Матильда Серао править
Разлад править
Matilda Serao. Dissidio. Milano 1897.
— …Так вы любите меня? — спросила она.
— Люблю. А вы? — спросил он.
— Я вас тоже люблю.
Но почему они не были счастливы после этого признания? Почему на обоих осталось это облако печали?
— Вы очень опоздали… сказать мне это, — прибавила она.
— Очень… Впрочем, и вы то же.
— И я, — повторила она. — Отчего же вы так запоздали?
— Оттого, что не был уверен в своей любви к вам и не хотел обмануть ни себя, ни вас.
— Сомневались? Может быть, я вам не нравилась? — сказала она.
— Вы мне нравились и нравитесь бесконечно. Ваши глаза, такие живые и так часто полные грусти, ваши губы, всегда такие свежие, — на которых улыбка принимает столько новых и странных форм, — привлекают меня неотразимо. Я обожаю ваши прекрасные руки и, когда представлю себе, что они могут с медленное лаской пройти по моим волосам, меня охватывает долгий трепет. От всего вашего существа веет обаянием молодого и прекрасного тела, созданного для любви; и у меня нет сил победить его.
— Ну?
— Ну, и все это иногда исчезает. Наступают дни и целые периоды, когда вы совсем не нравитесь мне. Ни ваш взгляд, ни ваша улыбка не доходят до меня; они кажутся мне бледными, безжизненными… или, может быть, я их не чувствую, делаюсь глухим и слепым к их выражению. Вы кажетесь мне манекеном, а не прекрасным созданием. В такие минуты я мог бы остаться с вами наедине, вдали от шума и суеты, — в обществе, какого страстно желает каждый любовник, — и я не взял бы вашей руки, чтоб поцеловать ее, не сказал бы ни одного слова любви.
— Странно… странно… — пробормотала она.
— И еще хуже… Должен ли я сказать это худшее? Вы не обидитесь?
— Не обижусь… Говорите.
— Случаются периоды еще хуже, — тогда все в вас мне не нравится. После равнодушия я чувствую отвращение, раздражение чисто физическое. Ваши глаза кажутся мне нахальными, лживыми, жесткими, — такими, в которых никогда не может вспыхнуть нежность… В выражении вашего рта, и в разговоре, и в улыбке, появляется что- то ненавистное, в высшей степени противное… Всякое ваше движение кажется мне искусственным и неловким; вся вы тогда лишены для меня гармонии, являетесь диссонансом, раздражаете мои нервы, — и я должен бежать, чтоб не быть грубым с вами…
— Так?
— Да.
— А потом?
— Потом… не знаю, как — потому что переход от меня ускользает — приходит такой день и час, когда вы, вдруг, снова являетесь передо мной во всем вашем обаянии. Может быть, причиной тому платье, которое особенно идет к вам, более нежное выражение глаз, что-то кроткое в улыбке, усталая и трогательно-покорная поза вашего прекрасного тела, беглое прикосновение вашей милой руки к моей… не знаю! Но тогда прежняя очаровательница все более и более меня увлекает, и я опять — в ее власти…
— И только поэтому вы не были уверены, что любите меня?
— И по другим причинам.
— Я вас слушаю…
— Вас огорчает это?
— Да… но ничего.
— То же явление, что происходит между нами в сфере физической, всегда переносится и в нравственную… Вы знаете, я всегда восхищался вами, потому что в вашем характере есть что-то абсолютно индивидуальное, потому что под ярким блеском ума я открыл у вас такое же чувство жизни, потому что ваше сердце, не смотря на заблуждения, казалось мне добрым, потому что среди неизбежных развращающих влияний вы сохранили столько детской наивности… Это так ново в нынешней женщине и так неожиданно в вас, что я влюбился в вашу душу… и теперь влюблен…
— Но не всегда влюблены?
— Не всегда! В иные минуты, все, что вы ни скажете, кажется мне бесцветным и бессмысленным, как щебетанье глупой птички, и я себя спрашиваю: действительно ли за вашим белым лбом… скрывается мысль? Мне кажется, что у вас ум самой заурядной неинтеллигентной женщины, что ваша доброта — лишь обычная слабость женского сердца, эта вульгарная неспособность ненавидеть, делать зло, что так часто, и несправедливо, смешивают с добротой… Ваша чувствительность мне кажется нелепой, а ваша наивность производит на меня впечатление глупого ребячества…
— Печально!
— Еще не все… А после этого наступает период раздражения нравственного. Тогда… да, тогда я не только сомневаюсь в своей любви к вам, но чувствую, что вы становитесь для меня так ненавистны, что все мое сердце возмущается против вас. Во всех отношениях я считаю вас фальшивой: холодной — когда вы взволнованы, лицемерной — когда растроганы, злой — когда шутите, коварной — когда откровенничаете, и, вообще, лживой, — лживой в проявлении доброты, лживой в защите справедливости, лживой в наивности, в нежности, неспособной, неспособной к правде, никогда!
— Дальше?.. Дальше?..
— И вдруг — услышу звук вашего голоса, одно слово; случайно прочту письмо, посланное вами другому; узнаю цель вашей прогулки или визита к кому-нибудь, увижу следы слез в ваших прекрасных глазах, ваши побледневшие губы без улыбки… что-нибудь подобное… незначительный и мимолетный факт… и я вновь весь отдаюсь прежнему очарованию…
— Но тогда, при таких колебаниях, как вы дошли до уверенности в своей любви ко мне?
— Слушайте. Вы знаете, у меня характер чувствительный и темперамент влюбчивый. Поэтому любовь играет большую роль в моей жизни. Я любил несколько раз, страстно и глубоко. Я сам весь принадлежал женщинам; стоили они меня или нет, были ли достойны такой любви, — я не знаю. Знаю, что им и любви я отдавался с увлечением… Но, отдавая им себя, свои мысли, свои чувства, я замечал в тайнике моей души уединенную, часто скрытую, но постоянную мысль — о вас; а когда вас полюбил, то уже другой не любил. Нет… Я занят был только вами, я следил за всеми переменами в вашей жизни и ничто в ваших поступках не было для меня безразлично. Бывало, отправляюсь на любовное свидание, самое желанное… Встречаю вас — и тотчас делаюсь рассеян… Возвращаюсь со свидания, спокойный, счастливый и усталый, вижу вас на улице — и всего меня охватывает трепет… Переставал ли я когда либо думать о вас? Постоянный интерес к вам, к вашей жизни сопровождал все мои чувства к другим женщинам; в любви и в страданиях — я не изменял этой мысли, этому интересу. И если критерий любви — абсолютная, безусловная преданность, если нужно отдаваться всецело, а утаить хотя малейшую частицу себя значит — быт неверным, то я изменил всем любимым мною женщинам — для вас…
— Только поэтому вы убедились, что любите меня?
— Нет… У вашего сердца тоже были часы страсти, не правда ли?
— Да, — сказала она.
— И ошибки?
— …Да.
— Как я страдал в эти часы, какая упорная, глубокая и страстная ревность — к вам и к тому, кого вы любили — охватывала меня! Какая пытка, долгая и утонченная, из за всякого нового подозрения, из за всякой новой догадки! Какая тайная мука!… Не тайная, впрочем, — потому что разве вы не замечали? Скажите, ведь вы замечали??
— Всегда. Каждый раз, как я была близка к тому, чтоб полюбить кого-нибудь, — мысль, что вам это причинит страдание, меня сильно смущала; я отказывалась, потому что чувствовала всю вашу ревность…
— Ужасную! Я угадывал, когда вы готовы были сделать новую ошибку, и приходил к вам, говорил с вами, помните, иногда очень резко… Это вас останавливало, я знаю. Но, тот раз — роковой — ничто вас не удержало, ничто не могло удержать, и мне, который любил вас, пришлось быть свидетелем вашего падения… Как это ужасно… Какие мучительные ночи я провел, видя вас униженной, погибшей, опозоренной — не только в глазах общества — это еще не так важно — но в моих и в ваших собственных глазах… Это — любовь.
— Значит, вы меня любите? — спросила она еще.
— Да. А вы?
— Я вас люблю.
— Давно?… это правда?… — спросил он.
— Очень давно.
— Почему ж вы никогда ве высказали мне этого?
— Потому что это — вы, а не другой…
— Как?..
— Я боялась вас…
— Боялись?
— Да; я очень боялась, что моя любовь не даст вам счастья, что сама не буду счастлива с вами.
— Грустно, грустно, — сказал он.
— Грустно, — как эхо повторила она. — С того дня, как я вас узнала, меня постоянно влекло к вам, а я убегала, как от неизвестной опасности. Я всегда, с чувством безграничной нежности, таила желание принадлежать вам, считать вас своим — на всю жизнь, быть вашей любовью, а потом, с годами, вашим лучшим другом, лучшим из ваших друзей, единственным другом… Какая мечта!..
— Ну?
— Но всякий раз, когда мне казалось, что для меня, для нас, приближается осуществление ея, что она принимает форму, начинает воплощаться, — меня охватывал непобедимый ужас…
— Да почему ж?
— Я вам сказала: я ждала, я боялась непоправимого несчастия для нас обоих. Мы слишком разнимся между собою, а в иные минуты — слишком похожи друг на друга; мы оба слишком требовательны, до придирчивости; оба влюблены и в тоже время не доверчивы; раздражительны и — кто знает — может быть, презрительны друг к другу; ревнивы и неверны. Вместо гармонии и взаимного понимания мы пугаем и мучим друг друга; мы способны на всякую жертву, но также способны упрекать за нее, грубо и жестоко… Мы оба — с бурным прошлым, с бурным, — и увы! — воскресающим при каждом любовном кризисе; оба — с сомнительным будущим, без веры в себя и в любовь…
— Это — причиной вашего страха! — воскликнул он.
— Да, — тихо сказала она.
Минута молчания.
— Как же вы победили этот страх? — спросил он, прерывая молчание.
— Так же, как вы свое сомнение.
— То есть?
— Я думаю, что существует рок, таинственно соединяющий людей, которые должны любить друг друга, принадлежать друг другу; и после долгой и напрасной борьбы с ним, приятно отдаться ему, уже без всякого сопротивления, без усилии… Я чувствую, что стоит рисковать благополучием, идти на встречу страданию, для того, чтоб разделить хоть Капельку любви с таким именно человеком", желанным и страстно призываемым; чувствую, что не следует умереть, не испытав такой именно любви, о которой так долго и напрасна мечталось…
— Правда, правда, — сказал он.
— Не этим ли и вы побороли глубокое и упорное сомнение в своей любви?
— Да.
— Так и я поборола свой страх, — заключила она.
Но искренние, откровенные слова, которые они произносили, стояли между ними, в воздухе, вокруг них, в их мыслях, в их сердцах; и то, что никогда не было сказано ими, они знали… И другие слова, более интимные, более жгучие, более искренние, паи искреннейшие из всех, скрытые в тайнике сердца — сама истина души, последний ее крик — чувствовались им в смутном, но горестном откровении…
И молчание их стало мучительным, и невыносимо долго тянулось… Каждый из лих был поглощен собственными мыслями; их волнение дошло до высшей степени; они были немы… Может быть, в этом оцепенении, каждый из них хотел заговорить, каждый обвинял себя в напрасном раскрытии печальной тайны своей души… Но слова были сказаны, звучали в их голосе, струились в воздухе; каждый чувствовал, как они дрожали в его мозгу… И вернуться назад невозможно.
Она первая прервала молчание, и ее поразил собственный голос, как будто она никогда его не слыхала. И он был поражен этим голосом, как чем-то неожиданным.
— Вы… любите меня? — спросила она.
Он не ответил: он думал…
— Вы любите меня? любите меня? — снова спросила она быстро.
— Не знаю, — сказал он.
— Вы не можете этого знать?
— Не могу…
— Вы не можете быть сильнее вашего сомнения?
— Нет… А вы меня любите?
— Может быть, — сказала она, — но я не должна вас любить.."
— Не решаетесь?
— Не решаюсь…
Опять молчание.
— Прощайте, Максим.
— Прощайте, Мария.
………………………………………………………………………………………………..
Источник текста: журнал «Мир Божий», 1898, № 3. С. 86—91.