Разсказы (Бласко-Ибаньес)/ДО

Разсказы
авторъ Висенте Бласко-Ибаньес, пер. Т. Герценштейн

Оригинал: испанскій, опубл.: 1911. — Источникъ: az.lib.ru

Висенте Бласко Ибаньесъ. Разсказы.

Осужденная. Разсказы.

Единственный разрѣшенный авторомъ переводъ съ испанскаго Татьяны Герценштейнъ.

Съ критическимъ очеркомъ Э. Замакоиса.

Книгоиздательство «Современныя проблемы». МОСКВА. — 1911.

Содержаніе

Осужденная.

Состраданіе.

Въ морѣ.

Чиновникъ.

Брошенная лодка.

Хлѣвъ Евы.

Человѣкъ за бортомъ.

Двойной выстрѣлъ.

Димони.

Осужденная.

Четырнадцать мѣсяцевъ провелъ уже Рафаэль въ тѣсной камерѣ.

Его міромъ были четыре, печально-бѣлыя, какъ кости, стѣны; онъ зналъ наизусть всѣ трещины и мѣста съ облупившеюся штукатуркою на нихъ. Солнцемъ ему служило высокое окошечко, переплетенное желѣзными прутьями, которые перерѣзали пятно голубого неба. А отъ пола, длиною въ восемь шаговъ, ему едва ли принадлежала половина площади изъ-за этой звенящей и бряцающей цѣпи съ кольцомъ, которое впилось ему въ мясо на ногѣ и безъ малаго вросло въ него.

Онъ былъ приговоренъ къ смертной казни. И въ то время какъ въ Мадридѣ въ послѣдній разъ пересматривались бумаги, относящіяся къ его процессу, онъ проводилъ здѣсь цѣлые мѣсяцы, какъ заживо погребенный; онъ гнилъ, точно живой трупъ въ этомъ каменномъ гробу, и желалъ, какъ минутнаго зла, которое положило-бы конецъ другимъ, болѣе сильнымъ страданіямъ, чтобы наступилъ поскорѣе часъ, когда ему затянутъ шею, и все кончится сразу.

Что мучило его больше всего — это чистота. Полъ въ камерѣ ежедневно подметали и крѣпко скоблили, чтобы сырость, пропитывающая койку, пронизывала его до мозга костей. На этихъ стѣнахъ не допускалось присутствіе ни одной пылинки. Даже общество грязи было отнято у заключеннаго. Онъ былъ въ полномъ одиночествѣ. Если бы въ камеру забрались крысы, у него было-бы утѣшеніе подѣлиться съ ними скуднымъ обѣдомъ и погвворить, какъ съ хорошими товарищами; если бы онъ нашелъ въ углахъ камеры паука, то занялся бы прирученіемъ его.

Въ этомъ гробу не желали присутствія иной жизни кромѣ его собственной. Однажды — какъ хорошо помнилъ это Рафаэль! — воробей появился у рѣшетки, какъ шаловливый мальчикъ. Попрыгунъ чирикалъ, какъ бы выражая свое удивленіе при видѣ тамъ внизу этого бѣднаго, желтаго и слабаго существа, дрожащаго отъ холода въ разгарѣ лѣта, съ привязанными къ вискамъ какими-то тряпками и съ рванымъ одѣяломъ, опоясывавшимъ нижнюю часть его тѣла. Воробья испугало, очевидно, это заострившееся и блѣдное лицо цвѣта папье-маше и страниое одѣяніе краснокожаго, и онъ улетѣлъ, отряхивая крылья, точно хотѣлъ освободиться отъ запаха затхлости и гнилой шерсти, которымъ несло отъ рѣшетки.

Единственнымъ шумомъ жизни были говоръ и шаги товарищей по заключенію, гулявшихъ по двору. Эти люди видѣли по крайней мѣрѣ надъ головами вольное небо и не дышали воздухомъ черезъ рѣшетку. Ноги ихъ были свободны и имъ было съ кѣмъ поговорить. Даже здѣсь въ тюрьмѣ несчастіе подраздѣлялось на разряды. Рафаэль догадывался о вѣчномъ человѣческомъ недовольствѣ. Онъ завидовалъ тѣмъ, что гуляли во дворѣ, считая свое положеніе однимъ изъ наиболѣе жалкихъ. Заключенные завидовали тѣмъ, что находились за стѣнами тюрьмы и пользовались свободой. А тѣ, которые ходили въ это время по улицамъ, были можетъ быть недовольны своей судьбой, мечтая, Богъ знаетъ, о чемъ. А еще свобода такъ хороша! Они стоили того, чтобы попасть въ тюрьму и лишиться свободы.

Рафаэль находился на послѣдней ступени несчастья. Онъ попытался разъ бѣжать, сдѣлавъ въ порывѣ отчаянія отверстіе въ полу, и за нимъ былъ установленъ теперь непрерывный и подавляющій надзоръ. Когда онъ начиналъ пѣть, ему приказывали молчать. Онъ устроилъ себѣ развлеченіе, распѣвая заунывнымъ тономъ молитвы, которымъ научила его мать, и изъ которыхъ онъ помнилъ только отрывки. Но его заставили молчать, можетъ быть изъ опасенія, что онъ хочетъ прикинться сумасшедшимъ. Онъ долженъ былъ все молчать. Его хотѣли сохранить въ цѣлости, со здоровымъ тѣломъ и душою, чтобы палачу не пришлось имѣть дѣла съ испорченнымъ мясомъ.

Быть сумасшедшимъ! Да ему вовсе не хотѣлось сходить съ ума. Но тюремное заключеніе, неподвижность и плохое и скудное питаніе губили его. Онъ началъ страдать галлюцинаціями. Иногда по ночамъ, когда его мучилъ полагающійся по правиламъ тюрьмы свѣтъ, къ которому онъ не могъ привыкнуть втеченіе четырнанцати мѣсяцевъ, онъ закрывалъ глаза, и его терзала странная мысль, будто во время сна его враги, тѣ, которые хотѣли убить его, и которыхъ онъ не зналъ, вывернули ему желудокъ на изнанку и причиняли ему боль острыми кольями.

Днемъ онъ постоянно думалъ о своемъ прошломъ, но мысли его такъ путались, что онъ воображалъ, будто перебираетъ въ памяти исторію другого человѣка.

Онъ вспоминалъ о своемъ возвращеніи на родину послѣ перваго знакомства съ тюрьмою за нанесеніе нѣсколькихъ ранъ. Слава о немъ облетѣла весь уѣздъ, и въ трактирѣ на площади собралась толпа, встрѣтившая его криками восторга. Лучшая дѣвушка въ родномъ городкѣ согласилась стать его женою, болѣе изъ страха и уваженія, чѣмъ по любви. Гласные городской думы льстили ему, дали ему мѣсто стражника и охотно поддерживали въ немъ природную грубость съ тѣмъ, чтобы онъ пустилъ ее въ ходъ во время выборовъ. Рафаэль безпрепятственно царилъ во всемъ уѣздѣ и держалъ тѣхъ другихъ изъ падшаго лагеря въ кулакѣ. Но въ концѣ концовъ это надоѣло имъ; они привлекли на свою сторону одного смѣльчака, тоже только-что выпущеннаго изъ тюрьмы и выставили его противъ Рафаэля.

Боже мой! Его профессіональная честь была въ опасности. Онъ долженъ былъ непремѣнно проучить этого негодяя, отнимавшаго у него хлѣбъ. И какъ неизбѣжное слѣдствіе, Рафаэль подкараулилъ его въ засадѣ, направилъ на него мѣткій выстрѣлъ и прикончилъ его ножемъ, чтобы тотъ пересталъ кричать и биться.

Въ сущности… что тутъ особеннаго? А въ результатѣ явилась тюрьма, гдѣ онъ встрѣтилъ старыхъ товарищей по заключенію, судебный процессъ, во время котораго всѣ, боявшіеся его прежде, мстили ему за пережитый страхъ, показывая противъ него, затѣмъ ужасный приговоръ и четырнадцать проклятыхъ мѣсяцевъ, проведенныхъ въ ожиданіи того, чтобы изъ Мадрида явилась смерть.

Рафаэль не былъ трусомъ. Онъ думалъ о Хуанѣ Портела, о славномъ Францискѣ Эстебанѣ, обо всѣхъ этихъ отважныхъ паладинахъ, подвиги которыхъ воспѣвались въ балладахъ. Онъ всегда слушалъ эти баллады съ восторгомъ, чувствуя въ себѣ достаточно твердости для того, чтобы встрѣтить послѣднюю минуту.

Но иногда ночью онъ вскакивалъ съ койки, точно подъ вліяніемъ какой-то тайной пружины, и цѣпь его гремѣла печальнымъ звономъ. Онъ кричалъ, какъ ребенокъ, и раскаивался въ то же время въ своей слабости, тщетно стараясь подавить стоны. Тотъ, кричавшій внутри него, былъ другимъ человѣкомъ; онъ не зналъ его до сихъ поръ, и тотъ трусилъ и хныкалъ, не успокаиваясь, пока не выпьетъ полдюжины чашекъ жгучаго напитка изъ винныхъ ягодъ, который носитъ въ тюрьмѣ названіе кофе.

Отъ прежняго Рафаэля, призывавшаго смерть, какъ конецъ страданій, осталась одна оболочка. Новый Рафаэль, образовавшійся въ этой гробницѣ, съ ужасомъ думалъ о томъ, что со дня заключенія прошло уже четырнадцать мѣсяцевъ, и конецъ долженъ быть неизмѣнно близокъ. Онъ охотно согласился-бы провести еще четырнадцать мѣсяцевъ въ этихѣ тяжелыхъ условіяхъ.

Онъ сталъ подозрительнымъ, догадываясь о томъ, что роковой моментъ приближается. Онъ видѣлъ это по всему, по любопытнымъ лицамъ, заглядывавшимъ въ дверное оконце, по тюремному священнику, который сталъ приходить теперь каждый вечеръ, какъ будто эта душная камера была лучшимъ мѣстомъ для того, чтобы поболтать съ человѣкомъ и выкурить папироску. Видно, плохо дѣло!

Ставившіеся ему вопросы были до нельзя подозрительны. Хорошій ли онъ христіанинъ? Да, батюшка. Онъ уважалъ священниковъ, a о семьѣ его нечего и говорить: всѣ его близкіе пошли на защиту законнаго короля, потому что такъ приказалъ мѣстный священникъ. И для нагляднаго доказательства своей христіанской вѣры Рафаэль вытаскивалъ изъ подъ лохмотьевъ на груди засаленную связку образковъ.

Тогда священникъ заговаривалъ съ нимъ объ Іисусѣ, который былъ, правда, сыномъ Божіимъ, но очутился въ такомъ же положеніи, какъ онъ, Рафаэль. Это сравненіе приводило бѣднаго малаго въ восторгъ. Какая честь! Но несмотря на то, что это сходство льстило ему, Рафаэлю хотѣлось, чтобы оно осуществилось на дѣлѣ какъ можно позже.

Насталъ день, когда ужасная вѣсть обрушилась на него, какъ громъ. Дѣло въ Мадридѣ было кончено. Смерть являлась, но съ большою скоростью — по телеграфу.

Когда одинъ изъ чиновниковъ сказалъ Рафаэлю, что около тюрьмы бродитъ его жена съ дочерью, родившеюся во время его заключенія, и требуетъ свиданія съ нимъ, у Рафаэля не осталось больше сомнѣній. Если жена пріѣхала съ родины, значитъ, э_т_о близко.

Его навели на мысль о помилованіи, и онъ бѣшено ухватился за эту послѣднюю надежду всѣхъ несчастныхъ. Развѣ другіе осужденные не добивались помилованія? Почему же онъ не добьется? Кромѣ того, доброй сеньорѣ въ Мадридѣ ничего не стоило даровать ему жизнь. Она должна была только дать свою подпись.

И Рафаэль обращался ко всѣмъ офиціальнымъ лицамъ, посѣщавшимъ его изъ любопытства или по долгу службы, адвокатамъ, священникамъ и репортерамъ, и спрашивалъ ихъ, дрожа и умоляя, какъ будто они могли спасти его:

— Какъ вы думаете, будетъ мнѣ помилованіе?

На слѣдующій день его должны были увезти въ родной городъ, связаннымъ и подъ охраной, какъ хорошее животное, которое гонятъ на бойню. Палачъ со своими принадлежностями ждалъ уже его на мѣстѣ. Въ ожиданіи момента выхода Рафаэля изъ тюрьмы и въ надеждѣ увидать его проводила цѣлые часы у воротъ тюрьмы его жена, смуглая крупная женщина, отъ которой несло ѣдкимъ запахомъ скотнаго двора каждый разъ, какъ она шевелила своими пышными юбками.

Она была какъ бы ошеломлена тѣмъ, что находится у тюрьмы. Въ ея безсмысленномъ взглядѣ выражалось больше изумленія, чѣмъ горя, и только, когда взглядъ ея останавливался на ребенкѣ, прижатомъ къ высокой груди, изъ глазъ ея выкатывалось нѣсколько слезъ.

Боже мой! Какой позоръ для семьи! Чуяло ея сердце, что этотъ человѣкъ кончитъ такимъ образомъ. Если бы хоть дѣвочки не было на свѣтѣ!

Тюремный священникъ старался утѣшить ее, проповѣдуя покорность. Она могла еще встрѣтиться вдовою съ человѣкомъ, который сдѣлаетъ ее еще счастливѣе. Это, повидимому, оживило ее, и она заговорила даже о своемъ первомъ женихѣ, славномъ маломъ, который удалился изъ страха передъ Рафаэлемъ и подходилъ къ ней теперь въ городѣ и на полѣ, точно желалъ сказать ей что-то.

— Да, въ женихахъ не будетъ недостатка, — говорила она спокойно, со слабою улыбкою. — Но я — хорошая христіанка и, если у меня будетъ второй женихъ, то я хочу, чтобы онъ былъ такимъ, какъ Богъ велитъ.

Замѣтивъ удивленный взглядъ священника и привратниковъ, она вернулась къ дѣйствительности и снова неестественно захныкала.

Подъ вечеръ пришло извѣстіе. Помилованіе было дано. Королева, которую Рафаэль представлялъ себѣ окруженною тамъ въ Мадридѣ всѣми украшеніями и роскошью, которыя Господь Богъ хранитъ въ алтаряхъ, была тронута телеграммами и просьбами и продлила жизнь осужденнаго.

Помилованіе вызвало въ тюрьмѣ взрывъ бѣшенаго восторга, какъ будто каждый изъ заключенныхъ получилъ прощеніе и освобожденіе.

— Радуйся, тетушка, — говорилъ священникъ женѣ помилованнаго. — Твоего мужа не убьютъ. Ты не будешь вдовою.

Молодая женшина стояла нѣкоторое время молча, какъ будто боролась съ мыслями, которыя назрѣвали въ ея умѣ съ тупою медленностью.

— Хорошо, — сказала она наконецъ спокойно. — А когда же онъ выйдетъ изъ тюрьмы?

— Выйдетъ?.. Да ты съ ума сошла. Никогда! Онъ долженъ еще радоваться, что жизнь его спасена. Его увезутъ въ Африку, и будучи молодымъ и сильнымъ, онъ можетъ прожить еще двадцать лѣтъ.

Женщина впервые зарыдала отъ всей души, но это были слезы не печали, а отчаянія и бѣшенства.

— Послушай-ка, — сказалъ священникъ въ раздраженіи: — вѣдь, ты гнѣвишь Госпрда Бога. Ему-же спасли жизнь, понимаешь ли? Онъ уже больше не присужденъ къ смертной казни. A ты еще недовольна?

Женщина перестала плакать. Ея глаза засверкали ненавистью.

— Хорошо… Его не убьютъ… Я рада этому. Онъ-то будетъ спасенъ, а я чтоже?

И послѣ долгаго молчанія она добавила среди стоновъ, потрясавшихъ ея смуглое, страстное и грубо пахнувшее тѣло:

— Осуждена теперь я, а не онъ.

Состраданіе.

Въ десять часовъ вечера графъ Сагреда вошелъ въ свой клубъ на бульварѣ Капуциновъ. Лакеи бросились толпою принять отъ него трость, лоснящійся цилиндръ и роскошную мѣховую шубу; раздѣвшись, графъ предсталъ въ накрахмаленмой рубашкѣ безупречной бѣлизны, съ гвоздикой въ петлицѣ и въ обычной, скромной, но изящной формѣ — черной съ бѣлымъ — джентльмэна, пріѣхавшаго прямо съ обѣда.

Въ клубѣ знали, что онъ разоренный человѣкъ. Состояніе его, обратившее на себя пятнадцать лѣтъ тому назадъ нѣкоторое вниманіе въ Парижѣ, щедро разбрасывалось имъ за это время на всѣ четыре сторсны и теперь исчерпано. Графъ жилъ на остатки прежняго величія, подобно людямъ, потерпѣвшимъ кораблекрушеніе, которые, цѣпляясь за обломки, ждутъ въ смертельной тревогѣ наступленія послѣдняго часа. Даже лакеи, юлившіе вокругъ него, точно рабы во фракѣ, знали о постигшемъ его несчастьѣ и обсуждали его постыдное затрудненіе въ деньгахъ; но въ ихъ безцвѣтныхъ глазахъ, утратившихъ всякую выразительность изъ за постояннаго раболѣпства, не отражалось ни малѣйшей наглости. Графъ былъ такой важный баринъ! Онъ расшвырялъ свои деныи съ такой великосвѣтскою щедростью! Вдобавокъ онъ былъ настоящій аристократъ, a душокъ вѣковой знати обыкновенно внушаетъ нѣкоторое уваженіе многимъ гражданамъ, предки которыхъ создали революцію. Это былъ не какой-нибудь польскій графъ, живущій на содержаніи у важныхъ дамъ, и не итальянскій маркизъ, который мошенничаетъ въ игрѣ, и не важный русскій баринъ, получащій нерѣдко средства къ жизни отъ полиціи; это былъ г_и_д_а_л_ь_г_о, настоящій испанскій грандъ. Кто-нибудь изъ его предковъ былъ выведенъ можетъ быть въ С_и_д_ѣ, въ Р_ю_и Б_л_а_з_ѣ или въ какой-нибудь другой пьесѣ, дающейся на сценѣ во Французской Комедіи.

Графъ вошелъ гь клубъ съ самымъ развязнымъ видомъ и высоко поднятою головою, привѣтствуя друзей и знакомыхъ хитрою, еле замѣтною улыбкою, въ которой отражались и надменность, и легкомысліе.

Ему было подъ сорокъ лѣтъ, но его называли еще п_р_е_к_р_а_с_н_ы_м_ъ Сагреда; прозвище это быля дано ему давно ночными дамами отъ Максидеа и утренними амазонками изъ Булонскаго лѣса. Только легкая просѣдь на вискахъ и треугольникъ небольшихъ морщинокъ у угловъ глазъ говорили о непомѣрно быстромъ темпѣ жизли, о перегрузкѣ жизненной машины, пущенной полнымъ ходомъ. Но въ глубокихъ и задумчивыхъ глазахъ свѣтился еще огонь молодости, и они недаромъ заслужили ему со стороны друзей и подругъ прозвище мавра. Виконтъ де ла Тремизиньеръ, удостоенный академической преміи за статью объ одномъ предкѣ графа — товарищѣ Конде — и пользовавшійся большимъ уваженіемъ среди антикваріевъ лѣваго берега Сены, спускавшихъ ему всѣ скверныя картины, которыя не находили сбыта другимъ покупателямъ, называлъ графа де-Сагреда В_е_л_а_с_к_е_с_о_м_ъ и былъ очень доволенъ тѣмъ, что смуглый, слегка зеленоватый цвѣтъ лица гранда, черные закрученные усы и глубокіе глаза давали ему возможность хвастнуть своимъ основательнымъ знаніемъ испанской живописи.

Всѣ въ клубѣ говорили о раззореніи Сагреда съ нѣкоторымъ состраданіемъ. Бѣдный графъ! Отчего не выпадетъ ему на долю хорошее наслѣдство? Отчего не встрѣтить ему американской милліонерши, которая влюбилась бы въ него и его титулъ? Надо сдѣлать что-нибудь для его спасенія.

А онъ жилъ среди этого нѣмого, улыбающагося состраданія, не замѣчая его, закованный въ броню надменности, принимая за искреннее поклоненіе то, что было въ сущности симпатіей и состраданіемъ. Къ тяжелымъ ухищреніямъ приходилось ему прибѣгать, чтобы удерживаться на прежней высотѣ положенія; онъ воображалъ, что обманываетъ окружающихъ, на самомъ же дѣлѣ обманывалъ лишь самого себя.

Сагреда прекрасно отдавалъ себѣ отчетъ вь своемъ положеніи и не возлагалъ никакихъ надеждъ на будущее. Всѣ родственники, которые могли вывести его изъ бѣды своевременнымъ завѣщаніемъ, сдѣлали это уже много лѣтъ тому назадъ, сойдя съ жизненной сцены. Т_а_м_ъ в_н_и_з_у не оставалось никого, кто могъ бы вспомнить о немъ. У него были въ Испаніи только дальніе родственники, важные гранды, связанные съ нимъ не столько узами любви, сколько историческимъ именемъ. Онъ былъ съ ними на ты, но не могъ ожидать отъ нихъ ничего кромѣ добрыхъ совѣтовъ и порицанія по поводу сумасшедшаго расшвыриванія денегъ. Все было кончено. Богатый багажъ, съ которымъ Сагреда пріѣхалъ пятнадцать лѣтъ тому въ Парижъ, сгорѣлъ за это время въ яркомъ блескѣ. На его мызахъ въ Андалузіи съ большими фермами и табунами давно перемѣнился этотъ расточительный и никогда не показывавшійся владѣлецъ, котораго тамъ почти не знали. За мызами перешли въ чужія руки огромныя хлѣбныя поля въ Кастиліи, рисовыя — въ валенсійской провинціи, помѣстья въ сѣверной Испаніи, все царсгвенное имущество стариннаго графскаго рода Сагреда, не считая наслѣдствъ отъ разныхъ тетушекъ — набожныхъ старыхъ дѣвъ — и отъ другихъ родственниковъ, умершихъ отъ старости въ своихъ фамильныхъ дворцахъ.

Парижъ и лѣтнія купанья или воды поглотили это вѣковое состояніе въ нѣсколько лѣтъ. На долю п_р_е_к_р_а_с_н_а_г_о Сагреда остались послѣ раззоренія только воспоминанія о его шикарной связи съ двумя модными актрисами, печальныя улыбки дюжины видныхъ свѣтскихъ дамъ, забытая слава нѣсколькихъ дуэлей, недурная репутація смѣлаго, хладнокровнаго игрока и бойкаго фехтовальщика, непримиримаго въ дѣлахъ чести.

Онъ жилъ на счетъ славы своего прежняго величія, влѣзая въ долги у разныхъ ростовщиковъ, вѣрившихъ, на основаніи предыдущихъ примѣровъ, въ возможность возстановленія его состоянія. «Судьба рѣшена», говорилъ себѣ графъ. Когда послѣдніе рессурсы будутъ исчерпаны, онъ приметъ окончательное рѣшеніе. Но лишать себя жизни?.. Это никогда. Такіе люди, какъ онъ, лишаютъ себя жизни только изъ-за долговъ чести или карточныхъ. Его славные и знатные предки должали огромныя суммы людямъ, стоявшимъ много ниже ихъ, и всетаки не думали прибѣгать къ самоубійству. Когда кредиторы закроютъ передъ нимъ двери и ростовщики станутъ грозить скандаломъ и судомъ, графъ Сагреда сдѣлаетъ надъ собою усиліе и разстанется съ пріятною жизнью въ Парижѣ. Среди его предковъ были колонизаторы и военные. Онъ могъ поступить въ иностранный полкъ въ Алжирѣ или уѣхать въ Америку, завоеванную его дѣдами, чтобы, верхомъ на лошади, пасти огромныя стада въ южной части Чили или въ безпредѣльныхъ равнинахъ Патагоніи.

Несмотря на приближеиіе страшной мииуты, эта тяжелая и азартная жизнь, вынуждавшая его постоянно лгать, была лучшимъ періодомъ его существованія. Изъ послѣдней поѣздки въ Испанію, предпринятой съ цѣлью ликвидаціи остатковъ состоянія, онъ вернулся съ женщиною — провинціальною барышнею, ослѣпленною блескомъ важнаго гранда; къ ея пылкой и покорной любви примѣшивалось въ сильной степени преклоненіе передъ нимъ. Женщина!.. Сагреда впервые понялъ истинное значеніе этого слова; до сихъ поръ оно было для него почти пустымъ звукомъ. Теперешняя подруга его была настоящею женщиною, тогда какъ дамы, наполиявшія до сихъ поръ его жизнь, нервныя и вѣчно недовольныя, съ искусственною улыбкою и сладострастными ухищреніями, принадлежали къ другому роду человѣческому.

И вотъ когда въ его существованіи появилась истинная женщина, деньги ушли навсегда!.. Какъ только пришло несчастье, явилась любовь! Сильно страдая изъ-за потери состоянія, Сагреда жестоко боролся, чтобы поддержать внѣшній блескъ. Оиь оставался на прежней квартирѣ, не сокращая расходовъ, поднося своей подругѣ такіе же подарки, какъ своимъ прежнимъ пріятельницамъ, и радуясь, почти какъ отецъ, дѣтскому изумленію и наивной признательности бѣдной женщины, ослѣпленной пышнымъ блескомъ Парижа.

Сагреда тонулъ все глубже и глубже, но съ устъ его не сходила веселая улыбка; онъ былъ доволенъ самимъ собою, своею теперешнею жизнью и пріятною мечтою, которая должна была быть послѣднею, но все не прекращалась благодаря какому-то чуду. Судьба, которая отвернулась отъ него въ послѣдніе годы, поглотивъ въ Монте-Карло, Остенде и большихъ клубахъ на бульварахъ остатки его состоянія, рѣшила, повидимому, помочь ему теперь, сжалившись надъ его новою жизнью. Каждый вечеръ, пообѣдавъ съ подругою въ модномъ ресторанѣ, онъ оставлялъ ее въ театрѣ и отправлялся въ свой клубъ, единственное мѣсто, гдѣ судьба улыбалась ему. Игра шла по маленькой. Только нѣсколько партій въ ecarte съ близкими пріятелями, друзьями юныхъ лѣтъ, которые продолжали вести веселый образъ жизни, благодаря своему крупному состоянію или женитьбѣ на богатыхъ дѣвушкахъ, и сохранили отъ прежнпхъ временъ привычку бывать въ почтенномъ клубѣ.

Какъ только графъ садился съ картами въ рукахъ противъ одного изъ этихъ пріятелей, судьба начинала привѣтливо улыбаться ему, а они усердно проигрывали, приглашая его каждый вечеръ играть и какъ бы установивъ между собою очередь для проигрыша. Правда, разбогатѣть отъ этихъ выигрышей нельзя было; это были то десять, то двадцать пять золотыхъ; нѣсколько разъ только Сагреда ушелъ изъ клуба съ сорока золотыми въ карманѣ. Но эти почти ежедневныя поступленія давали ему возможность затыкать дырки въ великосвѣтскомъ существованіи, которое грозило рухнуть въ одинъ прекрасный день, и окружать подругу вниманіемъ и комфортомъ, а также поддерживали въ немъ надежду на будущее. Почемъ знать, что ждетъ его впереди?

Увидя въ одной изъ гостиныхъ виконта де ла Тремизиньеръ, графъ улыбнулся съ выраженіемъ дружескаго вызова.

— Желаете сыграть?

— Какъ угодно, дорогой В_е_л_а_с_к_е_с_ъ!

— По пяти франковъ за семь очковъ, чтобы не зарваться. Я увѣренъ, что выиграю. Судьба на моей сторонѣ.

Партія началась при скромномъ свѣтѣ электрическихъ свѣчей, въ удобной комнатѣ съ мягкими коврами и тяжелыми драпировками.

Сагреда выигрывалъ непрерывно, какъ-будто фортунѣ доставляло удовольствіе доставлять ему побѣду въ самыхъ затруднительныхъ и неудачныхъ положеніяхъ въ игрѣ. Самыя карты были тутъ не при чемъ. Если даже у него не было козырей, и остальныя карты оказывались неудачными, то партнеръ всегда оказывался въ еще худшемъ положеніи, и выигрышъ неизмѣнно выпадалъ на долю графа.

Передъ нимъ лежало уже двадцать пять золотыхъ. Одинъ товарищъ, бродившій со скучающимъ видомъ по гостинымъ клуба, остановился у карточнаго стола, заинтересовавшись партіей, Сперва онъ постоялъ около Сагреда, затѣмъ перешелъ къ виконту, которому это сосѣдство за спиною, повидимому, дѣйствовало на нервы!

— Но этоже безуміе! — вскорѣ воскликнулъ новый пришелецъ. — Вы же не пользуетесь лучшими картами! Вы откладываете козыри и играете только самыми скверными картами. Какъ глупо!

Больше онъ ничего не успѣлъ сказать. Сагреда бросилъ карты на столъ. Лицо его покрылось зеленоватою блѣдностью. Глаза непомѣрно расширились и устремились на виконта. Затѣмъ онъ всталъ.

— Я понялъ, — произнесъ онъ холодно. — Разрѣшите мнѣ удалиться.

И нервнымъ движеніемъ руки онъ толкнулъ въ сторону друга горку золотыхъ монетъ.

— Это ваше.

— Но что вы, дорогой В_е_л_а_с_к_е_с_ъ?.. Что вы Сагреда?.. Позвольте мнѣ объяснить вамъ, графъ…

— Достаточно, кабальеро. Повторяю вамъ, что я понялъ.

Въ глазахъ его вспыхнула яркая искра, какъ случалось иногда прежде, когда, послѣ краткихъ споровъ или оскорбительнаго слова, онъ поднималъ перчатку въ знакъ вызова.

Но это враждебное выраженіе мигомъ исчезло изъ его глазъ. На губахъ появилась любезная улыбка, отъ которой морозъ пробиралъ по кожѣ,

— Я крайне признателенъ вамъ, виконтъ. Подобныя услуги никогда не забываются… Еще разъ благодарю васъ.

И онъ поклонился съ надменнымъ видомъ и вышелъ изъ комнаты, гордо выпрямившись, какъ въ тѣ времена, когда состояніе его было еще нетронуто.

*  *  *

Графъ Сагреда идетъ по бульвару въ распахнутой шубѣ. Публика выходитъ изъ театровъ; женщины порхаютъ съ одного троттуара на другой; на улицахъ проносятся ярко освѣщенные автомобили, въ которыхъ мелькаютъ перья, бриліанты и бѣлыя открытыя шеи; газетчики выкрикиваютъ свой товаръ; на фасадахъ высокихъ домовъ вспыхиваютъ и гаснутъ огромныя электрическія вывѣски.

Испанскій грандъ, гидальго, потомокъ знатныхъ кабальеросовъ изъ С_и_д_а и Р_ю_и Б_л_а_за идетъ противъ людского теченія, прокладывая себѣ путь локтями, торопясь впередъ, но не зная, куда онъ идетъ, и не отдавая себѣ отчета въ томъ, гдѣ находится.

Дѣлать долги!.. Ладно. Долги не безчестятъ дворянина. Но получать милостыню? Въ минуты черныхъ мыслей его никогда не пугала перспектива вызвать въ людяхъ презрѣніе своимъ крахомъ, увидѣть, что они отвертываются отъ него, спуститься до низшихъ ступеней и потонуть среди подонковъ общества. Но внушать людямъ состраданіе!..

Къ чему эта комедія? Ближайшіе друзья, улыбавшіеся ему попрежнему, поняли тайну его положенія и сговорились изъ жалости подавать ему по прежнему, милостыню, дѣлая видъ, что играютъ съ нимъ. Тяжелая тайна стала извѣстна и остальнымъ знакомымъ и даже лакеямъ, которые продолжали низко кланяться ему по старой привычкѣ. А онъ, бѣдный обманутый, вращался въ высшемъ свѣтѣ, съ видомъ грансеньора, непреклонный и важный среди угасшаго величія, точно трупъ легендарнаго полководца, который хотѣлъ одерживать побѣды и послѣ смерти, верхомъ на конѣ.

Прощай, графъ де Сагреда! Потомокъ славныхъ воиновъ и вице-королей можетъ служить безымяннымъ солдатомъ въ отрядѣ бандитовъ и отчаянныхъ людей, можетъ быть авантюристомъ въ дѣвсрвенныхъ земляхъ и убивать людей ради добыванія средствъ къ жизни, можетъ даже безстрашно смотрѣть на крушеніе своего имени и славнаго прошлаго предъ лицомъ судьи… но жить на жалость близкихъ!..

Прощайте навсегда, послѣднія иллюзіи! Графъ забылъ о подругѣ, которая ждетъ его въ одномъ ночномъ ресторанѣ. Она исчезла изъ его памяти, какъ будто онъ никогда не видалъ ея, какъ будто она никогда не существовала. Онъ забылъ обо всемъ, что скрашивало его жизнь еще нѣсколько часовъ тому назадъ. Только позоръ сопровождаетъ его, и съ каждымъ шагомъ воскресаетъ въ немъ что-нибудь умершее — то воспоминаніе о предкахъ, то расовый предразсудокъ, то фамильная гордость, надменность, честолюбіе, непреклонность, все, что дремало въ немъ и, пробудившись теперь, тѣснитъ его грудь и путаетъ мысли въ головѣ.

Какъ смѣются должно быть люди за его спиною, въ тоже время жалѣя его!.. Теперь онъ идетъ быстрѣе, словно знаетъ, куда направить шаги, и иронически бормочетъ въ безсознательномъ возбужденіи, какъ будто разговариваетъ съ кѣмъ-то, кто бѣжитъ за нимъ и старается догнать его.

— Очень благодаренъ! Очень благодаренъ!

На разсвѣтѣ два выстрѣла подняли на ноги публику въ одной гостиницѣ близъ СееЛазарскаго вокзала — отеля съ сомнительной репутаціей, гдѣ свободно находятъ пріютъ парочки, только что познакомившіяся на улицѣ.

Отельная прислуга нашла въ одномъ номерѣ господина во фракѣ; черепъ его былъ прострѣленъ и изъ отверстія вылилась струя крови, оставившая на полосатомъ коврѣ змѣящійся слѣдъ, въ черныхъ туманныхъ глазахъ этого человѣка свѣтилась еще жизнь. Но нѣжный образъ подруги не отражался въ нихъ. Его послѣдняя мысль, оборванная смертью, принадлежала друзьямъ, погубившимъ его своею жалостью и оскорбившимъ его великодушнымъ, но необдуманнымъ состраданіемъ.

Въ морѣ.

Въ два часа ночи кто-то позвалъ у двери домика:

— Антоніо, Антоніо!

И Антоніо соскочилъ съ кровати. Это былъ его кумъ, товарищъ по рыбной ловлѣ, звавшій его, чтобы отправиться въ море.

Онъ мало спалъ эту ночь. Еще въ одиннадцать часовъ вечера онъ разговаривалъ со своей бѣдной женой Руфиной, которая безпокойно ворочалась въ кровати, разсуждая съ нимъ о дѣлахъ. Хуже они не могли идти! — Вотъ такъ лѣто! Въ предыдущее лѣто тунцы плавали по Средиземнему морю огромными стадами. У всѣхъ были деньги — Божіе благословеніе, — и тѣ, которые вели трезвый образъ жизни и дѣлали сбереженія, освободились отъ положенія простыхъ работниковъ, купивъ себѣ лодку для рыбной ловли за свой собственный счетъ.

Маленькій портъ былъ полонъ лодокъ. По ночамъ его занимала цѣлая флотилія, и лодки еле могли двигаться отъ недостатка мѣста; но съ увеличеніемъ числа лодокъ явился недостатокъ въ рыбѣ.

Сѣти вытаскивали только водоросли или мелкую рыбешку. Тунцы ходили въ этомъ году другимъ путемъ, и никому не удавалось поймать ни единой штуки.

Руфина была подавлена такимъ положеніемъ вещей. Дома не было денегъ. Они задолжали въ булочную и въ лавку и прижимистый сеньоръ Томасъ, дававшій всей деревнѣ деньги въ долгъ и распоряжавшійся въ ней, какъ хозяинъ, постоянно мучилъ ихъ угрозами на случай, если они не отдадутъ ему хотя бы части тѣхь пятидесяти дуро^[1] съ процентами, которые онъ ссудилъ имъ для окончанія красивой и быстроходной лодки, поглотившей всѣ ихъ сбереженія.

Во время одѣванія Антоніо разбудилъ сына, девятилѣтняго юнгу, который сопровождалъ его въ море и работалъ, какъ взрослый.

— Посмотримъ, будете-ли вы сегодня счастливѣе, — прошептала жена, лежа на кровати. — Вы найдете въ кухнѣ корзину въ.провизіей. Вчера мнѣ уже не повѣрили въ лавкѣ въ долгъ. О, Боже! Какая собачья судьба!

— Молчи, жена. Mope зло, но Господь Богъ поможетъ намъ. Какъ разъ вчера нѣсколько человѣкъ видѣли одного тунца, который плылъ одиноко, тяжелаго стараго тунца. Что, если мы поймаемъ его… Выручимъ no крайней мѣрѣ шестьдесятъ дуро.

Рыбакъ кончилъ одѣваться, думая объ этойтогромной рыбѣ, которая отдѣлилась отъ своего стада и возвращалась въ силу привычки въ тѣ же воды, что въ прошломъ году.

Антоньико уже стоялъ, готовый къ отъѣзду съ серьезнымъ и довольнымъ видомъ ребенка, зарабатывающаго хлѣбъ въ томъ возрастѣ, когда другіе играютъ. На плечѣ его была корзина съ провизіей, а въ одной рукѣ корзинка съ мелкой рыбешкой, лучшей приманкой для тунцовъ.

Отецъ съ сыномъ вышли изъ лачужки и направились по берегу къ набережной рыбаковъ. Кумъ ожидалъ ихъ въ лодкѣ, готовя парусъ.

Флотилія шевелилась въ темнотѣ, покачивая своимъ лѣсомъ мачтъ. По ней бѣгали черные силуэты экипажа. Тишина нарушалась ударами падающихъ на палубу снастей, скрипомъ блоковъ и веревокъ. Паруса развѣвались въ темнотѣ, словно огромныя простыни.

Деревушка подходила къ самому морю со своими прямыми улицами и бѣлыми домиками, гдѣ ютились лѣтомъ всѣ тѣ семьи, которыя пріѣзжали изъ глубины страны на морскія купанья. Около мола огромное зданіе сверкало ярко освѣщенными окнами, похожими на горящія печи, и бросало лучи свѣта на безпокойную воду.

Это было Казино. Антоніо взглянулъ на него съ ненавистью. Какъ долго не ложились спать эти люди! Они, навѣрно, проигрывали тамъ деньги. Имъ не приходилось вставать съ разсвѣтомъ, чтобы зарабатывать себѣ хлѣбъ.

— Поднимай, поднимай парусъ! А то многіе обгонятъ насъ.

Кумъ и Антоньико потянупи за веревки, и латинскій парусъ медленно поднялся, трепеща и склоняясь подъ вѣтромъ.

Лодка поплыла сперва тихо по спокойной поверхности залива; затѣмъ вода стала волноваться, и лодку начало качать. Они вышли изъ гавани въ открытое море.

Передъ ними разстилалась темная безграничная даль, гдѣ мерцали звѣзды, и по всѣмъ сторонамъ на черномъ морѣ виднѣлись все лодки и лодки, удалявшіяся, точно остроконечные призраки, скользя по волнамъ.

Кумъ глядѣлъ на горизонтъ.

— Антоніо, вѣтеръ мѣняется.

— Я уже вижу.

— Будетъ буря,

— Я знаю. Но пойдемъ въ море. Отойдемъ ото всѣхъ этихъ лодокъ, что идутъ вдоль берега.

И вмѣсто того, чтобы слѣдовать за другими, шедшими вдоль берега, лодка продолжала путь въ открытое море.

Разсвѣло. Красное, какъ сургучъ, солнце вырисовывало на морѣ огненный треугольникъ, и волны кипѣли, какъ бы отражая пожаръ.

Антоніо сидѣлъ на рулѣ, пріятель его — у мачты, а мальчикъ вглядывался въ море на носу лодки. Съ кормы и борта свисали концы веревокъ, таща приманку по водѣ. Время отъ времени они подергивались, и вытаскивалась рыба, которая вертѣлась и сверкала, словно живое олово. Но это были все мелкія рыбешки… пустячки.

Такъ прошло нѣсколько часовъ. Лодка все подвигалась впередъ, то ложась на волнахъ, то обнажая весь свой красный бортъ. Было жарко, и Антоньико спускался черезъ люкъ въ узкій трюмъ напиться изъ поставленной тамъ бочки съ водой.

Въ десять часовъ они потеряли землю изъ виду. Только съ кормы виднѣлись вдали паруса другихъ лодокъ, похожіе на крылья бѣлыхъ рыбъ.

— Но послушай, Антоніо! — воскликнулъ кумъ. — Мы въ Оранъ ѣдемъ, что-ли? Когда рыба не хочетъ являться, то все равно — что здѣсь, что дальше въ морѣ.

Антоніо повернулъ руль, и лодка взяла другое направленіе, но не въ сторону земли.

— Закусимъ теперь, — сказалъ онъ весело. — Кумъ, принеси корзину. Пусть приходитъ рыба, когда ей нравится.

На долю каждаго пришлось по огромному куску хлѣба и по сырой луковицѣ, раздавленной ударами кулака на борту лодки.

Дулъ сильный вѣтеръ, и лодку жестоко качало на высокихъ и глубокихъ волнахъ.

— Отецъ! — крикнулъ Антоньико съ носа лодки. — Большая рыба, очень большая, тунецъ.

Луковицы и хлѣбъ покатилсь съ кормы, и мужчины оба бросились къ борту.

Да, это былъ тунецъ, но огромный, брюхастый, сильный; его бархатная спинапочти высовывалась изъ воды. Это былъ можетъ быть тотъ одинокій тунецъ, о которомъ говорили рыбаки. Онъ мощно плылъ, но слегка подергивалъ своимъ сильнымъ хвостомъ, переходилъ съ одной стороны лодки на другую и такъ же быстро исчезалъ изъ виду, какъ снова появлялся въ одинъ мигъ.

Антоніо покраснѣлъ онъ волненія и поспѣшно бросилъ въ море снасть съ большимъ крючкомъ толщиною въ палецъ.

Вода заколыхалась сильнѣе, и лодка затрепетала, точно кто-то тянулъ ее съ колоссальной силой, удерживая и желая потопить ее. Палуба качалась, словно убѣгая изъ подъ ногъ людей, и мачта трещала подъ порывами надутаго паруса. Но вскорѣ препятствіе исчезло, и лодка, сдѣлавъ скачокъ, продолжала свой путь.

Веревка, прежде сильно натянутая, висѣла теперь слабо и безжизненно. Ее потянули, и на поверхности показался крючокъ, но сломанный пополамъ, несмотря на огромные размѣры.

Кумъ печально покачалъ головою.

— Антоніо, это животное сильнѣе насъ. Пусть уходитъ, и будемъ еще довольны, что оно сломало только крючокъ. Еще бы немного, и насъ не было бы въ живыхъ.

— Оставить его? — воскликнулъ тотъ, — Такое-то чудное животное? Да знаешь-ли ты, сколько оно стоитъ. Тутъ нечего раздумывать и бояться. Къ нему, къ нему!

И повернувъ лодку, онъ направился къ тому же мѣсту, гдѣ произошла встрѣча.

Онъ надѣлъ новый крючокъ, огромный крюкъ, на который нацѣпилъ нѣсколько рыбокъ и, схватилъ острый багоръ, не выпуская изъ рукъ руля. Славнымъ ударомъ онъ собирался угостить это глупое и сильное животное, какъ только оно подплыветъ близко!

Веревка съ крючкомъ висѣла съ кормы почти отвѣсно. Лодка снова затрепетала, но на этотъ разъ ужаснымъ образомъ. Тунецъ крѣпко зацѣпился и тащилъ солидный крюкъ, не пуская лодку и заставляя ее бѣшено танцовать на волнахъ.

Вода, казалось, кипѣла; на поверхности крутились въ безумномъ вихрѣ пѣна и пузыри, словно въ глубинѣ происходила борьба великановъ; вскорѣ лодка накренилась, точно схваченная чьей-то скрытой рукой, и вода наполовину залила палубу.

Этотъ толчокъ сбилъ людей съ ногъ. Антоніо выпустилъ руль и очутился почти въ водѣ. Но послышался трескъ, и лодка снова приняла прежнее почоженіе. Снасть лопнула, и въ этотъ самый моментъ тунецъ показался у самаго борта, почти на поверхности воды, вздымая своимъ мощнымъ хвостомъ огромные пѣнистые столбы.

— Ахъ, мошенникъ! Наконецъ-то онъ подплылъ близко!

И Антоніо съ бѣшенствомъ нанесъ ему, точно неумолимому врагу, нѣсколько ударовъ багромъ, всадивъ желѣзо въ скользкую кожу. Вода обагрилась кровью, и животное погрузилось въ красный водоворотъ.

Антоніо вздохнулъ наконецъ. Они во время избавились отъ него. Вся борьба продолжалась нѣсколько секундъ, но еще бы немного, и они пошли бы ко дну.

Онъ огдядѣлъ мокрую палубу и увидалъ уцепившагося за мачту кума, блѣднаго, но неизмѣнно спркойнаго.

— Я думалъ, что мы потонемъ, Антоніо. Я даже выкупался. Проклятое животное! Но хорошими ударами ты угостилъ его. Вотъ увидишь, онъ скоро всплыветъ.

— А гдѣ мальчикъ?

Отецъ спросилъ объ этомъ съ безпокойствомъ и колебаніемъ, какъ бы боясь отвѣта.

Мальчика не было на палубѣ. Антоніо ріустился въ люкъ, надѣясь найти его въ трюмѣ. Ему пришлось погрузиться въ воду по поясъ. Mope залило трюмъ. Но кто могь подумать объ этомъ? Онъ обыскалъ ощупью тѣсное и темное помѣщеніе, не найдя тамъ ничего кромѣ бочки съ водой и запасныхъ снастей, и вернулся на палубу, какъ помѣшанный.

— Мальчикъ, мальчикъ, мой Антоньико!

Кумъ печально пожалъ плечами. Вѣдь, они чуть не утонули. Какой-нибудь толчокъ, очевидно, ошеломилъ мальчика, и онъ пошелъ ко дну, какъ мѣшокъ. Но товарищъ только подумалъ объ этомъ про себя, и ничего не сказалъ.

Вдали, на томъ мѣстѣ, гдѣ лодка чуть не опрокинулась, качался на поверхности воды какой-то черный предметъ.

— Онъ тамъ.

И отецъ бросился въ воду и быстро поплылъ въ то время, какъ товарищъ возился съ парусомъ.

Оиъ плылъ и плылъ, но силы чуть не покинули его, когда онъ убѣдился въ томъ, что этотъ предметъ былъ весломъ съ его лодки.

Когда волны поднимали его высоко, онъ вытягивался, чтобы поглядѣть подальше. Всюду была вода. На морѣ оставались только онъ, приближавшаяся лодка и черный изгибъ, который всплылъ на поверхность, и страшно качался въ большомъ пятнѣ крови.

Тунецъ быдъ мертвъ. Антоніо это было безразлично. Жизнь его единственнаго сына, его Антоньико, была отдана взамѣнъ этого животнаго. Боже мой! Развѣ такъ зарабатываютъ люди хлѣбъ?

Онъ проплавалъ болѣе часа, воображая ежеминутно, что тѣло сына всплываетъ подъ его ногами и принимая тѣнь отъ волнъ за трупъ мальчика, качавшійся между двумя валами.

Онъ рѣшилъ остаться тутъ и умереть вмѣстѣ съ сыномъ. Куму пришлось схватить его и втащить въ лодку, какъ упрямаго ребенка.

— Что мы будемъ дѣлать, Антоніо?

Онъ не отвѣтилъ.

— Нужно покориться судьбѣ. Такова уже жизнь. Мальчикъ умеръ, гдѣ умерли всѣ наши родные, гдѣ умремъ и мы. Весь вопросъ во времени — раньше или позже. Но теперь за дѣло. Вспомнимъ, что мы — бѣдные люди.

И, сдѣлавъ изъ веревки двѣ скользящихъ петли, онъ овладѣлъ тѣломъ тунца и взялъ его на буксиръ, обагривъ кровью пѣну въ бороздѣ за кормой.

Вѣтеръ благопріятствовалъ имъ, но лодка вся была залита водою, плохо подвигалась впередъ, и оба рыбака, бывшіе прежде всего моряками, забыли катастрофу и наклонились надъ трюмомъ съ черпаками въ рукахъ, выбрасывая наружу морскую воду.

Такъ прошло нѣсколько часовъ. Эта тяжелая работа притупила умъ Антоніо, мѣшая ему думать. Но изъ глазъ его, не переставая лились слезы, которыя смѣшивались съ водою въ трюмѣ и падали въ море на могилу сына.

Облегченная лодка поплыла съ большею скоростью.

Вдали виднѣлся маленькій портъ съ массами бѣлыхъ домиковъ, позолоченныхъ вечернимъ солнцемь.

Видъ земли пробудилъ въ Антоніо уснувшее горе и отчаяніе.

— Что скажетъ жена? Что скажетъ моя Руфина? — стоналъ несчастный.

И онъ дрожалъ, какъ всѣ энергичные и смѣлые люди, которые являются рабами семьи у домашняго очага.

До лодки доносился, лаская, ритмъ веселаго вальса. Вѣтеръ съ земли призѣтствовалъ лодку веселыми и живыми мелодіями. Это была музыка, игравшая въ аллеѣ передъ Казино. Подъ пальмами мелькали шелковые зонтики, соломенныя шляпки, свѣтлыя и нарядныя платья лѣтней публики.

Дѣти, разодѣтыя въ бѣлыя и розовыя платья, прыгали и бѣгали со своими игрушками или весело брались за руки и кружились, точно цвѣтныя колеса.

На молѣ толпились рыбаки. Ихъ глаза, привыкшіе къ безграничной дали моря, разглядѣли, что тащитъ на буксирѣ лодка. Но Антоніо глядѣлъ только наверхъ на скалы, гдѣ стояла на уступѣ высокая, сухая и смуглая женщина въ развѣвающемся отъ вѣтра платьѣ.

Они подплыли къ молу. Какъ привѣтствовали ихъ! Всѣмъ хотѣлось поглядѣть на огромное животное вблизи. Рыбаки бросали на него завистливые взгляды со своихъ лодокъ. Голыя дѣти цвѣта кирпича бросались въ воду, чтобы дотронуться до громаднаго хвоста.

Руфина протолкалась сквозь толпу и добралась до мужа, который выслушивалъ поздравленія друзей съ опущенной головой и тупымъ выраженіемъ лица.

— А мальчикъ? Гдѣ мальчикъ?

Бѣдняга еще ниже склонилъ голову и втянулъ ее въ плечи, какъ будто желая заставить ее исчезнуть, чтобы ничего не видѣть и не слышать.

— Но гдѣ же Антоньико?

И Руфина съ горящими глазами, точно собираясь поглотить мужа, схватила его за грудь и стала жестоко трясти этого громаднаго человѣка. Но она вскорѣ отпустила его и, поднявъ руки кверху, разразилась отчаяннымъ воемъ:

— О, Господи, онъ умеръ! Мой Антоньико утонулъ! Онъ въ морѣ!

— Да, жена, — медленно и съ трудомъ произнесъ мужъ, такъ какъ его душили слезы. — Мы очень несчастны, Мальчикъ умеръ. Онъ — тамъ, гдѣ его дѣдъ, гдѣ буду и я когда-нибудь. Mope кормитъ насъ, и море должно поглотить насъ. Что тутъ подѣлать? He всѣ рождаются, чтобы быть епископами.

Но жена не слышала его словъ. Она лежала на землѣ въ нервномъ припадкѣ и судорожно билась, обнажая при этомъ дряблое, загорѣлое тѣло рабочей скотины, хватая себя за волосы и царапая лицо.

— Мой сынъ! Мой Антоньико!

Къ ней подбѣжали сосѣдки изъ рыбацкаго квартала. Онѣ хорошо понимали ее; почти всѣ онѣ испытали это горе. Онѣ подняли ее, поддерживая своими сильными руками, и направились къ дому.

Нѣсколько рыбаковъ подали стаканъ вина Антоніо, не перестававшему плакать. А кумъ въ это время бойко торговался со скупщиками рыбы, желавшими пріобрѣсти великолѣпную штуку.

Вечерѣло. Вода слегка волновалась и отливала золотомъ.

По временамъ доносился, каждый разъ все слабѣе, отчаянный крикъ бѣдной, растрепанной и сумасшедшей женщины, которую товарки толкали домой.

— Антоньико! Сынъ мой!

А подъ пальмами продолжали мелькать нарядныя платья, счастливыя, улыбающіяся лица, цѣлый міръ, который не почувствовалъ, какъ несчастье прошло близко отъ него и не бросилъ ни единаго взгляда на эту драму. И звуки изящнаго, мѣрнаго, чарующаго вальса парили надъ водою, лаская своими волнами вѣчную красоту моря.

Чиновникъ.

Растянувщись на спинѣ на жесткой постели и оглядывая блуждающимъ взоромъ трещины на потолкѣ, журналистъ Хуанъ Яньесъ единственный обитатель к_а_м_е_р_ы д_л_я п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х_ъ, думалъ о томъ, что съ сегодняшняго вечера пошелъ третій мѣсяцъ его заключенія.

Девять часовъ… Рожокъ на дворѣ сыгралъ протяжныя ноты вечерняго сигнала. Въ корридорахъ послышались монотонно-ровные шаги караульныхъ, и изъ запертыхъ камеръ, наполненныхъ человѣческимъ мясомъ, поднялся мѣрный гулъ, напоминавшій пыхтѣніе далекой кузницы или дыханіе спящаго великана. Трудно было повѣрить, что въ этомъ старомъ, столь тихомъ, монастырѣ, ветхость котораго особенно ясно выступала при разсѣянномъ свѣтѣ газа, спало тысяча человѣкъ.

Бѣдный Яньесъ, вынужденный ложиться въ девять часобъ съ постояннымъ свѣтомъ передъ глазами и лежать среди подавляющей тишины, заставлявшей вѣрить въ возможность существованія міра смерти, думалъ о томъ, какъ жестоко ему приходилось расплачиваться за нарушеніе закона. Проклятая статья! Каждая строчка должна была стоить ему недѣли заключенія, каждое слово — дня.

Вспоминая, что сегодня вечеромъ открывается оперный сезонъ Л_о_э_н_г_р_и_н_о_м_ъ, его любимой оперой, Яньесъ видѣлъ въ воображеніи ряды ложъ и въ нихъ обнаженныя плечи и роскошныя шеи, сверкающія драгоцѣнными каменьями среди блестящаго шелка и воздушныхъ волнъ завитыхъ перьевъ.

Девять часовъ… Теперь появился лебедь, и сынъ Парсифаля поетъ свои первыя ноты среди возбужденнаго ожиданія публики… А я здѣсь! Впрочемъ, и здѣсь — недурная опера.

Да, она была не дурна! Изъ нижней камеры долетали, точно изъподземелья, звуки, которыми заявляло о своемъ существованіи одно горное животное; его должны были казнить съ минуты на минуту за безчисленное множество убійствъ. Это былъ лязгь цѣпей, напоминавшій звяканье кучи гвоздей и старыхъ ключей, и время отъ времени слабый голосъ, повторявшій: «От…че нашъ, еже е… си на не… бе… сѣхъ. Пресвя… тая Бого… ро… ди… ца…» робкимъ и умоляющимъ тономъ ребенка, засыпающаго на рукахъ у матери. Онъ постоянно тянулъ однообразный напѣвъ, и невозможно было заставить его замолчать. По мнѣнію большинства, онъ хотѣлъ притвориться сумасшедшимъ, чтобы спасти свою шею; но можетъ быть четырнадцатимѣсячное одиночное заключеніе въ постоянномъ ожиданіи смерти дѣйствительно помрачило скудный умъ этого животнаго, жичшаго однимъ инстинктомъ.

Яньесъ проклиналъ несправедливость людей, которые заставляли его за нѣсколько страничекъ, нацарапанныхъ въ минуту дурного настроенія, спать каждую ночь подъ убаюкивающій бредъ человѣка, присужденнаго къ смертной казни, какъ вдругъ послышались громкіе голоса и поспѣшные шаги въ томъ же этажѣ, гдѣ помѣщалась его камера.

— Нѣтъ, я не стану спать здѣсь, — кричалъ чей-то дрожащій, визгливый голосъ. — Развѣ я какой-нибудь преступникъ? Я такой же чиновникъ правосудія, какъ вы… и служу уже тридцать лѣтъ. Спросите-ка про Никомедеса. Весь міръ меня знаетъ. Даже въ газетахъ писали про меня. И послѣ того, что меня поместили въ тюрьмѣ, еще хотятъ, чтобы я спалъ на какомъ то чердакѣ, который непригоденъ даже для заключенныхъ.

Покорно благодарю! Развѣ для этого мнѣ велѣли пріѣхать? Я боленъ и не стану спать здѣсь. Пусть приведутъ мнѣ доктора, мнѣ нуженъ докторъ…

Несмотря на свое положеніе, журналистъ засмѣялся надъ бабьимъ смѣшнымъ голосомъ, которымъ этотъ человѣкъ, прослужившій тридцать лѣтъ, требовалъ доктора.

Скова послышался гулъ голосовъ, обсуждавшихъ что-то, точно на совѣщаніи. Затѣмъ послышались приближавшіеся шаги. Д_в_е_р_ь к_а_м_е_р_ы д_л_я п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_и_х_ъ открылась, и въ камеру заглянула фуражка съ золотымъ галуномъ.

— Донъ-Хуанъ, — сказалъ смотритель нѣсколько сухимъ тономъ: — вы проведете сегодняшнюю ночь въ компаніи. Извините пожалуйста, это не моя вина. Приходится такъ устроить… Но на утро начальникъ тюрьмы распорядится иначе. Пожалуйте, с_е_н_ь_о_р_ъ.

И с_е_н_ь_о_р_ъ (это слово было произнесено ироническимъ тономъ) вошелъ въ камеру въ сопровожденіи двухъ арестантовъ — одного съ чемоданомъ и узломъ съ одѣяломъ и палками, другого съ мѣшкомъ, подъ холстомъ котораго вырисовывались края широкаго и невысокаго ящика.

— Добрый вечеръ, кабальеро!

Онъ поздоровался робко, тѣмъ дрожащимъ тономъ, который заставилъ Яньеса засмѣяться, и снявъ шляпу, обнажилъ маленькую, сѣдую и тщательно остриженную голову. Это былъ полный красный мужчина лѣтъ пятидесяти. Пальто, казалось, спадало съ его плечъ, и связка брелоковъ на толстой золотой цѣпочкѣ побрякивдла на его животѣ при малѣйшемъ движеніи. Его малеінькіе глазки отливали синеватымъ блескомъ стали, а ротъ казался сдавленнымъ изогнутыми и опущенными усиками, похожими на опрокинутые вопросительные знаки.

— Извините, — сказалъ онъ, усаживаясь: — я побезпокою васъ, но это не моя вина. Я пріѣхалъ съ вечернимъ поѣздомъ и нашелъ, что мнѣ отвели для спанья какой то чердакъ полный крысъ… — Ну, и путешествіе!..

— Вы — заключенный?

— Въ настоящій моментъ да, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Но я недолго буду безпокоить васъ своимъ присутствіемъ.

Пузатый буржуа говорилъ униженно-почтительнымъ тономъ, точно извинялся въ томъ, что узурпировалъ чужое мѣсто въ тюрьмѣ.

Яньесъ пристально глядѣлъ на него; его удивляла такая робость. Что это за типъ? Въ его воображеніи запрыгали безсвязныя, совсѣмъ туманныя мысли, которыя, казалось, искали другъ друга и гнались другъ за другомъ, чтобы составить одну цѣльную мысль.

Вскорѣ, когда снова донеслось издали жалобное «Отче Нашъ» запертаго дикаго звѣря, журналистъ нервно приподнялся, точно поймалъ наконецъ ускользавшую мысль, и устремилъ глаза на мѣшокъ, лежавшій у ногъ вновь прибывшаго.

— Что у васъ тутъ? Это ящикъ… съ приборомъ?

Тотъ, казалось, колебался, но энергичный тонъ вопроса заставилъ его рѣшиться, и онъ утвердительно кивнулъ головою. Наступило продолжительное и тягостное молчаніе. Нѣсколько арестантовъ разставляли кровать этого человѣка въ одномъ углу камеры. Яньесъ пристально глядѣлъ на своего товарища по заключенію, продолжавшаго сидѣть съ опущенною головою, какъ бы избѣгая его взглядовъ.

Когда кровать была установлена, арестанты удалились, и смотритель заперъ дверь наружнымъ замкомъ; тягостное молчаніе продолжалось.

Наконецъ вновь прибывшій сдѣлалъ надъ собою усиліе и заговорилъ:

— Я доставлю вамъ непріятную ночь. Но это не моя вина. О_н_и привели меня сюда. Я протестовалъ, зная, что вы приличный человѣкъ и почувствуете мое присутствіе, какъ худшее, что можетъ случиться съ вами въ этомъ домѣ.

Молодой человѣкъ почувствовалъ себя обезоруженнымъ такимъ самоуниженіемъ.

— Нѣтъ, сеньоръ, я привыкъ ко всему, — сказалъ онъ съ ироніей. — Въ этомъ домѣ заключаешь столько добрыхъ знакомствъ, что одно лишнее ничего не значитъ. Кромѣ того вы не кажетесь мнѣ дурнымъ человѣкомъ.

Журналистъ, не освободившійся еще отъ вліянія романтическаго чтенія юныхъ лѣтъ. находилъ эту встрѣчу весьма оригинальною и чувствовалъ даже нѣкоторое удовлетвореніе.

— Я живу въ Барселонѣ, — продолжалъ старикъ: — но мой коллега изъ этого округа умеръ отъ послѣдней попойки и вчера, когда я явился въ судъ, одинъ альгвасилъ сказалъ мнѣ: «Никомедесъ»… Я вѣдь, — Никомедесъ Терруньо. Развѣ вы не слышали обо мнѣ? Какъ странно! Мое имя много разъ появлялось въ печати. «Никомедесъ, по приказу сеньора предсѣдателя ты поѣдешь сегодня вечернимъ поѣздомъ». Я пріѣхалъ съ намѣреніемъ поселиться въ гостинницѣ до того дня, когда придется работать, а вмѣсто этого меня съ вокзала повезли сюда, не знаю, изъ какого страха или предосторожностей; a для пущей насмѣшки меня пожелали помѣстить вмѣстѣ съ крысами. Видано ли это? Развѣ такъ обращаются съ чиновниками правосудія?

— А вы уже давно исполняете эти обязанности?

— Тридцать лѣтъ, кабальеро. Я началъ службу во времена Изабеллы II. Я — старѣйшій среди своихъ коллегъ и насчитываю въ своемъ спискѣ даже политическихъ осужденныхъ.

Я могу съ гордостью сказать, что всегда исполнялъ свои обязанности. Теперешній будетъ у меня сто вторымъ. Много, не правдали? И со всѣми я обходился такъ хорошо, какъ только могъ. Ни одинъ не могъ-бы пожаловаться на меня. Мнѣ попадались даже ветераны тюрьмы, которые успокаивались, видя меня въ послѣдній моментъ, и говорили: «Никомедесъ, я радъ, что это ты».

Чиновникъ оживлялся при видѣ благосклоннаго и любопытнаго вниманія, съ какимъ слушалъ его Яньесъ. Онъ чувствовалъ подъ собою почву и говорилъ все развязнѣе.

— Я также немного изобрѣтатель, — продолжалъ онъ. — Я самъ изготовляю приборы, и, что касается чистоты, то большаго и желать нельзя. Хотите посмотрѣть ихъ?

Журналистъ соскочилъ съ кровати, точно собирался бѣжать.

— Нѣтъ, очень вамъ благодаренъ. Я и такъ вѣрю…

Онъ съ отвращеніемъ глядѣлъ на эти руки съ красными и жирными ладонями, можетъ быть отъ недавней чистки, о которой онъ говорилъ. Но Яньесу онѣ казались пропитанными человѣческимъ жиромъ, кровью той сотни людей, которые составляли его к_л_і_е_н_т_у_р_у.

— А вы довольны своей профессіей? — спросилъ онъ, желая заставить собесѣдника забыть его намѣреніе почистить свои изобрѣтенія.

— Да что подѣлаешь! Приходится мириться. Мое единственное утѣшеніе состоитъ въ томъ, что работы становится меньше съ каждымъ днемъ. Но какъ тяжело дается этотъ хлѣбъ! Если бы я зналъ это раньше!

И онъ замолчалъ, устремивъ взоръ на полъ.

— Всѣ противъ меня, — продолжалъ онъ. — Я видѣлъ много комедій, знаете? Я видѣлъ, какъ въ прежнія времена нѣкоторые короли разъѣзжали повсюду, возя за собою всегда вершителя своего правосудія въ красномъ одѣяніи съ топоромъ на плечѣ и дѣлали изъ него своего друга и совѣтника. Вотъ это было логично! Мнѣ кажется, что человѣкъ, на обязанности котораго лежитъ вершить правосудіе, есть персона и заслуживаетъ нѣкотораго уваженія. Но въ наши времена всюду лицемѣріе. Прокуроръ кричитъ, требуя головы подсудимаго во имя безчисленнаго множества почтенныхъ принциповъ, и всѣмъ это кажется справедливымъ. Являюсь потомъ я для исполненія его приказаній, и меня оплевываютъ и оскорбляютъ. Скажите, сеньоръ, развѣ это справедливо? Если я вхожу въ гостинницу, меня вышвыриваютъ, какъ только узнаютъ, кто я. На улицѣ всѣ избѣгаютъ соприкосновенія со мною, и даже въ судѣ мнѣ бросаютъ деньги подъ ноги, точно я не такой же чиновникъ, какъ они сами, точно мое жалованье не входитъ въ государственную роспись. Всѣ противъ меня. А кромѣ того, — добавилъ онъ еле слышнымъ голосомъ: — остальные враги… тѣ, другіе, понимаете? Которые ушли, чтобы не возвращаться, и тѣмъ не менѣе возвращаются, эта сотня несчастныхъ, съ которыми я обходился ласково, какъ отецъ, причиняя имъ какъ можно меньше боли, а они… неблагодарные, приходятъ, какъ только видятъ, что я одинъ.

— Какъ возвращаются?

— Каждую ночь. Есть такіе, которые безпокоятъ меня мало; послѣдніе даже почти не безпокоятъ; они кажутся мнѣ друзьями, съ которыми я попрощался только вчера. Но старые, изъ первыхъ временъ моей службы, когда я еще волновался и чувствовалъ себя трусомъ, это настоящіе демоны, которые, увидя меня одного въ темнотѣ, сейчасъже начинаютъ тянуться по моей груди безконечной вереницей, и душатъ, и давятъ меня, касаясь моихъ глазъ краями своихъ савановъ. Они преслѣдуютъ меня всюду, и, чѣмъ старѣе я становлюсь, тѣмъ неотвязчивѣе дѣлаются они. Когда меня отвели на чердакъ, я увидалъ, что они выглядываютъ изъ самыхъ темныхъ угловъ. Потому-то я и требовалъ доктора. Я былъ боленъ, боялся темноты; мнѣ хотѣлось свѣта, общества.

— И вы всегда одни?

— Нѣтъ, у меня есть семья тамъ въ моемъ домикѣ въ окрестностяхъ Барселоны. Эта семья не доставляетъ мнѣ непріятностей. Она состоитъ изъ кота, трехъ кошекъ и восьми куръ. Они не понимаютъ людей и поэтому уважаютъ и любятъ меня, какъ будто я — такой же человѣкъ, какъ всѣ остальные. Они тихо старѣются подлѣ меня. Мнѣ ни разу въ жизни не пришлось зарѣзать курицу. Мнѣ дѣлается дурно при видѣ текущей крови.

Онъ говорилъ это прежнимъ жалобнымъ, слабымъ, униженнымъ тономъ, точно чувствовалъ, что у него медленно отрываются внутренности.

— И у васъ никогда не было семьи?

— У меня-то? Какъ у всего міра! Вамъ я все разскажу, кабальеро. Я уже такъ давно ни съ кѣмъ не разговаривалъ!… Моя жена умерла шесть лѣтъ тому назадъ. He думайте, что она была какой-нибудь пьяной, грубой бабой, какою рисуется всегда въ романахъ жена палача. Это была дѣвушка изъ моей деревни, съ которой я повѣнчался по окончаніи воинской повинности. У насъ родились сынъ и дочь. Хлѣба было мало, нужда — большая. Что подѣлать? Молодость и нѣкоторая грубость характера толкнули меня на эту службу. He думайте, что это мѣсто досталось мнѣ легко. Пришлось даже прибѣгнуть къ протекціи.

Вначалѣ ненависть людская доставляла мнѣ удовольствіе: я гордися тѣмъ, что внушаю ужасъ и отвращеніе. Я исполнялъ свои обязанности во многихъ судахъ. Мы исколесили полъ-Испаніи, пока не попали наконецъ въ Барселону. Какое это было чудное время, лучшее въ моей жизниі Втеченіе пяти или шести лѣтъ не было работы. Мои сбереженія превратились въ хорошенькій домикъ въ окрестностяхъ города, и сосѣди относились съ уваженіемъ къ дону Никомедесу, симпатичному сеньору, судейскому чиновнику. Мальчикъ, сущій ангелъ Божій, работящій, скромный, тихій, служилъ въ одномъ торговомъ предпріятіи. Дѣвочка — какъ жаль, что у меня нѣтъ съ собой ея карточки! — была настоящимъ херувимомъ съ голубыми глазами и русою косою толщиною въ мою руку.

Когда она бѣгала по нашему садику, то походила на одну изъ тѣхъ сеньоритъ, что выступаютъ въ операхъ. Она не могла пойти съ матерью въ Барселону безъ того, чтобы за нею не увился какой-нибудь молодой человѣкъ. У нея былъ и настоящій женихъ — славный малый, который долженъ былъ скоро стать врачемъ. Но это касалось ея самой и матери. Я дѣлалъ видъ, что ничего не вижу, какъ всякій добродушнослѣпой отецъ, который не выступаетъ до послѣдней минуты. Ахъ, Боже мой, какъ мы были счастливы тогда!

Голосъ Никомедеса все болѣе дрожалъ. Его маленькіе голубоватые глаза были затуманены.

Онъ не плакалъ, но его грубая тучная фигура вздрагивала, точно у ребенка, дѣлающаго усилія, чтобы сдержать слезы.

— Но вотъ случилось, что одинъ негодяй съ крупнымъ прошлымъ попался въ руки властей. Его приговорили къ смертной казни, и миѣ пришлось вступить въ отправленіе своихъ обязанностей, когда я почти забылъ уже, въ чемъ именно состоитъ моя служба. Что это былъ за день! Полгорода узнало меня, увидавъ меня на эшафотѣ. Нашелся даже журналистъ, — эти люди вѣдь хуже чумы (вы ужъ извините!) — который прослѣдилъ всю мою жизнь, описавъ въ газетѣ и меня, и мою семью, точно мы были дикіе звѣри, и утверждая съ изумленіемъ, что мы выглядимъ, какъ приличные люди.

Мы вошли въ моду, но въ какую модуі Сосѣди стали запирать двери и окна при видѣ меня. И несмотря на то, что городъ великъ, меня всегда узнавали на улицахъ и осыпали ругательствами. Однажды, когда я вернулся домой, жена встрѣтила меня, какъ сумасшедшая. Дѣвочка! Дочка!.. Я засталъ ее въ постели съ обезображеннымъ, позеленѣвшимъ лицомъ — а она была такая хорошенькая! — На языкѣ было бѣлое пятно.

Она отравилась, отравилась фосфоромъ и терпѣла втеченіе долгихъ часовъ ужаснѣйшія муки, молча, чтобы помощь явилась слишкомъ поздно… И такъ и вышло. На слѣдующій день ея уже не было въ живыхъ. Бѣдняжка была оскорблена въ чувствѣ собственнаго достоинства. Она любила своего докторишку всею душою, и я самъ прочиталъ письмо, въ которомъ тотъ прощался съ нею навсегда, узнавъ, чья она дочь. Я не оплакивалъ ея. Развѣ у меня было на это время?

Ве: ь міръ ополчился противъ насъ. Несчастье надвигалось со всѣхъ сторонъ. Тихій семейный очагъ, который мы устроили себѣ, трещалъ no всѣмъ швамъ. Мой сынъ… его тоже выгнали изъ торговаго дома, и я тщетно искалъ для него новаго мѣста или поддержки у его друзей. Кто станетъ разговаривать съ сыномъ палача? Бѣдняжка! Какъ будто ему предоставили выбрать отца передъ тѣмъ, какъ явиться на свѣтъ! Чѣмъ онъ былъ виноватъ, что я — его отецъ? Онъ проводилъ весь день дома, избѣгая людей, въ одномъ уголкѣ садика, печальный и подавленный послѣ смерти сестры. — О чемъ ты думаешь, Антоніо? — спрашивалъ я его. — Папа, я думаю объ Анитѣ. — Бѣдный мальчикъ обманывалъ меня. Онъ думалъ о томъ, какъ жестоко мы ошибались, воображая себя одно время равными другимъ людямъ и имѣя дерзость стремиться къ счастью. Ударъ былъ ужасенъ. Подняться было невозможно. Антоніо исчезъ.

— И вы ничего не узнали о своемъ сынѣ? — спросилъ Яньесъ, заинтересовавшись этимъ тяжелымъ разсказомъ.

— Нѣтъ, узналъ черезъ четыре дня. Его выловили изъ воды противъ Барселоны. Онъ запутался въ рыбачьихъ сѣтяхъ. Тѣло распухло и начало разлагаться. Вы, навѣрно, понимаете, остальное. Бѣдная старушка угасла понемногу, какъ будто дѣти тащили ее къ себѣ. А я, дурной, безчувственный человѣкъ, я остался здѣсь одинъ, совсѣмъ одинъ, даже безъ возможности пить, потому что когда я напиваюсь, то являются они, знаете, о_н_и, мои преслѣдователи и сводятъ меня съ ума, размахивая своими черными саванами, точно огромные вороны. Тогда я чуть не умираю. И несмотря на это, я не испытываю ненависти къ нимъ.

Несчастные! Я чуть не плачу, видя ихъ на плахѣ.

He они, a другіе заставили меня страдать. Если бы люди всего міра слились въ одно лицо, если бы у всѣхъ незнакомыхъ людей, укравшихъ у меня моихъ близкихъ своимъ презрѣиіемъ ненавистью была одна общая шея, и ее предоставли бы въ мои руки, о, какъ я махнулъ-бы по ней!.. съ какимъ наслажденіемъ!

И выкрикивая это, онъ вскочилъ на ноги, ожесточенно размахивая кулаками, точно онъ сжималъ воображаемую рукоятку. Это было уже не прежнее робкое, пузатое созданіе съ жалобнымъ видомъ. Въ его глазахъ сверкали красныя искры, похожія на брызги крови. Усы встали дыбомъ, и ростомъ онъ казался теперь выше, какъ-будто спавшій въ немъ дикій звѣрь проснулся и страшно вытянулся во весь ростъ.

Въ тишинѣ тюрьмы все яснѣе слышался мучительный напѣвъ, несшійся изъ нижней камеры: «Or… че нашъ, иже еси… на небесѣхъ»…

Донъ Никомедесъ не слышалъ его. Онъ яростно ходилъ по камерѣ, потрясая шагами полъ, служившій его жертвѣ крышею. Наконецъ онъ обратилъ вниманіе на этотъ однообразный жалобный стонъ.

— Какъ поетъ этотъ несчастный! — пробормоталъ онъ. — Какъ далекъ онъ отъ мысли, что я здѣсь надъ его головою!

Онъ сѣлъ, обезсиленный и просидѣлъ молча долгое время, пока его мысли, его стремленіе къ протесту не вынудили его снова заговорить.

— Видите ли, сеньоръ, я знаю, что я — дурной человѣкъ, и что люди должны презирать меня. Но что раздражаетъ меня, это отсутствіе логики. Если то, что, я дѣлаю, есть преступленіе, то пусть уничтожатъ смертную казнь, и я сдохну отъ голода гдѣ-нибудь въ углу, какъ собака. Но, если необходимо убивать ради спокойствія добрыхъ людей, то за что же ненавидятъ меня? Прокуроръ, требующій головы преступника, былъ бы ничѣмъ безъ меня, безъ человѣка, который исполняетъ его требованіе. Всѣ мы колеса одной и той же машины, и — видитъ Богъ! — всѣ мы заслуживаемъ одинаковаго уваженія, потому что я — чиновникъ… съ тридцатилѣтней службой.

Брошенная лодка.

Песчаный берегъ зъ Торресадодась съ многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служилъ мѣстомъ сборища ддя всего хуторского люда. Растянувшіеся на животѣ ребятишки играли въ карты подъ тѣнью судовъ.

Старики покуривали глиняныя трубки привезенныя изъ Алжира, и разговаривали о рыбной ловлѣ или о чудныхъ путешествіяхъ, предпринимавшихся въ прежнія времена въ Гибралтаръ или на берегъ Африки прежде, чѣмъ дьяволу взбрело въ голову изобрѣсти то, что называется табачноню таможнею.

Легкіе ботики съ бѣлымъ и голубымъ брюшкомъ граціозцо наклоненной мачтой составляли передній рядъ, на самомъ краю берега, гдѣ кончались волны, и тонкій слой воды полировалъ песокъ, точно хрусталь. За ними лежали обильно осмоленныя черныя парныя лодки, ожидавшія зимы, чтобы выйти въ море, бороздя его своимъ хвостомъ изъ сѣтей. А въ последнемъ ряду находились чинившіеся лауды, дѣдушки, около которыххъ работали конопатчики, смазывая ихъ бока горячимъ дегтемъ. Этимъ лаудамъ предстояло снова предпринять тяжелое и однообразное плаваніе no Средиземному морю — то на Балеарскіе острова съ солью, то къ Алжирскимъ берегамъ съ восточными плодами, а многимъ съ дынями и картофелемъ для красныхъ солдатъ въ Гибралтарѣ.

Втеченіе года населеніе песчанаго берега мѣнялось. Починенные лауды отправлялись въ море, рыболовныя суда снаряжались и тоже спускались на воду. Только одна брошенная лодка безъ мачтъ оставалась пригвожденною къ песку, печальною, одинокою, въ обществѣ одного только карабинера, садившагося подъ ея тѣнью.

Краска на ней расползлась подъ лучами солнца. Доски дали трещины и стали скрипѣть отъ сухости; пескомъ, вздымаемымъ вѣтромъ, занесло на ней палубу. Но ея тонкій профиль, стройные бока и прочность постройки обнаруживали въ ней легкое и смѣлое судно, предназначенное для бѣшенаго хода, съ полнымъ презрѣніемъ къ морской опасности. Она отличалась печальною красотою тѣхъ старыхъ лошадей, которыя были прежде горячими и гордыми скакунами и падаютъ слабыми и обезсиленными на пескѣ арены, для боя быковъ.

У нея не было даже имени. Корма была чиста, и на бокахъ не было никакого намека на номеръ или названіе. Это было неизвѣстное существо, которое умирало среди остальныхъ лоокъ, гордившихся своими напыщенными именами, какъ умираютъ въ мірѣ нѣкоторые люди, не разоблачивъ тайны своей жизни.

Ho инкогнито лодки было лишь кажущимся. Всѣ знали ее въ Торресалинасъ и говорили о ней не иначе, какъ съ улыбкою и подмигиваніемъ, точно она напоминала что-то особенное, вызывавшее тайное наслажденіе.

Однажды утромъ, въ тѣни заброшенной лодки, когда море кипѣло подъ лучами солнца и напоминало голубое, усѣянное свѣтовыми точками небо въ лѣтнюю ночь, одинъ старый рыбакъ разсказалъ мнѣ ея исторію.

— Эта фелюга, — сказалъ онъ, лаская ладонью руки сухой остовъ судна: — это З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й, самая смѣлая и извѣстная лодка изо всѣхъ, что ходятъ въ морѣ отъ Аликанте до Картагены. Пресвятая Божія Матерь! Какую уйму денегъ заработала эта п_р_е_с_т_у_п_н_и_ц_а! Сколько дуро вышло отсюда! Она сдѣлала по крайней мѣрѣ двадцать переходовъ изъ Орана къ нашимъ берегамъ и трюмъ ея былъ всегда туго набитъ грузомъ.

Странное и оригинальное названіе З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й нѣсколько удивило меня, и рыбакъ замѣтилъ это.

— Это прозвище, кабальеро. Они даются у насъ одинаково, какъ людямъ, такъ и лодкамъ. Напрасно расточаетъ на насъ священникъ свою латынь. Кто здѣсь креститъ по настоящему, — это народъ. Меня напримѣръ зовутъ Филиппомъ. Но если я буду нуженъ вамъ когда-нибудь, то спросите Кастелара^[2]. Всѣ знаютъ меня подъ этимъ именемъ, потому что я люблю поговорить съ людьми, и въ трактирѣ я — единственный, который можетъ почитать товарищамъ газету. Вонъ тотъ мальчикъ, что идетъ съ рыбной корзиной, это И_с_к_р_а, а хозяина его зовутъ С_ѣ_д_ы_м_ъ, и такъ мы всѣ здѣсь окрещены. Владѣльцы лодокъ ломаютъ себѣ голову, придумывая хорошенькое названіе, чтобы намалевать его на кормѣ. Одну лодку зовутъ Б_е_з_п_о_р_о_ч_н_о_е З_а_ч_а_т_і_е, другую — М_о_р_с_к_а_я Р_о_з_а, ту вонъ — Д_в_а Д_р_у_г_а. Но является народъ со своею страстью давать прозвища и называетъ лодки И_н_д_ю_ш_к_о_ю, П_о_п_у_г_а_й_ч_и_к_о_м_ъ и т. д. Спасибо еще, что не даютъ имъ менѣе приличныхъ названій. У одного изъ моихъ братьевъ — самая красивая изо всѣхъ здѣшнихъ лодокъ. Мы окрестили ее именемъ моей дочери — К_а_м_и_л_а_р_і_о, но выкрасили ее въ желтый и бѣлый цвѣтъ; и въ день крещенія одному изъ мальчишекъ на берегу взбрело въ голову сказать, что она похожа на яичницу. И что же, повѣрите ли? Ее знаютъ только подъ этимъ прозвищемъ.

— Хорошо, — прервалъ я его: — но почему же прозвали эту лодку З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й?

— Ея наетоящее названіе — С_м_ѣ_л_ь_ч_а_к_ъ, но за быстроходность и бѣшеное упорство въ борьбѣ съ морскими волнами, ее стали звать З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й, какъ человѣка, привыкшаго ко всему… А теперь послушайте, что произошло съ бѣднягою немного болѣе года тому назадъ, послѣдній разъ, когда онъ шелъ изъ Орана.

Старикъ оглядѣлся во всѣ стороны и убѣдившись въ томъ, что мы одни, сказалъ съ добродушною улыбкою:

— Я находился на немъ. Это знаютъ всѣ въ деревнѣ, но вамъ-то г іоворю объ этомъ, потому что мы одни, и вы не станете потомъ вредить мнѣ. Чортъ возьми! Побывать въ экипажѣ на З_а_к_а_л_е_н_н_о_м_ъ, это не безчестье. Всѣ эти границы, и карабинеры, и суда табачной таможни, вовсе не созданы Господомъ Богомъ. Ихъ выдумало правительство, чтобы бѣднымъ людямъ хуже было жить. Контрабанда вовсе не грѣхъ, а весьма почетное средство для заработка съ рискомъ потерять шкуру на морѣ и свободу на землѣ. Это трудъ честныхъ и отважныхъ людей, угодныхъ Господу Богу.

Я зналъ хорошія времена. Каждый мѣсяцъ совершались два путешествія, и деньги катались по деревнѣ такъ, что одна прелесть. Ихъ хватало на всѣхъ — на бѣднягъ въ формѣ, которые не знаютъ, какъ содержать семью на двѣ песеты, и для насъ — морского люда.

Но дѣла шли съ каждымъ разомъ хуже и З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й выходилъ въ путь только по вечерамъ и то съ крайнею осторожностью, потому что хозяинъ прослышалъ, что за нами слѣдятъ и собираются наложить на насъ руки.

Въ послѣднемъ путешествіи насъ было на суднѣ восемь человѣкъ. Мы вышли изъ Орана на разсвѣтѣ и въ полдень, добравшись до высоты Карѳагена, увидали на горизонтѣ черное облачко, оказавшееся вскорѣ пароходомъ, который всѣ мы знали. Лучше бы надвинулась ма насъ буря. Это была канонерка изъ Аликанте.

Дулъ хорошій вѣтеръ. Мы шли попутнымъ вѣтромъ съ туго натянутыми парусами. Но съ этими новыми изобрѣтеніями людей парусъ не стоитъ ничего, а хорошій морякъ — и еще меньше того.

He думайте, что насъ нагоняли, сеньоръ. Хорошъ былъ бы З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й, если бы попался имъ въ руки при сильномъ вѣтрѣ! Мы плыли, какъ дельфинъ съ наклоненнымъ корпусомъ, и волны захлестывали палубу. Но на канонеркѣ поднажали на машины, и судно становилось въ нашихъ глазахъ все крупнѣе. Влрочемъ, не по этой причинѣ падали наши шансы. О, если бы это произошло подъ вечеръ! Ночь наступила бы прежде, чѣмъ онъ настигнетъ насъ, а въ темнотѣ насъ не найти. Но до ночи оставалось еще нѣсколько свѣтлыхъ часовъ и, идя вдоль берега, мы несомнѣнно попались бы имъ въ руки.

Хозяинъ управлялъ рулемъ съ осторожностыо человѣка, все состояніе котораго зависитъ отъ неправильнаго поворота. Бѣлое облачко отдѣлилось отъ парохода, и мы услышали пушечный выстрѣлъ.

Но не увидя ядра, мы весело засмѣялись и даже возгордились тѣмъ, что насъ иредупреждаютъ съ такимъ шумомъ.

Снова раздался выстрѣлъ, но на этотъ разъ болѣе сердитый. Намъ показалось, будто надъ лодкою пронеслась со свистомъ большая птица; рея обрушилась съ разорвачными снастями и парусомъ. Насъ обезоружили, и къ тому же дерево переломило при паденіи ногу одному изъ экипажа.

Признаюсь, что мы слегка струхнули. Мы уже думали, что насъ поймаютъ. Чортъ возьми!

Попасть въ тюрьму, точно воры, за то, что зарабатываешь хлѣбъ для семьи, это пострашнѣе бурной ночи. Но хозяинъ З_а_к_а_л_е_н_н_а_г_о это человѣкъ, который стоитъ не меньше своей лодки.

— He бѣда, ребята. Вытащите новый парусъ. Если поторопитесь, то насъ не поймаютъ.

Онъ говорилъ не глухимъ людямъ, и торопить насъ ему не пришлось дважды. Бѣдный нашъ товарищъ извивался, какъ ящерица, лежа на носу судна, ощупывая сломанную ногу, не переставая стонать и умоляя ради всѣхъ святыхъ дать ему глотокъ воды. Но намъ некогда было возиться съ нимъ! Мы дѣлали видъ, что не слышимъ его, занятые исключительно своимъ дѣломъ, разбирая снасти и прилаживая къ мачтѣ запасной парусъ, который мы подняли черезъ десять минутъ.

Хозяинъ перемѣнилъ курсъ. Бороться въ морѣ съ такимъ врагомъ, который двигался паромъ и извергалъ ядра, было безполезно. На сушу, и будь, что будетъ!

Мы находились противъ Торресалинасъ. Всѣ мы были отсюда и разсчитывали на друзей. Увидя, что мы держимъ курсъ на сушу, канонерка перестала стрѣлять. Они считали насъ пойманными и, будучи увѣрены въ успѣхѣ, замедлили ходъ. Народѣ, находившійся на берегу въ Topресалинасъ, сейчасъ же замѣтилъ насъ, и вѣсть мигомъ облетѣла всю деревню: З_а_к_а_л_е_н_н_а_г_о преслѣдуетъ канонерка!

Надо было видѣть, что произошло — настоящая революція, повѣрьте мнѣ, кабальеро. Полъ-деревни приходилось намъ сродни, а остальные извлекали косвенныя выгоды изъ нашего дѣла. Этотъ берегъ сталъ похожимъ на муравейникъ. Мужчины, женщины и дѣти слѣдили за нами съ тревожнымъ взглядомъ, оглашая берегъ радостными криками при видѣ того, какъ наша лодка дѣлала послѣднія усилія и все болѣе опережала своего преслѣдователя, пріобрѣтая полчаса запаса.

Даже алькадъ^[3] былъ тутъ, чтобы послужить доброму дѣлу. А карабинеры, славные ребята, которые живутъ среди насъ и считаются нами безъ малаго своими, отошли въ сторонку, понявъ въ чемъ дѣло и не желая губить нѣсколькихъ бѣдныхѣ людей.

— На сушу, ребята! — закричалъ нашъ хозяинъ. — Бросимъ якорь. Важно спасти грузъ и людей, а З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й сумѣетъ выбраться изъ этихъ передрягъ.

И, не убирая парусовъ, мы пристали къ берегу, врѣзавшись носомъ въ песокъ. Вотъ тутъ-то закипѣла работа! Еще теперь, когда я вспоминаю о ней, все это кажется мнѣ сномъ. Вся деревня набросилась на лодку и взяла ее приступомъ. Ребятишки зашныряли въ трюмъ, точно крысы.

— Скорѣе, скорѣе! Идутъ правительственные!

Тюки прыгали съ палубы и падали въ воду, гдѣ ихъ подбирали босые мужчины и женщины съ подоткнутыми юбками. Одни исчезали справа, другіе слѣва, и вскорѣ исчезъ весь грузъ, точно онъ былъ поглощенъ пескомъ. Вся деревня Торресалинасъ была окутана волною табаку, которая проникала въ дома. Алькадъ вмѣшался тутъ по-отечески.

— Ты уже очень постарался, батюшка, — сказалъ онъ хозяину. — Они уносятъ все, и карабинеры будутъ жаловаться. Оставьте, по крайней мѣрѣ, нѣсколько тюковъ, чтобы оправдать подозрѣнія.

Нашъ хозяинъ согласился съ нимъ.

— Хорошо, сдѣлайте нѣсколько маленькихъ тюковъ изъ двухъ большихъ худшаго сорта. Пусть удовольствуются этимъ.

И онъ ушелъ по направленію къ деревнѣ, унося на груди всѣ документы лодки. Но онъ пріостановился еще на минуточку, потому что этотъ дьявольскій человѣкъ вникалъ во все рѣшительно.

— Надписи! Сотрите надписи!

Казалось, что у лодки выросли лапы. Она была уже на сушѣ и вытянулась на пескѣ среди кипѣвшей и работавшей толпы, оживляемой веселыми криками.

— Вотъ такъ штука! Вотъ такъ штука продѣлана съ правительственными!

Нашего товарища со сломанной ногой понесли на рукахъ жена и мать. Бѣдняга стоналъ отъ боли при каждомъ рѣзкомъ движеніи, но глоталъ слезы и смѣялся, какъ остальные, видя что грузъ будетъ спасенъ, и радуясь продѣлкѣ, смѣшившей всѣхъ окружающихъ.

Когда послѣдніе тюки исчезли на улицахъ въ Торресалинасъ, началось ограбленіе самой лодки. Народъ утащилъ паруса, якоря, весла.

Мы сняли даже мачту, которую взвалила на плечи толпа молодыхъ парней и унесла въ процессіи на другой конецъ деревни. Остался одинъ только остовъ, голый, какъ сейчасъ.

А въ это время конопатчики съ кистями въ рукахъ малевали и малевали. З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й мѣнялъ свою физіономію, какъ оселъ у цыганъ. Четырьмя мазками было уничтожено названіе на кормѣ, а отъ надписей на бокахъ, отъ этихъ проклятыхъ надписей, которыя служатъ документомъ для каждой лодки, не осталось ни слѣда.

Канонерка бросила якорь въ то самое время, когда послѣднее утащенное съ лодки добро исчезало при входѣ въ деревню. Я остался на берегу и сталъ для пущей правдоподобности помогать нѣсколькимъ пріятелямъ, спускавшимъ на море рыболовное судно.

Канонерка выслала вооруженный ботикъ, и на берегъ выскочило сколько-то человѣкъ съ ружьями и штыками. Старшой, шедшій впереди, бѣшено ругался, глядя на З_а_к_а_л_е_н_н_а_г_о и на карабинеровъ, овладѣвшихъ имъ.

Все населеніе Торресалинасъ смѣялось въ это время, ликуя по поводу продѣлки; но оно посмѣялось бы еще больше, увидя, какъ я, какая была физіономія у этихъ людей, когда они нашли вмѣсто груза нѣсколько тюковъ сквернаго табаку.

— А что произошло потомъ? — спросилъ я у старика. — Никого не наказали?

— А кого же наказывать? Развѣ только З_а_к_а_л_е_н_н_а_г_о, который былъ взятъ въ плѣнъ. Много бумаги было вымарано, и полъ-деревни было вызвано въ свидѣтели. Но никто ничего не зналъ. Гдѣ была приписана лодка? Всѣ молчатъ. Никто не видалъ надписи. Кто былъ въ экипажѣ? Нѣсколько человѣкъ, которые бросились бѣжать внутрь страны, какъ только сошли на берегъ. И больше никто ничего не зналъ.

— А грузъ? — спросилъ я.

— Мы продали его цѣликомъ. Вы не знаете, что такое бѣдность. Когда мы бросили якорь, каждый схватилъ ближайшій тюкъ и бросился бѣжать, чтобы спрятать его у себя дома. Но на слѣдующій день всѣ тюки оказались въ распоряженіи хозяина. Ни одинъ фунтъ табаку не потерялся. Тѣ, которые рискуютъ жизнью ради хлѣба и ежедневно встрѣчаются лицомъ къ лицу со смертью, болѣе свободны отъ искушеній, чѣмъ другіе…

— И съ тѣхъ поръ, — продолжалъ старикъ: — З_а_к_а_л_е_н_н_ы_й находится здѣсь въ плѣну. Но онъ скоро выйдетъ въ море со своимъ прежнимъ хозяиномъ. Говорятъ, что маранье бумаги кончилось; его продадутъ съ аукціона, и онъ останется за хозяиномъ по той цѣнѣ, какую тотъ захочетъ дать.

— А если кто-нибудь другой дастъ больше?

— А кто же это сдѣлаетъ? Развѣ мы разбойники? Вся деревня знаетъ, кто настоящій хозяинъ лодки; никто не станетъ мошенничать и вредить ему. Здѣсь все очень честные люди. Каждому свое, и море, принадлежащее Господу Богу, должно быть для нась, бѣдныхъ людей, которые должны доставать изъ него хлѣбъ, хотя этого и не хочетъ правительство.

Хлѣвъ Евы.

Слѣдя голоднымъ взоромъ за варкою риса въ котелкѣ, косари фермы слушали дядю Корречола, коренастаго старика съ виднѣвшеюся изъ подъ полуразстегнутой рубашки копною сѣдыхъ волосъ на груди.

Красныя лица, загорѣвшія на солнцѣ, свѣтились отблескомъ пламени очага. Тѣла были влажны отъ пота послѣ трудового дня, насыщая грубымъ запахомъ жизни горячую атмосферу кухни. Въ открытую дверь фермы, подъ фіолетовымъ небомъ, на которомъ загорались первыя звѣзды, виднѣлись въ полумракѣ сумерекъ блѣдныя и неясныя поля. Нѣкоторыя изъ нихъ были уже сжаты и испускали изъ трещинъ своей коры дневной жаръ, другія были покрыты волнующимся моремъ колосьевъ, колыхавшимся подъ первымъ дуновеніемъ ночного вѣтерка.

Старикъ жаловался на ломоту въ костяхъ. Какъ тяжело зарабатывать хлѣбъ! И нѣтъ выхода изъ этого положенія: бѣдные и богатые всегда будутъ существовать, и тому, кто рождается, чтобы быть жертвою, остается только покориться. Еще бабушка говорила ему, что въ этомъ виновата Ева, первая женщина… Въ чемъ только не виноваты эти женщины?

И видя, что товарищи по работѣ, изъ которыхъ многіе знали его еще мало, выказывали любопытство по отношенію къ винѣ Евы, дядя Корречола началъ разсказывать на образномъ валенсіанскомъ нарѣчіи о продѣлкѣ, сыгранной первою женщиною съ бѣдными людьми.

---

Это произошло не раньше и не позже, чѣмъ нѣсколько лѣтъ посдѣ того, что непокорная чіета была изгнана изъ Рая съ приговоромъ добывать себѣ хлѣбъ трудомъ. Адамъ проводдоъ дни, копаясь въ землѣ и дрожа за урожай. Ева шила на порогѣ фермы нижнія юбки изъ листьевъ… и каждый годъ у супруговъ прибавлялось по ребенку, такъ что постепенно образовался цѣлый рой ртовъ, которые умѣли только просить хлѣба, причиняя заботы отцу.

Время отъ времени въ ихъ краяхъ порхалъ какой-нибудь серафимъ, являвшійся взглянуть на міръ, чтобы разсказать Господу Богу, какъ идутъ дѣла тамъ внизу послѣ грѣхопаденія.

— Дѣточка!.. Миленькій!.. — кричала Ева съ самой очаровательной улыбкой, — ты прилетѣлъ сверху? Какъ поживаетъ Господь Богь? Когда будешь говорить съ Нимъ, скажи, что я раскаиваюсь въ своемъ непослушаніи. Какъ чудно мы проводили время въ раю! Скажи Ему, что мы много работаемъ, и хотѣли бы только снова увидѣть Его, чтобы убедиться въ томъ, чтг Онъ пересталъ сердиться на насъ.

— Твоя просьба будетъ исполнена, — отвѣчалъ серафимъ и исчезалъ въ облакахъ почти мигомъ, двумя взмахами крыльевъ.

Подобныя посланія Евы были не рѣдкостью, но оставлялись безъ послѣдствій. Господь былъ попрежнему невидимъ и, судя по свѣдѣніямъ, ушелъ съ головою въ устройство своихъ безконечныхъ владѣній, что не оставляло Ему ни секунды свободнаго времени.

Однажды утромъ передъ фермою остановился небесный вѣстникъ:

— Послушай, Ева, возможно, что Господь спустится сегодня на землю сдѣлать маленькую прогулку, если будетъ хорошая погода. Прошлую ночь въ разговорѣ съ архангеломъ Михаиломъ Онъ спросилъ: — А что подѣлываютъ эти погибшіе?

Ева была, какъ громомъ, поражена этою честью. Она подняла крикъ, зовя Адама, который работалъ на сосѣднемъ полѣ, по обыкновенію согнувъ спину. Что за суета поднялась въ домѣ! Какъ наканунѣ деревенскаго праздника, когда женщины возвращаются изъ Валенсіи съ покупками, Ева подмела и вымыла сѣни, кухню и жилыя помѣщенія, положила на кровать новое одѣяло, вымыла стулья мыломъ и пескомъ, и, занявшись затѣмъ туалетомъ семьи, надѣла свое лучшее платье, а Адаму подала куртку изъ листьевъ смоковницы, сшитую ею для воскресеній.

Она воображала уже, что все готово, когда ея вниманіе было привлечено криками ихъ многочисленнаго потомства. Ихъ было двадцать или тридцать человѣкъ… или Богъ знаетъ сколько. И какъ они были некрасивы и противны! Только имъ и принимать Всемогущаго! Волосы всклокочены, носы въ струпьяхъ, глаза залѣплены гноемъ, на тѣлахъ кора грязи.

— Какъ я выведу эту грязную ораву! — кричала Ева. — Господь скажетъ, что я неряха, дурная мать. Еще бы! Вѣдь мужчины не знаютъ, что значитъ возиться съ такой кучей ребятъ.

Послѣ многихъ колебаній, она выбрала своихъ любимцевъ (у какой матери ихъ нѣтъ!), вымыла трехъ покрасивѣе другихъ и загнала въ хлѣвъ съ помощью пинковъ остальное жалкое и паршивое стадо, заперевъ его, несмотря на протесты.

Было уже время. Снѣжно-бѣлое свѣтящееся облако спускалось съ неба, и воздушное пространство трепетало отъ шума крыльевъ и мелодіи терявшагося въ безконечной дали хора, повторявшаго съ мистическимъ однообразіемъ; «Осанна, Осанна!» Они уже казались ногами земли, уже шли по дорогѣ, окруженные такимъ сіяніемъ, что, казалось, всѣ небесныя звѣзды спустились на землю погулять по хлѣбнымъ полямъ.

Сперва явилась группа архангеловъ, почетный караулъ. Они обнажили огненные мечи, сказали нѣсколько любезностей по адресу Евы, увѣряя, чго она нисколько не постарѣла и еще очень свѣжа. Затѣмъ они разсѣялись по полямъ съ непринужденностью воиновъ, влѣзая на смоковницы, въ то время, какъ Адамъ проклиналъ ихъ внизу, считая хлѣбъ потеряннымъ.

Затѣмъ явился Господь. Его борода сверкала серебромъ, а на головѣ былъ треугольникъ, сіявшій, точно солнце. За нимъ шелъ Святой Михаилъ и всѣ министры и высшіе чиновники небеснаго двора.

Господь встрѣтилъ Адама добродушною улыбкою, а Еву потрепалъ по подбородку и сказалъ:

— Здравствуй, славная головка! Ну чтоже, ты теперь не такъ вѣтрена?

Тронутые такою привѣтливостью, супруги предложили Господу Богу кресло. Что это было за кресло, дѣти мои! Широкое, удобное, изъ крѣпкаго дерева, съ сидѣньемъ изъ тончайшаго испанскаго дрока; однимъ словомъ такое кресло можетъ быть только у деревенскаго священника.

Усѣвшись поудобнѣе, Господь сталъ разспрашивать Адама про его дѣла и узналъ, какъ ему тяжело зарабатывать на содержаніе семьи.

— Прекрасно, прекрасно, — говорилъ Онъ. — Это научитъ тебя не слушать совѣтовъ жены. Ты воображалъ, что тебѣ будетъ житься такъ же привольно, какъ въ Раю? Страдай, сынъ мой, работай и обливайся потомъ. Такъ ты выучишься уважать старшихъ.

Но раскаявшись въ своей строгосіи, Господь добавилъ добродушнымъ тономъ:

— Что сдѣлано, то сдѣлано, и мое проклятіе должно осуществиться. Я только держу данное слово. Но разъ Я вошелъ въ вашъ домь, то не хочу уйти, не оставивъ воспоминанія о своей добротѣ. Ну-ка, Ева, пусть эти дѣти подойдутъ поближе.

Трое ребятишекъ выстроились въ рядъ передъ Всемогушимъ Творцомъ, который нѣкоторое время внимательно разглядывалъ ихъ.

— На тебѣ, — сказалъ онъ первому очень серьезному толстяку, слушавшему Его съ нахмуренными бровями и засунутымъ въ носъ пальцемъ, — на тебѣ будетъ лежать обязанность судить тебѣ подобныхъ. Ты будешь издавать законы, опредѣлять, что такое преступленіе, мѣняя мнѣніе каждый вѣкъ, и подводить всѣхъ преступниковъ подъ одно правило, что равносильно тому, чтобы лѣчить всѣхъ больныхъ однимъ лѣкарствомъ.

Затѣмъ Онъ указалъ на другого, бойкаго брюнетика, не разстававшагося съ палкою, которою онъ лупилъ своихъ братьевъ.

— Ты будешь воиномъ, полководцемъ. Ты будешь водить за собою людей, какъ стадо на бойню, и тебя будутъ тѣмъ не менѣе превозносить. Видя тебя забрызганнымъ кровью, люди будутъ восхищагься тобою, какъ полубогомъ. Если другіе будутъ убивать, то они окажугся преступниками; если же ты убьешь, ты будешь героемъ. Заливай поля кровью, проходи по городамъ съ огнемъ и мечомъ, разрушай, убивай, и поэты будутъ воспѣвать тебя, а историки описывать твои подвиги. Тѣ же, которые сиѣлаютъ то же самое, что ты, не будучи тобою, будутъ закованы въ кандалы.

Господь подумалъ съ минуту и обратился къ третьему:

— Ты накопишь богатства земныя, будешь коммерсантомъ, будешь давать деньги въ долгъ королямъ, обращаясь съ ними, какъ съ равными, и если ты разоришь цѣлый городъ, то міръ будетъ восхищаться твоею ловкостью.

Бѣдный Адамъ плакалъ отъ благодарности, тогда какъ Ева, дрожа отъ безпокойства, хотѣла сказать что то, но не рѣшалась. Материнское сердце мучмлось угрызеніями совѣсти; она думала о запертыхъ въ хлѣву бѣдняжкахъ, которые оказывались исключенными при дѣлежѣ благодѣяній.

— Я приведу ихъ ему, — говорила она шопотомъ мужу.

А тотъ, робкій по природѣ, протестовалъ тоже шопотомъ:

— Это было бы дерзостью. Господь разгнѣвается.

Въ это время архангелъ Михаилъ, явившійся неохотно въ домъ этихъ грѣшниковъ, какъ разъ заторопилъ своего повелителя:

— Господи, уже поздно.

Господь всталъ, и свита архангеловъ спустилась съ деревьевъ и подбѣжала, чтобы стать во фронтъ при выходѣ Его.

Ева, побуждаемая угрызеніями совѣсти, подбѣжала къ хлѣву и открыла ворота.

— Господи, у меня есть еще дѣти. Дай что-нибудь и этимъ бѣдняжкамъ.

Всемогущій Творецъ съ изумленіемъ поглядѣлъ на эту грязную и паршивую дѣтвору, которая копалась въ навозѣ, точно кучка червей.

— У меня ничего не осталось, чтобы дать имъ, — сказалъ онъ. — Ихъ братья уже взяли все себѣ. Я подумаю потомъ… тамъ увидимъ.

Святой Михаилъ толкалъ Еву, чтобы она отстала отъ его повелителя, но она продолжала умолять:

— Хоть что-нибудь, Господи, дай имъ, что хочешь. Что будутъ дѣлать эти бѣдняжки на землѣ?

Господу хотѣлось уйти, и Онъ вышелъ съ фермы.

— Ихъ судьба уже предопредѣлена, — сказалъ Онъ матери. — Ихъ обязанность будетъ состоять въ томъ, чтобы служить другимъ и содержать ихъ.

---

— И отъ этихъ несчастныхъ, — закончилъ старый косарь: — которыхъ наша праматерь спрятала въ хлѣву, происходимъ мы, т. е. всѣ тѣ, которые живутъ, согнувшись надъ полями.

Человѣкъ за бортомъ.

Съ наступленіемъ ночи лаудъ^[4] «Санъ-Рафаэль» вышелъ съ грузомъ соли изъ Торревіеха въ Гибралтаръ.

Трюмъ былъ совершенно полонъ, и даже на палубѣ громоздились мѣшки съ солью, образуя цѣлую гору вокругъ главной мачты. Чтобы пробраться съ носа на корму, экипажу приходилось ходить по борту, удерживаясь на суднѣ только помощью опасной эквилибристики.

Ночь стояла прекрасная — лѣтняя ночь съ безчисленными звѣздами и свѣжимъ, нѣсколько неровнымъ вѣтромъ, который то надувалъ большой латинскій парусъ съ такою силою, что трещала мачта, то затихалъ, причемъ огромная пчрусина повисала и шумно билась о дерево.

Экипажъ — пятеро мужчинъ и одинъ мальчикъ — поужиналъ послѣ маневровъ, необходимыхъ для выхода въ море. Столпившись вокругъ дымящагося котелка, всѣ опускали въ него свои куски хлѣба, по братски, какъ настоящіе моряки, начиная съ владѣльца лауда и кончая юнгой. Сейчасъ же послѣ ужина всѣ свободные отъ службы спустились по лѣстницѣ въ трюмъ, чтобы растянуться на жесткихъ тюфякахъ и дать отдыхъ своимъ животамъ, вздутымъ отъ вина и арбузнаго сока.

На рулѣ остались только дядя Чиспасъ, старый, беззубый морской волкъ, выслушавшій послѣднія указанія хозяина съ нетерпѣливымъ хрюканьемъ, и подлѣ него его протеже Хуанильо, новичекъ, совершавшій на «Санъ-Рафаэлѣ» свое первое плаваніе. Хуанильо относился къ старику съ крайней признательностью, такъ какъ вступилъ въ экипажъ только благодаря ему, гюложивъ этимъ конецъ своему продолжительному голоданію.

Жалкій лаудъ казался мальчику не то адмиральскимъ судномъ, не то волшебнымъ кораблемъ, плывущимъ по морю изобилія. Сегодняшній же ужинъ былъ первымъ настоящимъ ужиномъ въ его жизни.

Онъ прожилъ до девятнадцатилѣтняго возраста, всегда голодный и почти голый, какъ дикарь, проводя ночи въ покосившейся хижинѣ, гдѣ вѣчно охала и молилась его бабушка, лишившаяся ногъ отъ ревматизма. Днемъ онъ помогалъ спускать лодки въ воду, выгружалъ корзины съ рыбой или отправлялся въ качествѣ паразита иа лодкахъ, шедшихъ на ловлю тунцовъ и сардинъ, чтобы привезти домой пригоршню мелкой рыбешки. Но теперь, благодаря дядѣ Чиспасу, покровительствовавшему Хуанильо по старому знакомству съ его отцомъ, онъ сдѣлался настоящимъ морякомъ; передъ нимъ раскрывалась нѣкоторая будущность; онъ могъ теперь съ полнымъ правомъ запускать и свою руку въ котелокъ и даже носилъ башмаки, первые въ жизни, великолѣпную пару, спрсобную плавать, какъ фрегатъ, и приводившую его въ неописуемый восторгъ. А еще говорятъ, что въ морѣ страшно! Какой вздоръ! Это лучшее занятіе въ мірѣ.

Не отрывая глазъ отъ носа судна и рукъ отъ руля, согнувшись, чтобы пронизать мракъ между парусомъ и грудою мѣшковъ, дядя Чиспасъ слушалъ его съ насмѣшливою улыбкою.

— Да, ты недурно выбралъ службу. Но у нея есть свои дурныя стороны… Ты узнаешь ихъ, когда доживешь до моихъ лѣтъ… Но твое мѣсто не здѣсь. Ступай на носъ и крикни, если увидишь впереди какую-нибудь лодку.

Хуанильо пррбѣжалъ пр борту спокойно и увѣренно, точно по бярегу мрря.

— Осторожнѣе, мальчикъ, осторржнѣе.

Но тотъ былъ уже на носу и усѣлся у бугшприта, вглядываясь въ черную поверхность моря, въ глубинѣ котораго отражались волнистыми свѣтовыми линіями мерцающія звѣзды.

Пузатый и тяжелый лаудъ опускался послѣ каждой волны съ торжественнымъ глухимъ плескомъ, вздымая брызги, долетавшія до самаго лица Хуанильо. Двѣ полосы искрящейся пѣнытскользили по обѣимъ сторонамъ неуклюжаго носа, и надутый парусъ съ терявшейся во мракѣ верхушкою, казалось, бороздилъ небесный сводъ.

Какой король, какой адмиралъ былъ счастливѣе Хуанильо, юнги на «Санъ-Рафаэлѣ»? Бррр… Это полный желудокъ привѣтствовалъ его пріятной отрыжкой. Какая чудная жизнь!

— Дядя Чиспасъ! Дайте сигарку!

— Приди за ней!

Хуанильо пробѣжалъ по борту по подвѣтренной сторонѣ. Наступила минута затишья, и парусъ сильно затрепеталъ, готовясь безжизненно повиснуть вдоль мачты. Но вдругъ налетѣлъ порывъ вѣтра, и судно накренилось быстрымъ движеніемъ. Чтобы сохранить равновѣсіе, Хуанильо невольно ухватился за край паруса, но тотъ надулся въ этотъ самый моментъ, точно собрался лопнуть, и помчалъ лаудъ быстрымъ вихремъ, толкая все тѣло мальчика съ такою неудержимою силою, что тотъ камнемъ полетѣлъ въ воду.

Среди шума волнъ хлебавшему воду Хуанильо послышался чей-то крикъ, какія-то неясныя слова. Можетъ быть, это былъ старый рулевой, кричавшій: — Человѣкъ за бортомъ!

Онъ глубоко погрузился въ воду, ошеломленный ударомъ и неожиданностью. Но прежде, чѣмъ дать себѣ точный отчетъ въ случившемся, онъ снова увидѣлъ себя на поверхности моря, размахивая руками и вдыхая въ себя свѣжій вѣтеръ. А баркасъ? Онъ уже исчезъ изъ виду. Mope было совершенно темно, темнѣе, чѣмъ оно казалось съ палубы лауда.

Хуанильо почудилось вдали какое-то бѣлое пятно, какой-то призракъ, качавшійся на волнахъ, и онъ поплылъ по направленію къ нему. Но вскорѣ пятно очутилось по другую сторону отъ него, и онъ перемѣнилъ направленіе, потерявъ всякое предстівленіе о своемъ положеніи и плывя, самъ не зная куда.

Башмаки были тяжелы, какъ свинцовые. Проклятые! Вотъ какъ они служили ему первый разъ, что онъ былъ обутъ. Шапка сдавливала ему виски, а брюки тянули его книзу, точно доставали до дна морского и цѣплялись за водоросли.

— He волнуйся, Хуанильо, не волнуйся.

И онъ сбросилъ шапку, жалѣя, что лишенъ возможности поступить такъже съ башмаками.

Хуанильо вѣрилъ въ свои силы. Онъ плавалъ хорошо и чувствовалъ, что способенъ продержаться на водѣ часа два. Экипажъ судна несомнѣнно повернетъ назадъ, чтобы вытащить его, и все дѣло ограничится хорошей ванной. Развѣ такъ умираютъ люди? Умереть въ бурю, какъ его дѣдъ и отецъ, это хорошо, но умереть отъ толчка паруса въ такую чудную ночь среди тихаго моря было бы весьма глупо.

Онъ все плылъ и плылъ, воображая, что видитъ передъ собою тотъ неясный призракъ, который мѣнялъ мѣсто, и ожидая, что изъ мрака выступитъ «Санъ-Рафаэль», воэвращающійся въ поискахъ за нимъ.

— Эй, баркасъ! Дядя Чиспасъ! Хозяинъ!

Но крики утомляли его, и два или три раза волны захлестывали ему ротъ. Проклятыя! Съ судна онѣ казались ему ничтожными, но среди моря, когда онъ былъ погруженъ въ воду по шею и вынужденъ все время работать руками, чтобы удержаться на поверхности, онѣ душили и били его своимъ глухимъ покачиваньемъ, открывали передъ нимъ глубокія и подвижныя ямы, смыкая затѣмъ края, какъ будто хотѣли поглотить его.

Онъ продолжалъ вѣрить, но уже съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, въ то, что можетъ продержаться на водѣ втеченіе двухъ часовъ. Да, онъ разсчитывалъ на это время. Тамъ у берега онъ плавалъ безъ всякой усталости втеченіе двухъ часовъ и даже дольше. Но это было въ солнечные часы, въ томъ хрустально-голубомъ морѣ, когда онъ видѣлъ подъ собою въ волшебно-прозрачной глубинѣ желтыя скалы съ остролистными водорослями, напоминающими какъ бы вѣтви зеленаго коралла, розовыя раковины, перламутровыя звѣзды, блестящіе цвѣты съ мясистыми лепестками, покачивавшіеся каждый разъ, какъ ихъ задѣвали рыбы своими серебряными животами. А теперь онъ былъ въ чернильномъ морѣ и затерянгь во мракѣ; платье давило его, а подъ ногами у него лежало, Богъ знаетъ, сколько разбитыхъ судовъ и объѣденныхъ жадными рыбами труповъ. И онъ дрожалъ отъ прикосновенія своихъ мокрыхъ брюкъ, воображая, что это впиваются въ него острые зубы.

Усталый, ослабѣвшій, онъ легъ на спину, предоставивъ волнамъ нести себя. Во рту онъ чувствовалъ вкусъ ужина. Проклятая пища! И какъ тяжело заработать ее! Онъ очевидно, преглупо умретъ здѣсь въ концѣ концовъ. Но инстинктъ самосохраненія заставилъ его встрепенуться. Его можетъ быть искали и пройдутъ мимо, не замѣтивъ, если онъ будетъ лежать. Онъ снова принялся плыть въ тревогѣ и отчаяніи, поднимаясь на гребень волнъ, чтобы видѣть дальше, бросаемый изъ стороны въ сторону и кружась все на одномъ и томъже мѣстѣ.

Его бросили, точно онъ былъ упавшею съ баркаса тряпкою. Боже мой! Развѣ такъ забываютъ людей? Но нѣтъ, можетъ быть, его ищутъ въ эту самую минуту. Баркасъ ходитъ быстро. Пока люди ныберутся на палубу и переставятъ паруса, баркасъ успѣетъ уже отойти чуть не на милю.

И, убаюкиваемый этой надеждой, онъ тихо погружался въ воду, точно его тянули внизъ тяжелые башмаки. Онъ почувствовалъ во рту соленую горечь. Глаза его ослѣпли, волны сомкнулись надъ его стриженой головою. Но между двумя волнами образовался маленькій водоворотъ, изъ воды показались двѣ сведенныя руки, и онъ снова всплылъ на поверхность.

Руки его нѣмѣли, голова клонилась на грудь, точно сонъ побѣждалъ ее. Хуанильо показалось, что небо измѣнилось: звѣзды были красны, словно брызги крови. Mope перестало внушать ему страхъ: онъ чувствовалъ желаніе разлечься на волнахъ и отдохнуть.

Онъ вспомнилъ о своей бабушкѣ, которая можетъ быть думала о немъ въ это время. И ему захотѣлось молиться, какъ тысячи разъ при немъ молилась старушка. «Отче нашъ, иже еси»… Онъ молился про себя, но совершенно безотчетнымъ для него образомъ его языкъ зашевелился и произнесъ такимъ хриплымъ голосомъ, что онъ показался Хуанильо чужимъ:

— Свиньи! Подлецы! Они бросили меня.

Онъ снова погрузился въ воду и изчезъ, тщетно работая руками, чтобы удержаться на поверхности. Кто-то тянулъ его за башмаки, Онъ нырнулъ во мракъ, хлебнуаъ воды, безжизненный и обезсиленный, но самъ не зная какъ, снова всплылъ на поверхность.

Звѣзды были черны теперь, еще чернѣе, чѣмъ небо, выступая на немъ чернильными пятнами.

Насталъ конецъ. На этотъ разъ онъ безвозвратно шелъ ко дну. Тѣло его стало свинцовымъ, и онъ опустился по отвѣсной линіи, увлеченный своими новыми башмаками. А въ то время, какъ онъ падалъ въ пучину съ разбитыми судами и объѣденными скелетами, въ его мозгу, все болѣе заволакиваемомъ густымъ туманомъ, все повторялись слова: — Отче нашъ… Отче иашъ… подлецы! мерзавцы! они бросили меня!

Двойной выстрѣлъ.

Открывая дверь своей хижины, Сенто замѣтилъ въ замочной скважинѣ какую-то бумажку.

Это была анонимная записка, переполненная угрозами. Съ него требовали сорокъ дуро, которыя онъ долженъ былъ положить сегодня ночью въ хлѣбную печь напротивъ своей хижины.

Вся деревня была терроризирована этими разбойниками. Если кто-либо отказывался подчиниться подобнымъ требованіямі, его поля оказывались опустошенными, жатва погубленною, и могло даже статься, что онъ проснется въ полночь и едва успѣетъ бѣжать изъ-подъ рушившейся среди пламени соломенной крыши, задыхаясь отъ удушливаго дыма.

Гафарро, самый сильный и ловкій парень изъ деревни Русафа, поклялся обнаружить личность разбойниковъ и просиживалъ ночи напролетъ въ засадѣ въ тростникѣ или бродилъ по тропинкамъ съ ружьемъ въ рукѣ. Но однажды утромъ его нашли въ канавѣ съ пронизаннымъ пулями животомъ и отрубленною головою… Вотъ и разберите, кто это сдѣлалъ.

Даже въ валенсійскихъ газетахъ писалось о томъ, что происходило въ этой деревнѣ, гдѣ зпирались съ наступленіемъ ночи всѣ хижины, и воцарилась такого рода паника, что каждый искалъ только своего спасенія, забывая о сосѣдяхъ. И при всемъ этомъ дядя Батистъ, алькадъ даннаго уѣзда въ округѣ, металъ громъ и молнію каждый разъ, какъ власти, уважавшія его, какъ силу во время выборовъ, говорили съ нимъ объ этомъ дѣлѣ, и увѣрялъ, что его и его вѣрнаго альгуасила Сигро вполнѣ достаточно, чтобы справиться съ этою напастью.

Несмотря на это, Сенто не пришло въ голову обратиться къ алькаду. Къ чему? Онъ не желалъ выслушивать пустого хвастовства и вранья.

Достовѣрно было лишь то, что съ него требовали сорокъ дуро и, если онъ не положитъ ихъ въ хлѣбную печь, то сожгутъ его хижину, ту самую, на которую онъ смотрѣлъ уже, какъ на сына близкаго къ погибели. Стѣны этой хижины сверкали бѣлизною. Крыша была изъ почернѣвшей соломы съ крестиками на углахъ. Окна были выкрашены въ голубой цвѣтъ. Надъ входною дверью вился виноградъ, напоминая зеленыя жалюзи, сквозь которыя проникалъ солнечный свѣтъ, отливая яркимъ золотомъ. Кусты герани и лилій окаймляли жилище и охранялись тростниковой изгородью. А за старою смоковницею находилась хлѣбная печь, сложенная изъ глииы и кирпича, круглая и сплющенная, словно африканскій муравейникъ. Это было все достояніе, гнѣздо, гдѣ укрывалось то, что онъ любилъ больше всего на свѣтѣ — его жена, трое ребятишекъ, пара старыхъ лошадей, вѣрныхъ товарищей въ ежедневной борьбѣ за хлѣбъ, и бѣлая съ рыжими пятнами корова, ходившая каждое утро по улицамъ города, гдѣ она будила народъ печальнымъ звономъ бубенчиковъ, въ то время какъ изъ ея всегда полнаго вымени выдаивали молока на шесть реаловъ.

Сколько пришлось положить труда на обработку небольшого клочка земли, который вся семья, начиная съ прадѣда, орошала своимъ потомъ и кровью, чтобы сколотить пригоршню дуро, которые Сенто хранилъ въ горшечкѣ, закопанномъ подъ кроватью! И онъ позволитъ вырвать у себя сорокъ дуро!.. Онъ былъ миролюбивъ; все деревня могла потдвердить это. Онъ ни съ кѣмъ не ссорился изъ за поливки полей, не ходилъ въ кабакъ; у него не было ружья, которымъ онъ могъ бы хвастаться. Единственнымъ его желаніемъ было много работать ради Пепеты и трехъ ребятишекъ. Но разъ хотятъ ограбить его, онъ сумѣетъ защищаться. Господи Іисусе! Въ спокойствіи добродушнаго человѣка пробуждалось бѣшенство арабскихъ купцовъ, которые позволяютъ бедуинамъ избивать себя, но превращаются въ львовъ, какъ только коснутся ихъ имущества.

Видя, что ночь приближается, а онъ еще ничего не рѣшилъ, Сенто отправился за совѣтомъ къ ближайшему сосѣду, старику, который годился только на то, чтобы подбирать хворостъ съ дороги, но, судя по толкамъ, уложилъ въ молодости гнить въ землю двоихъ или троихъ человѣкъ.

Старикъ выслушалъ его, уставившись на толстую сигару, которую онъ свертывалъ своими дрожащими руками съ шелушившеюся кожею. Сенто былъ правъ, не желая разставаться съ деньгами. Пусть грабятъ на большихъ дорогахъ, какъ настоящіе мужчины, лицомъ къ лицу, рискуя своей шкурой. Ему семьдесятъ лѣтъ, ио пусть попробуютъ сунуть ему подобную записку. Посмотримъ, хватитъ ли у Сенто мужества защитить свое добро.

Спокойная твердость старика заразила Сенто, который почувствовалъ себя способнымъ на все ради защиты хлѣба своихъ дѣтей.

Старикъ съ такою торжественностью, точно это была величайшая святыня, вытащилъ изъ за двери семейное сокровище — пистонное ружье, похожее на мушкетонъ, и благоговѣйно погладилъ его источенный червями прикладъ.

Онъ самъ зарядилъ его, такъ какъ лучше умѣетъ обращаться съ этимъ другомъ. Дрожащія руки помолодѣли. Сюда вотъ онъ положитъ порохъ! Цѣлую пригоршню. Теперь порцію крупной дроби, пять или шесть дробинокъ; затѣмъ мелкую дробь, прямо не считая, и наконецъ остается только поплотнѣе забить пыжъ. Если ружье не разорветъ отъ такого смертельнаго заряда, то это будетъ лишь милосердіемъ Божіимъ.

Вечеромъ Сенто сказалъ женѣ, что пришла его очередь для поливки полей, и все семейство повѣрило этому, улегшись рано спать.

Когда онъ вышелъ, хорошо заперевъ дверь хижины, то увидѣлъ при свѣтѣ звѣздъ подъ смоковницею сильнаго старичка, который вкладывалъ пистонъ въ ружье.

Онъ дастъ Санто послѣдній урокъ, чтобы выстрѣлъ оказался мѣткимъ. Надо цѣлить въ отверстіе хлѣбной печи и спокойно ждать. Когда же они нагнутся, чтобы поискать деньги внутри печки… пали! Это было такъ просто, что ребенокъ могъ сдѣлать это.

По совѣту учителя Сенто растянулся среди кустовъ герани въ тѣни хижины. Тяжелое ружье покоилось въ тростниковой оградѣ съ прицѣломъ, направленнымъ какъ разъ въ отверстіе хлѣбной печи. Выстрѣлъ не могъ не оказаться мѣткимъ. Надо только быть спокойнымъ и во время спустить курокъ. Прощай, парень! Ему самому подобныя вещи очень по вкусу, но у него есть внуки, и вообще такія дѣла лучше устраиваются однимъ человѣкомъ.

Старикъ осторожно удалился, какь человѣкъ, привыкшій бродить по роднымъ мѣстамъ, ожидая врага на каждой тропинкѣ.

Сенто показалось, что онъ остался совсѣмъ одинъ въ мірѣ, и что во всей безпредѣльной долинѣ, колыхаемой вѣтромъ, не было другихъ живыхъ существъ кромѣ него и тѣхъ, что должны были придти. О, если бы они не приходили! Дуло ружья звенѣло на краю ограды отъ дрожи въ его рукахъ. Это былъ не холодъ, a страхъ. Что сказалъ бы старикъ, если бы былъ тутъ? Ноги Сенто касались хижины, и при мысли о томъ, что за этой глиняной стѣной спала его Пепета съ дѣтками, которыхъ хотѣли ограбить, и единственною защитою имъ служили его руки, бѣдный человѣкъ снова почувствовалъ себя дикимъ звѣремъ.

Какой-то звукъ прорѣзалъ пространство, какъ будто далеко, очень далеко пропѣлъ съ высоты голосъ пѣвца. Это били часы на городской колокольнѣ. Девять часовъ. Заскрипѣла телѣга, катившаяся гдѣ-то далеко по дорогѣ. Собаки лаяли, передавая свой лихорадочный вой со двора на дворъ, и кваканье лягушекъ въ ближайшей канавѣ прерывалось бултыханьемъ въ воду жабъ и крысъ, прыгавшихъ туда съ береговъ, поросшихъ тростникомъ.

Сенто считалъ часы, бившіе на городской колокольнѣ. Эго было единственное, что выводило его изъ состоянія сонливости и отупѣнія, въ которое повергала его неподвижность ожиданія. Одиннадцать часовъ! Неужели они не придутъ? Можетъ быть Господь Богъ растрогалъ ихъ сердца?

Лягушки замолкли вдругъ. По тропинкѣ приближались два темныхъ существа, показавшихся Сенто огромными собаками. Они выпрямились. Это были люди, двигавшіеся согнувшись, почти на четверенькахъ.

— Они уже здѣсь, — прошепталъ Сенто, и челюсти его задрожали.

Эти двое мужчинъ оборачивались во всѣ стороны, словно опасаясь какой-нибудь неожиданности. Они подошли къ тростниковой оградѣ, ссматривая ее, затѣмъ приблизились къ двери хижины, прижавшись ухомъ къ замочной скважинѣ и прошли при этомъ мимо Сенто. Но онъ не могъ узнать ихъ. Они были закутаны съ головою въ плащи, изъ подъ которыхъ торчали ружья.

Это усилило мужество Сенто. Повидимому, это тѣ самые, что убили Гафарро. Надо было убить ихъ, чтобы спасти свою жизнь.

Они шли уже по направленію къ печи Одинъ изъ нихъ наклонился, засунувъ руки въ отверстіе печи и вставъ какъ разъ подъ прицѣлъ. Какой чудный былъ бы выстрѣлъ! Но что же, другой останется тогда свободнымъ? Бѣдный Сенто сталъ ощущать всѣ муки страха. На лбу у него выступилъ холодный потъ. Убивъ одного, онъ остался бы безоружнымъ по отношенію къ другому. Если же онъ дастъ имъ уйти безъ денегъ, то они отомстятъ ему впослѣдствіи поджогомъ его хижины.

Но тому, что сидѣлъ въ засадѣ, надоѣла медлительность товарища, и онъсталъ помогать ему въ поискахъ. Оба образовали темную массу, закрывъ собою отверстіе печи. Вотъ подходящій моментъ! He струсь, Сенто. Спускай курокъ! Шумъ выстрѣла взбудоражилъ всю деревню, вызвавъ цѣлую бурю криковъ и лая. Сенто увидѣлъ передъ собою вѣеръ искръ, почувствовалъ ожоги лица, ружье выпало у него изъ рукъ, и онъ замахалъ ими, чтобы убѣдиться въ томъ, что онѣ цѣлы. Друга, навѣрно, разорвало.

Онъ ничего не видѣлъ у печи; они, очевидно, убѣжали и, когда онъ собрался тоже бѣжать, дверь хижины открылась, и изъ нея вышла Пепета въ нижней юбкѣ съ кухонной лампой въ рукахъ. Шумъ выстрѣла разбудилъ ее, и она выскочипа, побуждаемая страхомъ, боясь за мужа, котораго не было дома.

Красный свѣтъ лампы достигъ своимъ трепетнымъ миганьемъ до отверстія хлѣбной печи.

Тамъ лежали крестъ на крестъ на землѣ двое мужчинъ, одинъ на другомъ, слившись въ одно, образуя одно единое тѣло, точно невидимый гвоздь соединилъ ихъ поясницы, спаявъ ихъ кровью.

Прицѣлъ оказался вѣрнымъ, и выстрѣлъ стараго ружья стоилъ жизни двоимъ.

И когда Сенто и Пепета съ полнымъ ужаса любопытствомъ освѣтили трупы, чтобы разглядѣть ихъ лица, они отступили съ возгласами изумленія.

Это были дядя Батистъ, алькадъ, и его альгуасилъ Сигро.

Деревня осталась безъ властей, но въ ней воцарилось спокойствіе.

Дим_о_ни.

I.

Bo всей валенсіанской равнинѣ отъ Кульера до Сагунто не было деревни или города, гдѣ бы его не знали.

Какъ только раздавались на улицѣ звуки его гобоя, мальчишки прибѣгали во весь опоръ, кумушки звали другъ друга съ жестами удовольствія, а мужчины покидали трактиръ.

— Димони! Димони пришелъ!

А онъ съ надутыми щеками и неяснымъ, устремленнымъ въ даль взглядомъ дулъ себѣ, не переставая, въ длинный гобой и принималъ деревенскія оваціи съ равнодушіемъ идола.

Онъ пользовался популярностью и дѣлилъ всеобщее поклоненіе со своимъ старымъ, потрескавшимся гобоемъ, вѣчнымъ спутникомъ его мытарствъ. Когда тотъ не валялся гдѣ-нибудь на сѣновалѣ или подъ столомъ въ трактирѣ, то торчалъ всегда подъ мышкою у Димони, точно это былъ новый членъ тѣла, созданный природою въ порывѣ стремленія къ гармоніи.

Женщины, смѣявшіяся надъ этою знаменитою погибшею душою, сдѣлали открытіе: Димони былъ недуренъ собою. Онъ былъ высокаго роста и крѣпкаго сложенія, съ круглою головою, высокимъ лбомъ, коротко остриженными волосами и дерзко горбатымъ носомъ. Въ его спокойной и величественной осанкѣ было что-то, напоминавшее римскаго патриція, но не изъ тѣхъ, которые жили въ періодъ суровости по-спартански и развивали силу на Марсовомъ полѣ, а изъ римлянъ періода упадка, которые. портили въ императорскихъ оргіяхъ расовую красоту, окрашивая виномъ носъ въ пурпуръ и безобразя профиль отвислымъ вторымъ подбородкомъ отъ обжорства.

Димони былъ пьяницею. Чудеса erо гобоя, заслужившія ему прозвище демона, не привлекали такъ вниманія людей, какъ знатныя попойки, которыя онъ устраивалъ по большимъ праздникамъ.

Благодаря репутаціи музыканта, которою онъ пользовался, его приглашали во всѣ города и деревни. Онъ являлся безмолвный, держась прямо, съ гобоемъ подъ мышкой, ведя съ собою, точно прслушную собаченку, барабанщика — какого-нибудь подобраннаго по пути парня. Весь затылокъ этого парня становился лысымъ отъ ужасныхъ щипковъ, которыми угощалъ его маэстро въ случаѣ невниманія, когда онъ билъ по барабану безъ увлеченія. А если ему надоѣдала такая жизнь, и онъ покидалъ маэстро, то это случалось послѣ того, что онъ напивался такъ же пьянъ, какъ тотъ.

Bo всемъ округѣ не было такого гобоиста какъ Димони. Но много безпокойствъ причинялъ онъ тѣмъ, которые приглашали его участвовать въ ихъ праздникахъ. Имъ приходилось караулить его, какъ только онъ появлялся въ деревнѣ, грозить ему палкою, чтобы онъ не входилъ въ трактиръ, до окончанія процессіи, а часто и сопровождать его въ минуты крайней снисходительности въ трактиръ, и удерживать его тамъ за руку каждый разъ, какъ онъ протягивалъ ее къ кружкѣ. Но и эти предосторожности оказывались иногда тщетными; случалось не разъ, что шествуя, выпрямившись во весь ростъ, съ серьезнымъ видомъ, хотя и нѣсколько медленною походкою, передъ хоругвями братскаго общества, онъ приводилъ правовѣрныхъ въ ужасъ, начиная вдругъ играть К_о_р_о_л_е_в_с_к_і_й м_а_р_ш_ъ передъ оливковою вѣтвью трактира и затягивая потомъ печальный D_e p_r_o_f_u_n_d_i_s, когда фигура святого вступала обратно въ церковь.

Подобныя развлеченія неисправимаго бродяги и пьянаго безбожника веселили народъ. Дѣтвора кишѣла вокругъ него, прыгая въ тактъ гобоя и превознося Димбни. Мѣстные холостяки смѣялись надъ серьезностью, съ которою онъ шествовалъ передъ приходскимъ крестомъ и показывали ему издали стаканъ вина въ видѣ приглашенія, на которое онъ отвѣчалъ хитрымъ подмигиваньемъ, точно хотѣлъ сказать: — Приберегите его на «послѣ».

Это «послѣ» составляло счастье Димони, такъ какъ являлось моментомъ, когда по окончаніи торжества и освобожденіи изъ-подъ надзора, онъ вступалъ снова во владѣніе свободой въ очаровательномъ трактирѣ.

Тутъ онъ былъ въ своей сферѣ — рядомъ съ выкрашенными въ темно-красный цвѣтъ бочками, среди столиковъ, усѣянныхъ круглыми слѣдами стакановъ, вдыхая запахъ лука, трески и жареныхъ сардинъ, красовавшихся на прилавкѣ за грязной рѣшеткой подъ сочнымъ навѣсомъ изъ спускавшихся съ потолка рядовъ засиженныхъ мухами колбасъ, съ которыхъ капало масло, темныхъ сосисекъ и пузатыхъ окороковъ, посыпанныхъ краснымъ перцемъ.

Хозяйка трактира чувствовала себя польщенною присутствіемъ посѣтителя, приводившаго за собою цѣлую толпу людей. Поклонники дѣйствительно валили валомъ. He хватало рукъ, чтобы наполнять кружки. Въ комнатѣ распространялся сильный запахъ грубой шерсти и ножного пота, и пламя коптящей лампы освѣщало почтенное собраніе. Одни изъ посѣтителей сидѣли на квадратныхъ табуретахъ съ сидѣньемъ изъ испанскаго дрока, другіе — на полу на корточкахъ, поддерживая сильными руками челюсти, точно онѣ могли развалиться отъ безконечнаго смѣха.

Всѣ взгляды были устремлены на Димони и его гобой.

— Бабушку! Сыграй бабушку!

И Димони, не моргнувъ глазомъ, точно онъ не слышалъ общей просьбы, начиналъ подражать на гобоѣ разговору въ носъ двухъ старухъ съ такою комичною интонаціею, съ такими удачными паузами, съ такими крикливыми и быстрыми пассажами, что трактиръ оглашался грубымъ безконечнымъ смѣхомъ, пробуждавшимъ рядомъ на дворѣ лошадей, которыя присоединяли свое громкое ржаніе къ общей сумятицѣ.

Затѣмъ его просили представить П_ь_я_н_и_ц_у, скверную бабу, ходившую по деревнямъ, продавая платки и спуская весь свой заработокъ на водку. Интереснѣе всего было то, что вдохновительница находилась почти всегда среди присутствующихъ и первая смѣялась надъ умѣніемъ гобоиста подражать ея выкрикиванію товара и ссорамъ съ покупательницами.

Но когда комическій репертуаръ былъ истощенъ, Димони, сонный отъ выпитаго алкоголя, уходилъ въ міръ фантазіи и подражалъ передъ молчаливой и отупѣвшей публикой щебетанью воробьевъ, шопоту хлѣбныхъ полей въ вѣтреную погоду, далекому звону колоколовъ и ворбще всему тому, что поражало его слухъ, когда онъ просыпался посреди поля, самъ не понимая, какъ занесла его туда попойка предыдущей ночи.

Эти грубые люди чувствовали себя неспособными насмѣхаться надъ Димони, надъ его надменнымъ остроуміемъ и подзатыльниками, которыми онъ угошалъ барабанщика. Искусство этого деревенскаго бродяги, хоть и грубое, но наивное и геніальное, оставляло глубокіе слѣды въ дѣвственныхъ душахъ этихъ людей, и они съ изумленіемъ глядѣли на пьяницу, который, казалось, росъ въ тактъ неосязаемыхъ узоровъ, выводимыхъ гобоемъ. Онъ игралъ всегда съ серьезнымъ и разсѣяннымъ взглядомъ, выпуская изъ рукъ инструментъ только, чтобы взять кружку и усладить высохшій языкъ журчащей струей вина.

И такимъ онъ былъ всегда. Стоило большого труда вытянуть изъ него слово. О немъ знали только, благодаря его популярности, что онъ былъ изъ Беникофара, что онъ жилъ тамъ въ одномъ старомъ домѣ, который оставался ему еще, потому что никто не давалъ за этотъ домъ ни гроша, и еще, что онъ пропилъ въ нѣсколько лѣтъ двухъ муловъ, телѣгу и полдюжины полей, которыя получилъ въ наслѣдство отъ матери.

Работать? Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ. Онъ родился, чтобы быть пьяницею. Пока у него будетъ въ рукахъ гобой, онъ не будетъ чувствовать недостатка въ хлѣбѣ. Спалъ же онъ, какъ князь, когда по окончаніи празднества, проигравъ на гобоѣ и пропьянствовавъ всю ночь, онъ сваливался, какъ мѣшокъ гдѣ нибудь въ углу трактира или на полѣ, а мальчишка-барабанщикъ, такой же пьяный, какъ онъ, ложился у его ногъ, точно послушная собаченка.

II.

Никто не зналъ, какъ произошла встрѣча. Но это должно было неизбѣжно случиться и случилось. Д_и_м_о_н_и и П_ь_я_н_и_ц_а соединились и слились во едино.

Продолжая свой путь по небу пьянства, они столкнулись и стали съ тѣхъ поръ неразлучны — рыжее свѣтило цвѣта вина и блуждающая звѣзда, блѣдная, какъ свѣтъ алкоголя.

Братская дружба пьяницъ перешла въ любовь, и они удалились въ свои Беникофарскія владѣнія, чтобы скрыть свое счастье въ старомъ домишкѣ. По ночамъ растянувшись на полу въ той самой комнатѣ, гдѣ родился Димони, они видѣли звѣзды, насмѣшливо мигавшія сквозь большія трещины въ крышѣ, скрашиваемыя большими верхушками колыхающихся растеній. Этотъ домъ былъ старою рухлядью, разваливавшеюся на куски. Въ бурныя ночи имъ приходилось бѣжать, точно они были въ открытомъ полѣ; и они ходили, преслѣдуемые дождемъ, изъ дома въ домъ, пока не находили наконецъ въ какой нибудь заброшенной конюшнѣ уголокъ, гдѣ расцвѣтала среди пыли и паутинъ оригинальная весна ихъ любви.

Вѣнчаться?.. Къ чему? He все ли имъ было равно, что скажутъ люди? Для нихъ не существовало законовъ или общественныхъ условностей. Съ нихъ достаточно было крѣпко любить другъ друга, имѣть кусокъ хлѣба въ полдень, a главное кредитъ въ трактирѣ.

Димони погрузился съ головою въ новое счастье, какъ будто передъ его глазами открылась какаято незнакомая дверь, показавъ ему столь же безграничное, сколь невѣдомое счастье. Вино и гобой задушили въ немъ съ дѣтства всѣ остальныя страсти. А теперь, въ двадцать восемь лѣтъ онъ потерялъ стыдливость безчувственнаго пьяницы и подобно свѣчкамъ изъ тонкаго воска, горящимъ во время процессій, онъ таялъ въ объятіяхъ П_ь_я_н_и_ц_ы, блѣдной, безобразной, жалкой бабы, почернѣвшей отъ огня алкоголя, который пылалъ внутри ея, и до того страстной, что она вся трепетала, какъ струна. Но въ глазахъ Димони она была образцомъ красоты.

Ихъ счастье было такъ велико, что вырывалось даже за предѣлы домишки. Они обнимались посреди улицъ, съ невиннымъ безстыдствомъ двухъ собакъ; много разъ, отправляясь въ деревню на какое-нибудь торжество, они забѣгали въ поле, и ихъ застигали въ высшемъ порывѣ страсти крики проѣзжихъ, отмѣчавшихъ это открытіе громкими насмѣшками. Димони располнѣлъ отъ вина и любви; у него выросъ животъ, и одѣтъ онъ былъ такъ тщательно, какъ никогда. Онъ чувствовалъ себя спокойнымъ и довольнымъ въ обществѣ П_ь_я_н_и_ц_ы, а эта женщина все худѣла и чернѣла, и сосредоточивъ всѣ свои заботы исключительно на немъ, не занималась починкою грязныхъ юбокъ, окутывавшихъ ея впавшія бедра.

Она не покидала его. Простодушный парень, какъ онъ, былъ подверженъ всевозможному риску. И не довольствуясь сопровожденіемъ его въ артистическихъ турнэ, она шествовала рядомъ съ нимъ во главѣ процессіи, не боясь насмѣшекъ и поглядывая на всѣхъ женщинъ съ нѣкоторою враждебнстью.

Когда П_ь_я_н_и_ц_а забеременѣла, народъ сталъ чуть не помирать отъ смѣха, потому что она компрометировала торжественность процессій.

Посрединѣ шелъ онъ съ торжествующимъ выраженіемъ лица и поднятымъ кверху гобоемъ, напоминающимъ огромный носъ, направленный въ небо. По одну сторону отъ него шелъ парень, игравшій на барабанѣ, по другую сторону П_ь_я_н_и_ц_а, выставлявшая съ наслажденіемъ на показъ, точно второй барабанъ, свой вздутый животъ, похожій на шаръ, готовый лопнуть. Этотъ животъ заставлялъ ее идти медленною и неувѣренною походкою и скандально поднималъ дерзкою округлостью передъ юбки, обнажая распухшія ступни, хлябавшія въ старыхъ башмакахъ, и черныя, сухія и грязныя ноги, похожія на палочки барабанщика.

Это было настоящимъ позоромъ, надруганіемъ надъ святынею, и деревенскіе священники читали наставленія гобоисту:

— Но чортъ тебя побери! Женись ты по крайней мѣрѣ, разъ уже эта погибшая душа не желаетъ разставаться съ тобою даже въ процессіи. Я беру на себя хлопогы относительно вашихъ бумагъ.

Но несмотря на высказываемое всѣми согласіе, Димони и не думалъ слушаться этихъ совѣтовъ. Вѣнчаться! Конечно… а какъ посмѣялись бы люди! Лучше пусть все останется попрежнему.

И, ввиду упорнаго нежеланія Димони, его, хотя и продолжали приглашать на праздники, такъ какъ онъ былъ дешевле и лучше всѣхъ остальныхъ гобоистовъ, но лишили всѣхъ присущихъ его должности почестей. Его перестали допускать къ почетному столу, перестали давать ему освященный хлѣбъ и зарретили имъ обоимъ доступъ въ церковь въ дни праздниковъ, точно они были еретики.

III.

Она не сдѣлалась матерью. Когда насталъ моментъ, изъ ея горячихъ внутренностей вырвали по кускамъ несчастный плодъ пьянства. А вслѣдъ за чудовищнымъ зародышемъ умерла и мать подъ изумленнымъ взоромъ Димони. Видя, какъ угасаетъ эта жизнь безъ агоніи и судорогъ, онъ не зналъ, ушла ли его подруга навсегда или заснула, какъ въ тѣ дни, когда у ея ногъ валялась пустая бутылка.

Извѣстіе объ этомъ происшествіи разнеслось по деревнѣ, и Беникофарскія кумушки столпились у двери домика, чтобы поглядѣть издали на П_ь_я_н_и_ц_у, лежащую въ гробу бѣдныхъ, и на громадную фигуру Димони, стоявшаго на корточкахъ около трупа, всхлипывая съ опущенною головою, точно печальный быкъ.

Ни одинъ человѣкъ въ деревнѣ не снизошелъ до того, чтобы войти въ домъ. Траурный кортежъ состоялъ изъ Беникофарскаго могильщика и полудюжины друзей Димони, оборванныхъ и пьяныхъ, какъ онъ, просившихъ милостыню на большихъ дорогахъ.

Они провели ночь у тѣла покойной, выходя по очереди каждые два часа, чтобы постучаться въ дверь трактира и попросить наполнить имъ огромную бутыль. Когда солнце заглянуло въ домъ черезъ трещины въ крышѣ, они проснулись всѣ на полу вокругъ умершей, точь въ точь, какъ въ ночь послѣ воскресенья, когда они валились съ братскою довѣрчивостью гдѣ нибудь на соломѣ по выходѣ изъ трактира.

Какъ они плакали всѣ! А бѣдняжка лежала въ гробу бѣдныхъ, спокойно, точно спала, и не могла встать, чтобы попросить свою долю вина. О, что значитъ жизнь! И всѣ мы кончимъ такимъ образомъ!

И пьяницы расплакались такъ, что растроганность и опьяненіе не прошли у нихъ и по пути на кладбище.

Все населеніе глядѣло издали на похороны. Люди смѣялись, какъ сумасшедшіе, при видѣ такого небывалаго зрѣлища.

Пріятели Димони шествовали, неся гробъ на плечахъ, спотыкаясь и встряхивая при этомъ зловѣщій ящикъ, словно старое судно безъ мачтъ. И за этими нищими шелъ Димони со своимъ неразлучнымъ инструментомъ подъ мышкой и съ прежнимъ видомъ умирающаго быка, который только что получилъ ужасный ударъ въ затылокъ. Ребятишки кричали и скакали передъ гробомъ, точно на праздникѣ, а народъ смѣялся, увѣряя, что исторія съ родами была чистою выдумкою, и П_ь_я_н_и_ц_а умерла просто отъ пресыщенія водкой.

Обильныя слезы Димони тоже вызывали смѣхъ. Славный парень! Онъ былъ еще подъ хмѣлькомъ послѣ ночи и проливалъ слезы изъ вина при мысли, что у него не будетъ больше подруги для ночныхъ попоекъ.

Всѣ видѣли, какъ онъ возвращался съ кладбища, гдѣ позволили изъ состраданія похоронить эту погибшую душу. Всѣ видѣли также, какъ онъ вошелъ въ трактиръ со своими пріятелями, включая могильщика, и схватилъ кружку грязными отъ могильной земли руками.

Съ этого дня въ немъ произошла коренная перемѣна. Прощайте, славныя прогулки, успѣхъ въ трактирѣ, серенады на площадяхъ и громкая музыка въ процессіяхъ! Димони не желалъ выходить изъ Беникофара или участвовать въ празднествахъ. Работать?.. Это дѣло дураковъ. Пусть не разсчитываютъ на него во время праздниковъ. И для подтвержденія этого рѣшенія, онъ отпустилъ послѣдняго барабанщика, присутствіе котораго раздражало его.

Можетъ-быть, мечтая иногда, какъ пьяный меланхвликъ, Димони думалъ при видѣ вздутаго живота П_ь_я_н_и_ц_ы о возможности того, что со временемъ пузатый мальчуганъ съ плутоватой мордочкой, маленькій Димони, будетъ аккомпанироваіь на барабанѣ трепещущимъ гаммамъ его гобоя. Теперь же онъ былъ одинокъ. Онъ узналъ счастье только для того, чтобы его положеніе стало еще грустнѣе. Онъ узналъ, что такое любовь, чтобы узнать отчаяніе. О существованіи этихъ двухъ вещей онъ не подозрѣвалъ до того, что натолкнулся на П_ь_я_н_и_ц_у.

Онъ отдался водкѣ съ такимъ рвеніемъ, точно воздавалъ посмертную почесть покойной П_ь_я_н_и_ц_ѣ. Онъ ходилъ грязный и засаленый и не могъ повернуться въ домишкѣ безъ того, чтобы не почувствовать отсутствія этихъ рукъ колдуньи, сухихъ и острыхъ, словно когти, ходившихъ за нимъ съ материнскою заботливостью.

Онъ сидѣлъ, запрятавшись въ глубь своей берлоги, въ то время, какъ сіяло солнце. По наступленіи вечера онъ осторожно выходилъ изъ деревни, точно воръ, который прокрадывается въ засаду, и тихонько пролѣзалъ черезъ трещину въ оградѣ на кладбище съ волнистою почвою, которую природа сравняла кустарниками, кишѣвшими бабочками.

А по ночамъ, когда запоздалые батраки возвращались въ деревню съ киркою на плечѣ, они слышали нѣжную, тихую, несмолкаемую музыку, которая лилась, казалось, изъ могилъ.

— Димони? Это ты?

Музыка смолкала вслѣдъ за окрикомъ суевѣрныхъ людей, спрашивавшихъ только, чтобы отогнать страхъ.

А какъ только шаги удалялись и въ безпредѣльной равнинѣ возстановлялась шепчущая тишина ночи, тихая музыка снова начиналась, грустная, какъ жалоба, какъ далекое всхлипыванье ребенка, зовущаго мать, которой никогда не суждено вернуться.

---

1. Дуро — испанская монета (около 1 р. 80 к.).
2. Кастеларъ — писатель и государственный дѣятель второй половины XIX вѣка.
3. Алькадъ — мѣстный судья.
4. Лаудъ — небольшое судно съ латинскимъ парусомъ.