Расплата (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Расплата[1] |
| Дата созданія: май 1880 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 116. |
I
править…Грохотъ мостовой оглушилъ Кривцову. Она была какъ въ чаду. По широкимъ панелямъ сновали группы женщинъ и мужчинъ. Далекіе фасады многоэтажныхъ домовъ расплывались въ сумракѣ, багровый блескъ на окнахъ потухалъ. Лазурь высокаго небосвода меркла. Вѣяло сыростью.
Хозяйка меблированныхъ комнатъ, куда попала Кривцова, съ любопытствомъ осмотрѣла новую жилицу и внимательнымъ взглядомъ окинула ея чемоданчикъ и сакъ-вояжъ съ бронзовой отдѣлкой.
Кривцовой было лѣтъ двадцать съ небольшимъ. У ней были узкія плечи, худощавое лицо, съ темными бровями и густыми рѣсницами, свѣтлозолотистые волосы. Ростъ высокій, но сложеніе «воздушное», заставляющее иногда принимать женщинъ за дѣвочекъ, руки тонкія; и она держала локти близко къ тѣлу, слегка наклонивъ голову, что придавало ей безпомощный видъ. Однако, говорила она энергично, тѣмъ тономъ, какимъ приказываютъ, громко и ясно…
Хозяйка, учтиво спросила у Кривцовой документъ. Та вынула его изъ сакъ-вояжа.
— Теперъ ошенъ мноко строкости, — пояснила хозяйка съ улыбкой.
— Мнѣ все равно…
— Ви нишево не будете сказать больше?
— Мнѣ нужно узнать адресъ вотъ этого господина…
Она вырвала изъ книжки листокъ и написала на немъ: «Николай Петровичъ Раковичъ».
— Вотъ! это къ часу… завтра…
— Ошенъ карашо, мадамъ… Адьё[2], мадамъ!
Кривцова заперлась на замокъ, положила подъ подушку сакъ-вояжъ, туго-набитый серіями и сторублевыми бумажками, и новенькій револьверъ, и заснула глубокимъ сномъ…
Во снѣ грохотъ мостовой казался ей громыханьемъ поѣзда.
II
правитьНадъ кроватью, на стѣнѣ, высокой и пустынной, игралъ блѣдный лучъ солнца, отраженный отъ противоположнаго дома.
Кривцова, проснувшись, не сейчасъ могла дать себѣ отчетъ, гдѣ она. Она съ недоумѣніемъ смотрѣла на стѣну. Пестрыя грезы, какъ вспугнутая стая птицъ, мчались передъ нею, быстро исчезая въ блескѣ дня. Милое лицо ея подруги, Вареньки Софроновичъ, только что сидѣвшей съ нею въ пансіонскомъ дортуарѣ, гдѣ ряды кроватей тонули въ мутной волнѣ предутренняго свѣта и гдѣ кто-то бредилъ, межъ тѣмъ какъ деревья, точно призраки, уныло глядѣли съ двора, мгновенно растаяло, какъ клочокъ тумана. Кривцова провела рукой по глазамъ, со страхомъ повернула голову. Огромное окно сіяло ярко. Тогда мысль, что она въ Петербургѣ, вдругъ мелькнула въ ея сознаніи.
Она стала одѣваться.
Былъ полдень.
III
правитьА Раковичъ — тотъ самый, адресъ котораго хотѣла знать Кривцова, — нетерпѣливо ходилъ, въ это время, по своему кабинету. Онъ былъ одинъ въ квартирѣ. Домашніе его жили на дачѣ. Онъ пріѣхалъ въ городъ, чтобъ быть съ докладомъ у начальника.
Кабинетъ имѣлъ видъ скорѣе будуара, чѣмъ комнаты дѣлового человѣка. Бѣлыя шторы, собранныя въ пышныя складки, кокетливо выглядывали изъ-подъ зеленыхъ подзоровъ. Письменный столъ былъ заставленъ множествомъ большихъ и маленькихъ фотографій, въ бронзовыхъ и бархатныхъ рамкахъ. Въ орѣховомъ шкапу пылилась груда французскихъ романовъ. Коверъ пестрѣлъ въ большомъ трюмо. Картины изображали красавицъ: у одной тѣло черезчуръ розовое, а у другой черезчуръ желтое. Стоялъ запахъ туалетной воды и пудры.
Самъ Раковичъ тоже не походилъ на дѣлового человѣка: изящный вицъ-мундиръ, безукоризненное бѣлье, перчатки, лицо совсѣмъ мальчишеское. Черные волоса на головѣ были густые и вились. Блѣдныя щеки, красныя губы, бѣлая шея, большіе глаза, сіявшіе и безпокойно загоравшіеся отъ непрерывнаго наплыва какихъ-то мыслей, которыя, впрочемъ, такъ-же скоро проходили, какъ и появлялись, носъ, слегка вздернутый и чувственный, ростъ выше средняго, длинная талія, узкія плечи, узкія руки, — такова была наружность Раковича.
IV
правитьОднажды онъ неожиданно исчезъ изъ N—ска, своего родного города. Тамъ онъ служилъ секретаремъ мирового съѣзда, но служилъ спустя рукава. Преимущественно же занимался тѣмъ, что рисовалъ на всѣхъ каррикатуры и писалъ стихи. Поэтическая репутація и миловидность сдѣлали его любимцемъ прекраснаго пола. За нимъ ухаживали. Онъ былъ франтъ и первый начиналъ носить модные костюмы. Ходилъ и въ вишневой жакеттѣ, и въ зеленоватой, и въ синей, и, наконецъ, въ клѣтчатой. Одно время у него были брюки чуть не тѣлеснаго цвѣта. На углахъ его воротничковъ иногда появлялись собачьи, совиныя и лошадиныя головы. Галстуковъ у него имѣлось безконечное множество и тоже самыхъ невозможныхъ цвѣтовъ. Тѣмъ не менѣе, на немъ все хорошо сидѣло, къ нему все шло. Вообще, за что бы онъ ни взялся, чтобы ни сталъ дѣлать — все ему удавалось. Онъ шутя прочитывалъ серьезныя книги, — занятіе, на которое въ провинціи смотрятъ съ тоскливою почтительностью — и потомъ разсказывалъ ихъ содержаніе въ легкой формѣ. Конечно, много тутъ вралъ, но мало этимъ стѣснялся, и его всѣ слушали. Выучивалъ также цѣлыя поэмы и прекрасно декламировалъ. Кромѣ того, танцовалъ съ неутомимостью прапорщика. Игралъ и пѣлъ и былъ душою любительскихъ спектаклей. Однимъ словомъ, это былъ такой милый и блестящій провинціальный сердцеѣдъ, съ которымъ конкурренція едва ли была возможна и избѣжать чарующей власти котораго для какой-нибудь захолустной барышни было одинаково трудно. Хотя онъ слылъ честнымъ человѣкомъ и никогда сознательно не сдѣлалъ бы такого шага, который внесъ бы въ жизнь женщины позоръ и страданіе, однако, къ несчастью, предусмотрительность не была одной изъ его многочисленныхъ добродѣтелей. Съ другой стороны, поклоненіе, которымъ его окружали, отравило его, и онъ сталъ лелѣять мысль, что онъ высшее существо, артистическая натура, для которой правила обычной морали необязательны. Пошли любовныя приключенія. Былъ какой-то странный годъ. Всѣ точно съ ума сошли. Личность Раковича съ каждымъ днемъ пріобрѣтала все большій и большій интересъ. Праздная жизнь разжигала любопытство. Дамы, подобно мотылькамъ, стремились на огонь. Раковичъ окончательно увѣровалъ въ свою неотразимость и считалъ побѣды дюжинами…
Въ это время онъ сошелся съ Кривцовой.
V
правитьЕй тогда шелъ восемнадцатый годъ.
Она только что вышла изъ пансіона и жила у старика-дяди. О несмѣтныхъ богатствахъ этого дяди ходили разные фантастическіе слухи, но можно съ достовѣрностью сказать лишь, что онъ былъ скупъ. Раковичъ нанялъ у него домъ, и такимъ образомъ началось знакомство молодыхъ людей. Никто не вѣрилъ, что Катя Кривцова взрослая дѣвушка… Иллюзія поддерживалась еще тѣмъ, что дядя заставлялъ ее донашивать пансіонскія короткія платья. Провинціальная сплетня не замѣтила ея, и цѣлый годъ длился ея романъ съ хорошенькимъ квартирантомъ. Катя была увѣрена, что Раковичъ женится на ней. Онъ готовъ былъ жениться, но у него имѣлась своя теорія. Онъ зналъ, что пріятная острота любви исчезаетъ, разъ влюбленные становятся мужемъ и женою. «Жить, чтобы наслаждаться! — шепталъ онъ Катѣ ночью въ бесѣдкѣ, глядя на звѣзды и сдвинувъ шляпу на затылокъ. — Наслаждаться — это мой девизъ, Катя». Конечно, можно вести суровый образъ жизни и работать для будущаго счастья человѣчества, но это удѣлъ героевъ, а онъ не герой. Раковичъ въ этомъ отношеніи походилъ на множество заурядныхъ людей, которыми богаты переходныя эпохи. Грядущія судьбы человѣчества онъ представлялъ себѣ въ необыкновенно туманномъ видѣ, хоть любилъ распространяться о нихъ. Главное, его занимало, что семейство рухнетъ. Катя Кривцова, слушая Раковича, увлекалась «смѣлымъ полетомъ» его фантазіи, горячностью его «убѣжденій», «грандіозностью» набрасываемыхъ имъ перспективъ. Она цѣловала у него руки, и если бы этотъ юноша потребовалъ отъ нея какой-нибудь мучительной жертвы — все сдѣлала бы для него. Но мало-по-малу на днѣ ея души стало шевелиться сомнѣніе. Оно росло незамѣтно и, наконецъ, выросло. Періодъ, когда хочется жертвовать собою любимому человѣку, проходилъ. Начинался періодъ, когда, въ свою очередь, ждутъ какихъ-нибудь жертвъ. Катя заговорила о вѣнцѣ настойчивѣе. Раковичъ сталъ избѣгать встрѣчъ съ нею, давалъ неопредѣленныя обѣщанія, когда она добивалась свиданія съ нимъ, и что-то скрывалъ отъ нея.
VI
правитьСтояла осень, когда Раковичъ вдругъ уѣхалъ изъ N—ска. Съ нимъ уѣхала подруга Кати, Варенька Софроновичъ, дочь одного важнаго барина, отставного генерала. Сплетня мгновенно вышла изъ береговъ и разлилась по всему городу. Всѣ кричали о безнравственности Раковича. Въ одной петербургской газетѣ появилась о немъ корреспонденція. Это подлило масла въ огонь. Заскрыпѣли перья и полетѣли въ гостепріимную редакцію пояснительныя и разъяснительныя замѣтки. Улыбка страннаго торжества долго не сходила съ лицъ расходившихся провинціаловъ. Но едва только лица эти приняли обычное скучающее выраженіе, какъ ихъ снова заставила растянуться въ горизонтальномъ направленіи вѣсть о томъ, что старикъ Софроновичъ настигъ бѣглецовъ въ Петербургѣ, гдѣ они чуть не умирали съ голоду, далъ за дочерью приданое и выхлопоталъ зятю мѣсто. Финаломъ же всей этой кутерьмы было рожденіе у Кати ребенка. Снова загоготало и заревѣло провинціальное болото, и даже тѣ дамы, которыя чувствовали еще на щекахъ зной поцѣлуевъ Раковича, принялись швырять грязью въ дѣвушку…
Съ тѣхъ поръ прошло два года.
VII
править…«А не удрать ли? — задавалъ себѣ вопросъ Раковичъ, съ тоскою перелистывая въ пріемной начальника дѣло, извѣстное между его сослуживцами подъ именемъ „дѣла о выѣденномъ яйцѣ“. — Ишь какое оно! Тутъ самъ чортъ ногу сломаетъ. Удеру, удеру! Вѣдь это рабство, каторга! Часа свободнаго нѣтъ! Торчи, какъ болванъ! И чего, спрашивается! Со службы не прогонятъ… Естественная причина… Напримѣръ, могъ заболѣть… внезапно… Право… Право, какія тутъ занятія — лѣтомъ… Скука… Провались они! Эхъ, была не была!»
— Послушайте, Дорофей Львовичъ, — обратился онъ къ дежурному чиновнику, — объясните его превосходительству, что я тово… затрудняюсь явиться къ нему… Скажите, что я…
Дежурный чиновникъ, гигантъ, съ широкой физіономіей и подобострастными манерами, всталъ и съ участливымъ испугомъ смотрѣлъ на Раковича, повидимому несомнѣнно страдавшаго.
— Что съ вами, Николай Петровичъ? — тихо спросилъ онъ.
Подбородокъ Раковича отвисъ, на лбу собрались морщины.
— Боленъ, чортъ меня побери!
Онъ взялъ цилиндръ и сунулъ бумаги въ портфель.
— Охъ!.. Скажите его превосходительству, что я душевно желалъ выяснить предъ нимъ «вопросъ о выѣденномъ яйцѣ»… Но не въ состояніи, — заключилъ Раковичъ, окончательно изнемогая и пропадая въ передней.
Пообѣдавъ у «татаръ» и вернувшись къ себѣ, чтобъ переодѣться, онъ неожиданно засталъ тамъ Кривцову.
VIII
правитьОнъ вскрикнулъ, поднялъ брови, раскрылъ ротъ и застылъ на секунду въ неловкой позѣ, съ разставленными руками. Оправившись, онъ засуетился и подвинулъ ей кресло.
— Садитесь! Катя! Боже мой!
— Благодарю васъ, — отвѣчала Кривцова и посмотрѣла на него.
— Да, да… Понимаю!.. — сказалъ онъ. — Конечно, я виноватъ!.. Конечно!.. Чтожъ, казните меня?!. Не только виноватъ… Даже болѣе: преступенъ… — произнесъ онъ убѣжденнымъ тономъ.
Кривцова молчала.
— Ахъ!.. Жаль, Вареньки нѣтъ… Вамъ сказали, что она на дачѣ? — спросилъ онъ.
— Да…
— Ужасно жаль, что ея нѣтъ… А у васъ въ сущности какая цѣль? Вы для чего пріѣхали?
— Послѣ узнаете…
— Какъ послѣ?.. Почему же послѣ?.. Ну, впрочемъ, все равно… Однако-же?..
Онъ улыбался, не зная что сказать еще.
Дѣвушка потупилась.
— Мнѣ хотѣлось бы знать… Не солгите только!..
— Честное слово!..
— Варенька знала о вашей… любви?
Раковичъ утвердительно кивнулъ головою:
— Да… Я отъ нея ничего не скрывалъ. Она меня простила…
Кривцова захохотала. Раковичъ съ испугомъ взглянулъ на гостью. Но она быстро успокоилась. Ея глаза были попрежнему темны, влажны, и только нижняя губа трепетала.
— Она добрая! — прошептала она.
— Она, дѣйствительно, добрая! — серьезно сказалъ Раковичъ.
— Она тебя любитъ?..
— Очень…
— И вы ей отвѣчаете тѣмъ же?
— Да…
— У васъ есть дѣти?
— Сынъ…
— Ты его тоже любишь?
— Тоже.
— Такъ Варенька на дачѣ?.. Мнѣ надо повидать Вареньку! — произнесла Кривцова, хмурясь.
— А что, вы думаете — она вамъ будетъ ужасно рада! — съ внезапнымъ увлеченіемъ сказалъ Раковичъ. — Хотите, поѣдемъ сейчасъ! Право, это будетъ такой сюрпризъ… такой сюрпризъ…
IX
правитьНевскій шумѣлъ. Свѣтъ падалъ съ раскаленнаго неба и слѣпилъ глаза. Странное волненіе охватило Кривцову. Ей казалось, что она одна среди этого огромнаго города и что на всемъ лежитъ печать чего-то враждебнаго и чуждаго ей. Газетчикъ выкрикивалъ «резолюцію военнаго суда» по какому-то политическому дѣлу. Мужскіе и дамскіе костюмы въ магазинахъ модъ казались обезглавленными франтами и франтихами. До ушей долеталъ, прорѣзываясь сквозь гулъ уличной сутолоки, протяжный лязгъ колесъ конножелѣзки. Не смотря на то, что погода была довольно теплая, дворники стояли у воротъ домовъ въ нагольныхъ шубахъ. Можно было подумать, что какіе-то сѣверные варвары наводнили городъ…
X
правитьМолодые люди взяли яликъ на пристани у Дворцоваго моста и сѣли рядомъ, такъ что чувствовали близость другъ друга. Яличникъ, въ красной фуфайкѣ, мѣрно раскачивался, махая веслами, съ которыхъ летѣли брызги. Его бронзовое лицо было безстрастно, и сѣрые глаза пристально смотрѣли вдаль изъ-подъ блинообразнаго картуза. Въ широкой рѣкѣ отражалось красивое пестрое небо.
— Здѣсь глубоко? — спросила Кривцова.
— Очень, — отвѣчалъ Раковичъ.
Упругая гладь воды колыхалась. Слѣва, казалось, бѣжали оранжевыя зданія Васильевскаго острова, маяки, черные корпуса судовъ. Плашкоуты остались позади. Зимній дворецъ темнѣлъ направо.
— Все это можно отлично устроить! — вдругъ началъ въ полголоса Раковичъ. — Я объ этомъ думалъ, когда мы шли по Невскому… Нужно, чтобъ, по возможности, всѣ были счастливы… Я не виноватъ, что такъ вышло. Я ей говорилъ… Но… однимъ словомъ… Это хорошо, что ты ѣдешь къ ней!.. Вы подруги, вамъ ближе все это, всѣ эти разныя тамъ темы… Самому мнѣ съ ней теперь неловко… Видишь ли, у ней своя теорія… нѣсколько своеобразная, конечно… И притомъ у ней характеръ… Правда, она чрезвычайно добрая женщина, но о нѣкоторыхъ вещахъ я съ ней не говорю совсѣмъ… Однако, ей нужно поставить на видъ, что на твоей сторонѣ право и что, и съ ея точки зрѣнія, узурпаторъ она, а не ты… Понимаешь? Такъ что уступки необходимы… И мнѣ кажется, что ты могла бы жить съ нами…
Кривцова, сконфуженная и негодующая, стала глядѣть въ сторону.
Въ розовой дали исчезали безчисленныя мачты, точно сосновый лѣсъ безъ вѣтвей, и корабельныя снасти казались паутинками.
— Что ты, Катя, скажешь на это? — спросилъ Раковичъ.
— Мнѣ трудно что-нибудь сказать, — отвѣчала Кривцова, не поворачивая головы, — или, можетъ быть, совѣстно… объ этомъ я не думала… Впрочемъ, тутъ не надъ чѣмъ задумываться!.. — прибавила она и брезгливо махнула рукой.
Онъ сталъ спорить, говорилъ, что «тутъ ничего нѣтъ такого». Она молчала.
XI
правитьМежду тѣмъ яликъ билъ по водѣ узкими веслами. Вдругъ онъ сдѣлалъ поворотъ. Въ заревѣ заката чернѣли далекія громады Адмиралтейства и Исакія, на золотомъ куполѣ котораго разбрызганнымъ пятномъ горѣло солнце. Рѣка струилась серебромъ. Высоко въ небѣ бѣлѣли легкія облачка, а ниже плыли, какъ клубы пара, розоватыя тучи, и ихъ пронизывали потоки огня.
— А что, если-бъ тебѣ пришлось бросить Вареньку? — сказала Кривцова.
Онъ съ испугомъ заглянулъ ей въ глаза.
— Навсегда?
— Да.
Онъ засмѣялся, схватилъ ея руку и поцѣловалъ.
— Ахъ, Катя!
— Ну?
— Видишь ли, Катя… Въ такой формѣ едва ли это… Вотъ въ другой… Ну, на время, что ли… Катя, я матеріально связанъ съ нею…
— А!
— Да, Катя…
Холодная тѣнь окутала ихъ. Яликъ юркнулъ подъ мостъ. Глухо плескалась вода. Фигура яличника, поднявшаго весла, застыла въ рамѣ пролета. Но узкое пространство быстро раздвинулось, и небо опять засіяло кругомъ.
— Вы знаете, — проговорилъ Раковичъ, сконфуженно улыбаясь, — право, я тебя больше люблю… Но я буду скучать, если брошу ее… И притомъ все это какъ-то вдругъ… Вдругъ я не могу… Лучше вотъ что…
— У тебя все вдругъ… — прервала Кривцова презрительно. — Вы и ее можете вдругъ бросить… Да прими къ свѣдѣнію, — прибавила она, — теперь я богачка…
— Мнѣ писали… Дядя скапутился[3]… Знаю…
— Такъ вотъ вопросъ о матеріальной сторонѣ…
— Упрощается! — подхватилъ онъ. — Конечно. Но…
Яликъ поворотилъ снова. Теперь они были въ Большой Невкѣ. По обѣимъ сторонамъ тянулись зданія съ высокими трубами, золотившимися въ косыхъ лучахъ солнца, щетинились мачты. На встрѣчу плыли другіе ялики, откуда несся веселый смѣхъ. Зелень становилась гуще. Въ водѣ рощи опрокидывались сплошными полосами, вмѣстѣ съ бѣлыми колоннами барскихъ дачъ. Вправо, ресторанъ возвышался на холмистомъ выступѣ, какъ карточный замокъ. Тамъ гремѣла музыка, и на его террасахъ сновали лакеи въ черныхъ фракахъ. Потомъ показались ряды маленькихъ дачъ. Стекла ихъ оконъ блестѣли на солнцѣ. Зубцы поднятыхъ маркизъ и палатокъ на крошечныхъ балконахъ, выглядывавшихъ изъ-за деревъ, придавали дачамъ нарядный видъ бонбоньерокъ. Становилось холодно. Влажныя тѣни ложились у береговъ.
— Мы скоро?.. — спросила Кривцова у Раковича.
— Вотъ, вотъ сейчасъ… — отвѣчалъ онъ, встрепенувшись, — за этимъ заливомъ пристань…
XII
правитьЖена Раковича, уложивши ребенка спать, сидѣла на балкончикѣ своей дачи и, кутаясь въ теплый платокъ, смотрѣла на дорогу, по которой долженъ былъ придти съ пристани мужъ. Она была чрезвычайно взволнована, и ей уже начинало казаться, что съ Николей произошло что-нибудь ужасное. Онъ могъ попасть подъ вагонъ конножелѣзки, упасть въ Неву (случается, что ялики опрокидываются), на него могъ наѣхать извозчикъ и растоптать его. Кромѣ того, онъ могъ внезапно заболѣть и теперь, пожалуй, лежитъ безъ всякаго ухода въ пустой квартирѣ. (Интересно знать, догадается ли послать за докторомъ?) Наконецъ, и это всего хуже, онъ могъ отправиться (не предупредивши ее) къ какимъ-нибудь знакомымъ, преимущественно къ тѣмъ, гдѣ есть молодыя и хорошенькія женщины, и, въ чаду веселыхъ разговоровъ, совершенно забыть ее, не смотря на то, что она любитъ его больше всѣхъ людей на свѣтѣ и сегодня даже совсѣмъ не обѣдала, потому что не можетъ одна обѣдать. Онъ, однако, можетъ и, по всей вѣроятности, уже пообѣдалъ. Но гдѣ? Въ ресторанѣ, гдѣ встрѣтился съ какой-нибудь подозрительной и бойкой дѣвицей (между ними есть замѣчательно красивыя), или не заѣхалъ ли въ Новую Деревню, къ Галкинымъ, у которыхъ чуть ли не двѣнадцать дочерей (воспитанныхъ, къ сожалѣнію, самымъ легкомысленнымъ образомъ)? Во всякомъ случаѣ, надо будетъ, когда онъ заснетъ, обыскать его карманы. Не мѣшаетъ также тщательно перелистать это «дѣло о выѣденномъ яйцѣ», которое онъ цѣлое лѣто возитъ съ собою. Николя — она отлично его изучила — откровененъ и честенъ только тамъ, гдѣ честность и откровенность могутъ сослужить ему полезную службу, вообще же скрытенъ и эгоистиченъ. Личное наслажденіе (хотя она не понимаетъ, какое наслажденіе цѣловаться со всякимъ встрѣчнымъ смазливенькимъ личикомъ) онъ ставитъ выше ея спокойствія и въ жертву минутной прихоти не задумается принести ея счастье. Съ нимъ надо держать ухо востро и не дѣлать ему ни малѣйшей поблажки — иначе, онъ ускользнетъ, какъ угорь…
XIII
правитьОбуреваемая всѣми этими мыслями, молодая женщина и не замѣтила, какъ ея мужъ и Кривцова вошли въ дачный садикъ, гдѣ, въ центрѣ единственной куртины, съ поблеклыми цвѣтами, возвышался столбъ съ зеркальнымъ шаромъ, и затѣмъ, пройдя темноватую залу нижняго этажа, уставленную соломенными стульями, поднялись по узенькой лѣстницѣ до балкона.
— Варенька! — крикнулъ Раковичъ.
Она вздрогнула и, вставъ, повернула голову къ нему.
При видѣ Кривцовой маленькій лобъ ея, выпуклый и испорченный оспой, вдругъ побѣлѣлъ. Она стояла спиною къ солнцу, во весь ростъ, стройная и почти массивная. На нижней части ея круглаго лица блуждала блѣдная улыбка, губы трепетали. Казалось, она употребляетъ огромныя усилія воли, чтобъ подавить свое гнѣвное смущеніе.
Кривцова смотрѣла зло, и ея улыбка была также некрасива. Но блѣдность была незамѣтна, благодаря розовому свѣту заката, прямо падавшему на нее. Руки были опущены, локти прижимались къ тѣлу, она дрожала.
Такъ прошло нѣсколько мучительныхъ секундъ.
Раковичъ первый нарушилъ молчаніе, нѣжно толкнувъ Кривцову къ женѣ и произнеся развязно:
— «Ахъ, подруженьки, какъ скучно»[4]!.. Что-жъ вы… точно недовольны встрѣчей… Ну, мало ли тамъ что!.. Стоитъ ли! Будьте попрежнему друзьями… Ну, миръ, пожалуйста, миръ!..
Его жена сдѣлала шагъ впередъ и медленно протянула подругѣ мягкую руку, съ тонкими пальцами.
— Здравствуй, Катя! — сказала она.
— Здравствуй! — отвѣчала Кривцова, чуть прикасаясь къ ея рукѣ. — Извини, что такъ неожиданно и, можетъ быть, не во-время… Но мнѣ нужно… и я нарушу твое мирное житье небольшимъ разговоромъ… Вѣдь, я для этого нарочно въ Петербургъ пріѣхала… Надѣюсь, извинишь?
Та съ некрасивой улыбкою, которою умѣютъ оскорблять женщины, сказала:
— Вѣроятно, что-нибудь очень важное?.. чтожъ дѣлать… Поговоримъ… если недолго…
— Да… Очень недолго, — отвѣчала Кривцова. — Николай Петровичъ! уйдите, пожалуйста…
Раковичъ пристально взглянулъ на нее, потомъ на жену. Глаза его засмѣялись. Не сомнѣваясь, что ему удастся, во всякомъ случаѣ, примирить подругъ, онъ вышелъ.
Кривцова захлопнула за нимъ стекляную дверь. Гвоздь, державшій драпировку, выскочилъ, и парусина мягко опустилась до пола.
XIV
править— Говори, Катя, — произнесла молодая женщина.
Кривцова, руки которой нервно шевелились подъ тальмой, съ трудомъ отвела глаза отъ ея гладкаго золотого кольца, взяла стулъ и сѣла спиной къ выходу.
— Въ сущности, — начала она, — я хотѣла сказать тебѣ всего нѣсколько словъ… Но сейчасъ раздумала… Нужно, чтобъ все было по справедливости… И потому рѣчь моя теперь будетъ длиннѣе… ты должна будешь ее выслушать, ты у меня въ долгу…
— Въ долгу?
— Конечно. Если-бъ было иначе, мы не встрѣтились бы такъ… — она неловко засмѣялась, подыскивая выраженіе, — такъ сухо!.. Вѣдь мы были какъ сестры… А теперь, Варенька, мы враги. Что поссорило насъ? Коля. Ты отняла его у меня — и я тебя возненавидѣла. Зато и ты стала ненавидѣть меня, потому что, разбивши мою жизнь, сдѣлалась моимъ неоплатнымъ должникомъ… Ты каждую минуту должна ожидать, что я потребую отъ тебя отчета и стану твоимъ судьею… и что могу осудить тебя и покарать — съ неумолимостью палача. Твоя ненависть, Варенька, ниже сортомъ, но она служитъ доказательствомъ, что я говорю правду.
— Что же тебѣ нужно, Катя? — вскричала Варенька, пожимая плечами и дѣлая рукой жестъ недоумѣнія. — Положимъ, мы ужъ не друзья; это естественно въ подобныхъ случаяхъ… Мы враги, потому что предметъ нашей вражды — живой человѣкъ, котораго нельзя же подѣлить, чтобъ не было обидно ни тебѣ, ни мнѣ… Но я совсѣмъ неповинна въ твоемъ несчастьи… Я полюбила Николю — и только…
— Я еще не начинала говорить, Варенька, — съ дрожью въ голосѣ отвѣчала Кривцова, — и о томъ, что мнѣ нужно, скажу послѣ. Это было только предисловіе — разъясненіе на твой вопросъ.
Она опять пошевелила руками подъ тальмой, причемъ послышался какой-то металлическій стукъ, и, сдѣлавъ надъ собой усиліе, начала:
— Еще бы! Никому не воспрещается любить!.. Это свободное чувство… Но вѣдь и убивать никому не запрещается… до поры, до времени…
— Ну, это разница! — живо замѣтила Раковичъ.
— Да, разница — вообще… — отвѣчала Кривцова, — но не въ моемъ случаѣ. Ты это сейчасъ увидишь, если не видѣла… Слушай… Мнѣ нечего распространяться о томъ, какъ я его любила… Онъ тебѣ самъ все разсказалъ, потому что отъ тебя у него не было тайнъ… Я это знаю теперь… Я была его женой, и намъ нужно было повѣнчаться… Онъ часто обѣщалъ мнѣ это… Правда, при этомъ онъ развивалъ свою теорію личнаго наслажденія, которая исключала возможность брака… Но онъ развивалъ ее, можетъ быть, съ цѣлью заблаговременно пріучить меня къ своимъ будущимъ измѣнамъ… Можетъ быть, онъ разсчитывалъ, что изъ меня выйдетъ ширма… Ужасъ положенія такъ былъ великъ, что я рѣшилась бы выйти за него и на этомъ условіи и пожертвовать любовью… А онъ между тѣмъ все медлилъ и скрывалъ причину… Ты видала моего дядю?.. Это былъ дикарь въ самомъ грубомъ смыслѣ… Замѣтивъ, что я беременна, онъ прежде всего отколотилъ меня… и потомъ ежедневно пилилъ меня и попрекалъ… Въ нашей дикой, мелко чиновной, мѣщанской средѣ свободная любовь — преступленіе. Тутъ нельзя отрицать брака… Тутъ заплюютъ и сживутъ… Во мнѣніи дяди я была послѣдняя дрянь, которую можно было бить пинками… и говорить ей такія вещи, которыхъ никогда не слышали твои дворянскія уши, Варенька… Бѣжать было некуда! Всюду осмѣяли бы, всюду оскорбили бы!.. И вѣдь онъ все это зналъ. Знала и ты. Если ты честная, то не станешь отъ этого отказываться… Да, ты знала, Варенька, и даже простила ему… за меня!.. Ты не отвѣтила на мое письмо… Я умоляла тебя пріѣхать ко мнѣ… повидаться… Самой отправиться къ тебѣ мнѣ было нельзя… Дядя отобралъ отъ меня единственное приличное платье… А у меня, отъ моей тогдашней полноты, былъ такой смѣшной, позорный видъ… О, я понимаю, почему ты не пріѣхала и оставила письмо безъ отвѣта… Въ это время вы оба были въ самомъ разгарѣ вашего воркованія… Подожди, не перебивай, ты послѣ скажешь, если это понадобится… До послѣдняго дня я надѣялась… и сносила мерзости дяди… Вдругъ — вы исчезли… и бросили меня… Я осталась одна, оскорбленная, обманутая, безъ вѣры, безъ луча свѣта…
Она остановилась и завистливымъ взглядомъ окинула Вареньку.
— Ты теперь belle femme[5], Варенька, полная и красивая… конечно, ты счастливо провела эти два года… Тебѣ, можетъ быть, непонятно то, о чемъ говорю. На твои плечи не опускался ни чей кулакъ, никто не билъ тебя по лицу… У тебя всегда была и лучезарная дѣйствительность, и лучезарныя надежды…
Нахмурившись она продолжала:
— Родился ребенокъ… здоровый и сильный, съ громкимъ крикомъ… Вотъ тутъ опять явилось что-то, что привязало меня къ жизни, какъ она ни была мерзка… Однако, дядя продолжалъ свое… По городу распространились самыя гнусныя басни… Какая-то добрая душа, защищая Колю, предположила, что ребенокъ у меня могъ быть… мало ли отъ кого! Къ этому прибавили кое-что… И такимъ образомъ сочувствіе, какое могло выпасть на мою долю, было убито… Ко мнѣ стала шляться жидовка, Любка… Я скоро поняла, какая у ней профессія. А когда, въ слезахъ и горѣ, я разсказала дядѣ о своей безвыходности… и унизилась до того, что валялась у него въ ногахъ… унизилась для ребенка! — прося пощадить меня и не обращаться, какъ съ собакой… онъ остервенился, съ какой-то странной свирѣпостью, и опять избилъ меня… Тутъ у меня испортилась грудь… Я стала кормить ребенка козьимъ молокомъ, котораго онъ не переваривалъ. Мало-по-малу, онъ такъ высохъ, что когда я купала его, ручки его казались ниточками… Варенька, онъ умеръ!
Она замолчала. Ея глаза наполнились слезами, блеснувшими на солнцѣ.
XV
править— Ты кончила? — спросила Раковичъ растроганнымъ голосомъ.
— Нѣтъ, — отвѣчала Кривцова, — не кончила…
Она вынула платокъ и отерла слезы.
— Еще не все. Пожалуйста, не жалѣй меня!.. Это глупо… И странно… Къ тебѣ это не идетъ… Да я и не затѣмъ это говорю… Лучше слушай! Заболѣлъ дядя… Онъ заболѣлъ параличомъ и неподвижно лежалъ на кровати цѣлые недѣли и мѣсяцы… Половина тѣла у него была холодная, какъ у лягушки… онъ пересталъ говорить и объяснялся только глазами, которые странно блестѣли на мертвомъ лицѣ… Все время я должна была ухаживать за нимъ… А за нимъ было трудно и противно ухаживать! Тутъ-то я обдумывала самые сложные планы мести… Конечно, месть назначалась не для дяди… Унизительно было бы мстить ему. Я хотѣла мстить Колѣ и тебѣ… Я знала, что у дяди есть двадцать тысячъ… Онѣ лежали въ кожаныхъ мѣшечкахъ и газетныхъ пакетахъ на днѣ большого комода… Я часто мечтала, что съ этими деньгами я могла бы поѣхать хоть на край свѣта и всюду отыскать васъ и расквитаться съ вами… Я ждала только смерти дяди, потому что не хотѣла быть воровкой, хоть и могла бы безнаказанно взять эти двадцать тысячъ, а умирающаго отправить въ больницу… Но прежде чѣмъ мстить, надо было взвѣсить, насколько вы оба были виноваты… Кто больше и кто меньше… Когда дядя умеръ, этотъ вопросъ съ мучительной назойливостью сталъ преслѣдовать меня… и однажды я пришла къ заключенію, что Коля совсѣмъ невиноватъ. Да, Варенька, онъ совсѣмъ невиноватъ! Это странный, милый человѣкъ, который можетъ сдѣлать подлость безсознательно и на котораго, строго говоря, нельзя сердиться… Я понимаю, почему его могутъ любить всѣ… Коля можетъ быть орудіемъ въ чьихъ угодно рукахъ, и его можно легко подвинуть и на геройскій подвигъ, и на преступленіе… Ножъ, которымъ убиваютъ, невиноватъ… Виноватъ человѣкъ… вотъ почему, Варенька, ты стала предметомъ моей особенной ненависти!.. Ты вдохновила Колю на подлое дѣло… Надѣюсь, ты не станешь этого оспаривать… Ты заставила его бросить меня и, цѣною моего горя и цѣною жизни моего ребенка, устроила себѣ счастливую обстановку… Варенька, неужели ты никогда въ эти два года не чувствовала угрызеній? Отвѣчай, Варенька!
XVI
правитьВаренька посмотрѣла на нее испуганными глазами.
— Ты его до сихъ поръ любишь?
— Если-бъ я его никогда не любила!! — съ тоской вскричала Кривцова.
— Да, было-бъ лучше… — замѣтила молодая женщина. — Но конечно, это твое право… Но дай же и мнѣ сказать нѣсколько словъ, прежде чѣмъ отвѣчать на твой странный вопросъ…
— Говори.
— Ты слишкомъ превозносишь Николю, — начала Варенька. — По-твоему, Николя какой-то агнецъ невинный. Ты ослѣплена имъ и ничего не видишь въ немъ, кромѣ миловидности. Но онъ человѣкъ и довольно реальный. Конечно, его надо раскусить… Я вѣдь вотъ тоже думала о немъ, какъ о чемъ-то прекрасномъ и дѣтски-незлобивомъ… Но теперь не думаю… И можетъ быть только реальному отношенію къ нему я обязана тѣмъ, что онъ меня не бросилъ и не броситъ… Николя — человѣкъ, который любитъ себя и больше никого… У него счастливая наружность… Это подкупаетъ; но это не обезпечиваетъ… Тебѣ нужны факты? Изволь. Я никому никогда не сказала бы… Но тебѣ надо сказать. Моя жизнь едва ли можетъ быть названа счастливою. Въ прошломъ году онъ два раза отвратительно обманулъ меня. Въ Петербургѣ такъ легко прятать концы! Можешь себѣ представить, ко мнѣ ходила брать уроки одна дѣвочка… Тутъ есть бѣдная чиновная семья, и я сама предложила заниматься, чтобъ какъ-нибудь помочь ей… Дѣвочкѣ было не болѣе пятнадцати лѣтъ… хромоногая дурнушка… И вотъ Николя соблазнился на нее и увлекъ дуру… Что всего возмутительнѣе, такъ это то, что съ него какъ съ гуся вода! Сейчасъ наивность и откровенность — признался во всемъ… Въ другой разъ онъ затѣялъ большую игру… Писалъ стихи и взбивалъ волосы, какъ подобаетъ поэту… Меня это встревожило, и я невольно стала слѣдить… Дѣйствительно, оказалось, что онъ завелъ связь съ одной барышней — я въ папироскѣ нашла записку… Опять какъ съ гуся вода. Барышню сталъ бранить и быстро забылъ… Молодыхъ горничныхъ я не держу. Но можно сказать, что я смотрю на добродѣтельность мужчины съ слишкомъ бабьей точки зрѣнія… Хорошо. Вотъ другіе факты. Ты говоришь, онъ способенъ на геройскія дѣла, Небольшаго героизма отъ него требовали — дать пріютъ одному человѣку на два дня. Отказалъ наотрѣзъ… И притомъ сухо, съ какой-то старческой трусливостью. Затѣмъ…
— Довольно, Варенька! — сказала Кривцова. — Ты его не любишь…
— Съ чего ты это взяла? — сердито спросила Варенька. — Нѣтъ, я его люблю. Но люблю такимъ, каковъ онъ на самомъ дѣлѣ… Я его не наряжаю въ идеальные костюмы и требую отъ него немногаго… Я хочу, чтобы онъ былъ мой — и только… На него я постоянно смотрю сверху внизъ и не даю ему забываться… Положительной подлости онъ не сдѣлаетъ, и съ нимъ можно спокойно прожить вѣкъ, если держать его въ рукахъ…
— Но ты его совсѣмъ не уважаешь!..
— Уважать Николю! Еслибъ я стала уважать его, онъ на другой день бросилъ бы меня… Хха! Ну, а ты его уважаешь?.. Ты знаешь, я съ нимъ даже никогда не ссорюсь, хотя у него бѣшеный характеръ, и онъ можетъ злиться, какъ обезьяна… Если бы я стала ссориться или показала бы видъ, что меня волнуетъ его гнѣвъ, я утратила бы надъ нимъ власть… Потомъ… Я слѣжу за каждымъ его шагомъ и такъ изучила его лицо и глаза, что могу угадывать всѣ его мысли… Когда онъ замышляетъ что-нибудь некрасивое, я уже знаю и принимаю свои мѣры… Вотъ такимъ путемъ поддерживаю я кое-какъ наше равновѣсіе… Но это очень трудно.
— Однако, Варенька, — сказала Кривцова съ насмѣшливой улыбкой, — вѣдь это все доказываетъ только, что Коля послушное орудіе въ твоихъ рукахъ… что также легко ты могла удержать его тогда отъ подлаго дѣла… внушить ему…
— Что внушить? — перебила ее Варенька съ загорѣвшимися глазами. — Нечего было внушать! Ты идеалистка, не знаешь жизни! Ты думаешь, такъ вотъ онъ, «этотъ странный, милый человѣкъ»[6], и бухнулъ мнѣ, при первомъ же знакомствѣ, что онъ соблазнилъ тебя… Нѣтъ, онъ это тогда скрылъ. А уже потомъ разсказалъ, когда нашъ узелъ былъ завязанъ, и когда приходилось выбирать, кому изъ насъ гибнуть — тебѣ или мнѣ… Послушное орудіе!.. Да если на то пошло, такъ я тебѣ скажу, что пожертвуй я тогда собою, ты бы все-таки не удержала его… Ты на нею молишься, а на него молиться нельзя… Только я одна могла любить его и могу любить и буду любить… У меня такая натура… Мужская, что ли… Человѣка съ твердой волей, который былъ бы выше меня, я не потерплю возлѣ себя… Вотъ почему я никому не отдамъ моего Николю.
XVII
правитьКривцова была смущена. Чувствовалась доля правды въ словахъ Вареньки, какъ ей казалось. Но… неужели можно любить, презирая? Неужели Раковичъ такое бездушное существо? Неужели эти прекрасные глаза и сегодня опять лгали, какъ всегда? Она молчала и терзалась. На ея лицѣ неровными пятнами выступилъ румянецъ. Кому же мстить и какъ мстить? И имѣетъ ли мщеніе смыслъ? Былое ушло куда-то назадъ, въ мракъ забвенія. Тамъ толпились блѣдные призраки, облики пережитыхъ страданій, неясные, расплывающіеся, готовые исчезнуть въ робкомъ сіяніи какого-то новаго теплаго чувства. Былъ моментъ, когда ей хотѣлось преклониться предъ совершившимся, — предъ этимъ зданіемъ, воздвигнутымъ на развалинахъ ея лучшихъ надеждъ. Ей хотѣлось протянуть руку Варенькѣ и сказать съ горячимъ увлеченіемъ, что она ее прощаетъ. Но вдругъ гдѣ-то, въ тайникѣ ея взволнованной души, блеснулъ лучъ другого свѣта. Онъ никогда не погасалъ, хотя часто ненависть и горе заслоняли его, подобно тѣнямъ. И вотъ теперь онъ ярко отразился въ ея глазахъ. Вся ея фигура преобразилась, она встала и, глядя на Вареньку, съ выраженіемъ странной величавости и презрѣнія, громко сказала:
— Я люблю его… Не смотря на все, люблю!.. и хочу убѣдиться, такъ ли онъ безнадежно мерзокъ, какъ ты говоришь… Я отниму у тебя Колю. Потому что онъ не твой, а мой… Прощай!
Она отбросила драпировку и хотѣла уйти. Но Варенька, вся трепеща, быстро поднялась съ мѣста и, съ силой схвативъ ее за руку, сказала умоляющимъ шепотомъ:
— Ты этого не сдѣлаешь, Катя!.. Милая, добрая Катя, ты этого не сдѣлаешь!..
Послышались шаги Раковича, и онъ появился въ дверяхъ. Онъ видѣлъ, какъ обѣ женщины смотрѣли другъ-дружкѣ въ лицо, и ему показалось, что онѣ хотятъ цѣловаться. Онъ громко крикнулъ: «браво, браво!» и этимъ возгласомъ, смутившимъ Вареньку, помогъ Кривцовой высвободить руку и оставить балконъ. Она быстро подошла къ молодому человѣку и прошептала:
— Пріѣзжай ко мнѣ сегодня… Мой адресъ…
— Не слушай ея, Николя! — крикнула Варенька, въ свою очередь подбѣгая къ нему, въ страшномъ испугѣ, съ перекосившимся лицомъ, съ сверкающими глазами.
— Мой адресъ, — громко сказала Кривцова, стараясь перекричать Вареньку, — Невскій проспектъ…
— Не слушай ее, не слушай!
Но Кривцова досказала свой адресъ, уклонилась отъ Вареньки, которая замахнулась на нее, чтобы ударить, быстро спустилась съ лѣстницы и сразу нашла дорогу къ пристани. Тамъ она взяла билетъ и сѣла на пароходъ. Все это она продѣлала машинально. Ея сердце страшно билось. Она не видѣла, что дѣлается вокругъ нея. Взглядъ ея былъ неподвиженъ и тупо устремленъ туда, гдѣ, за черными стволами деревьевъ, среди золотистыхъ облаковъ, догорало солнце, красное, какъ рубинъ.
XVIII
правитьПароходъ зашипѣлъ и, шумно вспѣнивъ воду, сталъ отчаливать съ мѣрнымъ клохтаньемъ. Кто-то игралъ на гармоникѣ. Слышались французскія, нѣмецкія и русскія фразы. На мѣдныхъ частяхъ машины потухалъ солнечный свѣтъ. Вдали, въ мягкомъ сумракѣ, на террасахъ лѣтнихъ ресторановъ, уже ярко сіяли молочные шары электрическихъ свѣчекъ. Берегъ находился на разстояніи, по крайней мѣрѣ, аршина, какъ вдругъ какая-то фигура появилась на платформѣ пристани, съ разбѣга, не долго думая, прыгнула на лѣсенку парохода, покачнулась, но удержалась въ равновѣсіи, сдѣлавъ движеніе руками, и распустила при этомъ, наподобіе крыла, сѣрый пледъ.
Это былъ Раковичъ.
Кривцова, какъ только онъ подошелъ къ ней и, красный и улыбающійся, сѣлъ рядомъ, почувствовала такой приливъ радости, что чуть не расплакалась. Эта радость была внезапна. Кривцова смѣялась и жала ему руку и укоряла его за смѣлый прыжокъ, а въ то же время ей было пріятно, что онъ рисковалъ изъ-за нея, если не жизнью, то во всякомъ случаѣ здоровьемъ. Онъ, значитъ, милый человѣкъ, и все дурное, сдѣланное имъ — прямой результатъ постороннихъ вліяній. Укрѣпившись вдругъ въ этомъ мнѣніи, болѣе чѣмъ когда-нибудь, Кривцова не отрывала глазъ отъ разгорѣвшагося лица Раковича, и его шопотъ и звуки его голоса сладостно волновали ее. Она кивала головой въ отвѣтъ на его фразы, краснѣла и отшучивалась и говорила ему: «мой! мой!» съ тѣмъ довѣрчивымъ увлеченіемъ, съ какимъ произносила это слово три года назадъ, когда впервые охватилъ ее страстный порывъ. Они безпечно болтали, точно они были любовники, которые все еще были счастливы, все еще жадно пили изъ чаши, неотравленной ни единой каплей горечи, и будущее которыхъ было ясно и бросало имъ навстрѣчу душистые вѣнки и букеты. Никто изъ нихъ не упоминалъ о Варенькѣ. Эта женщина, повидимому, не существовала. О ней забыли. Сцена, только что разыгравшаяся между обѣими подругами, мгновенно потускнѣла, а значеніе ея умалилось до смѣшного. Прошедшее было вычеркнуто изъ жизни. Настоящее, какъ могучая волна, подхватило ихъ и несло въ какую-то фантастическую страну, населенную милыми и граціозными видѣніями, которыя издали шаловливо улыбались имъ, какъ старымъ знакомымъ, и манили ихъ къ себѣ, кидая на нихъ влажные взгляды. Раковичъ окуталъ ее пледомъ, который онъ нарочно для нея захватилъ. Она согрѣлась и бодро сидѣла на своемъ мѣстѣ. Иногда она смотрѣла по сторонамъ, съ ласковою снисходительностью. Теперь уже не было злыхъ и чужихъ. Всѣ были хорошіе и добрые. Но лучше и добрѣе всѣхъ былъ Коля.
Между тѣмъ темнѣло. Лазурь неба отливала сѣрымъ перламутромъ, на все бросавшимъ тусклый отсвѣтъ. Солнце совсѣмъ зашло. По холодной глади рѣки стлалась бѣловатая дымка. Зажигались огни, выстраиваясь длинными рядами, опрокидываясь и дрожа въ водѣ. Пароходъ пыхтѣлъ и начиналъ описывать полукругъ. Прямо чернѣла масса Лѣтняго сада. Тамъ играла музыка, и ея умирающіе звуки поднимали въ душѣ Кривцовой цѣлой рой нарядныхъ грезъ. Плѣнительныя, онѣ влекли ее въ свой странный міръ, и, точно стоя на краю бездны, на днѣ которой расцвѣтали цвѣты съ одуряющимъ ароматомъ, она чувствовала сладостное головокруженіе…
XIX
правитьПароходъ причалилъ къ пристани, и пассажиры быстро очистили его, карабкаясь по крутой лѣсенкѣ. Кривцова и Раковичъ были изъ числа первыхъ, очутившихся на набережной. Отбившись отъ толпы извозчиковъ, которые, жадно засматривая имъ въ лица, предлагали разнаго рода экипажи, они рѣшили пройтись разъ-другой по саду. Кривцовой казалось, что счастье неимовѣрно велико, и она хотѣла какъ можно дольше знать, что оно — здѣсь, возлѣ нея, добровольно покорившееся ей, и ждетъ только мановенія ея бровей, ея взгляда, шопота ея губъ, чтобъ все ея существо прониклось имъ.
— О, Количка! Какой садъ!.. Какой чудный садъ!.. Какія статуи!..
Она всему удивлялась, какъ ребенокъ, и всему радовалась, и все хвалила.
— Какіе наряды, Количка!
Въ саду была ночь, — вверху; но внизу было свѣтло. Они шли по широкой дорожкѣ, увлекаемые потокомъ пестрыхъ шляпокъ и платьевъ. Вокругъ нихъ гудѣла толпа, какъ рой растревоженныхъ шмелей.
XX
править— Количка, посидимъ, что ли! — сказала Кривцова, широко раскрывая глаза на чудеса сада. — Ахъ, Количка!..
Раковичъ посмотрѣлъ на нее, съ наивною гордостью новоиспеченнаго петербуржца, и сказалъ улыбаясь:
— Да, Катя… У насъ тутъ культура… Всѣ послѣднія слова техники… примѣняются немедленно!
Они сѣли. Тонкій столбъ поддерживалъ шаръ электрической свѣчки. Другіе шары сіяли въ перспективѣ. Волна лазурнаго свѣта расплывалась въ туманѣ. Люди толпились въ голубой аллеѣ, какъ тѣни, постепенно исчезавшія вдали. Огромныя деревья сохраняли неподвижность грубо намалеванныхъ декорацій. Боги и нимфы бѣлѣли, стоя на пьедесталахъ, и, казалось, дрогли отъ ночнаго холода. На площадку постоянно выходили пары, бросая далеко предъ собой черныя тѣни. Направо аллея была погружена въ холодный сумракъ, сгущавшійся мѣстами, какъ китайская тушь. Ярко неслись откуда-то призывные аккорды музыки…
— Ахъ, Количка… Пойдемъ туда!
— Пойдемъ, пойдемъ!
XXI
правитьНо они не могли протолпиться. Гуляющіе слились въ плотную массу въ той аллеѣ, гдѣ находился ресторанъ и гдѣ игралъ оркестръ. Публика медленно двигалась, разсѣянно глядя по сторонамъ, нарядная и скучная.
— Вотъ что… не хочешь ли чаю?
— Да, хочу.
Выпивши по стакану чаю и съѣвши бутербродовъ, они, какъ дѣти, взялись за руки и направились къ выходу. Теперь аллея была темна и пустынна. Они оглянулись и, видя, что одни, поцѣловались.
— Количка… Количка!
Ея голова упала назадъ, и горячія губы полураскрылись. Она что-то шептала.
Раковичъ еще разъ оглянулся. Аллея пустынна попрежнему. Онъ крѣпко обнялъ дѣвушку. Вѣтеръ слегка шелестилъ листьями, влажный воздухъ казался удушливымъ.
— Количка!.. Количка!..
Вдругъ его рука прикоснулась къ чему-то металлическому. Онъ вздрогнулъ, хотя не могъ сказать, чего именно онъ испугался.
— Боже мой, Катя… Что это у тебя? — спросилъ онъ, сильно сжимая ея руку.
— Гдѣ? Что?
— Вотъ…
Кривцова очнулась, пораженная этимъ вопросомъ, какъ громомъ. Розовый сонъ мгновенно кончился. Пробужденіе было такъ мучительно, что она едва устояла на ногахъ.
— Револьверъ, — сказала она тихо, отстраняя руку молодаго человѣка.
— Револьверъ? — переспросилъ онъ съ возрастающимъ испугомъ, чувствуя, какъ внезапно похолодѣли ея пальцы.
— Да.
Они сдѣлали нѣсколько шаговъ по аллеѣ.
— Зачѣмъ револьверъ? — прошепталъ онъ послѣ минутнаго молчанія.
Но она не отвѣчала и безпомощно опустилась на скамейку. Онъ сѣлъ возлѣ нея, тревожно прислушиваясь къ біенію своего сердца, глядя широкими глазами на ея склоненную фигуру.
— Катя, ты что-нибудь задумала?
Она все молчала. Какой сумракъ, какая тьма! Солнечный лучъ, живительно согрѣвавшій ее, потухъ. Чаша, изъ которой она собиралась пить, разбита, разбита, какъ и прежде. Милые призраки уходили куда-то, въ смятеніи, закрывъ лица руками. Ей ясно вспомнилась Варенька, и ей противна была теперь ненависть, раздѣлившая ихъ. Точно тѣнь, сожалѣніе о счастіи, которое уже невозможно было для нея, подымалось въ ея душѣ. Не Варенька, а что-то другое стояло на дорогѣ къ этому счастью…
XXII
править— Коля, — сказала вдругъ Кривцова, — не бойся ничего… Вотъ смотри…
Она отвязала револьверъ и швырнула въ кусты.
— Мнѣ онъ теперь не нуженъ… Ахъ, Коля! но намъ надо сейчасъ же разстаться… Навсегда! Милый Коля, прощай! Забудь меня… Прощай, Коля!
Раковичъ обнялъ ее и осыпалъ поцѣлуями.
— Ни за что, — говорилъ онъ, — ни за что! А, Катя, я теперь понимаю!!. Ты хотѣла убить себя. Я понимаю… Если бы я не бросилъ Вареньку — ты бы себя убила! Ахъ, Катя!
Кривцова усмѣхнулась.
— Нѣтъ, нѣтъ, не то… Я была увѣрена, что ты бросишь ее, если я попрошу…
Она опять усмѣхнулась.
— Не надолго!
— На всю жизнь! — вскричалъ Раковичъ.
— Можетъ быть… Хочу вѣрить… Но сначала у меня не было этого желанія… А было другое, главное…
— Катя, да чего же ты хотѣла?
— Я хотѣла убить ее, — сказала она съ испугомъ.
Тогда они оба замолчали. Они молчали долго и упорно. Было тихо. Звуки музыки почти не долетали сюда. Фонари тускло горѣли въ желтоватой волнѣ тумана.
— Ну, прощай, Коля!
Она встала, но Раковичъ удержалъ ее за руку.
— Мнѣ хочется, Катя, чтобъ ты меня выслушала, — сказалъ онъ. — Я совсѣмъ не понимаю… что это съ тобою?.. Ну, хорошо, ты ее хотѣла убить!.. Хотѣла отмстить ей за меня!.. Я такой любви боюсь!.. Если-бъ на меня брызнула чья-нибудь кровь — я былъ бы самый несчастный человѣкъ въ мірѣ… Но ты не могла убить… да? потому что я весь дрожу при одной мысля… О женщины, какія у васъ страсти!.. Какъ вы иногда можете быть свирѣпы!.. Pardon![7] Я уклоняюсь. Итакъ никто не убитъ и револьверъ тамъ, въ кустахъ! Браво, Катя! Что же далѣе? Такъ какъ, къ моему величайшему сожалѣнію, и ты, и Варенька поссорились… и миръ не можетъ имѣть мѣста… и тройственный союзъ, о которомъ я мечталъ, распался, еще не родившись… то былъ кинутъ жребій, и счастливый билетъ выпалъ на твою долю… Ахъ, Катя, мнѣ, наконецъ, показалось, что ты такая подруга, какая мнѣ нужна… Душа моя терзалась сожалѣніями по поводу моихъ прошлыхъ несправедливостей къ тебѣ… Зачѣмъ, въ самомъ дѣлѣ, я не женился на тебѣ, ужъ если мнѣ нужно было жениться! Да! честное слово, Катя. Но скажи, пожалуйста, съ какой стати вдругъ въ тебѣ вся эта перемѣна? Это «прощай навсегда», это отчаяніе, этотъ упадокъ духа? Не понимаю, Катя… тѣмъ болѣе, что ты все время, пока мы ѣхали на пароходѣ, была такой милой, послушной дѣвочкой, какъ и тогда… въ N—скѣ… Катя, разъясни мнѣ!
— Разъяснить?.. Что разъяснить?.. Мстить за то, что я несчастна, а она счастлива!.. Мстить!!. Ахъ, но и взрывъ этой любви къ тебѣ, и это желаніе обладать тобою — все это мщеніе!..
Голосъ ея сталъ дрожать отъ слезъ.
— Не могу я, Коля, не могу! Мнѣ все это гадко, гнусно! Мнѣ вдругъ представилось, какъ тамъ на дачѣ, одна, плачетъ Варенька… Нельзя наслаждаться счастьемъ, если изъ-за тебя мучаются… Не могу, не могу! Я вѣдь, Коля, испытала положеніе Вареньки… Правда, я была въ худшемъ положеніи, но все же… жаль Вареньку!.. Воротись къ ней, Коля. Воротись, ты ее любишь… Ты съ ней будешь счастливъ… Она можетъ любить тебя, не смотря на мое страданіе, а я хочу, но не могу, потому что… потому что мнѣ все чудятся ея всхлипыванія!.. Вотъ тутъ какъ-будто кто-то терзается и рыдаетъ и протягиваетъ руки… Воротись, Коля, къ ней! Воротись!..
Она не могла продолжать и заплакала. Раковичъ прильнулъ къ ея рукамъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! — шепталъ онъ. — Никогда! Всегда твой, Катя!
Она взяла его за голову и горячо поцѣловала въ лобъ. Ему показалось, что она колеблется. Но, поцѣловавъ его еще разъ, она твердо произнесла:
— Прощай, Коля! Завтра уѣду.
— Какъ… Завтра?
— Прощай!
— Катя, это тоже мщеніе!..
— Да, конечно. Я мщу и ей, и тебѣ… Но это высшее мщеніе.
— Катя!
— Оставь меня, Коля. Довольно.
XXIII
правитьНа другой день, когда Кривцова, поручивъ артельщику чемоданъ, ходила по платформѣ Николаевскаго вокзала, блѣдная и задумчивая, и когда уже второй звонокъ пригласилъ пассажировъ занимать мѣста, она на поворотѣ встрѣтилась съ Варенькой. Варенька была одѣта очень нарядно, ея глаза сіяли радостью, и лицо у ней было счастливое. Красныя губы, съ чуть замѣтными усиками, привѣтливо улыбались, и она стремительно протянула Кривцовой обѣ руки. Та пожала ихъ и тоже улыбнулась — торопливой улыбкой.
— Уѣзжаешь? — спросила Варенька.
— Какъ видишь…
— Я была у тебя… Но мнѣ тамъ говорятъ — только-что выѣхала — на Николаевскій вокзалъ… Спѣшу какъ угорѣлая… И вотъ застала!.. Катя, мнѣ тебѣ хотѣлось сказать… Отойдемъ въ сторону… Мы еще успѣемъ…
Онѣ немного посторонились.
— Катя… Я сознаю… Я передъ тобою очень виновата… Очень! И ты, Катя… благородная и добрая!.. Прости меня, прости меня! Вотъ все, что я хотѣла тебѣ сказать!.. Вотъ…
Она посмотрѣла на подругу влажными глазами.
— Ну, поцѣлуемся, — сказала Катя, смущенно улыбаясь.
Варенька быстро заключила ее въ объятія и нѣжно и крѣпко поцѣловала въ губы.
— Катя! — шептала она. — Добрая! Онъ мнѣ все разсказалъ… Я просто не вѣрила… не хотѣла вѣрить… Знаешь… Ахъ, добрая, добрая!
Раздался третій звонокъ. Пассажиры, не успѣвшіе еще сѣсть, бросились со всѣхъ ногъ. Платформа вдругъ опустѣла.
Варенька испуганно оглянулась и съ силой потащила Кривцову за руку. Артельщикъ дѣлалъ ей знаки головой, стоя у вагона второго класса.
— Ахъ, Катя, ты опоздаешь… Скорѣй, скорѣй! — кричала ей подруга. — Прощай, милая!
Кривцова, однако, успѣла занять мѣсто. Поѣздъ тронулся. Она смотрѣла изъ окна вагона на Вареньку, которая шла по платформѣ и махала ей платкомъ. Она хотѣла отвѣтить тѣмъ же, но вдругъ замѣтила на ея полномъ лицѣ выраженіе радостнаго торжества. Тогда она поблѣднѣла и откинулась на спинку кресла.
Поѣздъ двигался между тѣмъ все скорѣе и скорѣе.