Рассказы генерала Н. О. Кутлубицкого о временах Павла I.
править15 июля 1849 года в хуторе Никольском, в 6 верстах от города Городни (Черниговской губернии) скончался генерал-лейтенант, бывший генерал-адъютант императора Павла I Николай Осипович Кутлубицкий. За несколько лет до кончины поселился он с жившею при нем незамужнею дочерью в хуторе родной сестры своей В. О. В., оставив на попечение сына имение в Нижегородской губернии, подаренное ему Павлом Петровичем и состоящее из 1399 душ.
Я познакомился с Николаем Осиповичем в деревне у родных моих, где он гостил по неделе и более. Он оказывал мне особое расположение. Потом я несколько раз бывал у него в Никольском, где меня пленяли особенное, неподдельное радушие и доброта старика и его дочери, невыразимая искренность и гостеприимство хозяйки и ее любезных дочерей, племянниц старика, который горячо любил сестру и ее детей: помогал сыновьям ее, бывшим на службе, предназначал пособие, которым желал обеспечить недостаточное состояние своих племянниц. Все это семейство чрезвычайно влекло к себе военного. У них, бывало, чувствуешь себя настоящим человеком: нет ни приторной угодливости, ни холодной вежливости; все так тепло, горячо и свободно, все просто, все от души. Пословица «в гостях хорошо, а дома лучше» в их обществе никогда мне не приходила в голову. Они были очень религиозны; с особым усердием посещали церковь; любимым чтением их были книги духовного содержания, которые они выписывали, но охотно читали и другие книги. Бедный всегда ими был не только наделен, но и обласкан у них; нуждающемуся они искали сами, как бы помочь действительнее. Роскоши у них не было, но довольство и чистота так и улыбались везде. Глядя на их старый дом, я часто думал: в таких-то домах жили когда-то правда и счастие вместе с нашими дедами.
Комната старика украшалась несколькими иконами в переднем углу. Над скромной постелью, в головах, без рамок прибиты были два портрета: Серафима и Марка, подвижников Саровской пустыни. В углу небольшой бюст императора Павла, и его же портрет масляными красками посредине другой стены, над кроватью. Кроме этого, Николай Осипович еще имел золотую табакерку с портретом его благодетеля Павла I и с надписью: «По Боге он един, я им и существую». Табакерка эта обратила на себя внимание покойного императора Николая Павловича и переходила из рук в руки придворных на завтраке в Гатчинском дворце, куда Кутлубицкий приглашен был государем во время представления ему в Петербурге (после обедни к Николаю Осиповичу явился ординарец в мундире императора Павла, и потом он приглашен был к завтраку).
У Николая Осиповича был еще перстень с камнем, на коем вырезан был удивительного сходства профиль императора Павла работы известного в то время резчика Мозжечкова. Во время приезда в Нижний Новгород покойного государя Николая Павловича Кутлубицкий представлялся ему особенно от других дворян, в кабинете. Государь разговаривал с ним больше часа. Тогда же он обратил внимание на перстень: велел его снять, чтобы ближе рассмотреть работу, и, возвращая, сказал: «Если бы мне не жаль было лишить тебя этой вещи, то я бы отнял ее у тебя». Николай Осипович всегда помнил эти слова и впоследствии (в 1843 году) завещал одному из любимых племянников своих, чтобы перстень этот после его смерти, каким бы ни было образом, был передан в руки государя, что и было исполнено в 1852 году.
Старик Кутлубицкий любил поговорить о прежнем времени, а я, часто бывая с ним по нескольку часов наедине (впрочем, он не всегда говорил обо всем при всех), любил послушать и старался выпытывать у него подробности царствования, которого он был живая летопись. И потому в памяти моей сохранился целый ряд рассказов, которые я теперь хочу записать, зная, что иногда незначительное происшествие, пустой анекдот могут бросить новый свет на характер исторических лиц и самого времени; а все прошлое для нас так драгоценно. Всякая подробность прежнего быта, всякая мелочь старины, открывая особенные обычаи или привычки наших предков, нам более и более уясняют картину их прежнего быта; и, воссоздавая таким образом прежних людей и прежнее время, дается возможность современному человеку наблюдать все незначительные пружины, все незамечаемые обстоятельства, направлявшие ход истории. Только на основании изучения прошедшего можно гадать о будущем. Только в прошедшем можно наблюдать те законы, по которым двигалось человечество и по которым, вероятно, будет двигаться вперед.
В предлагаемых мною рассказах Кутлубицкого я по возможности, сколько помню, буду стараться сохранить тон и манеру самого рассказчика, даже некоторые его выражения. Он рассказывал мне в разное время, как что приходилось; я же постараюсь записать их в возможно последовательном порядке, хотя много и нельзя будет связать хронологической нитью по отдельности происшествий.
У Павла Петровича, когда он был великим князем и наследником престола и жил еще в Гатчине, была собственная его рота и при ней пушка, в которой сделалась раковина. Заделывать в пушках раковины в то время почиталось секретом, и заделывающий их назывался секретным мастером (весь секрет состоял в том, чтобы, сняв воском форму раковины, заделать ее серебром). Наследник желал сам видеть производство этой работы, почему, по его требованию, Мелессино и прислал к нему секретного мастера с адъютантом своим Аракчеевым. Его высочество был очень доволен, вспомнил, что его видел у его начальника, и в разговоре с наследником Аракчееву удалось намекнуть: не угодно ли ему в Гатчине завести артиллерийскую батарею? Павлу это понравилось: он попросил у императрицы Екатерины двух артиллерийских офицеров; императрица поручила Мелессино спросить: кто пожелает перейти в батарею наследника? Старики отвечали: «Кого матушке угодно, пусть и назначит; а сами вызываться не станем». Мелессино доложил их ответ Екатерине, которая, как кажется, была довольна их привязанностью к ней; а между тем, желая сделать приятное наследнику исполнением как бы уже несколько забытой его просьбы, назначила к нему вместо двух нескольких офицеров (кажется, четырех) из кадет, коих ученические чертежи лежали у нее в кабинете. Она приказала их подать: под первым чертежом подписано было имя Капцевича, под другим — Кутлубицкого. Их и назначила она с другими товарищами. Аракчеев, подавший мысль о составлении батареи, был сделан ее командиром, а Кутлубицкий — адъютантом при этой батарее. Он находился всегда при наследнике, который его очень любил, называл его Николкой и очень часто заставлял его у себя в кабинете перечерчивать большею частью планы и фасады каких-то дворцов. Впоследствии жену Кутлубицкого император называл колибри, по причине малого ее роста.
Однажды, когда он принялся передвигать стол для своей работы с одного места на другое, Павел Петрович сказал ему: «Оставь, это не твое дело, ты слуга государственный; у меня есть для этого свой холоп, как у тебя Андрюшка» (в Гатчине он знал домашнюю жизнь каждого из своих приближенных). «Иван, — закричал он на Кутайсова, — передвинь стол». Иван Павлович Кутайсов слышал весь разговор из передней и с той поры уже не возлюбил Кутлубицкого.
Через некоторое время его службы, кажется чуть ли не через год, Павел Петрович сам предложил ему ехать в отпуск к отцу в Малороссию; на дорогу подарил ему свою шинель, в которой, говорил покойный Николай Осипович, я только переделал воротничок: вместо красного поставил черный. Великому князю было известно через самого же Кутлубицкого, что отец его, живший в маленьком своем имении Полтавской губернии, в Прилуцком уезде, служил в канцелярии графа Румянцева, управлявшего Малороссией, и находился при нем в Турции и что по милости графа сам он был определен в корпус. Почему, отпуская его домой, Павел поручил ему передать письмо к Румянцеву, сам привязал его к шнурку, на котором Кутлубицкий, по обыкновению, носил на груди крест, приказал вручить тайно самому графу, заметив при том, что тайного с ним свидания он может добиться чрез его карлика.
По приезде молодого адъютанта к обрадованному отцу первым угощением, по старому обычаю, была ему предложена баня. Дом отца Николая Осиповича состоял из двух комнат, разделенных большими сенями, в которых была сделана печка. Послушный сын не смел отказаться от бани, а между тем куда спрятать письмо? Осмотрев, что в сенях никого нет, вынул он из печи кирпичину, положил туда свой крест с письмом и осторожно закрыл опять кирпичом; по возвращении же из бани он поспешил вынуть положенное, так чтобы никто не мог видеть.
После первых дней общей радости, проведенных дома, Николай Осипович сказал отцу, что ему следовало бы съездить к графу Румянцеву, поблагодарить за его определение в корпус. Отец похвалил сына за его благородные чувства, на другой день снарядил тележку и в ней отправился с сыном в имение графа Ташан, где он тогда проживал. Приехавши на место, остановились в постоялом доме и, переодевшись, отправились в дом графа. По докладе о них старик вышел к ним в тулупе, поблагодарил отца и сына за память, погладил последнего по голове, дал ему поцеловать свою руку и пригласил обоих к обеду.
После обеда отец Николая Осиповича ушел отдохнуть, а сын сказал ему, что останется посмотреть сад; и только что он ушел в сад, как и выбежал за ним карлик графа, который беспрестанно увивался возле него. Осмотревшись, чтобы никого не было, Кутлубицкий едва успел сказать ему, что он имеет надобность видеть наедине графа, как карлик скрылся под балконом и чрез несколько минут кивнул ему, чтобы он за ним следовал, и провел темным коридором в спальню графа, а сам исчез. Кутлубицкий увидел перед собою постель и перегородку, из-за которой услышал слова графа: «Взойди, мой друг, сюда». И когда он взошел, старик спросил его: «Что тебе надо?» Кутлубицкий объяснил ему свое поручение и, вынув привязанное ко кресту письмо, подал его графу, который, поцеловав печать, спросил: «Зачем ты прежде мне не сказал об этом?» — и приказал завтра таким же образом взойти к нему для получения ответа. И когда на другой день Кутлубицкий был опять тем же путем проведен карликом, граф сам привязал ему на крест свой ответ наследнику. «Смотри, я тебе вручаю, — сказал он, — мою седую голову; чтобы у тебя… этого письма никто не видел; ежели в случае заболеешь, съешь его». Потом прибавил: «Я вижу, что наследник тебя любит; когда он взойдет на престол, вероятно, ты будешь к нему близок. Смотри же, вот тебе мое стариковское наставление: проси у государя за всех и для всех; но для себя чтобы язык не заикался чего-нибудь просить. Сердце царево в руце Божией, и когда Богу угодно будет тебя наградить через царя, то он и наградит. Но чтобы сам ты никогда ничего не просил для себя». Кутлубицкий за все время пребывания своего при дворе старался быть верен этому благородному наставлению редкого по чувству и характеру вельможи времен Екатерины и однажды имел случай рассказать о том императору Павлу, когда он спрашивал у него, зачем он никогда ничего для себя не просит.
Однажды великий князь, проезжая верхом по Мещанской улице, встретил партию арестантов и поручил следовавшему за ним Кутлубицкому подать им милостыню. Один из них, видя наследника престола, сказал так, что мог слышать Павел, ехавший шагом: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии твоем». Великий князь приказал записать имя и фамилию произнесшего эти слова и по восшествии на престол немедленно велел возвратить его на родину. (Записку эту всегда ему клали в карман.) Возвращенный был уроженец Симбирской губернии Прохор Матвеев, невинно осужденный за воровство.
В день неожиданной кончины императрицы Екатерины великий князь Павел Петрович ездил для развлечения на мельницу в Ропшу в больших четвероместных санях вместе с Марией Федоровной. Напротив них сидел граф Ильинский, в каком-то странном польском или охотничьем уборе со шнурками, и какой-то другой придворный. На запятках стояли Капцевич и Кутлубицкий. Дорогой великий князь говорил о виденном им и Марией Федоровной сне. Сон этот рассказан в записках графа Ростопчина «Последний день царствования Екатерины и первый день императора Павла». По поводу этого сна граф Ильинский сказал: «Вероятно, ваше высочество скоро будете императором, и тогда я выиграю мой процесс с казною». У графа был процесс с казною об имении в несколько тысяч душ. На это великий князь отвечал: «Наверное, выиграл бы; по-моему бы, всех казенных крестьян раздать помещикам. Живя в Гатчине, я насмотрелся на их управление: помещики лучше заботятся о своих крестьянах, у них своя отеческая полиция».
Во время этой поездки приехал в Гатчину с известием о болезни государыни граф Зубов (брат любимца) и послал к великому князю доложить о своем приезде двух гусар по двум различным дорогам, не зная, по которой из них он будет возвращаться.
На возвратном пути наследник, приметив скакавшего против него гусара, когда тот поравнялся с санями, спросил у него по-малороссийски (гусары все вообще были из малороссиян): «Що там таке?». Посланный отвечал: «Зубов приихав, ваше высочество». «А богаць-ко их? (А много ли их? (укр.))» — спросил Павел. Гусар, вероятно часто слыша русскую пословицу «один как перст» и не понимая ее, отвечал: «Один як пес, ваше высочество». «Ну, с одним можно справиться», — отвечал наследник; потом снял шапку и перекрестился.
Возвратясь во дворец, наследник призвал к себе Зубова в кабинет, велел приготовить экипажи, но не поехал в Петербург, пока не прислал от себя нарочного находившийся при великих князьях кн. Оболенский. Тогда Павел уехал в карете, а вслед в санях с одним из придворных Кутлубицкий. Дорогою они встречали много посланных с известием о происшедшем. По прибытии в Зимний дворец государя встретили на крыльце со свечами. Великие князья Александр и Константин Павловичи были в мундирах его полка (вероятно, гатчинских).
По восшествии уже на престол однажды, когда съезжались во дворцовую церковь к обедне, Павел, заметив в окно очень красивых лошадей, спросил: «Чьи они?» И когда ему доложили, что это лошади графа Румянцева, то он сказал: «Жаль, что они не в немецкой упряжи, они были бы еще красивее». Узнав такое мнение государя, генерал-губернатор петербургский Архаров побрал подписки у всех жителей Петербурга, чтобы никто не ездил иначе, как в немецкой упряжи, о чем немедленно дал знать брату своему, второму московскому генерал-губернатору, который в свою очередь обязал такими же подписками жителей Москвы, не спросясь о том предварительно у старшего тамошнего генерал-губернатора князя Долгорукова. Старик обиделся и написал о том государю. Получив письмо, Павел тотчас же послал Кутлубицкого с приказанием, чтобы Архаров просил прощения у князя Долгорукова, поручив арестовать первого и посадить под Ивановскую колокольню, ежели он не примирится с князем. «Смотри, — прибавил государь, — чтобы твоя одна нога была здесь, а другая в Москве. Вся Россия собирается в Москву к моей коронации, а они всех заставляют переделывать упряжи».
Кутлубиций приехал к князю Долгорукову; узнав, что он отдыхает, просил его не будить; а между тем послал за Архаровым, рассказал ему причину своей посылки, объяснив ему необходимость просить у князя прощения. Между тем князь проснулся, выслушав царского флигель-адъютанта, простил Архарова и поцеловался с ним по просьбе Кутлубицкого, как он говорил, для того, чтобы донести ему можно было о том государю; просил также разорвать и самое письмо Долорукого к государю, привезенное им обратно. Окончив это, Кутлубицкий полетел на фельдъегерских назад в Петербург, куда приехал часу в 10-м вечера, прямо во дворец. Кутайсов, узнав, что Кутлубицкий стучится в дверь, не велел его пускать; но тот успел продвинуть свою палку в дверь и сильно стукнул в нее кулаком, что случилось в то самое время, когда Павел в халате и колпаке проходил в свою опочивальню. Он вздрогнул, услыша стук; но когда ему объяснил Кутайсов, что это ломится в дверь Кутлубицкий и что ему сказано было, что теперь не время беспокоить государя, то он велел его тотчас же впустить, прибавив, что он с нетерпением ожидал его. Обрадованный донесением Кутлубицкого, Павел надел на него снятый с себя орден Св. Анны, который он всегда носил на шее. Когда он выходил из кабинета, камер-лакей успел ему шепнуть, что ему нужно что-то ему передать наедине. Кутайсов, увидев у Кутлубицкого орден на шее, приказал подать шампанского, чтобы его поздравить. Выпили по стакану вина; наконец, чтобы узнать, что хочет сказать ему камер-лакей, Кутлубицкий просил Кутайсова переменить данный государем орден: так как он к нему привесился, привык, то вместо того из орденов государя дать другой такой же.
По уходе Кутайсова камер-лакей сказал ему, что наследник престола просит его явиться к нему во всякое время, когда он возвратится из Москвы, хотя бы и ночью. Кутлубицкий поспешил к наследнику. В первой комнате, по его словам, горела свеча и сидела статс-дама; другие комнаты были темны, и только в последней из них, в спальне, теплилась перед образами лампадка. Узнав о приходе Кутлубицкого, наследник позвал его к себе, и, руководимый светом лампадки, он прямо подошел к кровати, на которой под одеялом лежал Александр Павлович с своею супругою. Заметив у Кутлубицкого пожалованный ему орден, он и Елизавета Алексеевна поздравили его. Кутлубицкий поцеловал руку наследника и, обежавши кругом кровати, поцеловал также поданную из-под одеяла руку его супруги. Александр Павлович пригласил сесть Кутлубицкого и рассказать ему, зачем он был посылаем в Москву; Кутлубицкий отвечал: «Кто же мне поручится, что ваше высочество сохраните в тайне то, что я скажу?» «Какую же тебе нужно поруку; ну вот Бог тебе порукою», — отвечал наследник, указывая на образ. Тогда Кутлубицкий и рассказал ему все подробности своего поручения.
При этом рассказе я заметил Николаю Осиповичу странность и неблаговидность его поруки, почти клятвы, у наследника в таком неважном деле. Старик мне отвечал: «Надо было жить в то время и в тех обстоятельствах, тогда бы поступок мой не показался бы странным; я еще жалел, что не попросил таковой же поруки у Елизаветы Алексеевны».
По смерти императрицы Екатерины Зубов оставался во дворце по-прежнему. Между тем Павел приказал купить на Морской улице дом и отделал его, как дворец, только не велел ставить императорского герба. Когда дом был готов, убран и снабжен всем столовым серебром, столовым золотым прибором на несколько персон, экипажами, лошадьми, тогда, накануне рождения Зубова, государь послал к нему Кутлубицкого сказать, что он дарит ему этот дом ко дню его рождения и завтра с императрицею будет у него пить чай. Зубов поблагодарил и переехал со дворца в подаренный ему дом.
На следующей день император с Марией Федоровной в сопровождении Капцевича и Кутлубицкого (на запятках) после обеда отправился к Зубову, который встретил их на лестнице и упал к ногам их. Государь и государыня подняли его и пошли с ним под руку по лестнице, при чем Павел сказал ему: «Кто старое помянет, тому глаз вон». В гостиной подали шампанского; государь сказал графу: «Сколько здесь капель, столько желаю тебе всего доброго», — и, обращаясь к государыне, сказал: «Выпей все до капли». И, выпивши, сам разбил бокал, при чем опять Зубов падал к ногам его и был поднят с повторением: «Я тебе сказал, кто старое помянет, тому глаз вон». Потом подали самовар. Государь сказал Марии Федоровне: «Разлей чай, у него ведь нет хозяйки». По чашке чаю подано было также Капцевичу и Кутлубицкому, стоявшим в другой комнате, но видевшим и слышавшим все в открытую дверь. Они выпили и, по обыкновению тогдашнего времени, опрокинули на блюдца чашки, выражая этим, что они пить более не желают. Государь, заметив это, сказал: «Ведь вы дома, вероятно, пьете по две чашки и не хотите беспокоить государыню; она нальет вам и по другой». После чаю государь и государыня уехали, сопровождаемые Зубовым по лестнице. Считаясь больным, он был в сюртуке. Вскоре потом князь Зубов уехал за границу.
В последнее время царствования императрицы Екатерины приезжал из Германии какой-то князь очень красивой наружности, по выражению Николая Осиповича, «как писаный», и помещен был во дворце. Цель его приезда была обратить на себя благосклонное внимание императрицы. К нему определен был для показания Петербурга чиновник Министерства иностранных дел. Сам ли кн. Зубов или из угождения к нему другие успели искусною интригою повредить приезжему князю; несмотря на то он по видимому начинал нравиться императрице. В то время в Измайловском полку служил князь Щербатов, молодой человек пылкого нрава, иногда предававшийся увлечениям и шалостям своих лет. В театре, в первых рядах кресел, сидел немецкий князь с приставленным к нему чиновником. Рядом с надменным гостем занимал место упомянутый князь Щербатов, в кафтане, с модною в то время суковатою палкою. (Военным вне службы тогда позволено было ходить в статском платье.) В антракте Щербатов спросил по-французски своего соседа: «Как вам нравятся, князь, наши русские актеры?» — но, не получив ответа, повторил свой вопрос по-немецки. Вместо ответа гордый иностранец, обратившись к своему приставу, сказал ему: «Как дерзки у вас молодые люди! Они так смело навязываются со своими разговорами». «Ах ты, немецкая свинья! Я сам русский князь», — закричал вспыльчивый Щербатов и ударил своею палкою по лицу надменного немца. Окровавленного, его увезли домой, но уже не во дворец, а в лучшую гостиницу, куда перевезли все его вещи. Встревоженный Зубов доложил тотчас же о случившемся неприятном происшествии и объяснил, что он считает теперь неприличным битого князя поместить во дворце и должен был для него приготовить другое помещение. На другой день императрица через Зубова послала ему табакерку с своим портретом и с изъявлением крайнего сожаления о случившемся. Князь, приняв с признательностью подарок императрицы, поблагодарил Зубова за случившееся с ним, намекнув, что он найдет время с ним рассчитаться, и уехал за границу.
Молодой Щербатов был отставлен из полка с запрещением въезжать в столицу. По восшествии на престол Павел Петрович вызвал его из деревни и определил в тот же полк с пожалованием чинами против сверстников. Князь Зубов, находясь за границей, получил от оскорбленного в России немецкого князя вызов на дуэль; тот, считая себя не вправе стреляться за Щербатова, переслал ему вызов. Императору было известно об этом, и когда князь Щербатов просился у него в отпуск за границу, то он приказал дать ему на дорогу пять тысяч рублей. Когда Щербатов по возвращении представлялся государю, он был очень доволен и спросил его: «Что, убил немецкую свинью?» На что тот отвечал утвердительно.
В царствование императора Павла в Петербурге было только семь французских модных магазинов: он не позволял больше открывать, говоря, что терпит их только по числу семи смертных грехов.
Во время пребывания государя после коронации в Москве он любил по утрам гулять верхом по городу. В одну из таких поездок он заметил у церкви Иоанна Воина, за Москвой-рекой, большое стечение народа; узнав, что народ собрался по случаю храмового праздника слушать проповедь отца Матвея, он сошел с лошади, отдал ее полицейскому чиновнику, а сам, вошед в церковь, остановился у самого входа за народом, облокотясь на одного из мужиков. Между тем вышел в рясе, из северных врат алтаря, не служивший в тот день священник отец Матвей, стал перед аналоем и начал проповедовать. Предметом проповеди была жизнь празднуемого святого, Иоанна Воина. Проповедник не мог видеть государя и красноречиво говорил о долге воинов: не жалеть своей жизни, сражаясь за веру и царя, и о проистекающей из того обязанности царей любить своих подданных, дорожить ими и заботиться об их благосостоянии. Проповедь эта так тронула государя, что глаза его были наполнены слезами; прослушав ее до конца, он вышел из церкви, и, когда полицейский чиновник подвел ему лошадь, он сказал ему: «Ты, верно, сегодня на водке у священника будешь видеть отца Матвея; скажи ему мое спасибо». По возвращении во дворец император послал за митрополитом Платоном и сказал ему: «Ты меня учил закону Божьему и помазал на царство, но я от тебя не слыхал такого наставления, как сегодня от отца Матвея; привези его сейчас ко мне с проповедью», — что немедленно было и исполнено. Когда вошел отец Матвей, государь подошел к нему под благословение, и, когда тот не хотел дать поцеловать ему руку, Павел сказал ему: «Я у тебя целую руку как у служителя алтаря, а ты у меня как у помазанника Божья. Если ты мне не дашь своей, то и я не дам тебе моей руки». После сего отец Матвей исполнил желание государя, который заставил его вновь прочесть пред ним проповедь и просил его подарить ему, говоря, что он, вставши с постели и помолившись Богу, прочтет ее, прежде чем начнет заниматься делами. И с тех пор всегда на столике пред постелью государя клали вместе с молитвенником и эту проповедь.
Государь тогда же пригласил отца Матвея быть придворным проповедником, поручив митрополиту озаботиться продажею его дома по отъезде его в Петербург, куда он тогда и отправился. На новом месте своего назначения он к каждому празднику приготовлял проповедь; но ни разу не произносил их в продолжение года, потому что не получал на то приказания. В продолжение этого времени скончалась его жена, оставленная им в Москве. По случаю бракосочетания великой княжны Александры Павловны с палатином венгерским, совершившегося в Гатчине, туда поехал весь двор, по тесноте помещения митрополиту с архиереем отведена была только одна комната. Отец Матвей пришел туда к митрополиту и сказал ему о желании своем принять монашество. Владыка одобрил его намерение и обещал постричь его по возвращении в Лавру. «Нет, постригите меня здесь, потому что так желает государь», — отвечал отец Матвей. На другой день по пострижении с именем Михаила он был назначен архимандритом Сергиевской пустыни близ Петербурга, и на обедне во время церемонии его назначения перед словами «аксиос» Кутлубицкий, по приказанию императора, принес на серебряном блюде орден Иоанна Иерусалимского, который и был возложен на него императором. На следующий день он был хиротонисан во епископа и таким же порядком Кутлубицким был принесен орден первой степени Иоанна Иерусалимского, уже на золотом блюде.
Однажды император Павел ехал по Петербургу, за его экипажем следовал верхом Кутлубицкий; он издали приметил карету, ехавшую навстречу государю. И так как в то время все экипажи, встречающиеся с ним, должны были останавливаться: мужчины выходили из них, а дамы делали реверанс на ступеньках кареты, почему все почти экипажи избегали встречи с государем, завидевши его, сворачивали в другие улицы, то Николаю Осиповичу пришло на мысль, что это какая-нибудь провинциальная. Когда карета поравнялась с государем, дверки отворились, и на ступеньках появилась дама, горбатая спереди и сзади. Государь хотел отвечать поклоном на ее приветствие; но он вдруг отворотился и надулся. Кутлубицкий, заметив неудовольствие государя, поспешил догнать экипаж и узнал у лакея об имени и месте жительства барыни. Императору понравилась расторопность Кутлубицкого. Он подозвал его рукой к себе и спросил: «Что это за дама?» — «Польская графиня такая-то». — «Зачем она сидела на ступеньках?» — «Это так показалось вашему величеству, потому что она горбата спереди и сзади».
По возвращении во дворец государь приказал Кутлубицкому узнать, зачем приехала эта графиня в Петербург. Оказалось, что она имела значительный процесс в Сенате о поместье, состоявшем из нескольких тысяч душ, продолжавшийся уже лет десять. Она уже несколько раз, по приглашению своих знакомых, приезжает в Петербург для окончания этого дела; но, несмотря на обещания, оно все не оканчивается. Государь на другой день поутру послал Кутлубицкого к генерал-прокурору князю Куракину сказать, чтобы он не выпускал сенаторов из присутствия, пока они не кончат того процесса, и чтобы он сам привез к государю решение по оному.
Николай Осипович застал князя Куракина в уборной, окруженного обер-секретарями; они хотели удалиться, видя в нем посланника Павла, но он просил их остаться и при них передал приказание императора. Разумеется, дело было кончено в тот же день и в пользу графини. Когда князь Куракин привез к государю сенаторское решение, то он приказал тотчас снять с него копию и заверить самому Куракину и приказал отвезти таковую к графине, причем, отойдя и подозвав Кутлубицкого к окну, сказал ему тихонько: «Николка, постарайся, чтобы завтра уехала из Петербурга эта графиня». Николай Осипович тотчас же отправился к ней и застал у нее почти всех сенаторов-поляков, которые, узнав, что государь принимает в ее деле участие, нашли приличным посетить ее. Когда Кутлубицкий подал ей от имени государя решение и она прочла его, то она перекрестилась и от радости не могла устоять на ногах. Пришедши в себя, она сказала: «Позвольте, генерал, выпить шампанского за ваше здоровье?» «Хорошо, матушка, — отвечал Кутлубицкий, — сперва выпьем за здоровье государя, а потом и за меня грешного». После шампанского он сказал графине, отозвавши ее в сторону, что государю угодно, чтобы она тотчас же выехала из Петербурга. Она отвечала, что очень рада была тотчас это исполнить, но не может так скоро достать подорожную и лошадей. «Об этом не беспокойтесь, матушка», — отвечал Николай Осипович и, послав за частным приставом, приказал ему тотчас доставить подорожную и лошадей. Графиня между тем собралась, и он верхом проводил ее до заставы. Когда, возвратясь во дворец, доложил государю о том, что она выехала и он проводил ее за заставу, то он был очень доволен и поцеловал точного исполнителя его приказаний в лоб.
Государю, неизвестно по каким соображениям, угодно было послать на ревизию полков, расположенных в южных губерниях, Кутлубицкого, несмотря на то что ревизия этих войск только что произведена была двумя генералами, посланными по высочайшему повелению. Николай Осипович, прибыв на место расположения первого подлежащего его ревизии полка, узнал, что ревизоры брали с каждого полка взятки, под видом денег на прогоны, тогда как им на дорогу и содержание отпущены были деньги перед отправлением их из Петербурга. Почему он счел необходимым написать к ним, чтобы взятые ими с каждого полка деньги были ими возвращены, о чем он на обратном пути будет осведомляться, и чтобы они, таким образом, избавили его от неприятности донести о том государю.
В эту поездку Николай Осипович встретился в Каменце-Подольском со знакомой ему графиней, которой уродство принесло такую же существенную пользу, какую часто приносит красота. Впрочем, и в этом случае действовало могущество красоты, из уважения к которой удалено было ей противоположное.
По мере возвращения Николая Осиповича, по забранным им в полковых канцеляриях справкам оказывалось, что взятые прежними инспекторами деньги были возвращены, исключая 4000 рублей. По приезде его в Петербург бывшие ревизоры успели, прежде представления его императору, увидеться с ним, прося его пощадить их, и когда он спросил их, зачем они не прислали остальных денег, то они отвечали, что остальные взял Иван Павлович себе и когда они ему говорили о возвращении, то он и слышать не хотел.
Государь был очень обрадован приездом Кутлубицкого, пожаловал, по словесному его представлению, семействам некоторых отставных генералов и полковников пансионы. По словам Кутлубицкого, некоторые из них были до того бедны, что жены и дочери сами воду носили. Поговорив с ним, император обыкновенно в эту пору после обеда ходил к Марии Федоровне пить кофе; он приказал идти за собою и Николаю Осиповичу и представлял его государыне, говоря, что он очень рад, что по ревизии его не сделано никого несчастным. Выпивши вместе с государем чашку кофе из рук императрицы, он последовал за ним по приказанию через внутренние комнаты в залу, куда съезжались ежедневно по вечерам лица, составлявшие общество двора. Когда вошли в залу, Кутлубицкий пробежал за колоннами и стал на свое место, как вдруг государь позвал его и, обращаясь к знаменитому Репнину, сказал ему: «Ваше сиятельство, вот мой щенок*, мой генерал-инспектор; он послан был на ревизию стольких полков, и я через него не сделал ни одного несчастным, а ваше сиятельство сегодня представили мне двух капитанов написать в рядовые». «Что ж делать, государь, — отвечал Репнин, — они этого стоили». «А ты думаешь как, Николака?» — сказал Павел, взглянув на Кутлубицкого. Тот упал на колени со словами: «Государь, ты милостив, прости их!» «Ростопчин, — сказал на это Павел, — напиши указ, что я их прощаю».
________________________
- «Что он послал ревизовать нас своего щенка?» — говорили недовольные этой посылкой старики-генералы, но, вероятно, эти слова дошли до императора.
Через несколько месяцев случилось Кутлубицкому, жившему во дворце (по прежнему обычаю) ударить придворного лакея за грубость; тот пожаловался Нарышкину, который довел о том до сведения государя. Он сделал выговор Кутлубицкому и не велел ему являться на глаза. Это случалось с приближенными Павла нередко. Старик Николай Осипович говорил, что это значило, что день он мог отдохнуть дома, зная, что его не потребуют, тогда как в обыкновенное время и ночью он не совсем раздевался, чтобы быть готовым на призыв императора. Но вышло противное. Когда рассерженный государь прогнал Кутлубицкого, Кутайсов навязывал ему галстук и на слова его: «Кутлубицкий слишком уже располнел», — отвечал: «Как ему не располнеть, когда ваше величество так его балуете. Вот он послан был на ревизию полков; его предшественникам, прежним ревизорам, назначено было на путевые издержки по 10000 рублей, а ему ваше величество изволили забыть сделать о том распоряжение. Что ж, он не хотел даже попросить меня напомнить о том вашему величеству». «Чем же он ездил, — возразил государь, — брал взятки?» «Мало чего не говорят по городу», — отвечал Кутайсов. «Позвать Кутлубицкого», — закричал вспыливший Павел, и Николай Осипович, явившийся по зову, увидел в камердинерской Кутайсова и Нарышкина, сидящих на диване. «Кутлубицкий, — сказал из них первый, — вас требует государь», — и указал на дверь.
Павел в волнении ходил по кабинету и, увидя вошедшего Кутлубицкого, встретил его гневным взглядом и словами: «Так ты вор!» Но тот, мгновенно смекнув, в чем дело, и чувствуя свою невиновность, а также зная характер императора, бросился перед ним на колени и сказал: «Государь, ежели я виноват, повели меня казнить; но ежели я прав, повели казнить и того, кто меня оклеветал». Павел, пораженный его словами, начал успокаиваться. Тогда Николай Осипович на более спокойный вопрос, откуда он взял денег на дорогу, объяснил, что он, незадолго перед командировкою своею получив в подарок от него 1300 душ, считал неприличным просить еще денег на путевые издержки и просил начальника недавно учрежденного тогда банка графа Румянцева дать ему под залог 100 душ 20 000 рублей, который отвечал ему, что для этого нужно предварительно соблюдение некоторых формальностей, требующих времени, почему он и предлагал ему пока своих 20 000, которые он ему возвратит по совершении залога. «Куда же ты девал все эти деньги? Ты их не мог употребить все на дорогу?» — спросил его Павел. «Не спрашивай, государь», — отвечал Николай Осипович, но, несмотря на неоднократное повторение: «Не спрашивай, государь», — он, наконец, по настоянию Павла, должен был признаться, что значительную часть этих денег отдал бедным отставным генералам, штаб- и обер-офицерам от имени императора, на что имеет их расписки. Тогда государь отпустил милостиво Кутлубицкого и закричал: «Ивана сюда!» Николай Осипович занял на диване место Кутайсова, который поспешил на зов государя. В скважину замка видно было, как снята была с него лента и посыпались на спину удары палкою, которых Кутлубицкий с Нарышкиным насчитали 40. Во время этой операции, шум от которой достиг до кабинета Марии Федоровны, бывшего над самым кабинетом государя, прибежал камер-лакей государыни спросить, от чего шум в комнате императора? На что ответил Кутлубицкий: «Скажи матушке, что батюшка Ивашку за Николку наказывает». Через несколько минут вышел из кабинета с повязанной лентой Иван Павлович, но на спине виднелись следы палки. Он сел молча возле Кутлубицкого, но через несколько минут вызвал его в другую комнату и сказал ему: «Прости меня, Николай Осипович, я перед тобою виноват». — «Бог с вами, Иван Павлович. Государь вас наказал, и довольно; с вола двух шкур не дерут». — «Поди же скажи об этом государю: он мне приказал не являться к нему на глаза, пока ты не простишь». Кутлубицкий вошел в кабинет, стал перед Павлом на колени и сказал ему: «Государь, прости Ивана Павловича: ты наказал его, и довольно: с вола двух шкур не дерут».
Через несколько месяцев Иван Павлович успел таки отдалить от двора Кутлубицкого: он был сделан членом артиллерийского департамента, председателем которого был граф Аракчеев. Тот сейчас же хотел командировать его для осмотра Казанского порохового завода, но Николай Осипович отклонил от себя это поручение. Во время нового назначения он находился в хороших отношениях со своим председателем и бывал с ним вместе в Грузине. Между тем покровительством Кутайсова Аракчееву назначен был особенный доклад государю раз в неделю, в четверг, по делам артиллерийского департамента, чего никогда не бывало и не нужно было, потому что артиллерийский департамент составлял часть ведомства Военной коллегии. Это сделано было единственно для Аракчеева, чтобы доставить ему случай чаще быть в сношении с государем; но это продолжалось недолго: Аракчеев имел только всего два доклада.
Вот как это случилось. Государь тогда жил в Гатчине и после первого доклада Аракчеева рассердился на Кутайсова, прогнал его, не велел ему показываться на глаза, и перед его квартирой постоянно стояла кибитка, запряженная почтовыми лошадьми, которые переменялись каждые два часа, как бы в ожидании, куда везти любимца. Приехавши со вторым докладом, Аракчеев не нашел нужным посетить находящегося в немилости. Между тем в Петербурге жила жена Кутайсова и не знала о происшествии с ее мужем: ей никто об этом не говорил, чтобы напрасно ее не тревожить, так как это случалось с приближенными императора нередко и продолжалось недолго. К графине Кутайсовой в это время родственники прислали из деревни какого-то близкого им сироту-мальчика, прося определить его в кадетский корпус. Так как Аракчеев был в то время начальником военно-учебных заведений, то она послала этого мальчика к нему с адъютантом своего мужа, прося приказать определить его. Аракчеев накануне возвратился из Гатчины и когда, войдя в приемную, увидел адъютанта с мальчиком и узнал от него, в чем дело, то сказал при находящихся тогда в его приемной: «Мне все попрекают Кутайсовым, а я от него и выеденного яйца не видел; скажите графине, что я не могу определить его в корпус». Когда адъютант передал слова эти графине, она была в неприятном волнении и не могла понять, что это значит. В это самое время Николай Осипович проходил мимо ее окон, она его подозвала и рассказала о случившемся. «Не беспокойтесь, графиня, — возразил он, — дайте мне этого мальчика: я сейчас определю его». «Сделайте одолжение, и если нельзя на казенный, то на мой счет». «Не беспокойтесь, — повторил Николай Осипович, — каждый начальник корпуса его примет, узнав, что он прислан вами». Так и случилось: он взял мальчика с собою в корпус, где при имени графини Кутайсовой его тотчас же приняли. Графиня рассказала обо всем своему мужу, который, с неделю посидевши дома и наслушавшись вволю, не трогаясь с места, почтового колокольчика, опять вступил в прежнее значение при императоре. Оскорбленный внезапной переменой прежних отношений к нему Аракчеева, Кутайсов задумал погубить его, и орудием этого избрал Кутлубицкого, никогда искренно не расположенного к Аракчееву. Граф Иван Павлович был мастер в интригах: недаром он, пленный турчонок, взятый в Кутаиси, впоследствии был отправлен к камердинеру Людовика XVIII, по словам Николая Осиповича, учиться дворским хитростям.
Неожиданно Николай Осипович был потребован в Гатчину. «Правда ли, — спросил у него государь, — что Аракчеев у себя в Грузине выстроил дом артиллерийскими солдатами? Ведь ты у него бывал там?» Николай Осипович хорошо знал, что это правда, и действительно был у него в Грузине, но ответил: «Я был у Аракчеева не в Грузине, а в другой отчине и не думаю, чтобы это была правда, потому что у Аракчеева не две головы и ему известна вся ответственность за подобного рода поступки». «Ну, Николака, — сказал Павел, — ты опять при моей особе подвижным комендантом: где я буду, там и ты. Теперь ступай, отпусти своих животов (лошадей) в Петербург, а сам в придворном экипаже поезжай в Петергоф и приготовь все к моему приезду: я завтра туда переезжаю».
У Николая Осиповича был верный кучер татарин, на которого было можно совершенно положиться, а так как, по прежней адъютантской привычке, он имел всегда карандаш и клочок бумаги, то он поспешил написать на ней несколько слов, предупреждая Аракчеева, чтобы тот принял свои меры (потому что, вероятно, тотчас же будет послан в Грузино флигель-адъютант для расследования этого дела), и, отдавая записку в руки кучера, сказал: «По приезде в Петербург отнеси и отдай эту записку в руки самому графу Аракчееву и, когда он прочтет, попроси его при тебе же сжечь».
Когда Николай Осипович приехал в Петербург, явился туда флигель-адъютант Балабин, говоря, что при отправлении его для произведения следствия в Грузино ему приказано было увидаться с ним и расспросить о дороге.
Из Петербурга в Грузино прямой проселочной дорогой было верст 75, а почтовой на Новгород верст 200. Николай Осипович советовал избрать ему последнюю, тем более что в проезд его через Новгород губернатор доставит ему все зависящее от него для удобнейшего производства порученного ему на месте расследования. Между тем, когда кучер Кутлубицкого явился к Аракчееву и отдал ему в кабинете, глаз на глаз, отправленную через него записку, Аракчеев прочел ее, и слезы покатились у него из глаз; и когда кучер повторил просьбу Николая Осиповича, чтобы он эту записку при нем сжег, Аракчеев отвечал: «Скажи своему генералу, что я не сожгу ее, а при тебе съем», — и тотчас же это исполнил.
Немедленно послан был Аракчеевым адъютант прямым путем в Грузино и с помощью местного исправника успел устроить там дело так, что, несмотря на то что, по словам Николая Осиповича, дом строили артиллерийские солдаты, по приезде флигель-адъютанта оказалось, что дом построен был наемными людьми, под распоряжением отставного унтер-офицера.
Впоследствии, в царствование императора Александра Павловича, когда граф Аракчеев, будучи на верху своего могущества, жил в Грузине, Николай Осипович, бывший давно в отставке, проезжая вблизи, оставив свое семейство на станции, на перекладной смело подъехал к тому подъезду, к которому кроме государя никто не смел подъезжать, и, несмотря на удивление пораженных такою смелостью адъютантов и свиты Аракчеева, был принят им чрезвычайно любезно, как прежний сослуживец. Аракчеев все время разговаривал с ним и упросил его остаться отобедать.
По словам Николая Осиповича, император Павел всегда говел на Страстной неделе; но в последний год царствования отговел ранее, на Крестопоклонной, чтобы, как он сам говорил, иметь свободное время для принятия в подданство Грузии, и, желая угодить своим новым подданным, хотел явиться при этом торжественном случае в одежде прежних их государей-императоров греческих, почему и велел приготовить для себя далматик. Одежда эта, дарованная византийскими императорами как отличие некоторым святителям Восточной церкви, сделалась впоследствии священным облачением сперва архиепископов, а потом и епископов под смиренным именем сакоса. Вследствие сего распространилась молва, будто бы император желает священнодействовать, для чего и заказал себе архиерейское одеяние.
В последнее время император Павел чувствовал себя не совсем здоровым, а в последний день своего царствования, проснувшись, еще лежа в постели, позвал к себе Кутлубицкого и послал его за генерал-губернатором Паленом. Когда он с ним возвратился, император был уже одет. После обеда (обед при дворе был тогда в 2 часа пополудни), отдохнувши, т. е. посидевши с книгою около часа в кресле, государь обыкновенно ходил к императрице, где пил кофе, и потом заходил к детям. Но в этот день, вместо того, он приказал позвать детей к себе; когда их привели, а некоторых принесли на руках, Павел сбросил шпагу и, бросивши на пол с дивана подушку, играл с ними на полу. Потом, когда он их отпустил, воротил опять великую княжну Анну Павловну: «Аннушку ко мне!» — закричал он. И когда няня принесла ее опять, государь снял со стены небольшой образ Пресвятой Богородицы, влезши для этого на приставленный им стол, перекрестил ее несколько раз образом и, положив его ей за пазуху, отпустил.
За несколько месяцев вперед Пален сказал императору, что, рапортуя ему ежедневно о благосостоянии города, ему бы необходимо было знать о благосостоянии дворца, как части города. Посему государь приказал Кутлубицкому, как коменданту дворца, предварительно доносить о благосостоянии оного генерал-губернатору. Николай Осипович и делал это поздно вечером, иногда сам, а чаще посылая с рапортом о том к Палену своего адъютанта. В этот день, после обыкновенного так называемого собрания во дворце, на котором присутствовал государь, Николай Осипович, сам приехав в 10 часов к Палену, застал большое общество и некоторых из бывших с Паленом тем же вечером во дворце, как то Зубова и других. Он их застал за шампанским, как ему сказали, по случаю именин или рождения Палена. Николай Осипович с ним выпил так же стакан шампанского за здоровье виновника торжества, хозяина, и вышел, чтобы отправиться домой, но его провожал Пален и в передней сказал ему: «Генерал, пожалуйте вашу шпагу, государь приказал вас арестовать». На возражение Николая Осиповича, что он ни в чем не виноват и что он просит позволения поехать объясниться к государю, который, вероятно, еще не спит, Пален отвечал: «Разве вы не знаете порядка?» Таким образом, Николай Осипович должен был отдать ему шпагу и отвезен был адъютантом Палена на гауптвахту. На другой день возвратили ему шпагу, объявив ему, что государь ночью скончался от апоплексического удара.
Рассказы о старине
правитьВ дополнение к записанным мною рассказам Н. О. Кутлубицкого о временах Павла I (напечатанным в «Русском архиве» за 1866 г., стр. 1301—1331) присоединяю еще несколько не вошедших туда, причем считаю полезным дополнить их рассказами и других современников Кутлубицкого, а также местными преданиями о некоторых известных лицах прошлого столетия, близких здешнему краю (Малороссии).
Во время пребывания двора в Петергофе однажды ночью позвали Н. О. Кутлубицкого к императору, который тогда спал один, в особой комнате с отворенным окном и вставленною в нем проволочною сеткою. «Как тебе не стыдно, — сказал ему государь, — я только и сплю перед рассветом, а на взморье, в кабаке, такой шум, что не дают мне покоя. Пойди, уйми их. Да только не расправляйся с ними строго». Кутлубицкий приказал прислать за ним с казаками верховую лошадь на взморье, а сам отправился туда пешком, прямою дорогою через сад. Сходя по золотой лестнице, он оглянулся, и ему показалось, что в комнате великой княгини Анны Федоровны горит свеча, и она читает книгу. Продолжая идти, он был невольно поражен, когда вблизи Монплезира увидел великую княгиню, гуляющую в саду в сопровождении великого князя и наследника, который сказал ему несколько слов. Несмотря на прелесть ночи и очаровательную местность Кутлубицкий сильно беспокоился неудовольствием государя. В таком взволнованном расположении духа он пришел на взморье, где уже застал казаков и свою лошадь, вошел в трактир и попросил содержателя. Вместо содержателя к нему вышел приказчик его в халате, с чубуком в руках и на резкие замечания, сделанные ему Кутлубицким, отвечал грубо и дерзко до того, что вывел Николая Осиповича из терпения, и тот приказал казакам укротить его нагайками. Оказалось, что этот приказчик тоже купец и за самовольную с ним расправу хотел жаловаться государю. Чтобы не допустить до этого, Н.О. на другой день заплатил ему 5 или 6 тысяч рублей.
Когда я был еще холостым, рассказывал Н.О., то у меня были знакомые камер-юнгферы из прислуги государыни и великой княгини. Они по временам ко мне заходили; ведь мне нужно было знать все, что делается во дворце: иногда батюшка (так он часто называл Павла из сыновней преданности к своему благодетелю) спросит что-нибудь, — так надо знать, что отвечать. Вот однажды ко мне забежала камер-юнгфера великой княгини Анны Федоровны и говорит, что великая княгиня очень скучает, даже чувствует себя не совсем здоровою. Мне пришло в голову, что, вероятно, скучает в отсутствие своего супруга цесаревича, находившегося тогда с Суворовым в Италии, и желает посетить своих родителей, но не знает, как это сделать; почему я на другой день, когда батюшка отдыхал после обеда, побежал на половину великой княгини, и когда она меня приняла, то я ей осмелился высказать свои предположения и решился предложить мой совет. «Благодарю вас, генерал, за ваше участие ко мне, вы отгадали мое желание; но научите, как мне это сделать?» — «Очень просто, сегодня в собрании* извольте принять на себя грустный вид. Император это заметит, подойдет к вам и спросит о причине вашей грусти; тогда вы и скажите, что скучаете в отсутствие великого князя и, чтобы находиться ближе к нему, желаете также посетить ваших родителей, которых давно не видали. Император сам всегда был почтительным сыном и уважает всегда это чувство в других. Он, вероятно, тотчас же доставит возможность исполнить ваше желание». Так действительно и случилось: великая княгиня все исполнила по совету Н.О., и государь, похвалив ее чувства к родителям, спросил: «Когда же вы желаете ехать к родителям?» «Чем скорее, тем лучше», — отвечала она. «Но сейчас этого нельзя сделать, — заметил император, — а завтра все будет готово к вашему путешествию», — и, призвав обер-шталмейстера, приказал к завтрашнему дню приготовить две кареты и все необходимое для поездки за границу великой княгини.
_____________________
- Каждый вечер все члены высочайшей фамилии собирались в известную залу, куда приходил император и где находились также придворные, имеющие на то право; это и называлось собранием.
Император Павел покровительствовал женитьбе Кутлубицкого и был расположен к жене его, которую он часто называл колибри (она была маленького роста). Император иногда заходил к Николаю Осиповичу, помещавшемуся во дворце, разговаривал и шутил с его женою. Однажды он ее спросил: «Страшен ли я, боитесь ли вы меня?» «Нет, государь, — отвечала она, — вы не страшны, и я вас не боюсь». «А красив ли?» — продолжал император. «У вас чудесные глаза», — отвечала ловкая женщина. Рассказывая об этом, Николай Осипович прибавлял, что у покойного государя глаза были чудные.
Однажды на разводе император отдал Николаю Осиповичу свою форменную трость, с которою старик не расставался никогда и даже сам размерил ею себе могилу. Я как-то спрашивал: «Не с этой ли палкою был знаком И. П. К…в?» «Нет, — отвечал старик, — в кабинете государя была другая палка, из воловьей жилы».
Маститый старик, пастовский помещик, бывший зеньковский предводитель дворянства Петр Петрович Пащенко, житель знаменитой сливами Опошни, рассказывал мне, что он воспитывался в кадетском корпусе вместе с Кутлубицким и Капцевичем, но что он был большой шалун, ленивец и ничему не учился, а играл только в карты (в хлюсты) на медные деньги с подобными ему товарищами на корпусном чердаке. Так как его шалости всегда почти обращали внимание Аракчеева, бывшего в то время поручиком и командиром егерской малолетней роты, который часто поэтому имел привычку дергать его за пучок, то однажды товарищи его перед танцевальным классом натыкали ему в пучок булавок; выведенный из терпения его умышленными шалостями, Аракчеев и в этот раз схватил его за пучок и окровавил всю руку. В таком положении он привел его к начальнику корпуса Мелессино, который улыбнулся и велел наказать Пащенко, но потом запретил офицерам драться. Шалуна-кадета препорядочно высекли. Когда уже в царствование императора Александра I Пащенко находился в Шостенском пороховом заводе, куда он доставлял селитру, то случайно встретился с заехавшим туда Аракчеевым и представился ему. Аракчеев тотчас вспомнил о булавках в тупее. Пащенко был выпущен из корпуса в кавалерийский полк, который был расположен возле Слонима. Император Павел проездом смотрел в строю их полк, а потом в Слониме, в доме гетмана Огинского (где помещался государь), фельдмаршал Репнин представил ему офицеров: каждый из них становился на правое колено, опираясь на палку левою рукою, и в таком положении целовал руку императора. По словам Пащенко, роскошь в Полтавской губернии и вообще в Малороссии началась со времени генерал-губернатора князя Куракина, которому стал подражать бывший Полтавской губернии предводитель Семен Михайлович Кочубей; у него было 13 000 душ, но он прожил все состояние и разорился до такой степени, что не было чем его похоронить. До того времени в Полтаве жили очень просто: поваров не было, все держали кухарок, шампанского не знали, в продаже было одно только крымское вино по 1 руб. 50 коп. сер<ебром> за ведро; никто не знал иностранных языков кроме латинского; один только Паскевич (отец фельдмаршала) говорил по-немецки. В Опошне Пащенко слыл местным банкиром, составив разными предприятиями и оборотами порядочный капитал в продолжение своей многолетней жизни. Рассказывали, что раз, заметив молодого человека, скучающего и ко всему равнодушного вследствие модного когда-то (в 20-х годах нынешнего столетия) байронизма, он сказал: «Я удивляюсь, что вы скучаете; мне когда сделается скучно, я перечту тысячу рублей пятачками и повеселею». Бывший малороссийский военный губернатор князь Репнин любил Пащенко, часто играл с ним в карты, иногда даже занимал у него небольшие деньги (тысячи по две). Пащенко всегда рад был ему служить ими, только не иначе как на известный срок и на честное слово; когда князь упоминал о заемном письме, тогда Пащенко говорил, что на заемное письмо он не может ему занять, а на честное слово — сколько угодно, хорошо зная, что в последнем случае князь непременно возвратит ему деньги в срок.
Упоминаемый в рассказе Пащенко Семен Михайлович Кочубей в последние дни царствования императора Павла находился по делам своим в Петербурге; и так как, по особенному распоряжению государя, не позволено было ему оставаться долее назначенных для того нескольких дней, а между тем дела его не были еще окончены, то он и обратился с просьбою помочь ему к своему родственнику, бывшему перед тем малороссийским губернатором, М. П. М., отозванному от должности за то, что в одной из своих официальных бумаг выразился, что такой-то взят под стражу, тогда как в подобном случае следовало, по принятому порядку, писать: взят под караул или под арест. Этот родственник С. М. Кочубея, вероятно, будучи лично известен с.-петербургскому генерал-губернатору Палену, приехал к нему вечером 11 марта 1801 года ходатайствовать о позволении остаться еще один день Кочубею в Петербурге. Когда доложили о нем Палену, тот выбежал встревоженный и спросил: «Что вам нужно?» Торопливо выслушав объяснение, он отвечал: «Ваш родственник, когда хочет, и навсегда может оставаться в Петербурге».
Один малороссийский дворянин хорошей фамилии имел дело в Герольдии о внесении его в родословную книгу и, находясь в Петербурге по одному общественному делу, решился подать лично прошение императору, прося прибавить к его гербу девиз: «Помяну имя Твое в роды родов». Прошение он по тогдашнему обычаю подал, ставши на колена. Павел прочел просьбу, она ему понравилась, и он сказал: «Сто душ». Проситель от страха и радости упал ниц. «Мало? — сказал император. — 200». Но тот, ничего не понимая, продолжал лежать. «Мало, — повторил государь, — 300, мало — 400, мало — 500, мало — ни одной». Насилу наконец опомнившийся проситель встал; и хотя, не умея встать в пору, не получил имения, но дело его в Герольдии окончилось скоро и успешно.
В 10 верстах от уездного города Сурожа Черниговской губернии находится село Ляличи с великолепным каменным господским домом, при нем с огромным парком, обведенным прочною каменною оградою, со всеми затеями барства прежнего времени. Эта усадьба, роскошно отделанная и меблированная, была выстроена по распоряжению императрицы Екатерины II средствами всего края; план дома, проектированный знаменитым Кваренги, был исправлен карандашом самою императрицею; самое село было названо Екатеринодаром и подарено графу Петру Васильевичу Завадовскому. Рассказывают, что Завадовсий, представляя государыне для утверждения составленный Кваренги проект для здания Государственного банка, так восхищался им, что Екатерине вздумалось выстроить ему такой дом же на месте его родины*.
_________________________
- Отец его имел поместье близ Стародуба иве. Дахновичах, а также и в с. Красновичах, близ Лялич. Брат П. В. Завадовского, Иван Васильевич, был подполковником Стародубским. П.В., бывши в силе, завладел многими монастырскими милями возле Сурожа и даже, говорят, отнимал почти насильно прилегающие к его имению земли своих небогатых соседей, почему он не пользовался особенным расположением своих земляков; брат его, живший возле Стародуба в с. Мериловке, Илья Васильевич, был очень добрый и всеми любимый человек. — Прим. А. Ханенко.
Говорят также, что императрица намерена была посетить это роскошное жилище во время своего путешествия по Белоруссии, но намерение это не осуществилось. Признательный Завадовский в саду подаренного ему поместья поставил бронзовую статую своего благодетеля гр. Румянцева и никогда не проходил мимо нее, не снимая шляпы пред ликом кагульского героя*. По восшествии на престол императора Павла Екатеринодар велено называть прежним его именем — Ляличи. Граф Завадовский отставлен от службы и выслан в деревню, при чем, по местному преданию, ему пожалован был орден: белая лента с оригинальною надписью… И даже рассказывали, что в первое время приставлен был к нему полицейский чиновник для наблюдения, чтобы ежедневно надевал этот орден. Другие говорят, что ему была дана не лента, а белые пуговицы на кафтан с такою же надписью. В продолжиние всего царствования Павла граф Завадовский жил в Ляличах, откуда ему не дозволено было выезжать далее 10 верст. Исправнику повелено было наблюдать за ним. Этот исправник, Шпаковский, человек грубый и корыстолюбивый, делал находящемуся в опале графу все возможные притеснения: беспрестанно ездил в Ляличи и каждый раз возвращался оттуда с деньгами и разными вынужденными подарками; ежели иногда случалось графу от скуки выехать к какому-нибудь соседу верст за 10, то исправник сейчас являлся туда и заставлял графа хоть в полночь, несмотря ни на какую погоду, возвращаться домой. По восшествии на престол императора Александра I Завадовский немедленно был вызван в Петербург и потом сделан министром народного просвещения. Рассказывали, что этот исправник так надоел графу, что он, будучи министром, употребил все свое влияние, чтобы исправники были по выбору местного дворянства, а не по назначению от правительства, каковым был хорошо ему знакомый исправник.
_______________________
- Имение Ляличи при сыне гр. Завадовского было продано Энгельгардту, потом барону Черкасову и теперь находится во владении Н. Л. Артыганьева. При продаже барону Черкасову наследниками Энгельгардта увезена была статуя в Смоленскую губернию. В прошлом году куплен этот замечательный памятник черниговским губернатором князем Сергеем Павловичем Голицыным и подарен городу Глухову, в котором была сосредоточена административная деятельность графа во время управления им Малороссиею, где эта статуя будет воздвигнута как знак тройной признательности — современника, потомка и всего края. — Прим. А. Ханенко.
Когда граф Румянцев отправил своих секретарей Безбородку и Завадовского на службу в Петербург, то вышел за ними на крыльцо и сказал: «Не забывайте меня старика».
Безбородко приехал в Петербург с лишком 30-ти лет, не зная никакого иностранного языка кроме латинского, но в два года выучился по-французски, а потом по-немецки и итальянски. По-французски он писал и говорил отлично, только чрезвычайно бегло.
Назначенный статс-секретарем Безбородко не был еще знаком с петербургским обществом и потому иногда охотно по просьбе своих товарищей дежурил за них в праздничные дни. Однажды на масленой угодно было государыне приказать пригласить к завтраку на блины дежурных статс-секретарей. Камер-лакей доложил, что никого из них нет во дворце. «Как, — спросила императрица, — неужели нет даже дежурного?» «В статс-секретарской есть какой-то Безбородко», — отвечал камер-лакей. «Пригласить его; ведь он тоже статс-секретарь», — сказала государыня. В разговоре с Безбородкою императрица коснулась какого-то закона; он прочел его наизусть, и когда государыня приказала подать книгу, то пока ее принесли, он сказал, на какой именно странице напечатаны <те> самые слова. С тех пор государыня обратила особенное внимание на Безбородка. Память у него была превосходная; всем известно, как он однажды императрице прочел наизусть, держа перед собою чистый лист бумаги, один чрезвычайно важный указ, который он еще не успел написать по ее приказанию.
Племянник князя Безбородка А. Я. Бакуринский, живший у своего дяди, находясь на службе в Коллегии иностранных дел, и бывший у него домашним человеком, рассказывал, что он часто посылал его в свою огромную библиотеку, не справляясь с каталогом, взять в таком-то шкапу, на такой-то полке известную книгу, — и никогда не ошибался. Этот же племянник рассказывал, как Безбородко приезжал в Чернигов к его матери, сестре своей, бывшей замужем за черниговским губернатором Бакуринским. Он и брат его, будучи детьми, приветствовали дядю на крыльце, причесанные по тогдашней моде с тупеями, латинской речью, заранее приготовленною их учителем-семинаристом. Из Чернигова Безбородко отправлялся в Стальное, где жила его мать; он однажды ехал туда на лошадях губернатора и, возвращаясь, говорил шутя своему зятю, что его кучер очень удачно сострил над его управлением почтовым ведомством. Когда императрице угодно было увеличить прогонные платежи, то, чтобы сделать это менее неприятным образом для народа, говорил Безбородко, я предложил государыне уменьшить самые версты из 700 в 600-тые, что было одобрено и приведено в действие. Ваш кучер, везши меня пьяный, зацепил колесом за версту, начал сердиться и ворчать, а вместе с тем и обратился: «Що так густо наставлено столпив, що неможно проихать не зачепившись!»
Безбородко всегда любил свою родину и покровительствовал своим землякам: приезжая в Петербург, все они являлись к нему и находили у него ласковый прием. Один из них, ожидая в кабинете за креслом князя, писавшего письмо по его делу к одному влиятельному лицу, от которого дело зависело, ловил мух и, замахнувшись, разбил стоявшую на пьедестале дорогую вазу. «Поймал?» — спросил Безбородко, не переставая писать. Другой малороссиянин никак не мог застать его дома и забрался в его карету, стоявшую у дворцового подъезда. Безбородко удивлен был, заставши в карете посетителя, который объяснил ему дорогою причину такового обстоятельства и самое дело, по которому он искал и нашел его покровительство.
Тот же племянник Безбородко рассказывал, что однажды, ожидая к обеду императрицу, которая обедала по тогдашнему обычаю в 2 часа, он послал его сказать повару, чтобы обед был готов скорее, к приезду императрицы, и, когда тот возвратился в кабинет, граф спросил его: «Ну, что он говорит?» — племянник отвечал, что повар сказал ему: «Доложите графу, что хороший обед нельзя так скоро сделать, как разделить Польшу». «И ему до этого дело», — отвечал Безбородко.
Во время следования императора Павла I чрез Смоленскую губернию, несмотря на предварительное высочайшее повеление, чтобы собственно для проезда государя не были делано особенных приготовлений и исправления дорог, он застал множество крестьян, чистивших дорогу; спрошенные государем, они сказали, что они высланы для исправления пути помещиком Храповицким по случаю царского проезда, и при этом удобном случае жаловались вообще на притеснения своего владельца. Прибывши на станцию, взволнованный император в присутствии окружающих его придворных и находившегося при нем государя-наследника стал громко выражать свое негодование за ослушание его повелений. «Как вы думаете, Храповицкого надо наказать в пример другим?» Все безмолвствовали. Тогда он, обратясь к наследнику престола, сказал: «Ваше высочество, напишите указ, чтобы Храповицкого расстрелять, и напишите так, чтобы народ знал, что вы дышите одним со мною духом». Благодушный Александр в смущении вышел в другую комнату, как в это самое время подъехала отставшая карета Безбородко, находившегося тоже в свите государя. Великий князь наследник бросился к нему, рассказал в коротких словах происшедшее и просил его успокоить государя. «Будьте благонадежны», — отвечал Безбородко с обыкновенным своим малороссийским выговором и вместе с наследником вошел в комнату к государю. «Ну вот, Александр Андреевич, — обратился к нему Павел и, объяснив дело, прибавил: — Как ты думаешь, хорошо ли я сделал, что приказал Храповицкого расстрелять?» «Достодолжно и достопохвально, государь», — отвечал князь Безбородко с тем же малороссийским выговором. Великий князь наследник и все были поражены таковым его ответом. «Вот видите, — воскликнул государь, — что говорит умный человек: а вы чего все испугались?» Подождав немного, князь Александр Андреевич продолжил: «Только, государь, Храповицкого надо казнить по суду, чтобы все знали, что ослушника повелений государя карает закон; следовательно, нужно послать указ смоленской уголовной палате, чтобы она немедленно приехала в полном своем составе на место и постановила свое определение». Государь на это согласился, и сейчас о том был послан с фельдъегерем указ уголовной палате, а государь отправился в путь. Безбородко с намерением отстал; заметивши вдали несколько скачущих троек с чиновниками в мундирах и зерцалом, вышел из своего экипажа, пошел вперед и, как бы гуляя, встретил необыкновенный поезд, остановил их, спросил председателя, отвел его в сторону и сказал ему, чтобы он и его товарищи, несмотря ни на какие соображения, как можно были осторожны и действовали сообразно с законами в предстоящем порученном им деле, что в противном случае он и вся палата могут подпасть под справедливый гнев императора.
По суду Храповицкий, выславший крестьян для исправления дороги не по случаю проезда государя, а особенно потому, что она была испорчена дождями, был оправдан.
Рассказы генерала Кутлубицкого о временах Павла I, изложенные А. И. Ханенко опубликованы: Русский архив. 1912. — Кн. 2, вып. 8. С. 509—538.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/pavel/kutlubitskiy.html