили у Доротта или Дюссо1.
— Что же вы, Маня, соскучились обо мне? — шутливо прибавил он.
— Да… — сказала она и опять покраснела. Он улыбнулся.
Она была так рада, что вот он здесь, говорит с ней. Ей было хорошо… Он глядел на нее. Весенний воздух будил нежные чувства. Ему показалось таким милым это знакомое скромное личико, всегда ласковое… эти чуть приподнятые темные брови, придававшие девушке вид наивного недоумения… и ямочки на розовом бархате полных, почти детских щек… и эти перламутрово-белые зубки… полуоткрытый румяный ротик…
Он знал, что им надо скоро расстаться. Ему стало как будто чего-то жаль…
— У вас сирень, Маня… Рано она нынче распустилась…
— Да… Хотите?.. Я у соседей сорвала…
— Напрасно, Маня, — строго заметил он. — Конечно, это не кража… но все-таки это деяние, несомненно, подходит под понятие самовольного пользования чужим недвижимым имуществом, наказуемого по статье сто сорок пятой устава о наказаниях.
Маня взглянула на него с удивлением и бросила ветку,
— Как вы странно стали говорить, Сергей Павлович, — заметила она. — Точно полицейский…
— Помилуйте!.. Что же общего между юристом и полицейским?..
Он хотел обидеться, но раздумал: ведь они скоро расстанутся. Он взял ее за руку и тихо сказал:
— Маня… А ведь я уезжаю…
— Куда? — с испугом спросила она, даже сжимая его руку от волнения.
— Далеко… в провинцию… Ваша тетушка выхлопотала мне место товарища прокурора…
Она грустно молчала.
— Надо же начинать карьеру, — продолжал он. — Ну, и жалованье около двух с половиною тысяч…
— Кто же этот прокурор — ваш товарищ? Как вы с ним познакомились?
— Это не то совсем, Маня… Он мне вовсе не товарищ… Должность такая в суде… Обвинять…
— Всех обвинять? — с недоумением спросила Маня.
— Ну да; то есть кто предан суду… Закон, правда, предоставляет прокурору отказаться на суде от обвинения… Так и делают иногда либеральные прокуроришки, из университетских… Я не буду… С какой стати?.. Уж раз судебная палата, высшая инстанция, предала суду — значит, есть же основания…
Маня не совсем понимала, что он говорит про инстанцию; но чувствовала, будто он говорит что-то не совсем хорошее.
— Как же это? — горячо заговорила она. — Всех!.. А если он не виноват?.. И вы сами сознаете это… И потом вообще… ведь это страшно — делать всегда так, чтобы человека в тюрьму… или на каторгу… на целую жизнь… Это ужасно!…
— Но если он совершил уголовное правонарушение, Маня?
— Что же… Он — «несчастный»… Знаете, как народ говорит… — с жаром убеждала Маня. — Убийство там или другое… разве он виноват?.. Он больной… Разве может здоровый человек?..
Вновь испеченный товарищ прокурора вскочил с места…
— Я много думала о преступниках, — продолжала свое Маня. — Или вот украл… Ну, когда ему есть было нечего?.. Потом, его не воспитывали… И родители у него бедные, необразованные, грубые… Он не сам виноват… Он…
— Марья Васильевна! — строго перебил ее Сергей Павлович. — Довольно-с!.. Я вижу… вижу… понимаю… Я достаточно проницателен… Не развивайте своих теорий… Я, как представитель закона, не имею права дольше слушать вас… Вы отрицаете весь общественный строй… Страшусь назвать вас настоящим именем… Так вот этот студент с уроками математики!.. Хороша математика… Мне жаль вашей тетушки… и мы росли вместе… А то, по-настоящему… я был бы обязан донести о вас… Прощайте… одумайтесь, пока не поздно… Поклон вашей тетушке…
И он важно удалился, скрипя по песку аллеи. Она грустно поникла головой. В конце аллеи мелькнули синие брюки.
Ей отчего-то живо, живо вспомнилось, как он и она, еще так будто бы недавно, играли в пятнашки…
Солнце закатилось… Потянулся розовато-серый полумрак… Голубое небо бледнело… Верхушки древесной листвы вспыхнули огнисто-пурпурным румянцем…
Маня плакала…
Грот какой-то. Много деревьев с красивыми, широкими листьями. И все розово, розово, розово. Розовый свет, мягкий, чуть мигающий, будто электрический, только розовый. Тепло и пахнет духами…
Посредине большой стол накрыт. Фрукты всякие — и виноград, и персики. А в вазочке горка конфект. И шоколадные есть. Может быть, с ликером! И тянушки!.. Попробовать разве?.. Никого нет… Без спроса неловко… Попробовать разве?..
Она подошла к столу и только что хотела взять тянушку, появился херувим. В белой длинной одежде, волосы белокурые, пробор посредине, крылья. Подошел близко, близко… Крылья мягкие такие… И будто кольдкремом от него пахнет… А сам улыбается ее смущенью…
Она отвернулась… Потом глядит исподлобья — у херувима усы черненькие… и мундир гусарский… А лицо его близко, близко… и все улыбается… Она вся вспыхнула… Рука обвивает… гусар целует, целует… И хорошо, и страшно, и досадно… а гусар все целует…
— Довольно! — крикнула она и проснулась, с пылающими щеками, с сильно бьющимся сердечком…
Что за черт! мундир какой-то одет… Фалды, воротник с галуном, фуражка форменная, и на околыше буквы «с. л.». Что за черт!..
Стыдно по улице идти!.. Мальчишки уличные заметили, бегут сзади, пальцами показывают и кричат: «Усь, усь! Столичный литератор! Столичный литератор!»
А старики у ворот стоят и снисходительно улыбаются проказам ребят…
Прибавить шагу… Вот положение! не отстают!.. Бежать надо… Вон навстречу пробежал по другой стороне улицы такой же господин с такой же свитой… Верно, тоже литератор… Сконфуженная какая физиономия…
Хохот на улице… Бежать надо, бежать…
— Куда? — раздался грозный голос. Глядит, стоит усач.
— Я… я… так бежал… вперед…
— Что-о? вперед?.. Пожалуйте в участок для составления протокола… Да вот, кстати, у вас под мышкою бумаги сверток: верно, новая статейка — посмотрим, посмотрим, любопытно…
— Да помилуйте, какое вы имеете право!
— А-а! р-рассуждать!! — И он свистнул.
Свист все громче, громче, пронзительнее… и в свисте слышится дикий хохот… Темно стало… ни зги не видно… Голова закружилась… И вдруг будто кто-то схватил… чьи-то руки… и чувствует он, что несется, несется куда-то… подбрасывает его, будто на кочках… и точно чей-то ус надоедливо щекочет щеку…
А свист все пронзительнее… ухо режет… а хохот все громче, все наглее… Тьма… душно… масла деревянного запах… душно… воздуху нет… Задыхается…
И он проснулся, обливаясь холодным потом.
— Жупел, положительно жупел! — думала она, вся дрожа от страха.
Перед нею на полу сидел карапузик, весь в темной шерсти, с большим животом, с козлиными кривыми ногами, голова баранья…
— Ишь, глазищи зеленые… так и сверкают… Пост, а он яйца лопает, окаянный!..
Облупил и трескает. Уставился в нее глазищами. Она хочет двинуться, уйти — боится. Хорошо еще, что страшными словами перестал пугать. Лучше смирно сидеть, не дразнить его…
А он-то все яйца облупливает и трескает! Потом стал в нее скорлупой кидаться. И сам смотрит, что-де она на это скажет; а она молчит, боится… Решила лаской взять.
— Жупел! — говорит… — Жупеленька! Хороший ты мой, гладкий!.. Отпусти ты меня, бедную!.. Вот шел бы к Матрене Савишне, она безбожница, она с приказчиками шуры-муры заводит… Попугай ты ее хорошенько…
А жупел как улыбнется, а ртище у него громадный, и начал он опять:
— Геенна! геенна огненная!.. Кимвалы… Синедрион!.. Цимбалы!.. Архитектура!.. Кафедра!.. Кедр ливанский!..
— Голубчик, миленький, перестань! — взмолила купчиха «жупела», обливаясь холодным потом.
А «жупел» защелкал зубами, изо рта пламя с дымом, когти расправил…
Купчиха вскрикнула и проснулась…
— И за что, то-ись, он меня двинул? — недоумевал он, держась за щеку… — Было бы за дело; ну, тогда, что и толковать, учить надо… А то ведь, на-поди… задаром… шел мимо, да и засветил, здорово живешь…
И ему горько стало ужасно. Выпить захотелось. А денег ни гроша… Горе!.. И вдруг видит он во ржи полуштоф… Пляшет, подлец, ножки тоненькие, как у опенка…
Бросился он полштоф ловить. Так ведь, подлец, между пальцев и проскальзывает… Поймал-таки, подносит ко рту…
— Это ты, брат, што?! — раздался голос. — Водкой балуешь, а недоимки?! Одобряю!..
— Видит бог, отдам… Дай с силами соберусь… отдам… Лошадка околела, сам знаешь…
— А водку пить умеешь? а?.. На водку деньги есть?.. Потом за тебя перед начальством отвечай!..
Тррах!.. Ну, тут уж было за дело — по другой щеке, и ему хотя и больно было, но не обидно, как давеча: потому — за дело…
А тот, отведя душу, ушел…
Жрать-то как хочется… Пузо расперло от мякины, а сытости нет… Хлебушка бы, чистенького…
Ишь ты, чего захотел! хлебушка!.. А недоимки? позабыл? По-омни, брат! А Силаю Кузьмичу долг? А барину из Обираловки?.. То-то… А он вдруг хлебушка!..
Он сам себя упрекнул за вздорные и несообразные желания…
— Попробовать разве дресву?.. Ничего, есть можно…
И он сытно наелся… Славно!..
О_т р_е_д_а_к_ц_и_и. — Помещая эти «записки», не можем не заметить, что к ним надо относиться весьма осторожно. Автор, очевидно, не был вполне знаком с русским языком и поэтому многие явления нашей жизни толкует совсем в превратном виде.
Россия разделяется на европейскую и азиятскую; но трудно, почти невозможно определить, где собственно кончается Азия[1]. В азиятской России лежит Сибирь. Там денег мало. Поэтому, когда кто-нибудь наворует много денег, его посылают жить в Сибирь. Таким образом народное богатство уравновешивается. Таких колонизаторов называют «растратившие».
В России есть совсем необитаемые земли. Их раздают всем желающим. Предлагали участок и мне («можете сказать: для постройки дач», советовали просить), но я отказался, потому что, кажется, для этого пришлось бы принять православие. Много есть и девственных лесов, которые очень губит особая порода зверей, так называемые «хищники».
Низший класс народонаселения составляют «мужики» (les moujiks). Они ужасно дики. Занимаются они по преимуществу подделкою двугривенных и часто бунтуют против полицейских властей — особенно их жены, так называемые бабы (см. судебные процессы). Для того чтобы хотя несколько удержать баб в границах повиновения, по деревням расставлены полки «конных урядников», вооруженных «нагайками». Это очень честные и храбрые воины. Они будут опасными врагами, если Россия начнет войну. Любимым кушаньем русского мужика служат «березовая каша», «суп из осиновой корки» и «кукиш с маслом». Последнее блюдо слишком жирно и неприятного вкуса, я его испробовал в одной деревенской гостинице. Вообще у мужиков очень странный вкус: они совсем не пьют красных вин, а пьют очень крепкую жидкость, которая называется «сивуха», «водка» или «керосин».
Все мужики обязаны платить «недоимки». Что это такое, я не мог хорошенько узнать. Вероятно, особый вид налога, платимого скотом: коровами и т. п. («доить» — «недоимка»). Когда я, в своем путешествии по деревням России, пытался через переводчика расспрашивать мужиков об этом предмете, они только чесались (преимущественно в одном месте) и просили «на чаек», т. е. денег, чтобы выпить водки.
Мужиков отличают от всех прочих тем, что каждый мужик должен иметь «паспорт». Это род фамильных бумаг. Они все пишутся по одному образцу: рост — средний, рот и нос — умеренные, подбородок — круглый, глаза — серые и т. д. Спрос на них, конечно, громадный — мужиков ведь миллионов 70, считайте потом потери и пр. И вот развелись особого рода ремесленники, которые делают эти бумаги по баснословно дешевой цене («паспортисты»).
Есть особый вид мужиков — так называемые самоеды. Они живут совсем на севере, где постоянная ночь и вечный снег. Они запрягают в сани белых медведей и называются самоедами потому, что сами себя (т. е. друг друга) едят, по жребию, за полным почти отсутствием пищи.
Впрочем, этот северный климат, должно быть, очень здоров, потому что сюда нередко посылают больных, по совету лучших докторов, и даже на казенный счет. Так меня, по крайней мере, уверял один видный администратор.
Потом замечательны еще чиновники. Это остаток феодального права. Каждый «дворянин» (т. е. благородный) имеет право сделаться чиновником.
Литературы здесь почти не существует, так как письменный русский язык очень труден и надо уметь писать как-то между строчками. Я никак не мог добиться, что это собственно такое. Наиболее распространенные русские газеты: «S.-Petersburger Zeitung» и «Journal de S.-Petersburg».
Русские вообще ужасно любопытны и очень любят интересоваться чужими делами, так что меня предостерегали не говорить слишком много и громко, когда я нахожусь в незнакомом обществе, на улице, в театре и пр.; а то сейчас выйдет так называемая «сплетня» (от глагола «плести», «сплетать», «завязывать», «связывать»). И действительно, я заметил, что русские больше молчат.
Лица более или менее зажиточные очень любят есть, и притом в компании. Поэтому здесь при всяком удобном случае устраиваются «обеды по подписке»: при отставке начальника (очень частое явление), в честь новой шансонетной невицы, в годовщину нашествия Батыя с татарами, в честь десятилетнего юбилея Цетивайо1 или Араби-паши2 и пр. Пьют на этих обедах очень много, сначала «за здравие», затем, когда опьянеют, «за упокой» и потом ложатся «на покой», т. е. спать здесь же у обеденного стола.
Благотворительность здесь развита в широких размерах. Я видел в городах множество вывесок с надписями «ссуда денег». Этим делом занимаются преимущественно аристократки. О казенной благотворительности я говорил выше: переселение больных безвозмездно на север, напр. бедных литераторов и пр.
На одной из окраин Петербурга стоит маленький полуразвалившийся деревянный домик, старый и очень скучный на вид.
Однако в ночь на Новый год в этом домике было очень весело, и собрались все молодые. Старый скучный домик как будто даже стал глядеть веселее своими освещенными окошками…
В старом домике много хохотали, пели хором классическое «Gaudeamus igitur»;[2] надо сознаться, что и выпито было малую толику… Барышни не жеманились, не напрашивались на комплименты, кавалеры не говорили бездушного вздора, а каждый хвалил прямо то, что любил, то, что считал хорошим и честным… Спорили и кричали, смело трактуя обо всем и быстро разрешая самые трудные философские и социальные задачи…
Когда пробило двенадцать, дружно, искренно чокнулись…
В какая-то фигура в пальто горохового цвета1 очень настойчиво дышала свежим воздухом, то останавливаясь, то снова прохаживаясь под окнами.
Эта фигура, очевидно, гадала: есть особый вид русского народного гаданья — подслушивать у окон…
Я познакомился с ним случайно: он явился ко мне с визитом в не совсем принятое для визитов время, надо правду сказать. Мы были, впрочем, взаимно очень любезны: я ему гостеприимно показал даже мою маленькую коллекцию писем и расположение моей квартиры, а он ласково расспрашивал меня о здоровье и фамилиях моих знакомых, заявил, что он очень любит литературу, сам немножко пописывает и рад со мной познакомиться. Мы расстались еще любезнее, и с тех пор он заходил ко мне иногда поболтать за стаканом чая о том, о сем. Мы откровенничаем.
— А знаете, — говорил он мне однажды, подливая ром в чай, — знаете, говоря откровенно, по душе, я так называемую юмористическую литературу не одобряю… Помилуйте: к чему? Ведь соблазн! Для публики соблазн!
— Да полноте, Станислав Иванович! — возразил я. — Какой же соблазн? Какие у нас и темы возможны! Сами ведь читаете. Совсем ведь уж безобидные. Теща, кассир, интендант… Даже самим и досадно, и грустно…
— Читаю-с, читаю и не одобряю… Вот вы изволите говорить «теща». Во-первых, теща может быть очень честной женщиной, а во-вторых, вы подрываете этими насмешками семейную жизнь, институт брака. Другой бы и женился, да боится теперь тещи. И стыдно ему: знакомые с улыбочкой будут спрашивать о здоровье тещи. А все вы виноваты, юмористы. Вред делаете. Теперь вы говорите «интендант». Да ведь вы возьмите то во внимание, что интенданты суть правительственные чиновники, удостоены, значит, вообще доверия начальства. Вы против начальства, выходит, пишете.
— Да ведь воруют.
— Их и казнят. Но смеяться нельзя-с, подрываете… Или опять «кассир». Да ведь вы, нападая на кассиров, на собственность нападаете.
— Это еще как?
— Конечно-с. Другой бы стал копить деньги, движимость, в банк положил бы, а теперь боится, расточает.
— Да мы-то чем виноваты, что они воруют?
— Раздуваете, нехорошо-с. Нет, я не одобряю. Да вы и вообще без уважения пишете. Нередко читаешь критику и карикатуры даже на генералов. Возможно ли это? Вы с отрицанием и насмешкою обо всем толкуете… Я, знаете ли, говоря откровенно, я бы юмористическую литературу того, похерил бы… Не время смеяться… Там, за границей, другое дело-с, там давно неверие. А у нас народ благочестив и всегда всем сердцем готов, а вы портите. Верно я вам говорю. Не в русских нравах смех. Русский молитву любит. Вот в этаком духе и пишите. О доблестях пишите, военных и гражданских, внушайте печатным словом страх и повиновение, любовь к отчизне, о необходимости военной службы и об умеренности в спиртных напитках также… Ну, наконец, я понимаю, для более образованных читателей возможны разные этакие любовные описания, этакие романы… Отчего нет? Развлечение для усталого от службы духа, и ежели талантливо написана вещь, то даже способствует, склоняя к брачной жизни, увеличению народонаселения, следовательно, государственных доходов…
— Вы, конечно, сами пишете? — перебил я. Он покраснел и стыдливо сказал:
— Стихи-с… В свободное от занятий время…
— У вас при себе? Покажите, любопытно…
— При себе-с… — И он стыдливо вынул из бокового кармана розовую тетрадку. — Вначале мои первые опыты стихотворства и поэзии… Я переложил в стихотворную форму всех домовладельцев города Санкт-Петербурга… Далее, вот это стихотворение более лирического свойства: я взял мысли дворника, страдающего зубною болью, но принужденного дежурить ночью… Ведь надо же и их пожалеть… Другой раз дашь в зубы, а самому жалко… Служба… Вот это-с небольшая ода в честь частного пристава, вроде Державина… Нет, нет, тех не читайте… Вроде как у Пушкина… Вот я все хотел спросить вас, — робко прибавил он, помолчав, — нельзя ли некоторые тиснуть?
— Где? В «Осколках»? Да ведь вы сами…
— Дух журнала подняли бы…
— Нет, стихи прелестны, звучны, но не подходят к программе…
Он самодовольно улыбнулся и стал пить чай.
У нас и в обществе, и в печати до сих пор еще существуют крайне превратные понятия о стране, «куда Макар телят не гонял». Ее представляют себе чем-то ужасным! На самом деле это вовсе не так. Попытаемся установить правильные воззрения на предмет.
В стране той, так как туда Макар телят не гонял, не имеется, очевидно, вовсе телятины. Это во-первых. Поэтому выражение «Эх ты, телятина!» там не принято; вместо него прямо говорят «Эх ты, подписчик!» или «Эх ты, акционер!» и т. д., смотря по обстоятельствам.
Не имея пагубного примера телят перед глазами, местные жители не приходят в телячий восторг от ног приезжей танцорки или иностранной каскадерки. Гласные никогда не обладают телячьими головами. Молодые люди не занимаются телячьими нежностями.
Нет телят, нет, конечно, ни коров, ни быков, ни рогатых мужей. Жители вовсе не знают говядины. Жители варят суп из биллиардных шаров и зубочисток.
Нет там и баранов. Обыватели благоденствуют, ибо никто и в мыслях не имеет их в бараний рог согнуть.
В той стране нет и ни одного несчастного Макара, на которого всегда все шишки валятся.
Чем же эта страна плоха?!
Поэты, как известно, словечка в простоте не скажут.
У них в стихах особенный «поэтический» язык.
Свой «поэтический язык» они переносят и в жизнь и потому, по привычке, выражаются так:
| Вместо: | Поэты говорят: |
| «Он дал ему пощечину»… | «Он коснулся своей дланью его левой ланиты». |
| «Кормилица кормит грудью господского ребенка». | «Деревенская Церера насыщает млеком своих персей чадо властелинов». |
| «Он разбил себе нос в кровь». | «И хлынул алый фонтан из фронтона лика». |
| «Матрену кусают клопы по ночам». | «Под покровом тьмы наглые пасынки природы горячим лобзанием впиваются в нежное тело Хлои». |
| «Какая сегодня слякоть». | «Хаос небесных сил покрыл стезю топкой влагой». |
| «Моя жена бранится как кухарка». | «Подруга дней моих прекрасная хулу устами извергает, как Медуза». |
| «Городовой». | «Страж бдительный на перепутье». |
| «Пожарный». | «Борец с огненной стихией». |
Багровое и пузатое солнце скувырнулось с небосклона. Куда? В пучину страдающего прострацией моря. Море закипело.
На востоке опрокинутой вверх дном небесной чаши переменились постепенно все цвета, чрез которые проходит подставленный под глазом синяк.
Потом небо вздохнуло и погасло.
Выплыла развратная луна.
Лес стоял растрепанный, лохматый и давно не стриженный. В лесу были слышны звуки икоты. Из лесу вырвался и поскакал галопом по полям фиолетовый стон. То зевнул леший.
Над змеевидной лентой реки заклубился кислый туман, точно саван новобрачной.
Беременные лягушки смотрели выпуклыми глазами и слушали брюхом, а не ухом.
Скользкая змея обвилась своими горяче-холодными кольцами вокруг его окровавленного сердца.
Он ощутил невыносимо-острую и вместе с тем волнисто-тупую боль под левыми ребрами.
Ему хотелось хохотать и рыдать, стонать и рычать.
Клубок отвратительно мягких пиявок подступил к горлу.
Ему хотелось быть коршуном, чтобы безжалостными когтями растерзать ее белую, как сливочное масло, грудь.
Какая-то липкая тьма с огненно блещущими точками схватывала его расплавленный мозг.
Он схватил чреватый пулями револьвер, который злобно захохотал у него в руке.
Чудные глача, изумрудные, стеклоподобные, колючие, магнитные.
Зубы ровные, как фортепианные клавиши.
Нос острый, как кинжал, трепещущий, как птица крылами.
Полосы — бушующий по горбатым камням водопад.
Стан — стройный, как гитара, упруго-мягкий, колыхавшийся, как стебель наглого подсолнечника.
Под нежной и тонкой, как папиросная бумага, кожей ее рук вились голубые червяки жилок.
Она была ядовита и безумно-страстна, безгранично-нежна и огненно-вспыльчива.
Длинная белая дорога, белая, белая, пыльно-белая.
Человек идет по белой дороге белыми ногами.
Какие-то черные лапы хватают его с обеих сторон дороги за белые ноги. Это — угрызения совести.
Тучи нависли киселем над его головой. Это — думы.
В воздухе лопаются разноцветные пузыри, испуская смрад. Это — убеждения.
В фиолетово-желтой дали молодая дева протягивает к нему свои белые обнаженные руки. Кто ты, молодая? Это — смерть.
У египетского военного губернатора жила, при дочери его Амнерисе, гувернанткой иностранка Аида. Амнериса была барышня белокурая, капризная, ветреная, она часто ссорилась со своею гувернанткою (действие 2-е, карт. 1-я) и ходила декольте.
Аида была жгучая брюнетка, любила мечтать при луне на берегу речки и распевать жалостные романсы с очень низкими и с очень высокими нотками (д. 3-е).
Сам генерал пристрастен был к смотрам и парадам, завел даже пожарный духовой оркестр (д. 2-е, карт. 2-я).
В губернаторский дом хаживал гостем молодой капитан Радамес. Он влюбился в гувернантку Аиду, и она в него. Молодые люди, однако, хотя были бедны, но благоразумны: они отложили свадьбу до тех пор, пока Радамес не выиграет 75 000.
Однажды застает их на свидании при луне папенька Аиды, изрядный забулдыга, кабардинец с виду и подлец в душе. Хочет сделать сценку, но удовлетворяется красненькой (д. 3-е).
Между тем загорелась война. Радамес, благодаря протекции Амнерисы, в него влюбленной, попал в интенданты. Отчаявшись выиграть 75 000, он проворовался, был уличен и попал под суд. Судили при закрытых дверях (д. 4-е, карт. 1-я). Приговорили сослать в места не столь отдаленные от центра земли, а до приведения приговора в исполнение посадили голубчика в дом предварительного заключения (д. 4-е, карт. 2-я).
Алеша Карамазов (см. роман Достоевского) был юноша скромный и жил в монастыре у своего старца Зосимы (д. 1-е, карт. 1-я). Только однажды он увидел препикантную барыньку и втюрился. Познакомились в городском саду (д. 1-е, карт. 2-я).
Грушенька (по опере — Элеонора) была экономкою у губернатора, но, в сущности, стояла на линии губернаторши.
Однажды губернатор давал бал (д. 2-е). Плясали достаточно. Сам исправник с женою почтмейстера исполнил качучу1. Старец Зосима, гневаясь на Грушеньку за своего Алешу, явился и наделал скандал (д. 2-е).
В 3-м действии Алеша окончательно отрекается от своего старца Зосимы, поступает в гусары и сватается за Грушеньку, не зная того, что она «на линии». Но местные обыватели все рассказывают Алеше.
Скандал. Сцена из «Птичек певчих»2.
В 4-м действии Алеша Карамазов, разочаровавшийся в Грушеньке, снова идет в монастырь.
Грушенька, которой в аптеке вместо хинина отпустили по ошибке стрихнина, приходит и умирает.
Действие 1-е. Васко ди Гама, укротитель львов, приехал с человеком-бомбою (Нелюско) и женщиной-рыбою (Селика) давать представления, но за какое-то дебоширство попал со своею труппою к мировому. Мировой съезд оставил его апелляционную жалобу без последствий.
Действие 2-е. Вся компания отсиживает. Укротитель львов Васко ди Гама, решивший, что здесь страна варварская, изучает географическую карту и маршрут своего будущего путешествия.
Действие 3-е — происходит почему-то на корабле Добровольного флота, перевозящем каторжников на о. Сахалин.
Действие 4-е — в сущности, к опере и не относится, ибо состоит из балета.
Действие 5-е. На даче. Прелюдия выражает томительный зной. Действительно, страшная жара: на солнце 47R, в тени 58R. Собирается гроза.
При отборе произведений для настоящего издания в него прежде всего были включены произведения, в той или иной степени одобренные А. П. Чеховым. Публикуются также рассказы, небольшие повести, сатирические миниатюры, которые хотя и не получили чеховских отзывов, но являются вещами характерными для творчества автора, запечатлевшими быт и нравы эпохи. Из-за ограниченного объема сборника пришлось отказаться от включения многих вполне заслуживающих того произведений, как, например, от талантливых романов М. И. Альбова «Ряса», И. Н. Потапенко «Не герой» и др.
Отбор произведений потребовал просмотра множества отдельных изданий, собраний сочинений, комплектов газет и журналов. Неизученность творчества большинства включенных в двухтомник писателей составила особую сложность для установления первой публикации отдельных произведений. В связи с этим в комментариях указываются в основном только те источники, по которым печатаются тексты. Тексты печатаются по последнему прижизненному изданию.
Краткие справки о писателях содержат сведения об их жизненном и творческом пути, оценки современной им критики, а также информацию относительно их связей с А. П. Чеховым.
Писатель-юморист и журналист Виктор Викторович Билибин (его наиболее распространенные псевдонимы — И. Грэк и Диоген) родился в 1859 году в Петербурге. В 1880 году окончил юридический факультет Петербургского университета, некоторое время служил помощником присяжного поверенного. Еще студентом Билибин начал сотрудничать в юмористическом журнале «Стрекоза», С 1883 года Билибин — постоянный сотрудник журнала «Осколки», в котором ведет еженедельное обозрение «Осколки петербургской жизни». Кроме того, он принимает деятельное участие в редактировании журнала. После смерти Лейкина в 1906 году Билибин стал редактором-издателем «Осколков».
Заметным было участие Билибина в газетной периодике 80-х годов («Петербургская газета», «Новости и Биржевая газета» и др.). Выступления Билибина — юмориста, фельетониста выгодно отличались от пошлых, безвкусных писаний многих авторов юмористических журналов и газетных обозрений несомненной культурой письма, наблюдательностью, едкостью стиля, разнообразием остроумия, с которым высмеивались теневые стороны общественного быта и нравов. Особенно силен он был в жанре пародии.
Известен Билибин и как драматург, автор многих одноактных комедийных пьес и водевилей, которые в 90-е годы шли на частных и любительских сценах в столицах и в провинции. Постановке некоторых водевилей Билибина содействовал и Чехов.
Чехов следил за творчеством Билибина со времени сотрудничества обоих писателей в «Стрекозе». О выступлениях Билибина в «Осколках» он писал Лейкину в апреле 1883 года: «…между вещицами остроумнейшего И. Грэка попадаются вещицы, бьющие на серьез…» Личное знакомство в конце 1885 года положило начало дружеским отношениям и переписке, продолжавшейся более пятнадцати лет. Можно утверждать, что из литературного окружения Чехова второй половины 80-х годов Билибин стоял ближе других к нему. Молодых литераторов сблизило и творческое содружество. Они совместно написали и опубликовали в 1886 году в газете «Новое время» (под псевдонимом Два Аякса) фельетоны «Мысли и отрывки» и «Театральный разъезд» под общим названием «Пестрые сказки» (см.: А. П. Чехов. Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах, т. 18. М., «Наука», 1982).
Для Чехова была очевидна талантливость Билибина, о ней он неоднократно говорил в письмах к Лейкину, Леонтьеву-Щеглову, брату Александру. В ряде отзывов, как и в письмах к самому Билибину, Чехов указывает и на недостатки его писаний. 11 марта 1886 года он пишет Билибину: «Весь Ваш недостаток — Ваша мягкость, ватность…» Более «развернутая» характеристика билибинского творчества дана Чеховым в письме к Щеглову от 12 апреля 1889 года: «Талант у него большой, но знания жизни ни на грош, а где нет знания, там нет и смелости… Он хороший фельетонист; его слабость — французисто-водевильный… тон… Внушайте ему стиль строгий и чувства возвышенные, а водевиль не уйдет». Билибин прислушивался к мнению Чехова о своих произведениях, ценил его критическую откровенность.
В отличие от многих литераторов-современников, Билибин сразу же разглядел в Чехове большого и многообещающего писателя. В апреле 1887 года он писал Чехову: «У Вас есть все, чтобы быть талантом и знаменитостью…» Как секретарь редакции «Осколков», он содействовал публикации многих рассказов Чехова, помог выходу его первого сборника «Пестрые рассказы», на который откликнулся одобрительными рецензиями в «Осколках» (1886, № 21) и «Петербургской газете» (1886, 26 мая, № 142). Билибин не раз советовал Чехову писать «крупные вещи», высоко отзывался о его пьесах «Иванов» и «Чайка».
Та порядочность, которую не раз подчеркивал Чехов в своих характеристиках Билибина, нашла проявление и в его принципиальной позиции в редакции «Осколков», в далеко не простых отношениях с Лейкиным, позже — в непримиримости к «Новому времени» и его сотрудникам, прежде всего к В. П. Буренину.
Литературную деятельность Билибин совмещал со службой в Главном управлении почт и телеграфов. Он умер в 1908 году в Петербурге.
Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1882, № 22, подпись: И. Грэк).
1 Известные рестораны Петербурга.
Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1882, № 41, подпись: И. Грэк).
Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1882, № 44, подпись: И. Грэк).
1 Цетивайо (Кетчвайо, 1828—1884) — последний правитель независимого зулусского государства, свергнутый английскими колонизаторами.
2 Араби-паша (Ураби-паша, Ораби-паша, Ахмед, 1841—1911) — руководитель национально-освободительной борьбы египетского народа в 1879—1882 гг.
Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1883, № 1, подпись: И, Грэк).
1 Пальто горохового цвета в то времена было синонимом шпика, филера.
Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1883, № 17, подпись: И. Грэк).
Все произведения печатаются по изданию: В. В. Билибин (Диоген — И. Грэк). Юмористические узоры. СПб., 1904.
Печатается по изданию: В. В. Билибин (Диоген — И. Грэк). Юмористические узоры. СПб., 1901
Пародия «Аида» построена на обыгрывании сюжета оперы Д. Верди. В «Фаворитке» использованы мотивы онеры Г. Доницетти и образы романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». В пародии «Африканка» использованы мотивы опоры Д. Мейербера.
1 Качуча — испанский (андалузский) танец.
2 «Птички певчие» — под этим названием на русской сцене шла оперетта Ж. Оффенбаха «Перикола» (1868).