Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4. Беседы еретика
М., «Дмитрий Сечин», «Республика», 2010.
О том, что вселенная — творение старого Иалдабаофа — далека от совершенства, — об этом говорилось многое и многими. Но, кажется, никому не приходило в голову, что стержневое безвкусие вселенной — в поразительном отсутствии монизма: вода и огонь, горы и пропасти, праведники и грешники. Какая точная простота, какое было бы не омраченное ни единой мыслью счастье, если бы Он сразу создал единую огневоду, если бы Он сразу избавил человека от дикого состояния свободы. В полифонии всегда есть опасность какофонии. Ведь знал же Он это, учреждая рай: там — только монофония, только ликование, только свет, только единогласное Те Deum.
Мы несомненно живем в эпоху космическую — создания нового неба и новой земли. И, разумеется, ошибки Иалдабаофа мы не повторим; полифонии, диссонансов — уже не будет: одно величественное, монументальное, всеобъемлющее единогласие. Иначе — какое же воплощение древней прекрасной мечты о рае? Какой же, в самом деле, рай, если Престолы и Власти гремят «Те Deum», a Начала и Силы — «Miserere».
И вот явно на этом гранитном фундаменте монофонии созидается новая русская литература, новая поэзия. Лукавый творец диссонанса, учитель сомнений Сатана — навеки изгнан из светлых чертогов, и голоса — только ангельские, и ликуют литавры, колокола, исполаэти, слава, осанна.
В небо плечами-небоскребами упрись,
Крича Осанну ртом бетонным!
(«Кузница», 1920, V—VI, Обрадович)
Отныне на суше, в морях и пустынях
Слава!
О, каким же безбрежно-великим
Оказался рабочий мозг!
Слава ему!
(«Кузница», 1920, V—VI, Дорогойченко)
О, Москва! Слава, слава, слава!
(«Кузница», 1920, V—VI, Обрадович)
Слава тебе, огнеликий!
Слава рабоче-крестьянской стране!
(«Пламя», 1920, XI, К. Барышевский)
Оркестры, громче ураганьте!
Гремите, трубы, громогласней!
(«Пламя», 1920, XI, Смиренские)
Ныне восславим Молот
И Совнарком Мировой.
(«Радуга», 1920,1, Кириллов)
Слава грядущим зодчим!
(«Худож. слово», 1920, I, О. Леонидов)
Не дружно ли общею грудью
Мы новые гимны поем?
(«Худож. слово», 1920, II, В. Брюсов)
«Гимн» Арского, «Гимн» Васильева, «Гимн» Вадимова, «Кантата» Барышевского… Гимн — естественная, логическая, основная форма райской поэзии.
Правда, не весь хор звучит равным пафосом: иные — от чистого сердца, а иные — только ex officio angelomm. Но это легко объясняется тем, что иные из многоочитых и шестикрылых переселились в новую, монофоническую, вселенную из старой, полифонической. Все же и они диссонансов остерегаются, и потому вопрос В. Брюсова: «Не дружно ли общею грудью?» — явно излишен.
А впрочем, — в монофонической вселенной вообще нет места вопросам. В самом этом изогнутом теле вопроса — ? — разве не чувствуется Великий Змий, сомнениями искушающий блаженных обитателей древнего рая?
Для граждан древнего рая — никакого вопроса, никакого диссонанса не было даже в божественном институте ада. Напротив: св. Бернард Клервоский учил, что муки грешников делают блаженство праведников и ангелов еще более ослепительным, совершенным. И потому так логично звучат строки:
Мы в кипящем Гольфштреме крови.
То и дело плывут костяки. Пустяки!
Доплывем…
(«Кузница», 1920, V—VI, Дорогойченко)
И так логично с «Те Deum» сплетаются мотивы чрезвычайно крупповские:
Влюбитесь в картечь и в жгучую тысячелетнюю месть!
Да здравствует орудийный смех!
(«Кузница», 1920, V—VI, Дорогойченко)
Служат мне в восторгах мщенья
Молния и гром.
(«Пламя», 1920, VII, Студенцов)
Мести напиток кровавый
Пролился багровой дугой.
(«Грядущее», 1920, XII—XIII, Александровский)
Не по одной и не по две —
Ядовитую сволочь к стенке!
(«Кузница», 1920, V—VI, Дорогойченко)
И сладостны «пулеметные трели», «рев глоток пушечных», куски свинца, окровавленные клочья, пробитые черепа. В древнем раю истребление аггелов Сатаны совершалось эстетичней: единственным оружием был изящный пламенный меч Михаила. Но что делать: жизнь становится все сложнее, и сложнее — оружие, и сложнее — задача монофонии. Чтобы одолеть эту задачу, чтобы срифмовать с легкостью ангельской: «костяки — пустяки», для этого нужны качества сверхъестественные. И оттого мы, конечно: «Красные Орлы», «Гиганты», «Титаны», «Исполины», «Бессменные мощные Исполины». И тот же самый этикет, какой был установлен по отношению к Иалдабаофу и земным Высоким Особам: Мы, Наше, Всеблаженный, Всемилостивый. Но теперь уже не только «Мы», «Я» — теперь: Труд, Жизнь, Сила, Воля, Сонь, Лень, Веселье, Любовь, Гордый Разум, Достиженье, Зло, Кровь, Радость, Юность, Знанье, Гниль, Грядущее в Огненной Зыбке, Будни, Вчера, Завтра, Девятый Вал… Автоблагоговение доходит теперь до того, что все относящееся к Себе — Мы Пишем С Заглавных Букв: даже Сонь и Лень…
Сравнивать Титанов с Пушкиными и Блоками — разумеется, не следует: те — из старой, лилипутской, вселенной. Титанов можно сравнивать только между собой. Петербургское «Грядущее» и «Пламя», псковские «Северные зори» в хоре Титанов играют роль (сравнение, может быть, слишком земное) левого клироса, где по обычаю поет козлобородый дьячок с сыновьями, поет кое-как, по старинке. Из публики подтягивают любители — московское «Творчество» и полтавская «Радуга». И наконец, на правом клиросе — настоящее, «партесное», пение: «Кузница», «Горн», «Художественное слово».
Из всего левого клироса выделяется только один голос: Ивана Ерошина. У него хороший учитель: Клюев, и не Клюев «Медного Кита», а Клюев «Избяных песен». Остальное — дьячки.
Любители… От них искусства — как требовать? Было бы только усердие, была бы набожность.
А кто же скажет, что это не набожно:
Лилии —
Красными стали, как алая кровь,
Чувствуя вместе восторг и любовь,
На героизм пролетария глядя.
(Д. Туманный, «Творчество»).
Или:
О, рыцарь доблестный, без страха и упрека!
О, сердцем чистый ратоборец бедняков!
(М. Зорев, «Творчество»).
И кто же скажет, что нет усердия, когда рапсод прославляет взятие Казани Раскольниковым:
Застонали берега,
Как на пушках у врага,
Подойдя с ночной реки,
Снял Раскольников замки…
Это — С. Городецкий, скромно смешавшийся с толпою любителей в «Северных зорях».
Новорожденные москвичи из «Горна» и «Кузницы» идут опасным путем тех ангелов, которые любили прекрасных земных дочерей Сифа: они любят Белого, Маяковского, Есенина. Им уже приходится оправдываться: «Ведь вполне естественно, что у буржуазной литературы с ее многолетним опытом и мировым масштабом — оружие самой новейшей конструкции» («Кузница», 1920, IV, статья В. Александровского). Им уже приходится слышать призывы к «лирическому реализму гражданских мотивов» («Худож. слово», 1920, II, Аксенов). Но любовь к прекрасному — неизлечима, и есть риск, что некоторые из москвичей (Александровский, Герасимов, Казин, Родов, Обрадович) забудут райскую грамматику, признающую только восклицательные знаки, и превратятся в настоящих поэтов, знающих нашу, земную, любовь, знающих наши, человеческие, метания и боли. Особенные опасения внушает Александровский (прекрасное стихотворение «Мать», «Горн», V).
Когда граждане рая из обителей неизреченной славы нисходят в нашу грешную юдоль и говорят языком прозаическим, они, как известно, держат в руках свитки закона и ведут беседы преимущественно душеполезные.
Душеполезные беседы — большая часть беллетристики новой вселенной, особенно — петербургской. Садофьев рассказывает о некоем Сене, который ради Студии Пролеткульта пренебрег даже земной любовью, но его добродетель, конечно, была вознаграждена: «Милый, родной… Я была два раза на ваших концертах… и поняла… ты прав, прости, — кричали пламенные строки письма» («Нашел», «Грядущее», 1920, XII—XIII). М. Белинский исторгает у читателя слезы рассказом об умирающем Владимире — «яркоглазом скелете»: «Красные взяли Одессу! Я здоров! — вскричал Владимир… И слезы брызнули из его глаз и смешались со счастливыми слезами подбежавшей жены» («Белый ужас», «Пламя», 1920).
И поучение на тему: «Да здравствует единая трудовая школа!» И поучение на тему: «Сильнее любви, сильнее смерти — долг революционера». И поучение на тему: «Нет старого Бога, которому служат представители тьмы, невежества, суеверия». И поучение в день Пятидесятницы. И поучение в Великий Пяток… И поучение…
Даже рискуя погибнуть от общения с аггелами Сатаны, поэты новой вселенной (москвичи) — все же учатся действовать «оружием самой новейшей конструкции». Прозаики твердо помнят мудрый завет Ф. Калинина: «И в самых ничтожных дозах буржуазное искусство крайне разлагающе и ядовито действует» («Грядущее», 1920, IV). И они остерегаются этого смертельного яда, и трактору — предпочитают матушку-соху, автомобилю — добрый, скрипучий рыдван 60-х годов, вплоть до истинно народного Ропета в языке: «фортупьяны», «киянтер», «хотца мне на эсту самую слободу поглядеть». Все они сливаются в одно монофонически-серое, как величественные роты, шеренги, батальоны одетых в униформу. Впрочем, как же иначе: ведь не быть банальным — это значит выделиться из стройных рядов, это значит — нарушить закон всеобщего равенства. Оригинальность — несомненно преступна.
Но несколько преступников все же есть. И первый от них — Кий; его прочтешь — не забудешь, как прочих. Какой в его прозе ритм: что Андрей Белый! Какой стиль: что граф Ростопчин!
— «Зарубежны бедняки выступали и свергали древни троны и короны, окрыляя на борьбу, но призывные слова к мировому единенью заглушали голоса мягкостельные вождей, социал-лжецов и трусов»… И: «Стали видны острова, золотые берега, где всем солнышко светило, братством, равенством манило»… И: «Зелень кругом расстилалась ковром и ярко пестрела душистыми цветочками, бархатистыми мотылечками»… («Грядущее», 1920, III, «Были и небылицы»).
Таланту Кия подвластны не одни мотылечки: он умеет дать и глубокий психологический анализ:
«Зорев от всей души ненавидел оборончество и горел интернационализмом, поэтому плехановщина была для него своего рода гангреной на теле социал-демократизма» («Грядущее», 1920, IV, «Преданность и предательство», рассказ).
Нужны ли еще цитаты? И нужно ли удивляться, что Кий одновременно — и arbiter elegantiarum, Кий одновременно — и компетентнейший петербургский критик в области художественного слова («Грядущее», «Правда»).
Второй преступник против банальности — Михаил Волков. Его рассказы — «Петушок» (в «Кузнице»), «Маринка-искусница» (в «Северных зорях»), «На Волге» (в «Грядущем») — тоже вылезают из серой шеренги. У него — много свежих, неожиданных образов; хорошо стилизованный деревенский язык, лишь кое-где испорченный Ропетом «анадысей» и «инда». Но за спиною у себя он всякую минуту чувствует свое ангельство и помнит, что он должен — он должен! — он должен! — говорить душеполезно. И еще не ясно, чем он кончит: душеполезностью и шеренгой — или диавольским, непокорным искусством.
Третий и самый тяжкий преступник — Пильняк. Это — человек, потомок изгнанного из рая Адама, беззаконно и коварно прокравшийся в рай. Это — человек, который задохнется в дистиллированнейшем райском воздухе: ему нужен земной, грешный, полный дыма, тумана, запаха женских волос, душного дыхания майской черемухи, крепких весенних курений земли. И пусть в эпиграфе к своему рассказу «При дверях» («Худож. слово», 1920, 1) он пишет: «Этот рассказ — звено из рассказов о Прекрасном Лике Революции», — все равно ясно увидишь: это — не богомаз, а художник, и это — не пресветлые, по райскому уставу, Лики, а человечьи лица и звериные морды. Но это — плоть и кровь, и весенний разливный бунт, это — Россия, это — мать, и какая она ни на есть — он любит ее.
Человек в раю! Без крыльев, и без венчика, и без «Те Deum» — это, конечно, непозволительно. И конечно, в № 2 «Художественного слова» спохватились — и о Пильняке написали: «Слабую сторону молодого беллетриста составляет отсутствие определенного миросозерцания… Пильняк должен или открыто порвать с Россией, или сознательно стать в ряды революционных борцов…» (Гармодий). И сколько мы знаем, зазевавшемуся апостолу с ключами от райских врат — Валерию Брюсову — огорчений от блюдущих чистоту рая было немало. Человек — так вот, прямо — в сапогах, и в рай: мыслимо ли?
Но это, конечно, только — несчастный случай. А так — все совершенно в раю, ангелы, ангелы, крылья, лики, мотылечки, «Те Deum»…
И архангел Михаил уже замахнулся на Сатану мечом, но Бог останавливает ретивого архангела:
— «А что же мы будем делать без Сатаны?»
И учитель вечных исканий, вечного бунта — Сатана:
— «Да без меня — пространство и время замерзли бы: в некое хрустальное совершенство. Это я — волную воды. Это я — волную все. Я — дух жизни. Без меня человек был бы никчемным садовником и попусту ухаживал бы за райским садом — который все равно иначе, как правильно, не может расти. Только представьте себе: совершенные цветы! совершенные фрукты! совершенные звери! Боже мой! До чего бы все это надоело человеку! До чего надоело бы!»
Это — в сущности к делу совершенно не относящееся: это — диалог между Богом и Сатаной из последнего романа Уэллса «The Undying Fire»[1].
1921
Впервые: Дом искусств. 1921. № 2. С. 91-94 (подпись: Мих. Платонов).
В статье Замятина ярко выражено неприятие литературы Пролеткульта и близких к нему направлений.
…творение… Иалдабаофа… — В мифологии гностицизма, религиозно-философского течения поздней античности; Иалдабаоф — низшая космическая сила, установившая законы земного мира.
…Престолы и Власти гремят «Те Deum», a Начала и Силы — «Miserere»… — Престолы и Власти, Начала и Силы — в христианстве бестелесные разумные духи, ангелы, которые принимают участие в жизни людей. «Те Deum» (лат.) — начало католической молитвы «Тебя, Бога, хвалим». «Miserere» (лат.) — начало католической молитвы «Помилуй меня, Боже».
В небо плечами-небоскребами упрись… — Здесь и далее Замятин цитирует (иногда неточно) стихи поэтов, напечатанные в журналах, объединявших поэтов-пролеткультовцев, либо вышедших из Пролеткульта. Так, в журнале «Кузница» (1920—1922) печатались поэты, входившие в литературное объединение «Кузница» (1920—1931): Сергей Александрович Обрадович (1892—1956), Алексей Яковлевич Дорогойченко (1894—1947), Владимир Тимофеевич Кириллов (1890—1943) (ему принадлежат известные строки из стихотворения «Мы»: «Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы», 1917), В. Д. Александровский и др. Для их творчества характерны восторженность, прославление деяний пролетариата, вера в торжество всемирного братства трудящихся, излишняя метафоричность. С переходом к нэпу многие из этих поэтов испытали творческий кризис.
… иные — от чистого сердца, а иные — только ex officio angelorum. — Ex officio angelorum (лат.) — по обязанности, положенной ангелам.
…св. Бернард Клервоский учил… — Бернар Клервоский (1090—1153) — французский теолог-мистик, аббат монастыря в Клерво, вдохновитель 2-го Крестового похода.
…мотивы чрезвычайно крупповские… — В начале XX в. и позже имя Крупп ассоциировалось с пушками, потому что на заводах немецкого сталелитейного магната Альфреда Круппа (1812—1887) и его сына Фридриха-Альфреда (1854—1902) производилось большинство пушек для Германии и по заказу других стран.
…настоящее, «партесное», пение… — От лат. partes (части) — вид хорового пения, получивший распространение в русской и украинской церковной музыке в XVII—XVIII вв.; отличительный его признак — многоголосие, преимущественно аккордового склада, с разделением хора на группы голосов.
…выделяется только один голос: Ивана Ерошина. — Иван Евдокимович Ерошин (1894—1965) — поэт, в то время слушатель Замятина в студии Дома искусств.
…прославляет взятие Казани Раскольниковым… — Федор Федорович Раскольников (наст. фам. Ильин, 1892—1939) — советский государственный и военный деятель, дипломат, литератор; в 1919—1920 гг. командовал Волжско-Каспийской военной флотилией; в 1930—1938 гг. — полпред в ряде стран, с 1938 г. — эмигрант.
М. Белинский исторгает у читателя слезы… — М. Белинский — псевдоним И. И. Ясинского.
Прозаики твердо помнят мудрый завет Ф. Калинина… — Федор Иванович Калинин (1882—1920) — литературный критик и общественный деятель, член коллегии Наркомпроса и ЦК Пролеткульта.
…предпочитают… истинно народного Ропета… — Иван Петрович Ропет (наст. имя и фам. Иван Николаевич Петров, 1845—1908) — архитектор, работавший в псевдорусском стиле.
…первый от них — Кий… — Кий — псевдоним Павла Васильевича Пятницкого. Правильное название его книги: «Не быль и не сказки».
Какой стиль: что граф Ростопчин!-- Граф Федор Васильевич Ростопчин (1763—1828), любимец Павла I, писатель, будучи губернатором Москвы, в 1812 г. писал афиши — обращения к народу. Его сочинения изданы в 1853 г.
…arbiter elegantiarum — законодатель вкуса (лат.).
Гармодий — псевдоним В. Я. Брюсова.
…из последнего романа Уэллса «The Undying Fire». — Роман Уэллса «Неугасимый огонь» (1918) был издан в переводе Замятина в Петрограде в 1922 г.
- ↑ «Неугасимый огонь» (англ.).