Разговор с японцами (Доувес Деккер; Чеботаревская)
| Разговор с японцами |
| Оригинал: нидерл. Japansche gesprekken. — Источник: Мультатули. Повести. Сказки. Легенды. — СПб.: «Дело», 1907. — С. 130. |
Я был у японцев и завтракал с ними. Прежде всего они спросили, кто я, и что из себя представляю.
Я предъявил им визитную карточку: Мультатули, Гений.
Секретарь записал что-то в своей книжечке. Я искоса заглянул в неё и увидел, что попал в рубрику «промышленных достопримечательностей», непосредственно под какое-то особого рода огнестрельное орудие.
— «Гений»… что это за звание?
Я поперхнулся, откашлялся, высморкался и в конце концов сказал простодушно:
— Я этого не знаю, о Ками!
— Умеете ли вы делать часовые колёсики?
— Нет, Ками.
— А дождевые зонтики?
— И этого не умею, Ками.
— Или, быть может, часы с непристойными картинками?
— О, нет, Ками!
— Может быть, вы искусны в кесаревом сечении?
— И этого не знаю, Ками.
Последний вопрос как бы внезапно озарил меня, и, прежде нежели вошла служанка, которую Ками приказал позвать, чтобы удостовериться в моём предполагаемом искусстве, я воскликнул со всем самохвальством человека, думающего, что он только что совершил открытие:
— Дело вот в чём, Ками: я родился навыворот!
Секретарь снова записал: рубрика «Чудеса природы». Я пришёлся под Малькольмом из «Макбета».
— Вы родились навыворот — хорошо. Но что же вы умеете делать?
— Я время от времени умею говорить правду, Ками.
Всё посольство перепугалось и уставилось на мой живот, которого у меня совсем не было. В этом последнем обстоятельстве они находили единственное оправдание тому, что я до сих пор его себе не распорол. Потому что, — и это они признали с японским чистосердечием, — где ничего нет, там даже и ложь теряет своё право убивать истину.
— А сколько вы имеете от этого доходу? — спросил Ками с большим участием.
— Я ничего. не получаю за это, любезный Ками!
Секретарь снова записал в свою книжечку: «Истина в Голландии так дёшева, что за неё ничего не платят. Но поставщики истины лишены живота.»
— Желаете ли вы с нами позавтракать?
— С удовольствием, Ками.
И я сел между двумя Ками. Остальные Ками уселись друг подле друга, как это принято в Японии. За нижний конец стола сел также один Ками. Далее последовал разговор, который я передаю с возможною точностью.
— А ну-ка, скажите, Гений, рождённый навыворот, много ли на свете богов?
— Не могу сказать вам этого с точностью, Ками. Дайте сосчитать… Норвегия, Швеция, Дания, Россия, Польша, Ангальт-Дессау, Гильдбургхаузен, Монако…
— Но ведь это — география, а я спрашиваю вас о богах… кажется, у вас это называется теологией.
— Конечно, Ками. Но теология основана ведь на географии, а именно на географии политической. Каждое государство имеет своего бога, или даже двух богов, старого и нового. Если между княжеством Гехинген и Россией вспыхивает война, то возникает конфликт и между богами этих стран. Голландский бог — самый лучший…
— Почему вы это знаете?
— Да это, Ками, вы можете прочесть в любом голландском учебнике… Это — японский чай, любезный Ками?
— Да, мы берём его у Отто Рулофса, который имеет склад чаев и в Иеддо. Можете ли вы оценить его, о рождённый навыворот?
— Да, я наслаждаюсь им, как наслаждался бы прогулкой по лугу… на третий день после сенокоса.
Все Ками захлопали в ладоши от восторга.
— Чай — отрада сердцу, о Ками.
— Что вы называете сердцем, рождённый в недобрый час?
— Это — книга без страниц, благосклонный чужестранец; в ней написано всё, что мы должны и чего не должны делать.
— Можно получать эту книгу из библиотек?
— Нет, Ками; получить её в пользование нельзя, но иногда её можно купить, особенно, если она плохо написана.
— А как же поступает тот, кто её продаёт?
— Он кое-как обходится «принципами», догмами, привычками, и прислушиваясь к тому, что скажут «они».
— Кто такие эти «они»?
— Это — многоголовое чудовище. Оно питается цветами и плодами, и притом самыми лучшими, о Ками! Оно изрыгает яд в противоположность пчёлам, высасывающим мёд из яда. «Они» крепки как железо, когда бьют, и неуловимы как туман, когда им хотят ответить. «Они» — это некто, не существующий в действительности. «Они» говорят, не будучи спрошенными, и молчат, когда к ним обращаются. «Они» забираются повсюду, в щёлки, которые гораздо меньше их самих, а когда вы пожелаете извлечь их оттуда, они исчезают как клоп…
— Знаю, знаю, мы бывали в Париже… Но разве у вас нет здесь персидского порошка?
— Конечно, есть, о благосклонный, Ками; но порошок помогает только тогда, когда многоголовое чудовище уже мертво. Его можно было бы уничтожить, если бы оно не заботилось вечно о том, чтобы умереть, быть похороненным и забытым до поражения. На месте покойника появляются новые «они» и воображают, что могут заплатить свой долг предшественнику несколькими тысячами фунтов чугуна в виде куклы, которую ставят на одном из крупных рынков. Или они даже и этого не думают. Вся их цель заключается в том, чтобы выдать себя за лучших, по сравнению со своими предшественниками. Неискренность такого посмертного почитания видна уже между прочим и из того, что «они», выдавая железо за бесчестно и несправедливо удержанное золото, в то же время поглядывают и на камни, которые впоследствии в свою очередь объявят претензию па презренное железо.
— Но что вы делаете, чтобы вас не победили?
— Это требует большого труда и усилий, Ками, прибывший в нам издалека. Только весьма немногие борются до последней возможности — и это именно — рождённые навыворот; — большинство же — перебежчики, которые вступают в сделку с «ними», хотя с глазу на глаз никто в этом не сознается. Наоборот, каждый говорит о «них», словно сам никогда к ним не принадлежал.
— Но как же вы узнаёте, кто к ним принадлежит, и кто нет?
— Всего чаще это заметно по животу… о Ками, чей ум так падок до изысканий. У кого живот толстый, округлый, законченной формы, тот наверное принадлежит к «их» числу. У кого нет живота, — тот рождён навыворот. Но и тут возможна ошибка, о Ками, вбирающий в себя мудрость, как дождевой ручей — воду, — и тут возможна ошибка. Так же дело обстоит и с приличиями…
— «Приличие» — что это такое?
— Это род внешнего очертания, намечающий внутреннее содержание, и выдаваемый вместо него, так как внешнее очертание всегда дешевле содержания.
Приличие это — солома, которую «они» обёртывают в бумагу и делают надпись: «Только первый сорт, по фабричным ценам», чтобы таким образом быть в состоянии с небольшим капиталом открыть торговую лавку. Приличие, благопристойность есть не более, как игральная фишка, представляющая собою известную ценность, но никогда не размениваемая на деньги. Приличие — это такая добродетель…
— Ага! «добродетель»! Налейте себе ещё чашечку чаю, о вы, который заслужили, чтобы вам распороли живот, пейте, наслаждайтесь, вытяните поудобнее ноги и расскажите, что такое добродетель.
— Охотно исполню это, о Ками, пьющий мудрость, словно настойку из листьев с дерева жизни, но… тысячу раз готов утверждать, что это опасно! Поклянитесь мне, Ками, что вы никому не перескажете того, что я буду говорить вам о добродетели? Ни королю, ни министру, ни владельцу вашего отеля, ни горничной, которую вы только что приказали позвать, ни слуге, который чистит ваши сапоги?
— Успокойтесь, человек без живота; откровенно говоря, мы не носим сапог. А если бы таковые и носили, то всё же никому не сказали бы. Что же есть добродетель?
— Ками, я этого не знаю!
— Я понял это, когда узнал, что вы даже не в состоянии делать часов с непристойными рисунками! Но если вы этого не знаете, то откуда у вас страх, что мы перескажем то, чего вы сами не можете нам сообщить?
— Именно так, о Ками, жаждущий добродетели и любящий непристойные картинки… на часах, именно так! «Они» отлично знают, что такое добродетель, и мучают рождённого навыворот, который этого не знает.
— Тогда скажите мне, человек с душой навыворот, что называют «они» добродетелью?
— Это — другое дело, Ками, но рассказ мой будет длинен, так как «они» часто меняются, а в зависимости от них меняются и их добродетели. Многие из их добродетелей затерялись, — большинство их не было записано, Ками, — но о тех, что уцелели расскажу охотно всё, что знаю.
В начале добродетель была… ничто! Люди были добродетельны, пока никто не говорил им о добродетели… Добродетель есть качество, производимое от слова «годиться», о сведущий в языкознании, Ками. В начале всё было годно. Корова ела траву, и никто не внушал ей, что надлежит ей делать для переработки этой травы в молоко и масло. Поступали хорошо, добро… пока не явились люди, которые стали давать указания, как должна корова есть траву, и что следует делать, чтобы поступать добро. Указания, даваемые коровам, не причинили вреда. Неразумные животные не читали их, и в этом большая заслуга и добродетель коров, о Ками. Но «люди», «они», стали, конечно, читать указания, чтобы поступать, как следует. Таким образом «они» сделали первое преступление против добродетели, о Ками, пьющий мудрость, как утренний напиток. Ибо природа человека по существу была прекрасна. А «они» стали толковать о том, что — хорошо, и с той минуты оказалось столько добродетелей, сколько было голов: легион, как я уже говорил вам, о Ками, сведущий в непостижимом. Мать любила своё дитя. «Они» сказали: «Слушайте, матери, вы должны любить ваших детей!» И когда после этого мать относилась к своему дитяти любовно, то ребёнок вскоре стал рассуждать так: «ты должна так поступать, тебе это приказано». Самой природой было устроено так, что чувство сердечной симпатии развивалось из взаимного общения полов. Так же точно обстояло дело и у гусей, оберегающих сообща своих гусят. Только, разумеется, у гусей так всё и осталось, потому что у них некому было это предписывать. Словом, о Ками, любезный, как супруг гусыни… скажите, женаты ли вы?
— Нет, человек беспутного происхождения.
— Это не относится к делу, о Ками; так вот, добродетель исчезла после разговоров о добродетели, как нарушается тишина, когда кричат о ней. «Они» выдумали многие «добродетели», которые и заняли место прежней единой добродетели. И эти самодельные добродетели менялись каждый сезон, а то и каждую неделю. Что сегодня считалось добродетелью, становилось завтра пороком, и наоборот. Кто украшался сегодня прошлогоднею добродетелью, того считали вышедшим из моды или рождённым навыворот. А кто вздумал бы вырядиться в добродетель будущего, был бы освистан, как Вагнеровская музыка в Париже. Главное, что люди увешивают себя добродетелями дня, моды. Кто будет руководствоваться этим правилом, тот будет считаться современным, дельным и добродетельным человеком.
Много лет тому назад, например, о Ками, дарящий шёлковые ткани, люди питали веру в Юпитера, Венеру, Весту и другие им подобные существа… походившие на лёгкие ткани, сотканные на вольном воздухе поэтами. Кое-где эти ткани были покрыты прекрасными узорами, но цвета их линяли на холоде.
После этого, настал долгий период дикого смешения всевозможных богопочитаний…
— Я спрашиваю вас о «добродетели», человек, смешивающий все понятия, а вы говорите мне о «богопочитании»…
— Вы правы, о Ками, владыка в искусстве тонких различений. Некогда в иных местах считалось добродетелью съедать своих собратьев. «Они» выступили против этого, доказывая, что сжигание лучше, так как оно приятнее. Потому что огонь даёт свет, о Ками, впитывающий познание природы, как губка, а свет даёт веселье. И потому «они» сжигали всех, кто обладал иными добродетелями, чем «они». В конце концов эта постоянная иллюминация надоела, — вы можете себе это представить Ками, вы, которому приходилось гулять в парке между длинными рядами праздничных огней перед павильоном, — и тогда начали людям отрубать головы, что для многих является небольшой потерей. Позднее «они» придумали другие средства, чтобы принуждать людей принимать их добродетели. «Они» душили своих жертв в переносном и в буквальном смысле этого слова. У «них» это — наиболее дешёвый и до сих пор самый распространённый способ.
— Какие же добродетели теперь всего больше в ходу, о человек, явившийся на свет не добродетельным образом?
— Вы заметили, о пытливый Ками, вычерпывающий до самого дна сосуд моей души, что я боялся заговорить с вами об этом. Но мне не посчастливилось избежать вашей проницательности, которая идёт в самую глубь души, подобно сборщику податей, проникающему на самое дно денежного ящика. Теперь же, о Ками, прежде нежели я выскажусь о модных добродетелях, я потребую от вас торжественной клятвы. Клянитесь мне…
— Хорошо, хорошо, мы все готовы поклясться. Я клянусь, и Ками клянётся, и другой Ками, который сидит там в углу, тоже клянётся.
— Вы клянётесь, что не предадите меня?
— Клянёмся вам в этом. Сколь церемонным сделало вас ваше рождение навыворот!
— Ну, так слушайте же меня, вы, Ками, стоящий во главе посольства далёкой державы, и вы, Ками, занимающий средний пост, и вы Ками, находящийся в хвосте посольства: теперь процветают две добродетели, а имя им: целомудрие и честность. В сущности обе они составляют одну, о Ками. А имя этой единой добродетели — состоящей из двух — имя этой добродетели…
— Да продолжайте же, человек с невозможной манерой изложения!
— Имя этой единой добродетели, о Ками… не можете ли вы одолжить мне несколько тысяч таэлей?
— Это немыслимо, мы только что издержали последний таэль.
— Тогда я не осмелюсь вам назвать имя этой единой добродетели, о Ками, ибо вы можете подумать, что я считаю вас порочными за то, что вы издержали ваш последний таэль.
— Не беспокойтесь, мы не примем этого на свой счёт. Мы, японцы, обходимся японской добродетелью. Так скажите же, человек с душой навыворот…
— Имя этой добродетели, о Ками…
Тут вошёл слуга, принёсший газету.
— Не желаете ли прочесть нам газету и разъяснить её содержание, о чужестранец для своего отечества?
— С удовольствием, добродетельный Ками.
— Почему вы называете меня добродетельным?
— Ками, я видел, что слуга вместе с газетой передал вам и письмо. Вы вскрыли его, и я заметил на вашем лице отражение добродетели, когда вы в нём увидали вексель; я порадовался благоденствию вашей души. Вот почему я назвал вас добродетельным.
— А как же с целомудрием?
— Оно не будет забыто, о Ками. Вашим векселем… кстати, на какую он сумму?
— Тринадцать тысяч таэлей.
— Так вот, этим векселем вы сможете покрыть все отклонения от воздержности, которые, не будучи покрыты векселем, были бы поставлены вам в счёт, как проявления вашего нецеломудрия. Неужели вы полагаете, о Ками, получающий свои добродетели в векселях по почте, неужели вы полагаете, что нидерландское правительство, всегда блистающее всеми добродетелями дня, согласилось бы поставлять вам часы с «непристойностями», если бы вы не обладали добродетелью уплачивать ему японскою медью и лакированными ящичками для подарков? Нет, Ками! То, что для бедняка считалось бы низостью, становится в глазах нидерландцев благородным, великим, целомудренным, когда это исходит от правительства, столь богатого лакированной добродетелью, как японское. Более того, Ками… но не могу ли я просить вас позвать сюда служанку? А также и слугу? Только пусть они войдут по очереди!
Первым явился слуга, так как горничная брала урок японского языка.
— Скажи мне, слуга, добродетелен ли ты?
— Да, господин, я очень добродетелен.
— Ну, это глядя на него, нельзя бы предположить! — воскликнули все Ками. — Он не похож на человека, который носит в своём бумажнике значительные векселя.
— Обождите минуту, о забавные иностранцы, стоящие слишком высоко для того, чтобы презирать малые дела. Добродетель бывает большая и малая. Я полагаю, что в этом случае перед нами пример малой добродетели. Скажи мне, о одарённый добродетелью превыше многих слуг и господ, честен ли ты?
— Да, господин, ибо в конце концов это выгоднее всего. Я получаю здесь шесть гульденов в неделю и полное содержание.
— Вот вам, о Ками, честность в её простейшей форме, честность, в своей простоте подобная тому ламповому абажуру, который вы надели на голову, вместо шляпы. Этот человек рассчитывает… скажи же мне, слуга, сколько мог бы ты украсть сразу если бы ты не был честен?
— Однажды, господин, я мог украсть тысячу гульденов. Но после этого меня прогнали бы ко всем чертям.
— Правильно. Заметьте следующее, о Ками. Этот человек зарабатывает в неделю шесть гульденов и полное содержание. Это составит около пятисот гульденов в год. Средняя продолжительность службы лакея равняется тридцати годам. Итак, сумма вознаграждения за честность этого человека достигает в данном случае пятнадцати тысяч гульденов. Поэтому вполне согласно с духом времени предпочитать это вознаграждение той малости, которую могла бы ему доставить его нечестность, не говоря уже о тех неприятностях, которые она могла бы ему причинить. Вы сами слышали, Ками, как он на языке народной мудрости назвал честность вещью «в конце концов самою выгодной».
— Всё это так, не лишённый остроумия чужестранец. Но теперь мы желали бы услыхать о другой половине этой единой добродетели, заключающей в себе две добродетели.
— Для этого мне нужна служанка.
— Чтобы произвести кесарево сечение?
— Нет, Ками, по вопросу о целомудрии.
Слуга удалился, а в комнату вошла служанка. Она вся закраснелась от урока японского языка, который по-видимому только что окончила.
— Сударь, не будете ли вы добры спросить у этих жёлтых господ, правда ли что их слуга имеет доходное дело у себя на родине? И могу ли я рассчитывать на то, что он обо мне позаботится как следует? Ибо я совсем не так глупа, как Гретхен, которая побирается теперь со своим ребёнком, у которого нет отца. Как же! Со мной этого не будет! Сначала я должна знать… ибо, видите ли, я дорожу моею честностью. Чтобы потерять хорошее место, прежде чем я буду уверена, что не должна побираться как Гретхен, которая нигде не сможет пристроиться, так как она нечестная девушка…
— Довольно, о честная девушка, ты можешь уйти!
— Впрочем, ещё одно слово: как обстоит дело с вашими уроками японского языка?
— О, дело могло бы устроиться, сударь… если бы я только знала, что его лавка на родине хорошо идёт, и что мне не придётся, как Гретхен…
— А ваши голландские упражнения?
— Сударь мой, да ведь у него только шесть гульденов в неделю и харчи. Вы понимаете, что я не намерена впоследствии, как Гретхен…
— Ну будет. Ты можешь вернуться к твоим занятиям о, добродетельная служанка! Заметили ли вы, Ками, что эта девица, занимающаяся уборкой комнат, начинена добродетелями дня, как голландское правительство?
— Отлично заметил, исследователь без живота, добывающий истину от слуг и служанок. Но правы ли вы, обобщая эти два частных примера?
— Думаю, что да, Ками. Вы ведь слышали, как народная поговорка измеряет честность локтями, точь-в-точь как вы куски шёлка, который вы мне не поднесли в подарок; вы слышали также, как добродетельная служанка свои уроки японского языка ставит в зависимость от возможности разбогатеть своего учителя. То же, Ками, вы найдёте повсюду. В высших слоях общества не привыкли называть вещи своими именами, но в конце концов, заглянув поглубже, встречаешь постоянно одно и то же… деньги!
Если бы я, не обладающий добродетелью, встретил человека более слабого и принудил бы его работать на себя безвозмездно, а сам бы жил лодырем плодами его труда, то такое моё поведение сочли бы нечестным; до той, впрочем, минуты, пока я с помощью накраденного не начал бы строить железные дороги. Вы это должны знать, о, Ками, ибо вы имели силу и терпение бывать на заседаниях палат, которые не представляют интересов нидерландского народа.
Если бы я стал кого-нибудь бить или бичевать, запирать или морить голодом, то эти мои поступки были бы названы порочными, ибо меня стали бы спрашивать, в чём тут заключается чистая выгода, а я не смог бы этого указать. Но в Гааге вы имели случай видеть, как честнейшие люди, собравшиеся из семидесяти мест, остаются вполне довольны добродетелью правительства, без малейшего стыда поступающего таким же точно образом! О, Ками! Случалось ли вам видеть в палате, чтобы кто-либо покраснел при дележе чистых барышей?
— Нет, я должен сознаться, что у этих господ совесть была, по-видимому, спокойна. При этом у некоторых, скажу вам, были животы… которые прямо распирало от добродетели!
— И которые они при этом никогда не распарывают, к сожалению, о Ками. Что касается другой половины единой добродетели, то и с нею дело обстоит не лучше. В газетах, например, мы читаем: сочетались браком: господин Янсен с девицей Петерсен.
Итак, девица Петерсен стала госпожой Янсен. Это значит, что господин Янсен обещал девице Петерсен, что он не допустит её побираться, как Гретхен. Обещание это он подтвердил в ратуше, в присутствии свидетелей. Он записал своё имя в книгу, благодаря чему впоследствии можно будет установить с точностью, кто отец детей девицы Петерсен, а следовательно, кто должен вносить за них деньги в школу и за оспопрививание.
А если бы девица Петерсен сошлась с господином Янсеном ранее или вовсе без удостоверения этого в книге, то её обвинили бы в распутстве. А малюток бы её назвали незаконными, побочными, натуральными…
— А как же называют этих детей теперь?
— Законными, и по всей вероятности ненатуральными, о, Ками, ненасытная жажда которого подобна хищничеству христианского государства. Вероятно, от избытка неестественных условий эти дети становятся законными. В сущности же и тут главная пружина — деньги. Когда господин Янсен стал на колени, чтобы подобающим образом сообщить девице Петерсен, что он желал бы возвести её в роль матери своих будущих детей, то в эту минуту её целомудрие зависело от вопроса: в состоянии ли г-н. Янсен обеспечить её и не дать ей впоследствии побираться, как Гретхен.
По-видимому, у господина Янсена было хорошо налаженное предприятие. Если бы девица Петерсен при отсутствии такого предприятия ответила: «С радостью!» или: «Как ты добр!» или хотя бы даже: «Я подумаю об этом…» то тогда девица Петерсен, конечно, была бы лишена всякого целомудрия. К счастью, она не только полна добродетели, но ещё и гордится ею, ибо, как вы видите, она повествует на весь мир о том, что с этой минуты она будет жить вместе с господином Янсеном.
— Кто же открыл эту добродетель? Или на этот счёт существуют различные мнения, как в вопросе об изобретении книгопечатания?
— Ни добродетель эта, ни книгопечатание не были изобретены. Обстоятельства вынудили применение чего-либо, что могло бы сохраниться надолго, о Ками. Потребность в просвещении вызвала широкое распространение мыслей, для чего и избрали давно известный уже способ печатания, который раньше не применялся только потому, что ничтожный спрос на него не мог бы покрыть собою издержек.
А целомудрия, Ками, не существует, и все ваши старания сбить меня с моей точки зрения напрасны. Целомудрие есть не более, как применение одного из многих способов, путём которых возводят в принцип бережливость и создают добродетель из дороговизны жизни.
В начале, о Ками, все дети были незаконные, и никому не приходило в голову презирать девушку за то, что она становилась матерью. Это было бы столь же странно, как сердиться на цветок за то, что он осмелился из бутона превратиться в цветок.
Так было до тех пор, пока не наступил недостаток в пище.
Молодым девушкам втолковывали, что на их обязанности лежит заботиться о содержании своих детей.
Это подало им повод с этого времени осведомляться, имеет ли доходное предприятие человек, предлагающий себя в отцы их детей.
Многие из таких претендентов давали обещание содержать детей и исполняли его. Но были и такие, которые, несмотря на обещания, совсем не заботились о своих детях. И когда та или иная молодая мать требовала, чтобы отец разделил с нею заботы о семье, он делал вид, что никогда ни о чём подобном не слыхал.
Для предотвращения такого отпирательства было предписано заключать браки, и каждый, пожелавший стать отцом, должен был заранее об этом заявлять. И в этом, Ками, есть доля хорошего. Но не хорошо было то, что девушка, поверившая кому-либо на слово, без официального заявления, считалась менее честной, чем всякая другая. А между тем такую девушку самое большее можно было обвинить только в неосторожности, ибо она забывала, что сердца людей чёрствы, а это каждому должно быть известно.
Говорю вам, о Ками, что вначале всё это обстояло иначе. Изобретение слова целомудрие…
— Но вы же сказали, что вторая половина этой всем известной единой добродетели никогда не была изобретена!
— И ещё раз повторяю это, о Ками, преисполненный половинчатого внимания. Эта вещь не была изобретена и не могла быть изобретённой, потому что она не существует. Но слово, обозначающее это понятие, вошло в употребление, когда понадобилось пугало, чтобы предупредить сокращение пищи вследствие прироста населения. Простодушные девушки, боящиеся даже звука этого слова, не знают того, что некогда их неосторожность не считалась грехом.
Но у нас это время давно миновало, Ками. В других же странах ещё совсем недавно материнство девушек не считалось стыдом. Прошу обратить внимание на одну весьма поучительную книжку, из которой видно, что шестьдесят лет тому назад в Северной Америке целомудрие в нашем цивилизованном, голодном значении этого слова, не было известно. «Неосторожность, — говорит предводитель одного американского племени, — какова бы она ни была, не может выгнать женщину из родительского дома. Сколько бы детей она ни принесла в дом, она во всякое время желанная гостья: „котелок всегда на огне, чтобы её накормить“.» Видите ли, Ками, тут всё целомудрие заключается в этом котелке. Отнимите его, и вы тотчас же увидите, как родители создают слово, означающее проклятие девушке, приносящей в дом ребёнка и не имеющей узаконенного супруга.
— Краснокожие так думают и до сих пор?
— Полагаю, что нет, о желтолицый Ками. Думаю, что белые американцы отобрали у них котелки и дали им взамен несколько вновь изобретённых слов о добродетели. Когда у девушки рождается ребёнок, повинный в излишней «естественности», то она по всей вероятности, убивает его, согласно обычаю цивилизованных стран. Послушайте, Ками, вы, который так жадно черпаете вашу мудрость из газет: «сегодня утром извлечён из реки труп новорождённого ребёнка». Ведь такие или подобные известия приходится читать еженедельно; а когда подумаешь, сколько погибают и остаются неразысканными новорождённых младенцев, подвергающихся той же участи, как и бедное созданьице, о котором я только что прочёл, — тогда, о Ками, невольно приходится пожалеть об изобретении таких слов, как добродетель; приходится позавидовать американцам в том, что у них есть котелки, которые, вися постоянно над огнём, дают человеку возможность быть просто человеком, а не добродетельным.
— Что же, однако, служит наградой подобной добродетели? — спросил Ками…
— Решительно ничего, о Ками, и опять-таки из-за денег. Родители, законодатели и правители отлично понимают, что награда добродетели должна стоить ровно столько же, как и несение всех последствий отсутствия добродетели. Поэтому изобрели опять слово, о Ками, — скажите кстати, читали ли вы мои «Идеи»?
— Боже упаси, мы обещали нашим учителям в Иеддо воздерживаться от этого чтения.
— В таком случае вы не знаете того, что я сказал в № 88 моих «Идей»: Слова управляют миром, Ками. Такое слово за неимением котелка над огнём и было выдумано в награду за добродетель. Если ваша горничная останется добродетельной, а слуга вашего отеля будет так же преисполнен честности, то когда эти бедняки не будут в состоянии работать, им всё же будет предоставлено право побираться, как Гретхен, не бывшей добродетельною, или как тем глупцам, которые предпочли тысячу гульденов сразу, хотя бы и связанных с крупными неприятностями, — тридцати годам спокойного «содержания». Но разница начинается после смерти. Тогда, говорят «они» — все эти люди, рассчитывающие неправильно, и все Гретхен пойдут в ад, а остальные — в рай. Насколько это верно — не знаю. Да и те, которые занимаются распределением мест, в сущности сами ничего не знают. Более того, они в это не верят.
— А откуда вы знаете, что они в это не верят?
— Слушайте, Ками; однажды в театре сидел человек, собиравшийся смотреть пьесу. Но это оказалось невозможным, так как народу было множество, и головы сидевших впереди мешали ему смотреть на сцену. Ему очень хотелось, чтобы перед ним расчистилось, и чтобы он мог лучше видеть; в то же время ему не хотелось уходить с своего места, так как оно было удобно, если вокруг было меньше народу. Что ему было делать, о Ками? Он и придумал такое слово, которое гласило следующее: «После этой пьесы будет представлена другая, гораздо интереснее первой. Кто теперь удержит за собой своё место, тот не увидит лучшей пьесы; кто же немедленно встанет и выйдет, тот будет допущен к новому зрелищу.»
Многие поверили ему и покинули свои места.
— А он сам?
— Представьте, Ками, человек этот руками и ногами уцепился за своё место. Он боялся, что его унесёте толпа, которая поверила ему и бежала от пьесы, шедшей в данную минуту на сцене, так как собиралась требовать доступа к следующему представлению. Мне думается, отсюда ясно, что человек этот не верил своему собственному слову.
Вот почему, о Ками, любящий вводить притчи в обиходный язык, — вот почему я не верю словам человека, который, проповедуя добродетель, платит за неё фальшивой монетой. Отсюда ясно, что и вера в Бога, предписывающая всевозможные добродетели, есть в сущности не что иное, как перевод на неведомого кассира, которого никто не может привлечь к ответственности. Да и самое слово «вера в Бога» есть измышление бережливости, о Ками; и вы, конечно, не раз слышали, как богобоязненный нищий, говоря: «Господь вознаградит вас тысячу раз!» предлагает вам 99,900 % прибыли за ту сумму, которую у вас просит.
— Многие ли в этой стране думают, как вы?
— Я вам уже говорил, Ками, что я рождён навыворот и поэтому составляю исключение. Превратность эта, однако, обнаруживается скорее в манере говорить, чем в манере думать. Как только начнёт проходить мода на дешёвые добродетели, приносящие однако доход, то многие будут утверждать, что они разделяют моё мнение. Теперь же они молчат, словно веря человеку, вцепившемуся в своё место.
— Они встают, чтобы бежать?
— И не думают! Наоборот, они тоже крепко вцепились в свои места и очень довольны тем, что произнесено слово, благодаря которому вокруг них станет свободнее. Поэтому они с ликованием встречают весть, хотя не хуже меня знают, что она — ложная.
— А бедные верующие, которые встали и вышли с тем, чтобы вернуться попозже?
— Они, по всей вероятности, толкнутся в запертую дверь, о глубокопроницательный Ками. Или, вернее, я думаю, что у них не будет случая вернуться.
— Неужели ваши законодатели находят в порядке вещей, чтобы легковерных людей обманывали лживыми обещаниями?
— Разумеется, Ками. Они заставляют даже народ платить подати, чтобы на них содержать людей, говорящих такие слова. В этой же газете вы можете прочесть отчёт о заседании, на котором…
— Ради Бога, о чужестранец с нелепыми понятиями, не забывайте, что мы сами присутствовали на этом заседании…
— Совершенно верно, терпеливый Ками… non bis in idem[1]! Итак, сегодня вы не расположены выслушать, что напечатано в газете?
— Лучше в другой раз! А сегодня отправимтесь посмотреть какую-либо из достопримечательностей… гранильню бриллиантов, например, или воспитательный дом.
— Да ведь я же вам говорил, Ками, что здесь новорождённых детей бросают в воду. При вашей сметливости я не ожидал, чтобы, находясь в столь добродетельной стране, вы стали думать о воспитательных учреждениях, которые так гибельно влияют на нравы.
— А что называете вы нравами?
— Нравы — это модели, с которых сняты узоры добродетелей дня, это — медные клише сердца.
— А их кто делает?
— Это — тайна, Ками; но следовать этим обычаям и нравам необходимо под страхом прослыть развращённым и рождённым навыворот. Видали ли вы когда-нибудь горбатых людей?
— Весьма часто, и особенно здесь, в этой стране.
— Так вот, искусный портной умеет с помощью ваты и китового уса сделать горб почти незаметным. Кто же имеет горб в душе…
— На душе, — поправил переводчик.
— Хорошо, «на» душе, Ками, если вы уж так любите точность в употреблении предлогов. Так тот, у кого такая горбатая душа, абонируется на тот или другой кодекс нравственности, в котором кстати находит и адреса, где можно купить вату и китовый ус. В этой отрасли существует большая конкуренция.
— Какая же вата считается лучшею?
— Это зависит от веры, Ками.
— А это что такое?
— Вера — добровольная одиночная тюрьма для разума.
— Не хотите ли вы этим сказать, что верующие лишены разума?
— Отнюдь нет… тогда нечего было бы и запирать. Наоборот, их разум проявляется тотчас же, как только задета выгода. Дело обстоит так, о Ками: когда вы посылаете своего слугу в лавку менялы со следующим поручением: «Ками кланяется и просит государственных бумаг», то меняла отошлёт вашего слугу обратно с просьбой прислать удостоверение, что слуга действительно ваш посланный. Этот поступок доказывает, что такой меняла обладает разумом. Но стоит только появиться кому-либо и рассказать, что он послан Богом для исправления его души, то он запирает свой разум в темницу и охотно платит за вату и за работу, не спрашивая даже, имеет ли должное удостоверение посланный.
А теперь, Ками, я с вами прощусь… пойду писать свои «Идеи». Приедете ли вы в Амстердам?
— Да… приеду!
— Тогда надеюсь встретиться с вами там в зоологическом саду… в парке… или на одной из выставок нидерландской культуры. Прощайте, Ками, берегите ваш живот!
— Прощайте, человек, рождённый навыворот; а вы попытайтесь нажить себе такой же!
— Не стоит труда, Ками.
Примечания
править- ↑ лат. Non bis in idem — Не дважды за одно и то же. Довольно и одного раза. — Примечание редактора Викитеки.