Раса (Жаботинский)
Существует ли так называемая «раса»? Вокруг этого слова скопилось множество недоразумений. Одни — самые наивные — думают, что признавать «расу» значит верить будто белые люди так-таки и произошли по прямой линии от сыновей Ноя: Сима, Хама и Яфета. Но и менее наивные люди полагают, что признавать расу значит верить в так называемую «расовую чистоту» существующих этнически групп; и вот они принимаются доказывать, что французы, англичане, немцы, даже евреи не представляют из себя «чистых рас», ибо каждая из этих групп есть результат смешения таких-то и таких-то расовых ингредиентов.
Все это сводит вопрос с его истинных рельс. Дело вовсе не в том, «чистая » ли раса немцы или поляки, да вряд ли понятие «чистой» расы можно установить со сколько-нибудь достоверной отчетливостью. Допустите на минуту, что вы добрались до первобытного, «чистокровного» арийца или семита; но откуда вы знаете, что и он в ещё более глубокой древности не произошёл от смешения каких-то других, неведомых нам рас? Наоборот, гораздо удобнее допустить, что так называемая «раса» есть всегда продукт смешения таких-то элементов в такой-то пропорции. Но подбор и количество этих элементов, и пропорция, в которой они между собой перемешаны, далеко не одинаковы, и в этом различии расового рецепта и заключается различие между расами. Такое различие физической породы наблюдается несомненно и отчётливо даже между самыми родственными народами, как французы и итальянцы, немцы и голландцы; конечно, есть промежуточные типы, но ведь промежуточные типы есть даже между растениями и животными. Если бы наука обладала уже достаточными для этого средствами, можно было бы, разложив особенным образом, скажем, кровь «типичного» француза и «типичного» сакса, обнаружить и записать формулу «спектра» или «рецепта», на котором зиждется из расовое своеобразие. Существуют ли «чистые» расы или не существуют, это все равно в данном случае; важно то, что этнические группы отличаются одна от другой своим расовым спектром, и в этом смысле слово «раса» приобретает вполне определенный и вполне научный смысл.
Таким образом — если не гнаться за придирчивой точностью выражений — мы можем сказать, что в общем приблизительно каждая национальность обладает особым, своеобразным и общим для всех её индивидов «расовым рецептом»; в этом смысле (но, конечно, не в политико-юридическом) национальность и раса почти совпадают. Что же отсюда следует?
Между телесной природой и духовными отправлениями существует некая связь, некий психо-физический параллелизм. Материалисты старого времени предпочитали прямо говорить о физической причинности психических явлений; но так как самая природа связи между «телом» и «духом» наукой не установлена и вряд ли когда-либо и будет установлена, — так как момент перехода физиологической функции в психическую не поддаётся человеческой ощупи, то предпочтительнее оставить в стороне причинность и говорить только о параллелизме. Этот последний несомненен. Психическая деятельность индивида пользуется широчайшей автономией в том смысле, что под влиянием тех или иных условий может принимать самые разные формы и размеры; но на всех этапах своего развития она носит неизгладимый (хотя бы и неуловимый для нас) отпечаток физиологической природы индивида. Это можно выразить в следующей форм: ceteris paribus, т. е. При одних и тех же климатических, географических, исторических, социальных и пр. условиях, при одной и той же личной биографии, словом, при абсолютном равенстве всех прочих условий — два человека, неодинаковые в физиологическом отношении, дадут на совершенно однородное раздражение неодинаковую психическую реакцию. Различия физические всегда сопровождаются (как и почему, это пока тайна природы) различиями психическими. Теперь возьмите двух человек, принадлежащих к разным этническим группам — двух индивидов с разным расовым рецептом. Ясно, что они при равных условиях будут неодинаково реагировать и психически. Конечно, нет ничего труднее, чем «описать» психику каждого племени, дать её исчерпывающую формулу; все попытки такого рода оказались неудачными. Но вообще не все то, что существует и в существовании чего мы не властны сомневаться, поддаётся точному определению. «Описать» расовую психику нельзя, а все-таки несомненно, что каждая «расовая» (в вышеуказанном смысле) группа обладает особой своеобразной «расовой» психикой, проявляющейся в той или иной степени — несмотря на всю пестроту отдельных человеческих личностей — в каждом индивиде этой группы (кроме, конечно, типов промежуточных).
Марксисты признают значение основного исторического фактора только за экономическими моментами, или, выражаясь несколько конкретнее, за состоянием и развитием производительных сил в каждый данный момент. Не будем теперь обсуждать, верно это или не верно; допустим, что верно. Допустим, что в первооснове исторического процесса лежат моменты производства. Но ведь производство зависит от естественных условий климата, устройства поверхности и пр.; это в своё время признали ещё и создали теории. Совокупность этих условий влияет на производительную деятельность человека в том или ином направлении, заставляет его избрать те или иные пути наименьшего сопротивления. Но ведь главное и важнейшее из всех «естественных условий» есть то, которое внутри самого человека: его психика. Что такое психика с экономической точки зрения, как не верховное орудие производства? Человек сознает свои потребности, ищет путей к их удовлетворению, накопляет опыт, изобретает технические усовершенствования, изобретает кооперацию: как бы все это на первых порах ни складывалось «само собой», почти рефлекторно, почти инстинктивно, — все это совершается в психике, через психическую функцию, и если психика своеобразна, то должны быть своеобразны и результаты, все равно как у человека с каменными орудиями производства неизбежно должна получится, даже ceteris paribus, другая экономика и другая культура, чем у человека с железными орудиями. Психика есть верховное орудие производства, и потому её различия неизбежно должны сказаться во всех сферах человеческой жизнедеятельности, прежде всего в хозяйственной. Две «расы», при идеальном равенстве всех прочих условий — климата, поверхности, почвы, истории — создали бы разные типы хозяйства. Для марксиста из разных типов хозяйства уже сами собой вытекают вообще разные типы культуры. Для не-марксиста — для тех, кто признает автономное и первичное значение идеологических факторов — это ещё яснее: если даже типы хозяйства, особенно социального строя и пр. должны носить на себе отпечаток «расовой» психики, то тем более религия, философия, литература, даже отчасти законодательство, словом вся духовная культура, непосредственная связь которой с национальной психикой гораздо отчетливей и ясней.
Конечно, это только схема; в действительности всегда неизбежны большие или меньшие отклонения от неё. Идеальным типом «абсолютной нации» был бы вот какой. Она должна обладать особенно своеобразным расовым спектром, резко непохожим на расовую природу соседей. Она должна занимать с незапамятных времён сплошную и отчетливо ограниченную территорию; лучше всего, если на этой территории нет никаких инородческих меньшинств, разрежающих национальное единство. Она должна иметь своеобразный язык, исконный, ни у кого не заимствованный — по крайней мере, в том смысле, что факт и момент заимствования даже в глубочайшей древности не может быть прослежен (как, например, у немцев); следовательно, такой язык, который, так сказать, создан по образцу и подобию народа, отражает и умещает все изгибы его мышления и чувства. Она должна обладать национальной религией, не заимствованной, а исконно-самодельной, как религия индусов или, по крайней мере, евреев. Она, наконец, должна иметь одну общую для всех её частей историческую традицию, т. е. полную общность исторических переживаний с незапамятной древности. Такова была бы идеальная, абсолютная нация, в национальном сознании которой не было бы никаких раскалывающих, разлагающих моментов. Но в жизни такой нации, конечно, нет, а есть только большие или меньшие степени приближения к идеальному типу.
То в национальные территории вкраплены инородческие меньшинства, а некоторые отрезки нации оторваны от главного гнезда черезполосными владениями другой нации; то язык заимствован — племя кельтского или славянского происхождения говорит на романском языке, или мадьяры, в которых выряди осталась одна десятая азиатской крови, на языке урало-алтайского корня. Религия у всех европейских народностей — кроме одной — заимствованная, и т. д. Есть целый ряд так наз. неисторических наций. Есть нации с территорией, но без особого языка, вроде ирландцев; с языком, но без сплошной территории, как армяне; есть, наконец, евреи. Поэтому необходимо признать, что территория, язык, религия, общность истории — все это не есть субстанция нации, а только атрибуты; хотя, конечно, атрибуты громадной ценности, в высшей степени важные для устойчивости национального существования. Но субстанция национальности, первый и последний оплот ее своеобразия — это особенность ее физической природы, рецепт ее расового состава.
Конечно, только в области науки. Совершенно иначе ставится вопрос (как уже отмечено выше) в области политики. Для политика и юриста — решающим моментом для установления национальной принадлежности в спорных случаях является только один психический момент: наличность национального самосознания. К этой точке зрения, впрочем, примыкают иногда и философы и психологи. Реман, Лацарус, Фребель, Манчини, Блюнчли, Иеллинек и т. д. единогласно сходятся на том, что нация ест воля. Но для исследователя, интересующегося не только фактами и потребностями сегодняшней политической жизни или феноменами психической, а и объективными первопричинами, «нация» в конечном итоге, за вычетом всякого рода наслоений, обусловленных историей, климатом, окружающей природой, инородными влияниями, — сведётся к своей расовой основе.
Теперь подойдём вплотную к вопросу, с которого мы начали: будет ли когда-нибудь едино стадо и един пастырь? Это вопрос прогноза, а в социологии слово прогноз значит в сущности гадание; и если возможна в этих гаданиях кой-какая достоверность, то не относительно того, что будет, а скорее относительно того, чему не бывать. Вот, например, что будет некогда всеобщий мир на земле, можно только верить. Я лично в это верю, очень верю, хотя доказать бы не взялся. Но ведь ясно, что для этого совершенное не требуется слияния и смешения наций в одну однородную помесь. Мир и лад вполне мыслимы на почве спокойного сожительства рядом самых разнообразных культур. Вообще войны происходили не из-за национальных различий, а из-за экономических интересов. Национальная психика побуждает здоровые народы только творить, каждым своим шагом и помыслом, национальную культуру; но если она бросается грабить соседа, то импульс идёт не из национальных его особенностей, а из его экономических аппетитов. Конечно, и в этом акте так или иначе скажется национальная психика, хотя бы в форме так наз. Темперамента; должно быть, и воюет-то каждый народ по-своему; но то, что толкает его воевать, есть в конечном счете экономический интерес. Поэтому можно верить, что если бы удалось, по социалистическому или другому рецепту, решить социально-экономическую проблему человечества, то исчезли бы причины войн и прекратились бы войны. Это — вера. Но когда к этому примешивают ещё мечту о слиянии народов в одну помесь, то тут уже с известной достоверностью можно сказать: вот чему не бывать.
В подтверждение неизбежности всеобщего слияния приводятся обыкновенно известны доводы: усиление культурного обмена между народами, распространение знакомства с иностранными языками, распространение идеи равенства и терпимости, массовые эмиграции и т.д. Все это очень неубедительно и поверхностно, ибо почти все перечисленные явления характерны только для современного общественного строя и, вероятно, исчезнут или потеряют значение именно в тот век социальной гармонии, который ведь, как никак, является необходимой предпосылкой международного мира.
Можно двояко понимать слияние: как слияние рас в одну расовую помесь, или как слияние и смешение одних только культур. Первое предполагает, конечно, массовое и повальное скрещивание, поток смешанных браков между португальцами и самоедами, албанцами и китайцами. Вряд ли стоит обо всем этом серьёзно говорить. Серьезным моментом в этом отношении является одна только миграция. Действительно, рост современной миграции из разных стран в разные страны достиг гигантских абсолютных цифр. Но если вычесть временных эмигрантов, т. е. едущих только на заработки с тем, чтобы после вернуться домой, то эти абсолютные цифры уменьшатся по крайней мере на половину. Что же касается до безвозвратной эмиграции, то она может иметь троякий результат. Или приток эмигрантов в данную страну так мал сравнительно с ее населением, что они там ассимилируются, или приток этот так огромен, что эмигранты станут на новой родине в конце концов большинством и ассимилируют себе коренных туземцев; или, наконец, новая родина вообще населена смесью из разноплемённый эмигрантов, и новая струя исчезнет в общем котле, как мы это наблюдаем в Соед. Штатах. Во всех трёх случаях итог будет один и тот же: останется старая нация или получится новая нация. Было бы другое дело, если бы миграция между странами была взаимной; но ведь этого нет и быть не может в стране, откуда идёт массовая эмиграция, очевидно, нет места для новых поселенцев, и наоборот — из страны, где есть достаточно места для иммигрантов, незачем уезжать коренному жителю. Иногда наблюдаются временные отклонения от этой схемы, нотариус всяком случае о сколько-нибудь правильном взаимном «осмосе» посредством миграции речи быть не может. — Но главное не это, а вот что: миграция есть болезнь социального организма, результат социального настроения, феномен патологический. Следовательно, при оздоровлении общественного строя, при такой организации экономической жизни, где каждый гражданин будет иметь конкретное право на труд, никому не придётся искать хлеба за тридевять земель. Именно с момента, когда устранены будут причины, мешающие народам жить в мире, отпадёт и raison d’être миграции.
Оставим поэтому в стороне слияние рас. Но столь же мало вероятно и слияние культур. Обмен культурными ценностями действительно происходит и будет все пышнее развиваться, но — не имеет никакого отношения к вопросу. Чем шире нация собирает и впитывает в себя культурные приобретения других народов, чем больше материалу она переваривает и перерабатывает, тем более и интенсивнее становится ее собственное национальное творчество. Русский народ стал выдвигать больших поэтов, т. е. Создал национальную литературу именно после того, как подвергся двум столетиям европеизации. Распространение знакомства с иностранными языками тоже не довод. Прежде всего, можно указать на обратный процесс: рост культурности иногда упраздняет необходимость в иностранных языках. Константинопольский житель, дремучий невежда, говорит на 6 или 7 языках, а самые образованные англичане часто не знают даже по-французски. В России прежде всякий образованный человек говорил по-французски, да и нельзя было иначе стать образованным человеком; а теперь сплошь и рядом встречаешь людей с дипломом, которые иностранных языков не знают и в них не нуждаются, ибо все можно просесть в переводе. Те же явления можно подметить даже в пределах одного государства: в Австрии теперь гораздо легче обойтись без немецкого языка, чем 50 лет назад. Вообще, изучать языки ради одной только любознательности среднему интеллигентному человеку с каждым десятилетием все менее и менее необходимо, и наступит несомненно момент, когда техника переводов и издательского дела сведёт эту необходимость до минимума. Останутся любители, которым непременно захочется читать такого-то автора в подлиннике — но сколько может быть таких любителей, и какое влияние могут они оказать на остальное человечество в смысле «ассимиляция всех со всеми», тем более, что не всем же им понравится один и тот же язык?
Каутский указал как-то на то, что современные формы товарообмена сами требуют распространения иностранных языков. Это верно — но к делу не относится. Верно то, что при индивидуальном хозяйстве каждому торговцу необходимо лично вести отдельные сношения с заграницей, а потому требуется десять тысяч «корреспондентов» и коммивояжёров, «владеющих» языками (как они «владеют» языками — уже Бог им прости), а для них нужны учителя и учительницы, да и вообще всякий ищущий места уже волей-неволей старается изучить хоть один язык: все-таки лишний шанс на кусок хлеба. Но все это свойственно только современному хозяйству, построенному на индивидуальной конкуренции. Вообразите себе на минуту хозяйство, организованное по социалистическому плану — и вы увидите, что там функция товарообмена будет сосредоточена для каждой местности в нескольких бюро с небольшим штатом работников, т. е. девять десятых если не 99 сотых того класса, для которого теперь знание чужих языков есть путь к заработку, потеряют свой raison d’etre. Организация производства, устрашение конкуренции и по. суть предпосылки всеобщего мира — но именно при осуществлении этих предпосылок значительно уменьшится для рядового гражданина материальная необходимость в непосредственном соприкосновении с заграницей, и, наоборот, благодаря коллективизму значительно умножатся точки соприкосновения с окружающей средой. При таких условиях национальный характер каждой замкнутой среды может только сделаться «чище», интенсивнее, но никак не наоборот, особенно если учесть ещё неизбежную тогда демократизацию культуры через присоединение к ней широких масс, которые всегда и всюду являются оплотом национальной «сущности».
Во всей этой перспективе не только не видно возможности слияния и смешения культур, но напротив: небывало-яркий расцвет национальных самобытностей при полном мире и взаимном обмене продуктами самобытного творчества. Благо народам, которые доживут до того счастливого времени. А кто не доживет, о том будущие люди даже не вспомнят, и только ученые, пожимая плечами, скажут о нем: туда и дорога.
Фельетоны, третье издание, Берлин 1922