Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
Странные мы люди, русские. Едва возьмемся за какое-нибудь дело горячо, как через минуту нами овладевает сомнение и яркий румянец энтузиаста сменяется желчною улыбкою скептика. Мы похожи на Илью Муромца, спустившего ноги с печи, да так и оставившего их висеть разутыми в воздухе, в недоумении, надевать ли сапоги и выходить ли на подвиги, или опять лечь на бок. Так и через тысячу лет существования при каждом новом шаге. Едва мы рванемся к делу, как через минуту — ипохондрия, сарказм, больные печенки дадут себя знать криками: «Куда? Назад! Не рассвело еще! Досыпай свой сон, тысячелетний сонливец».
И теперь, посмотрите, едва мы приложили руки к учебной реформе, как уже поднимаются насмешливые физиономии.
— Покончили с классицизмом и думаете образовываться на русизме?
— Да нет, отвечаю, ни с каким мы классицизмом не покончили, потому что никакого классицизма и не было. Не говоря об учениках, я знал одного милого инспектора и в то же время учителя латинского языка, который не знал, был ли Тибулл римский поэт или греческий. Тибулл в гимназиях не читается, и этот классик его не знал. Не все, конечно, но большинство учителей похороненной гимназии знали классицизм «от сих до сих», т. е. знали буквально только те отрывки, бестолковые куски классических писателей, которые указаны были в министерских программах, как образцовое чтение, и больше ни аза, и больше ни строки. Повторяю, я не о всех говорю, но говорю об очень многих.
— Все-таки было образцовое чтение. Чем вы его замените, «Дубинушкой?»…
— Не торопитесь, говорю. Что же, видели вы образованных людей, просвещенных людей, развитых людей, начитанных людей в оставляемых теперь за штатом преподавателях древних языков? А ведь уж, кажется, кому бы и пропитаться классическим духом, как не им. Не было людей более косных, более черствых, с более ограниченным умственным кругозором, нежели они. Я не говорю об исключениях, но обратите внимание, что «исключения» эти знали и любили такие отрасли, на которых собственно и совершается всякое теперь развитие — быт новых народов, политическое сложение их, новую литературу и новую историю, были в них начитаны, были их любителями. Формалисты-классики, не выходившие за рамки классического мира, были до того тупые люди, что и классическим-то миром интересовались косно, мертво, «от сих до сих». Это были просто грамматики, немцы, случайно применившие свое прилежание к древним языкам. И наша классическая гимназия просто была переделочною мастерскою, где рожденные русскими матерями дети переделывались, перекраивались в аккуратных немчиков. Противное и противно-национальное дело, которому, слава Богу, положен конец.
— Так значит «Дубинушка»?..
— Да почему «Дубинушка», скептичный вы человек? Есть у нас Тургенев и Пушкин, изучение которых не менее образует вкус и дает материал для размышления, чем чтение Ливия и Тибулла. Но успокойтесь. Никто у вас не отнимает ни Тибулла, ни Ливия, и только устраняют деспотическое их навязывание сплошь всему русскому юношеству, от Балтики до Каспия, от сына портного до вельможи, от великоросса до латыша и татарина. Латыш, татарин и великоросс в Казани, около Юрьева и в Москве и будут, и должны учиться, развиваться и воспитываться на Пушкине и Тургеневе. Что за удивительное смирение всеми овладело! Да ведь нужно признать русских идиотами, если через тысячу лет своей истории они своему инородцу могут сунуть под нос только Ливия! Тогда на кой чорт рождался русский народ, если он ничего не сотворил и у него ничего нет. Ясно, что он из какого-то лишнего семинарского смирения бросал свое под лавку и в качестве государственно-национального богатства вытаскивал из одного кармана грамматику Кюнера, а из другого — чуть не выкреста-чеха. Просто стыдно вспомнить вчерашний смрад нашей школы, который решительно был национальным позором. Нет, это прошло, и крепко прошло. Россия очнулась.
— Однако древний мир и его признанные богатства…
— Да никто у нас их не отнимает и не отнимает у России и не изгоняет из школы. Но они будут даны в блестящем виде, как великая политическая история двух древних народов, как великая их философия, наконец как история двух прекрасных литератур. Ведь до сих пор что было? Вместо системы философии Платона, вовсе не неусвояемой для гимназиста седьмого класса в общем и основательном очерке, этот гимназист читал крошечными кусочками половину или треть (никогда до конца не дочитывали) которого-нибудь диалога Платона, — читал, вовсе не понимая мысли читаемого, потому что совершенно не знал системы, к которой диалог относился. Что же такое было? Для чего в программах горделиво было прописано: «Гимназисты VII класса читают первое полугодие Платона, а второе полугодие — Демосфена». И Демосфена они так же читали, как Платона, ибо так же мало знали подробности политической жизни Греции, упоминанием которых пестрят речи знаменитого оратора. Теперь будут или должны на уроках литературы и истории изучать самую эту жизнь греческую, мысль греческую на русском языке и в русском изложении, что вовсе не будет меньше и хуже, чем то, что было тридцать лет у нас. Посмотрите, что выходило из наших попыток знать древнюю жизнь на древнем языке: историю Девкалиона и Пирра мы знали по памятникам двухтысячелетней давности, истории Кирилла и Мефодия и даже биографию св. Владимира знали вовсе не по «житиям» их, колоритно написанным в летописях и патерике, а в жалком пересказе «своими словами» г. Иловайского. Да что «в пересказе» — всего только в упоминании! Двенадцать уроков латинского и греческого языка на два урока истории в неделю и значили: о Владимире святом знать как об историческом солдате, а об Ахилле (чтобы ему чихалось в Элизии или Аиде!) знать как о генерал-фельдмаршале. Нелепость, унижение! Унижение и нелепость для русского. И мы это терпели.
— Жаль и Ахилла!
— Да не малодушествуйте. Вам и оставлено по полной классической гимназии в университетских городах, где будут учить и греческий, и латинский языки, да будут учить не как прежде, не рядовым ремесленным способом, а художественно и талантливо, при пособии лучших учителей. Классицизм из сусальной позолоты грошового достоинства на всю Россию станет ценимым и ценным работником, малым по объему, но деятельным в силу своей концентрации. Уверьтесь, и классицизм у нас скорее расцветет, нежели погаснет после реформы. Его не будут всем навязывать, но его выберут все люди со специальностью призвания. Музыка и живопись у нас цветут, хотя не имеют для себя подготовительных средних школ и вовсе не преподаются в гимназиях; лет 20 назад была переведена «Секунтала» с санскритского, и будьте уверены, Виргилий и Гораций, Софокл и Еврипид будут переводиться в первой четверти XX века никак не менее усердно, чем в последней четверти XIX. Но я вам скажу секрет и мое личное глубочайшее убеждение: что они будут переводиться в ближайшем будущем гораздо обильнее и гораздо талантливее, ибо с падением грамматического отношения к древнему миру падет просто отвращение к нему и откроется простор для любви, почтения, удивления, чего он заслуживает вполне по своим подвигам мысли. Мы полюбим естественною, а не искусственною любовью юность человечества, его благородный первый подвиг, его сказки, его колыбельные песни.
— Так что, по-вашему, реформа удастся?
— Непременно.
НВ. 1901. 29 июня. № 9093.
«Сакунтала» — драма древнеиндийского поэта и драматурга Калидасы (V в.) «Узнанная по кольцу Шакунтала». Сцены из «Сакунталы» переведены H. М. Карамзиным (Московский Журнал. 1792. Кн. 2-3). Полный русский перевод А. Путяты издан в Москве в 1879 г.