>
Писатели чеховской поры: Избранные произведения писателей 80—90-х годов: В 2-х т. — М., Худож. лит., 1982. Т. 2.
Костры
На чужбину
Без привычки
В дороге
Забытые письма
Был конец сентября.
— А не темно будет ехать? — спросил Петр Егорович, усаживаясь в высокий неуклюжий тарантас и завертываясь в шубу.
— Со мной ничего не бойся! — успокоил его высокий худощавый мужичонко в рваном тулупе и неумело полез на козла, напоминая своими движениями обезьяну.
— Да ты что?.. Недавно кучером у тетушки? — спросил Петр Егорович.
— Я-то кучером? — удивился мужик. — Да ты меня разве не знаешь? Я Алексей, садовник ейный. Вот я кто. Кучером Осип. Да Осип-то с барыней в коляске уехал, вот меня за тобой и выслали.
— А дорогу ты хорошо знаешь?
Алексей усмехнулся.
— Со мной ничего не бойся! — повторил он и подобрал вожжи.
Тарантас качнулся и запрыгал по мощеному двору железнодорожной станции. Внезапно, у самых ворот, копыта лошадей захлюпали по грязи, и колеса беззвучно соскочили в рыхлую почву.
— Эге! да у вас грязь, — заметил Петр Егорович, — много было дождей, что ли?
— И-и! просто залили, барин! — печально ответил Алексей и повернулся с козел к тарантасу. — Залили и залили. Месяц целый шли. По весне дожди и по осени дожди.
— Это мы все двадцать верст так тащиться будем?
— Зачем все? По степи дорога хорошая, накатанная. Как прояснило да пообдуло немножко, стали хлеб возить и накатали.
— Как хлеб? У вас еще хлеб в поле? — удивился барин.
— А то?.. — печально отозвался Алексей.
Тарантас подпрыгнул на кочке. Петр Егорович взмахнул руками, ухватился за край опущенного верха и рассердился.
— Ты на дорогу-то смотри! — опрокинешь в грязь… Тоже кучером посадили!
Из грязного станционного поселка они выезжали в степь. Кругом было темно, но Петр Егорович сейчас же заметил странный отсвет, точно отражение далекого, но сильного пожара. Тарантас, фигура Алексея и прыгающая спина пристяжной выделялись теперь яснее и рельефнее. Он оглянулся и увидал по горизонту целый круг сливающихся вместе маленьких зарев… Местами зарево разгоралось, вспыхивало, и тогда вдруг значительно выше занималось другое, озаряя часть облачного неба, точно заигрывая с облаками и захватывая их врасплох во время их ночного отдыха.
— Это что же? — удивился Петр Егорович.
— А костры! — радостно объяснил Алексей. — Вот выедем на горку, все они у нас как на ладони будут, и ехать не темно.
— Как костры? Зачем?
— А народ-то? Весь народ в поле: возят, молотят. Уборка-то в этом году ишь какая! у кого еще и пшеница в поле, а овес, подсолнух весь еще там.
Петр Егорович заинтересовался.
— Раз, два, три… — начал он вслух считать отдельные зарева.
Алексей тихо смеялся, сидя в своей ленивой согнутой позе.
— Гляди, барин, не сочтешь, собьешься, — мечтательно заметил он. — Степь-то теперь — что божий дом: вся-то курится.
— Несчастный народ! — нарочно громко и внятно произнес Петр Егорович. Они выехали на гору, и теперь действительно костры были как на ладони. Некоторые горели близко около дороги. Пламя лениво колыхалось, и на ярком фоне его нередко выделялись тени, очертания человеческих фигур.
— Несчастный народ! — с пафосом повторил Петр Егорович. В городе, где он жил почти безвыездно, он пользовался репутацией смелого, горячего защитника народа. Петр Егорович скромно отрицал приписываемые ему заслуги, но в душе ни минуты не сомневался в том, что знает народ и умеет понимать и любить его.
«Что за красота!» — хотелось воскликнуть ему, когда степь развернулась перед ним вся темная, но сияющая. Но он взглянул на изогнутую спину Алексея и удержался.
— Что свечи в храме! — умиленно вполголоса заметил Алексей.
— В холод, в сырость! с маленькими, быть может, больными детьми, — громко сказал Петр Егорович. — А это что? — спросил он, указывая в сторону, где на довольно большом пространстве перебегал огонь, то вскидываясь вверх, то пригибаясь и словно ползком пробираясь по земле.
— А это солому жгут, — ответил Алексей.
— Зачем же жгут?
— А много ее родилось. Сила! Вот и жгут. Зерно щуплое, а соломы сила!
— Дурачье! — заволновался Петр Егорович, — зачем же жечь? Давно ли это было, что о соломе криком кричали? скотину поморили? Дурачье!
Алексей приподнял свои плечи, точно хотел спрятать в них голову. Петр Егорович успокоился и уже без гнева следил за тем, как импровизированное пожарище отодвигалось все левей и левей, как, наконец, тарантас оставил его совсем влево и ушел вперед. Колеса мягко катились по накатанной дороге, а голова пристяжной с длинными ушами выделялась на красноватом фоне степи.
— А по весне хлеб хорош был? — спросил Петр Егорович, потому что молчать было скучно, а дремать неудобно.
Алексей порывисто повернулся к нему, и он в первый раз увидал его лицо: оно тоже было длинное, худощавое и почти безусое. Глаз Петр Егорович разглядеть не мог, но даже в полутьме его поразило восторженное, умиленное выражение, которое как бы озаряло наружность Алексея.
— Барин, — сказал тот, взмахивая руками, в которых держал вожжи, — да ты не был здесь по весне?
— Нет, не был, — улыбнулся Петр Егорович. «Блаженный какой-то!» — подумал он про Алексея. Тот шумно вздохнул и покачал головой.
— Ах, рай-то был какой! Ты бы тогда приезжал! Уж больно хорошо сад-то цвел: яблони да вишни… Точно это бог по саду гуляет. И все у нас, барин, принялось, все росточки пустило. Посадков из лесу целый воз навезли; глядеть не на что! прутики голые! А тут посадили мы их, а они пошли, пошли… Отрыгнулись, листочек выпустили…
— Ты с кем же садовничал?
— А Иван Афанасьевич-то! Он главный садовник. Иван Афанасьевич меня всему учил: как что посадить да полить; как уходить… А как Иван Афанасьевич расчелся, так уж я один. Ах, барин! приедешь, ты уж сходи посмотреть: капуста у меня какая веселая, ах, какая капуста!
— А дичь у вас есть? вальдшнепы, утки, что ли?..
— А за капустой-то, в балочке. Там самая утка, барин. А тебе зачем?
— Охотиться буду, стрелять.
— Это утку-то стрелять?
— А то кого же? тебя, что ли?
Алексей опять съежился и ушел головой в плечи.
— Какая же у нас утка? — торопливо заговорил он. — Ежели стрелять, то совсем нечего. Нет уток.
— Как нет? — удивился Петр Егорович. — Сейчас говорил, что есть?
— Нет, нету! — сухо и решительно сказал Алексей и отвернулся к лошадям.
«Совсем блаженный! — опять подумал про него Петр Егорович, — не понравилось, что я охотиться собираюсь».
Вдруг под самые ноги лошадей упал яркий красный свет, по жнивью скользнули уродливые тени коней и тарантаса, и у самого края дороги, справа, показался костер. Пристяжная насторожилась, запрядала ушами, прижимаясь к кореннику, а мимо Петра Егоровича мелькнули очертания двух телег, сдвинутых вместе, задумчивая морда лошади и перед самым костром, среди сидящих темных силуэтов, маленькая фигурка девочки в красном платке.
Девочка повернулась и глядела на экипаж.
— Ах, бедные! ах, несчастные! — громко сказал Петр Егорович, — В такой-то холод!
Алексей беспокойно завозился на козлах, —
— Намедни у Пахома помер парнишка-то, — торопливо сообщил он.
— У какого Пахома? — спросил Петр Егорович.
— Разве не знаешь Пахома? Ведь у него два мальчонка-то; махонький вот и помер. Тоже в поле так-то… У барыни нашей лечили, да нет! помер. — Алексей громко вздохнул и покачал головой. Вдруг он встрепенулся.
— Барин! а как по-вашему, по-ученому: детская душа с земли прямо к богу?
Он повернулся и глянул в лицо Петра Егоровича, ожидая ответа. Петр Егорович крякнул.
— А не знаю, брат, — равнодушно ответил он.
— Я полагаю, что прямо, — с жестом правой руки горячо заговорил Алексей. — Потому как душа детская невинная, она безгрешная..,
— А ты женат? — спросил барин,
— Я-то? — удивился Алексей. — Нет. У меня никого нет. Один я. Чисто. Совсем один.
— Дорогу-то разглядывай! — прервал его Петр Егорович.
Алексей вздрогнул и притих.
— А лекарства с тобой нету, барин? — немного погодя робко спросил он.
— Какого лекарства? — удивился Петр Егорович.
— Да вот грудь у меня все ломит; грудь и спину… Чахотка, что ли, доктора называют?
— А-а! — протянул Петр Егорович.
— Ничего мне легче нет, а целую бутыль я на себя извел: все терся, все терся… Болит!
— Лекарств у меня нет, я не врач, — сказал Петр Егорович.
— Вот ведь горе-то! — сокрушенно вздохнул Алексей. — Кто без меня за садом уходит? Теперь сколько дела! Мне все Иван Афанасьевич показал, всему научил: «Молодые деревца, говорит, окутай, обвяжи…» Ах, барин, уж и сад: цветочков мы из ящиков по весне высадили, так еще теперь цветут. Астрой называется цветок. Красив! Ты, барин, посмотри у нас астру. Опять еще капусту не рубили. Веселая капуста! Только бы мне здоровья! а здоровья не будет, кто за садом?..
Петр Егорович уже не слушал, он дремал, увернувшись в шубу. Сквозь легкую дрему ему все еще мерещилась степь, костры…
И эти костры стягивались кругом него, подбираясь все ближе и ближе, окружая его все теснее со всех сторон. Ему становилось жарко и душно от дыма и пламени. И вдруг впереди него метнулась громадная фигура Алексея и взмахнула руками.
— Братцы, к богу, к богу! — восторженно вскрикнул он, закидывая голову с искаженным от мученической радости лицом.
— К богу!
Он ринулся в костер, прямо в пламя, а в степи прошел гул, словно стон, побежали тени маленьких темных людей, и эти люди тоже стали бросаться в костры и кричать: «к богу»!
Петра Егоровича что-то сильно ударило в голову. Он проснулся и выпрямился, освобождая лицо из воротника шубы. Кругом было темно, но когда Петр Егорович огляделся, он увидал, что они стоят внизу, в балке, у поворота на мост, а на мосту кричат и суетятся люди. Алексея на козлах не было.
— Что такое? Что случилось? — крикнул Петр Егорович.
— Держал бы вправо… вправо! — кричал чей-то голос.
— Говорят ему, лешему!..
— На мост лезет… В объезд бы… — доносились до Петра Егоровича отдельные возгласы.
— Что такое? Алексей! — крикнул он, привставая.
Алексей подбежал и опять по-обезьяньи полез на козла.
— Куда ты, дурак, пропадал? Что случилось?
— Да мужики… мужики, вишь, на мосту завязли. Лошадям было ноги поломали. Разве же этот мост для езды? — возбужденно пояснил Алексей.
Петр Егорович разоспался и был не в духе.
— Чего это их?.. целый обоз?
— Обоз. С работы ушли, от Андреева.
— Куда едут-то?
— Да так… Нанимаются. Прослышали, что на Вилков хутор рабочих берут, вот и поехали. Ох, барин, держись!
Тарантас охнул, погрузился по подножку в жидкую грязь и понесся, подскакивая, вверх по крутому откосу балки.
«Без дороги жарит, дурак!» — подумал Петр Егорович, распахиваясь и хватаясь за что попало, чтобы удержаться на месте. Мельком он увидал обоз; несколько телег в одиночку и парой, медленно ползли вдоль темной балки, и среди скрипа колес слышались голоса и пискливый крик ребенка.
— Отчего они уехали? — строго спросил он, кивая на обоз.
Алексей пустил лошадей шагом.
— От обиды, — тихо ответил он, — от обиды уехали.
Вдруг он опять обернулся лицом к Петру Егоровичу.
— А что, барин, как по-вашему, по-ученому, — заговорил он, — правда это, что всякая обида, всякая слеза к богу росой поднимается?
Барин опять уже начинал дремать.
— А не знаю, брат, — сердито ответил он, кутаясь в шубу.
Впереди небо было темно и облачно, и только справа эффектным зрелищем догорала солома, которой выжигали ток. Она одна еще освещала сбоку тарантас и задумчивую фигуру на козлах.
— Ну, пошевеливай! — приказал Петр Егорович.
Алексей заволновался, подобрал вожжи.
— Теперь до самого хутора, барин, костров не будет, в стороне оставим, — сказал он.
Петр Егорович что-то промычал. Алексей повернулся, и его испитое, длинное лицо слабо озарилось далеким отсветом.
— Ишь, курится… — мечтательно произнес он. — Люди-то с своим горем-нуждой на земле, а кровь-то их ишь… в небе! Это бог их видит и сказывает… Люди-то!
— Ты у меня будешь править… или нет? — гневно крикнул Петр Егорович.
Алексей вздрогнул; плечи его поднялись, и худощавое тело вытянулось на козлах. Лошади пошли рысью, разбирая дорогу в темноте.
— Вот они какие! люди-то! — после долгого раздумья восторженно заметил Алексей и сейчас же умолк, словно испугался собственного голоса.
А небо было темно и облачно, и только изредка, то тут, то там, занималось в нем слабое зарево, дрожало, бледнело…
Это бог видел людскую нужду, видел и сказывал.
Петр Егорович спал.
Кучер с трудом остановил разбежавшуюся тройку, привстал на козлах и, вытянув шею, глядел вперед и по сторонам.
— В объезд надо брать, не проехать, — решил он.
— Да что тут такое? откуда столько наехало? — удивленно спросил Накатов и тоже приподнялся в экипаже, держась одною рукой за металлический ободок козел.
Под яркими лучами летнего солнца, на большом протяжении между станционными зданиями и длинным рядом постоялых дворов, питейных заведений, колониальных и других лавок копошилась, гудела и скрипела колесами сотни телег многоголовая, беспорядочная толпа крестьян. До слуха Накатова доносился только смутный, неумолкаемый гул, из которого случайными отдельными звуками вырывались то ржанье коня, то плач ребенка, то бабий визг или отрывок удалой песни.
— Что тут такое? — спросил опять молодой человек, обращаясь к проходящей бабе. Та, видимо, спешила и, не останавливаясь, кинула на Накатова тревожный взгляд.
— Переселенцы, батюшка, переселенцы. Девяносто дворов.
— Куда? — крикнул он ей вслед.
— В Оренбургскую… Тетка тут у меня, попрощаться бегу. — И она действительно побежала и сейчас же затерялась среди толпы.
— В объезд, значит? — спросил кучер.
— Пойдем пешком, Катя, — предложил Накатов, оглядываясь на сидящую рядом с ним девушку. Та, видимо, колебалась.
— Ну пойдем! — согласилась она, — с тобой не страшно.
Они быстро выпрыгнули из экипажа и, взявшись под руку, направились прямо через толпу к станции.
— Взгляни, Катя, все пьяно! — с оттенком досады и брезгливости сказал Накатов. — Едут бог знает куда, набрали кое-какие крохи, и как набрали! Дома свои, скотину, весь скарб свой за полцены сбыли и теперь пропивают все, до копейки! — Молодой человек пожал плечами и нахмурился.
— Народ, народ! Наш умный, добрый русский народ!
Он сделал широкий жест свободной рукой и усмехнулся. Они стояли уже среди толпы. Не общий гул, а отдельные, резкие звуки раздавались в их ушах. Вдоль и пперек дороги как попало стояли телеги; одна из них ушла двумя задними колесами в канаву, и тощая лошаденка тщетно силилась вытащить ее на ровное место. На телегах и рядом с ними прямо на земле сидели и стояли мужики и бабы, лежали мешки, узлы… Почти все мужчины были пьяны: одни шатались, кричали, пробовали плясать и петь песни, другие, уже окончательно опьяневшие, лежали на земле без голоса и без движений. Попадались и пьяные бабы.
— Зачем это они? Зачем? — прошептала Катя.
— Эй! барин! — весело окликнул Накатова молодой мужик. — Прощай, барин!
Сильно пошатываясь на ногах, скинул он с головы шапку и уронил ее на землю.
— Хороший барин! прощай!
Молодой человек засмеялся.
— Прощай, брат, прощай! — ответил оп и прошел дальше.
— Эй, прощай! — кричал ему вслед веселый мужик.
Он нагибался, чтобы поднять свою шапку, но, не дотянувшись, отшатывался от нее, как от заколдованной. Кругом хохотали.
— Ну-ка, подступись к ней! подступись!
На одном возу сидела женщина; она обнимала детей, а глаза ее глядели в пространство, остановившиеся, полные отчаяния и ужаса.
— Тетка! — крикнул ей кто-то, — хозяина подбери! Забудешь, неравно… Во-он там у заборчика беэ задних ног валяется.
Она бессмысленно повела глазами на говорившего и опять уставилась ими перед собой.
— О, Вася! — сказала, девушка. — Ты видел, какие глаза?
Накатов нахмурился.
— Оглянись, Катя, — сказал он, — оглянись и скажи по совести: ну, не смешны мы все с нашей горячей защитой за наш милый, умный народ? Не смешны мы все с нашим постоянным величанием и расхваливанием его? О, великая душа русская! Полюбуйся, полюбуйся же теперь на этого безвольного… зверя. Дорвались! Всю прошлую жизнь, все потом и кровью нажитое, скопленное, все, что еще могло кое-как обеспечить близкое будущее, все, все с легким сердцем отдается за стакан водки. Жены, дети… Ни жалости, ни страха… Что же, скажи: опять жалеть? опять оправдывать? Нет! нет! меня они возмутили, озлобили…
— Вася! — кротко перебила его сестра, — а если это безнадежность? В прошлом — одно горе, нет веры в будущее, и только минута… минута забвения в их власти.
Накатов нетерпеливо пожал плечами.
— Да, да… Опять только жалкие слова. Всегда только жалкие, жалкие слова!
— Но кто же виноват! — совсем уже тихо ответила Катя.
В двух шагах от них стоял пожилой мужик и, сморщив озабоченно лоб, считал что-то по растопыренным пальцам своей корявой, мозолистой руки. Он тоже был пьян, но выражение лица его было сумрачно, почти злобно.
— За телку, говорит, за телку накидываю, — бормотал он, — а всего шесть с полтиной. — Он стал загибать пальцы левой руки и, не досчитываясь одного, опять растопырил их и с недоумением оглянулся кругом.
— Али обронил палец-то, дядя? — весело расхохотался мальчишка-лавочник, перебегая через дорогу с пустой бутылкой в руках. Мужик злобно покосился на него.
— Зубы побереги, зубы! Вот я барина спрошу… Барин! спросить вас надо: Бухтеру знаете?
— Чего? — переспросил Накатов.
— Бухтеру эту самую, Бухтеру! — повторил мужик.
— Что такое Бухтера? — недоумевал молодой человек.
— Так не знаете?
— Не знаю.
— Так чего же толковать, если не знаете? чего толковать? — неожиданно рассердился мужик. — Вот тоже! толкует чего не знает! Барин, а не знает.
Накатов невольно засмеялся.
— Нет, ты не толкуй! — уже угрожающим тоном кричал мужик. — Не толкуй, чего не знаешь! Ишь толкует!
— Да ведь это он про Оренбург! Оренбург… Вот про Что он спрашивал! — внезапно догадался Накатов и даже остановился. — Бухтера! — горько усмехнулся он, — названия простого и того не знают, недослышали. Едут тоже… Бухтера!
Около самой ограды станции лежал мертвенно пьяный. Он закинул голову, и солнце жгло его налившееся кровью, побагровевшее лицо.
— Хозяин! — все с той же усмешкой кивнул на него Накатов. Катя вздрогнула и отвернулась: ей вспомнилась женщина с остановившимся взглядом и двумя ребятами на руках.
Станционный двор и платформа были тоже запружены народом. Брат и сестра вошли в общую залу и стали у открытого окна. Мимо них по платформе поминутно пробегал озабоченный начальник станции и другие люди в форме станционных служителей. Запыхавшийся, совершенно растерявшийся земский начальник подбегал то к одной группе крестьян, то к другой. Лицо его было красно и потно, он беспрестанно отирал лоб платком, а из груди его вырывались хриплые, бессильные звуки. Он увидал Накатовых и закивал им головой.
— Знаете, — говорил он через минуту, подбегая к окну и пожимая руки брату и сестре, — я, кажется, лучше согласился бы везти их вместо паровоза. Видели? Что с таким народом поделаешь! Сейчас будут подавать поезд. — Он опять торопливо пожал Накатовым руки и убежал во двор.
— И здесь все то же! — с возрастающим чувством досады говорил Накатов. — Все те же бессмысленные пьяные лица, все тот же гвалт и бестолковая суета.
Больше всего шумели и суетились бабы: одни тащили эа собой детей, мужей, волочили мешки, узлы; другие сидели на этих мешках и, пригорюнившись, подперши рукой щеку, причитали и голосили на все лады. Были и более спокойные: одна еще очень молодая, красивая женщина безмолвно припала головой к сухой груди одетой в рубище старухи. Кто из них уезжал, кто оставался? Лицо молодой женщины было страшно бледно, глаза закрыты; старуха глядела в небо, и в глубоких морщинах ее потемневшего лица застоялись слезы. Со двора доносился хриплый голос земского начальника; кричал он, кричал еще кто-то, а на платформу народу прибывало все больше и больше; точно надвигающиеся волны, теснила толпа здание станции. Но вот к платформе медленно, грузно, почти бесшумно среди окружающего гвалта подкрался поезд, заскрипели тормоза, зазвенели цепи, и сейчас же резко, оглушительно прозвучал звонок. Словно неожиданный, жестокий удар разразился над беспорядочной толпой. На минуту стало так тихо, что голос начальника станции отчетливо пронесся по платформе.
— Садиться! — с какой-то торжественной и в то же время дрогнувшей ноткой скомандовал он.
Еще с минуту длилось молчание, и вдруг опомнившаяся толпа дрогнула, застонала… Самые бессмысленные от вина лица прояснялись сознанием; одна и та же мысль, одно и то же чувство выразились во всех глазах… Разом не стало безвольного, разнузданного, опьяненного зверя: рядом с человеком стоял человек, а в душах этих людей было одно им всем общее, всем одинаковое горе; и горе это было так велико и боль от него так нестерпима, что все то наносное, случайное, все то, что придавало им еще силы и терпения, теперь разом рассеялось, и стояли люди лицом к лицу с своим горем, обезоруженные, жалкие, беспомощные, как дети. По седым бородам катились мелкие, скудные мужичьи слезы, из которых каждая словно просачивалась через сильную мужичью душу насквозь. Где-то истерично взвизгнула женщина, за ней другая, третья, и вдруг вся толпа, как по команде, обнажила головы, опустилась на колени и с молитвой, любовью и отчаянием прильнула в последний раз к родной земле. В стороне, растроганное, с опущенными головами без фуражек, стояло начальство.
— Катя! милая! — позвал Накатов. Молодая девушка прислонилась головой к косяку окна, плечи ее вздрагивали, и слезы беззвучно и неудержимо лились по щекам.
— Зачем? Ты понимаешь теперь зачем? понимаешь? — возбужденно шептала она. — Затем, что не терпит душа… Будьте же справедливы! Разве мало горя? мало? Облегчите же, а не осуждайте… Не осуждайте! — Катя заплакала еще сильнее, а Накатов закусил губы и виновато потупился.
— Садиться! — еще раз грустно и мягко прозвучал голос начальника.
— Слышишь? — спросила Ольга Ивановна и жестом руки заставила брата натянуть вожжи.
Шарабан мягко катился по густой траве лесной опушки; желтеющие ветви кустов попадались в колеса, а в стороне, стройный и нарядный в своей запестревшей осенней листве, стоял молодой лесок.
— Слышишь? — повторила Ольга Ивановна и наклонила голову.
Николай Иванович вытянул шею, сузил свои большие темные глаза и покачал головою.
— Ничего не слышу. Что тебе показалось?
— Не показалось, а я ясно слышала, что в лесу рубят.
— Рубят? Нет.
— Ну вот! Станешь ты уверять! Держи в эту сторону, поезжай шагом и не разговаривай.
Он свернул по тому направлению, куда указала она, и слегка ударил вожжами по спине лошади. Прямо перед ними открылась широкая просека; солнце, уже близкое к закату, глянуло им в лица, блеснуло искрами в золотых очках Николая Ивановича и заставило Ольгу Ивановну опустить глаза. Она стала следить, как бежало переднее колесо, подгибая под собою былинки травы, как мелькали упавшие желтые и красные листья, а молодое лицо ее чувствовало на себе ласку осеннего солнца.
Легкий стук заставил ее встрепенуться, и она опять схватила брата за руку.
— Стой! — шепнула она. — Слезай и иди прямо к оврагу. Это, должно быть, там. Я подожду.
Он покорно передал ей вожжи, спрыгнул на землю и с недоумевающим выражением повернулся к ней лицом.
— Я пойду. Что же дальше? — спросил он.
— Накроешь с поличным; веди сюда… Лошадь есть — лошадь возьми! Не потакать же ворам! Какой же ты хозяин?
— Голубушка моя, вот звание, которого я себе никогда не присваивал!
— Скверно делал! Все равно, не век же тебе в твоих канцеляриях сидеть — приучайся! К оврагу… Иди же, да Осторожнее.
Николай Иванович одернул на себе суконную тужурку, поправил очки и, неловко ступая среди травы и сухих сучьев, направился к оврагу.
Лошадь смирно стояла, попрядывая ушами; Ольга Ивановна опустила вожжи, ленивым движением нагнулась вперед и, щурясь от солнца, стала следить за фигурой брата. Он шел слегка подпрыгивая на своих длинных, тонких ногах; раз или два он спотыкнулся, и, по движению его локтя, Ольга Ивановна угадала, что он опять поправил очки.
«Коля — дачник, — подумала она, — в деревне он и ходить-то по-настоящему не умеет. Чиновник. Если бы не я, что сталось бы с имением?»
Николай Иванович скрылся.
Он медленно углублялся в чащу, и до слуха его уже долетал теперь легкий стук топора.
«Не ошиблась! — думал он про Ольгу. — У нее есть этот навык, некоторого рода наметанность… Я не думал, что из нее может выработаться такая дельная, хорошая хозяйка. Но что же, однако, буду я делать с „ним“?» — вспомнил он, прислушиваясь к стуку в лесу.
«Легко Ольге говорить: „Веди сюда! Лошадь есть — лошадь бери“. Как же это я все возьму, поведу?..» Николай Иванович охотно повернул бы в противоположную оврагу сторону, но он заметил нетерпение и презрительность в тоне сестры, и ему теперь захотелось доказать ей, что ему нисколько не трудно справиться с своей задачей, что поймать с поличным вора далеко не такая мудреная наука.
«Однако что же я ему скажу? — опять подумал он. — Надо кричать, браниться, надо казаться рассерженным и возмущенным».
Он сморщил лоб и тихо, так, чтобы не слышно было в двух шагах, откашлялся, прочищая себе голос.
«Никогда не приходилось кричать, — припомнил он, — а теперь нельзя без этого: странно было бы говорить тихо, вежливо».
Вдруг он остановился. Между оголенными ветвями деревьев мелькнула человеческая фигура, в ту же минуту раздался стук топора, и на землю медленно, с шумом повалился большой сухой сук. Николай Иванович отступил: он никак не думал, что неприятель так близко, и почувствовал теперь, что еще не вполне приготовился к своей роли. Человеческая фигура нагнулась, подняла сук и потащила его к целому вороху сложенной суши. Теперь Николай Иванович разглядел ее: это была женщина, голова ее была укутана платком, юбка бесцветного сарафана была высоко подоткнута и открывала босые, словно высохшие ноги. Она медленно двигалась, собирая нарубленную сушь; спина ее с трудом сгибалась и разгибалась, руки видимо напрягались, поднимая топор… Николай Иванович оправился от неожиданности и уже готовился выступить из своей засады грозным и непоколебимым судьей, как вдруг вблизи вязанки что-то зашевелилось, и Николай Иванович ясно услышал жалобный плач ребенка. Баба торопливо бросила топор, пугливо оглянулась и села на траву. Она подняла с земли что-то небольшое, увернутое в тряпье, потрясла это на руках и бережно приложила к груди. Николай Иванович ясно видел ее лицо, еще молодое, но уже вполне бесцветное, с впалыми щеками и тупым, равнодушным взглядом. В короткий срок своего пребывания в деревне он уже не в первый раз встречал такой взгляд у крестьянских женщин.
«Неужели так забивает, притупляет жизнь?» — спросил он себя и тут же вспомнил, что Ольга ждет его и что ему предстоит выполнить трудную задачу.
Что же, собственно, надо было делать? Выйти из своей засады, напугать до полусмерти эту и без того уже напуганную женщину? Видеть ее ужас, ее горе, слышать ее мольбы и… Что же дальше? Отнять у нее эту дрянь, набрать которую стоило ей столько трудов, обвинить ее в краже, лишить ее тепла и, может быть, лишить горячей пищи ее детей, таких же худых и запуганных, как она?
Женщина продолжала кормить ребенка и в то же время тревожно оглядывалась по сторонам.
«Подойти, пристыдить, пригрозить даже, а потом простить?» — подумал Николай Иванович и тут же возмутился, до того лживой и бессмысленной показалась ему эта сцена. К тому же одна мысль, что появление его, несомненно, вызовет у этой кормящей женщины испуг, почти ужас, стала ему настолько невыносима, что он забыл свою решимость достойно выполнить возложенную на него обязанность и — отступил. Щурясь и поминутно поправляя очки, осторожно шагал он, пробираясь среди кустов и деревьев; он прятался за стволы и останавливался, оглядываясь на сидящую женщину. Когда под ногой его слабо хрустнул вереск, он сразу пригнулся к земле, на лице его отразился испуг, а в груди сильно забилось сердце.
«Боже мой! — невольно подумал он, — кто же вор? Я ли боюсь этой женщины, или она боится меня?»
Когда Николай Иванович сообразил, что ушел достаточно далеко, он наконец выпрямился, облегченно вздохнул полной грудью и быстро зашагал по направлению к своему экипажу.
— Ну, что? — спросила Ольга Ивановна.
— Никого! — храбро ответил он. — Я исходил всю эту часть леса. Тебе показалось.
Она пытливо глянула ему в лицо, он хотел ответить ей прямым, откровенным взглядом, но покраснел и смешался.
Когда Николай Иванович уселся на свое место, Ольга передала ему вожжи, лошадь фыркнула, тряхнула головой и пошла крупным шагом. Наступило неловкое, напряженное молчание, а из лесу, со стороны оврага, отчетливо раздались короткие, гулкие удары топора.
— Ну, Ольга, — сказал Николай Иванович, чувствуя, что его ложь не удалась, — я не имел мужества… Духу у меня не хватило… Женщина, понимаешь ли, больная, нищая… Женщина с ребенком…
Он опять покраснел.
Ольга Ивановна заметила это; она подумала, что брату стыдно и неловко за свою сентиментальность и ложь. Она ласково заглянула ему в глаза и засмеялась.
— Ничего, Коля, ничего, — успокоила она его. — Все дело, конечно, только в привычке.
Шел первый час ночи. В большой зале третьего класса, тускло освещенной газовыми рожками, было людно: спали на лавках, спали растянувшись на полу и подложив под голову туго набитый холщовый мешок. То и дело отворялись и хлопали двери, пропуская клубы холодного воздуха. Кругом слышалось движение, снаружи доносились свистки паровоза и мерный стук то приближающихся, то вновь удаляющихся колес; раздавались голоса. Вот снова хлопнула дверь, и теперь уже в самой зале задребезжал и залился звонок.
— Батюшки! нам, что ли? — спросила женщина и бестолково засуетилась, поправляя на себе платок и хватаясь кругом за что попало. Она спала на полу, рядом с ней, увернутый в лохмотья, лежал маленький ребенок.
— Постой, тетка, не торопись, — обратился к ней с лавки молодой парень, франтоватый по-приказчичьи, с некрасивым самоуверенным лицом. — Ишь ты, проворная какая! Сказано тебе, нам тут почитай до свету сидеть.
— Ох, родимый, как бы не пропустить. Спросить бы разве?
— Чего спрашивать-то? ведь и то говорят тебе. В одно место едем, чего же тебе вперед-то соваться.
— Да ты верно знаешь-то? — спросила баба.
— Уж верно. Сами едем, чего ж тут.
Он достал из кармана скомканную папиросу, расправил ее, нащупал там же спичку и стал чиркать ей о стену.
— Ишь у тебя там какой простор, — заговорил он опять, раскуривая и потягиваясь на лавке, — а у меня здесь не повернись. — Баба сидела на полу, и лицо ее, сперва испуганное, теперь успокоилось и приняло сосредоточенное, тупое выражение.
— Оно ничего, просторно, — ответила она, — несет только по полу-то. Прозябла.
— Ничего, в вагоне согреешься. Опять небось под лавками лазить будешь. Зайцем. Ловко! И распотешила ты народ, когда у тебя ребенок там запищал. Животики надорвал! Кричит, а тут — «билеты пожалуйте». И как тот только не догадался, удивленье!
— Может, и догадался, да так, добрая душа. Ведь и у кондукторов душа есть, братцы, — отозвался старик, сосед по лавке. — Куда едешь-то, тетка?
— В Москву, — задумчиво ответила баба.
— Из голодных мест, что ли? На заработки?
— В мамки хочу. Вот ребеночек-то мой; его в казенный дом определю, а сама в мамки. — Она глубоко вздохнула, подперла подбородок рукой и задумалась. Парень сплюнул и весело засмеялся.
— Ишь голодные-то вы, голодные, а ребят незаконных в казенные дома возите, — насмешливо заметил он и прищурился. — Что ж, ты ничего… Я тебя с вечеру заприметил. Закорузла только больно.
Баба заволновалась. Губы ее зажевали, а глаза глянули испуганно.
— Ничего! в городе отмоешься. В мамках житье хорошее; меня к себе в гости позови. — Он расхохотался, но она не ответила ни слова и продолжала смотреть перед собой во все глаза.
— Вдова, что ли? — окликнул ее старик.
— Вдова.
— Плохо у вас этим годом?
— Вот как плохо! нет ничего, — ответила баба и опять вздохнула.
— Прогневался бог! — заключил старик и, охая, повернулся на жесткой скамье.
— Двое их еще, старшеньких-то, — тихо заговорила баба. — Господи боже мой, как тут без отца кормить-поить? Семья у нас большая, неделеные мы; всякий о своем и радеет, а сиротки кому нужны?
— Старики, что ли, живы?
— Старики. Свекор ничего, а свекровь… «Выгоню, говорит, и с детьми». А чем младенцы виноваты? И с чего это, дедушка, у людей такое лютое сердце бывает? Человека готовы со свету сжить, жалости нет никакой.
— Ты, тетка, меня попроси, я тебя пожалею, — опять засмеялся парень, — я добрый. Не веришь?
Баба покосилась в его сторону и смолкла.
— Плохо, плохо! — заговорила она опять, как бы про себя. — Все бедность наша. Прежние годы не богато жили, да нужды такой не видали. Поглядел бы покойник-то мой… Скотинки ничего не осталось. Не продали бы — все равно к весне бы подохла.
— Знакомые дела! — сказал старик, — где теперь лучше-то?
— Везде плохо, везде! — вздохнула баба. — Ты сам-то кто будешь?
— Я-то? извозом занимаюсь. Тоже не веселят дела… Лошадей-то почем продавали?
— Даром, почесть даром отдали. А лошадь какая была!
Парень опять стал чиркать спичкой о стену.
— Тетка, а тетка! что ж, в гости кликнешь меня, что ли?
— Все продали, все проели. С горя, что ли, свекровь зверь зверем ходит. Намедни подходит ко мне Машутка, это дочка моя, «мама, говорит, отломи мне кусочек корочки, бабушка не дает, а мне больно есть хочется». Жалко мне девчонку; оглянулась, никого в избе нет, только мы с Машуткой; подошла это я к столу, отрезала махонький кусочек хлебца, сую Машутке, говорю: «Спрячь, не равно бабка увидит, еще забранит». Машутка хлеб схватила, даже глазенки у нее просияли, держит, трясется…
Баба остановилась. Увидала ли она мысленно свою девочку, радостную, с куском хлеба в руках, отдыхала ли она на этом видении или трудно было ей сказать, что стало с Машуткой дальше, только она опустила голову, и слезы полились по ее лицу.
— Увидали, отняли, — добавила она. — Семка на печке был, подсмотрел, свекровь в дверь, а он ей кричит: «Бабушка! тетка Марья хлеб ворует, Машутке скармливает. Ишь кусок у Машутки в руке зажат». Заплакала Машутка, закричала. Свекровь ее за плечи схватила, давай трясти: «Отдай, кричит, кусок, отдай!» Начала она ее бить, а у Машутки лицо белое, а хлеб она в руке держит, не отдает. Тут я свекрови в ноги упала: меня, говорю, бей, ребенка оставь. Что тебе ребенок сделал?
— Что ж? отняла? — спросил старик.
— Отняла, — тихо ответила баба и задумалась. — Мальчонок тоже на худой пище извелся, в чем душа держится! Махонький, не понимает: «Мама, говорит, мягкого хлебца хочу». А где его взять? Тем, у которых отцы, тем еще всего есть, а моих сироток трудно ли обидеть? Господи боже мой! где только у людей жалость? «Выгоню, говорит, с детьми. Объедаете только». А уж чего там объедать? сама недоешь, недопьешь, ребятам сунешь. Грудной-то плох, плох… То все кричал, а теперь и кричать перестал.
— Как же детей-то покинула? Не обидели бы без тебя хуже.
— Ох, покинула! — покачала головой баба. — Хоть глаза мои видеть не будут… Может, и пожалеет их бабка-то, как не будет у них матери, заговорит в ней жалость. Машутка, как я стала прощаться, так даже обмерла и ручонок ее развести не могут… Обвила мою шею, держится…
Она всхлипнула и утерла лицо рукой.
— Свидимся ли? — Долго молчала баба и вдруг заговорила другим, спокойным, ровным голосом: — Поступлю в мамки; жалованье, говорят, там хорошее, сейчас денег в деревню сошлю и в письме закажу, чтобы детям моим хлеба мягкого вволю. Одежду справлю, Машутке платок… С оказией саек пошлю, сахарцу, чайку… Все моим! — Баба задумалась. По лицу ее скользнула легкая тень, губы сложились в улыбку.
— Когда еще место найдешь! — заметил старик. — Думаешь, в городе таких-то, как ты, мало? Как еще походишь-то! Вашу сестру все с разбором да с разбором берут. Увидят, ребенок хилый, — ну, и к стороне. Не легкое тоже дело.
Баба вздрогнула; разом исчезла улыбка, в глазах опять показался испуг. Она быстро повернулась к лавкам. На одной, заложив ногу на ногу и пронзительно свистя носом, спал молодой парень, рядом сидел старик и сосредоточенно считал что-то по пальцам.
Баба окинула его взглядом, в котором сквозили мольба и отчаяние, но, встретив его серьезное, холодное лицо, она отвернулась, обняла руками коленки и застыла. Если бы «ти люди избили ее, если бы они пригрозили ей смертью, она не ужаснулась бы, не страдала бы так, как теперь. Опять привиделась ей Машутка, но не радостная, не с хлебом в руках; она увидала ее голодную, обиженную, одну, среди людей без жалости и сердца. И матери у нее не стало; мать ушла, потому что не могла помочь; ушла, чтобы глаза не видали… Широко, как безумные, глядели эти глаза, руки затекли и зашлись от холода…
Тяжело пропыхтел паровоз, усиленно захлопали двери.
Парень вскочил, протер глаза, поглядел в окно и потянулся.
— Гляди, и билет получить теперь можно, — сказал он, зевая. — А ты, красавица, не спишь? И тебе о билетике бы озаботиться. В первом классе, что ли, поедешь? — Он оглянулся, пригладил рукой волосы и надвинул картуз. — Старичка-то уж нет. Видно, укатил. Скоро нам трогаться.
Он потянулся еще и направился к двери.
Блок заскрипел, завизжал. С полу, кряхтя и охая, стали подниматься закутанные фигуры. В большие окна слабо брезжило раннее, серое утро.
I
правитьВы уже знаете, конечно: мой муж умер. Я поражена, Я не ждала его смерти. Правда, он был уже стар, но он так мало думал о близком конце. Все это случилось так внезапно, почти без болезни, если не считать постоянного недуга, которым он страдал уже много лет.
Целыми днями я одна. Я хожу по дорожкам нашего сада, который уже весь зелен и до того свеж и душист, что, когда глядишь на него, когда дышишь его воздухом, удивляешься, что на земле существуют болезнь и смерть. Я сижу на берегу нашей красавицы реки, гляжу на волны, на небо, и мне кажется иногда, что я вижу все это в первый раз. Я уже сказала вам: я поражена. У меня новые мысли, неожиданные чувства, и поэтому все, что я вижу, кажется мне новым и неожиданным. Я едва смею признаться… Когда мой муж умер, первой моей мыслью была та, что я свободна. Я хотела сейчас же написать вам, но смутное чувство удержало меня, Я стала ждать вас, уверенная, что весть о моей утрате непременно дойдет до вас, а между тем я не могла представить себе, как бы мы встретились теперь, перед этой свежей могилой, и меня преследовала странная мысль, что та ложь, которая была тайной, теперь стала явной, что глаза, которые закрылись навек, видят больше, глубже, чем кидали при жизни, и что мы уже не в силах обмануть мертвого, как обманывали живого, когда он верил нам, улыбался нам и любил нас.
Я стала ждать вас, но я скоро поняла, что вас удерживало то же чувство стыда и раскаяния, которое поразило меня своей силой и неожиданностью. Я всегда страдала при мысли о моем преступлении, но, когда я говорила вам об этом, вы сердились. Вот почему мне пришло в голову, что теперь вы чувствуете то же, что и я. Признаюсь вам: это открытие обрадовало меня. Вы как будто стали еще ближе мне, еще роднее. Я вижу теперь, как вы чутки и как прекрасна ваша душа.
Ваша вина так мала в сравнении с моей, что если бы вы не были так добры, вы могли бы презирать меня, и вот вы мучаетесь ею наравне со мной. Вы удивительны! Я так хотела бы подняться до вас, что, кажется, уже становлюсь лучше и чище. Я уже не смею по-прежнему говорить вам „ты“. Я стыжусь своих воспоминаний и отгоняю их. Моя любовь, не уменьшаясь, переживает какой-то кризис, из лжи и обмана она восстает чистая, обновленная страданием. Да, вы правы, нам не надо видеться теперь. Пусть каждую минуту мы думаем друг о друге, — нас все же разделяет наш тяжелый грех. Но не надо отчаяния! Милый! может быть, я не права, может быть, я говорю и думаю как слабая женщина, которая, как растение без солнца, не могла бы жить без любви и счастия, но я верю, что бог простит нас… Он благ, и он знает, как мы боролись, как мы страдали и как глубока и сильна наша любовь. Будем верить вместе, что он простит, и когда на душе нашей станет яснее и спокойнее, примем этот дар как благословение и соединимся, чтобы никогда уже не разлучаться вновь. Я с удивлением сознаюсь, что не знаю, умеете ли вы и любите ли вы молиться. Я буду молиться за двух. И если вы думаете, что богу угодны и приятны слезы раскаяния, то знайте, что я плачу за двух. Я плачу так много, что мои глаза с трудом глядят на свет. Но я верю и надеюсь.
II
правитьТы хотел еще раз доказать, до какой степени ты сильнее и выше меня. Ты даже счел невозможным ответить мне на мое письмо хотя бы несколькими словами. И я опять поняла почему. Я так хорошо изучила тебя, что знаю, как трудно тебе было бы удержаться от выражения страсти. И ты побоялся оскорбить ею нашу новую любовь. Еще раз преклоняюсь пред тобой. Но видишь ли, милый: ты способен на подвиги, но не надо требовать их от твоей „маленькой Люси“. Я помню, как часто ты называл меня так. Я всегда преклонялась перед силой и мужеством, но сама я никогда не умела быть сильной. До сих пор еще я завидую детям, которых носят на руках, которых берегут и холят, и мне кажется, что я никогда, никогда не привыкну к самостоятельности и свободе взрослой женщины и что если бы мне почему-либо грозило одиночество, я предпочла бы ему смерть. Но я знаю, что одиночество не грозит мне, а жизнь с каждым днем становится для меня желаннее и дороже. Это потому, что каждый день приближает конец нашей разлуки. Повторяю, нельзя ждать от меня подвига, а жизнь без тебя, даже без вести о тебе, больше чем подвиг, — это мученичество.
Ну, что же делать! Брани меня, называй меня пустой и легкомысленной, но знай, что я жду тебя, жду давно, что каждое утро я просыпаюсь с надеждой увидеть тебя, каждый вечер засыпаю с отрадной уверенностью, что протекший день был последним днем нашего искуса, который мы добровольно наложили на себя.
Я с гордостью вижу, насколько ты строже к себе, насколько ты нравственнее меня. Я не пытаюсь даже искать оправданий: я виновата в том, что смертельно тоскую о тебе, что все мое существо полно тобой, и я не могу уже ни молиться, ни раскаиваться. Я не могу отгонять своих воспоминаний, и они не наполняют меня стыдом: я зову их, я люблю их, и я счастлива, когда мне удается вызвать в памяти звук твоего голоса, впечатление твоего поцелуя на моих губах… Я думаю только о тебе.
Я виновата в том, что не хочу больше одиночества, что не вижу смысла отказываться еще от счастья видеть тебя. У меня больше нет печали, и я не хочу заменить ее лицемерием. У меня больше нет терпения, и я зову тебя, я молю тебя: приезжай!
Хочешь знать, как я провожу день? Я брожу по саду, который так густ и тенист, как будто ему надо скрыть много, много тайн. Я сажусь на скамью под сиренью. Помнишь ли ты эту скамью? Теперь сирень отцвела, но тогда она была в полном цвету, и от яркого аромата ее кружилась голова. Ты сказал мне, что будешь ждать меня там. У мужа были приступы боли, он стонал, жаловался. Я ухаживала за ним как могла, и в голове моей проходили странные мысли: я думала, что бог ограждает меня от зла и обмана, я думала, что это он удерживает меня у постели больного, чтобы предохранить от последнего шага. И я… я радовалась и благодарила его и украдкой утирала слезы, и мне тоже хотелось стонать и метаться от боли. Я сознавала, что для того, чтобы удержать меня, надо было именно внешнее, случайное препятствие, и так как оно было, я страдала невыносимо. Но больной выбился из сил и потребовал порошок, который всегда успокаивал и надолго усыплял его.
— Дай мне! — сказал он, указывая на коробку. Тогда мне показалось, что я лишаюсь рассудка.
— Нет, нет! Не дам, не дам! — с ужасом почти закричала я. Но он требовал и сердился.
— Я страдаю! — сказал он, объясняя свое желание.
— Ты знаешь, — говорила я, опускаясь перед ним на колени, — когда ты так спишь, ты похож на мертвеца. Я боюсь! Не засыпай. Разве страдать так страшно?
— Я не хочу! — сказал он.
Я дала ему порошок, и когда он заснул, я вышла. И когда я шла, я молилась. Я говорила: „Господи! поддержи меня, поддержи, или… прости!“ И я теперь думаю, что он простил меня, потому что послал новое, чистое, светлое счастье.
Но я хотела писать о том, как я провожу день. Я брожу по саду, сижу на скамье под сиренью и выхожу на берег реки. Я всегда любила нашу реку, но теперь полюбила ее еще сильнее, потому что она должна принести тебя ко мне. Каждый день я жду на пристани. Я вижу, как за изломом реки взвиваются легкие клубы дыма, пароход показывается ненадолго и опять исчезает за густой зеленью поросшего лесом островка. И вот, пока я теряю его из виду, я стараюсь удержать рукою мучительное биение моего сердца. Я знаю, что если тебя нет на пароходе, он не подойдет к пристани, а круто повернет поперек реки и побежит к противоположному берегу. И я вижу, каждый день вижу, как он поворачивает к другому берегу. Признаюсь: иногда мне очень хочется плакать, но тогда я думаю о том, что немного позже или немного раньше, но пароход должен будет подойти к моей пристани, и моя печаль сменяется радостью.
В одно утро я проснулась с таким чувством, как будто меня ждала большая радость. Это было в Троицын день. Я не надела своего траурного платья, а заменила его белым. Я поглядела на себя в зеркало и заметила, что у меня уже нет желания казаться красивее, чтобы нравиться тебе. Бледность и худоба очевидно не красят меня, но пусть они напоминают тебе о тех страданиях, которые я пережила без тебя и которые украсили наши души. Я более чем прежде похожа на девочку, на ребенка, но этот ребенок умеет теперь думать и любить. В этот день я шла на пристань с надеждой, которая переходила в уверенность. Пароход показался из-за излома и скрылся, и пока я ждала его вновь, я пережила вечность. Он вышел нарядный, весь украшенный молодыми зелеными березками, и мне показалось, что он не повернул, а пошел прямо на меня… И тогда я почувствовала, что умираю… Я протянула руки, крикнула что-то… Но когда я пришла в себя, я была одна, а пароход был далеко.
Пойми, что жить в этом ожидании я больше не могу. Пойми, что наше счастье уже не оскорбит того, кто уже перестал жить. Ты ужаснешься, быть может, но когда я думаю о причине, которая все еще удерживает тебя вдали от меня, я чувствую невольную злобу… Я думаю: его уже нет, а он все еще стоит между нами!
Не надо больше разлуки! Я люблю тебя! Ты слышишь мои голос? Я люблю тебя.
III
правитьДорогой мой! берегись… Ты не знаешь, может быть, что можно убить человека, не поднимая на него руки? Я уже не объясняю себе ни твоего отсутствия, ни твоего молчания. Я боюсь… Мне кажется, что если бы во мне не было страха, я перестала бы существовать. Я жила надеждой, теперь я живу страхом. Эти чувства братья: в них одинаково мучительна и одинаково притягательна неопределенность. Пока я чувствую страх, я знаю, что еще не все кончено и что еще можно чего-то ждать.
Тебя нет. Отчего тебя нет? Я знаю, что ты здоров, потому что тебя видели; ты в городе, в нескольких десятках верст от меня. Берегись! у меня рождаются мысли, от которых больно, стыдно и жутко.
Нет, неправда, у меня нет мыслей. Моя голова отказывается работать. Что-то болит в ней и давит на мозг. Времени тоже нет.
День сливается с ночью и ночь с днем, н я не знаю, что сон, что действительность. Почему-то меня стало тянуть на могилу мужа. Я говорю с ним вслух, жалуюсь ему на то, что ты измучил меня, и он отвечает мне лаской, шепчет что-то без слов. Недавно еще я боялась его, но теперь я знаю, что он простил мне все, и беседа с ним приносит мне отраду. Ты не веришь, что он простил меня? Но ведь он любил!
В саду листья увяли и осыпались. На клумбах хороши и свежи только астры. Я плету из них два венка, тебе и ему, и несу их на могилу. Мне кажется иногда, что я тень, которая блуждает по земле, потому что ее забыли, когда зарывали остальное.
Я чувствую тоску, но я часто забываю, о чем она, потом я вспоминаю, что меня мучит пароход, который всегда круто поворачивает от островка и бежит к противоположному берегу. Мне надо, чтобы он остановился у моей пристани. Я умираю оттого, что пароход не хочет подойти к пристани!
Над рекой низко бегут тучи, вода темна и холодна, и когда я вечером прихожу к пристани, я вижу вдали разноцветные огоньки. Это фонари на барках и судах. Пароход тоже подходит, весь освещенный, и когда он поворачивает, я вижу ряд светлых окон.
Возвращаясь домой, я стараюсь смеяться. Я делаю это для того, чтобы уверить себя, что я все-таки непременно дождусь тебя. Я вспоминаю все, что ты когда-либо говорил мне, и мне кажется иногда, что я слышу твой голос. Странная вещь: я не могу припомнить, говорил ли ты мне когда-нибудь, что любишь меня? сказал ли ты хоть раз прямо, просто: Люся, я люблю тебя! Мне так хотелось бы припомнить именно эту простую фразу, и я уверена, что ты никогда не говорил ее, потому что забыть ее я бы не могла! Ты говорил о том, что любовь все очищает и все прощает… Любовь…
О, конечно, ты приедешь! ты не можешь не приехать! Но, пожалуйста, прости мне, что я усомнилась в тебе. Пожалуйста, не вспоминай об этом никогда. Я хочу, чтобы ты сказал мне: „Люся, я люблю тебя!“ Я хочу, чтобы ты поцеловал меня в голову… У меня болит голова и что-то давит…
Я придумала! Я удивляюсь, отчего мне никогда раньше не приходила эта мысль? Чтобы пароход остановился у нашей пристани, надо выкинуть флаг. Я забыла об этом! Завтра я захвачу флаг с собой. Я встану повыше, на перила, и подниму руку и буду махать флагом. С парохода увидят, и тогда он подойдет. Будет так, как я хочу, и моим страданиям настанет конец. Отчего мне раньше не приходила эта мысль?
Завтра, завтра… Если я упаду в воду, ты легко вытащишь меня. Ты такой большой и сильный, а я маленькая, и я стала теперь так легка, что мне самой становится смешно. Ты унесешь меня на руках, как ребенка, и, пожалуйста, не забудь поцеловать меня в голову. Завтра…
P. S. Зачем я пишу вам? Неужели вы думаете, что я не понимаю и теперь, что вы обманули меня, что вы никогда не любили меня? В вашей веселой рассеянной жизни я была лишним развлечением — и только.
Все ясно теперь! Все ясно, когда не стараешься цепляться за надежду и уже не боишься никакой правды. Я не верю вам больше ни в прошлом, ни в будущем, и мне кажется, что я больше не люблю вас. Я хотела бы простить вам, чтобы спокойно и радостно ожидать смерть, но я еще не могу простить! Опять мне хочется, чтобы вы слышали мой голос. Я сказала бы вам: берегитесь! горе не тому, кто страдает, а тому, кто заставляет страдать…
Лидия Алексеевна Авилова (урожденная Страхова) родилась в 1865 году в селе Клекотки Епифанского уезда Тульской губернии в небогатой дворянской семье. После окончания московской гимназии занималась некоторое время педагогической работой, пробовала свои силы в беллетристике. В 1887 году Авилова переехала в Петербург. В 1890 году напечатан рассказ „Две красоты“ — первая заметная публикация Авиловой, которой содействовал редактор журнала „Живописное обозрение“ писатель А. К. Шеллер-Михайлов.
В последующие годы рассказы Авиловой публикуются в „Севере“, „Детском чтении“, „Ниве“, „Русских ведомостях“, „Сыне отечества“, „Новом слове“ и др. Она автор двух повестей — „Наследники“ („Русское богатство“, 1898, № 9) и „Обман“ („Вестник Европы“, 1901, № 7). В 1896 году вышла ее первая книга „Счастливец“ и другие рассказы». Большинство произведений Авиловой посвящено детям, проникновению в мир детской психологии; они отличались от тогдашних примитивно-назидательных писаний выразительным рисунком характеров, правдивым изображением социального фона. Есть у Авиловой и рассказы о любви, и произведения, герои которых — крестьяне, бедняки, переселенцы. Для манеры писательницы характерен жанр короткого рассказа — здесь ощутимо влияние Чехова.
С Чеховым Авилова познакомилась в 1889 году в Петербурге. История их взаимоотношений изложена в известных ее воспоминаниях «А. П. Чехов в моей жизни». Рассказывая «о том, что так празднично осветило и так мучительно осложнило» ее жизнь, Авилова в предисловии к воспоминаниям подчеркнула: «Антон Павлович имел на меня громадное влияние…»[1] Это было влияние нравственное и, безусловно, творческое. Авилова посылала на суд Чехова и свои рукописи, и опубликованные рассказы. Чехов писал ей 21 февраля 1892 года: «Что касается языка, манеры — то Вы мастер». Одновременно он указывал на излишнюю авторскую сентиментальность в некоторых произведениях. Призывая Авилову к упорному труду, к отделке рассказов, к работе над языком, Чехов неоднократно правил ее рукописи, отмечал недостатки опубликованных вещей. 15 февраля 1895 года он писал ей: «…оба Ваши рассказа я прочел с большим вниманием. „Власть“ милый рассказ, но будет лучше, если Вы изобразите не земского начальника, а просто помещика. Что же касается „Ко дню ангела“, то это не рассказ, а вещь, и притом громоздкая вещь. Вы нагромоздили целую гору подробностей, и эта гора заслонила солнце. Надо сделать или большую повесть, этак в листа четыре, или же маленький рассказ… Резюме: Вы талантливый человек, но Вы отяжелели, или, выражаясь вульгарно, отсырели и принадлежите уже к разряду сырых литераторов. Язык у Вас изысканный, как у стариков… Вы мало отделываете, писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным». Некоторые рассказы, с которыми Чехов знакомился в рукописи или по публикациям в периодике, вошли в две позднейшие книги Авиловой: «Власть» и другие рассказы" (М., 1906) и «Образ человеческий. Рассказы» (М., 1914).
Сборник «Первое горе» был переиздан после Октябрьской революции. Л. А. Авилова умерла в 1943 году в Москве.
Рассказы печатаются по изданию: Л. А. Авилова. «Счастливец» и другие рассказы. СПб., типография М. М. Стасюлевича, 1898.
Опубликовано в «Петербургской газете» (1892, 15 марта, № 73), Печатается по изданию: Л. А. Авилова. «Счастливец» и другие рассказы. СПб., типография М. М. Стасюлевича, 1896.
Познакомившись с рассказом в «Петербургской газете», Чехов писал 19 марта автору: «Ваш рассказ „В дороге“ читал. Если бы я был издателем иллюстрированного журнала, то напечатал бы у себя этот рассказ с большим удовольствием. Только вот Вам мой читательский совет: когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, то старайтесь быть холоднее — это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее. А то у вас и герои плачут, и Вы вздыхаете. Да, будьте холодны». Включая рассказ в сборник, Авилова учла замечание Чехова и сняла в конце две фразы.
Печатается по публикации в «Петербургской газете» (1897, 9 июня, № 155).
Чехов писал Авиловой из Ниццы 3 ноября 1897 г.: «Ах, Лидия Алексеевна, с каким удовольствием я прочитал Ваши „Забытые письма“. Это хорошая, умная, изящная вещь. Это маленькая, куцая вещь, но в ней пропасть искусства и таланта, и я не понимаю, почему Вы не продолжаете именно в этом роде. Письма — это неудачная, скучная форма, и притом легкая, но я говорю про тон, искреннее, почти страстное чувство, изящную фразу… Гольцев был прав, когда говорил, что у Вас симпатичный талант, и если Вы до сих пор не верите этому, то потому, что сами виноваты».
В рассказе в какой-то степени воплотились истинные чувства Авиловой к Чехову. В своих воспоминаниях она так пишет об этом периоде ее отношений с Антоном Павловичем: «…зачем мне надо было писать ему в Ниццу, послать „Забытые письма“, полные страсти, любви и тоски? Разве мог он не понять, что это к нему взывали все эти чувства? Зачем я это сделала, тогда как уже твердо знала, что ничего, ничего я ему дать не могу?»[2]