Д. И. Писарев. Сочинения в четырех томах. Том 3. Статьи 1864—1865
М., ГИХЛ, 1956
<Окончание главы III:>
В чем же состоит цель искусства? Чтобы отвечать на этот вопрос, автор перебирает все различные отрасли искусства, и на этом анализе я считаю не лишним остановиться,[1] потому что вопрос об искусстве понимается до сих пор совершенно превратно не только нашими филистерами, но даже и теми самолюбивыми посредственностями, которые считают себя учениками автора и преемниками Добролюбова.
<Окончание главы V:>
В мартовской книжке «Современника» г. Антонович излагает и комментирует по-своему идеи той книги, которую я разбираю в настоящую минуту. Любопытно заметить, что г. Антонович не говорит ни слова о взгляде автора на архитектуру. Приводя из «Эстетических отношений» очень большие выписки, г. Антонович не приводит, однако, того замечательного места, в котором автор ставит архитектуру рядом с ювелирным мастерством и упоминает о 10 000 франков. Это место, проникнутое весьма грубым и непозволительным реализмом, очевидно возмутило изящные чувства г. Антоновича, который в настоящее время старается потихоньку поворотить «Современник» назад, в тихую область сладких звуков и приятных очертаний. Сознавая недостаточность своих собственных сил для произведения такой реакции, г. Антонович желает прикрываться во время своего отступления «Эстетическими отношениями». Он желает доказать, что мысли автора «Эстетических отношений» в настоящее время утрируются «слишком рьяными, но не слишком рациональными последователями». Чтобы образумить этих слишком рьяных последователей, он хочет затормозить их порывы словами самого автора. Он хочет, чтобы книга «Эстетические отношения» залегла навсегда поперек той дороги, по которой движется русская мысль; он хочет, чтобы эта книга образовала собою ту крайнюю границу, дальше которой не было бы ни проходу, ни проезду. Связать таким образом мысль общества, которое только что начинает пробуждаться, — это, конечно, намерение очень похвальное; но г. Антонович этим намерением не удовлетворяется. Ему хочется непременно, чтобы «Эстетические отношения» сами разрушили то дело, которое они построили. Чтобы исполнить свое желание, г. Антонович берет из этой книги только то, что соответствует изящности его чувств, и оставляет без внимания все то, что подходит близко к рьяности и нерациональности таких негодных людей, как, например, автор «Нерешенного вопроса».1 На основании таких соображений г. Антонович игнорирует сопоставление архитектуры с ювелирным или с модным мастерством, потому что это сопоставление чересчур похоже на ту параллель, которая была проведена в третьей части «Нерешенного вопроса» между великим Моцартом и великим поваром Дюссо, между великим Рафаэлем и великим маркером Тюрею, между скульптурою и слоеными пирожками и так далее. Эти очистительные операции, искажающие смысл всего сочинения, г. Антонович может производить над «Эстетическими отношениями» совершенно безнаказанно, потому что книга — не живой человек. Г. Антонович, как джентльмен ловкий и сообразительный, понимает все выгоды своего положения и эксплуатирует их с величайшею развязностью.2
<Окончание главы VII; главы VIII и IX:>
Все это я говорю в назидание г. Антоновичу, который, понявши «Эстетические отношения» из пятого в десятое, усмотрел в них какую-то энциклопедию науки и жизни, порешившую на вечные времена все вопросы прошедшего, настоящего и будущего. Он старается обуздать «Эстетическими отношениями» рьяных, но нерациональных последователей, совершенно не понимая того, что его разногласие с этими рьяными, но нерациональными последователями принадлежит к такой сфере понятий, в которой «Эстетические отношения» не имеют права голоса. Причина разногласия заключается именно в том, что рьяные, но нерациональные последователи решают вопрос о мыслящем человеке совсем не так, как силится решить его г. Антонович. Причина разногласия таится не в эстетических понятиях, а в основных взглядах на жизнь общества и на задачу современного писателя. Хотя это и очень скучно, однако я принужден сделать из статьи г. Антоновича «Современная эстетическая теория» несколько больших выписок, для того чтобы показать читателям, как плохо понимает и как неудачно прикладывает он к делу идеи автора, которого он считает своим учителем. «Мы рассмотрели, таким образом, — говорит г. Антонович, — первую задачу искусства — воспроизведение прекрасного, существующего в природе и в жизни. Это воспроизведение делается для наслаждения человека, для того, чтобы ему удобнее было любоваться прекрасным, которое в действительности может быть для него или вовсе недоступно, или не всегда доступно и сподручно. Мы с намерением ударяем на этом значении искусства, потому что в последнее время некоторые, восставая против ложных направлений искусства, в горячности и нерассудительности дошли до того, что стали восставать вообще против искусства и против эстетического наслаждения им. Говорят, будто бы человек не должен предаваться никаким удовольствдям, даже эстетическим; будто бы дельный и рациональный человек никогда не позволит себе наслаждаться каким-нибудь художественным произведением, хотя бы то было произведение высшего искусства поэзии; будто бы такое наслаждение только расслабляет человека и есть напрасная трата времени, которое гораздо лучше было бы употребить на полезные дела и т. д. Такой сухой аскетический взгляд на искусство понятен и возможен только у людей, которые придумывают кодекс человеческих обязанностей не на основании реальных свойств и потребностей человеческой натуры, а на основании произвольных, фантастических воззрений, выработанных мечтательным идеализмом и прилагаемых к человеку. Кто не держится этих воззрений, тому решительно не пристало вооружаться против искусства и эстетического наслаждения, а потому мы и думаем, что приведенные аскетические воззрения на искусство скорее бессознательные и необдуманные выходки, чем сознательные, отчетливые суждения» («Современник», март 1865, стр. 61). О г. Антонович! О гениальный г. Антонович! Вы себе даже и представить не можете, какую пропасть умственной нищеты и нравственной мелкости вы обнаруживаете в этой самодовольной тираде против горячности и нерассудительности каких-то некоторых. Вы говорите откровенно всем вашим читателям, что вы никогда не способны возвыситься до понимания той нравственной философии, которую два-три года тому назад поддерживал «Современник» и которую в настоящее время должно защищать от вашей жалкой близорукости одно «Русское слово». Ваша умственная слабость и ваша нравственная приземистость выражаются особенно ярко в тех рассуждениях, которые вертятся вокруг слова «аскетический». Вы рассуждаете так: уж не аскеты ли эти некоторые? А впрочем, нет, вряд ли они аскеты. Ну, так, стало быть, они не могут «вооружаться против искусства и эстетического наслаждения», и, стало быть, все их разговоры на эту тему не что иное, как бессознательные и необдуманные выходки. По-вашему, выходит непременно одно из двух: или аскетизм, или бессмысленная болтовня. Никакого третьего решения вы не видите и даже не можете себе представить. Так как я сам принадлежу к числу некоторых, то, снисходя к вашей слабости и непонятливости, я объясню вам с достаточною вразумительностью, чем обусловливаются наши понятия об искусстве и какая громадная разница существует между этими понятиями, с одной стороны, и «сухим аскетическим взглядом», с другой стороны.
VIII
правитьАскетом, если не ошибаюсь, называется такой человек, который, по той или по другой причине, борется с своими страстями и переделывает свою природу по заранее задуманному плану. Из ваших слов, г. Антонович, видно, что вы понимаете слово аскет в том же самом смысле. Стало быть, аскетом ни в каком случае нельзя назвать такого человека, который весь поглощен одною преобладающей страстью и который, нисколько не думая о борьбе с самим собою, посвящает удовлетворению этой страсти все свои силы и всю свою жизнь. Конечно, вы не назовете аскетом горького пьяницу, который пропивает все свои деньги и все свое здоровье; конечно, вы не назовете также аскетом отчаянного игрока, который нарушает все свои человеческие обязанности, чтобы доставить себе сильные ощущения азартной игры, и точно так же вы не имеете ни малейшего основания назвать аскетом Архимеда или Ньютона, которые, забывая о всех человеческих наслаждениях, проводили дни и ночи над математическими вычислениями. Архимед и Ньютон и все другие великие учедые исследователи, наверно, никогда не говорили себе, что они обязаны посвящать все свои силы науке и человечеству; если бы они приневоливали себя, если бы они действовали по обязанности, а не по страсти, то они никогда не сделались бы великими деятелями; потратив большую часть своей энергии на борьбу с инстинктами и страстями собственной природы, они взялись бы за умственную работу слабо и вяло и повели бы эту работу так, как ведут вообще всякую работу люди утомленные. Тайна их величия заключается именно в том, что они работали по той же самой причине, по которой пьяница пьет, а игрок играет. И в Архимеде, и в игроке, и в пьянице одна страсть развилась в ущерб всем остальным страстям и положила свою печать на все поступки, на весь образ мыслей и на всю жизнь данной личности. Нарушение равновесия, которое происходит в Архимедах, ставит их выше уровня обыкновенных людей; а нарушение равновесия, которое происходит в пьяницах и в игроках, ставит их ниже уровня обыкновенных людей; поэтому читателю может показаться очень странным сопоставление Архимеда с игроком и с пьяницею. Но в этом сопоставлении нет ничего ни странного, ни обидного для Архимеда. Это сопоставление клонится к реабилитации человеческой природы. Оно доказывает, что человек становится полезным и великим тогда, когда он, при благоприятных условиях, усиливает и развивает в себе высшие стремления своей личности, которые, усилившись и развившись сами собою, без ломки и борьбы, одерживают победу и упрочивают за собою перевес над низшими и вредными инстинктами нашей природы. Сопоставление Архимеда с игроком и с пьяницею доказывает, что величайшие подвиги полезного труда так же свойственны человеческой природе, как свойственны ей самые грязные проявления нравственной распущенности. — Если вы, г. Антонович, понимаете теперь, что нет надобности быть аскетом для того, чтобы проводить дни и ночи над математическими вычислениями, то вы, может быть, ухитритесь также понять, что нет надобности быть аскетом для того, чтобы относиться равнодушно к искусству, как к источнику эстетического наслаждения. Те некоторые, которых вы упрекаете в горячности и нерассудительности, просто принадлежат к тому разряду явлений, к которому я отнес горьких пьяниц, отчаянных игроков и Архимедов и к которому никак нельзя отнести аскетов. У этих некоторых, которые действительно очень горячи и нерассудительны, вся жизнь наполнена стремлением к одной цели, все действия, слова и мысли окрашены одною преобладающей и безотвязной страстью, перед которою бледнеют и исчезают всякие посторонние соображения и всякие побочные интересы. Этим некоторым хочется непременно возбудить в людях желание серьезно задуматься над своим настоящим положением. Для чего им этого хочется и какой им от этого будет барыш, — этого я решительно не знаю; что же касается до вас, г. Антонович, то вы, без сомнения, знаете об этом еще меньше моего. Как бы то ни было, однако им этого очень хочется. Они думают, читают, пишут, принимают на себя различные хлопоты и неприятности, и все только для того, чтобы как-нибудь расшевелить умственные способности окружающих людей, направить их внимание на вопросы действительной жизни и указать им на те пути, на которых эта жизнь становится легче и лучше. Какие странные субъекты, какие, можно даже сказать, глупые субъекты! Не правда ли, г. Антонович? Во-первых, кого расшевелить? А во-вторых, им-то что за дело?! Не правда ли, г. Антонович? Предаваясь безраздельно своей глупой страсти, эти глупые некоторые ищут и находят в ней одной главные источники своих страданий и своих наслаждений, своих сомнений и своих надежд, своих иллюзий и своих разочарований. Они чувствуют себя счастливыми, когда они видят, что сколько-нибудь подвинулись вперед к своей цели; они злятся и волнуются, когда обстоятельства отбрасывают их назад или заставляют топтаться на одном месте. Они не говорят себе, что они, как добродетельные граждане, обязаны чувствовать себя счастливыми в одном случае и страдать разлитием желчи в другом. Нет, они действительно, без всякой команды, чувствуют себя счастливыми, когда их работа подвигается вперед; и желчь их разливается также действительно и также без всякой команды, когда умственная спячка окружающих людей заявляет свое существование посредством какого-нибудь неожиданно-громкого взрыва храпений. — Вам, г. Антонович, как и всякому другому рассудительному и негорячему человеку, мои слова покажутся, вероятно, неправдоподобными выдумками, но некоторым из ваших предшественников, хоть бы, например, Добролюбову, эти самые слова показались бы такими известными истинами, о которых не стоит даже и распространяться. Из этого обстоятельства я могу вывести то заключение, что «Современник» за последние два-три года сделал очень значительные успехи в рассудительности и что эти драгоценные качества, особенно при вашем содействии, могут развернуться в роскошный цветок умеренности и аккуратности. Впрочем, если мои повествования о некоторых покажутся вам чересчур невероятными, то вы можете обратиться за справками и пояснениями к кому-нибудь из оставшихся вокруг вас сотрудников добролюбовского «Современника», хоть бы, например, к г. составителю «Внутреннего обозрения»,3 и эти ветераны, наверное, объяснят вам, что хотя то явление, которое я описываю, очень неправдоподобно, однако оно действительно встречается в жизни. — Итак, я буду продолжать, не смущаясь вашим весьма естественным недоверием. — Как человек рассудительный и негорячий, как человек, имеющий сделаться умеренным и аккуратным, как человек, имеющий пойти во всех отношениях по следам того достойного писателя, который говорил о прогрессистах, засиживающих идеи и испрашивающих благословения у Молешотта,4 — вы, достойнейший г. Антонович, имеете полное и неоспоримое право называть некоторых — людьми помешанными или одержимыми. Но, если вы только не желаете ратовать против очевидности, вы непременно должны признать существование двух фактов: во-первых, того, что эти помешанные люди очень последовательны в своем помешательстве, а во-вторых, того, что эти люди совершенно искренни в своем помешательстве, т. е. что они действительно, без всякой искусственной натяжки, любят свою idée fixe[2] больше всего на свете. Последовательность этих людей достаточно ограждает их от вашего упрека, будто бы их слова не что иное, как бессознательные и необдуманные выходки. А искренность этих людей должна убедить вас в том, что название аскетов может быть приложено к этим людям так же справедливо, как, например, к горьким пьяницам, к отчаянном игрокам или к Архимедам. Но вы все-таки не поверите ни мне, ни даже вашим сотрудникам. Вы сами совершенно не способны подвергнуться тому помешательству, о котором я вам рассказываю; вы не способны работать по страсти, — и в этом заключается ваша нравственная мелкость; кроме того, вы не способны понимать эту страсть и в других людях, — и в этом заключается ваша умственная дряхлость. Нельзя же, размышляете вы, целый день все учиться; надо же когда-нибудь и в игрушечки поиграть. И вслед за тем вы начинаете распространяться о том, в какие именно игрушечки должны играть благовоспитанные деточки. И этот школьнический взгляд на долг и на труд вы проводите в том самом журнале, в котором Добролюбов доказывал неутомимо, что для нормального, здорового и развитого человека долг и труд совершенно сливаются с личной выгодою и с личным наслаждением. Ваши рассуждения об аскетическом взгляде и о бессознательных выходках ручаются читающей публике за то, что вы чрезвычайно хорошо поняли идеи ваших учителей и чрезвычайно способны сделаться их преемником. Есть надежда, что вы в скором времени заподозрите в аскетизме того ригориста, которого бурлаки прозвали Никитушкой Ломовым.5 Развивайтесь дальше, и вы пойдете очень далеко…
IX
правитьНа 68 странице рассудительный и негорячий г. Антонович предается следующим трогательным размышлениям об искусстве: «Из всего этого видно, — говорит он, — что эстетическое наслаждение есть нормальная потребность человеческой природы, удовлетворяемая прекрасными предметами, и невозможно придумать никакого основания, которое бы могло дать право воспрещать или даже порицать удовлетворение этой потребности». Так вы находите, что невозможно придумать никакого основания? Не горазды же вы придумывать. Послушайте же вы следующее рассуждение и уразумейте из него, что основание придумать даже совсем нетрудно. Утоление голода есть нормальная потребность человеческой природы, удовлетворяемая питательными предметами; и действительно, невозможно придумать никакого основания, которое бы могло дать право воспрещать или даже порицать удовлетворение этой потребности. Однако, хотя никто не воспрещает и не порицает, эта потребность удовлетворяется у огромного большинства людей чрезвычайно плохо, по той простой причине, что не все могут есть то, что им хочется, и что питательных предметов производится не столько, сколько следовало бы их производить. А производятся питательные предметы в недостаточном количестве потому, что много, слишком много рабочих рук отвлекается на производство тех изящных предметов, которыми удовлетворяются разные эстетические пожелания, которые вы, критик «Современника», преемник Добролюбова и ученик автора «Эстетических отношений», считаете вашею обязанностью принять под свое просвещенное покровительство.
Так как вы сами знаете эту азбучную истину и оставляете ее под спудом именно тогда, когда вы обязаны были ею воспользоваться, то я начинаю догадываться, что ваша голова устроена по общему филистерскому плану, с крепкими и прочными перегородками,6 которые дают вам полную возможность, подобно господину Incognito, предаваться эстетическим веселостям, забывая о существовании этой истины. «Значит, — продолжаете вы, — искусство, как удовлетворение этой потребности, полезно, если бы оно даже больше ничего и не давало человеку, кроме эстетического наслаждения, если бы оно было просто искусством для искусства, без стремления к другим, высшим целям». Значит, Добролюбов, сражавшийся в течение всей своей жизни против искусства для искусства, сражался против полезного явления и, следовательно, принес русскому обществу очень много вреда. Это говорит критик «Современника», и, что всего любопытнее, он говорит это, прикрываясь «Эстетическими отношениями». Знаете ли вы, г. Антонович, какое существенное различие сохранилось до сих пор между вами и г. Николаем Соловьевым? — Только то, милостивый государь, что вы пишете в таком журнале, из которого несравненно сильнее г. Николая Соловьева можете извращать понятия читающей публики; да еще то, что ваша литературная неопрятность дружески пачкает идеи, которые г. Николай Соловьев мог только осыпать издали своею бессмысленною и вследствие этого совершенно невинною бранью. И здесь, г. Антонович, я во второй раз должен отдать вам справедливость, что вы с большим уменьем, с замечательною тонкостью выбираете цитаты из «Эстетических отношений». Являясь панегиристом искусства для искусства, вы весьма тщательно предали забвению то место, в котором автор говорит о «содержании, достойном внимания мыслящего человека». В этом месте, которое я выписал в VI главе этой статьи,7 автор отрицает наповал искусство для искусства, и вы, находя, конечно, что автор — «ужасный моветон»,8 почтительно игнорируете его горячее и нерассудительное мнение о том, что искусство чрезвычайно часто бывает пустою забавою. Таким образом, ужасный моветон является у вас в весьма облагороженном виде. «Кроме того, — говорите вы далее, — эстетическое наслаждение полезно и тем, что оно значительно содействует развитию человека, уменьшает его грубость, делает его мягче, впечатлительнее, вообще гуманнее, сдерживает его дикие инстинкты, неестественные порывы, разгоняет мрачные своекорыстные мысли, ослабляет преступные намерения и восстанавливает в человеке тихую гармонию, устраняя диссонансы, производимые всем, что есть дурного в людях и их отношениях; и это очень понятно, потому что искусство удовлетворяет естественной, нормальной потребности, а человек всегда бывает лучше и добрее, когда его натура удовлетворяется во всех ее нормальных потребностях». О г. Антонович, вы просто превзошли самого себя. Г. Дудышкин и г. Incognito, г. Страхов и г. Косица, г. Аверкиев и г. Николай Соловьев стремятся в ваши объятия. «Хочу целовать, хочу целовать!» — поют они хором и непременно поцелуют вас, тем более что вы, смягченные и разнеженные искусством, т. е. их пением, сдержите ваши неестественные порывы, разгоните ваши мрачные мысли, ослабите ваши преступные намерения, восстановите в себе тихую гармонию, устраните диссонансы, производимые всем, что есть дурного в людях, и, следовательно, не станете отвертываться от филистерских безешек этих людей, в которых, конечно, есть очень много ингредиентов, весьма способных производить диссонансы. По красоте языка и по яркости красок ваша реклама в пользу искусства может найти себе опасного соперника только в объявлении парфюмера Л. Леграна о достоинствах тонической воды из хинины Легран. Читайте и сравнивайте. «Составленная из крепительных веществ, — говорит парфюмер Л. Легран, — эта вода уничтожает болезни головной кожи, останавливает падение волос, даже самое сильное, препятствует седине и, с помощью помады тонинного бальзама, возобновляет растение волос на головах, уже давно плешивых». Что касается до меня, то я решительно предпочитаю красноречие парфюмера Леграна, потому что в нем гораздо меньше пустословия и гораздо больше конкретности. Сначала я хотел привести в параллель к вашему панегирику объявление о «превосходной Revalescière доктора Du Barry», но потом я заметил, что это было бы, с моей стороны, невеликодушно, ибо это объявление совершенно подавило бы вас своими достоинствами. В этом объявлении сказано, что превосходная Revalescière произвела до 60 000 выздоровлений. Значит, приведен факт, на котором и построена теория о великих достоинствах превосходной Revalescière. А вы, мой рассудительный и негорячий мыслитель, — вы какой факт можете привести в подкрепление вашей уморительной импровизации? Не вздумаете ли вы заглянуть в историю? Ах, сделайте одолжение, загляните хоть в историю Нерона, который сам был и музыкантом, и певцом, и актером, и обожателем Гомера.9 — Вторая великая эпоха процветания для искусства наступила в Италии в XV столетии. Ну, и что же? Вероятно, в тогдашней Италии возвратились чистота нравов, поголовная кротость и всеобщее братолюбие? Да, похоже на то! Все эти и многие другие добродетели воплотились, например, в семействе Борджиа. Это имя, как известно, в своем роде так же выразительно, как имя Нерона. Вот что говорит о всей этой эпохе эстетик Тэн, который обожает искусство, но обожает просто и откровенно, не приписывая ему никаких чудодейственных качеств и не желая состязаться с парфюмером Леграном в сочинении красноречивых реклам. «Стоит только прочитать Челлини, письма Аретино, историков того времени, чтобы увидеть, до какой степени телесна и опасна была тогдашняя жизнь, каким образом человек сам должен был творить себе суд и расправу, каким образом на него нападали на прогулке и в дороге, каким образом он был принужден постоянно иметь под рукою шпагу и аркебузу и никуда не отлучаться из дому без giaco[3] и кинжала. Знатные особы режут друг друга без затруднений и даже в своих дворцах удерживают грубые нравы простолюдинов. Папа Юлий, рассердившись на Микель-Анджело, однажды отколотил палкой одного прелата, который старался смягчить его гнев». Видите, г. Антонович, как опасно бывает сдерживать дикие инстинкты и как плохо досталось бы представителю искусства, если бы он взял на себя ту роль, которую вы ему навязываете. «Всегда, — продолжает Тэн, — когда господствует какое-нибудь искусство, тогда дух современников вмещает в себя его элементы, то есть идеи и чувства, если преобладают поэзия и музыка, или же формы и краски, если царствуют скульптура и живопись. Везде искусство и дух соответствуют друг другу, так что искусство выражает дух и так что дух порождает искусство. Таким образом, в тогдашней Италии совершается возрождение языческих искусств именно потому, что в ней возрождаются языческие нравы. Цезарь Борджиа, взявши какой-то город в Неаполитанском королевстве, оставил себе сорок самых красивых женщин. Приапеи,10 которые описывает Буркард, камергер папы, чрезвычайно сходны с теми празднествами, которые во времена Катона разыгрывались на римских театрах. Вместе с чувством наготы, вместе с упражнением мускулов, вместе с развитием телесной жизни появляются во второй раз чувство и обожание человеческого образа» («L’Italie et la vie italienne» — «Revue des deux Mondes», janvier 1865, p. 197).[4] Вот это по крайней мере смело и откровенно. Эстетик не прячется в лицемерную мораль. Он любуется красотою, он радуется процветанию искусства и вовсе не думает скрывать от читателя, что это процветание было вызвано грубостью нравов и, в свою очередь, поддерживало и поощряло эту грубость, возводя ее в перл создания. А у вас, г. Антонович, не хватило храбрости сделаться чистокровным эстетиком, и вы робко и неловко пробуете составить какую-то невозможную амальгаму искусства с утилитарностью и эстетики с примерным благонравием. Точь-в-точь г. Incognito и г. Николай Соловьев! В заключение я вас порадую тем неожиданным для вас известием, что вы с г. составителем «Внутреннего обозрения» взаимно истребляете друг друга. Вы уличаете в горячности и нерассудительности каких-то некоторых, и вдруг оказывается, что один из некоторых горячится и безрассудствует рядом с вами, в той самой книжке, в которой вы рекомендуете чистое искусство. Комизм выходит поразительный. Ваш сотрудник с лишком на семи страницах (164—171) осмеивает высокие наслаждения души. «Только люди с неразвитым эстетическим вкусом, — говорит он, например, на стр. 166, — огрубевшие для высоких наслаждений души, <…> не понимают этих возвышенных потребностей и потому грубо спрашивают: „Куда же деваются деньги“, если не видят их употребленными на покупку плугов и молотилок, на постройку хлевов, на перевозку навоза и т. п. Они не знают, что и в тех городах, где нет оперы, ни даже музыкального общества, возможны высшие наслаждения души, которым занятие плугами, молотилками, хлевами и тому подобною грязью может предпочесть только человек с неразвитым вкусом».11 Ваш сотрудник говорит с ирониею то самое, что вы совершенно серьезно выдаете нашему обществу за «современную эстетическую теорию». Обратите же внимание на вашего сотрудника, наставьте его на путь истины, уличите его в горячности и нерассудительности и внушите ему раз навсегда, что невозможно придумать никакого основания, которое бы могло дать право воспрещать или даже порицать высокие наслаждения души; объясните ему, что все, упивающиеся концертами и итальянскою оперою, поступают превосходно, потому что они, таким образом, уменьшают свою грубость, делают себя мягче, впечатлительнее, вообще гуманнее, сдерживают свои дикие инстинкты, неестественные порывы, разгоняют мрачные, своекорыстные мысли, ослабляют преступные намерения и восстанавливают в себе тихую гармонию, устраняя и так далее, и так далее, и так далее. Но при этом подумайте, куда вы тащите «Современник»?
ПРИМЕЧАНИЯ
править1 «Нерешенный вопрос» — статья Писарева «Реалисты».
2 Писарев намекает на то, что Чернышевский, находящийся в ссылке, не может возражать против той или иной интерпретации его книги.
3 Составитель «Внутреннего обозрения» (постоянный отдел в «Современнике») — Г. З. Елисеев.
4 …пойти… по следам того достойного писателя, который говорил о прогрессистах, засиживающих идеи и испрашивающих благословения у Молешотта… — Намек на Щедрина. Ср. в его фельетоне «Наша общественная жизнь» («Современник», 1864, кн. 3) следующие места, обращенные, в частности, против сотрудников «Русского слова»: «Нет мысли, которой наши вислоухие не обесславили бы, нет дела, которого они не засидели бы… Им кажется, что вся Россия взирает на них и что сам Молешотт напутствует их из своего далека».
5 Никитушка Ломов — Рахметов из «Что делать?» Чернышевского.
6 …ваша голова устроена по общему филистерскому плану, с крепкими и прочными перегородками… — См. об этом в полемике против Incognito (Е. Ф. Зарина) в статье «Прогулка но садам российской словесности» (стр. 279 и 291),
7 См. эту цитату из Чернышевского на стр. 432 данн. тома.
8 «Ужасный моветон» — несколько измененное выражение из «Ревизора» Гоголя.
9 Римский император Нерон, любивший выступать в качестве певца и актера и выставлявший себя поклонником Гомера, устроил пожар Рима для того, чтобы «воссоздать» картину горящей Трои.
10 Приапеи — в древней Греции и Риме празднества в честь бога плодородия Приапа, сопровождавшиеся разгулом; здесь в смысле: оргии.
11 В указанном «Внутреннем обозрении» автор его (Г. З. Елисеев) вслед за упоминанием о том, что в Петербурге свирепствует эпидемия возвратного тифа, по преимуществу среди бедных людей, и что почти по всей Самарской губернии распространился страшный голод, говорит: «А другие? У других есть много забот более важных, чем эпидемия в Петербурге или голод в Самарской губернии. Возьмем, например, хоть Петербург; в нем есть итальянская опера, русская опера, балет, театров сколько! Сколько здесь блестит разных артистических солнц, которым всем надобно поклониться» («Современник», 1865, кн. 3, стр. 164). Там же в заключение иронически говорилось: «А еще называют нигилистов веселыми людьми! Какие это веселые люди! Это какие-то своего рода аскеты, которых воззрения способны убить всякую эстетически развитую натуру. Они, например, утверждают, что стремление к высоким наслаждениям души при расстройстве экономических сил в целом обществе, при множестве настоятельных, неотложных потребностей для его благоустройства, остающихся неудовлетворенными, — не свидетельствует нисколько о высокой развитости общества, а показывает, напротив, только крайнюю распущенность в нем нравов» (стр. 171; курсив Елисеева).