Николай I: pro et contra, антология
СПб.: НОКО, 2011. — (Русский Путь)
Л. И. КИНГ
правитьРассказы об императоре Николае Павловиче
правитьРассказ о том, как император Николай Павлович провожал однажды гроб с телом бедняка-чиновника, был напечатан не раз, но все редакции этого рассказа неточны. Так как мне привелось быть свидетелем этого случая, то я передам его здесь в том виде, как он был в действительности.
По Исаакиевской площади, со стороны Гороховой улицы, две похоронные клячи влачили траурные дроги с бедным гробом; на гробу чиновничья шпага и статская треуголка, а за гробом следовала бедно одетая старушка, нечто вроде кухарки, а может быть, и спутница жизни усопшего. Дроги приближались уже к памятнику Петра I. В это время навстречу, со стороны сената, показался экипаж императора Николая Павловича. Государь остановился, вышел из экипажа и, повернув назад, пешком последовал за гробом чиновника, по направлению к теперешнему Николаевскому мосту.
Пока гроб въехал на мост, провожающих набралось много всякого звания, преимущественно из высшего сословия. Государь оглянулся и сказал провожавшим:
— Господа, мне некогда, я должен уехать. Надеюсь, что вы проводите до могилы.
Повернулся — и уехал. Гроб везли на Смоленское кладбище.
Начав с поправки уже известного рассказа, расскажу кое-что и новое, сохранившееся в моей памяти, а помню я немало, ибо состоял на гражданской службе с 1823 года и видел и слышал много такого, что забылось другими или вместе с ними умерло. Сначала припомню несколько мелочей, а в заключение приведу целый рассказ о любопытной веденной мною тяжбе, разрешенной при содействии императора Николая Павловича.
Известно, что, пользуясь добротою Александра Павловича1, многие выпрашивали у него усыновление своих детей, не от брака происходящих. С подобною просьбой кто-то попробовал обратиться и к Николаю Павловичу в первое время его царствования. Но последовал собственноручный отказ: «Беззаконного не могу сделать законным». Сенат в своих указах 1825 года распубликовал это решение, и усыновления прекратились.
В санях Николай Павлович ездил быстро, всегда в одноконку, на превосходном коне. Случилось, что во время такого его проезда по Невскому перебегал дорогу какой-то человек и, не смотря на предостерегающий оклик кучера, чуть-чуть не был ушиблен. Государь схватил кучера за плечи и едва предупредил удар. Пробегавший оглянулся. Государь погрозил ему, подзывая в то же время рукой к себе. Но пробегавший, отрицательно махнув рукой, направился дальше. Встретив у своего подъезда обер-полицеймейстера Кокошкина2, государь спросил:
— Ты уж, конечно, знаешь?
— Знаю, ваше величество.
— Кто он?
— Не говорит: объясню де-только самому государю. Немедленно дерзкого доставили во дворец. Государь спросил:
— Это ты так неосторожно сунулся под лошадь мою? Ты знаешь меня?
— Знаю.
— Видел, что я тебя звал рукою?
— Видел, ваше императорское величество.
— Как же ты осмелился не послушаться своего государя?
— Виноват, ваше императорское величество… некогда было: у меня жена в трудных родах мучилась, и я бежал к бабке.
— А!.. это причина уважительная. Прав. Ступай за мною!
И государь повел его во внутренние покои Аничкова дворца к императрице.
— Рекомендую тебе примерного мужа, — сказал государь, — который, для оказания скорейшей медицинской помощи своей жене в ее трудном положении, ослушался призыва государя. Примерный муж.
Оказалось, что ослушник был бедный чиновник, один из тех, для которых жареная к Рождеству индейка составляет большую роскошь, лакомство. Без сомнения, что этот случай был началом счастия для новорожденного и всей его семьи.
Петербургское население чрезвычайно любило государя не только как императора, но и как красавца и «молодца».
В тридцатых годах, вовремя одного из весенних военно-парадных разводов, на зимне-дворцовой площадке, у малого императорского подъезда, — разводов, на которых присутствовали и многие иностранные послы, — собралось много народу. С окончанием развода вся масса зрителей рассыпалась в разные стороны, по домам. Мне пришлось ехать на речном ялике, от Дворцовой набережной прямо к Мытному перевозу. Ялик был полон; между прочими сидела купеческая личность, из рода тех, про которых среди людей торговых сложилась поговорка, что «знают, мол, Фому и в рогожном ряду». Такой Фома (кажется, Гиляров) в мое время (в 30-40-х годах) действительно существовал. Плохонько одетый, действительно торговавший на пристани под Невским рогожами, он всегда носил на груди, под платьем, рядом с медным крестиком, кожаную копилку, в которой береглись билетики, рубликов на полмиллиончик, а может быть, и более — кто его знает.
Вот вроде такого Гилярова, в ялике переезжал со мною от дворца к Мытному перевозу весьма почтенный купчина. Он сидел молча, упершись лбом в обе свои мощные ладони, молчал до половины пути и, когда ялик поравнялся уже с биржевой стрелкой, он вдруг, как бы очнувшись, проговорил:
— И какой это наш батюшка-царь русский молодчина! Вокруг него иностранцы-то эти, посланники, больно неказисты, а наш-то батюшка промеж их сокол-соколом.
Надо сказать, что тогдашний австрийский посол был действительно неказистый старикашка, вдобавок одевавшийся в какой-то серый капот.
Припоминается мне и еще пример любви к императору Николаю. На этот раз действует не купец, а крестьянин. На том месте, у Знаменья, где теперь громадный дом Знаменской гостиницы, как раз против вокзала Николаевской железной дороги, в 30-х годах стоял двухэтажный домик берг-гешворена Гребенкина. Вверху была аптека, с разноцветными (по обычаю) шарами, а низ занимался веселым и народному сердцу милым Капернаумом, попросту, кабаком. Тут, подгуляв почти до положения риз, один из меньшей братии, кажется, Иван Петров, как водится в подобных случаях, сквернословил до такого безобразия, что и привычное ухо целовальника не могло вынести. Целовальник, желая унять расходившегося Ивана Петрова, указал на царский бюст:
— Перестань сквернословить, хоть бы ради лика государева. Но ошалелый Иван Петров спотыкающимся языком ответил:
— А что мне твой лик, я плюю на него! — повалился и тут же захрапел. Но очнулся он уже в кутузке Рождественской части. Обер-полицеймейстер Кокошкин, при утреннем рапорте государю, подал об этом случае записку, объяснив тут же и определяемое законом наказание за такую вину.
Николай Павлович улыбнулся и написал на записке: «Объявить Ивану Петрову, что и я на него плюю, и отпустить».
Когда Ивану Петрову объявили об этом и отпустили из-под ареста, он затосковал и почти помешался, повторяя: «Как! государь-батюшка наплевал на меня! Куда ж я теперь гожусь!?» Потом он запил, да так и сгинул.
В феврале 1855 года, квартировал я с женою в гостинице Клея, по Михайловской улице, против дома Дворянского собрания, где теперь гостиница Европейская. Тогда дом этот огревался обыкновенными печами. Дрова носили особые истопники. Народ этот был все крупный, вроде крючников или ломовых извозчиков. Они поднимали на верхний этаж такие вязанки дров, что иная плохая лошаденка и на санишках не увезет.
Мы с женой еще не вставали и вот слышим, что в нашу залу (номер был из трех комнат) кто-то вошел тяжелыми шагами, да как грохнет вязанкой дров: двери и окна задрожали. За этим последовал грустный, глубочайший вздох, да такой сильный, что и Геркулес позавидовал бы. Я вскочил и на стук и на вздох и, подойдя к атлету, сказал:
— Что это ты, братец, грохнул? — перепугал нас!
— Ах, барин… Беда случилась. Пропали мы теперь. Этакое несчастие приключилось! Ведь нашего батюшки-государя не стало!
И богатырь заплакал. Слезы льются градом, грудь подымается высоко, руки опустились.
Чрез мгновение он оправился.
— Хозяин был! — с чувством произнес он, махнул рукой и стал класть в печь дрова.
Теперь перехожу к той тяжбе, которая хорошо характеризует и тогдашнее время, и самого государя.
Состоя на службе в Петербурге, я в то же время занимался адвокатурой или, по прежнему, ходатайствовал по чужих делам, притом довольно успешно, даже счастливо. Хотя и в то время были знаменитости-ходатаи, вроде Лерхе — у Красного моста, Сутгофа — на Васильевском острову, Бильбасова — у Владимирской, Васильева — близ Знаменья, но и на мою долю, тогда очень маленького чиновника министерства внутренних дел, выпадали нелегкие делишки, всегда скоро и счастливо кончавшиеся. В числе их одно дело попалось такое, которое по справедливости могло быть решено только волею государя. Сенатом оно было решено не в пользу правой стороны. Когда дело обратилось ко мне, сенатскому решению уже прошла десятилетняя давность. Словом, на возобновление дела судебным порядком права были потеряны навсегда. Но по совести дело было правое. Суть его состояла в следующем.
На винокуренный завод богатых князей Ш. небогатого соседа Даниловича забирали хлеб и рассчитывались не всегда наличными деньгами, а векселями, конечно, срочными. Но и на сроки не уплачивалось, а переменялись лишь векселя, с прибавкою нового забора хлебами. Векселя выдавали главноуправляющие княжеских имений. Долга накопилось 18,000 рублей. Когда жена Даниловича овдовела, оставшись с двумя малолетними детьми (сын и дочь), которых пора было учить, а средства оскудели, она стала домогаться уплаты. Князья все откладывали; дело дошло до сената, который предоставил вдове Даниловича взыскивать не с князей, а с управляющих княжеским имением, потому что в их доверенности им не было предоставлено право кредитоваться.
По форме и по букве закона так, но по совести несправедливо, ибо и старый князь признавал долг, и просил лишь подождать. «Подождите, да подождите», — пока, наконец, старый князь умер, а наследники, его дети: сын конно-гвардейский ротмистр, да две дочери, княгиня Б. и княгиня же Г., стали откладывать уплату до утверждения их прав на наследство. Получив же это право, долга не признали.
Казалось, все потеряно. Но Бог милосерд. В княжеской вотчинной конторе нашлась бумага, подписанная старым князем. В той бумаге сказано, что долг справедлив, и потому предписывалось уплатить вдове Данилович сполна.
В таком положении дело сирот Даниловичей поступило ко мне. Я начал с того, что, не компрометируя молодых — князя и княгинь, стал добиваться расчета полюбовно. Вдова Даниловича соглашалась помириться на 5 тысячах ассигнациями. С таким предложением я и отправился к князю, в его тогдашний барский дом у Красного моста. Был принят довольно спесиво, а когда он узнал цель моего посещения, то его спесь перешла в тон еще худший. Я дал ему почувствовать, что после сенатского решения нашлась бумага за подписью его отца, — бумага, подтверждающая правильность долга и обязывающая наследников уплатить тот долг. Это еще более разгневило князя, и я, почти выгнанный, вышел от него, прося не забыть, что я, не вчиняя иска, приходил с веткою мира.
Узнав о таком результате, бедная вдова горько заплакала. Возобновить правильный процесс, по случаю вновь открытого документа, было и трудно, да и волокиты и расходы предстояли бы немалые.
Решились мы тогда просить личной защиты государя Николая Павловича, чрез посредство шефа жандармов, князя А. Ф. Орлова3. Было найдено, что Ш. по «совести» не правы, а потому государь повелел: «Разобрать дело дворянам Смоленской губернии, откуда происходили тяжущиеся, и решить по совести».
Дворянство всей губернии единогласно решило, что князья Ш. «по совести виноваты, и долг Даниловичу уплатить обязаны весь, с процентами со дня займа по день уплаты». Решение это удостоилось высочайшего одобрения и исполнилось чрез посредство министра юстиции В. Н. Панина4. Петербургская управа благочиния, которой пришлось исполнять сказанное решение, насчитала много процентов на проценты, так что сумма всего долга вышла более ста сорока тысяч рублей серебром, вместо пяти, просимых по полюбовному окончанию.
Одиннадцать только месяцев прошло со времени отвергнутой полюбовной сделки, и вдова получила, вместо 5 тысяч ассигнациями, 70 000 рублей серебром. О другой половине насчитанного долга ответчики выдумали какой-то спор, и вдова уступила ее… при следующих не лишенных интереса обстоятельствах.
Опасаясь мщения сильных соперников, я условился с госпожою Данилович, чтобы все бумаги и объяснения подавались лично от нее и ею самою, а обо мне, как руководителе, не упоминала бы. Любопытствующим же говорили, что после предложения мировой сделки я устранился. Такая роль выдерживалась ею до окончательного решения дела и даже до получения первой половины насчитанной уплаты, но во время взыскания вторых 70 тысяч меня открыли и чрез меня пригласили мою доверительницу прекратить дальнейшее взыскание. Приглашение хотя сделано было очень вежливо, но со стороны такого лица, что я очень струсил.
Вот как это было.
В одно прекрасное утро позвонили в мою квартиру. Слышу голос:
— Здесь живет господин К.?
Ответили, что здесь.
— Можно видеть?
— Да, пожалуйте.
Входит изящный молодой человек с камергерской пуговицей Наталии.
— Вы такой-то?
— Я.
— Василий Васильевич просит сказать, когда он может застать вас? Ему нужно переговорить о деле.
— А кто это — Василий Васильевич? — спрашиваю я.
— Князь Долгорукий. Живет на Дворцовой набережной, в своем доме.
«Ого! — подумал я, а сердце так и ёкнуло, — ведь по его протекции мой главный начальник, министр Лев Алексеевич Перовский5, назначен министром внутренних дел».
— Помилуйте, — поспешил я ответить, — скажите, когда я могу явиться к нему, готов хоть сейчас отправиться.
— Хорошо, я так и доложу.
С этим джентльмен и вышел. Из окна я видел, что он приезжал в придворном экипаже. Князь В. В. Долгорукий6, занимая высокий пост, постоянно ездил в придворном экипаже, в нем прикатил ко мне и его посланный. Я сейчас же собрался. Когда я приехал, княжеский швейцар с обычною холопскою важностью неторопливо осмотрел меня и сказал, что князь сейчас будет завтракать: приезжайте после. Но когда я объяснил, что за мною прислали и назначен мой приезд теперь же, тогда тучная фигура изменила свою важность, растворила дверь и, сказав: «пожалуйте», позвонила. На звон выскочили две ливрейные души: одна из них пошла докладывать, а другая осталась при входных дверях. Передо мною открылась целая анфилада комнат, и из самой дальней появилась очень благообразная, величественная фигура князя Долгорукого, который, приблизясь ко мне, довольно ласково произнес:
— А, так это ты, брат, скрутил так князей Ш.? Молодец! Когда у меня будут какие делишки, возьму тебя. Молодец! Тебя, брат, непременно тебя.
Я, очутясь в крайне неловком положении, начал было что-то говорить, но он, не слушая меня, опять спросил:
— Служишь у Льва Алексеевича? Он, брат, мне хороший приятель… Однако, вот что, брат: ведь это уж черт знает что такое! За 18 000 ассигнациями да 140 000 серебром! 70 000 взяли и еще взыскивают столько же!
Я прикинулся ничего не знающим о таком положении дела, но не отрицал своего знакомства с госпожою Данилович, так как она была родная сестра моего сослуживца Д. М. Калугина (прежде моряка, а потом служившего по одному со мною министерству). Когда я спросил, чем же я могу служить князю, он ответил:
— На этот раз не мне, а вот Ш., чтобы не взыскивать с них других 70 000. Да они сами здесь. Пойдемте в столовую, кстати закусим.
В столовой оказались: княгиня Г., урожденная Ш., и конногвардейский ротмистр, спесивенький князь Ш., тот самый, который, одиннадцать только месяцев назад, грубо спровадил меня, не приняв мирного и очень дешевого предложения моего. Но князьку пришлось опускать свои глазки, когда я припоминал мой визит к нему по сказанному делу.
Когда князь Василий Васильевич объяснил желание Ш., чтобы госпожа Данилович не взыскивала других 70 000, то я обещал побывать у нее и объясниться. С этим и уехал от кн. Долгорукого. В тот же день моя клиентка, по совещанию с ее братом, решила прекратить дальнейший иск. Написано было прошение в управу благочиния от госпожи Данилович, что она от наследников князя Ш. удовлетворение получила и более ей ничего уже не следует. Подпись засвидетельствовали официальным порядком, и наутро другого дня я отвез эту просьбу в дом князя Долгорукого, где застал уже князя Ш. Вместе прочитали, и они остались довольны, а я, кроме удовольствия, счел себя еще счастливым, потому что мой успех в этом деле сошел благополучно, зная всю опасность для берущегося вести подобные процессы, по печальному опыту с адвокатом Лерхе, который за успешное взыскание с какого-то сильного человека долга по заемному письму попал в Петропавловскую крепость. Об этом и подобных случаях как-нибудь расскажу, собравшись с мыслями и памятью.
Сказанное дело Ш. со вдовой Данилович не праздный вымысел, а действительность, подтверждаемая официальным делопроизводством, долженствующим храниться в архивах смоленского дворянского собрания и петербургской управы благочиния.
КОММЕНТАРИИ
правитьВпервые: Кинг Л. И. Рассказы об императоре Николае Павловиче // Исторический вестник. 1886. Т. 26. № 11. С. 412—419. Печатается по этому изданию.
Другие публикации: Кинг Л. И. Рассказы об императоре Николае Павловиче // Николай Первый и его время: Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков / Составление, вступ. статья, комментарии Б. Н. Тарасов: В 2 т. Т. 2. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000. С. 305—312.
Кинг Л. И. — коллежский асессор (с 1823), юрист, в конце 1840-х гг. — чиновник Министерства внутренних дел.
1 Александр I Павлович (1777—1825) — старший брат Николая I, российский император (1801—1825 гг.).
2 Кокошкин Сергей Александрович (1785—1861) — с 15 декабря 1825 г. флигель-адъютант Николая I, с 1830 г. петербургский обер-полицмейстер.
3 См. коммент. № 39. С. 772.
4 Панин Виктор Никитич (1801—1874) — граф, в 1841—1862 гг. — министр юстиции. В службу вступил в 1821 г. переводчиком в Государственную коллегию иностранных дел. Камер-юнкер Двора Его Императорского Величества (с 1826), камергер Двора ЕИВ (с 1830), в 1832—1839 гг. — товарищ министра юстиции и статс-секретарь Николая I. С 1841 г. — тайный советник, с 1856 г. действительный тайный советник, с 1863 г. член Государственного совета, в 1864—1867 гг. главноуправляющий II Отделением СЕИВК.
6 Перовский Лев Алексеевич (1792—1856) — граф (с 1849), внук фаворита Елизаветы I Алексеевны — Кирилла Алексеевича Разумовского. В 1841—1852 гг. министр внутренних дел, управляющий Кабинетом ЕИВ (1852—1856). В службу вступил колонновожатым в Свиту ЕИВ по квартирмейстерской части. Участник Отечественной войны 1812 г. и европейских походов 1813—1814 гг. В 1823 г. уволен от военной службы и приписан к Государственной коллегии иностранных дел. Гофмейстер Двора ЕИВ (с 1829), в 1840 г. назначен товарищем министра уделов и членом Государственного совета, 23 сентября 1841 г. — министром внутренних дел, впоследствии действительный тайный советник (с 1843), генерал от инфантерии (с 1854), генерал-адъютант (с 1856). Декабрист, член Союза благоденствия с 1818 г. Николай I повелел «оставить без внимания».
6 Долгорукий Василий Васильевич (1787—1858) — князь, действительный тайный советник, камергер, обер-шталмейстер (с 1832), предводитель санкт-сетербургского дворянства (с 1838).