Мотылёк (Ясинский)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Мотылекъ[1] |
| Дата созданія: 1879. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 30. |
Въ комнатѣ царилъ страшный безпорядокъ. На полу стояла лужа мыльной воды. Съ желѣзной кровати спустилось байковое одѣяло. Чайная посуда не убрана. Передъ трюмо мигалъ стеариновый огарокъ въ зеленомъ мѣдномъ подсвѣчникѣ. Розетка на немъ разбита.
Но, несмотря на этотъ безпорядокъ, чувствовалось здѣсь присутствіе чего-то изящнаго и франтовскаго. Въ трюмо отражалась комната и казалась живописной. Пахло духами; но не какъ въ парфюмерной лавкѣ, а какъ пахнетъ вечеромъ въ концѣ іюня на лугу, гдѣ скошено сѣно. Духи были лучшіе, выписные; въ губернскомъ городѣ такихъ, пожалуй, не найдешь. На стѣнѣ висѣла большая фотографія прелестной дѣвушки съ темными волосами, толстымъ греческимъ носомъ и горделивой усмѣшкой на красивыхъ губахъ. Наконецъ, изященъ былъ и самъ хозяинъ этой комнаты, Николай Петровичъ Раковичъ.
Ему было не больше двадцати двухъ-трехъ лѣтъ. Открытое безбородое лицо, съ крѣпкимъ крупнымъ подбородкомъ, румяныя, слегка помятыя щеки, большіе черные глаза, чуть-чуть вздернутый носъ, пышные волосы, красивый ростъ — вотъ данныя, на основаніи которыхъ Раковичъ имѣлъ право считать себя красавцемъ.
Онъ, дѣйствительно, и считалъ себя таковымъ, какъ это между прочимъ было видно изъ его самодовольной улыбки, когда онъ смотрѣлся въ зеркало.
Помимо того, онъ всѣмъ существомъ своимъ, такъ сказать, ощущалъ, что онъ франтъ, что брюки сидятъ на немъ превосходно, что бѣлье его сверкаетъ наподобіе снѣга, приглаженнаго полозьями, что такого фрака, совершенно чернаго, безъ всякаго глянца и отлива, сшитаго изъ дорогаго сукна, нѣтъ ни у кого въ N—скѣ. А чтобы лишній разъ убѣдиться въ свѣтскости своихъ манеръ, онъ сейчасъ раскланялся съ воображаемой дамой самымъ развязнымъ и граціознымъ образомъ и даже что-то проговорилъ по-французски.
Потомъ онъ тревожно взглянулъ на часы, отошелъ отъ зеркала, сдѣлалъ по комнатѣ нѣсколько торопливыхъ шаговъ, опять справился съ часами, натянулъ перчатки, взялъ цилиндръ и крикнулъ:
— Игнатъ Павловичъ! Скотина! Гдѣ вы?
На этотъ зовъ вошелъ русый малый съ поблеклыми заспанными глазками, въ тѣсной жакеткѣ вишневаго цвѣта и въ свѣтло-песочныхъ панталонахъ.
— Чего изволите?
— Этакая безобразная морда! Баринъ одѣвается, а онъ такъ и норовитъ удрать! Такъ его и подмываетъ! Вы что тамъ дѣлали?
— Что? Извѣстно что… Свѣчей нѣту, вотъ что…
— А у меня мелкихъ нѣту… Я ухожу. Шубу, калоши!..
Игнатъ Павловичъ принесъ шубу и калоши.
— Вы! Будете дома?
— Куда-жъ я пойду? Мнѣ некуда идти. Я спать буду.
— Сурокъ! Только и дѣлаетъ, что спитъ. Ишь харя жиромъ заплыла… все отъ сна.
— Темно, то, конечно, спать хочется. Cвѣчей нѣту, это главное.
— Достаньте. Пойдите къ хозяину… къ Катѣ… Непремѣнно достаньте. А у меня только на извощика. Завтра Янкель дастъ, такъ и получите на расходы. Смотрите-жъ, я вернусь поздно.
— Да хорошо, никуда не уйду.
— Вѣроятно, одинъ вернусь…
— Хорошо, хорошо!
— Что это? Ахъ, вы негодяй! На васъ опять мои брюки? Послушайте, Игнатъ Павловичъ, я васъ поколочу!
Игнатъ Павловичъ что-то пробормоталъ, потупившись.
— А впрочемъ… Берите себѣ. Слушайте же, рыло, что говорятъ баринъ: онъ вернется одинъ… Но если выйдетъ случай, что вдвоемъ…
— Пон-нимаю!
— Молчать! Слушать! Если вдвоемъ, то вы должны… Каждый разъ вамъ толкую, и вы каждый разъ не исполняете! Какъ увидите, что вдвоемъ, сейчасъ же исчезайте…
— Куда-жъ мнѣ исчезать?
— Сквозь землю провалитесь!
— Нѣтъ, куда-жъ это мнѣ въ самомъ дѣлѣ? Очень любопытно?
— Тсс!!
Раковичъ замахнулся. Игнатъ Павловичъ отпрянулъ на приличное разстояніе, баринъ разсмѣялся.
Закуривъ пятикопѣечную сигару (хорошія сигары, къ несчастью, будутъ только надняхъ), Раковичъ вышелъ на улицу, бѣлую отъ снѣга и залитую сумракомъ звѣздной зимней ночи.
Скоро онъ очутился на площади и направился къ большому каменному зданію, окна котораго горѣли яркимъ свѣтомъ.
Это былъ домъ дворянскаго собранія. По случаю масляницы здѣсь давали балъ-маскарадъ. Танцы уже были въ полномъ разгарѣ, и музыка гремѣла. Юный жандармскій адъютантъ, потрясая серебрянымъ аксельбантомъ, кричалъ изступленнымъ голосомъ команду краснымъ, голубымъ, чернымъ и пестрымъ домино, которыя спутались и безтолково перепархивали съ мѣста на мѣсто. Мужчины улыбались и семенили ногами.
Зала обдала Раковича особенною бальною атмосферою. Три люстры спускались съ высокаго потолка, какъ три огненные вѣнца. Молодой человѣкъ осмотрѣлся съ тихою радостью.
Всѣ, очевидно, старательно умылись, идя на этотъ балъ, причесались и напомадились. Черные сюртуки и фраки поражали отсутствіемъ пятенъ, и свѣжее бѣлье придавало нѣкоторымъ черезчуръ новый, «жениховскій» видъ.
Кое-кому онъ пожалъ руку. Заглянувъ въ комнату, гдѣ находился буфетъ и въ сѣромъ дымномъ воздухѣ горѣли лампы и безостановочно галдѣла толпа мужчинъ, онъ сталъ ожидать конца кадрили.
Бѣглымъ взглядомъ снова окинулъ онъ публику.
Преобладали швейцарки, малороссіянки, цыганки въ красныхъ и синихъ плащахъ и «ночи» съ серебряными и золотыми полумѣсяцами въ волосахъ.
Замаскированныхъ мужчинъ было мало. Неизбѣжный дуракъ въ костюмѣ, взятомъ на прокатъ изъ театра, усердно кивалъ головой, чтобы вызвать звонъ бубенчиковъ. Да еще Донъ-Кихотъ одиноко бродилъ по залѣ, протискиваясь межъ танцующими и выкидывая отъ времени до времени нелѣпыя па. Полиціймейстеръ, лысый, красивый брюнетъ съ осанкой гусарскаго полковника, стоявшій у дверей въ наблюдательной позѣ, тревожно посматривалъ на него, основательно подозрѣвая, что этотъ рыцарь печальнаго образа жестоко пьянъ.
Улыбаясь, Раковичъ подошелъ къ одной дамѣ, которую узналъ по родимому пятнышку на прекрасномъ бѣломъ плечѣ, и завязалъ разговоръ.
Дама бойко отражала его вопросы, но, наконецъ, созналась, что она — она.
— Какимъ образомъ, Этелька, ты здѣсь?
— Ахъ, отстань!.. Чѣмъ я хуже другихъ?
— Этелька! Всѣ эти барыни и барышни сама святость! И еслибъ онѣ узнали, что ты здѣсь, онѣ разорвали-бы тебя на части…
— Молчи!
Кадриль кончилась. Начался вальсъ, Раковичъ сталъ кружиться съ Этелькой. Но, посадивъ Этельку и побѣжавъ для нея за мороженымъ, онъ потерялъ ее. Нѣсколько минутъ онъ напрасно толкался по залѣ.
Его остановила «ночь» въ красныхъ лентахъ и тихо сказала:
— Кого ищешь? Меня?
Молодой человѣкъ вздрогнулъ и пристально посмотрѣлъ въ глаза, сверкавшіе изъ прорѣзовъ бархатной маски.
— M-me Кар…
— Потише!
Онъ предложилъ ей руку и они пошли по залѣ.
— Мужъ здѣсь?
— Здѣсь. Но онъ не знаетъ моего домино.
— Ты сердита на меня?
— А ты влюбленъ въ Вареньку? — съ упрекомъ произнесла она.
Онъ покраснѣлъ и сдѣлалъ большіе веселые глаза.
— И не думалъ!
— Лжешь. Я видѣла у фотографа ея портретъ. Тайно снималась для тебя… Видишь, я все знаю!
— Знаешь. Но прошу тебя — секретъ… Объ этомъ никто не долженъ знать. Право, я еще только предположеніе сдѣлалъ… А отъ предположенія до предложенія…
— Да за тебя не отдадутъ!
— Не отдадутъ, самъ возьму.
Она засмѣялась.
— Ну, а со мной какъ ты поступишь?
— Какъ всегда. Поцѣлую, при случаѣ.
— Такъ являйся завтра утромъ, когда мужъ въ палатѣ… Въ одиннадцать часовъ.
— Буду, буду…
Онъ блеснулъ счастливыми глазами и нѣжно сжалъ руку молодой женщинѣ.
Музыка гремѣла, и пары все кружились.
Донъ-Кихотъ пускался по временамъ въ присядку подъ звуки польки.
Благодаря пестрымъ костюмамъ дамъ, зала, казалось, была полна георгинъ, розъ, піоновъ, и чудилось, что какой-то теплый гармоничный вѣтеръ колеблетъ розовые, голубые, палевые и темнокрасные лепестки этихъ крупныхъ цвѣтовъ, превращаясь иногда въ вихрь и смѣшивая ихъ въ разноцвѣтный колоссальный букетъ.
Въ глубинѣ залы легкій оранжевый туманъ окуталъ собою люстры: было пыльно.
Подъ хорами, откуда неслись звуки скрыпокъ, кларнета и контрбаса, толпились мужчины въ черномъ. Тамъ-же, впереди, сидѣли незамаскированныя дамы и мамаши юныхъ домино.
Раковичъ разстался съ m-me Карасевой, когда началась новая кадриль, и опять пустился въ поиски за Этелькой.
Но Этельки все не было. Должно быть, она уѣхала, найдя другого кавалера.
Онъ скучалъ, танцы не развлекли его. M-me Карасева два раза подходила къ нему, и два раза они толковали о завтрашнемъ утрѣ. Наконецъ, онъ сталъ избѣгать ея.
Было двѣнадцать часовъ. Тихая радость, которую онъ испытывалъ въ началѣ бала, смѣнилась въ немъ желаніемъ спать. Онъ зѣвалъ.
Маски неинтересны, знакомыхъ между ними почти не было, Этелька исчезла. Онъ подумалъ, что единственные десять рублей его останутся цѣлы, и рѣшилъ ѣхать домой, чтобъ не проспать утра.
Зала стала понемногу пустѣть. Въ провинціи, да еще глухой, не понимаютъ безсонныхъ ночей. Впрочемъ, балъ долженъ кончиться еще часа черезъ два.
Раковичъ уже направлялся къ дверямъ, какъ почувствовалъ во всемъ организмѣ пріятное сотрясеніе, широко раскрылъ глаза, живо обернулся — и остался.
Въ залу впорхнула новая маска.
Она была средняго роста, съ обнаженными до розовыхъ локтей руками, затянутыми въ бѣлыя перчатки. Ножки у ней были маленькія, шея — тонкая, смугловатая и узкія плечи: казалось, имъ тѣсно въ ихъ крѣпкой, какъ атласъ, свѣжей кожѣ, оттѣненной молочной кисеею фантастической сорочки. Мягкіе локоны пышныхъ золотисто-льняныхъ волосъ покрывала стеклярусная шапочка, сверкавшая наподобіе діадемы и украшенная двумя длинными рожками изъ павлиньихъ перьевъ. Въ походкѣ и манерѣ держать себя и въ ея фигурѣ было что-то миловидное — развязность, не совсѣмъ еще свободная отъ застѣнчивости, изобличавшая дѣвушку, только-что переставшую быть дѣвочкой. Она подвигалась прямо по направленію къ Раковичу. Ея шолковая алая юпочка съ чернымъ шашечнымъ рисункомъ была какъ-то по-дѣтски коротка, поясъ сверкалъ блестками и бисеромъ, и на груди сіяла золотая перевязь, а за спиной стояли два маленькихъ газовыхъ крылышка.
Армейскій офицеръ стремительно подбѣжалъ къ ней, и было слышно, какъ онъ простуженнымъ голосомъ произнесъ:
— Божественный Мотылекъ!
Онъ закружилъ ее въ бѣшеномъ вальсѣ.
Раковичъ съ досадой ждалъ своей очереди.
Но два другіе офицера отняли у него на этотъ разъ счастье танцовать съ Мотылькомъ. Мотылекъ переходилъ съ рукъ на руки и порхалъ по залѣ съ увлеченіемъ и странной неутомимостью.
Вальсъ кончился.
Раковичъ, наконецъ, улучилъ время и подошелъ къ Мотыльку. Но Мотылекъ былъ нѣмъ. Хорошенькая душистая ручка его оперлась на руку молодого человѣка, который говорилъ, говорилъ, говорилъ, безъ всякаго, однако, успѣха. Мотылекъ пристально только смотрѣлъ ему въ лицо и иногда, казалось, насмѣшливо кивалъ своей красивой головкой, немножко наискосокъ, какъ птичка.
Раковичъ забылъ и объ Этелькѣ, и о m-me Карасевой, и о невѣстѣ, и о хозяйской племянницѣ Катѣ. Онъ чувствовалъ потребность какъ можно дольше быть возлѣ этого граціознаго и молчаливаго существа, глядѣть на его тонкое, стройное тѣло, держать его нѣжную, хрупкую ручку, осязать при поворотахъ загорающимся локтемъ его грудь.
Онъ протанцовалъ съ ней кадриль и мазурку, и когда она уносилась съ кѣмъ-нибудь по залѣ въ вихрѣ польки, Раковичъ ревновалъ.
Но Мотылекъ каждый разъ возвращался къ нему, и лицо молодого человѣка расцвѣтало. Голосъ его былъ полонъ ласки, онъ говорилъ съ лихорадочнымъ возбужденіемъ, неожиданно для самого себя отпускалъ удачныя остроты и пересыпалъ свою рѣчь стихами. Его почтительность, въ соединеніи съ его прекрасною наружностью, произвела на Мотылька впечатлѣніе.
Между тѣмъ зала все пустѣла. Жандармскаго адъютанта уже не было. Донъ-Кихота, который вздумалъ стать кверху ногами, выводили, и онъ кричалъ:
— Хорошіе порядки! Либе-р-ально! Н-нечего сказать! Послѣ этого — гдѣ свобода л-ли-личности?
Дуракъ глядѣлъ на эту сцену и робко позванивалъ бубенчиками. «Ночь» въ красныхъ лентахъ подошла и пожала Раковичу руку на прощанье. За столиками между колоннами и въ амбразурахъ оконъ ужинали.
— Однако, таинственная маска, — сказалъ Раковичъ Мотыльку, — ты слишкомъ много молчишь! Какой талисманъ откроетъ твой ротикъ? Можетъ быть, крылышко цыпленка будетъ счастливѣе меня? Въ самомъ дѣлѣ, Мотылекъ, не хочешь-ли скушать чего-нибудь?
Маска молчала.
— Ты одна здѣсь?
Она утвердительно кивнула головой.
Онъ повелъ ее за собою, и они помѣстились въ углубленіи окна. Лакей, который зналъ Раковича, ибо каждый разъ получалъ отъ него рубль, мгновенно подалъ ужинъ. Раковичъ былъ секретаремъ съѣзда мировыхъ судей, но его считали всѣ богатымъ аристократикомъ — такъ онъ бросалъ деньги зря; и онъ пользовался всюду кредитомъ.
Мотылекъ съѣлъ немного бѣлаго соуса и нѣсколько разъ прихлебнулъ изъ бокала. Вино понравилось Мотыльку. Во время ѣды и питья гантированная ручка придерживала кружево атласной полумаски, и Раковичъ видѣлъ, какъ тамъ двигается остренькій подбородокъ, нѣжный и розовый, какъ мышиная мордочка.
— Ахъ, какой у тебя подбородочекъ, Мотылекъ! Подними выше маску! — сказалъ Раковичъ, у котораго глаза слегка подернулись маслянистой влагой и отъ выпитаго вина, и отъ близости этого загадочнаго Мотылька, несомнѣнно летящаго прямо на огонь.
Но Мотылекъ, вмѣсто всякаго отвѣта, шумно уронилъ вилку и, пугливо съежившись, подвинулся въ глубину окна, къ Раковичу.
— Пустите! — послышался голосокъ дѣвушки. — Пожалуйста, пустите меня сюда! Заслоните меня собой!
— Наконецъ-то! — весело вскричалъ Раковичъ, исполняя просьбу Мотылька. — А я ужъ сталъ думать, что ты совсѣмъ нѣмая… Но что съ тобой? Ты вся дрожишь?
— Ничего.
Она взяла бокалъ и поднесла къ губамъ.
— Для храбрости? На тебѣ еще… Это легкое винцо…
— Ахъ, Боже мой! Онъ видитъ меня! Онъ пристально смотритъ сюда! Я нарочно пью, чтобъ онъ не догадался, что это я! А онъ догадывается. Онъ такой хитрый и проницательный! Я ваша дама, слышите. И если онъ подойдетъ и спроситъ, кто это съ вами, скажите: сестра. Слышите?
— Да кто онъ? Ты пей больше, Мотылекъ, такъ онъ не догадается. Неужели ты замужемъ? Боишься мужа?
— О, нѣтъ, я не замужемъ.
Она стала спокойнѣе, но черезъ минуту снова заволновалась, и ея тревога сообщилась Раковичу.
— Ты боишься вотъ того господина въ рыжихъ усахъ, маленькаго?
— Да… Ахъ, уѣхать-бы отсюда! Не оставляйте меня, проводите въ переднюю…
— Не бойся. Я скажу сейчасъ, чтобъ онъ не смотрѣлъ такъ на тебя. Я прогоню его. Но прежде шепни — кто онъ?
— Не подходите къ нему, нѣтъ, не подходите! Вы все испортите! Онъ…
— Ну, кто онъ?
Она замерла подъ взглядомъ маленькаго господина въ рыжихъ усахъ и молчала, какъ птичка, на которую смотритъ удавъ. Вдругъ маленькій господинъ отвернулся, и она ожила. Она схватила Раковича за руку и шепнула:
— Проводите теперь. Онъ больше не глядитъ. Ахъ, какое счастье! Онъ, кажется, рѣшилъ, что это не я!
Раковичъ сдѣлалъ знакъ лакею, что означало: «запиши, братецъ, за мной!» и они направились въ переднюю.
Но едва только были разысканы шубы, и Раковичъ накинулъ на свою даму драповую ротонду, какъ она опять съежилась и ухватилась за его руку обѣими руками.
— Пожалуйста, не бросайте меня, довезите… Надо сыграть роль до конца. Онъ стоитъ здѣсь. Вотъ онъ направо. Положительно, онъ догадывается. Ахъ, скорѣй-же, скорѣй!..
Когда они вышли на крыльцо и сѣли въ извозчичьи санки, она стала говорить тономъ школьницы, безъ передышки, какъ-бы желая вознаградить себя за продолжительное молчаніе въ залѣ:
— Онъ по ротондѣ могъ узнать меня. Сѣрая ротонда, отдѣлана сѣрымъ атласомъ, а кромѣ того, этотъ оренбургскій платокъ. Прикажите ѣхать къ Остапенкамъ. Я у нихъ гощу. Они премилые люди, и мнѣ у нихъ лучше, чѣмъ у родныхъ — я вамъ правду скажу. Вотъ видите, этотъ господинъ можетъ очень повредить мнѣ у нашихъ. Наговоритъ всего! А я, дѣйствительно, нехорошо сдѣлала, что поѣхала въ маскарадъ. И еще хуже, что вино пила. Знаете, шампанское дѣйствуетъ на голову… Ну, что, какъ онъ догадался? Скверная исторія! Онъ такой!.. У него муха въ носу!.. Вы смѣетесь? Да, муха въ носу. Онъ, какъ станетъ говорить, въ носу такъ и жужжитъ: «ж-ж-з-з-и». Представьте, однако, онъ мой женихъ! Мнѣ стыдно признаться. Но мы живемъ только на папашину службу, а у него денегъ много, онъ ростовщикомъ былъ, говорятъ. Мамаша на колѣняхъ попросила, чтобы я согласилась; я, дура, и согласилась. Ну, теперь жалѣю, да ужъ поздно. Ужъ если разъ слово дать, то трудно на попятный дворъ.
Она опять схватила его за руку.
— Боже мой, посмотрите, кто ѣдетъ за нами?
Раковичъ посмотрѣлъ.
— Право, не знаю… Неужели онъ?
— Онъ! У него острая шапка!
— Да чортъ съ нимъ!
— Ахъ, что вы! Теперь ужъ Богъ знаетъ, что выйдетъ. Я умираю отъ ужаса. Но можетъ это случай, что такая шапка. Прикажите повернуть направо.
— Направо, извозчикъ!
Снѣгъ скрыпѣлъ подъ полозьями. Узкая прямая улица была пустынна, ставни вездѣ заперты. Звѣзды мигали въ темномъ небѣ. Морозный воздухъ, казалось, заснулъ.
Мотылекъ притихъ.
— Едва-ли онъ подумаетъ, что это я, если я съ вами. Вы совсѣмъ чужой. Я даже фамиліи не знаю вашей…
— Раковичъ.
— Ну, а я своей не скажу. Я разсказала вамъ свой секретъ, и теперь ужъ неловко говорить фамилію.
— Какъ хотите.
— Ахъ, однако, эта исторія!.. — прошепталъ Мотылекъ, тихонько хохоча и кутаясь въ ротонду.
Раковичъ отвѣтилъ сочувственнымъ смѣхомъ.
«Премилое происшествіе!» — думалъ онъ.
— Посмотрите — отсталъ?
Раковичъ обернулся.
— Нѣтъ, ѣдетъ.
Она прижалась къ нему, и голосомъ, въ которомъ послышалось отчаяніе, произнесла:
— Значитъ — онъ! Что-же мнѣ дѣлать?
— Повернемъ налѣво.
Лошадь мелкой рысцой побѣжала по набережной бѣлой отъ снѣга рѣки. Фонари потухли. Вдали виднѣлся черный скелетъ моста. Деревья недвижно стояли, какъ привидѣнія, сѣдыя и косматыя.
— Ѣдетъ, все-таки?
— Ѣдетъ.
— Ну, онъ!.. Ахъ, Боже мой!..
— Повернемъ опять направо!
Странное, почти радостное чувство между тѣмъ росло въ груди Раковича. Близость Мотылька заставляла его кровь обращаться быстрѣе, и какая-то сладкая надежда начала, подобно зарницѣ, проблескивать въ его умѣ.
— Тебѣ не холодно, милый Мотылекъ?
— Зябнутъ колѣни…
— Дай, я укутаю тебя лучше.
Санки переѣхали черезъ мостъ и очутились въ аристократической части города. Здѣсь дремали красивые деревянные дома, двухъэтажные или съ мезонинами и массивными колоннами. Стройные тополи выше крышъ подымали свои бѣлыя метелки. Прямо темнѣлся въ сумракѣ зимней ночи силуэтъ церкви съ стрѣльчатыми окнами и пирамидальными куполами. За церковью обозначалась спокойная масса городскаго сада.
— Ѣдетъ?
— Бѣдный Мотылекъ, какъ мнѣ тебя жалко! Ѣдетъ, негодяй!
— Что мнѣ дѣлать? Это ужъ не смѣшно.
Раковичъ дружески сжалъ ей руку. Вскорѣ дружеское чувство стало сильнѣе, и онъ сжалъ ей талію.
— Къ Остапенкамъ ни въ какомъ случаѣ нельзя? — спросилъ онъ.
— Низачто! Низачто! Будетъ ясно!
— Извощикъ, рубль на водку — повороти налѣво и лети стрѣлой!
Они помчались. Онъ сталъ понемногу отставать, но не терялъ ихъ изъ виду, и его черная остроконечная шапка вырѣзывалась вдали въ бѣломъ сумракѣ улицы.
Миновавъ семинарію съ ея крѣпостными стѣнами, санки юркнули въ кривой переулокъ и черезъ пять минутъ очутились возлѣ дома, гдѣ жилъ Раковичъ.
— Вставай, Мотылекъ! — торопливо произнесъ молодой человѣкъ.
— Куда?
— Ко мнѣ. Онъ если и увидитъ, то, ужъ навѣрно приметъ тебя за какую-нибудь изъ моихъ знакомокъ… за сестру, наконецъ, которой, впрочемъ, у меня нѣтъ. Вставай, Мотылекъ! Мы переждемъ десять минутъ, и тогда я провожу тебя къ Остапенкамъ… Скорѣй! Смотри — онъ уже показался.
Маска, недолго думая, прыгнула изъ санокъ и, стараясь скрыть себя за шубой Раковича, проскользнула въ калитку. Слышно было, какъ отъѣхалъ извозчикъ Раковича и какъ подъѣхали другія санки, какъ брякнула щеколда и какъ энергично ругнулъ кого-то маленькій господинъ съ мухой въ носу.
Раковичъ велъ Мотылька за руку по темной лѣстницѣ.
— Онъ, пожалуй, будетъ ждать! Хорошо, что я заперъ калитку!.. Ты дрожишь? Тебѣ холодно?
— Я боюсь, — отвѣчалъ Мотылекъ со слезами. — Мнѣ холодно. Я безъ калошъ. Неужели-же онъ будетъ ждать?
— Будетъ ждать… Да Богъ съ нимъ! Не думай о немъ, Мотылекъ! Думай о томъ, что нѣтъ худа безъ добра!
Игнатъ Павловичъ спалъ богатырскимъ сномъ. Съ большимъ трудомъ разбудилъ его баринъ. Лакей отворилъ дверь и, почесываясь, спросилъ:
— Вы одни?
— Тише… свѣчку!
— Нигдѣ не досталъ. Ходилъ и къ хозяйской племянницѣ — нѣту. Нѣту, однимъ словомъ.
— Иди за мной, Мотылекъ. Не осуди мое хозяйство. Побудемъ впотьмахъ.
— Чудесно и впотьмахъ, — заявилъ Игнатъ Павловичъ.
— А вы, идіотская душа, исчезайте! Молчать!.. Лежите, наконецъ, въ передней, но будьте мертвы…
— Да будьте спокойны! Духу не подамъ!
Раковичъ увелъ Мотылька въ свою комнату. Онъ уговорилъ дѣвушку снять платокъ и ротонду и посадилъ ее на кровать. Было темно, и только при блѣдномъ отсвѣтѣ снѣга, падавшемъ въ комнату, Раковичъ различалъ ноги Мотылька. Молодые люди молчали.
Раковичъ взялъ Мотылька за локти.
— Сними маску. Тебѣ душно. Сними.
— Неужто онъ все тамъ?
— А навѣрно!
— Это ужасно. Я сниму маску, потому-что все равно не видно.
— Я слышу, какъ скрыпитъ снѣгъ подъ его шагами. Дай сюда маску. Жаль, что я не вижу ничего. Даже такъ близко ничего не вижу.
— Есть люди, которые и въ темнотѣ видятъ. Кошки видятъ.
— Да, кошки видятъ. Но если впотьмахъ нельзя видѣть, зато можно цѣловаться, — сказалъ Раковичъ и притянулъ къ себѣ дѣвушку.
…Прошло нѣсколько часовъ. По мѣрѣ того, какъ свѣтало, общія очертанія лица ея становились яснѣе. Это лицо было оригинально и, можетъ быть, красиво, но, во всякомъ случаѣ, очень молодо. Глаза сидѣли глубоко, сближенные у тонкаго, орлинаго носика. Темноалыя губы улыбались чуть-чуть кверху. По обѣимъ сторонамъ выпуклаго лба съ темными сросшимися бровями бѣжали мягкіе густые волосы.
Она встала и накинула ротонду. Раковичъ дремалъ, а дѣвушка подсѣла къ столу и оперла голову на руки. Что-то нелѣпое и дикое, постыдное и непонятное случилось съ нею, и ей было странно все это — и она не знала, какое оправданіе придумать себѣ. Она не плакала, но чувствовала, что какъ-то вдругъ постарѣла и ужъ не засмѣется больше безпечнымъ смѣхомъ. Точно какой-то ангелъ все время былъ съ нею и осѣнялъ ее своимъ крыломъ, а теперь улетѣлъ, покинулъ ее, и она осталась безъ всякой защиты. Угаръ прошелъ.
Разсвѣло.
Раковичъ вскочилъ, протеръ глаза.
— Неужели ты, Мотылекъ — не сонъ? — спросилъ онъ, потягиваясь.
— Не говорите мнѣ ты… Проводите меня… Или не надо… Посмотрите только, нѣтъ-ли кого на улицѣ.
На лицѣ ея опять была маска, и Раковичъ опять заинтересовался ею. Но отъ дѣвушки вѣяло теперь холодомъ.
Онъ смутился.
— Что съ тобой?
— Развѣ вы не знаете? Я въ западню попала.
— Напротивъ, я спасъ васъ отъ жениха съ мухой въ носу.
Она постояла, увидѣла его легкомысленное, насмѣшливое лицо, вспомнила свою домашнюю обстановку… Изъ огня да въ полымя — вотъ ея спасеніе. Разумѣется, она теперь выйдетъ за этого противнаго человѣка… Но отчего бы Раковичу не жениться на ней?
— Чей это портретъ у васъ? — спросила она.
— Моей богини!
Она сдѣлала нетерпѣливое движеніе и сказала:
— Нѣтъ, что я за дура! Я просто съ ума сошла! До свиданія!
Раковичъ пошелъ впередъ, чтобы проводить ее. За воротами никого не было.
— Уходите, могутъ увидѣть! — сказала она.
— Да. Останемся-же друзьями, Мотылекъ!
— Хорошо, останемся, — произнесла она тихо съ раздумьемъ.
Раковичъ вздохнулъ съ облегченнымъ сердцемъ. Было около семи часовъ, и улицы были еще пустынны. Она протянула ему руку, и онъ вернулся къ себѣ, довольный ея благоразуміемъ.
Въ спальнѣ онъ засталъ Игната Павловича, который, ухмыляясь, разсматривалъ какую-то смятую и сильно разорванную вещь, найденную имъ на полу. Раковичъ взглянулъ съ усталымъ и равнодушнымъ видомъ. То были крылышки Мотылька.