Интервью [Ковно, 1923]
Берлинская курица на яйцах (1923)
Интервью [Вильно, 1923]
Находчивость на сцене (1923)
Арк. Аверченко о самом себе (1924)
Корова (Из последн. разсказов)
Мы посетили писателя с целью побеседовать с ним, и первым его вопросом, когда он поднялся из-за письменного стола, было:
— Интервью?
— Как вы догадались?
— По вашему виноватому виду. Это сразу заметно! У венгерских журналистов, например, когда они являлись ко мне, было такое лицо, будто они пришли делать операцию слепой кишки.
— Разрешите приступить?
— Всякое сопротивление бесполезно. Приступайте.
— Сколько вам лет?
— Не знаю.
— То есть, как не знаете?!!
— Так и не знаю. Когда был совсем маленьким, не умел считать, а вырос — сбился.
— Но ваши родители?
— О! Они так молодились, что если бы я не сопротивлялся — мне сейчас было бы лет восемнадцать.
— Где вы родились?
— Гомер побил меня на четыре города.
— ?!!?
— О месте его рождения спорили 7 городов, а о моем рождении только три: Харьков, Севастополь и Одесса.
— А на самом деле — место вашего рождения?
— У меня наибольшия подозрения падают на Севастополь.
— Где вы учились?
— Нигде. Родители полагали, что у меня слабое зрение, и я с детским простодушием поддерживал это заблуждение.
— Но вы что-нибудь кончили?
— Да. На прошлой неделе.
— Так поздно?!
— Да, это было поздно: половина второго ночи. Я кончил небольшой роман.
— Где вы жили в последнее время?
— В Чехословакии. Я в восторге от этой страны! Ласковый, приветливый народ, чудесное отношением к русским. К сожалению, мы чехов не знали раньше, мало знаем и теперь. А они нас очень любят.
— Что вы делали в Чехии?
— Устроил 30 вечеров юмора и писал в чешских газетах. Теперь чешское издательство Вилимек выпускает полное собрание моих сочинений.
— На каких языках вышли ваши книги?
— На немецком, венгерском, итальянском, польском, болгарском, сербском, хорватском, чешском, финском… вы не устали?
— Немножко. Куда вы едете дальше?
— Мне все равно. Раньше я был русским гражданином и для меня поездка из Петербурга в Третье Парголово было подвигом. А теперь я гражданин мира — и страны мелькают передо мной, как придорожные столбы. Земной шар сделался мал. За последние 3 года он высох и сжался, как старый лимон.
— Где учились вы актерскому искусству?
— У большевиков. Не будь их — мне и в голову бы не пришло так энергично вступить на подмостки.
— Ваше отношение к большевикам?
— Это дело вкуса. Некоторым и индийская чума нравится. В особенности, если она не у него, а у его соседа.
— Я читал, что сам Ленин в «Правде» очень похвалил вашу книгу «Десять ножей в спину революции»?
— Очень похвалил. Я, прочитав его статью, сразу же организовал «Общество защиты писателей от ласкового обращения»…
— Как вам понравилась Литва?
— О, я здесь всего 4 дня. Мне только пришлось ознакомиться с отношением ко мне литовского правительства и администрации. Оно мне очень пришлось по душе и я с удовольствием пожил бы здесь некоторое время.
— Ваше отношение к русской литературе?
— Я в литературе больше всего ценю сжатость, краткость. Будь то роман, повесть или интервью — все должно быть кратко.
Мы поняли намек и откланялись.
Аркадий Аверченко (Интервью) // Эхо. 1923. № 6 (682), 9 января.
Подготовка текста и примечания Павел Лавринец, 2001.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001.
— Дома Карл Шмидт…
— Дома-то дома. Но очень занят. Работает.
— Ну, я через час зайду.
Через час:
— Можно видеть Карла Шмидта.
— Никак нет. Дверь на ключе, сидят, никого в кабинет не пускают. Видимо, работают.
— Да что он такое важное делает?
— Второй день так уже заперлись. Говорят: твсячныя дела делают.
— Да, может, он там, фальшивыя бумажки печатает. А ну-ка постой… я в замочную скважину погляжу… Слушай. Да что же это такое. Сидит посреди кабинета в кресле, сложив руки на животике, и на стенные часы любуется. Какая же это работа. Вот безстыдник… Эй, Карльхен. Открой, голубчик. Я по важному делу пришел.
— Кто там? Носит вас, чертей. Что тебе нужно. Человек сидит, запершись, важным делом занят, а он, как черкес, ломится…
— Постыдись. Ведь я в замочную скважину видел: ты сложа руки сидел…
— Хорошее дело сложа руки: я за это время, как мы с тобой разговариваем — пятьсот марок заработал.
— Послушай… ну, что ты врешь. Ты и сейчас сидишь буквально сложа руки. Даже пальцы левой с пальцами правой сплел… Только на часы смотришь. Но разве же это работа…
— А что ты думаешь… Мне интересно по часам видеть как я зарабатываю.
— Чем…
— Не кричи так: яйцами, ты знаешь, почем сейчас десяток яиц.
— Вчера — 500.
— Вот видишь. А сегодня 600. А завтра будут — 700.
— Да тебе-то что от этого.
— А я вчера купил десяток тысяч штучек за 500 тысяч. Сегодня уже стоят 600, завтра 700 и так дальше… Выходит, что в час я зарабатываю 4166 марок. В минуту 69 марочек… Вот сижу тут и гляжу на часы: секундочка стукнула — марку пожалуйте, минуточка проползла — 69 клади на бочку. Час пробил — 4166 марочек в кармане. А ночью… ты подумай. Это-же не сон будет, а тихое наслаждение… Я лежу, как ребеночек невинный, на спинке там на бочку, а тут тик так, марка-марка, марка-марка… Утром продрал глазки, а на ночном столике невидимыя простым глазом сквозь видимыя миру слезы — тридцать две тысьченки и лежат этакой пачкой. Умываюсь я студеной водичкой, а сзади: тик-так, марка-марка, шнурок на ботинке завязываю, ан за эту минутку я уже на семьдесят марочек богаче. Умылся, оделся, прибрался, засел в креслице — и гляжу на часы, не отводя ясных глазенок…
— А, чтоб они у тебя лопнули, твои ясные глазенки. Фриц, дай пальто… Ухожу. Что ж ты мне, дурак, раньше не сказал, что твой барин на яйцах сидит…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Фриц… Никого не принимай. Будут меня спрашивать — говори, барин де в кабинете заперся, важным делом занят…
Тик-так, тик-так…
Аркадий Аверченко. Берлинская курица на яйцах // Виленское Утро. 1923. № 490 18 февраля.
Подготовка текста Ольга Минайлова, 2005.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2005.
Мы посетили писателя с целью побеседовать с ним и первым его вопросом, когда он поднялся из-за письменнаго стола было:
— Интервью?
— Как вы догадались?
— По вашему виноватому виду. Это сразу заметно! У венгерских интервьюеров, например, когда они являлись ко мне, было такое лицо, будто они пришли делать операцию слепой кишки.
— Разрешите приступить?
— Всякое сопротивление безполезно. Приступайте.
— Сколько вам лет?
— Не знаю.
— То есть, как не знаете?!!
— Так и не знаю. Когда был совсем маленьким, не умел считать, а вырос — сбился.
— Но ваши родители…?
— О! они так молодились, что если бы я не сопротивлялся — мне сейчас было бы лет восемнадцать.
— Где вы родились?
— Гомер побил меня на четыре города.
— ?!!?
— О месте его рождения спорили 7 городов, а о моем рождении только три: Харьков, Севастополь и Одесса.
— А на самом деле — место вашего рождения?
— У меня найбольшия подозрения падают на Севастополь.
— Где вы учились?
— Нигде. Родители полагали, что у меня слабое зрение, и я с детским простодушием поддерживал это заблуждение.
— Но вы что-нибудь кончили?
— Да. На прошлой неделе.
— Так поздно?!
— Да, это было поздно: половина второго ночи. Я кончил небольшой роман.
— Где вы жили в последнее время?
— В Чехословакии. Я в восторге от этой страны! Ласковый, приветливый народ, чудесное отношением к русским. К сожалению, мы чехов не знали раньше, мало знаем и теперь. А они нас очень любят.
— Что вы делали в Чехии?
— Устроил 30 вечеров юмора и писал в чешских газетах. Теперь чешское издательство «Вилимек» выпускает полное собрание моих сочинений.
— На каком языке вышли ваши книги?
— На немецком, венгерском, итальянском, польском, болгарском, сербском, финском… вы не устали?
— Немножко. Куда вы едете дальше?
— Мне все равно. Раньше я был русским гражданином и для меня поездка из Петербурга в Третье Парголово была подвигом. А теперь я гражданин мира — и страны мелькают передо мной, как придорожные столбы. Земной шар сделался мал. За последние три года он высох и сжался, как старый лимон.
— Где учились вы актерскому искусству?
— У большевиков. Не будь их — мне и в голову бы не пришло так энергично вступить на подмостки.
— Ваше отношение к большевикам?
— Это дело вкуса. Некоторым и индийская чума нравится. В особенности, если она не у него, а у его соседа.
— Я читал, что сам Ленин в «Правде» очень похвалил вашу книгу «Десять ножей в спину революции»?
— Очень похвалил. Я, прочитав его статью, сразу же организовал «Общество защиты писателей от ласкового обращения».
— Ваше отношение к русской литературе?
— Я в литературе больше всего ценю сжатость, краткость. Будь то роман, повесть или интервью — все должно быть кратко.
— Мы поняли намек и откланялись.
Аркадий Аверченко (Интервью) // Виленское Утро. 1923. № 492, 20 февраля.
Подготовка текста Ольга Петюль, 2001.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2001.
О своих первых шагах на сцене я рассказывал в другом месте.
Но мои последующие шаги должны быть (я так полагаю) также интересны для читателя.
Вот один из таких шагов.
Я уже три недели, как играю на сцене. Вид у меня импозантный, важный, и на всех не играющих на сцене — я смотрю с высоты своего величия.
Сидел я однажды с актерами в винном погребке за бутылкой вина и шашлыком и поучал своих старших товарищей, как нужно толковать роль Хлестакова, не смущаясь тем, что задолго до меня мой коллега Гоголь гораздо тщательнее и тоньше объяснил актерам эту роль.
Худощавый молодой господин с белыми волосами и истощенным вечной насмешкой лицом подошел к нам и принялся дружески пожимать руки актерам:
— Здравствуйте, Гаррики!
Нас познакомили.
— Вы тоже актер? — снисходительно спросил я.
— Что вы! — возразил он, оскаливая зубы. — Как это вы можете по первому впечатлению так дурно судить о человеке?! Я не актер, но в вашем деле кое-что понимаю. Вы давно на сцене?
Я погладил свои бритые щеки.
— Порядочно. Завтра будет 3 недели!
— Ого! Значит, через восемь дней можно уже и юбилей праздновать. Хе хе… Воображаю, как вы волнуетесь на сцене!
— Кто — я? Ни капельки.
— Ну да, знаем мы! Конечно, если роль вызубрили да под суфлера идете, да окружены опытными товарищами — тогда ничего. А представьте себе — на сцене какая нибудь неожиданность, что-нибудь такое, что не предусмотрено ни автором, ни режиссером — воображаю вашу растерянную физиономию и трясущиеся колени…
— Ну, — усмехнулся я. — Меня не легко смутить.
— На сцене-то? Да бывают такие случаи, когда и Варламова с Давыдовым можно, что называется, угробить!
— Меня не угробите.
— Люблю скромных молодых людей, — вскричал он.
Потом задумался, искоса на меня поглядывая. У меня было такое впечатление, что я действую ему на нервы…
— Что у вас идет завтра в театре?
— «Колесо жизни» Рахимова. Сам автор обещал завтра придти посмотеть, как я играю Чешихина?
— Ах, вы играете Чешихина? И вы говорите, что вас невозможно на сцене смутить, сбить с толку?
— Да. По моему, это гнилая задача.
Он зловеще улыбнулся. Протянул костлявую руку.
— Хотите заклад? На 6 бутылок кахетинскаго, на 6 шашлыков.
— Не хочу.
— Почему?!
— Мало. По десяти того и другого, плюс кофе с бенедиктином.
— Молодой человек! Вы или далеко пойдете, или… плохо кончите. Согласен!
Таким образом состоялось это странное пари.
Шел второй акт «Колеса жизни». У меня только что кончилась бурная сцена с любимой девушкой, которая заявила мне, что любит не меня, а другого.
— Кто этот другой? — спросил я крайне мрачно.
— Это вас не касается, — гордо ответила она, выходя за двери.
Свою роль я хорошо знал. После ухода любимой девушки я должен схватиться за голову, поскрежетать зубами, уткнуться головой в диванную подушку, а потом вынуть из кармана револьвер и приставить к виску. В этот момент хозяйка дома, которая тайно любит меня, а я ее не люблю — выбегает, хватает меня за руку и рыдая на моей груди, признается в своем чувстве… Такия пьесы, скажу по секрету, играть не трудно, а еще легче — писать.
Я уже схватился за голову, уже по авторскому замыслу поскрежетал зубами и только что подскочил к дивану, «уткнуться головой в подушку» — как боковая дверь распахнулась и худой молодец с белыми волосами — тот самый, который взял подряд как бы то ни было смутить меня на сцене — этот самый парень вышел на первый план самым непринужденным образом.
С двух сторон я услышал два шипенья: впереди — суфлера, из боковой кулисы — помощника режиссера. Из директорской ложи глянуло на нас остолбенелое лицо автора.
— Здравствуйте, Чешихин! — развязно сказал беловолосый, протягивая мне руку. — Не ожидали? Я на огонек завернул.
Впереди я слышал шипенье, сбоку за кулисой отчаянное проклятье.
— Здравствуй, Вася, — мрачно сказал я. — Только ты сейчас зашел не во время. Мне не до тебя. Может быть, завернешь в другой раз, а? мне нужно быть одному…
— Ну, вот еще глупости! — засмеялся беловолосый нахал, развалившись на диване. — Посидим, поболтаем.
Публика ничего не замечала, но за кулисами зловещий шум все усиливался.
Я задумчиво прошелся по сцене.
— Вася! — сказал я значительно. — Ты знаешь Лидию Николаевну?
Он покосился на меня и, не заметно подмигнув, проронил:
— Конечно, знаю. Преаппетитная девченка.
— А — а! — вскричал я в неожиданном порыве бешенства. — Так это, значит, ты тот, из за которого она отказала мне?! (Суфлерская будка вдруг опустела, но я от этого почувствовал себя еще увереннее и легче). Ты?! Отвечай, негодяй!
«Вася» поглядел испуганно на мои сжатые кулаки и сказал примирительным тоном:
— Бросьте… поговорим о чем-нибудь другом…
— О другом?! — заревел я, торжествующе поглядывая на автора, который метался в директорской ложе, как лошадь на пожаре. — О другом? Ты меня довел почти до смерти и теперь хочешь говорить о другом?! Отвечай! (я бросился на него, стал ему коленом на грудь, схватил за горло и стал колотить головой об спинку дивана). Отвечай — как у вас далеко зашло?!
«Вася» побледнел, как смерть и прошептал:
— Пустите меня, медведь! Вы так задушите! Шуток не понимаете, что ли?
— Ты сейчас умрешь! Прорычал я. Другой раз тебе будет неповадно!
Он глядел на меня умоляющими глазами.
Потом прошептал:
— Ну, я проиграл пари, какого чорта вам еще нужно? Пустите, я уйду.
— Смерть тебе! — вскричал я со злобным торжеством — и так стукнул его голову о спинку дивана, что он крякнул и свалился на пол.
— Неужели, я убил его?! — вскричал я, театрально заламывая руки. — Воды, воды этому несчастному!
Я схватил графин с водой и вылил щедрую струю на корчившееся тело «Васи».
Он испуганно закричал.
— Очнулся! — обрадовался я. — А теперь иди, несчастный, и постарайся на свободе обдумать свое поведение!
Я взял его в охапку и почти вышвырнул в боковую дверь. Схватился за голову. Прислушался. По мягким звукам ударов и по заглушенным за кулисами я понял, что передал неудачливаго Васю в верныя руки.
— Итак, вот кто ея избранник! — вскричал я страдальчески. — Нет! Лучше смерть, чем такое сознание.
Дальше все пошло, как по маслу: я вынул револьвер, приставил к виску, из средних дверей выбежала любящая женщина, упала на грудь — одним словом я опять стал на рельсы, с которых меня попробовали стащить так неудачно.
«Колесо жизни» завертелось: в будке показался суфлер, в ложе — успокоенный автор.
После спектакля мне подали в уборную записку:
«Жрите сегодня ваше вино и шашлык без меня. Я все оплатил. Иду домой сохнуть и расправляться. Будьте вы прокляты!»
Арк. Аверченко. Находчивость на сцене. Рассказ (Написан специально для газеты «Виленского Утра») // Виленское Утро. 1923. № 494, 22 февраля.
Подготовка текста Ольга Минайлова, 2005.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2005.
В Прагу возвратился и остановился в отеле «Злата Гуса» Аркадий Аверченко, совершивший большое турнэ по Румынии и Югославии. Я застал писателя за энергичным писанием многочисленных писем.
— Уже за работой?
— Нет, это я принимаю еженедельную ванну: омываю свою грешную совесть перед корреспондентами.
— Но вы только что вернулись из большого турнэ…
— Турнэ — это верно. Но почему же из большого? Всего два государства. Прошлый раз я объехал одним взлетом пять стран. Вот это турнэ! А сейчас — только Румыния и Сербия!..
— Говорят, в Румынии у вас были недоразумения?
— Ну, уж и недоразумения. Просто хотели меня выслать из страны, как врага Румынии.
— А вы… действительно?..
— Даю вам слово, что нет! У меня столько своих дел, что еще быть чьим нибудь врагом — это хлопотливо. Правда, восемь лет тому назад я написал фельетон о румыне Туда — Сюдеско, но кто же мог предполагать, что у Румынии такая хорошая память? Да и это бы, пожалуй, не открылось, если бы не постарался русско — сербско — молдаванский шпион д-р Душтяк — сотрудник «Универсула»: когда он напечатал свой донос — вся страна закричала, будто ее ножем ткнули.
— И вас… сейчас же выслали?
— Нет, по этому поводу было только постановление совета министров. Но несколько умных дальновидных румын приняли в моем деле горячее участие и сумели доказать, что меня обижать не следует. И я остался и дал еще ряд спектаклей по Бессарабии и Строму Регату.
Кстати прошу отметить в вашем журнале то исключительно горячее, благородное и безкорыстное участие, которое приняло в этом деле чех-словацкое посольство во главе с посланником г. Веверка и первым секретарем д-ром Гавелка.
— Какие города вы объехали?
— Кишинев, Бендеры, Аккерман, Измаил, Рени, Болград, Бельцы, Килию, Галац и Букарест. Впрочем, в Букаресте 2 раза назначались мои вечера и 2 раза они запрещались перед самым началом. Однако, уехал я по своей воле. И разстался с румынами по хорошему. Один румын даже целовал меня. Впрочем, это частная подробность. О ней, пожалуй, не стоит и упоминать. Из Румынии я перепорхнул в Сербию. Опять таки, благодаря исключительной любезности сербскаго посланника в Букаресте.
— Как вам понравился Белград?
— За эти 20 месяцев, что я не был в Белграде — города не узнать. Он великолепно отстроился, почистился… Еще два-три года — и в Европе будет одной культурной европейской столицей больше. Растет молодежь!..
— Что вы писали в последнее время?
— Роман «Игрушка Мецената» и несколько разсказов. Роман вышел на немецком языке и выходит на чешском, сербском и венгерском.
— А… на русском?
— На русском! Для этого нужно подождать полнаго выздоровления Берлина. Сейчас получилось курьезное положение: иностранцы знакомятся с русскими писателями раньше русских. Я, например, написал комедию «Игра со смертью» и она ставится на каких угодно языках, кроме русскаго. В России я не могу ее поставить.
— Почему?
— Потому, что советское правительство конфисковало в свою пользу все авторские писателей — эмигрантов. В таком же положении находятся Чириков, Сургучев, Арцыбашев и многие другие. Не обязаны же мы обогащать Третий Интернационал. Да вот вам пример: выпустил я книгу по-русски: «Записки Простодушного». А Госиздат сейчас же выпустил ее в России. А выпущу я книгу на венгерском или чешском языке — и спокоен. Хотя, некоторых и это не останавливает: мои рассказы в «Прагер Прессе» на немецком языке переводятся некоторыми варшавскими газетами на польский, а бессарабскими русскими газетами с польского обратно — на русский… Когда это было видно, чтобы русского писателя переводили на русский язык?!
— Ваши ближайшие планы на будущее?
— Я получил предложение от одной американской газеты сотрудничать; конечно, это опять перевод — но что же делать? Вероятно, придется ехать в Америку, но если возможно будет «говорить с места», то засяду с весны в Италии и буду в промежутках писать новый роман. Должен сознаться, что писание романа — превеселое занятие: нет никаких рамок, в которых поневоле заковывается небольшой рассказ. Ощущение воли и могущества — будто плаваешь в небольшой лодочке по необозримому океану, где миллионы путей, — поворачиваешь свою ладью куда хочешь, никто тебе не указ. А как подумаешь, что впереди еще возвращение в Россию, то… хорошо жить!..
Б. Арк. Аверченко о самом себе (От нашего пражского корреспондента) // Эхо. «Aidas». Иллюстрированное приложение к газете «Эхо». 1924. № 10 (30), [2 марта]. С. 9
Подготовка текста Лариса Лавринец, 2005.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2005.
Больше всего меня злит то, что какой-нибудь читатель-брюзга, прочтя нижеизложенное, съедает отталкивающую гримасу на лице и скажет противным безаппеляционным тоном:
— Не может быть такого случая в жизни!
А я вам говорю, что может быть такой случай в жизни!
Читатель, конечно, способен спросить:
— А чем вы это докажете?
Чем я докажу? Чем я докажу, что такой случай возможен? О, Боже мой! Да очень просто: такой случай возможен потому, что он был в действительности.
Надеюсь, другого доказательства не потребуется?
Прямо и честно глядя в читательские глаза, я категорически утверждаю: такой случай был в действительности в августе месяце в одном из маленьких южных городков! Ну-с?
Да и что здесь такого необычного?.. Устраиваются на общедоступных гуляньях в городских садах лотереи? Устраиваются. Разыгрывается в этих лотереях в виде главной приманки живая корова? Разыгрывается. Может любой человек, купивший за четвертак билет, выиграть эту корову? Может!
Ну, вот и все. Корова — это ключ к музыкальной пьесе. Понятно, что в этом ключе и должна разыграться вся пьеса, или — ни я, ни читатель ничего не понимает в музыке.
В городском саду, раскинувшемся над широкой рекой, было устроено, по случаю престольного праздника, «большое народное гулянье с двумя оркестрами музыки, состязаниями на ловкость (бег в мешках, бег с яйцом и пр.), а также вниманию отзывчивой публики будет предложена лотерея-аллегри с множеством грандиозных призов, среди которых — живая корова, грамофон и мельхиоровый самовар».
Гулянье имело шумный успех и лотерея торговала во всю.
Писец конторы крахмальной фабрики Еня Плинтусов и мечта его полугодовой убогой жизни Настя Семерых пришли в сад в самый разгар веселья. Уже пробежало мимо них несколько городских дураков, путаясь ногами в мучных мешках, завязанных выше талии, что, в общем, должно было знаменовать собой увлечение отраслью благороднаго спорта — «бега в мешках». Уже пронеслась мимо них партия других городских дураков, с завязанными глазами, держа на вытянутой руке ложку с сырым яйцом (другая отрасль спорта: «бег с яйцом»); уже был сожжен блестящий фейерверк; уже половина лотерейных билетов была раскуплена…
И вдруг, Настя прижала локоть своего спутника к своему локтю и сказала:
— А что, Еня, не попробовать ли нам в лотерею… Вдруг, да что-нибудь выиграем!
Рыцарь Еня не прекословил.
— Настя! — сказал он. — Ваше желание — форменный закон для меня!
И ринулся к лотерейному колесу.
С видом Ротшильда бросил предпоследний полтинник, вернулся и, протягивая два билетика, свернутых в трубочку, предложил:
— Выбирайте, один из них мой, другой ваш.
Настя, после долгаго раздумья, выбрала один, развернула, пробормотала разочарованно: «Пу-стой!» и бросила его на землю, а Еня Плинтусов, наоборот, издал радостный крик: «выиграл».
И тут же шепнул, глядя на Настю влюбленными глазами:
— Если зеркало или духи — дарю их вам.
Вслед за тем он обернулся к киоску и спросил:
— Барышня! Номер 14 — что такое?
— 14? Позвольте… Это — корова! Вы корову выиграли.
И все стали поздравлять счастливого Еню, и почувствовал Еня тут, что, действительно, бывают в жизни каждаго человека моменты, которые не забываются, которые светят потом долго, долго ярким, прекрасным маяком, скрашивая темный, унылый человеческий путь.
И — такого страшное действие богатства и славы — даже Настя потускнела в глазах Ени, и пришло ему в голову, что другая девушка — не чета Насте — могла бы украсить его пышную жизнь.
— Скажите, — спросил Еня, когда буря восторгов и всеобщей зависти улеглась. — Я могу сейчас забрать свою корову?
— Пожалуйста. Может быть, продать ее хотите? Мы бы ее взяли обратно за 25 рублей.
Бешено засмеялся Еня.
— Так, так! Сами пишете, что «корова стоимостью свыше 150 рублей», а сами предлагаете 25?.. Нет-с, знаете… Позвольте мне мою корову, и больше никаких!
В одну руку он взял веревку, тянувшуюся от рогов коровы, другой рукой схватил Настю за локоть и, сияя и дрожа от восторга, сказал:
— Пойдемте, Настенька, домой, больше здесь нам нечего делать…
Общество задумчивой коровы немного шокировало Настю, и она заметила несмело:
— Неужели вы с ней будете так … таскаться?
— А почему же? животное как животное, да и не на кого ее же здесь оставить!
Еня Плинтусов даже в слабой степени не обладал чувством юмора. Поэтому он ни на одну минуту не почувствовал всей нелепости вышедшей из ворот городского сада группы — Еня, Настя, корова.
Наоборот, — широкие, заманчивые перспективы богатства рисовались ему, а образ Насти все тускнел и тускнел…
Настя, нахмурив брови, пытливо взглянула на Еню, и ея нижняя губа задрожала…
— Слушайте, Еня… Значит, вы меня домой не проводите?
— Провожу. Отчего же вас не проводить?
— А… корова?
— Чем же корова нам мешает?
— И вы воображаете, что я через весь город пойду с такой погребальной процессией? Да меня подруги засмеют, мальчики на нашей улице проходу не дадут!
— Ну, хорошо… — после некоторого раздумья сказал Еня, — сядем на извозчика. У меня еще осталось тридцать копеек.
— А … корова?
— А корову привяжем сзади.
Настя вспыхнула.
— Я совершенно не знаю, за кого вы меня принимаете? Вы бы еще предложили мне сесть верхом на вашу корову!
— Вы думаете, это очень остроумно? — надменно спросил Еня. — Вообще меня удивляет: у вашего отца четыре коровы, а вы одной даже боитесь, как черта.
— А вы не могли ее в саду оставить до завтра, что ли? Сокровище какое, подумаешь…
— Как угодно, — пожал плечами Еня, втайне чрезвычайно уязвленный. — Если вам моя корова не нравится…
— Значит, вы меня не провожаете?
— Куда-ж я корову дену? не в кармане же спрятать!…
— Ах, так? И не надо. И одна дойду. Не смейте завтра к нам приходить.
— Пожалуйста, — расшаркался обиженный Еня. — и послезавтра к вам не прийду, и вообще могу не ходить, если так…
— Благо нашли себе подходящее общество!
И, сразив Еню этим убийственным сарказмом, бедная девушка зашагала по улице низко опустив голову и чувствуя, что сердце ее разбито навсегда.
Еня несколько мгновений глядел вслед удаляющейся Насте.
Потом очнулся…
— Эй, ты, корова… Ну, пойдем, брат.
Пока Еня и корова шли по темной, прилегающей к саду улице, все было сносно, но едва они вышли на освещенную многолюдную Дворянскую, как Еня почувствовал некоторую неловкость. Прохожие оглядывали его с некоторым изумлением, а один мальчишка пришел в такой восторг, что дико взвизгнул и провозгласил на всю улицу:
— Коровичий сын свою маму спать ведет.
— Вот я тебе дам по морде, так будешь знать, — сурово сказал Еня.
— А ну, дай! Такой сдачи получишь, что кто тебя от меня отнимать будет?
Это была чистейшая бравада, но мальчишка ничем не рисковал, ибо Еня не мог выпустить из рук веревки, а корова передвигалась с крайней медленностью.
На половине Дворянской улицы Еня не мог больше выносить остолбенелаго вида прохожих. Он придумал следующее: бросил веревку и, отвесив пинка корове, придал ей этим самым поступательное движение. Корова зашагала сама по себе, а Еня, с разсеянной миной, пошел сбоку, приняв вид обыкновеннаго прохожаго, не имеющаго с коровой ничего общаго…
Когда же поступательное движение коровы ослабевало, и она мирно застывала у каких-нибудь окон, Еня снова исподтишка давал ей пинка, и корова покорно брела дальше…
Вот Енина улица. Вот и домик, в котором Еня снимал у столяра комнату… И вдруг, как молния во тьме, голову Ени осветила мысль:
— А куда я сейчас дену корову?
Сарая для нея не было. Привязать во дворе — могут украсть, тем более что калитка не запирается.
— Вот что я сделаю, — решил Еня, после долгаго и напряженнаго раздумья. — Я ее потихоньку введу в свою комнату, а завтра все это устроим. Может же она одну ночь простоять в комнате…
Потихоньку открыл дверь в сени счастливый обладатель коровы и осторожно потянул меланхолическое животное за собой:
— Эй, ты! Иди сюда, что ли… Да тише! Ч-чорт! Хозяева спят, а она копытами стучит, как лошадь.
Может быть, весь мир нашел бы этот поступок Ени удивительным, вздорным и ни на что непохожим. Весь мир, кроме самого Ени да, пожалуй, коровы: потому что Еня чувствовал, что другого выхода не представлялось, а корова была совершенно равнодушна к перемене своей судьбы и к своему новому месту жительства.
Введенная в комнату, она апатично остановилась у Ениной кровати и тотчас же стала жевать угол подушки.
— Кш!! Ишь ты, проклятая, — подушку грызет! Ты что… есть, может, хочешь? или пить?
Еня налил в тазик воды и подсунул его под самую морду коровы. Потом, крадучись, вышел во двор, обломал несколько веток с деревьев и, вернувшись, заботливо сунул их в тазик же…
— На, ты! Как тебя… Васька! Ешь! Тубо! — Корова сунула морду в тазик, лизнула языком ветку и вдруг, подняв голову, замычала довольно грустно и громко.
— Цыц ты, проклятая! — ахнул растерявшийся Еня. — Молчи, чтоб тебя… Вот анафема!…
За спиной Ени тихо скрипнула дверь. В комнату заглянул раздетый человек, закутанный в одеяло, и, увидев все происходящее в комнате, с тихим криком ужаса отступил назад.
— Это вы, Иван Назарыч? — шопотом спросил Еня. — входите, не бойтесь… У меня корова.
— Еня, с ума вы сошли, что ли? Откуда она у вас?
— Выиграл в лотерею. Ешь, Васька, ешь!… Тубо!
— Да как же можно корову в комнате держать? — недовольно заметил жилец, усаживаясь на кровать. — Узнают хозяева, из квартиры выгонят.
— Так это до завтра только. Переночует, а потом сделаем что-нибудь с ней.
— М-м-му-у! — заревела корова, будто соглашаясь с хозяином.
— А, нету на тебя угомону, проклятая!! Цыц! Дайте одеяло, Иван Назарыч, я ей голову закутаю Постой. Ну, ты! что я с ней сделаю — одеяло жует! У-у, чорт!
Еня отбросил одеяло и хватил из всей силы кулаком корову между глаз…
— М-мму-у-у!…
— Ей Богу, — сказал жилец, — сейчас явится хозяин и прогонит вас вместе с коровой.
— Так что же мне делать?! — простонал Еня, приходя в некоторое очаяние. — Ну, посоветуйте.
— Да что-ж тут советовать… А вдруг она будет кричать целую ночь. Знаете что? Зарежьте ее.
— То-есть… как это зарезать?
— Да очень просто. А завтра мясо можно продать мясникам.
Можно было сказать с уверенностью, что мыслительные способности гостя в лучшем случае стояли на одном уровне с мыслительными способностями хозяина.
Еня тупо поглядел на жильца и сказал после некотораго колебания.
— А что же мне за расчет?
— Ну, как же! В ней мяса пудов двадцать… по пяти рублей пуд продадите — и то сто рублей. Да шкура, да то, да се… А за живую вам все равно не больше дадут.
— Серьезно? А чем же я ее зарежу? Есть столовый нож и тот тупой. Ножницы еще есть — и больше ничего.
— Что-ж, если ножницы вонзить ей в глаз, чтобы дошло до мозга…
— А вдруг она … станет защищаться?
— Положим, это верно. Может, отравим ее, если…
— Ну, вы тоже скажете… Соннаго порошка ей вкатить бы, чтобы заснула, да откуда его сейчас возьмешь?..
— Му-у-у-у!… — заревела корова, поглядывая глупыми круглыми глазами на потолок.
За стеной послышалась возня. Кто-то рычал, ругался, отплевывался ото сна. Потом послышалось шарканье босых ног, дверь в Енину комнату распахнулась, и перед смятенным Еней предстал сонный растрепанный хозяин.
Он взглянул на корову, на Еню, заскрипел зубами и, не вдаваясь ни в какие разспросы, уронил сильное и краткое:
— Вон!
— Позвольте вам объяснить, Алексей Фомич…
— Вон! Чтобы духу твоего сейчас же не было. Я покажу вам, как безобразие заводить!
— То, что я вам и говорил, — сказал жилец таким тоном, будто все устроилось, как нужно; закутался в свое одеяло и пошел спать.
Была глухая, темная летняя ночь, когда Еня очутился на улице с коровой, чемоданом и одеялом с подушкой, навьюченными на корову (первая осязательная польза, приносимая Ене этим неудачным выигрышем).
— Ну, ты, проклятая, сказал Еня сонным голосом. — Иди, что ли! не стоять же тут…
Тихо побрели…
Маленькие окраинные домики кончились, раскинулась пустынная степь, ограниченная с одной стороны каким-то плетенным забором.
— Тепло, в сущности, — пробормотал Еня, чувствуя, что он падает от усталости. — Посплю здесь у изгороди, а корову к руке привяжу.
И заснул Еня — это удивительное игралище замысловатой судьбы.
— Эй, господин! — раздался над ним чей-то голос.
Было яркое, солнечное утро.
Еня открыл глаза и потянулся.
— Господин! — сказал мужиченко, пошевелив его носком сапога. — Как же это возможно, чтобы руку к дереву привязывать. Это к чему-ж такое?
Вздрогнув, как ужаленный, вскочил Еня на ноги и издал болезненный крик: другой конец привязанной к руке веревки был наглухо прикреплен к низкорослому, корявому дереву.
Суеверный человек предположил бы, что за ночь корова чудесной силой превратилась в дерево, но Еня был просто глупо-практичным юношей.
Всхлипнул и завопил:
— Украли!..
— Постойте, сказал участковый пристав. — Что вы мне все говорите — украли да украли, корова да корова… А какая корова?
— Как какая? Обыкновенная.
— Да какой масти-то?
— Такая, знаете, коричневая, но есть, конечно, и белые места.
— Где?
— Морда, кажется, белая. Или нет. С боку белое… На спине тоже… Хвост такой тоже … бледный. Вообще, знаете, как обыкновенно бывают коровы.
— Нет-с! — решительно сказал пристав, отодвигая бумагу. — По таким спутанным приметам я разыскивать не могу. Мало ли коров на свете!
И побрел бедный Еня на свой крахмальный завод… Все тело ломило от неудобнаго ночлега, а впереди предстоял от бухгалтера выговор, так как был уже первый час дня…
И призадумался Еня над тщетой всего земного. Вчера у Ени было все: корова, жилище и любимая девушка, а сегодня все потеряно: и корова, и жилище, и любимая девушка.
Странные шутки шутит над нами жизнь, а мы все — ея слепые, покорные рабы.
Арк. Аверченко. Корова (Из последн. рассказов) // Эхо. 1925. № 91 (1470), 12 апреля.
Подготовка текста Елена Шемис, 2004.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2004.